Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Друзья мои от Омска до Читы
К портрету Вильяма Озолина
Файл: 
09_leyfer_dmoch.zip (53.78 КБ)
09_leyfer_dmoch.zip (53.78 КБ)
Александр ЛЕЙФЕР
К портрету Вильяма Озолина
На дворе — холодная весна 2003 года, Вильям ушел из жизни в августе 97-го. Шестой год идет, как его нет, а я все перебираю и выстраиваю по годам его письма, все складываю в толстеющую папку то еще одну фотографию, то газетную вырезку с его стихами или со старой рецензией на какую-нибудь его книгу, то афишку или пригласительный билет с его именем...
Я элементарно боюсь начинать. Вильям уехал из Омска в 72-м году, а писать о том же 72-м годе — это значит писать и о себе, ибо Вильям — друг, а не просто персонаж из литературной жизни. И начну с конца: хочу процитировать или пересказать то, что мне и другим удалось опубликовать о Вильяме после его смерти.
...Летом 97-го мы в Омске знали, что он уходит, что близкий конец неизбежен. Омский журналист приятель Вильяма Леон Флаум вспоминал потом:
«В последние месяцы его болезни бессильно и больно сознавалось, как рак легких безжалостными, страшными клещами метастаз душит атлетичного, скульптурно сложенного человека, бродягу, любимца женщин. Роковой недуг отобрал не только силы, отнял большую часть голоса. Если бы вы слышали, как заводно он говорил, как выразительно пел свои песни, как мог, когда плавал на рыбацких судах, перекричать даже море! Теперь от щедрого баритона оставались всего несколько слабых, как бы чужих, каких-то надтреснутых звуков. Все-таки сам поднимал ставшую такой тяжеленной для него телефонную трубку:
— Слу...ша...ю... (произнес с трудом).
— Что? Это ты, Виля? Что с тобой?
— Меня облучали. Атомная бомба. Хирург, знаешь, как сказал? трудно в леченье легко в гробу.
Скончался дней через 10. В память запал ссадиной на душе последний разговор, та самая шутка сквозь смерть. Она не была нечаянной, тем более деланной бравадой. Такой человек».
Как всегда, известие из Барнаула все равно застало врасплох: скончался 16 августа — за сутки до своего 66-го дня рождения...
Судорожные попытки организовать публикацию некролога ни к чему не привели: деловые ребята, сидящие в новых омских редакциях, пожимали плечами. Одни просто и слыхом не слыхали, кто такой Озолин, другие сознательно избегали печатать некрологи в своих еженедельниках — отпугивают, мол, траурные рамки читателей, а главное — рекламодателей, оставляют у них негативное, так сказать, впечатление. Не ровен час — на тираже скажется, на поступлениях в бухгалтерию...
В одной из омских газет сообщение о смерти (сделанное помимо моих усилий) все же появилось:
«Тихого океана стало меньше.
Из Барнаула дохнуло сибирским холодом: не стало Вильяма Озолина.
Он писал настоящие стихи. Дар, отпущенный свыше, проникал в его сердце и водил его рукой. И о ком и о чем бы он не писал, строки его всегда были искренними и свежими, как дыхание младенца…»
А сороковины мы отвели в музее народного художника Кондратия Белова (ему посвящено одно из стихотворений первой книжки поэта). Тогда была еще жива замечательная хозяйка этого музея — дочь художника Вера Кондратьевна, знавшая и любившая Вильяма. Именно она и дочь Озолина — Ирина и организовали этот вечер.
Мы установили на мольберте портрет Озолина работы его приятеля — известного омского фотографа Александра Чепурко, где поэт запечатлен в профиль и с гитарой. Пришли только близкие друзья поэта — человек двадцать. Ребята потихоньку выпивали под знаменитые пироги, которыми славятся все проводящиеся в этом музее посиделки. Вспоминали Вилю — его бесконечные хохмы, его песни, его стихи...
Кто-то принес пачечку его писем, кто-то — конверт со старыми фотографиями, книжки с дарственными надписями. Давний друг Вильяма радиожурналистка Инна Антоновна Шпаковская разыскала в фондах Омского радио записи его стихов и песен в авторском исполнении. И неповторимый голос поэта звучал среди пейзажей Кондрата Петровича…
В последний раз он приезжал к нам в 95-м — на III Мартыновские чтения. Леонид Мартынов был не просто его любимым поэтом, но и учителем, другом загубленного в конце 30-х отца.
В этот последний приезд Озолин, казалось, готов был разорваться на части: поэтический вечер, презентация книги, спектакль, чаепитие в музее К. Белова, запись на радио, встреча в Литмузее им. Ф. М. Достоевского... Он побывал всюду, участвовал во всем. И везде читал стихи — именно те, которые сейчас прочтете и вы. Прощаясь, я взял тогда эти несколько листочков на память. Кто ж знал, что пригодятся они вот для этого случая...
Я элементарно боюсь начинать. Вильям уехал из Омска в 72-м году, а писать о том же 72-м годе — это значит писать и о себе, ибо Вильям — друг, а не просто персонаж из литературной жизни. И начну с конца: хочу процитировать или пересказать то, что мне и другим удалось опубликовать о Вильяме после его смерти.
...Летом 97-го мы в Омске знали, что он уходит, что близкий конец неизбежен. Омский журналист приятель Вильяма Леон Флаум вспоминал потом:
«В последние месяцы его болезни бессильно и больно сознавалось, как рак легких безжалостными, страшными клещами метастаз душит атлетичного, скульптурно сложенного человека, бродягу, любимца женщин. Роковой недуг отобрал не только силы, отнял большую часть голоса. Если бы вы слышали, как заводно он говорил, как выразительно пел свои песни, как мог, когда плавал на рыбацких судах, перекричать даже море! Теперь от щедрого баритона оставались всего несколько слабых, как бы чужих, каких-то надтреснутых звуков. Все-таки сам поднимал ставшую такой тяжеленной для него телефонную трубку:
— Слу...ша...ю... (произнес с трудом).
— Что? Это ты, Виля? Что с тобой?
— Меня облучали. Атомная бомба. Хирург, знаешь, как сказал? трудно в леченье легко в гробу.
Скончался дней через 10. В память запал ссадиной на душе последний разговор, та самая шутка сквозь смерть. Она не была нечаянной, тем более деланной бравадой. Такой человек».
Как всегда, известие из Барнаула все равно застало врасплох: скончался 16 августа — за сутки до своего 66-го дня рождения...
Судорожные попытки организовать публикацию некролога ни к чему не привели: деловые ребята, сидящие в новых омских редакциях, пожимали плечами. Одни просто и слыхом не слыхали, кто такой Озолин, другие сознательно избегали печатать некрологи в своих еженедельниках — отпугивают, мол, траурные рамки читателей, а главное — рекламодателей, оставляют у них негативное, так сказать, впечатление. Не ровен час — на тираже скажется, на поступлениях в бухгалтерию...
В одной из омских газет сообщение о смерти (сделанное помимо моих усилий) все же появилось:
«Тихого океана стало меньше.
Из Барнаула дохнуло сибирским холодом: не стало Вильяма Озолина.
Он писал настоящие стихи. Дар, отпущенный свыше, проникал в его сердце и водил его рукой. И о ком и о чем бы он не писал, строки его всегда были искренними и свежими, как дыхание младенца…»
А сороковины мы отвели в музее народного художника Кондратия Белова (ему посвящено одно из стихотворений первой книжки поэта). Тогда была еще жива замечательная хозяйка этого музея — дочь художника Вера Кондратьевна, знавшая и любившая Вильяма. Именно она и дочь Озолина — Ирина и организовали этот вечер.
Мы установили на мольберте портрет Озолина работы его приятеля — известного омского фотографа Александра Чепурко, где поэт запечатлен в профиль и с гитарой. Пришли только близкие друзья поэта — человек двадцать. Ребята потихоньку выпивали под знаменитые пироги, которыми славятся все проводящиеся в этом музее посиделки. Вспоминали Вилю — его бесконечные хохмы, его песни, его стихи...
Кто-то принес пачечку его писем, кто-то — конверт со старыми фотографиями, книжки с дарственными надписями. Давний друг Вильяма радиожурналистка Инна Антоновна Шпаковская разыскала в фондах Омского радио записи его стихов и песен в авторском исполнении. И неповторимый голос поэта звучал среди пейзажей Кондрата Петровича…
В последний раз он приезжал к нам в 95-м — на III Мартыновские чтения. Леонид Мартынов был не просто его любимым поэтом, но и учителем, другом загубленного в конце 30-х отца.
В этот последний приезд Озолин, казалось, готов был разорваться на части: поэтический вечер, презентация книги, спектакль, чаепитие в музее К. Белова, запись на радио, встреча в Литмузее им. Ф. М. Достоевского... Он побывал всюду, участвовал во всем. И везде читал стихи — именно те, которые сейчас прочтете и вы. Прощаясь, я взял тогда эти несколько листочков на память. Кто ж знал, что пригодятся они вот для этого случая...
* * *
Кто по издательским скитался коридорам,
Кто был знаком со славой и позором,
Тот должен знать особенность одну
Издательского дела: как бы смело
Ни вел ты свой корабль на волну,
Какие бы метафоры и рифмы
Твои б ни украшали паруса,
Ты все равно напорешься на рифы
Редакторского вкуса... Чудеса!..
Но я привык к ним. И когда однажды,
Горя от нетерпения и жажды
Увидеть напечатанный свой труд,
И прискакал в издательство... То тут
Возникли вдруг те самые препоны,
О коих я поведал вам:
Горгоны, поверьте мне, —
Как птички Петипа, Нежнейшие,
добрейшие натуры
В сравненье с отвратительной
фигурой
Редактора, в чьи лапы я попал.
Нет — внешне он был малым
современным...
И чисто выбрит, и одет отменно,
И вежлив был со мною. Лишь одно
Смущало обстоятельство:
Уж очень
Он к словарям был сильно
скособочен!
Что было мне: хоть мудро, но чудно!
Не нравились ему слова простые,
Похожие на заросли густые,
Иную он лелеял красоту!
Вычеркивал он все слова и мысли,
Те, без которых мы себя не мыслим —
Увы! — ни на работе, ни в быту.
Вы б слышали, как он нудел
безбожно!
С ним столковаться было невозможно.
Мы были антиподы — он и я:
Он был с филфака. Я же был
матросом.
И для меня язык мой был вопросом
Стилистики во славу бытия.
И я сказал ему: Я автор. Это значит —
Никто меня уж не переиначит!
Мне совесть судия и чистый лист!
Но тут уж он не выдержал и взвился,
И волосат стал, будто и не брился:
— К чему ты призываешь,
скандалист?
— Я призываю — лозунг мой
аршинный, —
Чтоб, разумеется, без всякой
матерщины,
Все, чем богат народный наш язык,
Без всяческой усушки и утруски
Вошел в литературу — коль он
русский,
Могучий, вольный, добрый наш язык.
ЗАПРЕТНЫЕ РИФМЫ
Талдычат критики и разные пособья,Что рифма «кровь — любовь» свое,
мол, отжила,
Соорудив над ней печальное
надгробье,
Похожее на два обломанных крыла.
«Морозы — розы» — тоже под
запретом.
(Но как ты хороша, когда в
морозный день
В серебряной пыльце ты вся
лучишься светом
И на щеках твоих — пунцовой розы
тень!)
Спасибо, что поэт по имени Мартынов,
На критиков плюя, рифмует вновь
и вновь
И Розы и Любовь — да так,
что в жилах стынет
От благодарных слез вскипающая
кровь».
…Примерно в это же время пришел из Красноярска последний (5-6) номер журнала «День и Ночь» за 1997 год. Фамилия Вильяма в списке членов редколлегии была обведена черной линейкой. К подборке стихов поэта был сделан врез от имени редакции.
«ПРОЩАЙ, СВЕТЛАЯ ДУША!
Умер талантливый человек... и не просто талантливый — фантастически талантливый! Прекрасный поэт, дивный рассказчик, самобытный художник... Если не вся страна, то уж наверняка Сибирь наша с Магаданом и Сахалином содрогнется, узнав о смерти Вильяма Озолина.
Как о нем расскажешь? Те, кто читал его стихи, слушал его песни под гитару, видел его картины, дружил или приятельствовал с Вилей, никогда не забудут его. Поэтам и морякам, геологам и пограничникам, милым красавицам и древним старцам — всем было интересно с ним... Наивный, с вытаращенными голубыми, какими-то океанскими глазами, вечно краснолицый от загара (или волнения) молодой старик... или большой стареющий ребенок... Трудно о нем рассказать.
Если попытаться говорить языком документов: Вильям Янович Озолин — сын поэта Яна Озолина, расстрелянного в тридцатые годы... сын Деборы Гонт, под чьей фамилией Виля и учился в Литинституте в семинаре Сельвинского... В Союз писателей был принят на Кемеровском совещании молодых писателей Сибири в 1966 году. Издал десяток тоненьких книг... Да и наберется ли десяток? Книжки оформлял сам. И, кстати, не только свои стихи перекладывал на музыку — многие замечательные произведения Бунина, Михаила Голодного, Ильи Сельвинского поют до сих пор в народе под мелодии Вильяма, возможно, сами того не зная. Но главное — это был потрясающий поэт.
Мир праху твоему, дорогой Вильям. Может, когда-нибудь свидимся у какого-нибудь небесного костра в мироздании».
Затем в этой прощальной подборке идет большое «Письмо из Латвии» Роальда Добровенского — также, как и Роман Солнцев, давнего, еще с сахалинских времен, Вилиного друга. Я никогда не видел Роальда, но много раз слышал в исполнении Вильяма песню на его слова:
Выньте головы из петель, господаКак о нем расскажешь? Те, кто читал его стихи, слушал его песни под гитару, видел его картины, дружил или приятельствовал с Вилей, никогда не забудут его. Поэтам и морякам, геологам и пограничникам, милым красавицам и древним старцам — всем было интересно с ним... Наивный, с вытаращенными голубыми, какими-то океанскими глазами, вечно краснолицый от загара (или волнения) молодой старик... или большой стареющий ребенок... Трудно о нем рассказать.
Если попытаться говорить языком документов: Вильям Янович Озолин — сын поэта Яна Озолина, расстрелянного в тридцатые годы... сын Деборы Гонт, под чьей фамилией Виля и учился в Литинституте в семинаре Сельвинского... В Союз писателей был принят на Кемеровском совещании молодых писателей Сибири в 1966 году. Издал десяток тоненьких книг... Да и наберется ли десяток? Книжки оформлял сам. И, кстати, не только свои стихи перекладывал на музыку — многие замечательные произведения Бунина, Михаила Голодного, Ильи Сельвинского поют до сих пор в народе под мелодии Вильяма, возможно, сами того не зная. Но главное — это был потрясающий поэт.
Мир праху твоему, дорогой Вильям. Может, когда-нибудь свидимся у какого-нибудь небесного костра в мироздании».
Затем в этой прощальной подборке идет большое «Письмо из Латвии» Роальда Добровенского — также, как и Роман Солнцев, давнего, еще с сахалинских времен, Вилиного друга. Я никогда не видел Роальда, но много раз слышал в исполнении Вильяма песню на его слова:
самоубийцы,
Уберите пистолеты от растрепанных
висков...
«Он смешил, он дурачился, — пишет Р. Добровенский про Озолина, — он играл днем и ночью, он не посерьезнел, он даже толком постареть не сумел. И вместе с тем, какое достоинство было в нем, какое уважение к избранному пути, к поэзии. Он принадлежал к незримому и необъявленному содружеству поэтов, он сделал культ из дружбы поэтов-сибиряков, романтическую легенду, которая во многом благодаря ему и жила... «На рынок! Там кричит желудок!» — сказано столетия полтора назад. Ни рынку, ни кричащему этому желудку Вильям Озолин не пожелал подчиниться. Жизнь или кошелек, поэзия или кошелек — вопроса для него не было как 30, так и 3 года назад. Он выбрал жизнь и поэзию, и хоть приставь ему нож к горлу — от выбора бы не отказался».
А завершали подборку стихи из сборника «Песня для матросской гитары», в том числе и это, как нельзя лучше иллюстрирующее слова Р. Добровенского:
Я за жизнь своюА завершали подборку стихи из сборника «Песня для матросской гитары», в том числе и это, как нельзя лучше иллюстрирующее слова Р. Добровенского:
Не накопил деньжат.
То, что было, —
Не воротишь, не вернешь.
Деньги — что?..
Они на улицах лежат.
Ну, а друга —
Так вот, просто, не найдешь!..
Это тоже была его песня, по своей известности стоявшая где-то рядом со знаменитой «Аляской».
* * *
А теперь вернемся в начало 70-х годов.
Познакомился я с Озолиным раньше — где-то, видимо, или в конце 67-го, или в начале 68-го, т.е. сразу же после моего возвращения в Омск после учебы в университете. Мы жили по соседству, возле вокзала, хотя в гости друг к другу тогда не ходили — отношения были еще не те. Однажды встретились на привокзальном или, как его еще называют, Ленинском базаре. Вильям нес в одной руке сумку с продуктами, а в другой — новенький, видимо, только что купленный веник-голик. Хозяйственные атрибуты шли ему, как корове седло, потому, наверное, мне и запомнилась эта встреча. Он смутился, чуть ли не застеснялся своего хозяйственного вида, пробормотал что-то шутливое и постарался побыстрей распрощаться.
...В 1970 году я участвовал в областном семинаре молодых авторов с рукописью документальных краеведческих очерков. Рукопись похвалили, Озолин, думаю, это, что называется, усёк. Вскоре я начал печатать в «Омской правде», где работал, серию очерков о пребывании в Сибири Ф. М. Достоевского. В ноябре 1971 исполнялось 150 лет со дня его рождения, впервые за всю советскую историю юбилей готовились отмечать широко: начали съемку нескольких художественных фильмов, готовились к выпуску первые тома Полного собрания сочинений в 30 томах. Как вскоре оказалось, Вильям мои очерки читал, и не просто читал, а вырезал и откладывал.
…В марте 1971-го в Омске проходил еще один литературный семинар — поэтический. Я, стихов не пишущий, участвовал в нем лишь как «болельщик», а также как сотрудник «Омской правды»: поручено было написать отчет. Одним из руководителей семинара был приехавший из Новосибирска критик Виталий Георгиевич Коржев — заведующий отделом критики и библиографии «Сибирских огней». Мне вдруг сказали, что он хочет меня видеть. Оказалось, что Озолин передал ему газетные вырезки с моими очерками о Достоевском. Так с легкой руки Вильяма я познакомился с Коржевым (вскоре мы стали с ним на «ты») и начал печататься в «Сибирских огнях», журнал этот на долгие годы стал для меня своим.
Примерно в то же время Озолин познакомил меня со своим близким другом Марком Давидовичем Сергеевым — тогдашним руководителем Иркутской писательской организации, талантливым литератором и замечательным, редким человеком. Через Сергеева я изредка публиковал свои очерки и рецензии в иркутском альманахе «Сибирь». А в те годы каждая журнальная публикация была для меня событием, праздником. Много позже Марк Давидович взял мой очерк о старых книгах «Омские новеллы» в составленный им коллективный сборник «Библиофил Сибири» (Иркутск, 1988), а вскоре очерк этот перерос в целую книгу — «Удивительная библиотека» (Омск, 1989).
То есть, постепенно, как бы между делом, Озолин приобщал меня к кругу своих друзей, расширял мои литературные знакомства и в географическом (Новосибирск, Красноярск, Иркутск) и, что, разумеется, главное, в человеческом смысле. С «подачи» Озолина несколько раз приезжал в Омск читинский поэт Ростислав Филиппов. Человек открытый, размашистый, душевно щедрый, он понравился у нас многим. С ним мы тоже сразу же стали на «ты»… О сибирском братстве литераторов одного поколения пишет и Илья Фоняков в предисловии к изданию записных книжек Марка Сергеева: «Братство, о котором тоже еще предстоит рассказать. Вильям Озолин в Омске (а потом — в Чите и в Барнауле), Зорий Яхнин и Роман Солнцев в Красноярске, Ростислав Филиппов в Чите — называю не всех. Никаких лидеров не было, даже неформальных»2.
В ноябре 1971 года омские критики Ефим Беленький, Эдмунд Шик и я были приглашены в Иркутск, на совещание-семинар литературных критиков Сибири.
Впервые был организован столь солидный и широкий разговор о сибирской литературной критике и литературоведении. И все, участвовавшие в этом разговоре, разъехались, узнав для себя много нового, получив хороший творческий заряд». Приехав из Иркутска, я сразу же начал говорить об этом с Вильямом. Да Вильяма и не нужно было агитировать, он не раз бывал на разных литпраздниках, в том числе и на знаменитой «Забайкальской осени». Тогда-то и родилась идея проведения в Омске праздника журнала «Сибирские огни», которому в 1972 году исполнялось полвека. Именно с нашей подачи весной и была проведена юбилейная неделя (неделя!) «Сибирских огней».
Вот полоса газеты «Молодой сибиряк» за 21 марта того года: «Журналу «Сибирские огни» — 50 лет».
«21 марта 1922 года, — сказано во врезке, которую, скорей всего, я и писал, — вышел первый номер журнала «Сибирские огни», который является теперь старейшим литературно-художественным и общественно-политическим ежемесячником в стране. Одним из инициаторов издания был наш земляк, писатель Феоктист Березовский. «Сибирские огни» открыли путь в литературу многим писателям-омичам. На страницах журнала выступали Леонид Мартынов, Петр Драверт, Павел Васильев и другие писатели, жизнь и творчество которых связаны с Омском. Сейчас постоянными его авторами являются Ефим Беленький, Леонид Иванов, Эдмунд Шик, публикуются в нем произведения Татьяны Гончаровой, Ивана Петрова, Вильяма Озолина и других омичей.
С первых дней своего существования и по настоящее время журнал выступает как собиратель, организатор и воспитатель молодых сил литературы. Только в прошлом году были опубликованы в «Сибирских огнях» произведения молодых омских литераторов Тамары Саблиной, Александра Лейфера, Михаила Малиновского, Владимира Новикова, Ивана Токарева»...
На этой полосе — рассказ Анатолия Черноусова, стихи Геннадия Карпунина и Вильяма. А приезжали тогда в Омск еще и Марк Сергеев, Николай Самохин, Роман Солнцев, Нинель Созинова, Ростислав Филиппов.
В тот год, год его отъезда из Омска, мы встречались особенно часто. Иной раз Вильям приезжал к нам в Дом печати. Там располагались редакции обеих омских газет, где работали его старые друзья Виталий Попов и Валерий Зиняков, заходил он и к Елене Злотиной, к редактору «Молодого сибиряка» Михаилу Сильвановичу. Однажды, найдя меня в кабинете Злотиной, Вильям (чувствовалось, что он чуточку выпил) торжественно заявил нам обоим, что недавно понял, как он недооценивал «Омскую правду», какая полезная и нужная людям наша газета. Мы с Леной приготовились слушать (конечно, понимая, что дальше последует очередной озолинский «прикол»).
— Нет, я серьезно, — входил в раж наш гость, — вот иной раз утром просыпаешься и не можешь понять, — живой ты или уже мертвый. А тут — «Омскую правду» принесли. Скорей взглянешь на последнюю страницу: раз некролога нет, значит живой! Очень, очень полезная вещь ваша «Омская правда».
Но не одни только хохмы запомнились мне. Однажды, например, зашел разговор о творчестве. И Озолин высказал мысль, которая по-настоящему дошла до меня, и с которой я согласился только спустя много лет, уже в перестроечное время, когда яснее ясного стало, кто есть ху. Тогда же мне не верилось в озолинское утверждение, что не важно, как ты пишешь, а важно, какой ты человек.
— Да, да, Саша дорогой, именно так, — разволновавшись, говорил тогда, расхаживая по моему кабинету, Вильям, — в конце концов неплохо писать можно и научиться: освоить технику, набить руку... А вот тому, что есть в Марке, в Романе, в Илюше Фонякове или в нашем Мишке Малиновском, не научишься... Они — люди, настоящие люди, а не дерьмо…
Или из другой оперы.
Однажды мы гуляли с моим трехлетним сыном Димкой и встретили Озолина на улице. Он присел перед мальчиком на корточки, начал с ним разговаривать, но тот почему-то на диалог настроен не был.
— Иди себе с богом, — сказал он вдруг Вильяму.
Озолин был в восторге и много раз вспоминал потом об этом случае...
...А летом он уехал.
Итак, летом 72 года Озолин уехал в Читу. На прощанье «Молодой сибиряк» дал подборку озолинских стихов, ей был предпослан следующий врез:
«Дорогая редакция! Недавно в Западно-Сибирском книжном издательстве вышел второй сборник стихов Вильяма Озолина «Песня для матросской гитары». Помня о том, как трудно было достать первую книжку поэта, мы кинулись в магазины и... опять опоздали. Обращаемся с просьбой — нельзя ли помочь нам достать эту книжку? Королев, Васильев, рабочие нефтекомбината.
От редакции. Уважаемые товарищи! Помочь вам — вряд ли в наших силах. К сожалению, многие хорошие книжки выходят слишком малым тиражом3. Но, пытаясь выполнить вашу просьбу, мы позвонили Вильяму Озолину домой. Это было в тот день, когда поэт уезжал из нашего города «насовсем». На прощание он согласился оставить для читателей «Молодого сибиряка» несколько новых стихотворений».
А дальше под заголовком «Сто строк лирики» идут стихи: «О, лирика моих осенних дней!», «А ты до закатного часа когда-нибудь звезды видал?..», «Очень даже может быть...» и «Уточнение». Дано и фото: все то же — в свитере и с гитарой. В ответ Вильям прислал редактору газеты Михаилу Сильвановичу, письмо, которое оказалось почему-то у меня. Могу предположить, что Миша отдал мне его из-за касающейся меня приписки. «Миша, дорогой! Гады! Как вы меня, ребята, растрогали прощальной публикацией! Слов нет!.. Мои дела? Солнце, тайга вокруг. Полный порядок и даже целых три новых стихотворения грохнул за две ночи...
...«Забайкальская осень» в этом году начнется у нас 10 сентября — сразу после Дальневосточных дней литературы... ...Как поживает Миша Малиновский? Он, наверное, уже знает, что погиб на Байкале Ал. Вампилов? Он с приятелем на казанке с мотором «Вихрь» врезался в топляк неподалеку от берега. Но, видимо, были оглушены и стали тонуть. Одного-то откачали, Вампилова — нет. Ребята (Гоша и Славка) сегодня улетели хоронить.
Ну, вот и все новости — и хорошие, и печальная. Обнимаю — твой Вильям. 21.VIII.72».
Речь шла о моей поездке на популярный тогда литпраздник «Забайкальская осень». По приезде домой я написал статью, целью которой было убедить омское начальство организовать подобный литпраздник и в нашем городе. Позже мы этого все-таки добились: с 1977 по 1986 год проводился праздник «Омская зима», на который со всех концов страны приезжали десятки интереснейших литераторов, в том числе и Озолин. Особую роль в становлении праздника сыграл М. П. Малиновский. В 1976 году он по командировке обкома комсомола специально летал в Читу — изучать организационные детали и финансовую сторону проведения «Забайкальской осени». Но до сих пор Михаил Петрович считает, что именно Озолин зажег, «заразил» идеей будущей «Омской зимы» и его, и всех остальных. Зажег своими восторженными рассказами о ежегодных литературных встречах в Чите.
Познакомился я с Озолиным раньше — где-то, видимо, или в конце 67-го, или в начале 68-го, т.е. сразу же после моего возвращения в Омск после учебы в университете. Мы жили по соседству, возле вокзала, хотя в гости друг к другу тогда не ходили — отношения были еще не те. Однажды встретились на привокзальном или, как его еще называют, Ленинском базаре. Вильям нес в одной руке сумку с продуктами, а в другой — новенький, видимо, только что купленный веник-голик. Хозяйственные атрибуты шли ему, как корове седло, потому, наверное, мне и запомнилась эта встреча. Он смутился, чуть ли не застеснялся своего хозяйственного вида, пробормотал что-то шутливое и постарался побыстрей распрощаться.
...В 1970 году я участвовал в областном семинаре молодых авторов с рукописью документальных краеведческих очерков. Рукопись похвалили, Озолин, думаю, это, что называется, усёк. Вскоре я начал печатать в «Омской правде», где работал, серию очерков о пребывании в Сибири Ф. М. Достоевского. В ноябре 1971 исполнялось 150 лет со дня его рождения, впервые за всю советскую историю юбилей готовились отмечать широко: начали съемку нескольких художественных фильмов, готовились к выпуску первые тома Полного собрания сочинений в 30 томах. Как вскоре оказалось, Вильям мои очерки читал, и не просто читал, а вырезал и откладывал.
…В марте 1971-го в Омске проходил еще один литературный семинар — поэтический. Я, стихов не пишущий, участвовал в нем лишь как «болельщик», а также как сотрудник «Омской правды»: поручено было написать отчет. Одним из руководителей семинара был приехавший из Новосибирска критик Виталий Георгиевич Коржев — заведующий отделом критики и библиографии «Сибирских огней». Мне вдруг сказали, что он хочет меня видеть. Оказалось, что Озолин передал ему газетные вырезки с моими очерками о Достоевском. Так с легкой руки Вильяма я познакомился с Коржевым (вскоре мы стали с ним на «ты») и начал печататься в «Сибирских огнях», журнал этот на долгие годы стал для меня своим.
Примерно в то же время Озолин познакомил меня со своим близким другом Марком Давидовичем Сергеевым — тогдашним руководителем Иркутской писательской организации, талантливым литератором и замечательным, редким человеком. Через Сергеева я изредка публиковал свои очерки и рецензии в иркутском альманахе «Сибирь». А в те годы каждая журнальная публикация была для меня событием, праздником. Много позже Марк Давидович взял мой очерк о старых книгах «Омские новеллы» в составленный им коллективный сборник «Библиофил Сибири» (Иркутск, 1988), а вскоре очерк этот перерос в целую книгу — «Удивительная библиотека» (Омск, 1989).
То есть, постепенно, как бы между делом, Озолин приобщал меня к кругу своих друзей, расширял мои литературные знакомства и в географическом (Новосибирск, Красноярск, Иркутск) и, что, разумеется, главное, в человеческом смысле. С «подачи» Озолина несколько раз приезжал в Омск читинский поэт Ростислав Филиппов. Человек открытый, размашистый, душевно щедрый, он понравился у нас многим. С ним мы тоже сразу же стали на «ты»… О сибирском братстве литераторов одного поколения пишет и Илья Фоняков в предисловии к изданию записных книжек Марка Сергеева: «Братство, о котором тоже еще предстоит рассказать. Вильям Озолин в Омске (а потом — в Чите и в Барнауле), Зорий Яхнин и Роман Солнцев в Красноярске, Ростислав Филиппов в Чите — называю не всех. Никаких лидеров не было, даже неформальных»2.
В ноябре 1971 года омские критики Ефим Беленький, Эдмунд Шик и я были приглашены в Иркутск, на совещание-семинар литературных критиков Сибири.
Впервые был организован столь солидный и широкий разговор о сибирской литературной критике и литературоведении. И все, участвовавшие в этом разговоре, разъехались, узнав для себя много нового, получив хороший творческий заряд». Приехав из Иркутска, я сразу же начал говорить об этом с Вильямом. Да Вильяма и не нужно было агитировать, он не раз бывал на разных литпраздниках, в том числе и на знаменитой «Забайкальской осени». Тогда-то и родилась идея проведения в Омске праздника журнала «Сибирские огни», которому в 1972 году исполнялось полвека. Именно с нашей подачи весной и была проведена юбилейная неделя (неделя!) «Сибирских огней».
Вот полоса газеты «Молодой сибиряк» за 21 марта того года: «Журналу «Сибирские огни» — 50 лет».
«21 марта 1922 года, — сказано во врезке, которую, скорей всего, я и писал, — вышел первый номер журнала «Сибирские огни», который является теперь старейшим литературно-художественным и общественно-политическим ежемесячником в стране. Одним из инициаторов издания был наш земляк, писатель Феоктист Березовский. «Сибирские огни» открыли путь в литературу многим писателям-омичам. На страницах журнала выступали Леонид Мартынов, Петр Драверт, Павел Васильев и другие писатели, жизнь и творчество которых связаны с Омском. Сейчас постоянными его авторами являются Ефим Беленький, Леонид Иванов, Эдмунд Шик, публикуются в нем произведения Татьяны Гончаровой, Ивана Петрова, Вильяма Озолина и других омичей.
С первых дней своего существования и по настоящее время журнал выступает как собиратель, организатор и воспитатель молодых сил литературы. Только в прошлом году были опубликованы в «Сибирских огнях» произведения молодых омских литераторов Тамары Саблиной, Александра Лейфера, Михаила Малиновского, Владимира Новикова, Ивана Токарева»...
На этой полосе — рассказ Анатолия Черноусова, стихи Геннадия Карпунина и Вильяма. А приезжали тогда в Омск еще и Марк Сергеев, Николай Самохин, Роман Солнцев, Нинель Созинова, Ростислав Филиппов.
В тот год, год его отъезда из Омска, мы встречались особенно часто. Иной раз Вильям приезжал к нам в Дом печати. Там располагались редакции обеих омских газет, где работали его старые друзья Виталий Попов и Валерий Зиняков, заходил он и к Елене Злотиной, к редактору «Молодого сибиряка» Михаилу Сильвановичу. Однажды, найдя меня в кабинете Злотиной, Вильям (чувствовалось, что он чуточку выпил) торжественно заявил нам обоим, что недавно понял, как он недооценивал «Омскую правду», какая полезная и нужная людям наша газета. Мы с Леной приготовились слушать (конечно, понимая, что дальше последует очередной озолинский «прикол»).
— Нет, я серьезно, — входил в раж наш гость, — вот иной раз утром просыпаешься и не можешь понять, — живой ты или уже мертвый. А тут — «Омскую правду» принесли. Скорей взглянешь на последнюю страницу: раз некролога нет, значит живой! Очень, очень полезная вещь ваша «Омская правда».
Но не одни только хохмы запомнились мне. Однажды, например, зашел разговор о творчестве. И Озолин высказал мысль, которая по-настоящему дошла до меня, и с которой я согласился только спустя много лет, уже в перестроечное время, когда яснее ясного стало, кто есть ху. Тогда же мне не верилось в озолинское утверждение, что не важно, как ты пишешь, а важно, какой ты человек.
— Да, да, Саша дорогой, именно так, — разволновавшись, говорил тогда, расхаживая по моему кабинету, Вильям, — в конце концов неплохо писать можно и научиться: освоить технику, набить руку... А вот тому, что есть в Марке, в Романе, в Илюше Фонякове или в нашем Мишке Малиновском, не научишься... Они — люди, настоящие люди, а не дерьмо…
Или из другой оперы.
Однажды мы гуляли с моим трехлетним сыном Димкой и встретили Озолина на улице. Он присел перед мальчиком на корточки, начал с ним разговаривать, но тот почему-то на диалог настроен не был.
— Иди себе с богом, — сказал он вдруг Вильяму.
Озолин был в восторге и много раз вспоминал потом об этом случае...
...А летом он уехал.
Итак, летом 72 года Озолин уехал в Читу. На прощанье «Молодой сибиряк» дал подборку озолинских стихов, ей был предпослан следующий врез:
«Дорогая редакция! Недавно в Западно-Сибирском книжном издательстве вышел второй сборник стихов Вильяма Озолина «Песня для матросской гитары». Помня о том, как трудно было достать первую книжку поэта, мы кинулись в магазины и... опять опоздали. Обращаемся с просьбой — нельзя ли помочь нам достать эту книжку? Королев, Васильев, рабочие нефтекомбината.
От редакции. Уважаемые товарищи! Помочь вам — вряд ли в наших силах. К сожалению, многие хорошие книжки выходят слишком малым тиражом3. Но, пытаясь выполнить вашу просьбу, мы позвонили Вильяму Озолину домой. Это было в тот день, когда поэт уезжал из нашего города «насовсем». На прощание он согласился оставить для читателей «Молодого сибиряка» несколько новых стихотворений».
А дальше под заголовком «Сто строк лирики» идут стихи: «О, лирика моих осенних дней!», «А ты до закатного часа когда-нибудь звезды видал?..», «Очень даже может быть...» и «Уточнение». Дано и фото: все то же — в свитере и с гитарой. В ответ Вильям прислал редактору газеты Михаилу Сильвановичу, письмо, которое оказалось почему-то у меня. Могу предположить, что Миша отдал мне его из-за касающейся меня приписки. «Миша, дорогой! Гады! Как вы меня, ребята, растрогали прощальной публикацией! Слов нет!.. Мои дела? Солнце, тайга вокруг. Полный порядок и даже целых три новых стихотворения грохнул за две ночи...
...«Забайкальская осень» в этом году начнется у нас 10 сентября — сразу после Дальневосточных дней литературы... ...Как поживает Миша Малиновский? Он, наверное, уже знает, что погиб на Байкале Ал. Вампилов? Он с приятелем на казанке с мотором «Вихрь» врезался в топляк неподалеку от берега. Но, видимо, были оглушены и стали тонуть. Одного-то откачали, Вампилова — нет. Ребята (Гоша и Славка) сегодня улетели хоронить.
Ну, вот и все новости — и хорошие, и печальная. Обнимаю — твой Вильям. 21.VIII.72».
Речь шла о моей поездке на популярный тогда литпраздник «Забайкальская осень». По приезде домой я написал статью, целью которой было убедить омское начальство организовать подобный литпраздник и в нашем городе. Позже мы этого все-таки добились: с 1977 по 1986 год проводился праздник «Омская зима», на который со всех концов страны приезжали десятки интереснейших литераторов, в том числе и Озолин. Особую роль в становлении праздника сыграл М. П. Малиновский. В 1976 году он по командировке обкома комсомола специально летал в Читу — изучать организационные детали и финансовую сторону проведения «Забайкальской осени». Но до сих пор Михаил Петрович считает, что именно Озолин зажег, «заразил» идеей будущей «Омской зимы» и его, и всех остальных. Зажег своими восторженными рассказами о ежегодных литературных встречах в Чите.
* * *
Озолин — как один из организаторов праздника — был сильно занят. Но в один из вечеров я все-таки побывал в его квартире на Смоленской улице. Квартира была двухкомнатная. На дверях Ириной комнаты была прикреплена деревянная мордашка девчонки в цветастом платочке, с дверей комнаты Вильяма улыбался бородатый матрос с трубкой в зубах и в тельняшке — тоже вырезанный из дерева и ярко раскрашенный. Больше, честно говоря, ничего не запомнил — видимо, принимали меня Озолины весьма гостеприимно...
Через несколько дней, полный впечатлений, я улетел в Омск.
Через несколько дней, полный впечатлений, я улетел в Омск.
* * *
Еще в сентябре вдогонку от Вильяма пришло письмо с газетной вырезкой:
«Пишу накоротке. Устал. Вчера вернулись с границы......Посылаю тебе отчет о встрече в обкоме, м.б., пригодится. На фото: Славкина лысина, ты, Гоша, Некрасов и т. д. Привет Ленке Злотиной, Саше Чепурко, Кате Марковой ). Не забывай — пиши. Получил от Шика собранный им сборник Яна Озолина. Созвонись с ним и дай об этом информацию. Пригодится для издательства... Ну, все! Желаю тебе всего хорошего в жизни и работе и большого сибирского похмелья! Твой Вильям. Мише Малиновскому отдельный салют. Пусть пишет».
«Пишу накоротке. Устал. Вчера вернулись с границы......Посылаю тебе отчет о встрече в обкоме, м.б., пригодится. На фото: Славкина лысина, ты, Гоша, Некрасов и т. д. Привет Ленке Злотиной, Саше Чепурко, Кате Марковой ). Не забывай — пиши. Получил от Шика собранный им сборник Яна Озолина. Созвонись с ним и дай об этом информацию. Пригодится для издательства... Ну, все! Желаю тебе всего хорошего в жизни и работе и большого сибирского похмелья! Твой Вильям. Мише Малиновскому отдельный салют. Пусть пишет».
* * *
Переписка с Вильямом продолжалась.
«11 IX 73. Саша, дорогой, спасибо за письмо! Я еще не пришел в себя после «Забайкальской осени-73». Сам понимаешь, какие космические перегрузки приходилось терпеть. ...Плюс ко всему «Поэтическая орбита» на телевидении. Я веду ее каждый месяц. Были уже у меня «живьем» в кадре: Саша Романов, Зорий Яхнин, Илья Фоняков, якуты, буряты, Мих. Асланов и Роальд Добровенский. Теперь горно-алтайцы приедут. Следуют — до конца года: Кымытваль — чукча и Сахалин, и кто-то из Владивостока. Меня за эти передачи «занесли» в Книгу Почета студии телевидения. Да и правда, передачи эти пользуются огромным успехом у читинцев.
А с поэтическими альманахами в «Мол. сибиряке» — это вы хорошо придумали! Я обещаю тебе сделать свою подборку, как только разгребу неотложные дела. В этом месяце пришлю... На «Альманах библиофила» я сделаю рецензию сам или закажу. В «Забайкальском рабочем». Кстати, если будет что у тебя в твоей работе, связанное с Забайкальем, Восточной Сибирью, — шли 2-ой экз. нам. Рецензии на книги интересные и обязательно раз в месяц рецензию на «Сиб. огни». (Можешь компилировать радиопередачу). Кстати, и «отмонтированный» текст или маг. пленку — тоже можно пробить на радио или теле. Журнал у нас получают в Чите. И, конечно, любые темы, связанные с декабристами!»
В этом письме упоминаются поэтические альманахи «Молодого сибиряка». Придумал их в свое время поэт Владимир Пальчиков, тоже когда-то работавший в этой газете литконсультантом. Раз в месяц под стихи отдавались «подвалы» всех четырех газетных полос. Верстался альманах так, что, вырезав, из него можно было сложить маленькую книжечку. Давались альманахи и индивидуальные — посвященные творчеству одного поэта, и коллективные. В следующем письме (или это была бандероль?) Озолин, как и обещал, прислал для такого альманаха стихи. Он досконально продумал эту публикацию: порядок стихотворений, принципы оформления и т.д.
«11 IX 73. Саша, дорогой, спасибо за письмо! Я еще не пришел в себя после «Забайкальской осени-73». Сам понимаешь, какие космические перегрузки приходилось терпеть. ...Плюс ко всему «Поэтическая орбита» на телевидении. Я веду ее каждый месяц. Были уже у меня «живьем» в кадре: Саша Романов, Зорий Яхнин, Илья Фоняков, якуты, буряты, Мих. Асланов и Роальд Добровенский. Теперь горно-алтайцы приедут. Следуют — до конца года: Кымытваль — чукча и Сахалин, и кто-то из Владивостока. Меня за эти передачи «занесли» в Книгу Почета студии телевидения. Да и правда, передачи эти пользуются огромным успехом у читинцев.
А с поэтическими альманахами в «Мол. сибиряке» — это вы хорошо придумали! Я обещаю тебе сделать свою подборку, как только разгребу неотложные дела. В этом месяце пришлю... На «Альманах библиофила» я сделаю рецензию сам или закажу. В «Забайкальском рабочем». Кстати, если будет что у тебя в твоей работе, связанное с Забайкальем, Восточной Сибирью, — шли 2-ой экз. нам. Рецензии на книги интересные и обязательно раз в месяц рецензию на «Сиб. огни». (Можешь компилировать радиопередачу). Кстати, и «отмонтированный» текст или маг. пленку — тоже можно пробить на радио или теле. Журнал у нас получают в Чите. И, конечно, любые темы, связанные с декабристами!»
В этом письме упоминаются поэтические альманахи «Молодого сибиряка». Придумал их в свое время поэт Владимир Пальчиков, тоже когда-то работавший в этой газете литконсультантом. Раз в месяц под стихи отдавались «подвалы» всех четырех газетных полос. Верстался альманах так, что, вырезав, из него можно было сложить маленькую книжечку. Давались альманахи и индивидуальные — посвященные творчеству одного поэта, и коллективные. В следующем письме (или это была бандероль?) Озолин, как и обещал, прислал для такого альманаха стихи. Он досконально продумал эту публикацию: порядок стихотворений, принципы оформления и т.д.
* * *
Альманах Вильяма Озолина «Посвящения» вышел в «Молодом сибиряке» 3 ноября 1973 года и наделал немало шуму. Я написал к нему небольшое вступление:
«Год с небольшим назад Вильям Озолин сменил омскую прописку на читинскую. Но, перефразируя выражение Ф. М. Достоевского, можно в данном случае сказать: прописка меняется, сердце остается одно. О том, что связи с родным городом — и литературные, и чисто человеческие — крепки, свидетельствуют хотя бы передачи по Омскому радио, публикации в нашей газете, письма друзьям. Свидетельствует, наконец, и эта, несколько необычная подборка.
Начиналась подборка со стихотворения «Если спросят: как пишу?..» Оно играло как бы роль вступления. А затем шли стихи, и каждое — с посвящением какому-нибудь конкретному человеку. В основном это были известные в Омске люди. Стихотворение «Мой дом» посвящалось М. Малиновскому, «Случай» — другу Вильяма, художнику В. Смирнову, «Надпись на репродукции с картины Матисса» — Н. Третьякову, тоже художнику, в то время полуопальному. «Возвращение с Севера» было посвящено мне, «Мотивы» — В. Зинякову, «Называй именами своими» — М. С. (т.е. Михаилу Сильвановичу), «Синяя песня» — И. Ш. (Инне Шпаковской), «Письмо, написанное на аэродроме» — В. Попову и «Стихотворение с примечанием» — журналисту Г. Куземе.
Реакция читателей была в основном положительной. Звонили «герои» посвящений, звонили многочисленные озолинские друзья и знакомые. Звонили просто любители поэзии. Просили дать номер газеты, перепечатывали альманах на пишущей машинке. Вначале из Читы пришло письмо:
«Сашенька! Уж и слухи прошли, что в «М. С.» «Посвящения» мои появились. Ужас как любопытно посмотреть! ...В Союзе сидят два ревизора — нашли у нас недостачу 7 руб. 06 коп. Это те самые, которые мы вчера пропили. Посадят теперь? Или условно дадут? Я даже обращение к малым народностям сочинил:
Полубольной, полуздоровый,«Год с небольшим назад Вильям Озолин сменил омскую прописку на читинскую. Но, перефразируя выражение Ф. М. Достоевского, можно в данном случае сказать: прописка меняется, сердце остается одно. О том, что связи с родным городом — и литературные, и чисто человеческие — крепки, свидетельствуют хотя бы передачи по Омскому радио, публикации в нашей газете, письма друзьям. Свидетельствует, наконец, и эта, несколько необычная подборка.
Начиналась подборка со стихотворения «Если спросят: как пишу?..» Оно играло как бы роль вступления. А затем шли стихи, и каждое — с посвящением какому-нибудь конкретному человеку. В основном это были известные в Омске люди. Стихотворение «Мой дом» посвящалось М. Малиновскому, «Случай» — другу Вильяма, художнику В. Смирнову, «Надпись на репродукции с картины Матисса» — Н. Третьякову, тоже художнику, в то время полуопальному. «Возвращение с Севера» было посвящено мне, «Мотивы» — В. Зинякову, «Называй именами своими» — М. С. (т.е. Михаилу Сильвановичу), «Синяя песня» — И. Ш. (Инне Шпаковской), «Письмо, написанное на аэродроме» — В. Попову и «Стихотворение с примечанием» — журналисту Г. Куземе.
Реакция читателей была в основном положительной. Звонили «герои» посвящений, звонили многочисленные озолинские друзья и знакомые. Звонили просто любители поэзии. Просили дать номер газеты, перепечатывали альманах на пишущей машинке. Вначале из Читы пришло письмо:
«Сашенька! Уж и слухи прошли, что в «М. С.» «Посвящения» мои появились. Ужас как любопытно посмотреть! ...В Союзе сидят два ревизора — нашли у нас недостачу 7 руб. 06 коп. Это те самые, которые мы вчера пропили. Посадят теперь? Или условно дадут? Я даже обращение к малым народностям сочинил:
Полуживой, полумертвец...
о если только выпью снова,
То стану мертвым наконец.
И потому (хоть кровь и стынет!)
даю вам, милые, обет: не пить
проклятую отныне —
ни днем, ни ночью,
ни в обед!»
А затем в редакцию принесли телеграмму из Читы: «Сильвановичу Лейферу Чекмарю4.
Альманах получили молодцы сибиряки обнимаем пьем ваше могучее здоровье. Озолин Филиппов Граубин».
В конце 1974 года вышла первая после отъезда из родного города книга В. Озолина — «Чайки над городом». Вскоре я получил ее от автора. По сравнению с двумя первыми новый сборник внешне выглядел, мягко говоря, скромновато — газетная бумага, неброское оформление, наличие опечаток (в моем экземпляре все они выправлены авторской рукой)... Но зато редактором книги был близкий друг — Ростислав Филиппов, и это, конечно же, позволило Вильяму высказаться полнее и откровенней, чем это удавалось до сих пор. В коротком вступлении «От автора» он пишет:
«Предисловия только называются предисловиями, а на самом деле пишутся они в последнюю очередь, когда рукопись уже полностью готова. И это грустно. Грустно, потому, что через несколько месяцев, как только я поставлю в конце этой страницы точку, уже ни одного слова, ни одной строчки нельзя будет исправить в этой книге, над которой трудился не один год. Если уж что-то появилось на свет — ему дают имя. Свою первую сибирскую книгу стихов я назвал «Окно на Север», вторую, морскую — «Песня для матросской гитары», новую — «Чайки над городом». Это самая земная моя книжка, и может показаться, что ее название не совсем точно отражает содержание, потому что стихов о море в ней не так уж много. И все-таки — «ЧАЙКИ НАД ГОРОДОМ». Пусть несколько романтично, но зато в этом есть некий символ моей вечной привязанности к пароходам, к смолистым причалам, к морю. Мне всегда хотелось, чтобы и сухопутные люди жили по законам самой верной на свете морской дружбы и еще — чтобы над городами летали чайки. Хотя сами они, я знаю, этого не любят. Не буду скрывать, что я волнуюсь. Мне хочется, чтобы вы поняли, о чем говорят, шепчут или кричат черные столбики слов. И еще — я не буду делать вид, что мне безразлично: будет ли моя книга годами пылиться на прилавках или она быстро разбежится по городам и весям в портфелях, рюкзаках, в карманах пиджаков. Я для этого старался. И это самое главное».
А рядом — фотография невеселого, опустившего глаза вниз, уже немолодого, подуставшего человека. «Не знаешь, почему я такой грустный? А?» — спрашивает меня Вильям в подписи, сделанной на книжке под этой фотографией.
Причину грусти, то и дело пробивавшейся сквозь строки самых бодрых писем, приходивших мне из Читы, понять было нетрудно. Озолин элементарно скучал — по Омску, по привычной обстановке, по матери, с которой был всегда по-товарищески близок, по друзьям... Он и при редких наших встречах, весело рассказывая о том, как отлично у него идут дела в Чите (а потом и в Барнауле), нет-нет, да и умолкал, внезапно отключался и как бы уходил куда-то внутрь самого себя. В такие моменты в его огромных глазах стояла самая настоящая тоска. Через секунду он встряхивался, и веселый разговор катился дальше.
Сборник «Чайки над городом» тоже имел успех, получил неплохую прессу. О нем написали не только местные газеты, но и столичное «Литературное обозрение». Своеобразное резюме подвели «Сибирские огни», поместив в конце 1975 года рецензию Э. Фоняковой, где, в частности, говорилось: «Чайки над городом» знаменуют собой пору зрелого становления поэта. Если первые два сборника отдают немалую дань безоглядному упоению стихией морской романтики, странствий по свету, то теперь на смену этому приходят более глубокие раздумья о жизни, о своем поколении, наступила пора разобраться и в тех нравственных ценностях, которые приобретены за прошедшие годы. Сохранившиеся и в новой книге эмоциональный накал, песенно распевный строй многих стихотворений придают этим раздумьям особый, чисто «озолинский колорит». У поэта, безусловно, есть свой голос, который не спутаешь ни с чьим другим, хотя — и это вовсе не плохо! — ясно ощущается поэтическая школа, к которой он себя причисляет. Это Леонид Мартынов, Илья Сельвинский, Владимир Луговской» («Сибирские огни», № 11, 1975, с. 184).
Альманах получили молодцы сибиряки обнимаем пьем ваше могучее здоровье. Озолин Филиппов Граубин».
В конце 1974 года вышла первая после отъезда из родного города книга В. Озолина — «Чайки над городом». Вскоре я получил ее от автора. По сравнению с двумя первыми новый сборник внешне выглядел, мягко говоря, скромновато — газетная бумага, неброское оформление, наличие опечаток (в моем экземпляре все они выправлены авторской рукой)... Но зато редактором книги был близкий друг — Ростислав Филиппов, и это, конечно же, позволило Вильяму высказаться полнее и откровенней, чем это удавалось до сих пор. В коротком вступлении «От автора» он пишет:
«Предисловия только называются предисловиями, а на самом деле пишутся они в последнюю очередь, когда рукопись уже полностью готова. И это грустно. Грустно, потому, что через несколько месяцев, как только я поставлю в конце этой страницы точку, уже ни одного слова, ни одной строчки нельзя будет исправить в этой книге, над которой трудился не один год. Если уж что-то появилось на свет — ему дают имя. Свою первую сибирскую книгу стихов я назвал «Окно на Север», вторую, морскую — «Песня для матросской гитары», новую — «Чайки над городом». Это самая земная моя книжка, и может показаться, что ее название не совсем точно отражает содержание, потому что стихов о море в ней не так уж много. И все-таки — «ЧАЙКИ НАД ГОРОДОМ». Пусть несколько романтично, но зато в этом есть некий символ моей вечной привязанности к пароходам, к смолистым причалам, к морю. Мне всегда хотелось, чтобы и сухопутные люди жили по законам самой верной на свете морской дружбы и еще — чтобы над городами летали чайки. Хотя сами они, я знаю, этого не любят. Не буду скрывать, что я волнуюсь. Мне хочется, чтобы вы поняли, о чем говорят, шепчут или кричат черные столбики слов. И еще — я не буду делать вид, что мне безразлично: будет ли моя книга годами пылиться на прилавках или она быстро разбежится по городам и весям в портфелях, рюкзаках, в карманах пиджаков. Я для этого старался. И это самое главное».
А рядом — фотография невеселого, опустившего глаза вниз, уже немолодого, подуставшего человека. «Не знаешь, почему я такой грустный? А?» — спрашивает меня Вильям в подписи, сделанной на книжке под этой фотографией.
Причину грусти, то и дело пробивавшейся сквозь строки самых бодрых писем, приходивших мне из Читы, понять было нетрудно. Озолин элементарно скучал — по Омску, по привычной обстановке, по матери, с которой был всегда по-товарищески близок, по друзьям... Он и при редких наших встречах, весело рассказывая о том, как отлично у него идут дела в Чите (а потом и в Барнауле), нет-нет, да и умолкал, внезапно отключался и как бы уходил куда-то внутрь самого себя. В такие моменты в его огромных глазах стояла самая настоящая тоска. Через секунду он встряхивался, и веселый разговор катился дальше.
Сборник «Чайки над городом» тоже имел успех, получил неплохую прессу. О нем написали не только местные газеты, но и столичное «Литературное обозрение». Своеобразное резюме подвели «Сибирские огни», поместив в конце 1975 года рецензию Э. Фоняковой, где, в частности, говорилось: «Чайки над городом» знаменуют собой пору зрелого становления поэта. Если первые два сборника отдают немалую дань безоглядному упоению стихией морской романтики, странствий по свету, то теперь на смену этому приходят более глубокие раздумья о жизни, о своем поколении, наступила пора разобраться и в тех нравственных ценностях, которые приобретены за прошедшие годы. Сохранившиеся и в новой книге эмоциональный накал, песенно распевный строй многих стихотворений придают этим раздумьям особый, чисто «озолинский колорит». У поэта, безусловно, есть свой голос, который не спутаешь ни с чьим другим, хотя — и это вовсе не плохо! — ясно ощущается поэтическая школа, к которой он себя причисляет. Это Леонид Мартынов, Илья Сельвинский, Владимир Луговской» («Сибирские огни», № 11, 1975, с. 184).
* * *
Осенью 1976 года Озолин вместе с Филипповым на несколько дней приезжали в Омск, и в Доме актера был устроен их поэтический вечер. Я впервые в жизни слушал выступление земляка не сидя рядом, а из зала. Впечатление было сильное. По поводу этого приезда в Омск Озолин писал мне потом:
«Все сожалею, что не смогли мы с тобой в Омске тихо посидеть за бутылочкой и поговорить... ...А потом мы прилетели в Читу и, отдышавшись кое-как, умотали в Иркутск. Я уже был болен, но как-то не придавал этому значения. А сразу же после Иркутска на неделю полетели на границу, и там я совсем расклеился, захаркал кровью. Так пролетел декабрь 76-го. Перед Новым годом меня загнали в тубдиспансер на обследование и отпустили 31 декабря. Диагноз: воспаление легких, хроническая пневмония и все это на ногах. Вот такие дела! С 3-го января я в рот не беру и сейчас иду на «мировой рекорд». Сел за книгу. Но пока все в корзину. А издательство жмет на меня. Так и живу я сейчас трезвый и глупый.
И еще меня гложет вина: там, в Доме актера после выступления был какой-то Содом, и я толком ни с кем не мог пообщаться. И вообще в Омск мне нужно приезжать тайком».
Письмо это датировано 1977 годом. Т. е. за двадцать лет до рокового диагноза легкие уже были у Вильяма слабым местом.
По поводу последней фразы — «приезжать тайком». Помню, каким образом мы с Вильямом несколько раз посещали ресторан «Маяк». Раздевшись внизу, мы шли наверх, проходили сквозь огромный, как самолетный ангар, ресторанный зал и мимо кухни выходили в гостиницу, а там на 4-м, кажется, этаже был обыкновенный гостиничный буфет. Вот там-то, среди приезжих незнакомых людей, мы и присаживались перекусить и поговорить. В самом ресторане к нашему столику обязательно то и дело подходили бы подвыпившие посетители — поздороваться с Вильямом, личностью он был в городе популярнейшей.
Письмо, датированное только годом (1978). Точнее, это даже не письмо, а записка из бандероли с купленным для меня сборником пьес А. Вампилова, изданным Восточно-Сибирским издательством:
«Не отвечал тебе так долго, т. к. болею, и вот только выскочил на машине в Дом книги — специально, чтобы купить тебе Вампилова. Твою заметку о моем друге Т. Белозерове5 читал в альманахе «Сибирь».
Со стихами даже не знаю, как быть. Те, что у меня сейчас есть в «портфеле» из неопубликованного, вряд ли пойдут. Ничего там современного нет. Так что... Не знаю, не знаю. К сему прилагаю томик пьес и свою подпись. Приветы: Инне Антоновне (я перед ней на всю жизнь виноват), Мише Малиновскому, Володе Макарову6 (как он пьет-пишет?)»
«Все сожалею, что не смогли мы с тобой в Омске тихо посидеть за бутылочкой и поговорить... ...А потом мы прилетели в Читу и, отдышавшись кое-как, умотали в Иркутск. Я уже был болен, но как-то не придавал этому значения. А сразу же после Иркутска на неделю полетели на границу, и там я совсем расклеился, захаркал кровью. Так пролетел декабрь 76-го. Перед Новым годом меня загнали в тубдиспансер на обследование и отпустили 31 декабря. Диагноз: воспаление легких, хроническая пневмония и все это на ногах. Вот такие дела! С 3-го января я в рот не беру и сейчас иду на «мировой рекорд». Сел за книгу. Но пока все в корзину. А издательство жмет на меня. Так и живу я сейчас трезвый и глупый.
И еще меня гложет вина: там, в Доме актера после выступления был какой-то Содом, и я толком ни с кем не мог пообщаться. И вообще в Омск мне нужно приезжать тайком».
Письмо это датировано 1977 годом. Т. е. за двадцать лет до рокового диагноза легкие уже были у Вильяма слабым местом.
По поводу последней фразы — «приезжать тайком». Помню, каким образом мы с Вильямом несколько раз посещали ресторан «Маяк». Раздевшись внизу, мы шли наверх, проходили сквозь огромный, как самолетный ангар, ресторанный зал и мимо кухни выходили в гостиницу, а там на 4-м, кажется, этаже был обыкновенный гостиничный буфет. Вот там-то, среди приезжих незнакомых людей, мы и присаживались перекусить и поговорить. В самом ресторане к нашему столику обязательно то и дело подходили бы подвыпившие посетители — поздороваться с Вильямом, личностью он был в городе популярнейшей.
Письмо, датированное только годом (1978). Точнее, это даже не письмо, а записка из бандероли с купленным для меня сборником пьес А. Вампилова, изданным Восточно-Сибирским издательством:
«Не отвечал тебе так долго, т. к. болею, и вот только выскочил на машине в Дом книги — специально, чтобы купить тебе Вампилова. Твою заметку о моем друге Т. Белозерове5 читал в альманахе «Сибирь».
Со стихами даже не знаю, как быть. Те, что у меня сейчас есть в «портфеле» из неопубликованного, вряд ли пойдут. Ничего там современного нет. Так что... Не знаю, не знаю. К сему прилагаю томик пьес и свою подпись. Приветы: Инне Антоновне (я перед ней на всю жизнь виноват), Мише Малиновскому, Володе Макарову6 (как он пьет-пишет?)»
* * *
В 1979 году Восточно-Сибирское издательство выпустило в серии «Сибирская лира» томик В. Озолина «Возвращение с Севера» — книгу для поэта во многом этапную. К этому времени литконсультантом «Молодого сибиряка» я уже не был — перешел на такую же должность в начавший выходить «Вечерний Омск». Но В. Озолину молодежная газета по-прежнему уделяла внимание, на ее страницах появилась рецензия на «Возвращение с Севера» незнакомого мне А.Максимова:
«В дни нашей студенческой юности его часто можно было встретить в красном уголке общежития, в студенческом клубе, кафе. К нему, к его гитаре тянулись, ждали его немногословных, крепко сбитых песен и стихов. Может быть, думаю, происходило так оттого, что Вильям Озолин был для нас человеком оттуда. С Севера, о котором так сладко мечталось под уютным светом торшера, из штормов и пурги, из дороги, словом. Не знаю, часто ли берет теперь в руки гитару поэт». А дальше дается довольно точный анализ стихов Озолина — как прежнего (в новую книгу были включены и стихи из предыдущих сборников), так и нового. «Перевернута последняя страница... Возвращение с Севера состоялось. И чувство — как после долгой разлуки, когда встреча желанна и потому дорога»7. Наконец-то вышла моя многострадальная первая книжка — та самая, о которой я уже говорил, — о Петре Драверте8. Разумеется, я тотчас же послал ее Вильяму и в ответ получил письмо:
«В дни нашей студенческой юности его часто можно было встретить в красном уголке общежития, в студенческом клубе, кафе. К нему, к его гитаре тянулись, ждали его немногословных, крепко сбитых песен и стихов. Может быть, думаю, происходило так оттого, что Вильям Озолин был для нас человеком оттуда. С Севера, о котором так сладко мечталось под уютным светом торшера, из штормов и пурги, из дороги, словом. Не знаю, часто ли берет теперь в руки гитару поэт». А дальше дается довольно точный анализ стихов Озолина — как прежнего (в новую книгу были включены и стихи из предыдущих сборников), так и нового. «Перевернута последняя страница... Возвращение с Севера состоялось. И чувство — как после долгой разлуки, когда встреча желанна и потому дорога»7. Наконец-то вышла моя многострадальная первая книжка — та самая, о которой я уже говорил, — о Петре Драверте8. Разумеется, я тотчас же послал ее Вильяму и в ответ получил письмо:
«Отчасти не писал потому, что был в заботах: родители у меня гостили, а еще откладывал до тех пор, как будет время прочитать книгу. Книга прекрасная! Я такие люблю, и не просто люблю, а радуюсь таким книгам — это у меня страсть давняя, с детства. Сама по себе сов. (современная? советская? — А. Л.) художественная литература для меня вторичная степень. А вот о литературе всегда читал и читаю с наслаждением. Так что — угодил старику сильно. Твой очерк хорош, серьезен, но малохудожествен. «Мало» — в смысле — ты должен! писать свои вещи через что-то личное. Пусть без «я однажды прочел, нашел и т. д.», но внести элемент рассказа надо стараться. Это писательство будет, а не научное лит. ведение. Я так думаю.
У меня все по-старому. Кручусь, чтобы заработать деньги. Стараюсь писать личное, кое-как использую лето: река, лес.
Рад твоим и Мишиным успехам. Пишите хоть изредка (понимаю, что времени у всех маловато, но все-таки!)».
Следующее письмо прислано уже из Барнаула:
У меня все по-старому. Кручусь, чтобы заработать деньги. Стараюсь писать личное, кое-как использую лето: река, лес.
Рад твоим и Мишиным успехам. Пишите хоть изредка (понимаю, что времени у всех маловато, но все-таки!)».
Следующее письмо прислано уже из Барнаула:
«27/28 апреля 81. Я, брат, снова в муках рождаю новую повесть, и потому особого настроения на письма нет. Так трудно пишу, что тупею и опять заболеваю. Хотя я и не сидел на месте: 15 марта летал в Норильск на День поэзии — через Красноярск, ездил на машине в Горный Алтай да еще по району пригородному мотался с выступлениями перед сельскими мужиками. В общем — 80% — повесть, остальное — суета сует. Иногда стихи выскакивают из-за угла.
Над чем ты работаешь? Как Литмузей? Портрет Яна Озолина мне уже переслали из Читы, он у меня.
Как там экспозиция, на какое число намечается юбилей Яна Озолина?
Пиши. Свое 50-летие я, возможно, проведу в Омске, на берегу Иртыша, у бочки с пивом. В кругу близких мне друзей, в числе которых будешь и ты. Круг будет очень узок! От Смирнова до Зинякова. Малочевского9 на носилках под балдахином принесем и усадим на почетное место.
P.S.
Богатым не был, но бывали тыщи!Над чем ты работаешь? Как Литмузей? Портрет Яна Озолина мне уже переслали из Читы, он у меня.
Как там экспозиция, на какое число намечается юбилей Яна Озолина?
Пиши. Свое 50-летие я, возможно, проведу в Омске, на берегу Иртыша, у бочки с пивом. В кругу близких мне друзей, в числе которых будешь и ты. Круг будет очень узок! От Смирнова до Зинякова. Малочевского9 на носилках под балдахином принесем и усадим на почетное место.
P.S.
А улетали — тоже не тужил.
Среди командировочных и нищих
Я не последним ухарем прожил!
«Черные утки» уже набраны и выйдут в середине мая в 3-м № «Сибири». Первая часть. Постараюсь прислать, но ломаю голову, как закупить 50 экз. в Иркутске? Как? Всем же надо послать».
* * *
Юбилей свой Озолин отмечал не в Омске, как мечталось, а в Барнауле. В пригласительном билете (с портретом и биографией) сказано: «Авторский вечер В. Я. Озолина состоится 17 августа 1981 г. в лекционном зале краевой библиотеки имени В. Я. Шишкова». На билете — надпись юбиляра: «Сашка, дорогой! Вот — 50!!! А что делать? Обнимаю — твой Вильям».
Из беседы барнаульской журналистки И. Прохоровой «Ода могучим характерам»: «Вильям Янович, Вы стали поэтом в результате цепочки случайностей или это было осознанное стремление?
— Наверное, не случайно, ведь мой отец — поэт... Но я никогда не помышлял о литературной карьере. Да и в Литературный институт попал случайно. Приехал в Москву получить рекомендацию в загранплавание — такой порядок был. Шел по Тверскому бульвару и укрылся от дождя в каком-то здании. Оказалось — Литинститут. В вестибюле познакомился с молодыми людьми: Робертом Рождественским, Николаем Старшиновым, Владимиром Морозовым. Разговорились. Они послушали мои стихи: «Почему не поступаешь?» И я решился…
— Какие качества, на Ваш взгляд, необходимы поэту, кроме таланта, разумеется?
— Такие же, как и любому человеку, не стоит выделять поэтов в особую категорию. Без такого человеческого качества, как способность сострадать, нельзя стать поэтом. <...>
— Вильям Янович, есть ли песни на Ваши стихи?
— Есть, однажды песня пришла ко мне с экрана телевизора: фильм о рыбаках сделала Дальневосточная киностудия, в нем песня звучит, прислушался — моя «Аляска». «Белые чайки» ходят в морях, вошли в матросский фольклор, ребята даже не знают, чьи они. Мой сборник «Песня для матросской гитары» в Омске разошелся буквально за два дня. Подозреваю, что приняли его за песенник, а ведь тогда все увлекались гитарой. Я-то давно играю, и сам сочинял, будучи матросом, — какой матрос без гитары? Хотелось пропагандировать хорошую поэзию, поэтому я писал песни на стихи Михаила Голодного, Михаила Светлова, Ильи Сельвинского — с ним тогда мы еще не были знакомы. Практически я был первым, кто начал писать песни на его стихи. Позже, когда он узнал о моих сочинениях, страшно удивился: «Меня никто не пел!» Он сам никогда не верил, что его стихи можно петь. Рад, что разубедил его в этом.
— А сейчас Вы поете?
— Ну, не так много, как прежде. Однако в честь юбилея — так и быть, вспомню молодость — спою!»
Это интервью было дано газетой в сопровождении небольшой подборки стихов — «Не проспи!», «Рисунок» и посвященное И. О. (т. е. Ире Озолиной) «Скажи мне, ты рада?..».
Из материалов, касающихся этого юбилея, у меня сохранилась еще только статья нашего общего друга — омского критика и литературоведа Сергея Поварцова «Навстречу всем ветрам». Кроме общего рассказа о поэте есть в этой статье весьма тонкие наблюдения, которые стоит процитировать.
«У Сельвинского и Мартынова учился молодой поэт точному владению словом, искусству экономной и вместе с тем выразительной детали, а главное — живой, естественной разговорной речи...
А сказать стараюсь — будтоИз беседы барнаульской журналистки И. Прохоровой «Ода могучим характерам»: «Вильям Янович, Вы стали поэтом в результате цепочки случайностей или это было осознанное стремление?
— Наверное, не случайно, ведь мой отец — поэт... Но я никогда не помышлял о литературной карьере. Да и в Литературный институт попал случайно. Приехал в Москву получить рекомендацию в загранплавание — такой порядок был. Шел по Тверскому бульвару и укрылся от дождя в каком-то здании. Оказалось — Литинститут. В вестибюле познакомился с молодыми людьми: Робертом Рождественским, Николаем Старшиновым, Владимиром Морозовым. Разговорились. Они послушали мои стихи: «Почему не поступаешь?» И я решился…
— Какие качества, на Ваш взгляд, необходимы поэту, кроме таланта, разумеется?
— Такие же, как и любому человеку, не стоит выделять поэтов в особую категорию. Без такого человеческого качества, как способность сострадать, нельзя стать поэтом. <...>
— Вильям Янович, есть ли песни на Ваши стихи?
— Есть, однажды песня пришла ко мне с экрана телевизора: фильм о рыбаках сделала Дальневосточная киностудия, в нем песня звучит, прислушался — моя «Аляска». «Белые чайки» ходят в морях, вошли в матросский фольклор, ребята даже не знают, чьи они. Мой сборник «Песня для матросской гитары» в Омске разошелся буквально за два дня. Подозреваю, что приняли его за песенник, а ведь тогда все увлекались гитарой. Я-то давно играю, и сам сочинял, будучи матросом, — какой матрос без гитары? Хотелось пропагандировать хорошую поэзию, поэтому я писал песни на стихи Михаила Голодного, Михаила Светлова, Ильи Сельвинского — с ним тогда мы еще не были знакомы. Практически я был первым, кто начал писать песни на его стихи. Позже, когда он узнал о моих сочинениях, страшно удивился: «Меня никто не пел!» Он сам никогда не верил, что его стихи можно петь. Рад, что разубедил его в этом.
— А сейчас Вы поете?
— Ну, не так много, как прежде. Однако в честь юбилея — так и быть, вспомню молодость — спою!»
Это интервью было дано газетой в сопровождении небольшой подборки стихов — «Не проспи!», «Рисунок» и посвященное И. О. (т. е. Ире Озолиной) «Скажи мне, ты рада?..».
Из материалов, касающихся этого юбилея, у меня сохранилась еще только статья нашего общего друга — омского критика и литературоведа Сергея Поварцова «Навстречу всем ветрам». Кроме общего рассказа о поэте есть в этой статье весьма тонкие наблюдения, которые стоит процитировать.
«У Сельвинского и Мартынова учился молодой поэт точному владению словом, искусству экономной и вместе с тем выразительной детали, а главное — живой, естественной разговорной речи...
С другом разговор веду.
Вот чем более всего дорожит поэт — доверительностью тона. А это большое искусство. И Озолин владеет им. Об этом говорит и его поэтический синтаксис. Он тончайшим образом отражает художественный темперамент — открытый, прямой, немного сентиментальный. Быть может, поэтому так много у Озолина восклицаний, вопросительных интонаций, риторических вопросов, диалогических сценок. Поэт никогда не пытается встать на котурны, выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Его романтическая эстетика — правда жизни».
И дальше:
«Вильям Озолин наделен счастливым даром воображения, да и чувства юмора ему не занимать. Не оттого ли так свободно он работает в разных жанрах? Это свое качество он особенно ярко продемонстрировал в серии иронических стихотворений, в детской книжке «О дворнике, который решил стать дворником», в последней книге избранных стихов «Возвращение с Севера» (опять Север!), где стихи и проза, перемежая друг друга, играют, как волна с берегами...».
И завершается статья Сергея Поварцова так:
«Сельвинский говорил, что верит в будущее Вильяма Озолина. Сегодня мы вправе считать, что поэт оправдал надежды учителя и прежде всего — своим творческим поведением. Он так же, как и много лет подряд, никогда не пишет только оттого, что есть белая бумага. Поэзия никогда не была для него средством к достижению каких-то иных, нелитературных целей. Он пишет потому, что не может жить без собеседника, имя которому — наш современник».
В статью эту были вверстаны стихи «Северное окно», «Рыжий август» и «Смелость».
И дальше:
«Вильям Озолин наделен счастливым даром воображения, да и чувства юмора ему не занимать. Не оттого ли так свободно он работает в разных жанрах? Это свое качество он особенно ярко продемонстрировал в серии иронических стихотворений, в детской книжке «О дворнике, который решил стать дворником», в последней книге избранных стихов «Возвращение с Севера» (опять Север!), где стихи и проза, перемежая друг друга, играют, как волна с берегами...».
И завершается статья Сергея Поварцова так:
«Сельвинский говорил, что верит в будущее Вильяма Озолина. Сегодня мы вправе считать, что поэт оправдал надежды учителя и прежде всего — своим творческим поведением. Он так же, как и много лет подряд, никогда не пишет только оттого, что есть белая бумага. Поэзия никогда не была для него средством к достижению каких-то иных, нелитературных целей. Он пишет потому, что не может жить без собеседника, имя которому — наш современник».
В статью эту были вверстаны стихи «Северное окно», «Рыжий август» и «Смелость».
* * *
В том же 1981 году отмечался очередной юбилей Ф. М. Достоевского. Именно к нему было приурочено иркутское издание подготовленных мной «Записок из Мертвого дома», о котором я уже рассказывал. Выглядела книга солидно и красиво, оформлял ее известный иркутский график А. Е. Шпирко. Разумеется, я нашел возможность послать экземпляр и Вильяму.
«Сашенька! — писал он мне в ответ. — Спасибо тебе — не забыл, не обездолил, прислал! Я мало чего смыслю в составительском деле, но, даже на мой взгляд, — очень сильный томик Достоевского получился. То, что нужно читателю. Молодец. Я уверен, что работа твоя получит признание. Иркутск — серьезная контора в литературоведении, с традицией — думаю, книга получит прессу».
В этой же открытке Вильям сообщает, что послал для Омского литмузея воспоминания друга отца — Сергея Куксова, омского поэта 20—30-х годов.
Следующее письмо было вложено в долгожданный номер «Сибири» с напечатанными в нем «Черными утками»:
«Сашка, бармалей музейный! Привет! Салют! Принимай поздравления с Новым годом! Вот шлю тебе «Черных уток». Читай. Дай Мишке Малиновскому. Пусть тоже познакомится. Поскольку у меня экземпляров совсем мало, то уж ты не сердись, если кому интересно — дай почитать. Хорошо?
Сашенька, о себе писать нечего. Получил новую хату, так радости только и всей, что три комнаты, и есть теперь у меня свой угол. А строители наработали так, что теперь надо полгода ее доводить до ума.
Закончил я еще в ноябре одну повестушку. Маленькую. Затянуло меня прозу-то писать. Тяжело, но манит... А ты мне напиши, как тебе повесть пришлась. И Мишка пусть черкнет. У него нюх есть.
Обнимаю. Привет супруге. Твой Вильям. 24 декабря 1981».
Из рецензии омского критика Э. Шика на повесть В. Озолина «Черные утки»:
«...Мы улавливаем мягкую авторскую иронию по отношению к своим героям. Они для него — рыцари печали и радости, не утратившие веры, но нуждающиеся в помощи и прощении. К этому следует добавить, что столь же ироничен и предельно открыт в авторских размышлениях и описаниях. Многие образы, пронизывающие повесть, приобретают символическое звучание, ведь море, которое очищает, прощает и помогает, не вмещается в простое географическое понятие...».
Открытка из Барнаула от 26 февраля 1983 года: «…Саша, я был в Иркутске на семинаре. Мы там разговаривали с Трушкиным Василием Прокопьевичем10, он мне про Мартыновские чтения в Омске сказал, я в план союзных мероприятий глянул — так и есть, 20 мая. Я кое-какое отношение к этому имею, и стихи есть, посвященные Мартынову, и встреч было достаточно.
Музей твой как-то задействован в этом деле? Напиши, что и как, идет ли подготовка? А я в Москву напишу».
Из письма от 18 апреля того же 1983 года: «Очень, очень жаль, что ты ушел из музея. А мне-то казалось, что ты «на месте». Но тебе, конечно, виднее... Я все еще болен и теперь чаще сижу дома и на почту раз в неделю езжу. Так что решил сразу тебе черкнуть. Мне на днях предстоит лечь в больницу для обследования легких, хочу до Мартыновских чтений это сделать. А что у меня за болезнь? Так это, как говорит Гоша Граубин, — вскрытие покажет! Но я действительно серьезно болен. Работаю с трудом, все больше кисну, мерзну, впадаю в тоску… Я тут кропаю (несколько страничек) воспоминания о Л. Н. Мартынове и отправлю в Омск, чтобы накануне Чтений или в эти дни их опубликовать или дать на радио. Пошлю Инне Антоновне, думаю, будет кстати и к месту».
Всевозможные Чтения, «Забайкальские осени» и «Омские зимы» тем и хороши, что помимо всего прочего (например, помимо возможности появления новых знакомств, новых литературных деловых контактов) они побуждают к творчеству, подсказывают конкретные темы. Задуманные В. Озолиным в преддверии Первых Мартыновских Чтений воспоминания о Л. Мартынове в 1989 году займут свое естественное место — в солидном сборнике «Воспоминания о Леониде Мартынове», составленном Г. А. Суховой-Мартыновой и близким другом Леонида Николаевича В. Г. Утковым. Озолин назовет их «Камертон Мартынова»:
«В 1953 году, после многих мытарств и скитаний, я стал студентом Литературного института им. Горького. Я знал, что Леонид Николаевич живет в Москве. Но тогда мало кто о нем вспоминал. Это было время, когда Мартынова упорно не печатали, книги его не издавались. ...Но был толчок, взрыв. В 1957 году вышла «молодогвардейская» книжка Мартынова «Стихи». Это были не пожелтевшие от времени архивные листки — был живой, угловатый, напористый Мартынов, с которым можно было разговаривать. И я решился.
...Леонид Николаевич смотрел на меня пытливо и доброжелательно, слегка откинув голову, прищуриваясь и улыбаясь. Так художники осматривают модель. Я навсегда запомнил эту позу и этот изучающий взгляд...»11.
В этом же сборнике рядом с озолинскими воспоминаниями помещены его стихи, посвященные Мартынову, — «Брат Багрец» и «На Иртыше».
В парке, в улице, в метро, «Сашенька! — писал он мне в ответ. — Спасибо тебе — не забыл, не обездолил, прислал! Я мало чего смыслю в составительском деле, но, даже на мой взгляд, — очень сильный томик Достоевского получился. То, что нужно читателю. Молодец. Я уверен, что работа твоя получит признание. Иркутск — серьезная контора в литературоведении, с традицией — думаю, книга получит прессу».
В этой же открытке Вильям сообщает, что послал для Омского литмузея воспоминания друга отца — Сергея Куксова, омского поэта 20—30-х годов.
Следующее письмо было вложено в долгожданный номер «Сибири» с напечатанными в нем «Черными утками»:
«Сашка, бармалей музейный! Привет! Салют! Принимай поздравления с Новым годом! Вот шлю тебе «Черных уток». Читай. Дай Мишке Малиновскому. Пусть тоже познакомится. Поскольку у меня экземпляров совсем мало, то уж ты не сердись, если кому интересно — дай почитать. Хорошо?
Сашенька, о себе писать нечего. Получил новую хату, так радости только и всей, что три комнаты, и есть теперь у меня свой угол. А строители наработали так, что теперь надо полгода ее доводить до ума.
Закончил я еще в ноябре одну повестушку. Маленькую. Затянуло меня прозу-то писать. Тяжело, но манит... А ты мне напиши, как тебе повесть пришлась. И Мишка пусть черкнет. У него нюх есть.
Обнимаю. Привет супруге. Твой Вильям. 24 декабря 1981».
Из рецензии омского критика Э. Шика на повесть В. Озолина «Черные утки»:
«...Мы улавливаем мягкую авторскую иронию по отношению к своим героям. Они для него — рыцари печали и радости, не утратившие веры, но нуждающиеся в помощи и прощении. К этому следует добавить, что столь же ироничен и предельно открыт в авторских размышлениях и описаниях. Многие образы, пронизывающие повесть, приобретают символическое звучание, ведь море, которое очищает, прощает и помогает, не вмещается в простое географическое понятие...».
Открытка из Барнаула от 26 февраля 1983 года: «…Саша, я был в Иркутске на семинаре. Мы там разговаривали с Трушкиным Василием Прокопьевичем10, он мне про Мартыновские чтения в Омске сказал, я в план союзных мероприятий глянул — так и есть, 20 мая. Я кое-какое отношение к этому имею, и стихи есть, посвященные Мартынову, и встреч было достаточно.
Музей твой как-то задействован в этом деле? Напиши, что и как, идет ли подготовка? А я в Москву напишу».
Из письма от 18 апреля того же 1983 года: «Очень, очень жаль, что ты ушел из музея. А мне-то казалось, что ты «на месте». Но тебе, конечно, виднее... Я все еще болен и теперь чаще сижу дома и на почту раз в неделю езжу. Так что решил сразу тебе черкнуть. Мне на днях предстоит лечь в больницу для обследования легких, хочу до Мартыновских чтений это сделать. А что у меня за болезнь? Так это, как говорит Гоша Граубин, — вскрытие покажет! Но я действительно серьезно болен. Работаю с трудом, все больше кисну, мерзну, впадаю в тоску… Я тут кропаю (несколько страничек) воспоминания о Л. Н. Мартынове и отправлю в Омск, чтобы накануне Чтений или в эти дни их опубликовать или дать на радио. Пошлю Инне Антоновне, думаю, будет кстати и к месту».
Всевозможные Чтения, «Забайкальские осени» и «Омские зимы» тем и хороши, что помимо всего прочего (например, помимо возможности появления новых знакомств, новых литературных деловых контактов) они побуждают к творчеству, подсказывают конкретные темы. Задуманные В. Озолиным в преддверии Первых Мартыновских Чтений воспоминания о Л. Мартынове в 1989 году займут свое естественное место — в солидном сборнике «Воспоминания о Леониде Мартынове», составленном Г. А. Суховой-Мартыновой и близким другом Леонида Николаевича В. Г. Утковым. Озолин назовет их «Камертон Мартынова»:
«В 1953 году, после многих мытарств и скитаний, я стал студентом Литературного института им. Горького. Я знал, что Леонид Николаевич живет в Москве. Но тогда мало кто о нем вспоминал. Это было время, когда Мартынова упорно не печатали, книги его не издавались. ...Но был толчок, взрыв. В 1957 году вышла «молодогвардейская» книжка Мартынова «Стихи». Это были не пожелтевшие от времени архивные листки — был живой, угловатый, напористый Мартынов, с которым можно было разговаривать. И я решился.
...Леонид Николаевич смотрел на меня пытливо и доброжелательно, слегка откинув голову, прищуриваясь и улыбаясь. Так художники осматривают модель. Я навсегда запомнил эту позу и этот изучающий взгляд...»11.
В этом же сборнике рядом с озолинскими воспоминаниями помещены его стихи, посвященные Мартынову, — «Брат Багрец» и «На Иртыше».
на речном вокзале,
В синих сумерках Москвы, ласковых,
как шелк,
Все мы видели его, но не замечали:
Шел Прохожий мимо нас,
в будущее шел!
* * *
После того как в 1981 году в Омске вновь открылось книжное издательство («безиздательский» период длился аж 19 лет!), издаваться местным литераторам стало полегче — мы перестали находиться в положении «пристегнутых» к Новосибирску. В конце 1984 года у меня вышла вторая книжка — небольшой сборник очерков «Прошлое в настоящем». Повезло с художником: опытный Василий Никитич Белан оформил книгу строго и одновременно изящно.
«Рад за тебя! — писал мне Вильям в январе 85-го. — Книга «Прошлое в настоящем» проглочена с ходу. Это — серьезно, честное слово…» И далее мой друг не просто радуется за меня, а радуется, так сказать, активно: с ходу начинает заботиться о том, чтоб у моей книжки была хорошая пресса, предлагает свои связи, советует написать также В.Г. Уткову12, в «Сибирские огни»...
Живется же ему нелегко: «Теперь я сильно болен. Весь декабрь и весь январь — воспаление бронхов. Бронхоплеврит. Никуда из дому не выхожу. Пишу с великой неохотой и трудом свою проклятую повесть. Мысли о какой-то близкой трагедии только и заставляют меня делать это». И в этом же письме промелькнуло характерное горькое признание. Говоря, что местные органы печати пишут только про то, что касается Алтая, все остальное для них «чужое», Вильям (как бы походя, как бы между прочим) замечает: «Я и сам здесь чужой и таким останусь. Да и нет охоты стать кем-то и чем-то здесь».
Половина письма — об омских делах:
«Мне написал Шик, что я буду приглашен на Мартыновские чтения в мае 85-го. Вот и увидимся, если все будет хорошо. От Суховой-Мартыновой я получаю письма. Не забывает. Дома у меня все, вроде бы, хорошо. Володька учится в 4 классе. Ира в школе.
Родители (мать и Семен) вздыхают и скучают об Омске. 15 февраля маме исполнилось 75 лет.
У Виталия Попова готовится книга рассказов. Я писал в Омск (кому возможно), чтобы его поддержали. Вот только бы он не запивал. Водка — яд! Я сам по техническим причинам сократил потребление до минимума».
Единственный сборник рассказов нашего общего друга — талантливого прозаика, журналиста и поэта В. В. Попова (1935—1987 гг.) «Среди людей» вышел в Омском издательстве в 1986 году, незадолго до его внезапной смерти от разрыва сердца.
Много лет назад Виталий Попов был одним из тех, кто сразу же оценил первую книгу Озолина. «Окно на Север», — писал Виталий, — это, мне думается, для автора окно в большую литературу». («Омская правда», 11 ноября 1966 г.) Двух этих человек связывала многолетняя дружба, настоящая мужская дружба — с грубоватыми взаимными подковырками, но и непременной неафишируемой помощью в трудные дни, которые и у того, и у другого появлялись с неумолимостью матрасных полос. Оба были близкими друзьями художника Николая Третьякова, оба относились к этому наивному и в чем-то беспомощному вне стен своей мастерской человеку с трепетной нежностью, которую, как бы стесняясь, опять же старались скрыть за той же внешней грубоватостью. Дружил с Виталием и я. Когда-нибудь попробую рассказать о нем.
Заканчивает Вильям свое январское (1985-го года) письмо просьбой: «Пришлите мне книгу-антологию «Красный путь». Пусть издательство вышлет наложенным платежом. Хочется взглянуть на нее. Прости за сумбур. Но... ночь-утро...».
Сборник стихотворений «Красный путь», которым заинтересовался Вильям, вышел в Омском издательстве в 1984 году. Составил его, написал предисловие и примечание Марк Мудрик. Озолин не случайно хочет взглянуть на эту книжку. В ней, хотя бы отчасти, сбылась мечта Л. Н. Мартынова, о которой он, судя по уже цитировавшимся воспоминаниям Вильяма «Камертон Мартынова», когда-то говорил с ним — издать стихи отца и сына «под одной крышей»: в сборник вошли стихотворения Яна Озолина «Столица на Иртыше» и В. Озолина «Тропа» и «На Север!».
Аналогичный коллективный сборник вышел через год после смерти Вильяма, это миниатюрное издание «Город на Иртыше (Стихи об Омске)», составленное Татьяной Четвериковой. В нем — большая подборка Озолина-сына и одно стихотворение отца. К сожалению, год рождения Вильяма (1931) указан в сборнике неточно).
«Рад за тебя! — писал мне Вильям в январе 85-го. — Книга «Прошлое в настоящем» проглочена с ходу. Это — серьезно, честное слово…» И далее мой друг не просто радуется за меня, а радуется, так сказать, активно: с ходу начинает заботиться о том, чтоб у моей книжки была хорошая пресса, предлагает свои связи, советует написать также В.Г. Уткову12, в «Сибирские огни»...
Живется же ему нелегко: «Теперь я сильно болен. Весь декабрь и весь январь — воспаление бронхов. Бронхоплеврит. Никуда из дому не выхожу. Пишу с великой неохотой и трудом свою проклятую повесть. Мысли о какой-то близкой трагедии только и заставляют меня делать это». И в этом же письме промелькнуло характерное горькое признание. Говоря, что местные органы печати пишут только про то, что касается Алтая, все остальное для них «чужое», Вильям (как бы походя, как бы между прочим) замечает: «Я и сам здесь чужой и таким останусь. Да и нет охоты стать кем-то и чем-то здесь».
Половина письма — об омских делах:
«Мне написал Шик, что я буду приглашен на Мартыновские чтения в мае 85-го. Вот и увидимся, если все будет хорошо. От Суховой-Мартыновой я получаю письма. Не забывает. Дома у меня все, вроде бы, хорошо. Володька учится в 4 классе. Ира в школе.
Родители (мать и Семен) вздыхают и скучают об Омске. 15 февраля маме исполнилось 75 лет.
У Виталия Попова готовится книга рассказов. Я писал в Омск (кому возможно), чтобы его поддержали. Вот только бы он не запивал. Водка — яд! Я сам по техническим причинам сократил потребление до минимума».
Единственный сборник рассказов нашего общего друга — талантливого прозаика, журналиста и поэта В. В. Попова (1935—1987 гг.) «Среди людей» вышел в Омском издательстве в 1986 году, незадолго до его внезапной смерти от разрыва сердца.
Много лет назад Виталий Попов был одним из тех, кто сразу же оценил первую книгу Озолина. «Окно на Север», — писал Виталий, — это, мне думается, для автора окно в большую литературу». («Омская правда», 11 ноября 1966 г.) Двух этих человек связывала многолетняя дружба, настоящая мужская дружба — с грубоватыми взаимными подковырками, но и непременной неафишируемой помощью в трудные дни, которые и у того, и у другого появлялись с неумолимостью матрасных полос. Оба были близкими друзьями художника Николая Третьякова, оба относились к этому наивному и в чем-то беспомощному вне стен своей мастерской человеку с трепетной нежностью, которую, как бы стесняясь, опять же старались скрыть за той же внешней грубоватостью. Дружил с Виталием и я. Когда-нибудь попробую рассказать о нем.
Заканчивает Вильям свое январское (1985-го года) письмо просьбой: «Пришлите мне книгу-антологию «Красный путь». Пусть издательство вышлет наложенным платежом. Хочется взглянуть на нее. Прости за сумбур. Но... ночь-утро...».
Сборник стихотворений «Красный путь», которым заинтересовался Вильям, вышел в Омском издательстве в 1984 году. Составил его, написал предисловие и примечание Марк Мудрик. Озолин не случайно хочет взглянуть на эту книжку. В ней, хотя бы отчасти, сбылась мечта Л. Н. Мартынова, о которой он, судя по уже цитировавшимся воспоминаниям Вильяма «Камертон Мартынова», когда-то говорил с ним — издать стихи отца и сына «под одной крышей»: в сборник вошли стихотворения Яна Озолина «Столица на Иртыше» и В. Озолина «Тропа» и «На Север!».
Аналогичный коллективный сборник вышел через год после смерти Вильяма, это миниатюрное издание «Город на Иртыше (Стихи об Омске)», составленное Татьяной Четвериковой. В нем — большая подборка Озолина-сына и одно стихотворение отца. К сожалению, год рождения Вильяма (1931) указан в сборнике неточно).
* * *
Впереди — сложные и тяжелые письма Озолина, по времени относящиеся к «перестроечным» и «постперестроечным» годам, поэтому пока мне хотелось бы поговорить о более легких и приятных предметах, например, о внешнем оформлении писем Вильяма.
Как правило, в левом верхнем углу письма, там, где на «фирменной» почтовой бумаге размещается какой-нибудь рисунок, он тоже что-то рисовал цветными фломастерами. Это могла быть или мужская голова с трубкой в зубах и с торчащим из правого уха цветком (вместо шеи — подпись «Виль Озолин»), или пронзенная штопором бутылка (сверху лозунг — «Пьянке — бой!»), или сидящий человек, грустно склонивший над столом голову (тут могли быть варианты — на столе либо стояли бутылки, либо человек держал в руках что-то пишущее, иногда над его головой парила чайка). Вот изображен стоящий в бухте рыболовный траулер, вот — весьма похожий автопортрет, вот — стоящий во весь рост обнаженный мужчина, мужское место которого, как фиговым листком, прикрыто бутылкой...
Озолин был неплохим художником и наверняка мог бы рисовать не только кишки и партийные плакаты в Омском мединституте. Что-то рисованное озолинское висело в квартире у Виктора Смирнова, но по соседству были помещены работы Николая Третьякова, Геннадия Штабнова и других известных профессионалов, рядом с которыми Вилины произведения выглядели, конечно, скромно. Но вот что вспоминает на эту тему Роальд Добровенский: «Вильям рисовал тогда (в сахалинский период) много, взахлеб. От полу до потолка расписал стены своей комнатушки и еще чьих-то. Особенно любил я его пастели, выполненные беззаботно на чем попало. Несколько лет я всюду возил с собой несколько таких чудесных работ — на обыкновенной коричневой оберточной бумаге. Помню изображение маленького вокзальчика: сидящие и лежащие вповалку люди в том узнаваемом полуночном ритме, от которого заходится сердце, кружка, прикованная цепью к жестяному бачку с кипятком. В Хабаровске на одной из частных квартир хозяйка не сошлась со мной во взглядах на искусство и в мое отсутствие сожгла все Вилины пастели. Господи, как мне их жалко и сегодня! Мне кажется, по-своему они были ничуть не хуже вывесок и клеенок Пиросмани».
Говорят, талантливый человек талантлив во всем. О песнях Вильяма уже говорилось выше. А как он пел их под собственный аккомпанемент под гитару!.. У него был красивый, мужественный и гибкий голос, безукоризненный слух. У Ильи Фонякова есть даже стихотворение, посвященное озолинскому пению.
ГИТАРАКак правило, в левом верхнем углу письма, там, где на «фирменной» почтовой бумаге размещается какой-нибудь рисунок, он тоже что-то рисовал цветными фломастерами. Это могла быть или мужская голова с трубкой в зубах и с торчащим из правого уха цветком (вместо шеи — подпись «Виль Озолин»), или пронзенная штопором бутылка (сверху лозунг — «Пьянке — бой!»), или сидящий человек, грустно склонивший над столом голову (тут могли быть варианты — на столе либо стояли бутылки, либо человек держал в руках что-то пишущее, иногда над его головой парила чайка). Вот изображен стоящий в бухте рыболовный траулер, вот — весьма похожий автопортрет, вот — стоящий во весь рост обнаженный мужчина, мужское место которого, как фиговым листком, прикрыто бутылкой...
Озолин был неплохим художником и наверняка мог бы рисовать не только кишки и партийные плакаты в Омском мединституте. Что-то рисованное озолинское висело в квартире у Виктора Смирнова, но по соседству были помещены работы Николая Третьякова, Геннадия Штабнова и других известных профессионалов, рядом с которыми Вилины произведения выглядели, конечно, скромно. Но вот что вспоминает на эту тему Роальд Добровенский: «Вильям рисовал тогда (в сахалинский период) много, взахлеб. От полу до потолка расписал стены своей комнатушки и еще чьих-то. Особенно любил я его пастели, выполненные беззаботно на чем попало. Несколько лет я всюду возил с собой несколько таких чудесных работ — на обыкновенной коричневой оберточной бумаге. Помню изображение маленького вокзальчика: сидящие и лежащие вповалку люди в том узнаваемом полуночном ритме, от которого заходится сердце, кружка, прикованная цепью к жестяному бачку с кипятком. В Хабаровске на одной из частных квартир хозяйка не сошлась со мной во взглядах на искусство и в мое отсутствие сожгла все Вилины пастели. Господи, как мне их жалко и сегодня! Мне кажется, по-своему они были ничуть не хуже вывесок и клеенок Пиросмани».
Говорят, талантливый человек талантлив во всем. О песнях Вильяма уже говорилось выше. А как он пел их под собственный аккомпанемент под гитару!.. У него был красивый, мужественный и гибкий голос, безукоризненный слух. У Ильи Фонякова есть даже стихотворение, посвященное озолинскому пению.
В Омске,
В Томске,
Во Владивостоке,
В Чите
На открытье
Каких-то «декад» или «дней»
Мы встречаемся —
Те же всегда и не те:
Всякий раз —
Чуть седей,
Чуть грузней,
Чуть грустней.
Коммунальных гостиниц гудят номера,
А когда затихает застольный народ
И для песни хорошей приходит пора —
Мой товарищ Озолин
Гитару берет.
Эти песни знакомы сто лет наизусть,
Эти песни знакомы сто лет —
ну и пусть!
Ну чего тебе надо, скажи мне, чудак?
Нынче нового в мире хватает и так!
Да к тому же Озолин не так-то и прост:
Всякий раз чуть иначе мотив напевал,
Чтобы к песне не смог бы
пристроиться хвост
Голосистых не в меру лихих подпевал.
Вот почти он смолкает, склонясь
головой,
Приглядишься — уста размыкает едва,
Но гитара становится как бы живой
И сама — по слогам! — произносит
слова.
И колышется крупная тень на стене,
И рокочет послушная струнная медь.
Ах, ни денег, ни славы не надобно
мне—
Научиться бы так под гитару
мне петь!..
Не хуже иного чтеца-профессионала читал он свои и чужие стихи. Это не просто мое дружеское мнение. В 76-м на выступление Вильяма и Ростислава Филиппова в Дом актера я приходил не один, а со своей приятельницей — актрисой Омской филармонии, профессиональной чтицей Галиной Куприяновой. Это она мне высказывала свое восхищенное (и компетентное) мнение о самой манере чтения Вильяма, о качестве этого чтения.
А вот совсем уж неожиданный ракурс — изобретательство. В 1983 году я услышал, что о Вильяме вдруг написал журнал «Изобретатель и рационализатор» — орган ЦК ВОИР. И точно: публикация называлась «Наивность выше всякой мудрости». Оказывается, Вильям увлекся техническим творчеством, научился работать на токарном станке, прочитал учебник по электротехнике. А после этого изобрел автомат для полива садово-огородного участка, благодаря которому можно целую неделю на своем участке не появляться, автомат польет все и без хозяина. И подобных изобретений у Озолина несколько.
А вот совсем уж неожиданный ракурс — изобретательство. В 1983 году я услышал, что о Вильяме вдруг написал журнал «Изобретатель и рационализатор» — орган ЦК ВОИР. И точно: публикация называлась «Наивность выше всякой мудрости». Оказывается, Вильям увлекся техническим творчеством, научился работать на токарном станке, прочитал учебник по электротехнике. А после этого изобрел автомат для полива садово-огородного участка, благодаря которому можно целую неделю на своем участке не появляться, автомат польет все и без хозяина. И подобных изобретений у Озолина несколько.
* * *
Из письма от 11 декабря 1987 года:
«Я только что прилетел из Алма-Аты с Дней сибирской литературы в Казахстане. Ну, сам понимаешь, делалось это с политическими целями. Принимал нас Колбин. 2 часа рассказывал о республиканских делах и проблемах. Хозяйство ему досталось тяжелое, пораженное байством и пр. недугами. Мужик он с юмором и, видимо, в застольный период очень любил это дело, а потому было указание на места, куда мы разъехались, — писателей в общество трезвости не загонять, а поить с уважением и усердием... Так и было. Я попал в группу (Зеленский, Женя Шерман-Ананьев, Граубин и я), которую увезли в аральскую полупустыню, в Кзыл-Орду. Места знаменитого «шелкового пути»... Возили на развалины древнего города (4 век нашей эры). Осенью, когда начнутся свадьбы, поеду с настоящим акыном-импровизатором Манапом Кукеповым на ишачках по аулам петь песни (со всеми вытекающими отсюда последствиями). Мои литдела: работаю над новой прозой. Скоро выйдет книга повестей, там «Черные утки» будут».
О том, ездил ли Вильям по аулам или план этот не осуществился, ничего не знаю. Следующее письмо не датировано, но, судя по тому, что в нем Вильям благодарит меня «за Витальку Попова», написано письмо в июле 1988 года. Попов умер осенью 1987-го, и мы с его вдовой Наташей сразу же составили книгу его избранного (отдельно книга из-за новых издательских «порядков» не вышла, но позже почти целиком была опубликована — частично в альманахе «Иртыш» (1994, вып.1), частично в коллективном сборнике «Складчина-2», вышедшем в 1996 году.
«Сашенька! Письмо твое получил с большим опозданием, т. к. был с нашими гавриками на заработках в районе Бийска. Выступали перед трудящимися в рамках фестиваля «Союз серпа и молота»… Из поездки вернулся с больными ушами, сидел (и сейчас еще — вот уже третью неделю!) дома…Нынче уже 10 июля, а еще дней 5 с ушами буду остерегаться куда-то ездить. А еще «задолжал» Ире и Володьке летнюю традиционную рыбалку на Оби. В конце июля куда-нибудь их повезу, скорее всего в Камень-на-Оби. Мы там уже бывали: гостиница на берегу прямо, и причал... И мы можем на речном трамвайчике плыть на берег, а поздно вечером на нем же — домой, в гостиницу. Удобно. И для меня, бронхитника-отитника, безопасно... Может, ты когда соберешься в Барнаул? Приют обеспечим.
Как прошло собрание в СП? Ты мне черкни. И по возможности — подробнее…»
«Я только что прилетел из Алма-Аты с Дней сибирской литературы в Казахстане. Ну, сам понимаешь, делалось это с политическими целями. Принимал нас Колбин. 2 часа рассказывал о республиканских делах и проблемах. Хозяйство ему досталось тяжелое, пораженное байством и пр. недугами. Мужик он с юмором и, видимо, в застольный период очень любил это дело, а потому было указание на места, куда мы разъехались, — писателей в общество трезвости не загонять, а поить с уважением и усердием... Так и было. Я попал в группу (Зеленский, Женя Шерман-Ананьев, Граубин и я), которую увезли в аральскую полупустыню, в Кзыл-Орду. Места знаменитого «шелкового пути»... Возили на развалины древнего города (4 век нашей эры). Осенью, когда начнутся свадьбы, поеду с настоящим акыном-импровизатором Манапом Кукеповым на ишачках по аулам петь песни (со всеми вытекающими отсюда последствиями). Мои литдела: работаю над новой прозой. Скоро выйдет книга повестей, там «Черные утки» будут».
О том, ездил ли Вильям по аулам или план этот не осуществился, ничего не знаю. Следующее письмо не датировано, но, судя по тому, что в нем Вильям благодарит меня «за Витальку Попова», написано письмо в июле 1988 года. Попов умер осенью 1987-го, и мы с его вдовой Наташей сразу же составили книгу его избранного (отдельно книга из-за новых издательских «порядков» не вышла, но позже почти целиком была опубликована — частично в альманахе «Иртыш» (1994, вып.1), частично в коллективном сборнике «Складчина-2», вышедшем в 1996 году.
«Сашенька! Письмо твое получил с большим опозданием, т. к. был с нашими гавриками на заработках в районе Бийска. Выступали перед трудящимися в рамках фестиваля «Союз серпа и молота»… Из поездки вернулся с больными ушами, сидел (и сейчас еще — вот уже третью неделю!) дома…Нынче уже 10 июля, а еще дней 5 с ушами буду остерегаться куда-то ездить. А еще «задолжал» Ире и Володьке летнюю традиционную рыбалку на Оби. В конце июля куда-нибудь их повезу, скорее всего в Камень-на-Оби. Мы там уже бывали: гостиница на берегу прямо, и причал... И мы можем на речном трамвайчике плыть на берег, а поздно вечером на нем же — домой, в гостиницу. Удобно. И для меня, бронхитника-отитника, безопасно... Может, ты когда соберешься в Барнаул? Приют обеспечим.
Как прошло собрание в СП? Ты мне черкни. И по возможности — подробнее…»
* * *
«У меня что, — сообщает Озолин в письме, которое отправлено, видимо, в конце ноября 88 года, — сдал стихотворную книгу (в производство), название «Год Быка» — на обложке картина Н. Третьякова «Похищение Европы», а на форзаце его же работа «Бык». Они мне были подарены. Я о Николае написал в «От автора» — и (если книга выйдет!) мы с Колей будем неразлучны навсегда!»
Сборник «Год Быка» вышел в 1989 году. Вот заметка «От автора», о которой упоминает Вильям: «Эти быки пришли на обложку книги из мастерской моего друга — омского художника Николая Третьякова. Он родился на Алтае в горном селении Малая Черга. Все его картины пронизаны воспоминаниями о детстве. Готовя к изданию свою книгу, я подумал: «Пусть этот бык, решивший хоть однажды взглянуть на небо, и тот — похитивший Европу, пусть станут памятью о нашей дружбе. Теперь уж никто не сможет нас разлучить!..»
Странное чувство испытываешь, читая сейчас эти строки и зная, что жить замечательному художнику и близкому другу Вильяма Николаю Яковлевичу Третьякову оставалось тогда меньше полугода: он скончался в 1989-м, 1 апреля, в возрасте 62 лет…
Но вернемся к сборнику «Год Быка». Сегодня, мне кажется, что в этом сборнике — красивом внешне, полноценном по объему — автором подведены некоторые «предварительные итоги» своей литературной (а может быть, и не только литературной) биографии. Так ли это — спросить не у кого, но мне представляется что задумано было именно так. Во всяком случае, некий смотр сил, своего рода перекличка, поверка друзей по негласному поэтическому содружеству были в этой книге Озолиным произведены. Помещены стихи, посвященные Р. Солнцеву, Г. Граубину, М. Сергееву...
В этом же письме, где идет речь о книге «Год Быка», Вильям сообщает: «Я стал автомобилистом, продал своего «Муравья» и купил ЗАЗ-968 м — «Запорожец». Ездить начну весной, с Нового года пойду учиться на «права» (мотоциклетные уже недействительны). У Витьки Смирнова 12 ноября было 60-летие. А я не смог прилететь, т. к. сдавал (очень напряженно) книгу и должен был 14-го лететь в командировку».
Новогодняя открытка, отправленная из Барнаула в самом конце 92 года:
«Поздравляю тебя с принятием в СП (хотя чего это сейчас дает?). Но все же!!! Молодец! Я закончил новую повесть. Лучшую свою! Ее уже ждут в московском журнале».
О какой повести и о каком журнале идет речь, затрудняюсь, как пишут в анкетах, ответить. Могу только предположить, что повестью Озолин первоначально называл свой большой рассказ «Король Лир, принц Гамлет и печник Зверев», появившийся вскоре в «Новом мире» (1966, № 10).
И раз уж речь зашла о Москве, хочу задать простой вопрос: почему Озолин не выпустил в столице ни одной своей книги? Еще в 1975 году, рецензируя читинский сборник «Чайки над городом», поэт Марк Соболь писал в «Литературном обозрении»: «Думаю, совсем несправедливо, что Озолин еще не издавался в Москве. Дело было бы очень доброе и нужное — во вторую очередь для поэта Вильяма Озолина, в первую — для читателя, ценящего и любящего поэзию». Но московские публикации сибирского поэта можно пересчитать по пальцам. При таких широких литературных связях и знакомствах это выглядит странным и непонятным. Впрочем, это не единственная загадка в биографии Озолина.
«13 января 1995.
Саша, рад был получить от тебя письмецо. Живу я так же, в том же ключе. Только все меньше внешней литературной богемы и суеты. Последний раз какое-то общение было на Шукшинских чтениях в июле 94 г…Весной я от души пообщался с близкими мне по духу людьми в Красноярске, куда был приглашен на 75-летие Виктора Астафьева. Пожил у Ромки Солнцева. Он издает там шикарный по нынешним временам журнал «День и Ночь», редколлегия от С.-Петербурга до Магадана (Пчелкин). Я тоже представлен. Между прочим, прилетал к Астафьеву Горбачев с Раей. Я там на банкете поддал и пошел «учить» Мишу, как надо было бы делать перестройку, главная моя (нетрезвая) мысль состояла в том, что Мише не надо было разрушать «аппарат». Там сидели такие безнравственные люди, что им было абсолютно пох..., чего строить — коммунизм или капитализм. Миша меня молча выслушал, но тут подлетела Раиса и «отняла» его: «Что вы его все политическими разговорами мучаете?!» И я предложил выпить «на посошок». И мы выпили. И потом — «на костылек» и потом — «на ползунок». Но уже без Миши, который сбежал...
Я, кстати сказать, этот год объявил годом трезвой свиньи. У меня характер есть, я 5 лет тому назад бросил курить! Мое отрезвление — не прихоть: стал писать, пошла проза, так что или... или... Я, конечно, на юбилее — маме будет 85 лет 15 февраля — шампанского бокал хлопну и где еще при больших торжествах. Я полностью наложил вето на крепкие вина, водку, коньяк. Ни за что, никогда! Усё! Год продержусь (а я уверен в себе) — а там видно будет. М. б. до 2000 года завяжу! А чё — 5 лет всего! Мелочь. Передавай, Саша, привет всем твоим коллегам по СРП…В Омске вышел альбом Н. Третьякова, не смог бы его раздобыть и прислать мне? Очень хотелось бы иметь! Мы же были близкими друзьями13.
Сборник «Год Быка» вышел в 1989 году. Вот заметка «От автора», о которой упоминает Вильям: «Эти быки пришли на обложку книги из мастерской моего друга — омского художника Николая Третьякова. Он родился на Алтае в горном селении Малая Черга. Все его картины пронизаны воспоминаниями о детстве. Готовя к изданию свою книгу, я подумал: «Пусть этот бык, решивший хоть однажды взглянуть на небо, и тот — похитивший Европу, пусть станут памятью о нашей дружбе. Теперь уж никто не сможет нас разлучить!..»
Странное чувство испытываешь, читая сейчас эти строки и зная, что жить замечательному художнику и близкому другу Вильяма Николаю Яковлевичу Третьякову оставалось тогда меньше полугода: он скончался в 1989-м, 1 апреля, в возрасте 62 лет…
Но вернемся к сборнику «Год Быка». Сегодня, мне кажется, что в этом сборнике — красивом внешне, полноценном по объему — автором подведены некоторые «предварительные итоги» своей литературной (а может быть, и не только литературной) биографии. Так ли это — спросить не у кого, но мне представляется что задумано было именно так. Во всяком случае, некий смотр сил, своего рода перекличка, поверка друзей по негласному поэтическому содружеству были в этой книге Озолиным произведены. Помещены стихи, посвященные Р. Солнцеву, Г. Граубину, М. Сергееву...
В этом же письме, где идет речь о книге «Год Быка», Вильям сообщает: «Я стал автомобилистом, продал своего «Муравья» и купил ЗАЗ-968 м — «Запорожец». Ездить начну весной, с Нового года пойду учиться на «права» (мотоциклетные уже недействительны). У Витьки Смирнова 12 ноября было 60-летие. А я не смог прилететь, т. к. сдавал (очень напряженно) книгу и должен был 14-го лететь в командировку».
Новогодняя открытка, отправленная из Барнаула в самом конце 92 года:
«Поздравляю тебя с принятием в СП (хотя чего это сейчас дает?). Но все же!!! Молодец! Я закончил новую повесть. Лучшую свою! Ее уже ждут в московском журнале».
О какой повести и о каком журнале идет речь, затрудняюсь, как пишут в анкетах, ответить. Могу только предположить, что повестью Озолин первоначально называл свой большой рассказ «Король Лир, принц Гамлет и печник Зверев», появившийся вскоре в «Новом мире» (1966, № 10).
И раз уж речь зашла о Москве, хочу задать простой вопрос: почему Озолин не выпустил в столице ни одной своей книги? Еще в 1975 году, рецензируя читинский сборник «Чайки над городом», поэт Марк Соболь писал в «Литературном обозрении»: «Думаю, совсем несправедливо, что Озолин еще не издавался в Москве. Дело было бы очень доброе и нужное — во вторую очередь для поэта Вильяма Озолина, в первую — для читателя, ценящего и любящего поэзию». Но московские публикации сибирского поэта можно пересчитать по пальцам. При таких широких литературных связях и знакомствах это выглядит странным и непонятным. Впрочем, это не единственная загадка в биографии Озолина.
«13 января 1995.
Саша, рад был получить от тебя письмецо. Живу я так же, в том же ключе. Только все меньше внешней литературной богемы и суеты. Последний раз какое-то общение было на Шукшинских чтениях в июле 94 г…Весной я от души пообщался с близкими мне по духу людьми в Красноярске, куда был приглашен на 75-летие Виктора Астафьева. Пожил у Ромки Солнцева. Он издает там шикарный по нынешним временам журнал «День и Ночь», редколлегия от С.-Петербурга до Магадана (Пчелкин). Я тоже представлен. Между прочим, прилетал к Астафьеву Горбачев с Раей. Я там на банкете поддал и пошел «учить» Мишу, как надо было бы делать перестройку, главная моя (нетрезвая) мысль состояла в том, что Мише не надо было разрушать «аппарат». Там сидели такие безнравственные люди, что им было абсолютно пох..., чего строить — коммунизм или капитализм. Миша меня молча выслушал, но тут подлетела Раиса и «отняла» его: «Что вы его все политическими разговорами мучаете?!» И я предложил выпить «на посошок». И мы выпили. И потом — «на костылек» и потом — «на ползунок». Но уже без Миши, который сбежал...
Я, кстати сказать, этот год объявил годом трезвой свиньи. У меня характер есть, я 5 лет тому назад бросил курить! Мое отрезвление — не прихоть: стал писать, пошла проза, так что или... или... Я, конечно, на юбилее — маме будет 85 лет 15 февраля — шампанского бокал хлопну и где еще при больших торжествах. Я полностью наложил вето на крепкие вина, водку, коньяк. Ни за что, никогда! Усё! Год продержусь (а я уверен в себе) — а там видно будет. М. б. до 2000 года завяжу! А чё — 5 лет всего! Мелочь. Передавай, Саша, привет всем твоим коллегам по СРП…В Омске вышел альбом Н. Третьякова, не смог бы его раздобыть и прислать мне? Очень хотелось бы иметь! Мы же были близкими друзьями13.
* * *
Скончался от инсульта Виктор Смирнов в больнице 10 февраля 1995 года. Я послал телеграмму, но Озолин не смог приехать. За поминальным столом я прочитал несколько листочков из Витиного сочинения, с которым он, что называется, носился в последнее время.
Это «Записки», в которых он весьма наивно писал о глобальных проблемах — энергетике России, современной школе, свободном времени, сельском хозяйстве...
Вскоре после похорон из Барнаула пришло новое письмо: «Саша, дорогой! Ну вот: я остался почти один из тех — старых — наших друзей. Жалко очень. Витя долго сопротивлялся болезням, а их у него было — сонм. Конечно, и лагерь в юности, и молодая пьянь, которую мы очень даже культивировали... Я, честно, давно был готов получить печальную весть из Омска... Приехать на похороны я не смог, т. к. болен был отитом двухсторонним, гнойным...».
«Я остался почти один из тех — старых — наших друзей», — пишет Вильям, и сегодня эта грустная фраза высвечивается мне каким-то особым образом. «Один из тех» — то есть из тех, кто, родившись в конце 20-х — начале 30-х годов, хоть и не успел попасть под каток войны, но кого свинцовый век-волкодав все равно в полной мере пометил своими жесткими метами. Один из тех, кто, чуть отогревшись после смерти Усатого под неверными лучами хрущевской «оттепели», вынужден был долгие застойные годы жить по двойным стандартам. Один из тех, кто, едва поверив в демократический пафос перестройки, через неполный десяток лет начал понимать, что, кажется, его провели и на этот раз...
Все меньше остается писем в озолинской папке. Все пристальней вчитываюсь в их знакомые строки. На дворе весна 95-го. Мы в Омске готовим Третьи Мартыновские чтения, мечтаем пригласить на них Озолина (мы с Поварцовым — члены Оргкомитета Чтений). Это будет его последний приезд в родной город, последняя наша встреча... Но никто из нас, понятное дело, не знает об этом. И пока Вильям радуется полученному от меня третьяковскому альбому. Из письма от 29 марта того же 95 года: «Ты уж прости, я забыл — ответил ли тебе на письмо и расчудесный, иначе не назовешь, альбом «Н. Третьяков» ...Саша, как я тебе благодарен. Альбом — драгоценен! Увидишь Лёню Елфимова, передай от меня поклон и благодарность. Я напишу Ирине Захаровой — жене Коли.
Конечно, на Мартыовские чтения был бы рад попасть. Если Оргкомитет оплатит хотя бы ж.-д. билет, — будет неплохо. А гостиницу мне, как ты понимаешь, не нужно: у дочери буду ночевать (или у какой-нибудь прекрасной незнакомки). Так что предлагай меня... ...Черкни коротко, когда точно Чтения пройдут, чтоб я разгреб к этому времени всякие текущие дела. А их — увы — всегда невпроворот. Вчера на Дне театра договорился о чтении пьесы-мюзикла в музкомедии с главным режиссером...».
В связи с последним сообщением (о мюзикле), хочу подчеркнуть, что в последние годы, в свой зрелый период, работал Озолин весьма разносторонне, и общепринятое представление о нем лишь как о поэте явно узковато. Это подтверждает и апрельское письмо того же 95 года:
«Я — в трудах и заботах. Ира постоянно подкидывает работенку (оформление ее детской выставки на краевой семинар; разумеется — бесплатно). А тут, как на грех, писаться стало. «Алтайская правда» с колес напечатала 2 рассказа, а «Свободный курс» — серьезная газета — еженедельник — заказала еженедельные эссе на свободную тему. Так что Бахусу поклоняться некогда. Да и слава Богу! Очень уж тяжело стало выруливать после загулов». С каким бы интересом познакомился я сейчас с этими эссе из «Свободного курса»! Но... для этого надо ехать в Барнаул, а такой поездке мешают те же «технические» причины, которые мешали Озолину лишний раз побывать в родном городе.
А потом были Мартыновские чтения, об участии в которых Вильяма я уже говорил выше. Как всегда бывает во время таких мероприятий, суеты и суматохи было предостаточно. Разговаривали мы с Озолиным урывками: ему хотелось всюду успеть, на мне же лежали кое-какие оргобязанности. Расстались где-то на улице — оба спешили в разные места.
Чтения проходили в конце мая, а 15 июня у меня умер отец.
Из письма В. Озолина от 16 июля 1995 года: «Саша, дорогой! Во-первых, прими соболезнования по случаю смерти отца. Мама его хорошо помнит (учились ведь вместе), и, конечно, вздыхала и качала головой, т. к. у самой возраст такой же. И я с грустью думал и о ней самой, и о себе».
Через несколько дней после похорон я перебирал отцовские книги и наткнулся на сборник «Черные утки» (Иркутск, 1984). В него были вложены две газетные вырезки. Одну из них я процитирую здесь:
«В сборнике «Черные утки» кроме заглавной помещена и небольшая повесть «Северная история». Ей-то и посвящена заметка из «Правды» за 16 мая 1986 года: «Северная история. Салехард (Ямало-Ненецкий автономный округ), 15. (Редактор газеты «Красный Север» В. Котов). Не предполагал сибирский писатель Вильям Озолин, что у его повести «Северная история» окажется такой эпилог. Лет тридцать назад автор стал свидетелем случая, когда местные авиаторы из фактории Тамбей в штормовую метель ценой огромного риска спасли жизнь пострадавшей девочке. Этот эпизод и лег в основу повести. А недавно, путешествуя по Северу, писатель рассказал об этой давней истории на встрече с читателями поселка Новый Порт. По окончании к нему подошла женщина, представилась: Анна Тусида — местная жительница. Именно она и была героиней повести».
А на другой (это была статья В. Вайнермана к 80-летию Яна Озолина из «Вечернего Омска») характерным почерком отца была сделана надпись: «С будущей женой Яна Озолина — Деборой Хуторанской я учился в омской 7-летней школе (1924-26 гг.) им. Троцкого (впоследствии шк. № 37). Мы сидели за одной партой».
В том же книжном шкафу, в котором я обнаружил «Черных уток», отец хранил свои рукописные «Записки» — пять толстых общих тетрадей. Он написал их в 1978 году после моих настойчивых советов сделать это. В тетради, где описываются школьные годы (в главке «Через полвека»), я прочитал: «25 XI 1977 года отмечался столетний юбилей школы № 37... Стало грустно и печально, ведь из нашего выпуска в школу пришли только двое: Дебора Хуторанская и я... Она — художник, теперь пенсионерка. Ее мужем был известный в Сибири поэт Ян Озолин (погибший в 1937 году), а сын Вильям Озолин — тоже поэт и хороший товарищ моего сына». Помню, отец не раз намекал мне на то, что он не прочь бы познакомиться с Озолиным, и я как-то даже пообещал привести к нему Вильяма. Но вот не получилось... А жаль — он любил и умел разговаривать с пожилыми людьми. Однажды мы вместе оказались у Виталия Попова (когда тот жил еще в коммунальной квартире возле кинотеатра «Спутник»). У Виталика была соседка — одинокая, незаметная старушка. Встретившись с ней в общем коридоре, Вильям около часа не возвращался к столу: оказывается, когда-то он знал рано умершего (или даже погибшего, теперь точно уже не помню) сына этой старой женщины. «Пусть, пусть поговорят, — останавливал Виталий Ирину, порывавшую вернуть мужа в нашу компанию, — они всегда разговаривают, когда Виля приходит...» Я несколько раз проходил в тот вечер мимо беседовавших, курсируя на кухню и обратно. Было что- то трогательное в том, как широкоплечий, краснолицый Вильям склонился над щупленькой, совершенно седой старушкой и внимательно слушал ее, изредка вставляя короткие негромкие фразы.
Но вернемся к письму от 16 июля 95 года: «Я 14-го вернулся из поездки: Москва — Рига — Москва. Месяц не был дома. Куча писем. В том числе и от Черных из Ярославля. И опять по поводу семинара... Я ему буду отвечать и, конечно, напишу о тебе...
Еще о семинаре. Поскольку опять же семинар пройдет под эгидой СРП и оплачен им же, то надо и кандидату ясно дать понять, что если он согласен ехать, то будет иметь моральные обязательства.
И это противно. Я ведь вообще за возвращение к старой областной форме — Писательской Артели, без четкого членства. Придешь на собрание, принимаешь участие в жизни Артели — можно говорить о тебе как о кандидате в Правление. Перестал работать — изволь уступить место более активному. Литобъединение Омска при «Омской правде», при издательстве — проверенная форма. Все мы вышли в литературу оттуда... ...Вот такие у меня мысли…»
Многое в этом искреннем и взволнованном монологе верно. Многое, но, на мой взгляд, не все. Но вступать в запоздалый спор со своим другом не стану. Он был, как и все мы, растерян. Простая вещь — как послать на «чужой» семинар формально «своего» кандидата — создала для Вильяма при его щепетильности чуть ли не тупиковую ситуацию.
А тогда разрешился этот тупик весьма просто: Союз писателей России, в который автоматически, вместе с Алтайской писательской организацией, входил и Вильям, вскоре провел для «своих» молодых авторов свой отдельный семинар во Владимире. Сейчас от этой «раздельной» практики начинают отказываться — последнее Всероссийское совещание молодых писателей в подмосковном Доме творчества Малеевка (декабрь 2001 года) проходило под эгидой обоих писательских Союзов.
Жизнь постепенно расставляет все по своим местам.
...А теперь постараемся вернуться в 95-й год — все к тому же озолинскому письму от 16 июля. «...Ну, что еще? — продолжает Озолин, — В Москве был у Г. А. Суховой-Мартыновой. Долго сидели за столом, рассказал ей про «мартыновские» дни. Она все же очень обижается на омичей, приглашения официального у нее ни от кого не было... О тебе она очень добро отзывалась... Ну, все? Привет Мишке Малиновскому, Кудрявской и Леньке ), Поварцову…»
И еще об одном. Вильям всегда был резок в своих оценках и суждениях. Да и сама его фигура вызывала и вызывает до сих пор неоднозначную реакцию.
Да что там говорить о недоброжелателях. О Вильяме до сих пор спорят те, кто вполне хорошо к нему относился и относится. Не так давно такой спор даже нашел отражение в печати. Один из авторов, говоря об омских «шестидесятниках», причислил Озолина к диссидентам14. Другой заявил, что такое утверждение ошибочно и что вообще — Вильяма из Омска никто не гнал15. Тут трудно судить однозначно. Диссидентом, т.е. человеком, активно выступавшим против существовавшего политического режима, Озолин, конечно, не был. (Например, среди написанных им стихов есть и вполне просоветские.) Но ждать от сына ни за что ни про что расстрелянного человека особой любви и преданности к власти тоже не приходилось, конкретные представители этой власти вполне данный факт осознавали, и отношение омского начальства к Вильяму было хоть и не откровенно враждебным, но прохладным и настороженным. Хотя...
Расскажу сейчас историю, которую знают далеко не все. Одно время Комитет государственной безопасности по Омской области возглавлял генерал Михаил Андреевич Лякишев. Необычный это был генерал. Написал, например, веселую пьесу, по которой Омская музкомедия поставила спектакль. Устроил на непыльную работу в отдел НОТ богатого оборонного завода всюду тогда гонимого за «антиобщественное» поведение брата поэта Павла Васильева — Виктора Николаевича (Виктор со смехом рассказывал мне, как для начала генерал сам привез его на этот завод, как на морозной улице их встречал испуганный начальник первого отдела, как иногда (главным образом за зарплатой) он являлся потом на завод и как с треском был уволен сразу же после внезапной смерти генерала, тот умер то ли во время операции на сердце, то ли вскоре после нее).
И вот в один прекрасный день Вильям Озолин был приглашен в КГБ. Нетрудно представить, с какими чувствами шагал он на улицу Ленина, в наш знаменитый Серый дом... Но в кабинете генерала (а провели поэта именно туда) ему было сделано... интересное творческое предложение. Разумеется, Вильям ждал чего угодно, только не этого; возможно, от неожиданности и отказался. А предложил ему М. А. Лякишев написать о никому тогда неизвестном омском телеграфисте, который, попав во время войны на оккупированную территорию, руководил подпольем двух областей. Это сейчас о Филиппе Комкове знает каждый, кто проходил мимо Омского почтамта, на котором ему установлен мемориальный барельеф (примерно такой же есть в Херсоне; в Николаеве, Херсоне и Омске есть улицы его имени и т. д.). А тогда, в середине 60-х годов, это имя только всплывало из небытия.
Озолин порекомендовал генералу вместо себя омского писателя Бориса Малочевского. Борис Александрович вначале взялся за тему с энтузиазмом — съездил в Херсон и Николаев, разыскал бывших подпольщиков — боевых товарищей Комкова. Помню, как по омскому радио звучал цикл передач Б. Малочевского об этом, участвовал однажды вместе с ним во встрече с читателями, где писатель рассказывал о своих поисках. Но книги о Комкове у Малочевского так и не получилось — не справился, как он сам потом признал, с незнакомым документальным жанром. Позже за дело взялся другой омский писатель — Иван Петров, ему принадлежит небольшая документальная повесть о Комкове «Меченый». А началось-то все с вызова Вильяма в КГБ.
Если уж затронута «линия» Озолин и Серый дом, то расскажу, как Вильям однажды (примерно в 70-м или в 71-м году) познакомил меня с Вячеславом Васильевичем (фамилия тут, думаю, ни к чему) — сотрудником этого самого Дома. Вместе с ним Озолин пришел как-то к нам в редакцию «Омской правды», и мы, закрывшись в кабинете моего заведующего Валеры Зинякова, потихоньку нарушали трудовую дисциплину. Занимался Вячеслав Васильевич, кажется, охраной секретов омской оборонки, но об этом, естественно, старался не говорить, да мы его и не расспрашивали. Оказалось, что мы с В. В. живем в одном доме (вселились в него только что). Мы не раз потом ходили друг к другу в гости, разговаривали о литературе, о Вильяме. Помню, как я удивил своего гостя, когда достал с полки полдесятка сборников Солнцева, и в каждом были стихи, посвященные Озолину. А однажды В. В. повел меня в соседний дом и познакомил... с бывшим бортмехаником Василия Сталина — ни больше, ни меньше. Тот тоже работал в их управлении на какой-то небольшой технической должности. Разинув рот, я слушал рассказы о безудержной смелости и таком же безудержном самодурстве сына Верховного главнокомандующего, тогда об этом еще нигде не было написано. Правда, и я тоже удивил бывшего бортмеханика, рассказав ему о могиле Василия на одном из казанских кладбищ, ее я несколько раз посещал, так как кладбище находилось рядом с нашей университетской общагой. Помню, как мы вместе с В. В. и бортмехаником гадали и спорили, — кому принадлежит надпись на надгробии бывшего лихого летчика — «Единственному от М. Джугашвили». (Много лет спустя, уже в перестроечные времена я где-то вычитал, что М. — это предприимчивая медсестра Маша, последняя любовь опального, спившегося генерала, ухитрившаяся под конец к великой досаде родственников официально женить его на себе). Конечно, с одной стороны, истории эти несколько уводят нас в сторону, но с другой — точнее и объемнее показывают Озолина, круг его общения, например. Разумеется, в принципе он не любил и побаивался чекистов, но, как видим, на практике мог и водить знакомство с кем-то из них. Впрочем, знакомства у него вообще были самые широкие и неожиданные...
Относительно же того, что из Омска Озолина никто не гнал, сказать нечто однозначное тоже невозможно. Конечно, это не случай Леонида Мартынова, когда имя автора «Эрцинского леса» склоняли по всем падежам на бюро обкома партии. Но то, что после скандальной личной истории Озолину не светило в Омске ни с литературным заработком, ни с жильем (предыдущую квартиру он оставил своей младшей дочери Ирине и ее матери) вполне ясно. В далекой же Чите писательской организацией руководил не равнодушный и недоброжелательный, всегда ревниво относившийся к чужому творческому успеху человек, а друг, член того самого святого писательского братства, к которому имел прямое отношение и сам Вильям. Так что не только непоседливый характер и склонность к перемене мест, как это утверждается в статье глубоко уважаемого мной Ивана Федоровича Петрова в «Новом обозрении», побудили Озолина в 72-м году уехать из родного города, оставив тут престарелую мать. Паковать вещи заставила полная, абсолютная бесперспективность дальнейшего здесь пребывания.
Он уехал в чужие края, но зато никогда больше не зарабатывал рисованием пораженных язвой желудков и «наглядной агитации» о неуклонном росте нашего благосостояния. (Только в тяжелые перестроечные времена он однажды занялся не своим делом — стал помогать работающему по металлу скульптору; научился ковать, гнуть из металла цветы и листья, освоил сварку, делал все с азартом и удовольствием.) Писал стихи и прозу, занимался журналистикой, выступал перед читателями, ездил в творческие командировки. И хоть действительно «за жизнь свою не накопил деньжат», но получал свои скромные рубли, занимаясь любимым делом, имел нормальные жилищные условия. В Омске всего этого наверняка бы в достаточной степени не было...
Это «Записки», в которых он весьма наивно писал о глобальных проблемах — энергетике России, современной школе, свободном времени, сельском хозяйстве...
Вскоре после похорон из Барнаула пришло новое письмо: «Саша, дорогой! Ну вот: я остался почти один из тех — старых — наших друзей. Жалко очень. Витя долго сопротивлялся болезням, а их у него было — сонм. Конечно, и лагерь в юности, и молодая пьянь, которую мы очень даже культивировали... Я, честно, давно был готов получить печальную весть из Омска... Приехать на похороны я не смог, т. к. болен был отитом двухсторонним, гнойным...».
«Я остался почти один из тех — старых — наших друзей», — пишет Вильям, и сегодня эта грустная фраза высвечивается мне каким-то особым образом. «Один из тех» — то есть из тех, кто, родившись в конце 20-х — начале 30-х годов, хоть и не успел попасть под каток войны, но кого свинцовый век-волкодав все равно в полной мере пометил своими жесткими метами. Один из тех, кто, чуть отогревшись после смерти Усатого под неверными лучами хрущевской «оттепели», вынужден был долгие застойные годы жить по двойным стандартам. Один из тех, кто, едва поверив в демократический пафос перестройки, через неполный десяток лет начал понимать, что, кажется, его провели и на этот раз...
Все меньше остается писем в озолинской папке. Все пристальней вчитываюсь в их знакомые строки. На дворе весна 95-го. Мы в Омске готовим Третьи Мартыновские чтения, мечтаем пригласить на них Озолина (мы с Поварцовым — члены Оргкомитета Чтений). Это будет его последний приезд в родной город, последняя наша встреча... Но никто из нас, понятное дело, не знает об этом. И пока Вильям радуется полученному от меня третьяковскому альбому. Из письма от 29 марта того же 95 года: «Ты уж прости, я забыл — ответил ли тебе на письмо и расчудесный, иначе не назовешь, альбом «Н. Третьяков» ...Саша, как я тебе благодарен. Альбом — драгоценен! Увидишь Лёню Елфимова, передай от меня поклон и благодарность. Я напишу Ирине Захаровой — жене Коли.
Конечно, на Мартыовские чтения был бы рад попасть. Если Оргкомитет оплатит хотя бы ж.-д. билет, — будет неплохо. А гостиницу мне, как ты понимаешь, не нужно: у дочери буду ночевать (или у какой-нибудь прекрасной незнакомки). Так что предлагай меня... ...Черкни коротко, когда точно Чтения пройдут, чтоб я разгреб к этому времени всякие текущие дела. А их — увы — всегда невпроворот. Вчера на Дне театра договорился о чтении пьесы-мюзикла в музкомедии с главным режиссером...».
В связи с последним сообщением (о мюзикле), хочу подчеркнуть, что в последние годы, в свой зрелый период, работал Озолин весьма разносторонне, и общепринятое представление о нем лишь как о поэте явно узковато. Это подтверждает и апрельское письмо того же 95 года:
«Я — в трудах и заботах. Ира постоянно подкидывает работенку (оформление ее детской выставки на краевой семинар; разумеется — бесплатно). А тут, как на грех, писаться стало. «Алтайская правда» с колес напечатала 2 рассказа, а «Свободный курс» — серьезная газета — еженедельник — заказала еженедельные эссе на свободную тему. Так что Бахусу поклоняться некогда. Да и слава Богу! Очень уж тяжело стало выруливать после загулов». С каким бы интересом познакомился я сейчас с этими эссе из «Свободного курса»! Но... для этого надо ехать в Барнаул, а такой поездке мешают те же «технические» причины, которые мешали Озолину лишний раз побывать в родном городе.
А потом были Мартыновские чтения, об участии в которых Вильяма я уже говорил выше. Как всегда бывает во время таких мероприятий, суеты и суматохи было предостаточно. Разговаривали мы с Озолиным урывками: ему хотелось всюду успеть, на мне же лежали кое-какие оргобязанности. Расстались где-то на улице — оба спешили в разные места.
Чтения проходили в конце мая, а 15 июня у меня умер отец.
Из письма В. Озолина от 16 июля 1995 года: «Саша, дорогой! Во-первых, прими соболезнования по случаю смерти отца. Мама его хорошо помнит (учились ведь вместе), и, конечно, вздыхала и качала головой, т. к. у самой возраст такой же. И я с грустью думал и о ней самой, и о себе».
Через несколько дней после похорон я перебирал отцовские книги и наткнулся на сборник «Черные утки» (Иркутск, 1984). В него были вложены две газетные вырезки. Одну из них я процитирую здесь:
«В сборнике «Черные утки» кроме заглавной помещена и небольшая повесть «Северная история». Ей-то и посвящена заметка из «Правды» за 16 мая 1986 года: «Северная история. Салехард (Ямало-Ненецкий автономный округ), 15. (Редактор газеты «Красный Север» В. Котов). Не предполагал сибирский писатель Вильям Озолин, что у его повести «Северная история» окажется такой эпилог. Лет тридцать назад автор стал свидетелем случая, когда местные авиаторы из фактории Тамбей в штормовую метель ценой огромного риска спасли жизнь пострадавшей девочке. Этот эпизод и лег в основу повести. А недавно, путешествуя по Северу, писатель рассказал об этой давней истории на встрече с читателями поселка Новый Порт. По окончании к нему подошла женщина, представилась: Анна Тусида — местная жительница. Именно она и была героиней повести».
А на другой (это была статья В. Вайнермана к 80-летию Яна Озолина из «Вечернего Омска») характерным почерком отца была сделана надпись: «С будущей женой Яна Озолина — Деборой Хуторанской я учился в омской 7-летней школе (1924-26 гг.) им. Троцкого (впоследствии шк. № 37). Мы сидели за одной партой».
В том же книжном шкафу, в котором я обнаружил «Черных уток», отец хранил свои рукописные «Записки» — пять толстых общих тетрадей. Он написал их в 1978 году после моих настойчивых советов сделать это. В тетради, где описываются школьные годы (в главке «Через полвека»), я прочитал: «25 XI 1977 года отмечался столетний юбилей школы № 37... Стало грустно и печально, ведь из нашего выпуска в школу пришли только двое: Дебора Хуторанская и я... Она — художник, теперь пенсионерка. Ее мужем был известный в Сибири поэт Ян Озолин (погибший в 1937 году), а сын Вильям Озолин — тоже поэт и хороший товарищ моего сына». Помню, отец не раз намекал мне на то, что он не прочь бы познакомиться с Озолиным, и я как-то даже пообещал привести к нему Вильяма. Но вот не получилось... А жаль — он любил и умел разговаривать с пожилыми людьми. Однажды мы вместе оказались у Виталия Попова (когда тот жил еще в коммунальной квартире возле кинотеатра «Спутник»). У Виталика была соседка — одинокая, незаметная старушка. Встретившись с ней в общем коридоре, Вильям около часа не возвращался к столу: оказывается, когда-то он знал рано умершего (или даже погибшего, теперь точно уже не помню) сына этой старой женщины. «Пусть, пусть поговорят, — останавливал Виталий Ирину, порывавшую вернуть мужа в нашу компанию, — они всегда разговаривают, когда Виля приходит...» Я несколько раз проходил в тот вечер мимо беседовавших, курсируя на кухню и обратно. Было что- то трогательное в том, как широкоплечий, краснолицый Вильям склонился над щупленькой, совершенно седой старушкой и внимательно слушал ее, изредка вставляя короткие негромкие фразы.
Но вернемся к письму от 16 июля 95 года: «Я 14-го вернулся из поездки: Москва — Рига — Москва. Месяц не был дома. Куча писем. В том числе и от Черных из Ярославля. И опять по поводу семинара... Я ему буду отвечать и, конечно, напишу о тебе...
Еще о семинаре. Поскольку опять же семинар пройдет под эгидой СРП и оплачен им же, то надо и кандидату ясно дать понять, что если он согласен ехать, то будет иметь моральные обязательства.
И это противно. Я ведь вообще за возвращение к старой областной форме — Писательской Артели, без четкого членства. Придешь на собрание, принимаешь участие в жизни Артели — можно говорить о тебе как о кандидате в Правление. Перестал работать — изволь уступить место более активному. Литобъединение Омска при «Омской правде», при издательстве — проверенная форма. Все мы вышли в литературу оттуда... ...Вот такие у меня мысли…»
Многое в этом искреннем и взволнованном монологе верно. Многое, но, на мой взгляд, не все. Но вступать в запоздалый спор со своим другом не стану. Он был, как и все мы, растерян. Простая вещь — как послать на «чужой» семинар формально «своего» кандидата — создала для Вильяма при его щепетильности чуть ли не тупиковую ситуацию.
А тогда разрешился этот тупик весьма просто: Союз писателей России, в который автоматически, вместе с Алтайской писательской организацией, входил и Вильям, вскоре провел для «своих» молодых авторов свой отдельный семинар во Владимире. Сейчас от этой «раздельной» практики начинают отказываться — последнее Всероссийское совещание молодых писателей в подмосковном Доме творчества Малеевка (декабрь 2001 года) проходило под эгидой обоих писательских Союзов.
Жизнь постепенно расставляет все по своим местам.
...А теперь постараемся вернуться в 95-й год — все к тому же озолинскому письму от 16 июля. «...Ну, что еще? — продолжает Озолин, — В Москве был у Г. А. Суховой-Мартыновой. Долго сидели за столом, рассказал ей про «мартыновские» дни. Она все же очень обижается на омичей, приглашения официального у нее ни от кого не было... О тебе она очень добро отзывалась... Ну, все? Привет Мишке Малиновскому, Кудрявской и Леньке ), Поварцову…»
И еще об одном. Вильям всегда был резок в своих оценках и суждениях. Да и сама его фигура вызывала и вызывает до сих пор неоднозначную реакцию.
Да что там говорить о недоброжелателях. О Вильяме до сих пор спорят те, кто вполне хорошо к нему относился и относится. Не так давно такой спор даже нашел отражение в печати. Один из авторов, говоря об омских «шестидесятниках», причислил Озолина к диссидентам14. Другой заявил, что такое утверждение ошибочно и что вообще — Вильяма из Омска никто не гнал15. Тут трудно судить однозначно. Диссидентом, т.е. человеком, активно выступавшим против существовавшего политического режима, Озолин, конечно, не был. (Например, среди написанных им стихов есть и вполне просоветские.) Но ждать от сына ни за что ни про что расстрелянного человека особой любви и преданности к власти тоже не приходилось, конкретные представители этой власти вполне данный факт осознавали, и отношение омского начальства к Вильяму было хоть и не откровенно враждебным, но прохладным и настороженным. Хотя...
Расскажу сейчас историю, которую знают далеко не все. Одно время Комитет государственной безопасности по Омской области возглавлял генерал Михаил Андреевич Лякишев. Необычный это был генерал. Написал, например, веселую пьесу, по которой Омская музкомедия поставила спектакль. Устроил на непыльную работу в отдел НОТ богатого оборонного завода всюду тогда гонимого за «антиобщественное» поведение брата поэта Павла Васильева — Виктора Николаевича (Виктор со смехом рассказывал мне, как для начала генерал сам привез его на этот завод, как на морозной улице их встречал испуганный начальник первого отдела, как иногда (главным образом за зарплатой) он являлся потом на завод и как с треском был уволен сразу же после внезапной смерти генерала, тот умер то ли во время операции на сердце, то ли вскоре после нее).
И вот в один прекрасный день Вильям Озолин был приглашен в КГБ. Нетрудно представить, с какими чувствами шагал он на улицу Ленина, в наш знаменитый Серый дом... Но в кабинете генерала (а провели поэта именно туда) ему было сделано... интересное творческое предложение. Разумеется, Вильям ждал чего угодно, только не этого; возможно, от неожиданности и отказался. А предложил ему М. А. Лякишев написать о никому тогда неизвестном омском телеграфисте, который, попав во время войны на оккупированную территорию, руководил подпольем двух областей. Это сейчас о Филиппе Комкове знает каждый, кто проходил мимо Омского почтамта, на котором ему установлен мемориальный барельеф (примерно такой же есть в Херсоне; в Николаеве, Херсоне и Омске есть улицы его имени и т. д.). А тогда, в середине 60-х годов, это имя только всплывало из небытия.
Озолин порекомендовал генералу вместо себя омского писателя Бориса Малочевского. Борис Александрович вначале взялся за тему с энтузиазмом — съездил в Херсон и Николаев, разыскал бывших подпольщиков — боевых товарищей Комкова. Помню, как по омскому радио звучал цикл передач Б. Малочевского об этом, участвовал однажды вместе с ним во встрече с читателями, где писатель рассказывал о своих поисках. Но книги о Комкове у Малочевского так и не получилось — не справился, как он сам потом признал, с незнакомым документальным жанром. Позже за дело взялся другой омский писатель — Иван Петров, ему принадлежит небольшая документальная повесть о Комкове «Меченый». А началось-то все с вызова Вильяма в КГБ.
Если уж затронута «линия» Озолин и Серый дом, то расскажу, как Вильям однажды (примерно в 70-м или в 71-м году) познакомил меня с Вячеславом Васильевичем (фамилия тут, думаю, ни к чему) — сотрудником этого самого Дома. Вместе с ним Озолин пришел как-то к нам в редакцию «Омской правды», и мы, закрывшись в кабинете моего заведующего Валеры Зинякова, потихоньку нарушали трудовую дисциплину. Занимался Вячеслав Васильевич, кажется, охраной секретов омской оборонки, но об этом, естественно, старался не говорить, да мы его и не расспрашивали. Оказалось, что мы с В. В. живем в одном доме (вселились в него только что). Мы не раз потом ходили друг к другу в гости, разговаривали о литературе, о Вильяме. Помню, как я удивил своего гостя, когда достал с полки полдесятка сборников Солнцева, и в каждом были стихи, посвященные Озолину. А однажды В. В. повел меня в соседний дом и познакомил... с бывшим бортмехаником Василия Сталина — ни больше, ни меньше. Тот тоже работал в их управлении на какой-то небольшой технической должности. Разинув рот, я слушал рассказы о безудержной смелости и таком же безудержном самодурстве сына Верховного главнокомандующего, тогда об этом еще нигде не было написано. Правда, и я тоже удивил бывшего бортмеханика, рассказав ему о могиле Василия на одном из казанских кладбищ, ее я несколько раз посещал, так как кладбище находилось рядом с нашей университетской общагой. Помню, как мы вместе с В. В. и бортмехаником гадали и спорили, — кому принадлежит надпись на надгробии бывшего лихого летчика — «Единственному от М. Джугашвили». (Много лет спустя, уже в перестроечные времена я где-то вычитал, что М. — это предприимчивая медсестра Маша, последняя любовь опального, спившегося генерала, ухитрившаяся под конец к великой досаде родственников официально женить его на себе). Конечно, с одной стороны, истории эти несколько уводят нас в сторону, но с другой — точнее и объемнее показывают Озолина, круг его общения, например. Разумеется, в принципе он не любил и побаивался чекистов, но, как видим, на практике мог и водить знакомство с кем-то из них. Впрочем, знакомства у него вообще были самые широкие и неожиданные...
Относительно же того, что из Омска Озолина никто не гнал, сказать нечто однозначное тоже невозможно. Конечно, это не случай Леонида Мартынова, когда имя автора «Эрцинского леса» склоняли по всем падежам на бюро обкома партии. Но то, что после скандальной личной истории Озолину не светило в Омске ни с литературным заработком, ни с жильем (предыдущую квартиру он оставил своей младшей дочери Ирине и ее матери) вполне ясно. В далекой же Чите писательской организацией руководил не равнодушный и недоброжелательный, всегда ревниво относившийся к чужому творческому успеху человек, а друг, член того самого святого писательского братства, к которому имел прямое отношение и сам Вильям. Так что не только непоседливый характер и склонность к перемене мест, как это утверждается в статье глубоко уважаемого мной Ивана Федоровича Петрова в «Новом обозрении», побудили Озолина в 72-м году уехать из родного города, оставив тут престарелую мать. Паковать вещи заставила полная, абсолютная бесперспективность дальнейшего здесь пребывания.
Он уехал в чужие края, но зато никогда больше не зарабатывал рисованием пораженных язвой желудков и «наглядной агитации» о неуклонном росте нашего благосостояния. (Только в тяжелые перестроечные времена он однажды занялся не своим делом — стал помогать работающему по металлу скульптору; научился ковать, гнуть из металла цветы и листья, освоил сварку, делал все с азартом и удовольствием.) Писал стихи и прозу, занимался журналистикой, выступал перед читателями, ездил в творческие командировки. И хоть действительно «за жизнь свою не накопил деньжат», но получал свои скромные рубли, занимаясь любимым делом, имел нормальные жилищные условия. В Омске всего этого наверняка бы в достаточной степени не было...
* * *
Последнее письмо Вильяма было вложено в переданную мне Сергеем Поварцовым книжечку «Белые сады» (Барнаул, 1996). Последнее прижизненное издание поэта выглядит скромным — всего-то 36 страниц. На титульном листе надпись: «Саше Лейферу — старому другу по омской литературной богеме. Были и будем. Напиши о нас. Твой Виля Озолин. 26 июня 96. Барнаул».
Письмо датировано тем же числом: «Прости, но пишу коротко. Все, что происходит в моей жизни, написал Сереже. Он даст тебе письмо посмотреть. Эту книжечку — «визитную карточку» — я издал почти что за свой счет с подачи инвалидного альманаха «Встреча». Тираж 400 экз., но ведь и у Ахматовой в 20-е годы больших тиражей не было, а пушкинский «Современник» выходил на всю Россию небольшим тиражом. От тебя жду серьезного анализа деятельности вашего СРП. Это мне пригодится для разговора с Солнцевым, которого надеюсь вскоре увидеть.
Мое же мнение: эпоха тех Союзов, идеологически здоровых, подчиненных местным «парткомам», уходит в историю. Нужен Дом литераторов, в котором могли бы собираться писатели любых худ. направлений и убеждений. Так и властям легче помогать творческим людям <...>
...Ну — все! Будь здоров, не пей, береги себя. Я теперь делаю это нечасто, только на дружеских посиделках. Обнимаю. Виляя».
Вили нет, и спорить, повторяю, не с кем. Что целесообразней — Артель, Дом литераторов? Время покажет.
Письмо датировано тем же числом: «Прости, но пишу коротко. Все, что происходит в моей жизни, написал Сереже. Он даст тебе письмо посмотреть. Эту книжечку — «визитную карточку» — я издал почти что за свой счет с подачи инвалидного альманаха «Встреча». Тираж 400 экз., но ведь и у Ахматовой в 20-е годы больших тиражей не было, а пушкинский «Современник» выходил на всю Россию небольшим тиражом. От тебя жду серьезного анализа деятельности вашего СРП. Это мне пригодится для разговора с Солнцевым, которого надеюсь вскоре увидеть.
Мое же мнение: эпоха тех Союзов, идеологически здоровых, подчиненных местным «парткомам», уходит в историю. Нужен Дом литераторов, в котором могли бы собираться писатели любых худ. направлений и убеждений. Так и властям легче помогать творческим людям <...>
...Ну — все! Будь здоров, не пей, береги себя. Я теперь делаю это нечасто, только на дружеских посиделках. Обнимаю. Виляя».
Вили нет, и спорить, повторяю, не с кем. Что целесообразней — Артель, Дом литераторов? Время покажет.
* * *
Все. Папка, где хранились озолинские письма, пуста. Остались две совершенно одинаковые новогодние открытки: с 1997 годом — последним годом своей жизни — Виля по рассеянности поздравлял меня дважды. Тексты открыток, правда, чуть разнятся между собой, но печальная новость сообщена и в той и в другой: Озолин «мотается» между двумя больницами — туберкулезной и онкологической, что-то с легкими. И неизвестно, дома ли будет встречать Новый год. И последнее доброе слово: «Сашенька, спасибо за «Складчину-2»! Я ее почти всю уже прочитал. Твои рассказы мне очень понравились: и написаны хорошо, и с такой теплотой. Молодец. Да и вообще много интересного. Особенно то, что касается истории, литературоведения <...> ...Привет всем, кто помнит. Мише Малиновскому. Обнимаю».
Я долго не решался дать в «Складчину» эти небольшие автобиографические рассказы16 , мне все казалось, что читателю они будут неинтересны. Но потом все-таки осмелился. И вот такая оценка такого придирчивого критика, каким был Вильям... Спасибо, Виля! Я не успел тебе сказать, что эти, так понравившиеся тебе, рассказы — из книги, которую я хочу назвать «Богородская трава» и посвятить вырастившей меня простой русской женщине — моей бабушке по материнской линии Глафире Алексеевне Болотовой. Постараюсь дописать эту книжку и постараюсь сделать это так, чтобы тебе за меня, если б ты смог ее прочитать, не стало бы стыдно.
Если бы можно было сейчас отправить тебе письмо, я бы написал в нем, что меньше года осталось до того дня, когда и я разменяю свой седьмой десяток. И стану потом догонять твой возраст, а потом и тебя самого.
К сожалению, на меня не снизошла вера, что нечто есть и на другой стороне. Но даже те, кто верит, предполагают, что людские души, встречаясь Там, не узнают друг друга. Как это у Гейне-Лермонтова: ...но в мире новом друг друга они не узнали.
Никто не знает, сколько времени отпущено ему на этом свете, не знаю этого и я. Но уверен, что, сколько бы не пришлось мне еще находиться по эту сторону всего живого, я всегда буду вспоминать тебя, время от времени снимать с полок твои книжки, разговаривать о тебе с нашими общими, тоже стареющими друзьями.
Я долго не решался дать в «Складчину» эти небольшие автобиографические рассказы16 , мне все казалось, что читателю они будут неинтересны. Но потом все-таки осмелился. И вот такая оценка такого придирчивого критика, каким был Вильям... Спасибо, Виля! Я не успел тебе сказать, что эти, так понравившиеся тебе, рассказы — из книги, которую я хочу назвать «Богородская трава» и посвятить вырастившей меня простой русской женщине — моей бабушке по материнской линии Глафире Алексеевне Болотовой. Постараюсь дописать эту книжку и постараюсь сделать это так, чтобы тебе за меня, если б ты смог ее прочитать, не стало бы стыдно.
Если бы можно было сейчас отправить тебе письмо, я бы написал в нем, что меньше года осталось до того дня, когда и я разменяю свой седьмой десяток. И стану потом догонять твой возраст, а потом и тебя самого.
К сожалению, на меня не снизошла вера, что нечто есть и на другой стороне. Но даже те, кто верит, предполагают, что людские души, встречаясь Там, не узнают друг друга. Как это у Гейне-Лермонтова: ...но в мире новом друг друга они не узнали.
Никто не знает, сколько времени отпущено ему на этом свете, не знаю этого и я. Но уверен, что, сколько бы не пришлось мне еще находиться по эту сторону всего живого, я всегда буду вспоминать тебя, время от времени снимать с полок твои книжки, разговаривать о тебе с нашими общими, тоже стареющими друзьями.
Омск, весна 2003 года.
