Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Два рассказа
Рассказы
Файл: 
06_barkovskii_dr.zip (21.92 КБ)
06_barkovskii_dr.zip (21.92 КБ)
Андрей БАРКОВСКИЙ
Рассказы
«Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели…»
другие звери выйти не успели…»
Александр Кабанов
Большую часть жизни она провела среди собак.
Просыпалась под восторженные возгласы: «Смотри, как “колбасой” носится!» — и спросонья наблюдала очередного щеночка, гоняющегося за мухой. Вздрагивала от маминого обращения: «Иди ко мне, ребенок!», с задержкой понимая — обращаются не к ней, а к четвероногому существу. Улыбалась с холодком внутри, если в кои веки в семье ее приласкали, но как щеночка: «У, моя фоксячья мордочка!»
Их московская «трешка» в центре превратилась если не в псарню, то в пункт передержки собак точно! Мать или «маманя», как ее называли в семье, давно ушла из своего НИИ, чтобы добровольно завязнуть в собачьем болоте и потянуть за собой семью, а также всех дальних и близких родственников. Отец служил при ней, по сути, помощником-порученцем. Властная и жесткая, как старорежимная учительница-коммунистка, маманя припахивала всех без разбору, игнорируя чужие интересы и искренне недоумевая, если кто-то вдруг «булькал» поперек. Впрочем, это наблюдалось все реже и реже.
В доме никогда не слушали музыку — собаки начинали выть. Так и росла — в гнетущей тишине, помноженной на раннее одиночество. Родители были заняты, ведь помимо этой кинологической богадельни, ими велась, и весьма энергично, работа по проведению конкурсов и выставок собак плюс общественная деятельность, если так можно говорить об организации досуга околособачьего бомонда. Потом появились и многочисленные dog-сайты, и она была на подхвате, часами вбивая объявления в рубрики «кобель ищет суку», «сука ищет кобеля». А может, родители просто считали, что дочь дрессировать не нужно. Ибо уже. И само собой...
С детства, когда говорили «Наташка!», ей слышалось «натаска». Сначала допекли детскими соревнованиями. Она стояла у кассы, где в маминой телогрейке сидела родственница, и вместе с другими собачниками протягивала в окошечко деньги. Потом выходила с очередной собакой — ризеном, фоксом, хортой — и, почему-то волнуясь, хотя в жюри были все знакомые, командовала: «Гулять! Ко мне! Апорт! Фу!» Даже фотка осталась: надевает намордник этому… как его?.. забыла! Или вот, в красной курточке, получает очередной диплом.
Постарше, выкрикивая на полосе препятствий, но уже машинально, обычные «сидеть-стоять-лежать», она задумывалась: «На первом этапе оценивают послушание. Все, как у меня. Родители должны быть довольны…» Однако, предки как-то не заморачивались ни воспитанием дочери, ни проявлением участия или интереса. Пыталась поговорить с отцом (он был менее фанатичным), но тот обычно перебивал где-то на третьей фразе и увлеченно рассказывал:
— Часто фигуранты убирают руку за спину (ведь на руку натренировано большинство собак) и начинают активно теснить собак корпусом и ногами. Если пес не ищет руку, а начинает кусаться сразу, у него есть все шансы на высокие баллы!..
Он, чавкая, доедал свою одинаковую еду, так смахивающую на собачьи консервы «Чаппи», вылизывал миску и продолжал «отче наш»:
— Собака может отвлечься первым фигурантом, в то время как второй наносит хозяину условные удары резиновой дубинкой. А каждый пропущенный удар — потерянные баллы! И тогда знаешь, что кричат эксперты?! «В реанимацию хозяина, в реанимацию!» — довольно похохатывал он.
Так она привыкла жить одна. Даже на родительские собрания родители давно ходить прекратили. Классная звонила сама и что-то пыталась донести. Отец отвечал машинально, а сам посматривал на часы: опять подрабатывал фигурантом и платили хорошо. И задача — отвлекать, мешать, как бы проверяя на ломкость то, что воспитывали другие.
У собак на площадке всего четыре упражнения, по которым можно оценить их уровень и подготовку. А у людей в жизни? Сколько итоговых срезов, по которым хотя бы приблизительно можно понять, удалась ли она?..
Росла она, часто слыша: «Сучке 5 лет, что соответствует стольким-то человечьим годам!» Но сама переводила наоборот: «Когда закончатся этапы послушания и первых лобовых атак (школа), поступлю в институт — это можно приравнять к работе против двух фигурантов с трещотками. А до “дальней тройки” — три фигуранта со стеками — еще далеко и уныло жить…»
Однажды она решила: «Человек делает собак умнее, а ведь они — его глупят!» В этот день лучшая подруга Ася пришла в школу в новой дубленочке «made in Hungary», и ее вызвались проводить до дома сразу несколько одноклассников. «Как кобели за сучкой», — подумалось устало и неожиданно зло. Подруга вдруг резко повернулась, скомандовала мальчикам что-то похожее на «стоять!» (то есть «сидеть!»), подошла и сказала: «Наташка! Бросай ты свою собачью жизнь! От тебя, извини... псиной несет! И пальто, смотри, в шерсти!»
Из-за внезапных слез она перестала видеть. Развернулась и побежала ото всех одноклассников, от дороги «дом-школа» — в противоположную сторону, куда глаза глядят, на ощупь. Долго гуляла, счищая шерстинки и катышки, а дома, в дверях, волнуясь, ее встретила мать:
— Ты уже большая девочка! Давай поговорим!
«Наконец-то!» — подумала она и обрадовалась.
Маманя была в униформе питомника. По-директорски сказала:
— Завтра у тебя ответственный день! Массаж! Ты же знаешь, как это полезно собакам!
У нее все оборвалось…
— Ты должна, — лирики не было никакой, — сначала проверить пульс и дыхание. Потом осмотришь и оценишь его половые органы.
— Как? — улыбка вышла жалкой и глупой.
— Пальпацией! Возьмешь его… — за нефритовый стержень и ниже! — загоготал подошедший зам-отец.
—… и прощупаешь! Нет ли, не дай бог, отека мошонки, узлов каких, утолщений, уплотнений. И надо проверить половые рефлексы! Проведешь пробный половой акт и тем самым установишь половое влечение. Заодно — все-таки Монгол у нас медалист! — и анализ спермы возьмешь! Это очень просто! Берешь искусственную пи… вагину и… — маманя в задумчивости посмотрела на отца.
—… онанируешь? — робко, как нашкодивший, переспросил он.
— Нет! Мужлан какой! С ума сошел?! Мастурбируешь!!! И собираешь… все это в чашечку Петри!
На следующий день на уроке литературы, на письме Татьяны к Онегину, Наталья истерически засмеялась и долго не смогла остановиться. Ее отвели вниз, к медсестре. Та посоветовала пропустить несколько дней, отдохнуть.
«Перезанималась!» — решила классная.
А дома маманя продолжала обучение:
— Запоминай, это очень важно! Спаривают собак на восьмой-десятый день после появления течки. Через пару дней случку повторяют.
Окончание урока было назидательно-философским:
— Многие вязки не дают результатов, так как владельцы кобелей слишком спешат и не думают о чувствах и характерах собак!
Уже повзрослев, пройдя сквозь многозначительность собачьих свадеб, когда рядом, случалось, онанировал (маструбировал?) через карман прыщавый юнец или хихикала молодая разведенка, она поняла, что подспудно сыграла на понижение своего либидо. Сама любовь между людьми стала представляться простым механическим актом, когда сердце бьется вполне размеренно. Один странный комплекс, который развился, порой заставлял браться за виски и судорожно думать о своем психическом здоровье: ей стало казаться, что у собак все происходит вполне естественно и честно, а у людей — цинично, неискренне и как раз неестественно. И в отсутствие родителей, окончательно забросивших людей, изредка принимая дома сначала мальчиков-щеночков с едва пробившимся пушком, а потом пованивающих шерстью мужчин, она, в самый ответственный момент, как невротичная дура, начинала ржать. «Ты чего?» — удивлялся самец. «Да так, ничего!» — отвечала она, ведь не скажешь же, что вспомнила из маманиного творчества: «Если сучка действительно хочет вязки, то сначала обнюхает кобеля и потом, если она быстро прогрессирующая девочка, отвернет хвост и как бы покажет кобелю своим поведением, что готова…»
Да, мужчины-фигуранты и мужчины-подопытные, случалось, захаживали. Но как-то надолго не задерживались.
Она быстренько уводила в другую комнату сук и кобелей, стеснялась, наверное. Собаки всегда скреблись в дверь, скулили или лаяли, подспудно подгоняя. Поэтому — быстренько раздевались и, без всяких прелюдий, «приступали». В таких нечеловеческих условиях случка невозможна! Кое-как покрыв, случайные партнеры торопливо чмокали в щечку и исчезали навсегда.
Она давно научилась распознавать мужчин. В «собачьем языке» четыре основных категории звуков: вой, визг, рычанье и лай. Когда кто-то говорил, она закрывала глаза.
Если чудился вой — перед ней, ясное дело, сидел неврастеник и жевал губы. Даже на расстоянии остро чувствовалось: у него руки холодные, жрать хочет, тосклив и одинок. И перепроверяла: включала музыку. Мужик начинал беспокойно ерзать от дискомфорта. А через минуту начинали подвывать и собаки.
Мужчины-подкаблучники, казалось, визжали. Им требовалась помощь от женщины. Всегда жалобно смотрели в глаза, как глупые псы, которым нужно достать кость из-под шкафа.
Она очень боялась «рычунов». Старалась поскорее выпроводить, часто под надуманным предлогом. Мужики злились, но подчинялись. А что поделаешь? Потом на кухне, попивая красненькое с камамбером, успокоено «отходила»: слава Всевышнему, отвел вражескую угрозу!
Самое смешное, что чаще всего попадались «лаяльщики». Эти хотели привлечь к себе внимание, показушничали, особенно молодые. Драчуны и хулиганистые типы, но в стаде. Поодиночке — никакие. Да еще и жуткие эгоисты, хотя, вроде, со стороны — приветливые и радушные. Те же, кто за сорок и тоже «лаял», очень отличались от молодых и раздражали своей маниакальной подозрительностью. «Шизоиды какие-то!» — расстраивалась она, и делала неутешительное сальдо: опять мимо. Да и выбирать, получается, было не из кого, словно все племенные повымирали! «Делать садки» позволяла очень немногим. Критерий мог показаться странным, но она подпускала к себе лишь тех, кто вообще не любил собак.
Однажды в метро увидела отца с женщиной помоложе, чем мать. Он убрал руку с крупа, примерно с того места, где находится купированный хвост, торопливо подошел и проскулил в прострации:
— Пойми. У мамы течка…
«Испугался!» — без злорадства подумала она, и заметила:
— Ты постарел! У тебя совсем стерлись клыки!
Отец проверил прикус, провел пальцами по своим желтым зубам и грустно сказал:
— Наверное, пора хозяина в реанимацию! Надо зайти к Владиславу Юрьевичу! — так звали знакомого ветеринара, который по дружбе лечил скопом всех животных: людей и зверей.
Вскоре умерла тетка по отцу. Татьяна Николаевна была единственной из родственников, никогда (принципиально!) не разводившей собак. Родители смертельно боялись, что дочь когда-нибудь затеет размен, и срочно выкупили остальные доли «однушки» у родственников. Они не представляли жизни вне привычной квартиры, где вся атмосфера напрочь прободяжилась псиной, ножки кресел изгрызены, а обои отодраны, где со стеллажей как-то незаметно смелись книги, а их место заняли альбомы «Щенки-выпускники».
Новое малогабаритное жилище Наталью обрадовало, ударив в голову поразительно чистым воздухом, несмотря на закупоренные окна. Она аккуратно смела в совочек трупики невиданно больших желтых тараканов, помыла полы, выбросила на помойку кровать и матрас с подушками. Затем сходила в киоск и купила пачку сигарет «21 век. Легкие». Она не курила, но сегодня очень захотелось. Неумело пуская дым, смотрела в окно на город и думала: «Свобода! Вас! Встретит! Радостно! У входа!»
На работе «накрыла поляну». Народ спрашивал:
— Где?
Отвечала, задумавшись (еще сложно было запомнить):
— В каких-то Лихоборах!
Переспрашивали:
— Это рядом с Фуниково?
Отвечала, что судя по названию, похоже!
«В каких-то Лихоборах» одной жить было непривычно-скучно, как в санатории. И тихо. Родители поначалу звонили каждый день и нудно рассказывали, что Вольдемар Второй покрыл Принцессу Уругвая, у Ксюши теперь вместо молочных зацепов — постоянные, скоро и средние резцы меняться начнут, а Гимнастку пропоносило во время прохождения полосы препятствий. Она слушала безучастно. Родители не узнавали в ней эту черту, обижались и удивленно замолкали. Вскоре звонки свелись к дежурным.
И она завела кота.
Сначала ее раздражала кошачья непонятливость. «У, тупорылый!» — злилась Наташа на первого, — самый пушистый, рыжий, он ушел по весне гулять и не вернулся. А потом поняла, что это, скорее, лень. Как у таджика Хуршеда, который занимался косметическим ремонтом ее квартиры. Тот делал все качественно, но из-под палки. Нагло улыбаясь, сверкая белыми аж до синевы зубами, вечно полеживал на диване, «отдыхал». Однажды предложил прилечь рядом и потянул к себе. Она впервые пожалела, что в доме нет собак. Но тут жирный сиамский кот (номер два, его вскоре растерзали собаки) отважно кинулся на таджика и нанес несколько глубоких царапин.
Просыпалась под восторженные возгласы: «Смотри, как “колбасой” носится!» — и спросонья наблюдала очередного щеночка, гоняющегося за мухой. Вздрагивала от маминого обращения: «Иди ко мне, ребенок!», с задержкой понимая — обращаются не к ней, а к четвероногому существу. Улыбалась с холодком внутри, если в кои веки в семье ее приласкали, но как щеночка: «У, моя фоксячья мордочка!»
Их московская «трешка» в центре превратилась если не в псарню, то в пункт передержки собак точно! Мать или «маманя», как ее называли в семье, давно ушла из своего НИИ, чтобы добровольно завязнуть в собачьем болоте и потянуть за собой семью, а также всех дальних и близких родственников. Отец служил при ней, по сути, помощником-порученцем. Властная и жесткая, как старорежимная учительница-коммунистка, маманя припахивала всех без разбору, игнорируя чужие интересы и искренне недоумевая, если кто-то вдруг «булькал» поперек. Впрочем, это наблюдалось все реже и реже.
В доме никогда не слушали музыку — собаки начинали выть. Так и росла — в гнетущей тишине, помноженной на раннее одиночество. Родители были заняты, ведь помимо этой кинологической богадельни, ими велась, и весьма энергично, работа по проведению конкурсов и выставок собак плюс общественная деятельность, если так можно говорить об организации досуга околособачьего бомонда. Потом появились и многочисленные dog-сайты, и она была на подхвате, часами вбивая объявления в рубрики «кобель ищет суку», «сука ищет кобеля». А может, родители просто считали, что дочь дрессировать не нужно. Ибо уже. И само собой...
С детства, когда говорили «Наташка!», ей слышалось «натаска». Сначала допекли детскими соревнованиями. Она стояла у кассы, где в маминой телогрейке сидела родственница, и вместе с другими собачниками протягивала в окошечко деньги. Потом выходила с очередной собакой — ризеном, фоксом, хортой — и, почему-то волнуясь, хотя в жюри были все знакомые, командовала: «Гулять! Ко мне! Апорт! Фу!» Даже фотка осталась: надевает намордник этому… как его?.. забыла! Или вот, в красной курточке, получает очередной диплом.
Постарше, выкрикивая на полосе препятствий, но уже машинально, обычные «сидеть-стоять-лежать», она задумывалась: «На первом этапе оценивают послушание. Все, как у меня. Родители должны быть довольны…» Однако, предки как-то не заморачивались ни воспитанием дочери, ни проявлением участия или интереса. Пыталась поговорить с отцом (он был менее фанатичным), но тот обычно перебивал где-то на третьей фразе и увлеченно рассказывал:
— Часто фигуранты убирают руку за спину (ведь на руку натренировано большинство собак) и начинают активно теснить собак корпусом и ногами. Если пес не ищет руку, а начинает кусаться сразу, у него есть все шансы на высокие баллы!..
Он, чавкая, доедал свою одинаковую еду, так смахивающую на собачьи консервы «Чаппи», вылизывал миску и продолжал «отче наш»:
— Собака может отвлечься первым фигурантом, в то время как второй наносит хозяину условные удары резиновой дубинкой. А каждый пропущенный удар — потерянные баллы! И тогда знаешь, что кричат эксперты?! «В реанимацию хозяина, в реанимацию!» — довольно похохатывал он.
Так она привыкла жить одна. Даже на родительские собрания родители давно ходить прекратили. Классная звонила сама и что-то пыталась донести. Отец отвечал машинально, а сам посматривал на часы: опять подрабатывал фигурантом и платили хорошо. И задача — отвлекать, мешать, как бы проверяя на ломкость то, что воспитывали другие.
У собак на площадке всего четыре упражнения, по которым можно оценить их уровень и подготовку. А у людей в жизни? Сколько итоговых срезов, по которым хотя бы приблизительно можно понять, удалась ли она?..
Росла она, часто слыша: «Сучке 5 лет, что соответствует стольким-то человечьим годам!» Но сама переводила наоборот: «Когда закончатся этапы послушания и первых лобовых атак (школа), поступлю в институт — это можно приравнять к работе против двух фигурантов с трещотками. А до “дальней тройки” — три фигуранта со стеками — еще далеко и уныло жить…»
Однажды она решила: «Человек делает собак умнее, а ведь они — его глупят!» В этот день лучшая подруга Ася пришла в школу в новой дубленочке «made in Hungary», и ее вызвались проводить до дома сразу несколько одноклассников. «Как кобели за сучкой», — подумалось устало и неожиданно зло. Подруга вдруг резко повернулась, скомандовала мальчикам что-то похожее на «стоять!» (то есть «сидеть!»), подошла и сказала: «Наташка! Бросай ты свою собачью жизнь! От тебя, извини... псиной несет! И пальто, смотри, в шерсти!»
Из-за внезапных слез она перестала видеть. Развернулась и побежала ото всех одноклассников, от дороги «дом-школа» — в противоположную сторону, куда глаза глядят, на ощупь. Долго гуляла, счищая шерстинки и катышки, а дома, в дверях, волнуясь, ее встретила мать:
— Ты уже большая девочка! Давай поговорим!
«Наконец-то!» — подумала она и обрадовалась.
Маманя была в униформе питомника. По-директорски сказала:
— Завтра у тебя ответственный день! Массаж! Ты же знаешь, как это полезно собакам!
У нее все оборвалось…
— Ты должна, — лирики не было никакой, — сначала проверить пульс и дыхание. Потом осмотришь и оценишь его половые органы.
— Как? — улыбка вышла жалкой и глупой.
— Пальпацией! Возьмешь его… — за нефритовый стержень и ниже! — загоготал подошедший зам-отец.
—… и прощупаешь! Нет ли, не дай бог, отека мошонки, узлов каких, утолщений, уплотнений. И надо проверить половые рефлексы! Проведешь пробный половой акт и тем самым установишь половое влечение. Заодно — все-таки Монгол у нас медалист! — и анализ спермы возьмешь! Это очень просто! Берешь искусственную пи… вагину и… — маманя в задумчивости посмотрела на отца.
—… онанируешь? — робко, как нашкодивший, переспросил он.
— Нет! Мужлан какой! С ума сошел?! Мастурбируешь!!! И собираешь… все это в чашечку Петри!
На следующий день на уроке литературы, на письме Татьяны к Онегину, Наталья истерически засмеялась и долго не смогла остановиться. Ее отвели вниз, к медсестре. Та посоветовала пропустить несколько дней, отдохнуть.
«Перезанималась!» — решила классная.
А дома маманя продолжала обучение:
— Запоминай, это очень важно! Спаривают собак на восьмой-десятый день после появления течки. Через пару дней случку повторяют.
Окончание урока было назидательно-философским:
— Многие вязки не дают результатов, так как владельцы кобелей слишком спешат и не думают о чувствах и характерах собак!
Уже повзрослев, пройдя сквозь многозначительность собачьих свадеб, когда рядом, случалось, онанировал (маструбировал?) через карман прыщавый юнец или хихикала молодая разведенка, она поняла, что подспудно сыграла на понижение своего либидо. Сама любовь между людьми стала представляться простым механическим актом, когда сердце бьется вполне размеренно. Один странный комплекс, который развился, порой заставлял браться за виски и судорожно думать о своем психическом здоровье: ей стало казаться, что у собак все происходит вполне естественно и честно, а у людей — цинично, неискренне и как раз неестественно. И в отсутствие родителей, окончательно забросивших людей, изредка принимая дома сначала мальчиков-щеночков с едва пробившимся пушком, а потом пованивающих шерстью мужчин, она, в самый ответственный момент, как невротичная дура, начинала ржать. «Ты чего?» — удивлялся самец. «Да так, ничего!» — отвечала она, ведь не скажешь же, что вспомнила из маманиного творчества: «Если сучка действительно хочет вязки, то сначала обнюхает кобеля и потом, если она быстро прогрессирующая девочка, отвернет хвост и как бы покажет кобелю своим поведением, что готова…»
Да, мужчины-фигуранты и мужчины-подопытные, случалось, захаживали. Но как-то надолго не задерживались.
Она быстренько уводила в другую комнату сук и кобелей, стеснялась, наверное. Собаки всегда скреблись в дверь, скулили или лаяли, подспудно подгоняя. Поэтому — быстренько раздевались и, без всяких прелюдий, «приступали». В таких нечеловеческих условиях случка невозможна! Кое-как покрыв, случайные партнеры торопливо чмокали в щечку и исчезали навсегда.
Она давно научилась распознавать мужчин. В «собачьем языке» четыре основных категории звуков: вой, визг, рычанье и лай. Когда кто-то говорил, она закрывала глаза.
Если чудился вой — перед ней, ясное дело, сидел неврастеник и жевал губы. Даже на расстоянии остро чувствовалось: у него руки холодные, жрать хочет, тосклив и одинок. И перепроверяла: включала музыку. Мужик начинал беспокойно ерзать от дискомфорта. А через минуту начинали подвывать и собаки.
Мужчины-подкаблучники, казалось, визжали. Им требовалась помощь от женщины. Всегда жалобно смотрели в глаза, как глупые псы, которым нужно достать кость из-под шкафа.
Она очень боялась «рычунов». Старалась поскорее выпроводить, часто под надуманным предлогом. Мужики злились, но подчинялись. А что поделаешь? Потом на кухне, попивая красненькое с камамбером, успокоено «отходила»: слава Всевышнему, отвел вражескую угрозу!
Самое смешное, что чаще всего попадались «лаяльщики». Эти хотели привлечь к себе внимание, показушничали, особенно молодые. Драчуны и хулиганистые типы, но в стаде. Поодиночке — никакие. Да еще и жуткие эгоисты, хотя, вроде, со стороны — приветливые и радушные. Те же, кто за сорок и тоже «лаял», очень отличались от молодых и раздражали своей маниакальной подозрительностью. «Шизоиды какие-то!» — расстраивалась она, и делала неутешительное сальдо: опять мимо. Да и выбирать, получается, было не из кого, словно все племенные повымирали! «Делать садки» позволяла очень немногим. Критерий мог показаться странным, но она подпускала к себе лишь тех, кто вообще не любил собак.
Однажды в метро увидела отца с женщиной помоложе, чем мать. Он убрал руку с крупа, примерно с того места, где находится купированный хвост, торопливо подошел и проскулил в прострации:
— Пойми. У мамы течка…
«Испугался!» — без злорадства подумала она, и заметила:
— Ты постарел! У тебя совсем стерлись клыки!
Отец проверил прикус, провел пальцами по своим желтым зубам и грустно сказал:
— Наверное, пора хозяина в реанимацию! Надо зайти к Владиславу Юрьевичу! — так звали знакомого ветеринара, который по дружбе лечил скопом всех животных: людей и зверей.
Вскоре умерла тетка по отцу. Татьяна Николаевна была единственной из родственников, никогда (принципиально!) не разводившей собак. Родители смертельно боялись, что дочь когда-нибудь затеет размен, и срочно выкупили остальные доли «однушки» у родственников. Они не представляли жизни вне привычной квартиры, где вся атмосфера напрочь прободяжилась псиной, ножки кресел изгрызены, а обои отодраны, где со стеллажей как-то незаметно смелись книги, а их место заняли альбомы «Щенки-выпускники».
Новое малогабаритное жилище Наталью обрадовало, ударив в голову поразительно чистым воздухом, несмотря на закупоренные окна. Она аккуратно смела в совочек трупики невиданно больших желтых тараканов, помыла полы, выбросила на помойку кровать и матрас с подушками. Затем сходила в киоск и купила пачку сигарет «21 век. Легкие». Она не курила, но сегодня очень захотелось. Неумело пуская дым, смотрела в окно на город и думала: «Свобода! Вас! Встретит! Радостно! У входа!»
На работе «накрыла поляну». Народ спрашивал:
— Где?
Отвечала, задумавшись (еще сложно было запомнить):
— В каких-то Лихоборах!
Переспрашивали:
— Это рядом с Фуниково?
Отвечала, что судя по названию, похоже!
«В каких-то Лихоборах» одной жить было непривычно-скучно, как в санатории. И тихо. Родители поначалу звонили каждый день и нудно рассказывали, что Вольдемар Второй покрыл Принцессу Уругвая, у Ксюши теперь вместо молочных зацепов — постоянные, скоро и средние резцы меняться начнут, а Гимнастку пропоносило во время прохождения полосы препятствий. Она слушала безучастно. Родители не узнавали в ней эту черту, обижались и удивленно замолкали. Вскоре звонки свелись к дежурным.
И она завела кота.
Сначала ее раздражала кошачья непонятливость. «У, тупорылый!» — злилась Наташа на первого, — самый пушистый, рыжий, он ушел по весне гулять и не вернулся. А потом поняла, что это, скорее, лень. Как у таджика Хуршеда, который занимался косметическим ремонтом ее квартиры. Тот делал все качественно, но из-под палки. Нагло улыбаясь, сверкая белыми аж до синевы зубами, вечно полеживал на диване, «отдыхал». Однажды предложил прилечь рядом и потянул к себе. Она впервые пожалела, что в доме нет собак. Но тут жирный сиамский кот (номер два, его вскоре растерзали собаки) отважно кинулся на таджика и нанес несколько глубоких царапин.
Хуршед неожиданно жалобно закричал: «Вай-вай! Шайтан!» — и позорно бежал. Потом неделю ходил несчастный, с пластырями по всей морде, а сиамец при виде его шипел и плевался, выгибая спину. «Сильно болит! Не заживает!» — жаловался на кота таджик. Наталья советовала смазать порезы мочой. Хуршед сокрушенно качал головой и работал интенсивнее.
Район был застроен с лужковским пофигизмом, без вкуса; и архаично, неудобно организован. Русские города и русские кладбища похожи своей неряшливостью, неприбранностью и обреченностью, но тут был совершенно особый случай. Сначала она юморила с подругами, что поработали нетрезвые архитекторы, алкаши или хиппи. А потом передумала: трезвые или нетрезвые — не главное. Определяющее: приложили руку все, кому ни попадя, случайные и необразованные. Словно мимо проходили, а им сказали: «Слышь, эта, набросай, как получится! Наш шеф, один хрен, не сечет! А бабло распилим!»
Но взаперти не насидишься, и иногда она брала на руки последнего кота и прогуливалась с ним, как с ребеночком. Тот вырывался, якобы-царапался, но хозяйка оставалась непоколебимой и, кстати, непокобелимой на новом месте. Ее все чаще мучила совесть: из-за своего эгоизма, природе вопреки, не давала коту гулять. Даже по весне, когда он орал благим матом и лез на шторы. Пыталась объяснять: «Улица — плохо! Жизнь — страшная! Тебя украдут или растерзают, дурашка!»
Так и гуляли, разглядывая окрестную алкашню, киргизских дворников и «понаехавших» с выводками.
— Вот, смотри, дяденька лежит. На скамейку улегся, портфель под бошку положил. И отдыхает! — объясняла она коту. — Сейчас у него ботинки срежут, смотри, стайки азеров-беспризорниковтак и вьются! — картина чьего-то естественного сна казалась такой неестественной для их района.
Когда третий кот, изумительно красивый мраморный сфинкс, все-таки пропал, Наталья в отчаяньи пошла расклеивать объявления. Так совпало, что на пересечении 1-ой и 2-ой Лихоборских улиц она столкнулась с тем самым мужиком, который недавно спал в скверике. Он как раз наоборот, нашел кошку и, словно тертый риелтор, ходил с кисточкой и баночкой клея на шее, присобачивая к столбам свои листочки бумаги в клеточку с заголовком: «Найдена живность!»
Так они познакомились.
Найденыша Наталья не взяла, мол, чужого не надо, а потом, когда сидели в местном кафе «Кружка» (да, что там — в пивнушке!) и ели невкусную шаверму, со слезами рассказывала:
— Коты живут всегда сами по себе. Даже «арестованные» в квартире, они кажутся гордыми и свободными. И изображают, что ты им нафиг не нужна. Ну, разве что дать пожрать или почесать за ушками! А этот нестандартный какой-то, привязался, об ноги терся, урчал, спал на моей спине. Я его даже боялась. Почему? Вы когда-нибудь видели сфинксов? Да причем здесь египетские гробницы, хотя… У него очень аристократическая и, вместе с тем, отталкивающая внешность. Иной раз спросонья, когда почесаться решил, глянешь на него и перепугаешься. Смахивал на маленького черта, «Вий» вспоминался, Босх. И не понимаешь, где находишься — в раю или аду, среди людей или животных, или это все вместе теперь, такой шурум-бурум…
— Может, еще найдется…
— Никогда не врите! Вы же понимаете, что все, кто с голубыми глазами, если уходят, то навсегда!
Чтобы переменить тему, Ната зачем-то прикурила и призналась собеседнику, что видела, как тот дрых кверху пузом.
— Ну, все! Вам — хана! — сказал мужчина. Судя по зубам, ему было около сорока.
— Почему это?
— Все, кто видели меня спящим, потом становились моими женами!
— И сколько таких, вы случайно не подсчитали?
— Примерно три!
«Вот котяра!» — поначалу решила Наталья. Оказалось, на лавке он лежал из-за того, что «устал и нарезался». Устал — от собачьей жизни, точнее, от одиночества. Нарезался по поводу. У него вышла книга. И зовут его Петя.
Они немного опьянели. Петя оказался ласковым циником. Выслушал ее собачью историю и сделал вывод:
— А ведь ты не притравлена к жизни, Натунчик!
Она обиделась, и попросила:
— Ты как-нибудь обойдись без этих «хваток в ноги», Петюнчик!
Они встретились уже на следующий день. Немного погуляли. Наталья рассказала, что в старой квартире не могла дышать — так несло псиной, а здесь коты пометили все углы, но… принюхалась и дышится легко! Петр помалкивал и слишком рискованно размахивал пакетом с вином и тортом.
У своей входной двери Натунчик поджала хвост, заволновалась. Вся на нервах, сначала зачем-то понюхала его бороду и похвалила парфюм, а потом, разгладив ладонью галстук, ляпнула:
— Красивый у тебя… ошейник!
Петр удавку демонстративно снял, но с новыми интонациями — циника раздраженного — рубанул:
— Когда ж из тебя собачатина-то выветрится?!
Потом переступил порог и, заметив растерянность хозяйки, попытался разрядить обстановку. Начал подлизываться, затеял картинный экскурсионный проход по квартире с подколкой в финале:
— И как ты живешь в этой будке?
— А что делать, — выдохнула она.
— Снимать штаны и бегать! — он пошутил излишне брутально, словно хирург, который демонстративно не моет рук. И распушил хвост — стал откупоривать вино. Когда поднял глаза — опешил и мгновенно побелел от волнения. Натунчик сбросила всю одежду. Но не бегала, а стояла молча. Потом спохватилась и таки побежала… в душ. Вспомнила, как маманя каждый раз перед этим заставляла подмывать сучью жопку.
Потом она стояла под горячей струей воды и дрожала. В голову лезла всякая дребедень. Слышался назидательный голос мамани: «Случка может быть ручной и вольной. У собак вольную проводить не следует. При ручной случке для каждой самки подбирают соответствующего самца!»
«Ха! — Наталья рассмеялась сама себе. — Значит, у нас сейчас будет вольная случка. И вообще!.. Мы — не собаки!»
Они, лениво нежась, цедили вино в постели. Из горлышка, передавая бутылку друг другу. Неожиданно Натунчик, как водится, начала смеяться.
— Ты чего? — удивленно спросил Петюнчик.
Она кивнула на его мошонку и прояснила причину смеха:
— Они у тебя разные!.. Как у одного кобеля ксолоитцкуинтли!
Он покраснел и переспросил:
— Чего… куи… нтли?..
— Ну, голой мексиканской собаки!
Ната хотела добавить, что это отличные сторожа с сильной биоэнергетикой, но вдруг передумала. Побоялась не приручить, то есть спугнуть.
— А я и есть… кстати, голый! Только не мексиканский, а перуанский!
— А почему «перуанский»?
— Так, в Перово вырос. Это район такой в Москве!
Район был застроен с лужковским пофигизмом, без вкуса; и архаично, неудобно организован. Русские города и русские кладбища похожи своей неряшливостью, неприбранностью и обреченностью, но тут был совершенно особый случай. Сначала она юморила с подругами, что поработали нетрезвые архитекторы, алкаши или хиппи. А потом передумала: трезвые или нетрезвые — не главное. Определяющее: приложили руку все, кому ни попадя, случайные и необразованные. Словно мимо проходили, а им сказали: «Слышь, эта, набросай, как получится! Наш шеф, один хрен, не сечет! А бабло распилим!»
Но взаперти не насидишься, и иногда она брала на руки последнего кота и прогуливалась с ним, как с ребеночком. Тот вырывался, якобы-царапался, но хозяйка оставалась непоколебимой и, кстати, непокобелимой на новом месте. Ее все чаще мучила совесть: из-за своего эгоизма, природе вопреки, не давала коту гулять. Даже по весне, когда он орал благим матом и лез на шторы. Пыталась объяснять: «Улица — плохо! Жизнь — страшная! Тебя украдут или растерзают, дурашка!»
Так и гуляли, разглядывая окрестную алкашню, киргизских дворников и «понаехавших» с выводками.
— Вот, смотри, дяденька лежит. На скамейку улегся, портфель под бошку положил. И отдыхает! — объясняла она коту. — Сейчас у него ботинки срежут, смотри, стайки азеров-беспризорниковтак и вьются! — картина чьего-то естественного сна казалась такой неестественной для их района.
Когда третий кот, изумительно красивый мраморный сфинкс, все-таки пропал, Наталья в отчаяньи пошла расклеивать объявления. Так совпало, что на пересечении 1-ой и 2-ой Лихоборских улиц она столкнулась с тем самым мужиком, который недавно спал в скверике. Он как раз наоборот, нашел кошку и, словно тертый риелтор, ходил с кисточкой и баночкой клея на шее, присобачивая к столбам свои листочки бумаги в клеточку с заголовком: «Найдена живность!»
Так они познакомились.
Найденыша Наталья не взяла, мол, чужого не надо, а потом, когда сидели в местном кафе «Кружка» (да, что там — в пивнушке!) и ели невкусную шаверму, со слезами рассказывала:
— Коты живут всегда сами по себе. Даже «арестованные» в квартире, они кажутся гордыми и свободными. И изображают, что ты им нафиг не нужна. Ну, разве что дать пожрать или почесать за ушками! А этот нестандартный какой-то, привязался, об ноги терся, урчал, спал на моей спине. Я его даже боялась. Почему? Вы когда-нибудь видели сфинксов? Да причем здесь египетские гробницы, хотя… У него очень аристократическая и, вместе с тем, отталкивающая внешность. Иной раз спросонья, когда почесаться решил, глянешь на него и перепугаешься. Смахивал на маленького черта, «Вий» вспоминался, Босх. И не понимаешь, где находишься — в раю или аду, среди людей или животных, или это все вместе теперь, такой шурум-бурум…
— Может, еще найдется…
— Никогда не врите! Вы же понимаете, что все, кто с голубыми глазами, если уходят, то навсегда!
Чтобы переменить тему, Ната зачем-то прикурила и призналась собеседнику, что видела, как тот дрых кверху пузом.
— Ну, все! Вам — хана! — сказал мужчина. Судя по зубам, ему было около сорока.
— Почему это?
— Все, кто видели меня спящим, потом становились моими женами!
— И сколько таких, вы случайно не подсчитали?
— Примерно три!
«Вот котяра!» — поначалу решила Наталья. Оказалось, на лавке он лежал из-за того, что «устал и нарезался». Устал — от собачьей жизни, точнее, от одиночества. Нарезался по поводу. У него вышла книга. И зовут его Петя.
Они немного опьянели. Петя оказался ласковым циником. Выслушал ее собачью историю и сделал вывод:
— А ведь ты не притравлена к жизни, Натунчик!
Она обиделась, и попросила:
— Ты как-нибудь обойдись без этих «хваток в ноги», Петюнчик!
Они встретились уже на следующий день. Немного погуляли. Наталья рассказала, что в старой квартире не могла дышать — так несло псиной, а здесь коты пометили все углы, но… принюхалась и дышится легко! Петр помалкивал и слишком рискованно размахивал пакетом с вином и тортом.
У своей входной двери Натунчик поджала хвост, заволновалась. Вся на нервах, сначала зачем-то понюхала его бороду и похвалила парфюм, а потом, разгладив ладонью галстук, ляпнула:
— Красивый у тебя… ошейник!
Петр удавку демонстративно снял, но с новыми интонациями — циника раздраженного — рубанул:
— Когда ж из тебя собачатина-то выветрится?!
Потом переступил порог и, заметив растерянность хозяйки, попытался разрядить обстановку. Начал подлизываться, затеял картинный экскурсионный проход по квартире с подколкой в финале:
— И как ты живешь в этой будке?
— А что делать, — выдохнула она.
— Снимать штаны и бегать! — он пошутил излишне брутально, словно хирург, который демонстративно не моет рук. И распушил хвост — стал откупоривать вино. Когда поднял глаза — опешил и мгновенно побелел от волнения. Натунчик сбросила всю одежду. Но не бегала, а стояла молча. Потом спохватилась и таки побежала… в душ. Вспомнила, как маманя каждый раз перед этим заставляла подмывать сучью жопку.
Потом она стояла под горячей струей воды и дрожала. В голову лезла всякая дребедень. Слышался назидательный голос мамани: «Случка может быть ручной и вольной. У собак вольную проводить не следует. При ручной случке для каждой самки подбирают соответствующего самца!»
«Ха! — Наталья рассмеялась сама себе. — Значит, у нас сейчас будет вольная случка. И вообще!.. Мы — не собаки!»
Они, лениво нежась, цедили вино в постели. Из горлышка, передавая бутылку друг другу. Неожиданно Натунчик, как водится, начала смеяться.
— Ты чего? — удивленно спросил Петюнчик.
Она кивнула на его мошонку и прояснила причину смеха:
— Они у тебя разные!.. Как у одного кобеля ксолоитцкуинтли!
Он покраснел и переспросил:
— Чего… куи… нтли?..
— Ну, голой мексиканской собаки!
Ната хотела добавить, что это отличные сторожа с сильной биоэнергетикой, но вдруг передумала. Побоялась не приручить, то есть спугнуть.
— А я и есть… кстати, голый! Только не мексиканский, а перуанский!
— А почему «перуанский»?
— Так, в Перово вырос. Это район такой в Москве!
И они засмеялись синхронно и так заливисто, что выживший из ума сосед-инвалид застучал в стенку своим костылем. Было слышно, как он кричит при этом: «С-у-у-уки!»
Рик Эстли
Это трудно представить…
Еще совсем недавно — унылая московская грязь, отчужденные, словно скорбящие лица в транспорте, серые будни, небритый водила-«чебурек» из маршрутки: «багаш двацат рубэль!», вечно недовольные плутоватые таможенники, продавленное после тысячи жоп аэрофлотовское кресло (попахивает рвотой или не опускается спинка), лоснящиеся сзади юбки стюардесс, тревожная вибрация салона; жена вцепится в кресло и станет разевать рот, как плотвичка на берегу, в мутном иллюминаторе отплывет мужик в замызганной телогрейке и наушниках под шапкой-ушанкой, с поднятой вверх рукой, вдруг заложит уши, и, наконец — замерзшие лужи, куцые поля, припорошенные снежком крыши домов, и — «облака плывут, облака…»
И вот, спустя всего несколько часов, — с белыми, точнее даже синюшными ногами, Мишель возлежит у бассейна в своем «Мовенпик Гольф», официант наклонится и спросит: «Руски? Как диля? Пифо? Халёдни? Давай-давай?», а жена, Татьяна, станет оправлять и оглаживать новый купальник, словно взбивая свой новый образ и запоминая желейные очертания, наконец, примерит новые очки с распродажи в дьюти-фри, и удивит усталым рыком-выдохом: «Гарсон! Ван кока-кола! Дайет!», при этом громко щелкнув пальцами (в кино подсмотрела?).
Еще через несколько дней Москва забудется и останется вдалеке, почти как детство. Распорядок станет размерен, как половая жизнь взрослого, давно женатого мужчины, на обед потянутся стыренные со шведского стола невкусные ломтики кислой колбасятины, постылый заветренный сыр, киви, апельсины, гуава, квадратики дынь и арбузов (с комплектом зубочисток вместо вилочек) из оперативно сформированного женой полиэтиленового пакета.
Вечера начнут проистекать в неспешных походах в рестораны всяких там кухонь, одна неаутентичнее другой. Однажды на набережной Наама-Бэй в кустах жасмина они наткнутся на седого, как лунь, Владимира Молчанова. Мишель пошутит, что тот ожидает Майю Сидорову из «До и после полуночи», а Татьяна тут же обзвонит московских подружек с рассказом «а ты знаешь, кого мы сейчас встретили?!».
Купание скоро надоест, нет, осточертеет, от вечного солнца начнет вспыхивать беспричинное раздражение, шаурма не полезет в рот, спасут только пиво и секс. Постепенно становясь шоколаднее, жена станет желаннее, возможно, из-за того, что полоски белое/загорелое так контрастны или потому, что вдруг эта загорелая баба без ресниц и макияжа покажется какой-то незнакомой романтической сотрудницей параллельного отдела, а вовсе не Танькой, с которой прожил уже 20 лет… Перепробовав все — и так, и сяк, на кровати, на полу, в ванной и даже предложив как-то («мартини бьянко» со льдом, три бокала!): «А давай на балконе?» — «Ты что? Это мусульманская страна! Посадят еще!» — «Ну, тогда…», — Мишель смирится со скукой, начнет считать дни и плыть по течению времени, как лодка, взятая напрокат.
После того, как какой-то амбал на пляже наступит на ракушку и выдаст свое, не поддающееся контролю «бля-а-а!», они познакомятся с Петей из Нижневартовска и его женой «Халинкой», как бы разменяв крупную купюру отдыха еще на несколько мелких дней-монеток. Вместе они будут ходить на пляж, до пят обмотавшись полотенцами, чтобы не сгореть, втирать друг другу крем не «для», а «от» (!) загара, однажды Галка вздохнет и как-то податливо вздрогнет под его руками, но — «облико морале!» — безо всякого продолжения с его стороны. А в основном бабы будут часами тыкать друг другу фотки детей, сплетничать и, слава богу, заниматься этим нелепым шоппингом (ну что здесь можно купить?), а освободившиеся Мишель и Петя получат неоспоримый кайф от пития ледяного пива, задирания чванливых англосаксов, вечернего бильярда по «десяточке» («Сорри, донт смоук!» — «На, возьми пять баксов! Мало? Ну, на еще пять! Смотри, Миш, пепельницу несет!»), зачем-то-разговоров о футболе, утренних матчей по перееданию немцев, сметающих все со шведского стола и прожорливых, как саранча…
И вот однажды, когда Петин нижневартовский акцент перестанет резать ухо, Мишель, поцеживая себе «дринк» в баре, вдруг оцепенеет. Мимо пройдет удивительно знакомый мужик с ухоженной вуман, чуть помоложе Таньки и Гальки, ну и, соответственно, помодней. Этот рыжеволосый, около сороковника мэн, неплохо сложенный, с располагающей улыбкой остепенившегося драчуна, приветственно махнет Мишелю и Пете, типа, «хэллоу, гайз!», закурит удивительно ароматную сигариллу и пригласит бармена.
— Кто это? — спросит Петя. — Твой знакомый?
— Какой, нахрен, знакомый! Это знаешь кто?! Только сейчас дошло! Рик Эстли! — вполголоса произнесет Мишель и с чувством выполненного долга откинется на спинку дешевого — как все у арабов — пластикового стула.
Петя допьет «дринк», раздражая, похрустит льдом и констатирует:
— Это имя мне ни о чем не говорит!
— Ты чё?! — возмутится Мишель. — Это — «звезда» дискотек конца 80-ых — начала 90-ых! Он буквально взорвал танцпол, он…
— Не знаю, что он там взорвал! — парирует тупорылый нижневартовец. — Напомни, какие у него хиты…
— Хитов у него — дохренища! — распалится (после «дринка») Мишель.
Вечером, после созвона с детьми, они соберутся в номере у нижневартовцев. «Раздавят» очередное винишко под скоммунизденную с ужина закусь, и Петя с кажущейся Мишелю ухмылкой расскажет, что сегодня они встретили настоящую «звезду» — оказывается, тоже заехал в наш отель — Эрика, этого, как его…
— Да не Эрика, а Рика! Вот деревня! — между шуткой и грубостью еле удержится Мишель. — Мы… я видел сегодня Рика Эстли!
— Такой рыжеволосый парень? Коротко стриженный? Я его по телевизору помню! — поддержит жена.
И Халинка покопается в сундуках, узлах и рушниках своей памяти, извлекая воспоминание:
— Йохо завжди… его всегда заводили! Я старшеклассницей была! На наших танцульках в Вельких Хлинах!
— Где?..
— Ну, в Больших Глинах, под Кадиевкой!
— А Кадиевка — это где? — подколет Мишель.
— Так в Украйне! — удивится Халинка и немного покраснеет.
Довольный Мишель опрокинет стакашек и, растроганный после вина и признания (его? Рика Эстли?), начнет рассказывать:
— Он раньше, вообще-то, длинноволосым был, пел в группе какой-то там, английской, его даже Маккартни похвалил. За то, как перепел битловский хит. У него еще голос такой, необычный…
— Как у кастрата, что ль?
— Сам ты… это слово. Наоборот, мужской такой, нутряной, баритонистый…
Петя выпил и поэтому затупил:
— Типа, как-будто водки выпил и покурил?
— Нет, «курю и пью с детства» — это Крис Норман, «виски пил ведрами, и теперь у меня одышка» — Джо Кокер, а Рик Эстли, скорее, перепил эля!
Они еще подурачатся, Мишель назовет самые известные песни, а одну из них напоет, но не дальше второй строчки:
Together forever and never to partЕще совсем недавно — унылая московская грязь, отчужденные, словно скорбящие лица в транспорте, серые будни, небритый водила-«чебурек» из маршрутки: «багаш двацат рубэль!», вечно недовольные плутоватые таможенники, продавленное после тысячи жоп аэрофлотовское кресло (попахивает рвотой или не опускается спинка), лоснящиеся сзади юбки стюардесс, тревожная вибрация салона; жена вцепится в кресло и станет разевать рот, как плотвичка на берегу, в мутном иллюминаторе отплывет мужик в замызганной телогрейке и наушниках под шапкой-ушанкой, с поднятой вверх рукой, вдруг заложит уши, и, наконец — замерзшие лужи, куцые поля, припорошенные снежком крыши домов, и — «облака плывут, облака…»
И вот, спустя всего несколько часов, — с белыми, точнее даже синюшными ногами, Мишель возлежит у бассейна в своем «Мовенпик Гольф», официант наклонится и спросит: «Руски? Как диля? Пифо? Халёдни? Давай-давай?», а жена, Татьяна, станет оправлять и оглаживать новый купальник, словно взбивая свой новый образ и запоминая желейные очертания, наконец, примерит новые очки с распродажи в дьюти-фри, и удивит усталым рыком-выдохом: «Гарсон! Ван кока-кола! Дайет!», при этом громко щелкнув пальцами (в кино подсмотрела?).
Еще через несколько дней Москва забудется и останется вдалеке, почти как детство. Распорядок станет размерен, как половая жизнь взрослого, давно женатого мужчины, на обед потянутся стыренные со шведского стола невкусные ломтики кислой колбасятины, постылый заветренный сыр, киви, апельсины, гуава, квадратики дынь и арбузов (с комплектом зубочисток вместо вилочек) из оперативно сформированного женой полиэтиленового пакета.
Вечера начнут проистекать в неспешных походах в рестораны всяких там кухонь, одна неаутентичнее другой. Однажды на набережной Наама-Бэй в кустах жасмина они наткнутся на седого, как лунь, Владимира Молчанова. Мишель пошутит, что тот ожидает Майю Сидорову из «До и после полуночи», а Татьяна тут же обзвонит московских подружек с рассказом «а ты знаешь, кого мы сейчас встретили?!».
Купание скоро надоест, нет, осточертеет, от вечного солнца начнет вспыхивать беспричинное раздражение, шаурма не полезет в рот, спасут только пиво и секс. Постепенно становясь шоколаднее, жена станет желаннее, возможно, из-за того, что полоски белое/загорелое так контрастны или потому, что вдруг эта загорелая баба без ресниц и макияжа покажется какой-то незнакомой романтической сотрудницей параллельного отдела, а вовсе не Танькой, с которой прожил уже 20 лет… Перепробовав все — и так, и сяк, на кровати, на полу, в ванной и даже предложив как-то («мартини бьянко» со льдом, три бокала!): «А давай на балконе?» — «Ты что? Это мусульманская страна! Посадят еще!» — «Ну, тогда…», — Мишель смирится со скукой, начнет считать дни и плыть по течению времени, как лодка, взятая напрокат.
После того, как какой-то амбал на пляже наступит на ракушку и выдаст свое, не поддающееся контролю «бля-а-а!», они познакомятся с Петей из Нижневартовска и его женой «Халинкой», как бы разменяв крупную купюру отдыха еще на несколько мелких дней-монеток. Вместе они будут ходить на пляж, до пят обмотавшись полотенцами, чтобы не сгореть, втирать друг другу крем не «для», а «от» (!) загара, однажды Галка вздохнет и как-то податливо вздрогнет под его руками, но — «облико морале!» — безо всякого продолжения с его стороны. А в основном бабы будут часами тыкать друг другу фотки детей, сплетничать и, слава богу, заниматься этим нелепым шоппингом (ну что здесь можно купить?), а освободившиеся Мишель и Петя получат неоспоримый кайф от пития ледяного пива, задирания чванливых англосаксов, вечернего бильярда по «десяточке» («Сорри, донт смоук!» — «На, возьми пять баксов! Мало? Ну, на еще пять! Смотри, Миш, пепельницу несет!»), зачем-то-разговоров о футболе, утренних матчей по перееданию немцев, сметающих все со шведского стола и прожорливых, как саранча…
И вот однажды, когда Петин нижневартовский акцент перестанет резать ухо, Мишель, поцеживая себе «дринк» в баре, вдруг оцепенеет. Мимо пройдет удивительно знакомый мужик с ухоженной вуман, чуть помоложе Таньки и Гальки, ну и, соответственно, помодней. Этот рыжеволосый, около сороковника мэн, неплохо сложенный, с располагающей улыбкой остепенившегося драчуна, приветственно махнет Мишелю и Пете, типа, «хэллоу, гайз!», закурит удивительно ароматную сигариллу и пригласит бармена.
— Кто это? — спросит Петя. — Твой знакомый?
— Какой, нахрен, знакомый! Это знаешь кто?! Только сейчас дошло! Рик Эстли! — вполголоса произнесет Мишель и с чувством выполненного долга откинется на спинку дешевого — как все у арабов — пластикового стула.
Петя допьет «дринк», раздражая, похрустит льдом и констатирует:
— Это имя мне ни о чем не говорит!
— Ты чё?! — возмутится Мишель. — Это — «звезда» дискотек конца 80-ых — начала 90-ых! Он буквально взорвал танцпол, он…
— Не знаю, что он там взорвал! — парирует тупорылый нижневартовец. — Напомни, какие у него хиты…
— Хитов у него — дохренища! — распалится (после «дринка») Мишель.
Вечером, после созвона с детьми, они соберутся в номере у нижневартовцев. «Раздавят» очередное винишко под скоммунизденную с ужина закусь, и Петя с кажущейся Мишелю ухмылкой расскажет, что сегодня они встретили настоящую «звезду» — оказывается, тоже заехал в наш отель — Эрика, этого, как его…
— Да не Эрика, а Рика! Вот деревня! — между шуткой и грубостью еле удержится Мишель. — Мы… я видел сегодня Рика Эстли!
— Такой рыжеволосый парень? Коротко стриженный? Я его по телевизору помню! — поддержит жена.
И Халинка покопается в сундуках, узлах и рушниках своей памяти, извлекая воспоминание:
— Йохо завжди… его всегда заводили! Я старшеклассницей была! На наших танцульках в Вельких Хлинах!
— Где?..
— Ну, в Больших Глинах, под Кадиевкой!
— А Кадиевка — это где? — подколет Мишель.
— Так в Украйне! — удивится Халинка и немного покраснеет.
Довольный Мишель опрокинет стакашек и, растроганный после вина и признания (его? Рика Эстли?), начнет рассказывать:
— Он раньше, вообще-то, длинноволосым был, пел в группе какой-то там, английской, его даже Маккартни похвалил. За то, как перепел битловский хит. У него еще голос такой, необычный…
— Как у кастрата, что ль?
— Сам ты… это слово. Наоборот, мужской такой, нутряной, баритонистый…
Петя выпил и поэтому затупил:
— Типа, как-будто водки выпил и покурил?
— Нет, «курю и пью с детства» — это Крис Норман, «виски пил ведрами, и теперь у меня одышка» — Джо Кокер, а Рик Эстли, скорее, перепил эля!
Они еще подурачатся, Мишель назовет самые известные песни, а одну из них напоет, но не дальше второй строчки:
Together forever we two…
Жена, Татьяна, притворно нахмурится, всплеснет руками и заверещит:
— Прекрати!
А Галя решительно тяпнет без закуси и заложит супруга:
— А мой-то алкоголик — до сих пор ничего кроме своей волосатой «Арии» не слушает!
Петя сконфузится, а Мишель с удовольствием «добьет»:
— Ну, «воля и разум», что-то ты задержался в развитии, дорогой!..
Весь следующий день они невзначай будут следить за Риком Эстли — куда пошел, что выпил и как хлопнул по заднице свою молодящуюся «крыску». Потом нарежутся, и Мишель начнет вспоминать:
— В его клипе, ну этом, «тугезе-форэва», так все живенько, задорно и просто. Просто — цветной задник и они танцуют. И, я тебе скажу, там такая аппетитная девушка — то ли тайка, то ли филиппинка, а может, китаянка! Черненькая такая, гибкая. Чем-то на Галку твою похожа, хотя твоя жена не узкоглазая, конечно, но мимика и жесты — прямо ее!
По-недоброму зыркнет Петро и выцедит:
— Вряд ли китаянка. Китаянок сексуальных не бывает! Наверное, эмигрантка с намешанной кровью…
Вечером, накануне отъезда нижневартовских друзей, Мишель и Татьяна подойдут к их двери с сувенирами и бутылочкой местного красного. И вдруг услышат глухие удары, всхлипы, рваные приглушенные упреки:
— Что, уже дала? Когда только успела? Ты что!? Вин жешь москаль! Ты из себя бандеровку не строй! Я же видел, как ты на него смотришь! Как на сало!
Татьяна стремительно побежит от двери, как от несчастья. Михаил догонит ее у пляжа.
— Ну что, москаль, давай выпьем?
Мгновенно стемнеет.
— Тиха украинская ночь! — зачем-то скажет Мишель.
— А между прочим, в присутствии Гали ты все время издевался над Петром! Эта твоя дурацкая привычка подкалывать…
И он заткнет ее рот поцелуем.
Они заберутся за декоративный плетень, чтобы не увидел часовой с будки, и долго станут пить из горла, как в молодости, когда вовсю распевал свои хиты Рик Эстли. А потом… но это не важно. Правда, разок Мишель все-таки проговорится и назовет жену «Галей», екнет сердце, но он рассмеется и сделает вид, что намеренно пошутил.
Потом дни посыплются, как костяшки домино.
— Прекрати!
А Галя решительно тяпнет без закуси и заложит супруга:
— А мой-то алкоголик — до сих пор ничего кроме своей волосатой «Арии» не слушает!
Петя сконфузится, а Мишель с удовольствием «добьет»:
— Ну, «воля и разум», что-то ты задержался в развитии, дорогой!..
Весь следующий день они невзначай будут следить за Риком Эстли — куда пошел, что выпил и как хлопнул по заднице свою молодящуюся «крыску». Потом нарежутся, и Мишель начнет вспоминать:
— В его клипе, ну этом, «тугезе-форэва», так все живенько, задорно и просто. Просто — цветной задник и они танцуют. И, я тебе скажу, там такая аппетитная девушка — то ли тайка, то ли филиппинка, а может, китаянка! Черненькая такая, гибкая. Чем-то на Галку твою похожа, хотя твоя жена не узкоглазая, конечно, но мимика и жесты — прямо ее!
По-недоброму зыркнет Петро и выцедит:
— Вряд ли китаянка. Китаянок сексуальных не бывает! Наверное, эмигрантка с намешанной кровью…
Вечером, накануне отъезда нижневартовских друзей, Мишель и Татьяна подойдут к их двери с сувенирами и бутылочкой местного красного. И вдруг услышат глухие удары, всхлипы, рваные приглушенные упреки:
— Что, уже дала? Когда только успела? Ты что!? Вин жешь москаль! Ты из себя бандеровку не строй! Я же видел, как ты на него смотришь! Как на сало!
Татьяна стремительно побежит от двери, как от несчастья. Михаил догонит ее у пляжа.
— Ну что, москаль, давай выпьем?
Мгновенно стемнеет.
— Тиха украинская ночь! — зачем-то скажет Мишель.
— А между прочим, в присутствии Гали ты все время издевался над Петром! Эта твоя дурацкая привычка подкалывать…
И он заткнет ее рот поцелуем.
Они заберутся за декоративный плетень, чтобы не увидел часовой с будки, и долго станут пить из горла, как в молодости, когда вовсю распевал свои хиты Рик Эстли. А потом… но это не важно. Правда, разок Мишель все-таки проговорится и назовет жену «Галей», екнет сердце, но он рассмеется и сделает вид, что намеренно пошутил.
Потом дни посыплются, как костяшки домино.
Однажды Мишель будет сбегать к утреннему пляжу по длинной лестнице. И за группкой галдящих немцев увидит знакомую крепкую спину и темно-рыжый хаер. Он намеренно громко насвистит «тугезе-форэва», увидит вжавшийся, как показалось, в плечи загривок и настороженно-приветливое лицо певца. Они скажут друг другу «хай!», Мишель на секунду задержится, но от Рика Эстли не последует никакого сигнала, наоборот, он как бы остановится, пропуская, поэтому Мишель быстренько сбежит к морю, кое-как сбросит полотенце на топчан, пробежит до конца понтона, а там кинется, как в омут, в жаркое египетское море и будет плавать, плавать, плавать, пока за ним не спустится жена и не прокричит: «Миша! Завтракать!»
В последний вечер Мишель забежит в бар на пару пива. Татьяна будет собирать вещи и откажется, сославшись на «не могу больше пить». Отлично! Он благостно осушит два бокала, когда в бар зайдет Рик Эстли со спутницей. Без нее, может, Мишель бы и решился подойти, присесть, пожать руку, пролопотав внезапные слова из школьной программы, заказать выпивку, в конце концов, а так… Он немного опьянеет и громче, чем обычно, просвистит мотивчик. Пусть Рику и даме будет приятно, что его творчество помнят!
Неожиданно две нетрезвые старухи со стремно крашенными для их возраста прядями начнут подпевать. Он купит грымзам по пиву, возьмет у тупого арабского бармена ручку и заставит их писать слова песни. Английские (?) чувихи поржут, измучают своим «вот из ю нэйм?», «фром вот кантри?», что-то оживленно переспрашивая друг у друга, и, наконец, нацарапают на рекламном проспекте отеля:
Together forever and never to partВ последний вечер Мишель забежит в бар на пару пива. Татьяна будет собирать вещи и откажется, сославшись на «не могу больше пить». Отлично! Он благостно осушит два бокала, когда в бар зайдет Рик Эстли со спутницей. Без нее, может, Мишель бы и решился подойти, присесть, пожать руку, пролопотав внезапные слова из школьной программы, заказать выпивку, в конце концов, а так… Он немного опьянеет и громче, чем обычно, просвистит мотивчик. Пусть Рику и даме будет приятно, что его творчество помнят!
Неожиданно две нетрезвые старухи со стремно крашенными для их возраста прядями начнут подпевать. Он купит грымзам по пиву, возьмет у тупого арабского бармена ручку и заставит их писать слова песни. Английские (?) чувихи поржут, измучают своим «вот из ю нэйм?», «фром вот кантри?», что-то оживленно переспрашивая друг у друга, и, наконец, нацарапают на рекламном проспекте отеля:
Together forever we two
And don’t you know
I would move heaven and earth
To be together forever with you
Мишель пожмет дамам ручки, зачем-то полезет целовать их в цыплячьи морщинистые шеи, потом помашет на прощанье Рику Эстли и будет таков под удивленные взгляды престарелых певуний.
В это трудно поверить.
За час до отъезда захочется «окунуться на дорожку» (такая примета!). Мишель доплывет до буйка, напоследок вглядится в бесконечную синь, чтобы хорошенько запомнить, окинет взглядом новых «теток», попервости выставивших белесые прелести цепкому солнцу, и вдруг кто-то легонько колыхающийся на спинке по соседству спросит:
— Сегодня уезжаете?
Мишель ответит «да», подмешав чувство досады, глянет на спросившего и вмиг офигеет: «Рик Эстли»! Он будет несколько долгих секунд ошарашенно подгребать на месте, уставясь на наглую рыжую морду, а тот, выплевывая морскую воду щербатым ртом, неожиданно робко спросит:
— Вы вот часто насвистываете одну мелодию, очень знакомую. Голову сломал, не могу вспомнить!..
— Рик Эстли. «Тугезе-форэва»! — буркнет Мишель.
— Спасибо! — со временем запаздывания ответит сволочь, а Миша-лох резкими гребками разочарования устремится к берегу, быстро оботрется майкой (гостиничные полотенца уже сдали!) и побежит переодеваться в туалет.
Через полчаса за ними заедет автобус, и когда останется лишь прощальный полукруг перед «ресепшеном», жена радостно подергает за рукав:
— Смотри, Миш. Нам машет… сам Рик Эстли!
Он глянет через постылое стекло на радостный фейс рыжеволосого чувака в светлых шортах и маечке «Шарм-эль-Шейх», изобразит «кип смайл» и легонько помашет в ответ.
— О чем все-таки он поет в этой песне? Ну, в «тугезе-форева»? — спросит Татьяна.
— А? — рассеянно оторвется от окна Михаил. — Ну, там, вместе навсегда, никогда не расстанемся, навсегда вместе мы двое, и все такое!
— Эх, а все-таки как хорошо отдохнули! — счастливо произнесет мужнина жена, снимет очки и прикроет глаза.
В это трудно поверить.
За час до отъезда захочется «окунуться на дорожку» (такая примета!). Мишель доплывет до буйка, напоследок вглядится в бесконечную синь, чтобы хорошенько запомнить, окинет взглядом новых «теток», попервости выставивших белесые прелести цепкому солнцу, и вдруг кто-то легонько колыхающийся на спинке по соседству спросит:
— Сегодня уезжаете?
Мишель ответит «да», подмешав чувство досады, глянет на спросившего и вмиг офигеет: «Рик Эстли»! Он будет несколько долгих секунд ошарашенно подгребать на месте, уставясь на наглую рыжую морду, а тот, выплевывая морскую воду щербатым ртом, неожиданно робко спросит:
— Вы вот часто насвистываете одну мелодию, очень знакомую. Голову сломал, не могу вспомнить!..
— Рик Эстли. «Тугезе-форэва»! — буркнет Мишель.
— Спасибо! — со временем запаздывания ответит сволочь, а Миша-лох резкими гребками разочарования устремится к берегу, быстро оботрется майкой (гостиничные полотенца уже сдали!) и побежит переодеваться в туалет.
Через полчаса за ними заедет автобус, и когда останется лишь прощальный полукруг перед «ресепшеном», жена радостно подергает за рукав:
— Смотри, Миш. Нам машет… сам Рик Эстли!
Он глянет через постылое стекло на радостный фейс рыжеволосого чувака в светлых шортах и маечке «Шарм-эль-Шейх», изобразит «кип смайл» и легонько помашет в ответ.
— О чем все-таки он поет в этой песне? Ну, в «тугезе-форева»? — спросит Татьяна.
— А? — рассеянно оторвется от окна Михаил. — Ну, там, вместе навсегда, никогда не расстанемся, навсегда вместе мы двое, и все такое!
— Эх, а все-таки как хорошо отдохнули! — счастливо произнесет мужнина жена, снимет очки и прикроет глаза.
