Вы здесь

Фронтовая землянка

Вспоминают сибирские писатели-фронтовики. Предисловие М. Щукина.
Файл: Иконка пакета 01_frontovaia_zemlianka.zip (31.87 КБ)

Порою кажется, что это было вчера, а порою возникает ощущение, что минула целая эпоха.

В узком коридоре Новосибирской писательской организации они выстраивались, подшучивая над своей неловкостью, одергивая пиджаки, на которых звенели награды, и глаза загорались каким-то особым, радостным светом, лица молодели, и в этот момент их легко можно было представить не прозаиками и поэтами, уже много повидавшими и многое успевшими сделать, а молодыми, даже юными рядовыми и лейтенантами Великой войны.

Звучало: «Равняйсь! Смирно!» И старшему по званию следовал доклад, что личный состав для проведения «Фронтовой землянки» собрался.

Такая существовала традиция. И каждый год в канун Дня Победы писатели-фронтовики собирались за общим столом, чтобы поднять сто граммов наркомовских и вспомнить «об огнях-пожарищах, о друзьях-товарищах», вспомнить и увидеть себя молодыми.

Эта «Фронтовая землянка» действительно была для них свиданием с юностью.

Но с каждым годом в строю оставалось все меньше и меньше являвшихся на поверку, а на дворе уже наступали иные времена, и в самом начале девяностых, в расцвет буйной и безумной демократии, наши фронтовики пришли на «Фронтовую землянку» без наград, лишь с орденскими колодками на скромных пиджаках.

Не сговариваясь, все как один.

Минуло уже более двадцати лет, а я и до сегодняшнего дня не могу избавиться от обжигающего чувства стыда, которое испытал в тот день.

Это до какого же беспамятства и морального уродства надо было дожить, это как же надо было по-шулерски перелицевать собственную историю, чтобы защитники-воины в святой День Победы постеснялись надеть боевые награды?!

Горько об этом вспоминать, но из песни слова не выкинешь и позорную страницу из новейшей истории не вырвешь.

Огромное количество «экспертов» и «историков», естественно, не воевавших, само собой разумеется, даже не служивших в армии, заполонили, как саранча, наши голубые экраны и принялись беззастенчиво лгать, превращая великую народную трагедию, каковой и была война, в бесконечный балаган, в котором на первых ролях оказались пьяные энкавэдэшники и придурки-командиры.

Но кто же тогда войну-то выиграл, кто над Рейхстагом поднял знамя Победы?

Хотите увидеть?

Без комментариев, без дикторов, без «экспертов» и «историков»...

Приходите девятого мая на Красный проспект в Новосибирске, на центральные улицы и площади Барнаула, Томска, Кемерова, Иркутска, Хабаровска и Владивостока... И вы увидите великое и трагическое шествие «Бессмертного полка», когда над людской рекой вздымаются тысячи и тысячи фотографий фронтовиков. Всмотритесь в эти лица, и вам ничего не нужно будет объяснять. Если жива душа, она обязательно отзовется.

«Бессмертный полк» — явление чисто народное, родившееся из народа и нашедшее народный отклик. Это главное и убедительное свидетельство: мы не желаем отдавать на поругание нашу Победу.

А что касается «Фронтовой землянки»... В тот памятный день родилась идея: пусть наши писатели-фронтовики напишут воспоминания о том, как они встретили День Победы. Откликнулись все.

Время, увы, безжалостно, и сегодня уже никого из них нет в живых. Но воспоминания остались.

Они перед вами, дорогие читатели.

Михаил Щукин

Василий КОНЬЯКОВ,
рядовой

Праздник как свет

Этот праздник явлен не одним днем. Он подступал к нам долго и торжественно. Мы жили его предощущением.

Мне семнадцать лет. Зима. Ночь. Тридцать первое декабря. Я служу в Новосибирске. Стою на посту у артиллерийского склада. Хожу вдоль стены по снегу в американских ботинках. За угол заглядывать не хочется: там охватывает пронизывающий мороз. Я не знаю города. Но с вершины своего поста, с возвышенности, вижу далекую, освещенную ярким светом улицу, фигурки спешащих людей и слышу музыку праздничной улицы. И свет предновогоднего города, и далекая война на западе, откатившаяся к Германии, воспринимаются мною единым праздником — я причастен к нему.

Нас — молодых солдат в новосибирском гарнизоне готовят на фронт. Артиллерия — бог войны. На утренних разводах мы в обмотках, в затвердевших ботинках. Мороз достает через шинели. Ноги леденеют. Земля засвинцевела. А командир полка перед строем в легких сапожках. Шапка у него не подвязана. Но он не хватается руками за уши и не трет их. Командир полка — фронтовик, а это... И мы неподвижны в своем строю на морозе.

В артиллерийском парке отрабатываем приемы против танковой атаки. Тяжело проворачиваемые деревянные колеса орудия скрипят на снегу. Панорама затуманена от мороза. Окуляр обжигает лицо. В армейских варежках с одним указательным пальцем к панораме не подступишься, и мы крутим ее барабаны голыми руками. Мы в парке на занятиях по пять часов.

За городом на заснеженном поле боевые стрельбы. На длинном тросе, привязанном к «студебеккеру»,— деревянный макет танка. Макет быстро накатывается, качается в снежной пыли. Он еще далеко, а в панораме он приближается и уже не так неуловимо его движение.

С поворотом рукоятки перекрестие мгновенно опережает его. Бить с упреждением в два танка. Помню. Это я помню. Я вижу хорошо. Только не суетиться. Говорят, сибиряки хорошо воюют. Говорят, их немцы больше всего боятся... Не отвлекайся... Засекай... Стоп! Вот отсчет.

Я нажимаю рычажок. Выстрел бьет по голове. Очумелый, я не знаю: попал — не попал. У меня еще два выстрела. Смещаю перекрестие. Жду...

Наша тринадцатая батарея заняла первое место на боевых стрельбах. Я комсорг батареи. Меня награждают почетной грамотой ЦК комсомола, дают пригласительный билет на ансамбль североморского флота.

В гарнизонном Доме офицеров светло от орденов, красивых женщин, музыки. Запах неведомых доселе духов.

 

Фойе. Музыка. Бывают же на свете такие красивые женщины и такие мужчины! Фронтовики. Начищенные хромовые сапоги. Звон орденов. Красивые, уверенные лица. От фронтовых офицеров исходит ПОБЕДА. Моей хлопчатобумажной гимнастерке среди праздничных мундиров неуютно. Но я люблю этих людей. И скоро сам уеду на фронт.

Мы одеты во все новое: нижнее белье, гимнастерки, брюки, ботинки, шинели. Все с иголочки. И откуда все это в нашей стране? И те еще мало носили. А вот сняли, оставили в бане.

Апрель. Тает на улице. Мы построены в маршевые колонны и вышли из гарнизона на городские улицы. На обочинах — народ. Гражданские. И ударил по сердцу тягучий торжественный марш «Прощание славянки». И заплакали женщины вдоль нашего новенького строя. А над головами — раскрытые окна госпиталей, и солдаты на балконах в исподнем, и крики их отчаянные нам вслед: «Ребята! Вы уже последние! Шагайте до победы и возвращайтесь! До свиданья, славяне!»

А рядом со строем — в валенках, в бушлате и старой шапке, не попадая в лад нашим шагам в размешанном снегу, — идет мой отец. Он тоже служит в Новосибирске. Командир батареи догадывается, кто это, и разрешает выйти мне из строя и идти с отцом до вокзала.

Я буду смотреть, сынок, куда вас повезут, — говорит отец. — Хорошо бы на запад. Если на запад, то в ту мясорубку вы не успеете. А если на восток... то там заварушка начнется. Эх, сынок, лучше бы на запад. Что мне дать тебе на дорогу? Ничего нет. Если только карандаш.

Он достает из кармана гимнастерки маленький огрызок карандаша, подает мне:

Вот, сынок, возьми... Когда вас будут погружать, я из-за ограды пронаблюдаю. Может, все же на запад...

Я вступаю в свою колонну у самых металлических ворот вокзала. И я уже не вижу за прутьями ограды отца. Нас погружают в дощатые теплушки. И... составы наши отправляются в сторону Японии.

Наш новый гарнизон у дальневосточной станции Лазо. Май. Бревенчатые казармы. Армейские будни. И... 9 мая. ПОБЕДА! Какое яркое солнце. Сердце еще не знало праздников с таким светом. Где-то над главными городами рассыпались салюты, горели в глазах. А у нас заканчивался день. И не было парада. Не было фронтовых ста граммов. Праздник истаивал буднично. Мы, молодые солдаты, его ждали, сильно ждали, а он в сердцах наших никак не обозначился.

Это под Владивостоком, только что выйдя после боев из Маньчжурии, второго сентября, узнав о капитуляции Японии, мы на берегу залива Петра Великого в пьяном безудержном порыве выпустили в небо все оставшиеся диски из своих ППШ. Тогда сердце приняло с доселе неизбывающим торжеством великую нашу ПОБЕДУ.

Михаил МЕЛЬНИКОВ,
гвардии старший сержант

И было страшно...

Первого октября 1940 года нас, новобранцев Карасукского района, привели к товарняку, стоявшему около вокзала. В нем уже горланили призывники из Волчихинского, Родинского, Благовещенского районов Алтайского края. Команда:

Проститься с родными!

Мои родные были далеко, плакать некому. Только два старичка, с которыми я играл в художественной самодеятельности районного Дома культуры, пришли. Что-то сказали на прощанье, сунули в мою сумку булку хлеба и бутылку водки.

Через две недели мы оказались аж за Полярным кругом, под Мурманском. Я попал в полковую школу 158-го артполка 52-й стрелковой дивизии. В ней и провоевал с первого дня до последнего месяца войны. Не дня, а месяца. Дивизия в самом начале войны остановила впятеро превосходящие силы немцев, перемолола корпус горных егерей. Первые бои начались на рубеже реки Западная Лица. Дальше этого рубежа им пройти не удалось. И стала дивизия в конце декабря 1941 года 10-й гвардейской стрелковой, а наш полк — 29-м гвардейским артполком.

Вначале я был рядовым, потом командиром отделения разведки, гвардии старшим сержантом. Трусом не был, но и героем не стал. А вот дивизия стала Краснознаменной. А в 1945-м, уже на 2-м Белорусском фронте, еще получила три ордена. Мы гордились своей дивизией: не отступала даже на километр.

Когда война уверенно шла к концу, а наша дивизия — к городу Гдыня, я получил легкое ранение. С позволения командира дивизиона в госпиталь не пошел: через несколько дней выпишут и направят в другую часть, а я не хотел расставаться со своей. Остался в тылу 49-й армии. Через неделю попытался догнать свою дивизию, но был остановлен. Военный патруль объяснил:

Приказано никого на передовую не пропускать.

Собрали нас, бедолаг, порядочно, проверили документы, предложили заполнить анкеты. Через три дня началась сортировка. Уже были получены мои документы из полка. Это и решило мою судьбу. Там было отмечено, что гвардии старший сержант более года исполнял обязанности начальника разведки дивизиона. Приговор гласил: «После войны офицеры с боевым опытом будут на вес золота. Шагом марш в 29-й учебный артполк офицерского состава!»

29 апреля прибыл к новому месту службы. Полк размещался в землянках, похожих на овощехранилище, среди бора рядом с селом Виля Выксунского района Горьковской области. Все ждали конца войны, но учеба шла как положено. Девятого мая на рассвете проснулся не от команды, как обычно, а от крика. Выскочил из землянки. Кто в полной форме, кто в одних подштанниках бегали, кричали, палили в воздух (прихватили с фронта пистолеты). Я восторга не испытывал. Может, потому, что не успел познакомиться с этими людьми, может, потому, что стояли перед глазами мои друзья, ушедшие из жизни: Асгат Ситдыков, Ерошкин, Фомин, Сеня Лаптев, Виктор Гурский, Коля Синицын... Из них можно было бы сформировать три отделения разведки! Жило во мне ощущение вины перед ними. Они погибли, а я жив. Почему? Мы же всегда были вместе! Судьба?

На плацу прочитали приказ Главнокомандующего, поздравили с Победой и дали нам полную свободу. Я все понимал умом, но радость не приходила, не было ощущения праздника. Куда бы ни пошли — всюду ревущие вдовы, матери, потерявшие своих сыновей. День был холодный, ветреный. Согреться было нечем. Наконец сержант Ландау, называвший себя племянником знаменитого академика, обменял мои запасные сапоги на две бутылки самодельной водки. Но настроение не изменилось. Водка оказалась такой вонючей, что пить ее я не смог. Это не очень огорчило моих собутыльников. Вскоре я остался один. До глубокой ночи бродил по лесу. Думал о будущей жизни — и почему-то было страшно...

 

Иван КРАСНОВ,
полковник в отставке

Первые стихи

Апрель 1945 года застал меня в Австрии. Я носил тогда погоны лейтенанта и числился на должности литературного сотрудника газеты «Вперед, за Родину!» при политотделе 233-й стрелковой Кременчугско-Знаменской Краснознаменной дивизии.

Должность литературного сотрудника дивизионки мы в шутку называли должностью «фронтового бродяги». И в шутке этой была доля правды: «ради нескольких строчек в газете» приходилось преодолевать огромные расстояния, используя любой попутный транспорт — от конской упряжки до артиллерийского тягача. Однажды я за считанные часы пересек расстояние от Дона до Волги с помощью танкиста, который перегонял свою боевую машину из армейской ремонтной мастерской в часть.

Чем ближе становился конец войны, тем ярче вспоминались эпизоды фронтовой жизни. Иногда даже во сне виделись мне картины сражений под Белгородом и у озера Балатон, форсирование Днепра, Дравы, Дуная.

И вот она — Победа!

Ночью восьмого и утром девятого мая мы из всех видов личного оружия палили в небо — салютовали Победе. Словами это описать невозможно.

Многие в эти дни писали письма на родину — родителям, братьям, сестрам, невестам. Воины торопились сообщить, что они живы и скоро вернутся в родные места.

Запомнились мне и дни возвращения наших полков на родину. Многие подразделения двигались на автомашинах, а стрелковые части нашей дивизии шли пешком. И никто на это не жаловался. Проходя по городам и селам, батальоны принимали бравый вид и чеканно отбивали строевой шаг. Военные оркестры заблаговременно выезжали по маршруту колонн и встречали личный состав музыкой в центре очередного городка или поселка. По улыбкам и аплодисментам местных жителей нетрудно было понять, что наше возвращение с войны — праздник и для австрийцев, и для мадьяр, и для румын.

И еще запомнилось: наша танковая колонна с пехотой на броне, а на головной машине — танкист со скрипкой. Вскоре, на одном из привалов, я написал об этом свои первые стихи.

День Победы...

Он так и запомнился мне:

Громом танков,

Стожками цветов на броне

И танкистом

С широкой рязанской улыбкой,

Светлой саблей смычка

Колдовавшим над скрипкой.

Голос скрипки...

Он вряд ли был слышен кому,

Да и в музыке

Не был танкист корифеем,

Но была эта скрипка

Завидным трофеем:

Ее в Вене

Австрийцы вручили ему.

Гулкий танковый гром

Первым громом весны

Оглашал после битвы

Европы дороги.

И танкисты,

Покончив с делами войны,

Вылезали из люков,

Как добрые боги...

Анатолий НИКУЛЬКОВ,
комсорг батальона

А мы готовились к войне…

В день капитуляции Германии наш отдельный батальон стоял в селе со смачным названием Бардагон, затерянном в сопках между городами Свободный и Благовещенск.

Был сияющий солнечный день, жаркий по-летнему, какой нечасто бывает в начале мая в довольно суровом климате Приамурья. Много позже я узнал, что и в Новосибирске день 9 мая празднично сиял по-летнему. И Москву солнце заливало победно. Будто сама природа над всей гигантской страной распростерла свое благословение.

У всех советских людей, у фронтовиков и тыловиков, господствовало одно чувство, одно ликование: Победа! Лютый враг уничтожен, четырехлетние мучения кончились, наступает мирная жизнь без конца! Как писал впоследствии Твардовский: «Как будто за спиной осталась и впрямь последняя война».

Мы, дальневосточники, конечно, тоже ликовали. Но ликование совершенно четко сплеталось с таким чувством: «Ну наконец-то и наш черед!» Спросите любого дальневосточника, и он подтвердит, что это чувство какой-то торжественной озабоченности и даже облегчения в ожидании наконец-то и наших боев превалировало над праздничным чувством Победы.

В сознании пробивалось невысказанно: «Ну какая же это победа, если японцы не разгромлены, если их гарнизон как торчал, так и торчит как раз напротив Благовещенска, через Амур, в городе Сахаляне».

Я совершенно не помню, был ли в гарнизоне митинг в честь Победы, какие-либо политбеседы в подразделениях. Скорее всего — нет, ибо я как комсорг батальона обязательно участвовал бы в их организации. Но зато помню, как замполит батальона капитан Чистяков вызвал парторга и меня, и мы втроем стали вырабатывать лозунги, мобилизующие на войну. Помню, в спешке родился такой призыв: «Разгромим японских империалистических врагов!» Сначала он понравился нам лаконизмом и энергичностью. Однако потом мы засомневались: японские враги — это можно понять как «враги Японии», то есть мы сами.

Все-таки, в ожидании официальных лозунгов из политуправления 2-й Краснознаменной армии, в состав которой входил наш армейский батальон, мы в нетерпении вывесили на стенах казарм собственное уточненное сочинение: «Разгромим империалистическую Японию!»

Этим актом завершился для нас День Победы.

Ровно через три месяца, как обещал Сталин Рузвельту и Черчиллю, день в день — 9 августа 1945 года началась последняя битва Великой Отечественной войны. Наш батальон в составе 2-го Дальневосточного фронта форсировал Амур на катерах и мониторах Зейско-Бурейской бригады Амурской флотилии. Было это у села Константиновское, недалеко от Благовещенска. Предварительно, ровно в полночь на 9 августа, город Сахалян (теперь Хэйхэ) и укрепрайон возле него были густо накрыты «катюшами»...

Геннадий ПАДЕРИН,
старший сержант

«За тех, кто не дошагал!»

Отвоевавшись к сентябрю 42-го, отлежав бока на госпитальной койке к сентябрю 43-го, вернулся в Новосибирск, откуда в сентябре 41-го уходил в составе лыжной бригады на фронт. В заплечном вещмешке привез бутылку спирта и три картонные коробки. В одну из картонок госпитальная сестра-хозяйка упаковала запас стерильных тампонов и бинтов (раны еще продолжали требовать к себе внимания), вторая была наполнена желтым мелкокристаллическим порошком, именовавшимся риванолем и обладавшим противомикробным действием, а в самой маленькой хранилась горсть «сувенирных» обломков собственной кости, перемешанных с осколками немецкой мины, которая достала меня на поле боя вслед за снайперской пулей.

С этим вещмешком и начал обустройство в колючей обыденности глубокого тыла, где картофельные драники, поджаренные при микроскопическом участии растительного масла, и затируха из отсевков ржаной муки воспринимались как деликатес. Жене доводилось время от времени навещать донорский пункт — там в качестве платы за сданную кровь выдавали дополнительную хлебную карточку, которую разрешалось тут же и реализовать; получив буханку хлеба, она не в силах была удержаться на пути домой от искушения отщипнуть кусочек-другой, пока от буханки не оставалась половина, предназначавшаяся для меня.

Батареи отопления в квартирах пребывали в зимнюю пору в полуобморочном состоянии, а коммунальные службы видели свою главную задачу в том, чтобы не позволить батареям перемерзнуть. По радио периодически транслировали рассказ о том, как трудился Ленин (не припомню имени автора) — Ленину якобы продуктивнее всего работалось при комнатной температуре, не превышавшей 13 градусов.

Электроэнергии хватало только на освещение, пользование электроплитками запрещалось категорически, нарушителям грозил неподъемный штраф. От соблазна розетки заклеивались бумажными квадратиками, заверенными гербовой печатью. Пищу готовили на плите, неуемно пожиравшей каменный уголь; драгоценные камушки антрацита собирали на обочинах железнодорожного полотна по пути следования кузбасских угольных составов...

Нескончаем щемящий перечень невзгод военной поры, обильно политый слезами женщин, стариков, детей, но мы к тому времени не сомневались: Победа будет за нами! И еще: мы безоглядно верили, что после Победы жизнь быстро пойдет в гору. Это знание и эта вера держали на плаву.

Ожидание последней точки в изнурительной войне было долгим и терпеливым, но чем короче становилось расстояние до Берлина, тем поспешнее колотилось сердце, торопя заветный день. В конце марта победного года перестали выключать на ночь радио, мирясь с тем, что черная бумажная тарелка громкоговорителя будила в шесть утра всю нашу коммуналку.

Сорок пятый апрель спустился с неба, распродав, подобно цыгану, всю зимнюю одежку. Солнце радовалось вместе с нами победной весне, снег полностью растаял в первые дни месяца. Не имея в своем гардеробе демисезонного пальто или какой-либо куртки, сразу из солдатского полушубка перебазировался в кургузый пиджачишко и чувствовал себя вполне комфортно.

Пришел май. Главной темой всех разговоров — на работе, дома, на улицах, в кинотеатрах — были сообщения Совинформбюро. Ко сну отходили в сопровождении баритона Юрия Левитана, день ото дня набиравшего торжествующую высоту, с его аккордами и просыпались.

И вот он — пик: «Говорит Москва...»

Все же по-странному устроена человеческая психика: столько дней готовились к этой минуте, давно свыклись, казалось бы, с мыслью, что вот-вот последует сообщение о завершающей точке, а когда оно прозвучало (у нас в Новосибирске только-только зачинался день) — сердце сбилось с ритма от неожиданности.

Скорее — на улицу, к людям, поделиться радостью с теми, кто пропустил трансляцию! Но нет, таких не существовало. Центральная площадь города, а вслед за нею и весь Красный проспект заполнились толпами по-летнему одетых ребятишек, женщин, стариков, солдат, парней, скакавших на костылях в госпитальных фланелевых халатах, из-под которых белели гачи подштанников. Молодежь смеялась и пела, старики плакали, появились гармошки и гитары, трофейные аккордеоны, начались танцы.

Почему-то многих, как и нас с женой, охватило необоримое желание двигаться, переходя от группы к группе и обмениваясь поздравлениями с такими же ошалевшими от избытка чувств людьми. На ликующее столпотворение удивленно пялились неумытыми окнами автобусы, которые остались без пассажиров и без водителей там, где их застал голос Левитана.

...Дома ждала госпитальная бутылка спирта, предназначавшаяся для обработки ран — они обошлись без роскошества, довольствуясь риванолем. Подъехал одиннадцатилетний братишка жены, позвали соседей, сдвинули граненые стаканы и алюминиевые кружки, и 76-летний Пётр Петрович Поливин, которому в этот день разрешили не являться на службу в управление железной дороги, предложил цепляющимся за остатки зубов голосом:

За тех, кто не дошагал!

Абрам КИТАЙНИК,
гвардии майор

Вот это был Праздник!

Как я встречал День Победы?

Я встречал его долго.

К маю 45-го стал осязаемо близок конец войны. Чуть не ежедневно гремели в Москве салюты. Наши армии прошагали пол-Европы, взяли Берлин... А мы, на 2-м Прибалтийском, им завидовали. Нам выпало «доколачивать» Курляндскую группировку, брошенную германским командованием на обширном прибалтийском плацдарме, обреченную на уничтожение и яростно сопротивлявшуюся.

В ночь на восьмое мая радисты поймали передачу из Лондона. Би-би-си сообщало: «В городе Реймсе немцы подписали акт безоговорочной капитуляции».

Мы не поверили. Мы готовились к наступлению. Но просто отмахнуться от такой вести было невозможно.

В считанные часы прокрутились в памяти события долгих лет войны — наступление под Москвой, разгром немцев под Сталинградом, затянувшееся открытие второго фронта... Всякий раз это сулило приближение Победы, и всякий раз она отодвигалась на неопределенное время.

Взятие Берлина, казалось, подвело итог. Но ликовать было рано.

В ночь на девятое стало известно, опять-таки из передачи Би-би-си, о торжественном акте в Карлсхорсте, о том, как Кейтель подошел к столу, за которым сидели маршал Жуков и представители Верховного командования союзных войск — Англии, Франции, США, и расписался в окончательном поражении фашистской Германии.

А мы… Мы готовились к наступлению.

На рассвете девятого части и соединения 10-й гвардейской армии начали наступательную операцию. На ограниченном участке фронта нам противостояли четыре фашистские дивизии.

Передо мной чудом сохранившаяся штабная картка-двухверстка с оперативной обстановкой за девятое мая.

К девяти утра была прорвана первая линия обороны 329-й пехотной дивизии. Еще через час, преодолевая сопротивление противника, наши войска продвинулись километров на пять. К двенадцати все было кончено.

На карте красным карандашом помечено: «Дивизия складывает оружие». Немного спустя на наш наблюдательный пункт привезли немецкого генерала, командира дивизии.

К полудню прекратили сопротивление 563, 290 и 11-я пехотные дивизии и приданные им артиллерийские части.

Ну а то, что происходило вечером и утром того дня, невозможно передать словами. Теперь уже каждый солдат знал о Победе. И вся линия фронта озарилась таким салютом, что померкли все фейерверки всех прошедших времен. Вот это был Праздник!

И все-таки для нас Победа еще не наступила.

Уже отвели войска с бывшей передовой и рассредоточили в местах новой дислокации. Уже готовили к демобилизации солдат старших возрастов. Уже стало известно, кто из офицеров — бывшие студенты, шахтеры, металлурги, специалисты многих необходимых народному хозяйству профессий — будет уволен в запас. Но эшелон за эшелоном уходили на восток — до капитуляции Квантунской армии оставалось больше трех месяцев.

А мы отправились на сплошное разминирование Ленинградской, Псковской и Новгородской областей. Там за годы войны нашпиговали землю таким количеством взрывчатки, что жить на этой земле стало не просто опасно — невозможно. Немалые потери, понесенные там, были особенно тягостны.

И снова — Прибалтика, где мне пришлось оставаться почти год. Мог ли я представить, что буду вспоминать о тех днях через полвека? Мог ли представить, что к дорогому для меня званию участника Великой Отечественной войны добавится немыслимое и оскорбительное — «оккупант»?!

Многое нуждается сегодня в переоценке. Но ничто не может перечеркнуть свершенного нашим народом в войне отечественной, войне освободительной, войне победоносной. И никогда и никем не будет брошена тень на святую дату истории — 9 мая 1945 года.

 

 

Лолий БАЛАНДИН,
техник-лейтенант

Светлели лица

Если сказать коротко — сдержанно мы встретили 9 мая, ликования не было. А на вопрос «почему?» — ответ должен быть более обстоятельным.

Шел победный апрель 45-го. Наши авиаполки, расположенные в Ржеве и Клину на воздушных подступах к Москве, уже предвкушали радость окончания Великой Отечественной. Много выпало на нашу долю тяжких испытаний: потери друзей, гибель самолетов, разбомбленные аэродромы, штурмовые налеты «мессеров», фейерверки зажигалок, отступление под Загорск, зимнее наступление, круговая оборона, жизнь в промороженных землянках... Словом, обыкновенные фронтовые будни. И вот, когда казалось, что все уже позади, срочный приказ — грузиться в эшелон. Отборные, обстрелянные части отправлялись на Дальний Восток.

Наш авиаполк с самолетами, наша громоздкая аэродромная техника и мы, летчики и технари, отправились в долгий путь. Ехали не спеша, пропуская вперед порожняки, госпитальные составы. Целый месяц в теплушках или в боевом охранении. За сохранность техники ответственность несли головой.

Вот и конечный пункт — никому неведомый Ворошилов-Уссурийский. Майскими погожими деньками мы разгрузились, разместились на жилье, потеснив местный гарнизон. Немало подивились, что здесь понятия не имели о жизни в землянках, что все — бойцы и офицеры — располагались в добротных домах, чуть ли не со всеми удобствами, что на аэродроме нет капониров и самолеты стоят ничем не защищенные. Уж мы-то знали, что значит один налет штурмовиков противника. Словом, наше знакомство с боевым опытом, вернее, с отсутствием такового у наших предшественников вызывало не только ироническое к ним отношение, но даже легкое презрение. Кто-то в шутку назвал «великих сидельцев» — «геморройщиками». Название привилось и — пошло-поехало, вызывая у дальневосточников-старожилов не веселость, нет, а настоящую неприязнь к нам, «фанфаронам», «зазнайкам», «старперам».

Позднее я понял, что наше презрение было ничем не обосновано, что ребята, всю войну просидевшие без дела на Дальнем Востоке, может быть, куда больше переживали свое вынужденное бездействие, что им куда как трудно было при сложившейся ситуации поддерживать боевой дух, дисциплину, готовность к сражениям. Но тогда, не буду скрывать, антагонизм ощущался.

И вот в этой атмосфере майским утром донеслась до нас весть о Победе. Старожилы немного конфузились: без них свершилось великое дело. А мы всей душой были там, на западе, с нашими боевыми друзьями, с которыми нас разлучила судьба. Мы знали, что для нас Победа в полном смысле этого слова еще впереди, знали, что еще предстоят жестокие бои с самураями, новые потери и новые испытания. Вот почему беззаветного ликования у нас не было.

Выстроили нас, авиаполк и батальон аэродромного обслуживания, недалеко от стоянок самолетов. Начались речи, поздравления. Замполит почему-то называет мою фамилию. Выхожу перед строем, снимаю фуражку и вглядываюсь в лица ребят.

Дорогие друзья! Однополчане!

Строй выглядит совсем не парадно. Кто-то только что сменился с боевого дежурства — засаленные комбинезоны мотористов, шлемы летчиков. Лишь некоторые успели надеть кителя и прицепили награды. Никакой строевой выправки. А ребята — золото. В нашем полку был первый ночной таран под Москвой. Его автор — капитан Катрич, а вовсе не Виктор Талалихин. Просто посты ВНОС не сразу зафиксировали этот его подвиг. А наши мотористы, прибористы, оружейники — это же великие мастера своего дела! Что они только ни делали, чтобы техника работала безотказно. Смотрю на них, и сердце начинает биться учащенно, возвышенные слова сами просятся:

Весеннее майское солнце озаряет нашу радость, наше счастье. Победа! Это слово золотыми буквами будет вписано в великую книгу российской истории!

Кажется, слова мои доходят. Вижу — лица светлеют, плечи распрямляются. Никогда я не держал подобных речей. Поэтому и удивился, когда ко мне подошел наш комиссар и без лишних слов предложил сменить профессию, стать политруком. Не задумываясь наотрез отказываюсь. Разве можно изменить своей профессии, которой отдано шесть военных лет, разве можно забыть бессонные ночи на командном пункте, когда от твоего слова зависит — будут полеты или срочно сядет на землю последний самолет — прежде чем налетит шквал или аэродром затянет внезапно набегающий туман?

Наше празднование Дня Победы на новом месте проходило без каких-либо застолий, получили свои фронтовые сто граммов да сходили на берег холодной речки Суйфун.

Зато день победы над Японией был шумным, со стрельбой изо всех видов оружия. Мир, казалось, установлен прочно, навсегда.

Юлий МОСТКОВ,
гвардии капитан

Без справки о ранении

О Победе я услышал в военном госпитале, но как я там оказался — совсем не помню. Когда пытаюсь шаг за шагом воспроизвести свой путь в просторную высокую палату, в памяти возникают яркие цветные кадры, они мелькают вперемешку с черными, беспросветность которых не нарушается даже мимолетной вспышкой света. Цветные кадры — это впечатления от солнечного дня второго мая 1945 года. Моя батарея стоит в каком-то немецком селении северо-западнее Кенигсберга.

Среди самых ярких впечатлений дня — дорога. Обычная немецкая асфальтированная дорога, хотя и повыщербленная разрывами, вся в мелких воронках. Она аккуратно обсажена деревьями с еще не запылившейся листвой. Огромное безоблачное небо над всем, и кажется, что все прекрасно в этом мире, хотя еще идет война.

Затем в памяти сразу — темная полоса.

За темной полосой — яркая вспышка света. Как будто издалека до меня доносятся встревоженные голоса товарищей, я разбираю отдельные возгласы.

Вдруг врывается чей-то испуганный выкрик — почему-то кажется, что он относится ко мне, и я снова погружаюсь в темноту.

Следующая светлая полоса — и надо мною уже не небо, а лепной потолок. С трудом ворочаю глазами, чтобы окинуть взглядом стены, и вдруг вижу милое девичье лицо в белой косынке.

Ну вот вы и открыли глаза... — доносится до меня тихий голос, и я снова плавно опускаюсь во тьму.

Еще несколько светлых полос, и я узнаю много нового для себя. Я нахожусь в военном госпитале. Раненые тут отовсюду — и стрелки, и артиллеристы, и танкисты, и летчики. Госпиталь расположен в Кенигсберге.

Как-то сестра во время перевязки сказала мне, что врачей больше беспокоит мое ранение в голову, а с ногой, мол, ничего страшного. Я же был уверен в обратном — голова у меня почти не болела (чуть что — я легко и безболезненно проваливался в беспамятство), а нога меня тревожила, каждый шаг давался с мучительной болью.

В один из дней — а дни стояли ясные, теплые,— послышалась за окнами отчаянная стрельба. Она росла, ширилась, перекатывалась с улицы на улицу. Казалось, многочисленная армия движется со всех сторон, подавляя своей силой и численным превосходством.

Вначале раненые прислушивались, затем всех охватила тревога. В чем дело? Кто стреляет?

Тревога нарастала. Кто-то сполз с коек и направился к выходу, кто-то добрался до окна, чтобы видеть, что делается за стенами госпиталя.

Вдруг в палату вбежал военврач.

Товарищи, тихо! Внимание! — Он поднял руку. — Только что по радио передали: гитлеровская Германия капитулировала! Победа за нами!

Крики радости и тревоги смешались. Кто-то недоверчиво спросил у военврача:

А что за стрельба идет вокруг госпиталя?

А, это? — Врач усмехнулся. — Это братья-славяне салютуют Победе!

Ночью я долго не мог заснуть. Казалось странным, что все осталось таким же, как прежде. Это было удивительным и непонятным — ведь если мы дошли до Победы, то все должно выглядеть по-другому!

В ту ночь мне так и не суждено было заснуть. Вдруг от двери донесся осторожный голос:

Гвардии капитан Мостков в этой палате?

Тут я!

Чья-то фигура в темноте пробиралась между койками.

Товарищ гвардии капитан!

Я узнал по голосу старшину батареи.

Гвардии полковник Линьков послал меня узнать, как вы тут?

Да вроде ничего, поправляюсь. Так и доложи командиру полка.— Я радостно пожал старшине руку.

Дело в том, что наша бригада получила приказ — завтра утром начать передислокацию. Будем двигаться на Минск, а потом еще восточнее. Куда — точно пока неизвестно. Двигаются все — и штаб, и тылы, и все три полка нашей бригады. Гвардии полковник Линьков просил сказать: если вы останетесь в госпитале, то в нашу бригаду можете и не вернуться — вас отсюда направят в другое соединение.

Я и сам больше всего боялся, что потеряю свой полк, свою бригаду. Ведь в полку я без малого почти четыре года, все здесь близко и дорого. Хуже всего, что сейчас ночь и, кроме дежурного врача, никого не найдешь...

Старшина, выручай! Тут вся надежда на тебя. Я еще толком ходить не могу, если в таком виде окажусь перед врачом, он меня наверняка не выпишет. Найди дежурного врача, объясни, в чем дело. Скажи — бригада получила приказ на марш. Попроси у него документы...

Вскоре старшина вернулся.

Ничего не выходит. Дежурный врач не имеет права выписать, это может сделать только начальник госпиталя. А его сейчас нет — будет только утром.

Ладно, тогда поеду без документов. Только я же в одном белье... Обмундирование в каптерке... Как быть?

У меня с собой есть одеяло. Полуторка у проходной. Через час-два будем в полку. А там вас голым не оставят!— усмехнулся старшина.

Так в первую ночь после Победы я возвращался в свой 6-й гвардейский ордена Кутузова полк, в мою бригаду — 1-ю отдельную гвардейскую истребительно-противотанковую Смоленскую Краснознаменную ордена Кутузова бригаду...

В одном белье, завернутый в старое солдатское одеяло, я ехал в полк, счастливый от сознания, что меня не забыли, не оставили в госпитале. Я представил себе неизбежную при внезапном переезде сумятицу. Значит, командир нашего полка Иван Евгеньевич Линьков хочет, чтобы я и впредь командовал своей третьей батареей...

Так у меня до сих пор нет справки, что я был ранен в самые последние дни войны.

100-летие «Сибирских огней»