Душа и тело

Мартовское солнце первый день свой одарило теплом. И я, словно новый язычник, озаренный лучезарной Истиной и поверивший в Единого Бога, пребывающий ныне в радуге Его любви, не замечая каши под ногами из подтаявшего снега, с полузакрытыми от яркого света глазами шел домой.
Еще издали, подходя к подъезду своего многоквартирного дома, я заметил, как показалось, драку. Уже ближе различил: соседка сверху бабка Зинаида, в обветшавшем своем пальто и заплесневелой меховой шапке, с палкой в руках стояла над лежащим в аморфном снегу мужем Ванычем и кричала ему:
— Ты что говорил, а? Что обещал вчера? Последняя перцовка из аптеки — и все! А? А ноне опять налупился!..
Дед Ваныч с обхватившими голову руками, так что куртка задралась, оголив спину, совсем не реагировал ни на холодную землю, ни на слова жены.
— Третий месяц пенсию не отдаешь! — бабка Зинаида со всего маху ударила деда палкой по спине. — Третий месяц ее пропиваешь!
Дед дернулся, что-то пробурчал.
— Тварь! Тварь!.. А-а-а! Сорок лет с тобою мучаюсь! — палка снова и снова взлетала над головой бабки Зинаиды.
Дед лежал неподвижно на грязном снегу, обхватив руками лысую голову, и не реагировал на удары. Но вот они стали реже, и задыхавшаяся Зинаида, заметив меня, последний раз приложилась по спине деда и кинула палку в палисадник.
— Тварь, — тяжело дышала бабка. — А… чфу! — звучно плюнула на Ваныча и пошла в подъезд.
Я, как подошел, так и стоял, словно вкопали. Ни бабку остановить, ни деду чем помочь — словно на суде праведном был.
Но вот дед пошевелился слегка — живой; полежал и подниматься начал, показав заплаканное красное лицо. Еле поднялся на ноги, пошатываясь. Потом нагнулся, снегу охапнул, где почище, и со всего маху лицо протер.
— Ух-ха! — выдохнул и заулыбался. — Стрезвила окаянна.
— Живой? — для вежливости вступил я.
— А хо-оли мне будет! — расплылся дед. — Она ж не по душе колотила, а для души, мил-маи.
— Понимаю… — зачем-то выдавил я.
— А чегой-то понимать-то? — словно обиделся дед. — Бабка у меня умниса. У нас с ней — вишь? — хармония. Я грешу — она меня наказыват. И всем хорошо. И мне грехи отпущаются, и она пар выпускат. Иначе-ка не выжить.

Иначе не выжить… Эти слова до сих пор въелись в сознание. Кому не выжить в мире этом, где как бы ни старался не грешить, старался к добру и трезвости, а люди близкие и далекие, а обстоятельства сильнее оказываются — не верящему в спасение? Правда деда — получать по делам неправедным нужно, и уж лучше так — палкой по спине, чем там — по душе вечной в аду.
— А не лучше ли в церковь сходить? — осторожно я предложил. — Там грехи священник разрешит по вере…
Дед нахмурился, головой покачал:
— Как? Половинничать?
— Как половинничать? — не понял я.
— Да как многие! Иконы понавешали, на Пасху яицы катают, два слова молитовки знают, да и то — когда припрет о Бозе вспоминают. Не постятся, не причащаются. Чего там! — махнул рукой дед.
— Ну, — начал учить я. — Начать хоть с малого — и то польза для души. Например, креститься…
— Я крещен! — дед ответил с гордостью.
— Поститься.
— Не получится по нашей пензии. Ведь на кашах одних не проживешь. Нужно, — дед пальцы загибал, — овошчи, хрукты, зелень всяческую — денежки, мил-маи! И потом, ну что пост? Пост не ради поста, а как струмент для души. Эй-я!
— Но ведь главное, — вспоминал я, — это быть с Богом. Без Его благодати нельзя спастись от греха. А чтобы соединиться с ним, нужно причаститься. А причаститься после покая…
— Покаяния, — утвердил дед мои истины. — Я всегда каюсь. И когда стакан поднимаю, и после — всегда прошу прощения у Бога. И вообще я так считаю: или выполнять все или ничего. Знаешь, Паш, там, в церкви, слишком трудно. Кто придумал все правила?
— Кто?
— Монахи. Они, родимые. Под себя. А в миру все это выполнить невозможно.
— Как знаешь, — вздохнул я беспомощно. — Только кто не хочет — все равно оправдание найдет.
Дед Ваныч прищурился, посмотрел хитро.
— Ты нахватался, поди, поверхности, а сути не разумел.
— Да? — не согласился я.
— Да. Главное-то — вера. А я в Христа-Бога верую, и мне грехи и так отпустятся, без всяческих попов.
Я улыбнулся ему в ответ, вспомнив застарелые протестантские истины.
— Ну-ну, — сказал деду. — А вера без дел мертва есть…
Года два назад старики схоронили старшего сына, погибшего, как говорила бабка Зинаида, от вина. От вина — это от язвы желудка, которая, когда был в Москве на заработках, скрутила его. Но ни одна больница не взялась его оперировать по причине отсутствия медицинского полиса. Так и привезли мужики-калымщики своего товарища из Москвы: на, мол, мать, хорони сына. И хоронила с отцом на пенсию, аккурат в День народного единства.
— Ох, Рассея-мать! — говорил дед Ваныч на похоронах, хлюпая носом слезы. — Наши мужики-то в Москву ездят крыши крыть да квартиры устраивать, а сюда завод строить турок пригнали. А те еще корь завезли. Какой день единства, кого с кем? Олигарха с пенсионером или чиновника с дворником? Не смешите мою седую голову, — сквозь слезы улыбался дед.
И бабка Зинаида, стоящая возле закапываемой пьяными мужиками могилы, сквозь слезы ему отвечала:
— Где она, седина-то у тебя, одна лысина.
А дед, кивая на яму, ей говорил:
— Вон она — и седина там, и лысина вместе с ней…
Дед словно подсмотрел мои мимолетные воспоминания о себе.
— Тут, Паш, вишь как: два года прошло, а иногда такая тоска навалит, хучь волком вой.
— Понимаю, — понимал его я.
— И мать тоже, вижу, мается, да не говорит.
— Прости ты ее, Зинаиду, за все, — пожалел стариков я.
— А я не обижаюсь на нее! — вспылил дед. — Не обижаюсь! Чтобы простить, нужно обидеться сперва. А я не обиделся. Потому что она — вправе. Вот. А я не прав и получаю по заслугам. Понял?
Внезапно из-за двери подъезда выглянула улыбающаяся бабка Зинаида в одном халате.
— Иди уж, нехристь! — приказала деду. — Я что, по сту раз буду звать, а? Шчи-то стынут!
— А ты разве звала? — развел руками дед. И, поколебавшись малость, пошел покорно домой.
А бабка Зинаида подошла ко мне, поеживаясь, вздохнула.
— Так и живем, душа в душу, — поведала.
— Что ж сделать? — ни то ни се ответил я.
— Така любовь: и он без меня погибнет, и мне без него тошно.
Я головой кивал, улыбался, соглашался.
— Не много осталось-то нам, дотянем как-нибудь до могилки, — и сентиментальность сменила поучением: — По мне бы — сечь нужно всех от мала до велика. И в школе, и дома. Распустились все!
— Все, — кивал я участливо.
— Во-во! Пьянь и наркоманы. Да разврат всюду, куда ни посмотреть… А упреже — властных сечь. Они, нехристи, народ губят и девок еще смущают красивой жизнию, чтоб не рожали. Сечь нужно всех! Что для душ одна польза.
Бабка совсем, похоже, замерзла, задрожала и пошла домой.
А я постоял немного, закрыв глаза и подставив физиономию мартовскому ласковому солнцу. Потом приоткрыл один глаз и посмотрел на палку бабки Зинаиды, робко представив, как она, словно аароновский жезл, летит мне по морде отпускать грехи.