Два столетия

Этот размеренный, несколько монотонный торжественный ритм как нельзя лучше соответствует неумолчному гулу военной техники, необратимому движению наступающих воинских колонн.
И вот Михайловское, Пушкинские Горы, святые для каждого русского человека места. Сейчас они изрыты немецкими окопами, окружены дотами. Но решение у комбата одно — «русский ни один снаряд на Пушкинские Горы не падет». И зловещим контрастом звучит сообщение о том, что фашисты готовятся взорвать могилу Пушкина. Резкое это противопоставление и становится двигателем художественного развития поэмы. В непримиримом столкновении двух враждебных миров русские солдаты борются не только за свободу и независимость своего народа, но и за сохранение духовных идеалов. А для русского человека Пушкин — не просто поэт, он — душа нации. Вот почему с такой отвагой и самоотверженностью рвется в бой за Пушкинские Горы главный герой поэмы Сергей Снежков.
Образ этот вобрал в себя лучшие черты молодежи сороковых годов прошлого столетия. Но он во многом созвучен и личному авторскому мироощущению. Снежков — тоже поэт, а потому Пушкин в тяжелом наступлении становится для него сокровенным другом и «боевым товарищем». Томик Пушкина у бойца всегда при себе. Узнав о готовящемся надругательстве над святым местом, Снежков спешит пресечь его. Выполняя свой солдатский долг, Снежков погибает, но порывом своим увлекает бойцов в атаку. Фашисты смяты, пушкинская могила спасена. Сережу Снежкова хоронят рядом с ней.
А наступление продолжается. И в этом походе к победе, к миру, к будущей жизни без войны как равный среди равных принимает участие Пушкин — «В сердцах солдат, горячих и простых, // Звенит, поёт поэта грозный стих…»
«Пушкинские Горы» — поэма не только о днях минувших. Она вся устремлена в будущее, на «дорогу завтрашних атак». И в этом ее особенная притягательная сила, важнейшее духовное и эстетическое значение.
Символичен финал поэмы. Всегда, в любую эпоху, подчеркивает автор, источником вдохновения и руководством к действию на всеобщее благо будут бессмертные пушкинские строки: «Мой друг, Отчизне посвятим // Души прекрасные порывы!..»
Этому завету великого поэта неукоснительно следовал в жизни своей и сам Смердов.
В послевоенные десятилетия творческая активность Смердова не иссякала. Но он не замкнулся, как некоторые собратья по перу, в военной тематике. Круг его творческих интересов постоянно расширялся. Как и жанровый диапазон. В 1950 — 1960-е годы Смердов продолжал работу собирателя, переводчика сибирского национального фольклора. С журналистским блокнотом он объездил всю Сибирь. Результатом стали его многочисленные путевые заметки и очерки о происходящих в Сибири переменах, публицистические материалы с размышлениями об экономических и социальных проблемах края, статьи о многонациональной сибирской культуре и литературе. Писал он о металлургах и гидростроителях, хлеборобах и воинах, собратьях по перу и других представителях творческой интеллигенции… И, конечно же, — новые стихи и поэмы, воспевающие родной край, а также глубоко лирические стихотворения (в их числе цикл «Из переписки с близкими»), пронизанные стремлением «остановиться, оглянуться», осмыслить прожитое. Все это отражено в многочисленных книгах Смердова, изданных в Москве, Новосибирске, Иркутске, и ставших своеобразной летописью Сибири пятидесятых-семидесятых годов двадцатого столетия.
Как художник и гражданин, посвятивший себя Сибири, Смердов много думал о сути сибирской темы в литературе и культуре страны, о ее исторической преемственности и эволюции. Часть этих умозаключений и выводов обнародована им в программной статье «Рождение Сибирианы», в которой, рассматривая проблему с близких себе — поэтических — позиций, принципы современной «Сибирианы» формулирует он следующим образом:
«И мы знаем в нашей русской поэзии замечательные примеры такой проникновенной и безраздельной жизненной и творческой привязанности поэта к его родному краю, к “жанру и пейзажу” его места рождения, “лучших его чувств и воспоминаний”, ставших силою таланта поэтическим образом Родины (одним из достойнейших примеров здесь может служить и сам Смердов — А. Г.)… Нарицательное же прилагательное “сибирский” и поныне употребляется едва ли не чаще, чем какое-либо другое… И надо сказать, что в этом нарицании совсем не содержится какого-либо занижения творческой значимости, индивидуальности поэта, нет былого деления писателей на “столичных” и “периферийных”. Скорее наоборот, звучит в нем, я бы сказал, некое даже уважительное признание, как и в самих понятиях “Сибирь” и “сибиряк”».
При этом Смердов решительно отмежевывался от любителей «сибирского колорита» в его примитивном понимании, страстей, замешанных на псевдосибирской романтике и экзотике, от еще бытовавшего представления о Сибири как о крае нетронутой глухомани. Современная Сибирь — подчеркивал Смердов — край передового технического и научного прогресса, сильных, талантливых, энергичных и целеустремленных людей. И правдивое изображение современной Сибири Александр Иванович считал делом общенародной, общегосударственной важности.
«Она, Сибириана, — писал Смердов, — кажется мне одним из тех больших, коллективных, эпических и лирических творений, каких ждет от своих поэтов народ сегодня… Сибириана представляется мне вдохновенным делом и плодом всех творческих сил и дарований нашей большой, многоликой, и многоцветной советской поэзии».
Как бы продолжая и дополняя «Рождение Сибирианы», в 1972 году к 50-летию «Сибирских огней» Смердов публикует статью — «Огни Сибири — былой, сегодняшней, завтрашней», где проводит еще одну принципиально важную мысль о том, что «нельзя теперь писать ни о вчерашнем, ни о сегодняшнем дне Сибири, не заглядывая в ее Завтра, не связывая его с великим будущим всей страны».
Впрочем, теоретический сей постулат в творческой практике самого Смердова задолго до этого находил широкое применение. Историческая объемность, протяженность из прошлого в будущее — одна из важнейших особенностей литературной работы Смердова в различных ее жанровых видах — будь то героический эпос «Ай-Толай», «Пушкинские горы» или поэма конца семидесятых годов «Сказание о жилмассивах», посвященная будням современников.
Смердов был не только многогранным писателем, переводчиком, но и крупным культурным и общественным деятелем. В послевоенные годы (1945 — 1956) он был ответственным секретарем Новосибирского отделения Союза писателей СССР. Несколько лет (1957 —1959) работал собственным корреспондентом «Литературной газеты» в Китае. Избирался делегатом нескольких всесоюзных и всероссийских писательских съездов, членом и секретарем правлений Союзов писателей СССР и РСФСР, депутатом местных Советов, членом Новосибирского обкома КПСС…
Но особо следует вспомнить о редакторской деятельности Смердова. В середине 1960-х Александр Иванович стал главным редактором журнала «Сибирские огни» — можно сказать, родного печатного органа, где впервые увидели свет большинство его произведений. Возглавлял он это издание более десятка лет — с 1964 по 1975 год. И не просто возглавлял.
Без преувеличения, это был один из самых ярких периодов в жизни флагмана литературной периодики Сибири. Именно тогда здесь «становились на крыло» такие в будущем знаменитые писатели, как Виктор Астафьев с повестью «Кража», Валентин Распутин с повестью «Деньги для Марии», Василий Шукшин, опубликовавший в «Сибирских огнях» три большие подборки рассказов и романы «Любавины» и «Я пришел дать вам волю (Степан Разин)». У Смердова в журнале выросла целая плеяда и других интересных и талантливых литераторов. Но далеко не всегда публикации их произведений проходили гладко. Времена, надо не забывать, были идеологически суровые, цензурные. Нередко, чтобы спасти талантливое произведение, требовалось проявлять немалое искусство преодоления всяческих запретительных рифов и барьеров. Мягкий, деликатный, интеллигентный Александр Иванович умел быть и дипломатичным, и убедительным, но и жестким до непреклонности — тоже. В результате же, при нем на страницах журнала публиковалось действительно все самое лучшее и талантливое, что рождала тогда литературная Сибирь. Журнал пользовался огромным авторитетом как среди читателей, так и среди писателей, и был, несомненно, лучшим провинциальным периодическим литературно-художественным изданием, в котором за честь почитали «засветиться» и очень многие столичные авторы. Не случайно «Сибирские огни» на рубеже 1970 — 1980-х годов являлись таким же символом Новосибирска, как и его знаменитые оперный театр или вокзал.
А вот сам Александр Иванович был чужд показной величественности и значительности, бьющей в глаза амбициозности. При своем сугубо пролетарском происхождении оставался он истинным интеллигентом.
О его скромности говорить можно много, но я хочу рассказать об одном весьма красноречивом, на мой взгляд, эпизоде.
Помню, накануне его 70-летия мне, молодому в те поры критику, заказали в «Сибирских огнях» статью о Смердове. Я с энтузиазмом взялся, не пожалел красок, превосходных степеней и словесной позолоты. Когда статья была готова и даже набрана, в редакцию заглянул ушедший к тому времени на пенсию Смердов. Он попросил гранки моей статьи и пропал на неделю. Сроки поджимали, я нервничал. А когда Смердов, наконец, вернул статью, я не узнал ее: в ней не осталось живого места — тут вычеркнуто, там что-то исправлено, вписано… Александр Иванович фактически переписал все заново. Я чуть не заплакал от такого, как мне казалось, варварства. Когда же, остыв, внимательно ознакомился с его правкой, устыдился. Смердов соскреб с моего опуса всю сусальную позолоту, велеречивость, беспощадно ликвидировал разные мои сопли-вопли и придыхания и оставил только суть — несколько суховатую после столь кардинальной чистки, зато вполне соответствующую искомому предмету. В общем, преподал мне Александр Иванович сразу несколько уроков: и редакторский, просто блестяще меня выправив, и авторский, наглядно показав, как я должен был написать, но, главное, — человеческий. Пожалуй, только после этого случая я стал по-настоящему осознавать, что показатель истинной величины художника — отнюдь не его амбициозность…
11 апреля 1986 года Александра Ивановича Смердова — поэта, прозаика, публициста, переводчика, журналиста, редактора, общественного деятеля — не стало.
На фасаде дома по улице Крылова в Новосибирске, немного правее входа на станцию метро «Красный проспект», висит мемориальная доска. На мраморе скупая надпись: «Здесь жил поэт Александр Смердов». И больше ничего. Но ничего больше и не надо. Остальное — в подтексте этой насыщенной и славной судьбы, без которой литературную и культурную жизнь Сибири уже трудно представить.