Долгий путь одной тишины

Тишина

1.

Вы чувствовали настоящую тишину? Наверняка многие ответят утвердительно. Кто-то скажет, что тишина — это безмолвие, кто-то — блаженство, и так далее. И все они будут правы, потому что каждый понимает ее по-своему. Но ведь слышать и чувствовать — совершенно разные вещи, тут не найти золотой середины…

Иногда я вспоминаю эпизод из детства. Теперь уж не помню, сколько мне было — лет девять или чуть больше. Наша юрта уже была на весенней стоянке — весенней, потому что туда мы переезжали прямо с зимней, неважно, когда это было, в конце мая или в начале июня; мы задерживались там около месяца, пока не закончится стрижка овец.

В степи, вблизи реки Тэс, недалеко от государственной границы, мы ставили свою юрту рядом с невысоким холмом. Папа насчет этого холма говорил, что это стратегически важный объект, потому что оттуда удобно наблюдать за передвижением овец. Я брал бинокль и забирался на этот холм. За мной все время, тявкая и спотыкаясь, неуклюже бежал наш Чонок — полуторамесячный щенок тувинской овчарки. Катился, слегка подпрыгивая, комочек шерсти с прикольным хвостиком. Я ему всегда отдавал самый лучший кусок баранины из своей трапезы… Нет, неправда. Самый лучший кусок из моей порции мяса доставался не ему, а богу огня. Я открывал дверцу буржуйки, бросал туда лакомый кусочек и, подражая маме, говорил: «О, всемилостивый бог огня! Храни нас от всех бед и никогда не покидай наш очаг!..» Лишь второй кусок я отдавал Чоноку.

Наш холм, конечно же, не был единственным. Вокруг нашей стоянки были и другие холмы. Зато наш был самым высоким, оттуда было видать далеко-далеко, другие казались мне карликами.

Однажды папа взобрался со мной на наш холм и оттуда, рассматривая в бинокль отару, сказал:

— Сынок, ты мужчина. Поэтому ты должен смотреть далеко, а для этого у тебя должна быть своя высота, и ее никому, никогда и ни за что не уступай…

После этого, каждый раз, когда мы с Чоноком забирались на наш холм, я отдавал приказ своему единственному воину: «Чонок! Занять оборону и ни шагу назад!» А он, словно понимая мою команду, заострив свои маленькие ушки, задрав влажный носик, несколько раз обегал меня и настороженно всматривался в дали.

Овец вели на стрижку строго по графику. Стригальный пункт находился на берегу реки Тэс. Стригли механизировано. Вокруг стригального пункта на расстоянии трех-четырех километров располагались юрты чабанов. С нашего холма можно было и без бинокля сосчитать, сколько юрт вокруг стоянки. В утренние часы, когда солнце не так высоко, юрты казались маленькими жемчужными бусинками, рассыпавшимися в бескрайней степи.

В это время года степь оживает по-особому: обильно цветут акации, с раннего утра до позднего вечера поют птицы, в безоблачных высотах, широко раскинув могучие крылья, кружат орлы; куда ни глянь — везде юрты, всюду пасутся овцы, там и тут скачут всадники, автомобили, деловито гудя, несутся, выдувая из-под колес дорожную пыль, а веселый ветер, словно в каком-то безудержном плясе, подхватывает, кружит и поднимает ее до орлиных высот.

К концу июня заканчивается стрижка овец, и чабаны друг за другом начинают переезжать на чайлаги. Юрты разбирают, грузят на бортовые машины, потом в кузов забираются дети, что помладше, а хозяйка важно занимает место в кабине рядом с водителем, и все уезжают. Отец семейства со старшими детьми седлают лошадей и гонят отару через всю степь к таежным пастбищам, где их ждут сочный травостой, звонкоголосые и прозрачные горные реки Нарын и Качык.

Мама, забрав с собой младшего брата, верхом уехала в село за машиной, а отец со старшими братьями погнал скот на восток, оставив меня и Чонока одних в юрте. Они шли не спеша, иначе нельзя: шутка ли — шестьсот голов овцематок и столько же ягнят. Если в пути от усталости слягут ягнята — все пропало.

Когда они перевалили за наш холм, я взял бинокль и побежал за ними, а вслед за мной, визжа, тявкая и спотыкаясь, поспешил шерстяной комочек с прикольным хвостиком. Я взобрался на холм и долго наблюдал: под палящими лучами солнца отец и братья медленно ехали вслед за овцами, то пропадая, то появляясь в клубах пыли. В этой огромной клубящейся массе даже в бинокль невозможно было разглядеть хоть что-то, хотя там, в этом гигантском вихре, брели тысячи овец. А отец и братья горделиво двигались вслед за этим вихрем, словно замыкая шествие огромного войска, идущего в неведомые дали.

Я опустил бинокль и, посмотрев вокруг, оцепенел: вся наша бескрайняя степь бурлила и кипела, словно сам владыка Чингис поднял свои многомиллионные войска и направил их в великий поход. Папа был прав — холм действительно превратился в центральный командный пункт. Тут стоял я, а где-то рядом, пытаясь привлечь мое внимание, визжал и тявкал, проделывая свои смешные трюки, наш Чонок, но мне было не до него. Горделиво взирая на происходящее, я, как и любой другой мальчишка, со всей серьезностью представлял себя военачальником неисчислимой армады.

Я наблюдал за происходящим до конца, пока последние мои «войска» не растворились в синеве горизонта. Тут-то все и началось…

Вся степь вмиг опустела, не было слышно ни звука. Я не ощущал даже ветерка. Красное солнце на закате и тяжелое багровое небо вмиг слились в единое целое и превратились в какое-то мифическое существо с единственным кровавым глазом, а тени акаций стали неестественно удлиняться, превращаясь в остроконечные пики в руках невидимого вражеского войска, ожидающего команды на атаку. Чонок жалобно заскулил, поджал подобие хвоста и прижался к моим ногам. Потом я почувствовал ее. Она медленно и неумолимо надвигалась, наваливалась на нас. Мне казалось — она ждала, предательски притаившись в засаде, долго и упорно ждала и ждала, когда все уйдут.

Убежать я не мог. Страх сковал тело: ноги будто провалились в землю, а руки, словно чужие, не слушались меня. Мне казалось, что я раненный, истекающий кровью беспомощный воин, брошенный всеми на поле боя и окруженный беспощадными врагами.

Она, абсолютно безмолвная, всепоглощающая, продолжала окружать и окутывать нашу высоту. Я знал, что есть спасение. Боковым зрением я все время видел нашу юрту, одиноко стоявшую среди бескрайней степи. Вот только соберусь, заставлю двигаться ноги, добегу до нее, закроюсь — и божество нашего очага прогонит прочь эту нечисть. С мольбой я обратился к божеству:

— Бог огня, пожалуйста, спаси нас, прогони ее прочь с нашей высоты! Прошу тебя, покажи свою силу!..

Но бог огня меня не слышал, да и слышать не мог, потому что у меня не было голоса. Я кричал, но не слышал себя. Сердце бешено колотилось в груди, но его стука я тоже не слышал.

Я собрал все свои силы и побежал к юрте. Чонок при этом замешкался, в нерешительности заметался и не последовал за мной. Я бежал вниз по склону, а по щекам бежали обжигающие слезы стыда, потому что я понял: это бегство — самый позорный поступок на свете. Я предательски бросил своего друга, беспомощного Чонока. Почти добежав до юрты, я оглянулся: холм был сплошь окутан призрачным маревом, лишь макушка оставалась еще не тронутой. Именно там беспомощно метался, ища спасения, мой крохотный Чонок. Я не слышал его, но видел — он звал меня на помощь. Но я опять смалодушничал — засомневался, что смогу вернуться туда, откуда с таким трудом только что вырвался. Нахлынула вторая волна страха. А в это время она призрачным маревом все ближе и ближе подползала к Чоноку. Я видел, как он, поджав хвостик, все сильнее и сильнее метался по маленькому пятачку земли. Затем от призрачного марева стали отделяться щупальца — и, извиваясь, нависли над Чоноком. Я собрал все силы и сделал шаг вперед. Я бежал к Чоноку, но у меня не было сил: я спотыкался, падал, вставал и опять бежал. При падении я поранил руки об острые камни — и чувствовал, как бежит по запястьям кровь, не замечая боли. Голоса у меня все еще не было, но я беззвучно кричал: «Прочь! Уйди! Я не боюсь тебя!..» И вот до призрачного марева остаются три шага, потом два, один… И я встретил мощное сопротивление: она насквозь пронзила меня невидимыми стрелами, от невыносимой боли я съежился, но устоял; затем она обдала меня могильным смрадом и меня вырвало. Но я продолжал идти вперед.

Сделав последний, решительный шаг, я прыгнул — и мое тело, встретившись с невидимой преградой, повисло в воздухе. Сквозь полупрозрачное марево я видел Чонока: он, ощетинившись, оскалив маленькие клыки, яростно сопротивлялся, бросался во все стороны, давая знать врагу, что готов растерзать его. Это издалека мне казалось, что щенок мечется со страху. Как же я ошибался, думая, что он испугался и не нашел смелости бежать за мной. Победив свой страх, он принял весь удар на себя и, отвлекая врага, давал мне шанс убежать и спастись. Поступок маленького батыра придал мне сил, я вонзил свои пальцы в невидимую плоть врага и, разорвав ее, упал рядом с Чоноком, а он, не медля ни секунды, бросился в мои объятия. Я крепко обнял его и, стоя на коленях, правой рукой нащупал камни и стал швырять в нее. Камни беззвучно тонули в зловещей невидимой плоти, будто она их просто засасывала и пожирала.

Я поднялся, прижимая к груди тельце Чонока, и почувствовал, что могущественная энергия рвется из меня наружу. И я закричал:

— Про-о-чь! Уйди-и-и! Я не боюсь тебя-я-я!..

И у меня получилось. Я услышал свой голос, он был мощным и пронзительным. Призрачное марево содрогнулось и вмиг растаяло. Враг отступил. Все еще прижимая к себе Чонока, совершенно обессилев, я рухнул на землю…

Я проснулся от его мокрых поцелуев. Над холмом торжественно сверкали мириады звезд, словно салютуя нашей нелегкой победе. Мы услышали гул автомобиля и увидели свет приближающихся фар.

— Сынок! Ты где?! — кричала мама.

И я в ответ закричал:

— Мама, мы здесь!

Я слышал все: и маму, и себя, и шепот ветерка, и тявканье Чонока, и все таинственные звуки ночной степи.

Мама зажгла керосиновую лампу, растопила буржуйку и быстро сварила чай. Она налила мне полную пиалу, я жадно и громко пил и пил самый ароматный и самый вкусный чай на свете. В юрте на белоснежном ширтеке полукругом сидели наши родственники и тоже с наслажденьем пили мамин чай, а мой братик нежно поглаживал мирно спящего Чонока. Я хотел сказать маме, что мы сегодня отстояли нашу высоту, но передумал, потому что не знал, как все это описать. Я продолжал пить чай, а мама мне говорила:

— Бедненький мой, тебя напугала тишина. Ты ее не бойся — это просто внешняя тишина. Есть и другая тишина, она внутри нас. Никогда не позволяй ей овладеть тобою и всегда защищай свою высоту — это имя твое…

— А как вы догадались, мама? — я спросил шепотом, чтобы невзначай не услышали родственники.

— Я почувствовала сердцем, сынок, — тихо ответила она.

— Мама, я думал, что умру, — сказал я все еще шепотом.

А мама мне ответила:

— Родненький мой, к счастью, для тебя пока небеса слишком высоки, а земля тверже гранита…

Я тогда, конечно же, не понял смысла ее загадочных слов. Я допил свой чай, поставил пиалу прямо на ширтек и прижался к маме, а она нежно обняла меня. Потом я крепко уснул в ее объятиях…

2.

Тишина… Надо мною одноглазое тяжелое багровое небо… Тени сгущаются. Там, на высоте, со страху мечется предательски брошенный мною Чонок. Я со всех ног бегу к нему, но замечаю, что все дальше и дальше отдаляюсь от него, а зловещее призрачное марево все ближе и ближе подкрадывается к нему. Я кричу, но не слышу себя. Потом спотыкаюсь и падаю. В момент падения я инстинктивно закрываю глаза, ожидая удара о землю, но вместе этого проваливаюсь в никуда, и мое падение превращается в вечность. Затем откуда-то я улавливаю еле слышные отрывистые звуки. Я начинаю различать чей-то далекий детский голос: «Папа, папа, папа-а-а!» Мне кажется, что это голос из другого пространства и времени. Я пытаюсь разглядеть хоть что-то, но тщетно, кругом только кромешная тьма. Я продолжаю падать в эту тьму и всем своим телом чувствую, что она почему-то влажная. «Папа, папа, папа-а-а!» — призыв о помощи я слышу все отчетливее и отчетливее. Не сразу, но скорость моего падения замедляется, и я хотя и смутно, но все же начинаю понимать суть происходящего.

— Папа, папа, папа-а-а! Проснись! Да проснись же!..

Это мой старенький ноутбук. Он кричал голосом моего младшего сына. Написанная, озвученная сыном, а затем интегрированная в операционную систему программка невозмутимо продолжала будоражить мой сон: «Папа, проснись! Да проснись же!.. Пора…»

Не открывая глаз, я высунул левую руку из-под одеяла и попытался на ощупь найти ноутбук — на тумбочке его не оказалось. Мне пришлось приложить максимум усилий, чтобы оторвать голову от насквозь промокшей подушки — ноутбук с открытым дисплеем лежал со мною рядом на кровати, а из его встроенных динамиков продолжал трезвонить голос сына. Я нашел средним пальцем правой руки верхнюю левую кнопку клавиатуры и щелкнул ею, после чего программка, нареченная ее автором «Будилкой», вырубилась и умолкла, и в спальную комнату вернулась обыкновенная тишина и вместе с нею реальность августовского утра две тысячи девятого года.

Я неохотно поднялся, накинул халат и пошел в ванную. Постоял под душем, почистил зубы, побрился, налил в левую руку лосьон после бритья, начал легонько похлопывать ладонями по щекам и подбородку, почувствовав приятную, успокаивающую прохладу и слегка уловимый и до боли знакомый аромат.

Надо обязательно туда съездить, подумал я, в наши степи, на нашу высоту… С тех пор прошло более тридцати лет, страна, в которой навсегда остались мое детство, юношеские и молодые годы, испытав глубокие политические и экономические потрясения, поменяла формацию, а в душах людей происходили долгие и болезненные метаморфозы. Однажды мы поняли, что живем в совершенно иной стране, что наступил век высоких технологий, что мы сами давно уже не те. Но за все это время я так и не понял, что же тогда увидел и испытал в бескрайней степи. Может быть, ничего и не было, и все пережитое — всего лишь игра душевных переживаний, спровоцированных чувством страха перед неожиданно навалившимся одиночеством. Может быть, я лишь потерял сознание, и дальнейший ход событий — это всего лишь бред, иллюзия, кошмарный сон...

Настенные часы в прихожей четырехкомнатной квартиры показывали 7:15. Проходя мимо открытой двери зала, я увидел сына. Он сидел на привычном месте, откинувшись худощавым телом на спинку офисного кресла. Рядом с клавиатурой стояли две банки колы и открытый пакет с чипсами. Его уши были закрыты большими стереонаушниками, и он, изредка переговаривая с членами своей команды, вел стрельбу из автоматического оружия, разнося вдребезги противников. От прямого попадания отлетали головы, отрывались руки, ноги, вываливались внутренности. Действие происходило во дворе какого-то огромного старинного серого замка. Враги, вооруженные до зубов, настигали его и стреляли почти в упор, а он каждый раз ловко уходил от града пуль, демонстрируя изворотливость, совершая прыжки над внезапно возникающими ловушками, усеянными острыми окровавленными пиками. Он действовал так, словно показывал всем мастер-класс, и ему действительно не было равных.

Между мною и сыном лежала незримая огромная пропасть. Она существовала уже давно, появившись как-то незаметно. Наверное, сначала она была еле заметной трещинкой, но со временем становилась все шире и шире.

Я постоял на своем метафорическом берегу и пошел готовить завтрак. Сын остался на своей виртуальной стороне, а пропасть, зияющая между нами, неумолимо продолжала пожирать кромки своих невидимых берегов.

Жена взяла отпуск, забрала с собой дочь и уехала в Монголию, старшие сыновья учились за кордоном и после сдачи летней сессии застряли в интернет-салонах Поднебесной, а младший, наотрез отказавшись ехать и в летний лагерь, и в Монголию, остался со мною.

Со мною ли?..

Сегодня ровно неделя, как жена с дочкой пересекли границу Монголии, и мы уже успели накопить в раковине гору посуды. С фарфоровыми тарелками разного калибра, пиалами, кружками, ложками и вилками я возился десять минут. Набрал воды в небольшую кастрюльку, поставил на плитку и, пока она закипала, достал из холодильника овощи, крупно нарезал их большим кухонным ножом, добавил немного растительного масла, посолил, смешал — салатик готов. За это время вода в кастрюльке начала булькать. Я сварил гречневую крупу на двоих, слил лишнюю воду, добавил сливочного масла, разложил в две тарелки, расставил на пластиковом подносе вместе с кружками чая и подошел к сыну.

— Сынок, позавтракай и ложись спать.

— Щас, — коротко ответил он, словно проверял работоспособность своего микрофона. При этом никаких перемен ни в его позе, ни в положении головы, ни в покрасневших глазах я не заметил. Его худые ноги уходили вниз и исчезали в небольшом неосвещенном пространстве под столом, а кончики пальцев будто срослись с клавиатурой и лазерной мышкой.

— Послушай, сынок, мне надо сегодня кое-куда съездить. Вернусь, наверное, к завтрашнему утру. Я не хочу ехать один: неплохо, если ты мне составишь компанию.

Сын выпустил обойму, выбросил перегревшийся автомат, достал большой боевой нож, сделал мгновенный выпад — и поверженный противник рухнул на землю, захлебываясь в крови. Победитель, вскинув голову, горделиво выпрямился, торжественно поднял руки и растопырил два пальца левой руки, изображая букву «V». В правой руке он все еще сжимал свое оружие: с клинка боевого ножа, медленно стекая, капала багровая жидкость. Он поднялся на пьедестал, издал боевой клич и замер в той же позе, а невидимые видеокамеры облетали его, демонстрируя победителя с разных позиций. На девятнадцатидюймовом жидкокристаллическом дисплее появилась заставка с надписью «You win». Наблюдая за ходом умопомрачительной игры, инстинктивно закрыв рот и нос, с трудом переборов внезапно возникшее желание блевануть, я подумал — хорошо, что мы еще не научились воспроизводить виртуальные запахи.

— Ночью предстоит битва, я не могу оставить свою команду. Без меня они продуют battle. Съезди один или возьми кого-нибудь из друзей. Какой толк от меня, — тихо сказал он, снимая наушники.

— С друзьями ничего не выйдет — кто на работе, кто взял отпуск и уехал.

— Папа, ты как надоедливый спам. Это же тебе надо, а не мне. Что я там буду делать, — ответил он, медленно и тщательно жуя салат.

— Ты даже не спросил, куда мы поедем.

— И куда? — спросил он с полным отсутствием интереса.

— Я хочу…

— Зато я не хочу, — небрежно перебил он.

— Ты сначала дослушай.

— …

— Мы поедем туда, где жили когда-то твои дедушка и бабушка. Там же прошли мои детские годы. Я знаю — ты помнишь и любишь дедушку, а свою бабушку помнишь едва ли. В последнее время мне все время снятся эти места. По нашим обычаям, если такое часто происходит, принято съездить туда и сделать подношение божествам той местности. Иначе могут начаться всякие жизненные неприятности, так говорят. А то, что сейчас происходит со мною, наверное, именно этот случай и есть. Потом, тебе уже четырнадцать, и я надеюсь на тебя: когда будем возвращаться ночью, ты не дашь мне заснуть за рулем. Тебе это особого труда не составит, ведь ты по ночам все равно не спишь. В конце концов, подышишь свежим воздухом, отдохнешь от компьютера. Посмотри на себя — в кого ты превратился от своей виртуальной реальности.

Сын впервые за все утро глянул на меня своими покрасневшими и уже сонными глазами; мне показалось, что, откинув спинку офисного кресла, он вот-вот заснет.

— Давай, помоги мне. Ты взрослый человек. В старину, когда мальчик достигал четырнадцатилетнего возраста, для него ставили отдельную юрту, выделяли скот и имущество, подбирали для него невесту и женили...

Сын молчал и смотрел на меня, лишь уголки его губ слегка приподнялись, напоминая едва заметную улыбку. Затем он, опустив глаза, уставился в пол и о чем-то задумался.

Я не знал, о чем он думает: то ли прокручивает стратегию очередной виртуальной битвы, то ли просто засыпает, то ли задумался над моими словами. Но в его поведении что-то все же изменилось.

Я решил — этого вполне достаточно, вернулся в кухню и, выбросив в ведро для мусора две банки из-под кока-колы и пакет с остатками чипсов, принялся есть свой завтрак. Салат у меня получился очень даже ничего.

Закончив с завтраком, я уставился на стену и стал думать о предстоящей поездке, а в квартире опять воцарилась тишина, только в прихожей настенные часы продолжали тикать тихо, бесконечно гоняя по кругу стрелку секундомера. Сидя в тишине, я впервые почувствовал, что та самая метафорическая пропасть, зияющая между мною и сыном, на некоторое время перестала пожирать кромки своих невидимых берегов и что ее глубина уже не так сильно пугает меня.

3.

Мне предстояло съездить на рынок за ячменной мукой, топленым маслом и ветками можжевельника для совершения обряда сан. Я оделся, с полки в прихожей взял ключи, проверил — в кармане ли мобильный, затем направился к выходу. Секундомер настенных часов в прихожей тикал все так же монотонно. Перед тем как выйти из квартиры, я взглянул в зал: там царили тишина и полутьма, окна все еще были зашторены, девятнадцатидюймовый безжизненный дисплей зиял черным экраном. Сын спал на диване под летним одеялом, свернувшись калачиком. Увидев его, съежившегося и так крепко спавшего, я подумал, что между нами нет той пропасти, мы близки как никогда. Вот он, мой сынок, со мною, совсем рядом, и пропасть нереальна, выдумана мною, она просто метафора, и нас ничто не разделяет… Но, закрыв глаза, я опять почувствовал что-то, но на этот раз нечто совсем иное — мне показалось, что ход секундомера настенных часов стал замедляться, увеличивая интервалы. Я открыл глаза и, толкнув стальную дверь своей квартиры, очутился на лестничной площадке. Затем, тихонько закрыв за собой дверь, повернул дверную ручку против часовой стрелки — и моментально сработал скрытый сложный механизм секретного замка, заперев мой страх и мою квартиру прочно и надежно от всякого рода несанкционированного доступа.

Я стоял на лестничной площадке третьего этажа нашего крупнопанельного пятиэтажного дома. Подъезд всегда был плохо освещен. На многих этажах вот уже несколько месяцев отсутствовали лампочки. Вдоль лестницы вереницей располагались стальные двери соседствующих квартир. Двери эти исчезали в полумраке плохо освещенного подъезда, создавая иллюзию бесконечности. Постояльцы нашего дома — самые разношерстные. Это можно узнать, взглянув на двери квартир: в квартирах, где двери сделаны кустарным способом из простого толстого стального листа, живут те, кто зарабатывает плохо или вовсе живет только на пенсию или пособие; а там, где живут люди, имеющие средний уровень достатка, стоят двери уже фабричные, китайского или российского производства. Помимо них есть люди, способные позволить себе тратить больше денег. Их квартиры наглухо закрыты дверьми, оснащенными домофонами и скрытыми видеокамерами, и приобретены они в дорогих фирменных магазинах. Такая же стальная дверь итальянского производства только что закрылась за моей спиной.

Я стоял и смотрел на двери. На наши двери из холодной стали, оснащенные стеклянными безжизненными, близорукими глазками и встроенными невидимыми видеокамерами. Они окружали меня со всех сторон, все — темного цвета. И мне даже почудилось, что я стою в мире, где есть только одни стальные двери, мириады наглухо закрытых дверей из холодной стали, и у меня нет ключей ни для одной из них. Мне захотелось закричать что есть мочи, и я закричал: «Помоги-и-ите!» Мне показалось, что от моего крика задребезжали лестница и бетонные стены, а стальные двери даже не шелохнулись. Тишину, царившую во всех квартирах, ничто не потревожило, мой сын продолжал сладко и крепко спать в своей постели, лишь в нашей прихожей настенные часы монотонно тикали, отсчитывая время.

Хартыга

Насколько я помню, за все мои детские годы собак у нас было всего три. Еще до появления щенка по прозвищу Чонок, был у нас один охотник, Хартыга, что в переводе означает «сокол». Его родила бродяжка чистокровной тувинской породы, а отцом был, скорее всего, пес из европейских овчарок, и отличался он от всех соседских собак своими заостренными ушами и необычным для собак тувинской породы окрасом, характерным только для овчарок из Европы.

Пес тот охотился на лис. Это было его любимым занятием. В зимние дни он с нетерпением ждал, когда же начнется охота, и, едва завидев отца или старшего брата с ружьем, начинал вилять хвостом. Затем, приняв важный вид, обязательно гавкал три или четыре раза, пристально всматриваясь в даль.

Охотиться с ружьем отец разрешал только старшему брату, остальным строжайшим образом было запрещено прикасаться к оружию.

В один из зимних дней, когда наш второй старший брат, припрятав от родителей отцовское ружье под длинный тон, вышел из юрты, чтобы поохотиться самостоятельно, без участия старших, Хартыга со своим собачьим чутьем раскусил тайное намерение брата, подбежал к нему, а тот, испугавшись, что гавканье его выдаст, прошептал:

— Тс-с, тс-с, Хартыга, тихо, тихо!

Хартыга, услышав тихую команду, притих, стал серьезным, смешно нахмурил брови и, приподняв одну из передних лап, пристально начал всматриваться в даль, будто выискивая будущую жертву…

Охота на лис была единственным серьезным занятием для пса. Когда приходил сезон охоты, если не шел никто из старших, он уходил один. Что удивительно, никогда ни одного лиса сам он не задавил, но во время погони заставлял лиса бежать прямо к зимней стоянке. Приближаясь к юрте, пес на бегу азартно лаял со странным поскуливанием, давая знать, что он не один, и, если кто-то был дома, охота Хартыга завершалась удачно. После удачной охоты мы теребили его за ухо и говорили, что он молодец. Довольный, он деловито садился перед нами и подавал одну из лап.

Однажды летом родители уволились из чабанской бригады и переехали на молочно-товарную ферму. Мама ухаживала за телятами, а папа стал оператором огромного, выше человеческого роста, механического сепаратора, установленного в самой большой юрте, привезенной из Монголии специально для этого сепаратора. Сепаратор состоял из нескольких частей. На самом верху устанавливался большой алюминиевый котел для молока, далее торчали два сопла — первое предназначалось для выделения сметаны, второе для обрата, обезжиренного молока. Внутри с бешеной скоростью вращался конусообразный стальной барабан, состоящий из множества специальных тарелок из тонкой стали. Далее шел уже сам корпус, а внутри него — разного калибра шестеренки, приводящие в движение одну единственную ось, на которую устанавливался тот конусообразный барабан. Если взглянуть внутрь корпуса, шестеренки эти наполовину утопали в жидком машинном масле. На задней стороне корпуса устанавливалась кривая ручка. Если посмотреть издали, сепаратор походил на человека-уродца с огромной головой и одной худющей и кривой рукой. Было не так-то просто заставить работать эту махину. Папа со своим напарником вдвоем налегали на ручку этой бандуры, чтобы начал свое вращение огромный тяжелый барабан, и сепаратор с трудом и медленно начинал набирать обороты, издавая звуки, чем-то напоминавшие жужжание огромной юлы. Когда наш уродец набирал нужные обороты, звук вращающегося барабана походил на мощное горловое пение, и можно было одному без труда вращать его кривую ручку. Надо было только стараться, чтобы он не потерял набранные обороты.

Женщины доили коров вручную. Сорокалитровые алюминиевые фляги, полные молока, помогая друг другу, с трудом притаскивали отцу. Отец, облаченный в белоснежный длинный халат, деловито замерял объем молока, кое-как, коряво и с ошибками, записывал фамилии доярок в журнал. Рядом с фамилиями он ставил такие же корявые цифры, затем оприходованное молоко наливал в огромный чан из чугуна. Чан этот стоял на огромной буржуйке. Затем отец закидывал дрова в буржуйку, разжигал огонь и грел молоко. Ему нельзя было отвлекаться, молоко могло вскипеть и убежать. Он брал большой ковш, набирал из чана молоко — и медленной струйкой лил обратно в тот же чан, поднимая ковш все выше и выше. Под льющуюся молочную струю он подставлял мизинец левой руки — таким образом он контролировал температуру молока. Когда прогрев молока достигал нужной кондиции, он, ловко орудуя кочергой, раскидывал горящие в буржуйке дрова, усмиряя полыхавший огонь. Затем набирал молоко в ведро и, поднявшись на большой стул, переливал его в котел сепаратора. Если к тому времени сепаратор успевал набрать нужную скорость, отец осторожно открывал закрытый клапан котла, молоко начинало бежать через небольшое отверстие на дне, попадало внутрь бешено вращающегося барабана, и там, под воздействием центробежной силы, начинался долгожданный процесс отделения сливок.

Струя обрата непрерывно бежала в большие фляги, и в конце работы, когда наполнялись все они, обезжиренное молоко выносили на улицу и переливали в огромные корыта, выдолбленные из стволов многолетних лиственниц. Телята выстраивались в ряд и, суетливо расталкивая друг друга, начинали выцеживать переливающееся через края корыт молоко. Собаки стояли чуть поодаль и терпеливо ждали своей очереди. Когда насытившиеся телята расходились, собаки подбегали к корытам и, закрыв глаза, лакали молоко, оставшееся от телят. А вот сливки, по сравнению с быстро убегающим обратом, еле движущейся улиткой выползали из сопла и столь же медленно, жемчужными капельками долго-долго падали в большую кастрюлю; если в обрат уходило около пятнадцати сорокалитровых фляг молока, то сливок набиралось лишь на одну десятилитровую кастрюлю. Однажды я спросил у отца — почему из такого огромного количества молока получается так мало нужного продукта? Отец задумчиво ответил мне:

— Наверное, из-за того, что в этой жизни, сынок, хорошего всегда очень мало, очень и очень…

Работу отец со своими часто меняющимися напарниками выполнял каждый день, поднимаясь спозаранку и возвращаясь поздним вечером. Так он вкалывал круглый год, без выходных и праздников, отдавая всего себя работе и взамен от жизни получая самую малость.

Зимой вся ферма переезжала на зимнюю стоянку. Она находилась всего в трех километрах от села. Рано утром, еще затемно, отец запрягал коня и вез нас в школу. Мы забирались в сани и удобно устраивались на подстилке из сена. По утрам трескучие морозы всегда усиливались, и мы залезали под огромное одеяло из овчины, сшитое мамой специально для нас. Под одеялом всегда пахло сеном, и этот аромат напоминал о цветущей степи и солнечном лете.

Ухабистая и сильно петляющая дорога шла через лес. Хартыга каждое утро провожал нас до опушки леса, а когда мы после полудня пешком возвращались с уроков домой, он встречал там же, на той же опушке. Увидев нас, он смешно подпрыгивал, затем, упершись лапами в наши плечи, начинал облизывать, и его радости не было конца.

Однажды мои занятия в школе закончились чуть раньше, чем обычно. Тогда я был первоклассником. Я обрадовался, что смогу подольше погостить у старшей сестры — пока идут уроки у братьев. У родителей было шестеро детей. Самая старшая у нас — сестра, затем родились пять мальчиков. Я — предпоследний сын. Когда мы навещали сестру, она угощала конфетами, буквально запихивая их в наши карманы, и мы по дороге домой с наслаждением лопали их, но каждый всегда оставлял заначку для младшего брата и Хартыга.

Я прибежал к дому сестры, но дверь была закрыта, вместо замка в замочную петлю был вставлен тоненький деревянный колышек. Соседка сестры, проходившая мимо, сказала, что та ушла на работу. Следующие сорок пять минут показались мне вечностью. Я сходил в сельский магазин, на карманную мелочь купил пачку печенья за девять копеек и, упорно борясь с его заманчивым ароматом, запихал в карман пальто. Затем на улице подобрал кусок картонки и несколько раз успел скатиться на нем с горки. Но все равно время тянулось медленно. Тогда я решил идти домой без старших братьев.

Снег под валенками издавал равномерный веселый скрип, лучи солнца сверкали на снежинках. Я то и дело поглаживал в кармане гладкую обертку сладко пахнущего печенья, стараясь шагать как можно быстрее, и дыхание застывало тонким слоем серебра на моих ресницах и на воротнике зимнего пальто. Я шел и думал — вот-вот закончится лес, и на опушке, как всегда, встретит меня Хартыга. Он будет прыгать и бить хвостом, затем упрется в плечи передними лапами и оближет мои покрасневшие от мороза щеки, а я угощу его сладким печеньем, и мы наперегонки побежим домой.

Мне ничего не стоило пересечь лес шириной всего три километра, и он действительно стремительно редел. Вдали показались заснеженные крыши нескольких избушек нашей фермы. Я вышел из леса и в недоумении стал замедлять шаги: Хартыга на месте не оказалось. Я остановился возле высокой ели, занесенной толстым слоем снега, и, с трудом открывая противно слипающиеся от инея ресницы, посмотрел вокруг, но моего четвероногого друга нигде не было. Я окликнул его:

— Хартыга, Хартыга!.. Ко мне! — но вместо радостного лая зимний лес несколько раз коротко ответил мне сухим и трескучим эхом.

Когда слова безвозвратно растворились в глуши зимнего леса, вдруг обрушился весь снег с веток рядом стоящей высокой ели, оголив ее темно-зеленую колючую хвою. Затем какая-то тяжелая тоска и необъяснимая тревога стали прокрадываться в мою детскую душу, и мне показалось, что даже та самая многолетняя ель не выдержала и тревожно задрожала всеми своими совершенно голыми и колючими ветками.

После полудня из школы вернулись мои братья, они тоже звали Хартыга, но его нигде не было. Отец сказал — может быть, он пошел на охоту, и на всякий случай приготовил ружье. Тогда мы, несколько успокоившись, по очереди стали выходить на улицу и внимательно прислушиваться, но вместо долгожданного азартного лая нашего охотника мы вынуждены были слушать убийственную тишину. И без того долгая зимняя ночь превратилась в самую настоящую невыносимую вечность.

Отец встал рано и растопил печку, и мы, не дожидаясь, когда прогреется избушка, вскочили и оделись. Мама варила утренний чай, а отец взял ружье и вышел. Тогда мы в спешке тоже стали одеваться, чтобы пойти за ним.

— Сегодня же воскресенье. Куда вы? — спросила мама, наливая из чана чай в большой китайский термос.

— А Хартыга?.. — выпалил я в надежде услышать что-нибудь утешительное.

Мама, расставив на столе пиалы и разливая ароматный утренний чай с молоком, тяжело вздохнула и сказала:

— Его так и нет. Отец поехал его искать.

Мы тихо сели вокруг стола и, даже не прикоснувшись к ароматному чаю, стали с нетерпением ждать возвращения отца.

Как и накануне, мы по очереди выходили на улицу и смотрели в ту сторону, куда уехал отец. Рядом с нашей фермой грядою тянулась цепь невысоких каменистых гор. Отец направился к вершине одной из них. Мы даже некоторое время видели его силуэт. Он стоял рядом с конем и тщательно оглядывал в бинокль округу. Затем он вскочил в седло и, перевалив за гряду, исчез. Нашим ожиданиям, казалось, не было конца.

Прошли два или три утомительного часа. Была моя очередь, и я, потирая варежками замерзающие щеки, смотрел в гору и ждал отца, а в кармане пальто так и лежала нетронутой пачка печенья. Время шло и шло, а я упорно смотрел и смотрел на гору, и вдруг совсем рядом отчетливо услышал топот копыт и фырканье. Я резко повернулся в сторону коновязи и увидел отца. Отец верхом на коне приближался к коновязи, а поперек седла, свесив голову и хвост, беспомощно лежал наш Хартыга. Я закричал:

— Хартыга! Хартыга! Нет, не-е-ет!

Братья выскочили из избушки. Мы, страшась увидеть самое плохое, стали медленно приближаться к коновязи, куда только что подъехал отец. Отец, остановив коня, полными печали глазами посмотрел на нас. Хартыга не двигался. Наступила мертвая тишина. Потом, всхлипывая, тихо начал плакать наш младший братишка. В это время мы услышали еле слышный визг, голова нашего охотника медленно приподнялась — и мы все, ликуя, гурьбой ринулись к нему.

Хартыга был жив, но обессилен. Мы сначала даже не поняли, в чем дело. Отец, все еще сидя в седле и бережно передавая пса старшему брату, с горечью коротко сказал:

— Капкан. Он угодил в капкан.

Лишь тогда мы увидели, что его передняя лапа перебита и безжизненно свисает, болтаясь на маленьком клочке шкуры. Увидев нас, Хартыга жалобно заскулил, и на рукав телогрейки старшего брата из глаз пса хрустальными капельками тихо упали горячие слезы…

Перевод Эдуарда Мижита