Вы здесь

Год последний, год первый

(Из книги «Гуд-бай, Россия»)
Файл: Иконка пакета 09_nikiforov_gpgp.zip (102.88 КБ)
Владимир НИКИФОРОВ
Владимир НИКИФОРОВ


ГОД ПОСЛЕДНИЙ,
ГОД ПЕРВЫЙ
(Из книги «Гуд-бай, Россия»)


Наше время — страшное и опасное, но благодатное, когда так все перемешалось, что сегодня ты внизу, а завтра на самом верху. Рухнули гранитные границы, и сдерживаемое долгим культурным игом прорвалось, хлынуло, закричало, заполнило, заявило о себе, понесло, потащило. Остается только воскликнуть: «Русь, куда ж несешься ты?..»
Ответ на этот вопрос я пытался искать поначалу в рамках социально-философского и культурологического осмысления проблемы. Результатом стали книги «Ты не один» (Новосибирск, 2002), «Культура единства» (в соавторстве с Марией Васильевой, Новосибирск, 2003), статьи в философских сборниках. Следующим этапом работы в этом направлении должна была стать книга «Россия-ХХI: свобода или культура?», главный тезис которой: пока в России не будет культуры социального единства, культуры гражданского общества, свобода и демократия ей противопоказаны, ее спасение — в диктатуре. Но живая жизнь — многочисленные поездки, разговоры, споры, размышления — отодвинула работу над задуманной книгой, в то же время стала складываться книга очерково-дневниковая, в чем-то похожая на «Дневник счастливого неудачника», но во многом другая. В шутку можно сказать, что, решив в той книге личные проблемы, в новой автор взялся за мировые.
Известно, что в каждой шутке лишь доля шутки. Если я не буду участвовать в решении мировых проблем, их решат без меня, за меня, против меня. Трагедия России в том, что так было и есть. Трагедия России в том, что она много может и знает, но мало
умеет. Трагедия Россия в том, что, осваивая, перенимая, учась, Россия теряет себя.
Гуд-бай, Россия… Уходят теплота и благородство, честь и скромность, но дай Бог, чтоб ушли зависть, недоброжелательство, совковая забитость и зашоренность, наглость и цинизм родного капитализма. Что будет — то и будет, а что останется — с тем нам и жить.


Новосибирск, декабрь 2000 г. Предыдущая тетрадь — толстая, кожаная, закончилась, немного не дотянув до конца года, века, тысячелетия. Новую начинаю прямо на компьютере. Зачем? Ведь все кончилось «Последним пароходом», исчерпалось им. Но — пока живешь, сади картошку...
Целую неделю мороз. И неделю болею. Видимо, в субботу, когда принял ванну, — простыл. В комнате, как в рефрижераторном отсеке. Хорошо хоть обогреватель, старомодный, российский, выручает. Поставишь ноги на горячую решетку, коленки над столом, клавиатура на коленях, зато тепло.
Морозный Новосибирск готовится к последним выборам века. И мне придется в них участвовать — как представителю родственника-профессора, выдвинутого в горсовет.
У нас с Андрюшей были примерно одинаковые стартовые позиции доцентов-кандидатов, но за десять лет он стал доктором-профессором-академиком РАЕНного масштаба, не вылезает из заграниц, в городе на виду, а я далеко отстал, что огорчает его. Он постоянно учит меня жизни, а я не учусь, и это огорчает его еще больше. Андрюша улетел в Бишкек, а я с головной болью и с проклятиями потащился в штаб клуба Мочалина. Долго мерз на остановке у бывшей ВПШ, хотел уже вернуться к теплому калориферу, но тут подошел 21-й, и я доехал вполне сносно по давно забытому маршруту: Красина— Королева—Техникум. И это было словно возвращение в прежнюю жизнь.
За окном садилось багровое солнце. Выскочил из троллейбуса прямо на парнишку с плакатом о выборах:
— Где тут ЖБИ-4?
— Не знаю, тут уже спрашивали.
У парня рабочего вида выяснил, что идти надо направо. Перешел дорогу, впереди женщина в шубке торопится. Догоняю, она оборачивается с вопросом:
— Где тут ЖБИ-4?
— Мимо не пройдем!
Бежит рядом, того и гляди поскользнется в своих коротеньких сапожках.. После опасного пируэта хотел взять под руку, но она отпрянула: нет-нет, не надо. В теплой проходной охранник сообщил, что красный уголок находится в другом здании, можно пройти через территорию завода. Выскакиваем на пустынный двор, проходим в дверь, оказываемся в цехе, где идет прямо в натуральную величину производственный процесс изготовления железобетонных изделий: что-то гудит, пылит, грохочет, кран везет огромную серую плиту. Я спросил у парня в спецовке про красный уголок.
— А вон за бачком с газировкой дверь.
Господи, здесь и газировка есть. Все, как раньше.
Довольно приличное, но не очень освещенное и теплое помещение оказалось уже заполненным народом. Начальница штаба, стоя за столом президиума (там еще сидели два хмурых парня), вела перекличку и как раз назвала мою фамилию. Андрюшина замша по кафедре увидела меня и крикнула:
— Здесь!
Я взял стул и подсел к ней.
Начштаба дала слово молодому карьеристу (раньше такие в комсомоле правили), тот рассказал о технологии нашей работы; аудитория, в основном пожилые женщины, воспринимала все это со звериной серьезностью.
Я пожаловался соседке как врачу на головную боль (кстати, к этому времени она уже меня не мучила).
— То от мороза, — сказала она. — Тем более с вашими сосудами.
— Как лечиться?
— Народными средствами.
Я понимающе кивнул.
— И этим тоже, — засмеялась она.
На излете сборища, когда формировали команды, появился Игорь:
— Здорово!
Было и в этом коротком приветствии, и в рукопожатии, и в жалобе (добирался целый час!), что-то от прежних наших отношений коллег, товарищей, друзей.
Дошли вместе до остановки. Он предложил зайти погреться в комиссионный магазин. И я вновь оказался в прошлом. Так же все было здесь и сорок, и двадцать лет назад, только вещи чуть посовременнее, но это был тот же средний уровень не самой бедной рабочей слободы. Здесь можно прилично обновить гардероб и интерьер, но после магазинов в центре, европейски оборудованных и оснащенных, сюда ходить не надо.
— Как в Иркутске, — сказал я.
Игорь не понял, а я не стал объяснять.

В Иркутске мы с ним были единственный раз вместе в конце 70-х на испытаниях нового буксира-толкача, оба юные, он и по возрасту, а я по статусу молодого кандидата наук и по ощущению жизни. Запомнилась та командировка чудачествами, весельем, розыгрышами его родственников, к которым вдруг наведались аж в центр Усть-Ордынского национального округа. Я еще не раз приезжал в Иркутск, мне нравился этот город, а уж в пору дефицита здесь был просто рай, в гастрономе № 1 чего только не было: сухие вина, сигареты с фильтром, в основном болгарского производства.
А потом возник перерыв почти в двадцать лет…

Октябрь 1998 г. …Перед Иркутском не спалось. «Верхний» сосед то и дело выходил курить. За окном в темном небе возник острый яркий месяц. Совсем рядом блеснула река. На вокзале меня встретил крепыш в камуфляже, поехали на «Ниве» по темной улице над рекой, по пустынному мосту. Разговорились. Парня зовут Сашей, работает в Братском МЧС, приехал на сессию со своим транспортом: «Удобно!» Еще бы, особенно нам, преподавателям.
Едем по набережной. Над рекой низкий туманчик. Проехали мимо пристани, и я вспомнил, как безуспешно (из-за густого осеннего тумана) пытались с Игорем отправиться отсюда на «Метеоре». Пришлось до места, где нас ждал буксир-толкач, добираться автобусами по пыльным дорогам, на катере сплавщиков; в Усть-Уде ночевали в конторе пристани на сдвинутых столах, прижавшись друг к другу спинами… Сейчас, в октябре, здесь стоит одинокая баржа-площадка.
Меня устроили на квартире, которую сдает пожилая интеллигентная бурятка. День разгорелся ясный, солнечный, но на темной стороне улицы прохладно. После занятий решил пройтись, сделать закупки. Представил, как дойду до ближайшего супермаркета и отоварюсь по полной. И оказалось, что капитализма, который в Н-ске выпирает на каждом углу, где-то раздражая, где-то радуя глаз, в Иркутске совсем мало. Супермаркета я не нашел ни на соседней, ни на следующей улицах, а ведь устроился в самом центре, рядом с обладминистрацией, парком с вечным огнем, православными храмами и польским костелом, в котором теперь органный зал. Так и дошел до гастронома № 1.
Возвращаюсь с пакетами в руках и баллоном минералки под мышкой. У костела остановился микроавтобус, вышел коренастый бородач, галантно, за ручку, принял двух дородных женщин и одну кнопку-коротышку. Все трое с красными лицами, похожие на вездесущих торговок. Бородач подошел к стенду, показал на афишу с фотографиями: «Про меня уже повесили!» Я подошел, посмотрел. 28 октября объявлялся концерт органиста такого-то, заслуженного деятеля искусств из Барнаула.
— Вы и есть такой-то? — спросил я бородача.
— Да.
— Жаль, что я не смогу побывать на вашем концерте. Люблю орган.
— А вы приходите сегодня.
— А как пройти?
— Да пустят, пустят, — нетерпеливо встряла дородная женщина с широкими бурятскими скулами.
Действительно, через час меня учтиво встретили у входа, предложили раздеться и пройти в зал. Я поприветствовал бородача, сидевшего в первом ряду, и устроился в четвертом слева, чтобы видеть клавиатуру раскрытого рояля. Впереди сидели девочки в белых кофточках и с белыми бантами в волосах, справа унылые мужчины. Ходил с видом распорядителя юноша в очках. Порхала по залу раскрасневшаяся дамочка, та самая малютка, которую я принял за торгашку. Она и начала концерт после мужика в светлых мятых брюках с рассказом о польских ссыльных и дочери Кюхельбекера, резво сыграв на аккуратненьком, в четверть Новосибирского, органе гениального Баха. Потом вышла женщина с широкими скулами. У нее оказалось мощное контральто. На самых высоких нотах вся кровь могучего тела приливала к ее лицу. Выступила и последняя из троицы. На улице она больше всех походила на торговку, а здесь преобразилась: пышные волосы, мощные груди, голые плечи, стать, а, главное, голос! Но все же всех затмил заслуженный артист и доцент с арией Фигаро. Юноша в очках неожиданно здорово сыграл на фортепиано. После концерта я подошел и поздравил его с выступлением, а Фигару сказал, что он поступил неблагородно, отобрав у женщин аплодисменты.
Прошелся по набережной. И что-то напомнило осенний Дублин: сухо, прохладно, вода блестит у берега, безучастные к тебе прохожие…
В моей комнате полка с книгами, на стене портрет немолодого мужчины. Я снял с полки стопку тоненьких книг, это оказались стихи иркутских поэтов: Беккер, Гольдберг, Гольдман, Иоффе, Марк Давидович Сергеев… Открыл томик Валентина Распутина и увидел дарственную надпись: «Дорогому Владимиру Николаевичу от души, от сердца и от печенки. В. Распутин. Июнь 1983».
Я вышел на кухню с книгой в руках.
— Татьяна Иннокентьевна, а Владимир Николаевич — это кто?
— Владимир Николаевич? Это мой покойный муж.
— А как он познакомился с Распутиным?
— Так он всех писателей знал, и все его знали. Он после фронта в областной газете работал. А потом на военную тему много писал. Он же разведчиком был, весь в орденах пришел. В Союз писателей приняли. Его очень все уважали. Он всем-всем помогал, и Юре, и Саше, и Андрею, и Марку…
— А можно, я в книгах покопаюсь?
— Конечно, можно. Я очень рада, что вы этим интересуетесь.
Я обнаружил книги О. Берггольц, Ю. Полухина, Ю. Скопа, В. Шугаева, К.Седых, И. Дворецкого, В. Машкина, М.Сергеева, А.Преловского, А. Реутского с посвящениями Владимиру Николаевичу. Но, пожалуй, еще больше было книг неизвестных мне авторов с самыми теплыми словами за внимание, поддержку, помощь в издании… Мне стало смешно, горько и грустно: каждый положил на такую вот книжку целую жизнь, а кому это нужно сегодня, кто помнит их имена?
С другой стороны — это не самый худший вариант. У нашего доцента Андрея Полунина так и не вышла книга, а ведь такие интересные исследования древних текстов: русских летописей, «Слова о полку Игореве», Фестского диска, Велесовой книги. Не помогли ни пример, ни помощь институтского товарища Николая Самохина. О Самохине, выпускнике нашего водного, мы весь последний год готовили сборник1 , а из авторов больше всех меня доставал Рудольф К. Чуть ли не каждый вечер звонил по телефону и бархатным красивым голосом читал написанные за день строчки воспоминаний: как жили в общежитии на Красном проспекте, дурачились, стреляли червонец до стипендии, играли в самодеятельном театре, ездили на Всемирный фестиваль молодежи и «экзотической стайкой» щеголяли по Москве в небесно голубых штанах — наградой Новосибирского горкома комсомола… Перед самым отъездом в командировку, по снежной каше я добрался до «хрущевки» за базаром, поднялся на пятый этаж, позвонил, спросил Рудольфа Александровича. Две полные женщины, старая и молодая, смотрели на меня, как на инопланетянина. У старшей волосы в бигуди, у младшей — вихром. Из комнаты вышел пожилой мужчина со впалыми небритыми щеками в обвисшем на худых плечах и коленях синем спортивном костюме. В открытую дверь я увидел несвежую подушку на диване, скомканное одеяло. РА предложил раздеться и пройти, но меня такая перспектива просто ужаснула, я стал уверять, что страшно тороплюсь. РА вынес листочки, исписанные печатными буквами. На мгновение представилась его жизнь в этих стенах, с этими женщинами. Через день я смотрел в окно вагона, а видел несчастного, забытого всеми человека.
Красок нет. Все в мире монотонно.
Голые березы. Бурелом.
Над простором свеже-заметенным
Машет птица медленным крылом.
Одиноко, пасмурно и вьюжно —
Русского предзимья вечный знак.
И, пока чернил искать не нужно,
Водку пьет на даче Пастернак.
Особое внимание привлек толстенный роман бывшего военного прокурора. И я вспомнил… После испытаний мы шли на буксире-толкаче по Братскому морю вверх, по направлению к Иркутску, и в один из солнечных сентябрьских дней к нам пришвартовался агиттеплоход, на котором была группа из двух иркутских писателей, молодой парень и пожилой мужчина с военной выправкой. На встрече с экипажем тот, что помоложе, читал отрывки из повести про строителей Братска, а отставник рассказывал о труде писателя, что многое здесь определяется жизненным опытом. Вот его коллега закончил строительный институт, работал на стройке, а он прошел фронт, служил в прокуратуре, теперь пишет на военную тему.
— Скажите, — спросил я, — а какой жизненный опыт надо иметь, чтобы писать о любви?
Я нашел книгу Владимира Николаевича и присел к письменному столу. На крыши деревянных домов, на сараи и гаражи, падал по-театральному медленно, крупными хлопьями, белый снег. Я не стал читать книгу. С меня было достаточно того, что был ее автор храбрым воином и хорошим, добрым отзывчивым человеком…

Новосибирск, декабрь 2000 г. Хмурое утро. В окнах проезжающих троллейбусов неподвижные как манекены силуэты сидящих пассажиров. Редкие прохожие. Парень в камуфляжной форме и крупная деваха в шубе — видимо, после ночного дежурства в супермаркете.
В троллейбусе пахнет горелой тряпкой. Остановки объявляют как в метро. Выхожу возле бани, нахожу на задах многоэтажных зданий школу. Она у самой железной дороги. Пробежал поезд.
В вестибюле школы разворачивают торговлю — газетами, семенами. Женщина приятной внешности — директриса, оказавшаяся председателем избирательной комиссии, словно отчитываясь передо мной (потом, когда к нам захаживал Игорь, она больше на него ориентировалась), объявляет начало работы. В комиссии есть один мужчина, Юрий Васильевич, то ли завхоз, то ли физкультурник. Считают бюллетени, опечатывают ящики. Появляется молодой капитан милиции. Я устраиваюсь между ним и столом комиссии. У окна за двумя партами — другие наблюдатели: парнишка, пожилые женщина с мужчиной и девушка.
Народ тянется медленно. Наш участок — всего три дома, две с половиной тысячи избирателей. В эти три дома можно поселить все мое Подтесово.
Приходит Игорь, рассказывает об институте, о жизни которого он, пожалуй, знает больше, чем я. Идет ремонт, он со своей рекламной фирмой пытается встрять. Речь идет о смешных суммах — тысяча рублей, три тысячи рублей...
Накануне звонил Андрюша. По данным «МК» он лидирует в округе. По данным «Новой газеты» правые далеко опережают неправых.
Подходят редкие избиратели. Шапка, шубка, «шапоги» — благополучие районного масштаба. А вот валенки подшитые, старенькая шаль.
Капитан решает кроссворды. Уходя, попросил постеречь его газету.
…В 10 часов запахло жареным (маслом).
Пришел мужик в валенках, с толстым красным носом. Объясняет, что жена — недееспособна, он ее на руках носит (буквально). К ней пошли ребята с урной. К 12 пришли молодые с непременными атрибутами: бутылки пива, кривляние. Возле стенда с Андрюшиной фотографией:
— А че, голосуй, он тебя лечить будет.
После их ухода в кабине не досчитались шариковой ручки.
К четырем часам становится ясным, что выборы сорваны. Проголосовало 300 человек (12 %). Рисую прогноз — оптимистическую и пессимистическую ветви. На 20-00 в лучшем случае 480 (около 20 %), в худшем 415. Пришло 422.
Перед окончанием голосования появились Андрюша с Ирой, упакованные в дубленку и норковую шубу, но слегка подавленные провалом.
На третьем этаже сразу начали с подсчета голосов. У них Андрюша оказался на третьем месте. Мои женщины долго сверяли голоса, резали (гасили) бюллетени. Зато у нас Андрюша на первом (106 против 100). И рядом на участке он тоже первый, с большим отрывом. Но в целом по округу он занял третье место, и на повторных выборах его уже не выдвигали.

Иркутск, декабрь 1999 г. Перед Новым годом снова еду в Иркутск. Сосед в купе — пожилой хирург. У него в голове все перемешано, и верное, и вздорное. Хвалит Шойгу. Нравится Ахматова:
— Некоторые строчки — лучше, чем у Пушкина.
— Не лучше, — пояснил я, — а ближе нам.
Проводница подняла за 1-40 до Иркутска. За окном белые, в куржаке, деревья — рядом Ангара, не замерзающая зимой. Хирург вышел на Иркутске-втором, не попрощавшись со мной, — не намеренно, а так получилось, я стоял поодаль у окна.
Меня встретили на новой «Волге», повезли по знакомой дороге в сторону речпорта. Остановились у многоэтажки. Я уже знал, что наша «хозяйка» Татьяна Романовна селит преподавателей в гостинице портовского общежития. Парень-шофер сказал: «Пойду подниму Марину, секретаршу. Она тут в общежитии живет». Сижу в машине, жду, что появится припухшее от сна милое существо. И вот оно появилось — припухшее жутко, но не со сна, а от природы — молодая бурятка, новый кадр ТР. Меня ввели в холодную зашторенную комнату, оставили одного. Марина, уходя, пообещала как-нибудь принести обогреватель. Я осмотрелся: посреди большой стол, у стены старый телевизор, две плоские деревянные кровати, застланные грязными одеялами. Я тут же начал наводить порядок в этом убогом помещении: постелил на своей кровати два матраса, закрыл окна одеялами, как когда-то в Омске. Вышел за водой для кипятка. В коридоре детская коляска, санки, коробка с картошкой. На кухне немытая посуда соседей.
Приготовил завтрак, включил телевизор. Пела Алсу, к которой я испытал однажды дикую жалость, увидев ее в окружении продюсеров и охранников. Как от них, должно быть, скверно, по-козлиному, воняет. Вспомнил вагонные песни про любовь, которые поют по радио такие козлы.
Ждал на морозе автобус, раздумывая над смыслом вывески «Горячие позы» на деревянном двухэтажном доме напротив: ночной клуб со стриптизом? Добрался до нужной остановки, вышел. Мороз, на деревьях куржак, на набережной сплошной туман, только на той стороне сверх тумана верхушки могучих тополей, краны судоремонтного завода. Красота дикая, страшная, потому что вокруг ни души.
Во дворе едва увернулся от злых собак. В аудитории прохладно. Вдоль стены, под классной доской, идет труба отопления, я стою возле нее, греюсь с шарфом на плечах. Придя с перерыва, увидел, как с трубы, словно птички с куста, вспорхнули студентки.
После занятий пошел по городу. К вечеру потеплело. С деревьев сыпалось, летели хлопья снега. На пустых улицах было темно и страшно, радость встречи с Иркутском убита. Да еще Игорь своим появлением разбередил, растревожил душу. «И поднялись, как со дна затона, под его рукою вонь и грязь…». Подумалось вдруг: а кому ты нужен? Кому нужны твои верность и честность, когда предательство стало нормой. Достойная высокая самоотдача вызывает насмешку. После моей прошлогодней командировки в академию пришло восторженное письмо иркутских студентов. Как говорит моя жена в таких случаях: дели надвое. И все же, все же… «Ну и что? — сказали в ректорате. — У нас все преподаватели так работают». Нетворческий человек всегда на творческого смотрит свысока, жалея, снисходя.
В склепе моем было так же холодно, как и утром. Единственная отрада — закрыться на ключ и забраться под два одеяла. Но надо погладить рубахи.
Вышел в коридор. Ходят растрепанные девицы и пьяный сосед. Попросил у него утюг и выяснил, что жена с ребенком уехали в деревню, он остался один. Отгладил, развесил, накрыл стол, включил ТВ, смотрел, думал о России.
Все вернулось на круги своя. А могло ли быть иначе, если проблемы новой России не экономические или политические; это проблемы культуры — норм поведения, моральных ценностей, традиций, духовных ориентиров. Именно к такому выводу ближе всех подошел Примаков. В период своего премьерства он добился парадоксальных результатов парадоксальными методами: он почти ничего не делал, но это успокоило общество. Он полагался на время и на здравый смысл: жизнь сама покажет, куда нам плыть.
Утром съездил на вокзал и чуть не опоздал на занятия. Марина зашла в аудиторию и почему-то на всех накричала. А я, выспавшийся, в чистой рубахе, с обратным билетом в кармане, выдал лекцию на грани, на острие, но это был один из моих дней.
Днем солнце, вокруг стыло-хрустально, все видно отчетливо и резко. Вечером спустился к воде пониже баржи, к которой теперь пришвартовано плавучее кафе. Крутит, как в омуте, как после опоры моста. Вспомнил Рейн. Вода под луной серебрится в белых берегах. Прошелся по Маркса до гастронома № 1. У входа полусидит-полулежит пожилой калека с бледным лицом, собирает, по моим подсчетам, не слабые подаяния.
Темно, но я не тороплюсь домой. Я уже не боюсь Иркутска, как вчера, я снова люблю его. На другой день снег, чистейший и тишайший, а вечером поднялась метель, многоснежная, но мягкая. Я ходил по своим улицам, Маркса и Ленина, сыпало снегом, чудно и ярко все это было, как в моей красноярской юности. И подумалось вдруг, что 60-е — это было все для России в ХХ веке, это были самые лучшие ее годы. И если в ком-то сохранилось чувство тех лет, то сохранилось все. А кто прошел мимо — остался ни с чем. А с точки зрения сегодняшнего — все наоборот…
Но богаты мы не тем, что приобрели, а тем, что сохранили.
Наутро остро поблескивают звезды; деревья черны, над рекой, в районе моста, розовый туман, чуть видны движущиеся огоньки машин. Мужик вышел из частного дома, подчеркнуто вежливо спросил, который час. Другой набирает воду из колонки. Меня привычно облаяла собака; огни аудитории уже горят.
Студенты рассказали о том, что творится в пароходстве: акции скупили богатые московские ребята. А я вдруг сбился на то, о чем размышлял последнее время: власть, культура, Россия.
Судьба народа прописана в его культуре. Выбрав Путина, страна выбрала прошлое, только не в плане политическом и социально-экономическом, а в культурном. Россия устала от самобытности, яркости, ей нужно остановиться на чем-то простом и привычном глазу. В Англии после железной леди премьером стал Мейджор, мистер Серое Совершенство. России нужен свой Мейджор.
После занятий посидел в кафе, а потом пошел в органный зал. Там устроили рождественскую экспозицию: пещера, ясли, новорожденный Иисус, дева Мария, волхвы. И программа концерта была соответствующей — «Ave, Maria» разных авторов. Певица, с белокурыми распущенными волосами, — вылитая богородица. Я понял, что слушать надо только «Аве, Марию» Генделя.
В утро отъезда над Ангарой сплошной туман. Огромный тополь у входа чуть проступает из тумана. В учительской на стене плакат: «Жизнь приятна тем, что можно путешествовать».
Спасибо, жизнь... Прощаясь, я чмокнул Марину. ТР даже взвизгнула от восторга. Студенты привезли меня на вокзал, сунули в руки баллон с пивом «Медовое». Только я успел в пустом купе переодеться, как вошла высокая красавица в кожаном пальто. Кого-то она мне напомнила, я тут же вспомнил Алсу. Я помог ей устроиться, познакомились. Оля оказалась большой любительницей пива и научила меня пить его с лимоном. Для этого пришлось выйти на станции Зима и купить оный.
Оля едет в Н-ск к Нему. Познакомились в Иркутске, он приезжал в командировку.
— Что же, в Иркутске своих парней нет?
— Выходит, нет.
Хвалит Н-ск, в котором была летом у Него, рассказывает с восторгом про «Баскин Робинс», в котором я, увы, не бывал.
Да, как сказал бы московский остряк:
— Новосибирск не Чита Иркутску.
Просветила меня насчет «горячих поз». Оказывается, это бурятские манты, 50 рублей за порцию.
Перед Н-ском она надела парик и стала совсем другой, незнакомой, чужой.
Мы спустились на перрон, к Оле кинулся парень в пуховике. Потом ко мне:
— Здравствуйте, ВС!
Олиным парнем оказался мой бывший студент.

Новосибирск, январь 2001 г. Первая ночь в Новосибирске была с тяжелыми снами: то я опаздывал, не мог купить билет, а на руках у меня была Лида, то с женщиной не мог разобраться...
Остался с Лидой дома — покашливает. Отодвинул занавеску и замер. Деревья белые-белые, и летят редкие снежинки. Воробьи вдоль улицы стаями. Синицы пасутся у кухонного окна, теребят кульки, подвешенные у форточки. Я им насыпал крошек.
Позвонил председатель диссертационного совета:
— Вашего аспиранта утвердили. Поздравляю!
— Спасибо! Это самый лучший новогодний подарок.
Если честно, то диссертация ученика нужнее мне, чем ему: пятый год в «холодных» профессорах. Сразу же позвонил жене.
На лекции Кычкин баловался зеркальцем, пускал солнечных зайчиков. Группа умоляла выгнать его из аудитории. Но тот отказался выйти:
— Нет-нет, я обязательно должен посещать все лекции.
Предложил группе написать сценарий для «Ералаша» про Кычкина.
На занятия со школьниками по деловому английскому шел с тяжелой неохотой. Мечтал продержаться до 12 часов. Продержался, слава Богу. Маленький красавчик, большой дебильчик, девочка, весьма обеспокоенная, вся на мгновенных, неадекватных реакциях. Надо бы с психологом поговорить, обсудить ситуации и роли.
На кафедре обсуждали мою монографию. Молодой доктор Виктор Михайлович сказал, что в общем-то многое переработано (я старался на все его письменные замечания откликнуться), но вот вопрос о критериях — они же зависят от целей... Хорошо ему жить: каждый день открытия.
Накануне по ТВ — Солженицын. Седая моложавая женщина вела его, в меру неестественно, для публики, беседуя. А он шел, отрешенный, чтобы сказать, поскольку есть редкая — даже для него — возможность.
И, как заученный урок,
Твердит пророчества пророк...
А я подумал о том, что устал быть вне культуры, которая делает жизнь удобной, и завалился в «Аллегро-фуд». Там было хорошо, как в западном пабе, где ты никому не нужен. Входят одинаково плоские девушки в шубах и шапках, но разденутся — высокие груди, тугие попки.
Два дня валялся с детективами Незнанского. Раз уж не успел в этом году (столетии, тысячелетии) сдать монографию и книгу «Последний пароход», то что уж теперь… Но в 2000-м удалось немало. Две публикации в «Огнях», еще один очерк принят. Защита и утверждение аспиранта. Тексты песен, которые, правда, пока не удалось раскрутить. «Наша гавань», где у меня два больших, хороших очерка и цикл стихов.
И в то же время это был год обрыва связей. Лишился последних иллюзий. Или окончательно ушел в них.

Пасмурные, быстро сгорающие дни. После трех уже сумерки. Вечера кажутся более яркими, и это на самом деле так: огни машин, витрин, ярко освещенных входов в магазины, крошечные огни обвешанных гирляндами деревьев.
После праздничных и праздных (мороз, спим долго, работать не тянет) дней вернулся к привычному: пишу статьи, дневник перепечатываю.
«Отец у него был молдаванином, мать украинкой. А они с сестрой жили у бабушки в Приднестровье. Сестра всего на два года старше, но относилась к нему как совсем к маленькому, очень любила. А потом бабку с двумя внуками выслали в Курганскую область. Он в нашей школе стал учиться. Мы дружили 6 лет. Он потом в Норильске у отца жил, в Камне- на- Оби, учился в Томске. Я к нему в Томск ездила. Поженились в 59 году.
С 63 года в Братске. Там тогда к затоплению готовились. Был хороший зеленый поселок, так он под воду ушел. А поселок Постоянный остался, там коттеджи начальства стояли. Дали нам однокомнатную квартиру. Муж по строительству, механиком, я в школе. А у меня мечта: чтоб своя машина и всю страну объехать. Тогда с машинами трудно было. И тут один знакомый продает «Москвича» за 2,5 тысячи. Цена, конечно, большая, но машина почти новая. Накоплений у нас еще никаких не было, договорились, что выплачивать будем по частям. Получили отпускные, я еще заняла на работе и поехали. Вдвоем, Леночка у бабушки в Кургане жила. Это уже 65-й год был. В Иркутской области дорога так себе, в Красноярском крае гравийная насыпка, на Чулыме у Ачинска остановились, постирали, искупались, по наплавному мосту переехали, это сейчас вон какой мост. А перед Ачинском самая грязная дорога была, возле Козульки. А-а, вы тоже это знаете? Чехов, говорите писал? Не знаю, не читала.
И перед Омском тоже плохая была дорога. Если б не люди, ни за что бы не проехали. Всегда помогали. За Омском застряли, а все машины не по нашей дороге идут далеко в стороне, одна за другой. Я говорю Мише: «Все, застряли». И тут подходит грузовик, у него, как вы говорите, обе оси ведущие. Оказывается, увидел с той дороги и специально приехал.
И Молдавию объехали, и Прибалтику, и Кавказ, и Среднюю Азию. Лучше сибиряков народа нет. В Закарпатье просим бензин, никто не остановится, только один дал: «Я по номеру узнал, что вы из Иркутска, я там служил». А вот в Средней Азии все помогали. Правда, был случай. Остановились на ночевку возле аула, костер развели, картошку варим; мужики русские подошли, сидим, разговариваем. Вдруг подходит один казах к Мише: «Ваши документы!» А Миша: «А ваши?» Тот: «Я участковый». «Так покажите». Тот ушел в аул, надел форму, взял удостоверение. А у нас документы на дне чемодана, под продуктами и покупками. Нашли кое-как, показываем. А муж родился в Одессе, прописан в Иркутске. «А что вы здесь делаете?» Тут я сообразила, показываю ему свой паспорт: «Вот я родилась рядом, в Курганской области». Он отдал документы и говорит мужу: «Скажи спасибо жене, а то бы посидел два дня, понял бы, кто здесь хозяин».
Едем по Казахстану — асфальт, как свернули в Россию — бездорожье. Другой раз уже с другом поехали, на другой машине, — первую в поездке разбили, — в несколько машин, Миша шел первым всегда, так подружились, так жалели, если кому-то приходилось сворачивать. Адресами менялись, долго переписывались.
В Узбекистане и Хорезм, и Коканд, и Фергана, и Самарканд. В Киргизии Иссык-Куль. Хотели к самой границе с Афганистаном пробраться. Пошли к большому начальнику. Дежурный: «В такой обуви здесь нельзя!» Вышли, вытерли ботинки, почистили. Приходит начальник. Дежурный: «Встать!» Встали мы, только большой начальник нас к границе все равно не пустил.
А простые люди в гости звали. Там такие стены (дувал, говорите?), ничего не видно. Мне как-то не по себе, я говорю: не пойдем. Потом жалели. Ребятишки всегда прибегали к костру.
На обратном пути самая тяжелая дорога перед Болотной. Столько машин в кювете. А нас три машины, наша, «Москвич» и «Запорожец», а в ней женщина с двумя малолетками, один грудной. Пожалел нас один парень на грузовике, забуксировал всех троих и потащил. И вот такая яма на дороге, что вода хлынула в салон, я оглядываюсь: «запорожец» оборвался! А он весь под водой скрылся, потом вылазит на буксире.
У меня покупок (деньги-то уж появились, муж стал замом главного инженера) много было, пришлось потом все мыть и перестирывать. С парнем простились в Юрге, даем ему деньги, а он не берет, убегает, мы за ним вокруг машины. Потом говорит: «Вот если бы вы атлас автомобильных дорог мне подарили». А они тогда редкостью были, мы в Москве только купили. Я ему наш атлас и отдала.
А до смерти Брежнева Братск жил хорошо. На БАМ ездили в магазины, в Братске многое можно было достать, но Миша не пользовался этими возможностями, мы привыкли жить просто и строго. Я в школе работала, так там требовали всем детям одеваться скромно и строго.
В 1986 году с взрослой дочерью ездили по первому маршруту, все ей показать хотели. А потом в 1989 году до Кургана. Уже все другим было. Раньше мы ничего не боялись, ночевали, где хотели, целыми таборами, с кострами. А сейчас все поодиночке. Перед Омском колонна мотоциклов прямо на нас, свет в глаза. Я мужу: «Сверни!» Он молчит и не сворачивает. Те прошли перед нами в стороне, объехали. А потом «Газик» поперек дороги. Муж остановился. Подходят парни, заглянули в салон, а там еще зять Олег, амбал, все сиденье занимает. «Езжай». За Омском гаишники предупредили, чтобы нигде не останавливались: кто-то сбежал из тюрьмы. Обратный путь у нас занял полтора суток, в один день сделали 1200 километров.
А у мужа новая мечта: на автомобиле до Владивостока. У нас это уже третья машина была, на этот раз «Жигули», но тут один продавал «Джип» 44 года. Муж его купил и с Олегом всю зиму готовил его. Тент сделали, утеплили, сидения обновили, с мотором возились, там же все уж наше поставлено было. Я уже болела, после инфаркта была, а они в 91-м поехали, сначала по дороге до Усть-Кута, там на теплоходе до Якутска, а оттуда хотели на Магадан, но это дорога зимняя, летом сложно. И они по дороге на Сковородино, а там вдоль железной дороги. Приехали во Владивосток, искупались в Тихом океане и обратно. Мужик один крутой засел, они его вытащили, он и говорит Мише: «Даю за твой «Джип» две «Тойоты». Миша: «Нет, я на нем выехал из Братска, на нем и вернусь». Я уж ругала его, когда он рассказал: «Что тебе этот Джип?» Так из-за принципа таких денег лишился. У нас один с «Тойоты» начал, а сейчас самый богатый человек в Братске, меценат и спонсор. И Олег, зять, все говорил, что все, кто рядом с Мишей работали, и коттеджи построили, и дети их в Москве процветают.
А я говорю: «А твой тесть — другой человек». Он зам главного инженера на строительном комбинате. Ему говорят: «Михал Иваныч, вступай в наш гаражный кооператив, денег не надо, только помоги с блоками». А тот: «У меня гараж есть, а больше не надо». И все сам. Чтобы кого-нибудь привлекать, как другие, — нет. Дачу сам построил, баню, парник, стену рейкой обил. Уже можно было с размахом, но у нас все было скромно и красиво. А рядом у соседа хоромы. Из-за этого и мы пострадали. Соседа обвинили в воровстве, в тюрьму посадили, а потом выпустили, а народ был уже настроен против, в газетах много писали, ну и когда его выпустили, то решили отомстить, да ошиблись, вместо его нашу дачу подожгли. Все нутро выгорело, мебель, только что новую купили, и вверху два венца. Ни восстанавливать, ни разбирать дачу муж не стал. Как-то уехал в командировку, его друзья пришли и сожгли дачу. Чтобы без остатка. Мне так плохо, так плохо, я так переживала. У меня уже инсульт случился, ходила с палочкой. А мы на новую квартиру переехали, в новый район, в поселок энергетиков. Братск, сами знаете, дурной город, разбросанный.
Дочь институт закончила, замуж еще во время учебы вышла. Год академический брала, рожала. А училась, как отец, на механика. Уж как я ее не переубеждала, чтобы не на механика. Зять кончает институт и едет в Усть-Илим, там у него родители. Ну, и она с ним. Стала работать в цехе, а в нем с одного конца другого не видно. Потом начальник перешел в техотдел и ее взял.
А муж потихоньку-потихоньку снова дачу поставил. А еще втайне от меня катер строил. Купил списанный и оборудовал его в яхт-клубе с мужиками. Я узнала: «Зачем он тебе?» «А вот уедем на море, в Белгород-Днестровский, будем внуков катать».
Мы к тому времени вступили в кооператив, который в Белгороде-Днестровском строил квартиры. Потом это дело лопнуло, и наши деньги нам никто не вернул. И катер так и остался в яхт-клубе.
Дети вернулись, стали жить с нами. Зять долго был без работы, потом Миша устроил его, он стал работать в фирме по строительству, деньги ему давали редко, все больше продуктами, да и то ладно, нас тогда 7 человек жили, сестра приехала за мной ухаживать, да сама тут заболела, перитонит. Дочь по большому блату на автозаправочную станцию устроилась. А там такие порядки... Начальник говорит: Мы живем при капитализме. Никаких бюллетеней и отпусков». А у дочери камни в почках обнаружили. А все зять виноват. Смотрю, они вдвоем флягу несут, а ей уже нельзя больше трех килограмм поднимать. Лечили ее, вывели камень, дробить-то у нас не умеют, у вас-то, поди, в Новосибирске дробят.
Комбинат строительный распался. Миша все акции его покупал. Я говорю: «Зачем они тебе? « А он: «Неужели такой комбинат распадется?» А он первый и распался. Мише уже тяжело было работать, я ему говорю, чтобы нашел работу полегче.
Стал он работать в другой организации, его же все знают. Но он никогда не пользовался. Только раз, нет, вру, два раза: сосед по гаражу, полковник милиции, говорит: «Твоей жене шуба мутоновая не нужна?» «Да все пилит: купи да купи». «Я в Ангарске брать буду, захвачу и на тебя». Выдали мужу, за деньги, конечно, норковую шапку, а ее украли у него в кабинете. Он от меня скрывал, ходил в старой, потом пошел к знакомому в горторг, положил на стол старую шапку: «Вот в чем ходят строители Братска». Тот его отправил на склад с запиской.
Ну вот, работает он на новом месте, работает, а там тоже не платят, обещали рассчитаться товарами, да так при жизни Мишиной и не рассчитались, потом уж его начальник компьютер привез. А мы уже последнее время то в деревне в Кургане, в апреле уже на дачу, но все равно мне уже там тяжело с детьми, при муже как-то легче было, он все на себе, и внуки все время к нему, ни папа им не нужен, ни мама. Я и говорю дочери с зятем: «Копите деньги, продадим машину, компьютер, купим две квартиры, разъедемся». Привезли компьютер, я думаю, что так его нераспакованный и отвезем в магазин. Олег уже договорился, возьмут тысяч за 20, а потом и говорит: «Пусть дети играют». У них у самих все игры... Отдали старшего в школу шестилетним, у него ни внимания, ни усидчивости. Конечно, откуда, если он к компьютеру прилип!
Первый раз одна к сестре еду. Последний раз были с Мишей зимой. Отпраздновали 61 год 24 февраля, а 3 марта вернулись в Братск. Муж тут стал заниматься помогать мужикам, переезжающим на Алтай. Те в одном селе дом купили, Миша ходил помогать им в дорогу приготовиться. Мы тоже обсуждали, что вот бы в Камне-на-Оби или где еще обосноваться.
А четвертого ему стало плохо. Рука болит, плечо. Скорую вызвали, приехала врачиха, а я ее не люблю, лучше, когда другая приезжает. «Нет оснований для госпитализации». Ночь, считай, всю не спали. А на другой день он упал, скорая только через 40 минут приехала: «Ищите мужиков». А живем на восьмом этаже. Он уже говорить не может, только кричит, сосуды в голове лопаются. Так и умер без сознания.
Дали телеграмму его сестре, и тут же от нее приносят: умер мой муж, сообщите Мише… Хоронили 9 марта, народу было много, человек триста, это мне потом сказали, я-то ничего не видела, не могла понять и поверить, что нет Миши.
Помощь была, его же все знали. Особенно Иван Николаевич, бывший председатель исполкома.
Похоронили, а весна, надо к посадкам готовиться. Олег помогать не стал, хоть и не работал, у него свой участок, да еще родителям надо помогать.
Наняла я одного парня, он так все хорошо сделал, а потом и запил с моих денег, и все лето и всю осень пил. А у меня 40 кустов огурцов, теплица, смородина, жимолость, 23 банки помидоров насаливала, капуста, свекла, морковь, кукуруза росла, да я не выдернула початки, она и не развилась.
А дочь никак не понимает, что мне надо жить одной, что смерть Миши последние мои нервы истрепала. Я раздражаюсь, кричу, а они не понимают. Надо все продать и купить две квартиры. И никого мне не надо. Раньше только зятя не могла выносить: здоровый бугай, а ни семью обеспечить, ни по дому, а сейчас и дочь не переношу. Смотрю на нее, как на чужую, а Леночка моя уехала и не вернулась. И не вернется, поди.
А с Мишей у нас в октябре как раз было бы 40 лет. Я только восемь месяцев без него, а, кажется, дольше, чем с ним.
Заговорила я вас, поди, отдохнуть не дала, только вы не обессудьте. Выговорилась и полегче стало. Вроде как с Мишей повстречалась...»

Позвонил Геннадий Заволокин. Часть предложенного мной материала дает в 6-й номер, нужна фотография.
— А может, не одна. Лучше, где вы в свободной форме2 .
Говорили довольно долго. Я сказал, что мне нужен композитор. Он уклонился («Я же не Союз композиторов»), но согласился посмотреть тексты. От личного общения тоже ушел: бывает, что хорошие тексты находишь у самых неприметных личностей.
А я стал разбирать фотографии, в том числе ирландские, и набросал текст о том, как ирландцы относятся к народным традициям.
Общероссийское движение «Играй, гармонь!» — явление в нашей довольно серой, несмотря на суету и пестроту жизни, яркое, праздничное, исконно русское, и, к сожалению, исключительное. Не умеем мы ценить, помнить, продолжать народные традиции — песенные, музыкальные, культурные, и в этом следовало бы поучиться у других народов и стран, у Ирландии, к примеру, где автору посчастливилось прожить два месяца.
...Пролетели над облачной Англией, с трубами и дымами Манчестера, с рыжей лентой реки, и вот — Ирландия: маяк на крошечном острове, зеленые, желтые, бурые лоскуты огородов.
Едем по Дублину. Двух- и трехэтажные красно-кирпичные дома. Каждый подъезд — отдельный дом: крылечко, садик, место для автомашины, табличка с номером дома, у каждого подъезда свой.
Выглядит все беднее, чем на континенте. Дороги поуже, машины постарше. На перекрестке стоит старик в простой рубахе, старой кепке — словно где-нибудь в российской глубинке. Впечатление, особенно на окраинах, чего-то районного, уездного, провинциального. Многолюдный, шумный, яркий центр ошеломил, очаровал, завлек, но не подавил, а предстал чем-то долгожданным и близким. За два месяца пребывания в Ирландии это чувство не пропало, но наполнилось какой-то чудесной, почти домашней теплотой; что же говорить о тех ирландцах, которые покинули родину. Не зря в день Св. Патрика, считающегося основателем Eire, «изумрудного острова», в Дублин съезжаются ирландцы со всего света.
У Ирландии суровая, трудная история. Голод и британское иго превратили ее в страну эмигрантов. За границей — в США, Австралии, Канаде, на континенте — проживает ирландцев в несколько раз больше, чем на изумрудном острове. Лишь пятьдесят лет назад была провозглашена Ирландская республика — да и то без протестантской Северной Ирландии. В конце ХХ века эмигрировать заставляет безработица. Уезжает в первую очередь молодежь, получившая прекрасное «классическое» образование.
И вместе с тем редко где встретишь такой патриотизм: подлинный, естественный, глубокий, проявляющийся прежде всего в сохранении традиций народной культуры.
Хоут — морское курортное место на севере Дублина. Горы, море, яхты. Целые улицы однотипных белых особняков с высоким крыльцом, балконами, цветниками. Улица поднимается вдоль побережья все выше, дома становятся все проще и беднее. На одном из таких домов — типа «нашей» малороссийской мазанки — табличка. Здесь в 1880-83 гг. жил ирландский поэт Йитс, нобелевский лауреат. Этого поэта чтут, как и других членов его семьи — отца и брата, прекрасных художников. Но еще большей любовью пользуется Джеймс Джойс, в Ирландии культ Джойса, но опять же домашний, свой, «островной». Каменный Джойс не возвышается над городом, подобно статуе ирландского вождя О’Коннела, а в шляпе набекрень стоит, опираясь на тросточку, на узкой тихой чистой улочке. Рядом с ним часто выступают народные оркестры и ансамбли.
Один из них мы увидели в Хоуте, спустившись к побережью. На зеленой траве у пирса выступает ансамбль народных ирландских танцев. Мужчины в бриджах защитного цвета и зеленых (зеленый — цвет Ирландии) гетрах. Девушки в белых кофтах, подпоясанных красными кушаками, и зеленых юбках, на крепких ногах танцорок черные чулки. Еще одна девушка играет на волынке.
По четвергам в одном из ресторанчиков в центре Дублина собираются любители народных танцев. Побывав впервые, я старался потом не пропускать это мероприятие.
В большом зале заняты все столы. У стены небольшой оркестрик, распорядитель и его «группа поддержки». Распорядитель объясняет фигуры, группа показывает, потом вступает оркестр и начинается танец. Похож он и на русский перепляс, и на молдавские пляски в исполнении ансамбля «Жок». Вдруг распорядитель приглашает потанцевать ... «рашен тичерз». Мы с питерским коллегой выходим в круг, у меня получается не все гладко, особенно кружение, а вот Андрей весело скачет козликом, и его партнерша совершенно искренне не верит тому, что он никогда раньше не танцевал ирландские танцы.
В Дублине есть Дом ирландской культуры. В доме несколько помещений. В первом камин и столы. Садимся на настоящие ирландские стулья и пьем настоящий ирландский напиток «Гиннес», которой у нас почему-то называют пивом. Потом нас приглашают в зрительный зал. На сцене два затейника. Первый, толстяк, сыплет анекдотами, другой поет ирландские песни. Оркестрик представлен скрипкой, флейтой и волынкой, у волынщика на поясе кожаный мешок (мех), из него выходят трубки с отверстиями. На флейте играет настоящая ирландка: рыжая, полногрудая, с глазами небесного цвета. Трое девиц четко бацают ирландские танцы, то в мягких тапочках, то в грубой тяжелой платформе.
Проходим в третье помещение, похожее на бар. Все те же трое пляшут уже в джинсах. На прощание поем хором ирландскую песню, правда, мы с коллегами только подпеваем: дили-даль-диль.
Для гостей Ирландии устраиваются чудесные представления в старинных замках. Мы побывали в Банратти-касл.
...Поднимаемся в замок по узкой лестнице. В зале девушка в нарядном бархатном платье подает нам чаши, полные Mead — медовухи. Этот напиток был придуман ирландскими монахами еще в средние века и вскоре так полюбился ирландским королям, что без него не обходилось ни одно дворцовое мероприятие. Медовухе приписывалась способность укреплять мужские достоинства и повышать женское плодородие, стало традицией для невесты и жениха пить медовуху целый месяц после свадьбы, отсюда и выражение «медовый месяц».
Три девушки играют на скрипках и арфе. Перед нами и с нашим участием разыгрывается целый спектакль. Выбираются князь и княгиня, после чего приглашают в гостиную. За каждой группой закрепляется «хозяйка». Рассаживаемся за стол. Из приборов — только большой нож. Мясо полагается брать и рвать руками. Вино, все та же медовуха, подается в больших кувшинах. Концерт-представление продолжается до полуночи. Подсвеченный снизу прожекторами, четко отраженный в спокойной воде пруда, замок привычно и безучастно прощается с гостями.
Рядом с замком Банратти в качестве музея сохранен уголок старой Ирландии. Усадьба помещика, улочки, крестьянские дома — все как несколько столетий назад. Но все живое, настоящее. На изумрудной глади лугов всадники на белых и черных лошадях. В домике под соломенной крышей женщина стряпает яблочный пирог. У нее большие белые крепкие зубы. Мужчина в белом переднике прохаживается у медленно вращающегося жернова водяной мельницы. На сельской улочке гуляют тучные овцы. За низкой изгородью держат ослика. Туристочка, похожая на девочку, но с ребенком в рюкзаке за спиной, чем-то кормит ослика с руки. Оборачивается ко мне, протягивает несколько орешков: «Покормите тоже». У ослика шершавые мягкие губы.
И вдруг вспоминается Россия — с болью, горечью, радостью и надеждой.

Похоронили МК, замечательного мужика. Он не принимал мои научные идеи, зато 25 лет назад составил со мной мужской разговор о моих семейных делах. А это многого стоит.
Во вторник, в 3 часа дня, сидя за компьютером, почувствовал, что вот-вот лопнут уши. Закрыл, вышел, давление намерил аж за 200. Позвонил жене, принял по ее указанию клофелин, отлежался. На другой день пошел на прием к Андрюше. Он уговаривал меня прожить еще 25 лет. Предписал лекарства и дозы, посоветовал вести записи. Я вспомнил тестя, озаглавившего подобное произведение грустно-иронически «Моя болесь»...
А когда отлеживался, приняв клофелин, позвонил Толя:
— Ты Илью Картушина знал?
— А как же!
— Умер два часа назад.
Я взглянул на часы: как раз в это время меня по ушам ударило.
— А у меня книжка вышла, — неожиданно сказал Толя.
— Поздравляю.
— Так я позвоню, когда узнаю про вынос.
Не позвонил.
А вчера умерла баба Шура, Лидина прабабушка. Хоронят на Гусинке, на Заельцовском места уже нет. Умирать надо вовремя.

2000-й стал последним в моих поездках в Нерюнгри. Первый раз я полетел туда самолетом в 1994-м, через месяц после Ирландии. В аэропорту Толмачево было неожиданно пусто. Выстроились у алюминиевой стойки. Чтобы поставить чемодан, нужно согнуться и лезть в окно. Короче, все для вас! В нашей очереди дамы в богатых шубах, мужики в пуховиках, есть и стиляги без шапок. В день вылета потеплело, и я — в дубленке и меховой шапке — чувствовал себя идиотом. Солдаты-дембеля кучкуются, пьют баночное пиво. Крепкие ребята в спортивных костюмах носят здоровенные тюки, за последним идет дама в шикарной шубе и с большой сумкой на плече. «Как здоровье?» — спросил кто-то из встречных. «Да что-то захандрила в Москве».
На ужин в самолете принесли... пряник. Словно извиняясь за скудость, навязывают кофе: «Кто хочет кофе? Кто хочет кофе?» Сосед напротив резал вкусно пахнущую колбасу. Потом поднял подлокотники, снял ботинки и лег.
Прилетел в Нерюнгри. Это южная Якутия, малый БАМ, собственно из-за здешних дешевых углей начали городить и большой БАМ. В воздухе, сухом и стылом, мелкая угольная взвесь, сразу запершило в горле — как в бесснежном и пыльном зимнем Кр-ске. А здесь снега много, но он тяжелый и серый. Город — панельно-бетонный. Панели разноцветные. С претензией город. Какая-то тетка спросила: как, мол, вам наш город? И сама же ответила, что вроде ничего, дома вот разукрасили, бесплатные автобусы ходят, за все платит угольный разрез.
Гостиница на первом этаже многоквартирного дома. Симпатичная смуглая хохлушка-дежурная в нарядном платье дежурит с дочерью, тоненькой, похожей на нее явно, откровенно и неоспоримо. В гостинице всего несколько номеров. Напротив проживает якутка вполне интеллигентного вида.
Занятия по 10-14 часов ежедневно в 10-х и 11-х классах, считающихся лицеем учебного центра «Цальт». Много рассказываю про зарубеж. «Восточного» вида мальчик долго пялился на мой потрепанный пиджак, потом спросил: «А почему вы там не остались?»
У других вопросы попроще:
— А вы в публичном доме были?
Рассказал им про улицу красных огней в Амстердаме.
Организовала и возглавляет «Цальт» Анна Григорьевна, бывший, по современному, вице-мэр, женщина строгая, не всегда приятная и справедливая. Меня опекает методист Людмила Александровна. Приехала сюда после Хабаровского института народного хозяйства. Старшая дочь играет на домре, абсолютный слух, надо учить, ехать в большой город. Но — трудно с обменом квартиры. Младшая, с обмороженным носиком, говорит: «Нет, мама, я не буду на скрипке играть, хоть ты что делай!» Мечтает, чтобы было землетрясение и чтобы школы поменялись местами и та, в которой она учится, оказалась бы рядом.
...Вышел, чтобы попросить о побудке. В холле никого. Зато в кухне голоса и пахнет оттуда одуряюще — пельменями! Вышел мужик с короткой стрижкой и мгновенно исчез. Выплыла она в своем черном с кружевным воротником платье:
— Вам что-нибудь нужно?
— Да, разбудить утром. А то я сегодня проспал.
— Проспал так проспал. Ничего страшного.
Выйдя из душа, встретил соседку-якутку:
— Добрый вечер!
Она хмуро кивнула в ответ.
Да, это не Дублин.
Утром во вторник в Нерюнгри — туман и мороз. В двух шагах ничего не видно. Меня — чуть ли не за руку — водили из школы в школу. Иногда добирался сам. Подошвы моих ирландских ботинок цокали по бетонному полу школы как копыта.
Приятно поразили уровень подготовки, раскрепощенность и воспитанность школьников. Оно и понятно, ведь сюда двадцать лет назад приехали их молодые, энергичные, образованные родители, здесь сразу стали строить школы по новым проектам, сюда стекались самые квалифицированные кадры педагогов.
На одну ночь поселился горняк из Хандыги. Рассказал, что ни уголь, ни золото добывать сейчас в Якутии выгоды нет. Все брошено, поселки вымирают. Сын на Украине, студент, но жить-то надо, занимается разведением живности и другим хозяйством.
В день отлета автобус по дороге в аэропорт то и дело проваливался в вату тумана. В самолете познакомился с коммерсантом из Москвы. Два высших образования, степень кандидата наук. Теща здесь, в Беркаките. Он возит товары, она продает.
А года через два — уже на поезде, трое с половиной суток, сразу после встречи Нового года. Как раз хватило, чтобы в очередной раз, с интервалом в два-три года, перечитать «Клима Самгина». В Нерюнгри мороз за 40. Уши щиплет, они у меня не прикрыты шапкой-формовкой, я разминаю их свободной рукой. Меня встречает длинная девица в рыжей дубленке. Ее зовут Аня. Приехали в гостиницу. Теперь это бывшая квартира хозяйки учебного центра «Цальт». В квартире жарко. Длинноногая Аня моется, красится, уходит.
Потом выхожу и я. Солнце, мороз, чисто. Горят огни на улицах. Киоски. Дороги во дворах укатаны машинами до ледяного глянца. Я то и дело падаю.
Я уже знаю, что Анна Григорьевна меня «наколет», но на чем? Оказалось, срезаны ставки. Противно, но с другой стороны, все равно за две недели получится 4-5 месячных зарплат. Куда денешься, сидим с завучем Ириной Васильевной, планируем нагрузку. Выглядит ИВ замечательно: ухоженная, причесанная, одетая как модель, но голос скрипучий, противный.
АГ меня пугала группой. А группа, по-моему, запугана мной. И лекция не получилась. Спишем на то, что меня еще качает после поезда.
Юра-сторож приветил, начал издалека, что вот вроде знакомы, а так по-настоящему и не познакомились. Юра — шахтер из Донбасса, бывший боксер, кого-то избил, отсидел. К сорока годам остался без работы на Украине, приехал к матери, которая работает в «Цальте» завхозом.
Я дал группе задание и отпустил их в 9 часов. Еще успеют сочельник отметить, на женихов погадать (в группе в основном девчонки). Юра собрался меня чаем напоить.
— А, может, картошки отварить? Она быстро. Да и куда вам торопиться?
Мне и правда торопиться некуда. Сидим в его комнатенке, беседуем. Говорит в основном он, я слушаю. Отец летом умер, 64 года, силикоз. Но на похороны поехала мать, привезла его жену и детей. Старший в училище. «Он у меня к наукам тянется. Как Ломоносов». Младший в третьем классе. Изучает русский и якутский. Хотя в Донбассе все на русском говорят. Парадокс: в соседней Ростовской области в селах говорят по-хохлацки. И сало везут не из Донбасса, а из России в Донбасс. А сельчане за колбасой ездят в Луганск.
Вышел к елке на центральной площади. Перед елкой Ленин, или наоборот елка перед Лениным, а вокруг искусно вырезанные изо льда фигуры Деда Мороза и Снегурочки, разных персонажей: мальчик в кухлянке, олешек, хозяйка медной горы в якутском варианте. Подростки обоих полов носятся, лазят на фигуры, сквернословят. На горке детвора поменьше. И тут же мерзнут мамаши с младенцами.
Всегда грустно в посленовогоднем городе. А у меня сейчас и грусти нет — пустота.
В Рождество меня разбудил колокольный звон. Выглянул в окно: сплошной густой туман. Умылся и пошел в церковь. Мороз, как и вчера. В церкви народу немного, в основном толкутся в притворе, у киосков со свечами и иконками. Мальчик и старушка в зале убирают огарки. Здание церкви просторно, просто, иконостас свежей краской сияет, как матрешка на ярмарке. Священного чувства я не испытал и скоро вышел.
Туман рассеялся. Показалось солнце. Но фонари на улице Маркса горят. Чистое голубое небо. Глубокие тени. Редкие прохожие с заиндевевшими волосами и паром от дыхания. В три часа солнце закатилось за пятиэтажку. Стало смеркаться.
В моей келье (прежняя моя комната занята Аней) полумрак от замороженных стекол балконной двери. Но есть настольная лампа. Как в настоящих гостиницах, нашлась Библия в черном переплете, такая же, как у меня дома.
«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят». Ко мне стучались дважды, и каждый раз это были колядующие дети. В первый раз явились рвачи и халтурщики, даже слов колядок не знают, во второй — «намашкерованные», с нарумяненными щеками, поют, сыплют зерно на порог. Милая девчушка (что с ней будет лет через десять?), и чуть поодаль угрюмый подросток с вытянутым лицом.
На лекции десятка полтора студентов. В списках числятся Оксана и Гриша, дети АГ. Обедать поехал в гостиницу. На остановке трое моих студенток, женщина в черной шубке туда-сюда прошлась. Подошел автобус, она — к двери, качнулась, поскользнулась, я помог войти. Она прошла вперед. «А поговорить?» — кричу. Смеется издалека, сияя золотом зубов. Вышли на одной остановке, дошли до поликлиники, куда она идет на работу устраиваться на полставки.
— Устраивайтесь поскорее, буду к вам ходить давление мерить.
— На операцию к нам ложитесь.
— Операции у нас только президентам делают бесплатно.
Поговорили о погоде, которая резко меняется и на давление влияет.
— Ох, — вздохнула, — выбираться надо отсюда.
–        На ридну Украйну?
–        Тут много украинцев, сплошные Оксаны и Олеси.
— А хоть куда.
— Куда, — говорю, — иголка, туда и нитка. Куда шея, туда и голова. У вас в семье как?
— А у нас все шея.
— Ага, а шишки летят на голову?
Рассказал ей свой анекдот. Приходят перепись делать и спрашивают у мужика:
— Кто у вас глава семьи?
Тот:
— Зоя, кто у нас глава семьи?
Зоя:
— Ты, конечно.
Он:
— Конечно, я. Так и запишите.
На том и простились у крыльца.
Люба Успенская поет на моем диктофоне: «Ставки сделаны», а я подпеваю: «Ставки срезаны, ставки срезаны, господа».
Пора в путь. Как раз пешком, не спеша, по мягкому морозу. Уже тени легли голубые. Собака лежит на обочине, сбита машиной. Прихожу, а мне втык: почему убежал, зовут к столу, уже чай пьют. Шампанского налили. У ИВ день рождения, пропади она пропадом. Но я все же пожелал ей здоровья, все остальное есть (в общем, нес ахинею). АГ читала письмо из Тулы с моралью:
— Вот, кто ни уедет, все скучают по Нерюнгри.
— Да не по Нерюнгри, а по молодой, полнокровной жизни, — возражаю.
— Да-да, здесь такие отношения, здесь такая атмосфера.
Ковырялись с Дмитрием Михайловичем на компьютере, писали программу симплексного метода, что-то не пошло: «Error, not basic solution».
У ДМ чудная нерусская фамилия, не то еврейская, не то литовская. Странный товарищ. Открытый, приветливый, но, думается, себе на уме. Юра с ним, конечно, не пьет.
Пришла богато одетая красавица. Я с удовольствием снял с нее норковую шубу и обомлел: под ней оказалась строгая форма зеленого цвета.
— О! Это какой же род войск?
Смеется, обнажив ровные белые зубки:
— Таможня.
С работы меня подвез Гриша. Я влез в теплое и темное нутро, где пахло тонкими духами и дорогими сигаретами, журчала, а не бухала по мозгам музыка. Выпросил пленку послушать. Гриша спросил:
— ВС, вам не надоело — всю жизнь со студентами?
Я ему уже привычное:
— Мне сейчас студенты больше нужны, чем я им.
Он подумал и сказал:
— Наверное, так.
А я уже и не думаю, так или не так. Человек фраз, Клим Самгин.
Вставил кассету с «журчащей» музыкой, а в плеере батарейки сдохли. Прямо как в жизни. Вышел погулять. На площадке два мальчика с гитарой и девчонка со второго этажа. На улице ветер, звездочка подрагивает, мерцает, как свеча на ветру. У елки никого. Слезятся глаза. Утром боль, резь, пока не промыл.
На земле и на небе следы метели полосами пролегли: на земле снежными, на небе облачными. В момент восхода солнца звонили колокола к заутрене.
Красавица Юля со скверной фамилией — Гнилицкая сидела передо мной на первой парте, в костюмчике, открывающем нежные начала грудей. И вдруг полезла туда рукой — поправить что ли. Но я это так, боковым зрением, поглощенный лекцией по управлению персоналом. Спрашиваю:
— Какие факторы влияют на поведение человека в организации?
Перебираем, и одна бойкущая, по фамилии Денисова:
— Климатичный!
— Прекрасно, говорю, только на что вы намекаете?
Оказалось, она имеет в виду все же влияние климата, а не климакса.
Игра «Полет на луну» прошла очень живо и показательно: в той бригаде, где Денисова, она оказалась лучшим лунатиком и лидером, а другая бригада пошла за крикуном Цикуновым, а у того ошибок за 40 очков. Потом играли в «Поле чудес», я им загадал слово «чиновник».
Наконец, пошла программа. И то: 15 лет преподаю матметоды, а не сообразил, что при условии, когда і, Ј, =, не образуется область допустимых решений.
Проспал на занятия. Пришлось пятьдесят рублей выбросить на частника. Мужик попался всезнающий:
— Там, у вас в «Цальте», хорошо платят!
— Нет, — отвечаю. — Ставки срезали.
Днем серебряное солнце. Народ прогуливается, погода благоприятствует. Вечером возвращался в метель, но это было и хорошо, после двенадцати часов в «кубрике». Я понял, отчего у меня слезы и режет глаза: от света люминесцентных ламп в подвале.
Господи, не счастья прошу, а здоровья!
Смотрел ТВ. Везде проблемы с топливом. Если что, выживет только Нерюнгри. Так и будет жить город: добывать уголь и сжигать его, добывать и сжигать. Какая-то чудовищная экономика. Хуже советской.
Нашел на полке сборничек Юрия Олеши, прочитал рассказ «Наташа». Профессора в литературе всегда старики, и у них всегда молоденькие дочери. Интересно, во сколько лет они их заводят? В 40? В 50? У меня Маша родилась в 29 лет — и то поздний ребенок!
Из комнаты Ани тянет дымом. У меня от него болит голова.
Под душ и спать. Спал хорошо, под теплым, большим, легким белым одеялом. Как в сугробе. Встал поздно, вышел в 11-м, шел навстречу низкому слепящему солнцу, на восток. Возле ГПТУ пар, куча бурой земли. Опять трубы прорвало.
На экзамене, как обычно, сам говорю больше студентов: еще одна возможность научить чему-то. Юля сидела прямо передо мной, откровенно подглядывала в конспект, ушла последней. От одной студентки, черноглазой, черноволосой, крепкой, пышет жаром, рядом сидеть невозможно. Понаставил парням четверки, почти всем девчонкам — пятерки, а одной сказал:
— Четыре ставлю сегодня. Хотите пять, приходите завтра.
Захотела «пять». Слышу шепот:
— Ты не в его вкусе.
Они правы. Но и Юле я больше четырех не поставил.
Девочку (хотя какая девочка, у нее ребенок есть) по фамилии Васильева расстроил: приходите, говорю, когда будете знать на 4. Просто придете и скажете, что знаете на 4. Села рядом с Денисовой, глаза трет.
— Вы что, — говорю, — неужели ревете?
— А что она, — говорит Денисова, — совсем бревно, что ли?
Нет, это я бревно, понял я.
На старый Новый год выплыл месяц, рогатый и яркий. Снова приходили дети: «Сеем-сеем-посеваем». Гриша подарил пальчиковые батарейки. Вспомнил, как одна преподавательница-куратор убеждала своих студентов: «Вы думаете, сейчас везде все бесплатно? Вон в одном вузе преподавательница говорит: Как хотите, а чтоб были французские духи!» У кого духи, а у кого батарейки...
Сижу, наслаждаюсь. Почему-то вспомнилась зима в Подтесово. Когда батя пришел на барже из Каменного Карьера с сеном. По воскресеньям мы с братом на лыжах ходили с мешками за сеном на баржу. А когда баржи не было, ходили на лыжах на остров, набивали там мешки соломой из скирд-копен. Гуси спасли Рим, а кто спас Подтесово? Свиньи.
Вспомнил (песня Жарковского по ТВ прозвучала) нашу поездку на «Спартаке» с братом. Так вот, отец попросил капитана присмотреть за нами, тот пообещал: «Глаз не спущу!» А сам и не взглянул. Потом я узнал, что так же ведет себя Андрюша: пообещает, а сам на дачу, и все идет своим чередом.
Андрюша и меня убеждает жить по-другому. Но как жить, чтобы ниточку жизни удержать? Для нидерландца (чуть не сказал: неандертальца) этой проблемы не существует. А наш народ от бога талантлив и от бога он убог. Такого богатства нет ни у кого. Странно, что это не нужно. Странно, что это мешает. Странно, что с этим и жить-то невозможно.
Вот, например, Денисова. Она сама не знает, что в ней, для чего. Проживет и не узнает. А Юльке лучше не знать, что она пуста. В этом ее счастье.

Учу студентов, что самое главное в карьере — подготовка к пенсии.
Юленьку сегодня огорошили: за неуплату исключили, насчитали ей с пеней 20 тысяч, платит угольный разрез, но где он эти деньги найдет. Я ей посочувствовал, вздохнув. Она в коротенькой гусарской курточке, чуть повернется назад, полспины наголо, со светлым пушком на позвоночнике. Искушает с утра.
Возвращался в мороз. Месяц рожками вверх на черном небе. Елки у подъездов. В прошлые годы у меня в это время начиналась грусть, что зима скоро закончится. Еще в декабре я бы этому изумился, особенно, когда Лида вспоминает лето и дачу, а сейчас — я ближе к сожалению, чем к проклинанию. Хочется зимы, солнца, снега, голубого неба, зимних радостей. Летом не радость, летом — удовольствие.
Аня ходит в коротком халатике, сетчатая майка в вырезе. Вынула все из морозилки, разложила на столе, колдует.
— О! — говорю.
— Что «о»?
— Какое изобилие! Это креветные палочки?
— Нет, это замороженный перец.
— А это сало?
— Нет, это капуста.
Только морковку я сразу узнал.
Поговорили про готовку. Я ей про товарища рассказал, который всю жизнь жалеет, что не стал поваром: и дело любимое, и прибыльное.
Сам-то я не умелец. Школы не было. Семья большая и бедная, не до разносолов. Макароны, тушенка, картошка. Вот пироги с луком-яйцами лучше всех у матери были. Да только когда последний раз она их пекла? Давно, уже и не помню. Взвалили на нее огород да живность, стряпать некогда. По праздникам за стол садились ближе к ночи.
Проснулся в седьмом часу. Понял по окнам, что мороз и туман. Так и оказалось. Не дождался автобуса, пошел пешком, раскачиваясь, как моряк, чтобы не шлепнуться. Слезы текут, на усах глетчеры. Очки запотели и замерзли.
Студенты считают корреляцию и регрессию на компьютере. Данные взял из экономического журнала: динамика расходов на здравоохранение и показателей заболеваемости, в том числе половыми болезнями, коэффициент корреляции близок к — 1. Гнал их на перерыв, отдохнуть — не шелохнутся, так их расчеты по сифилису увлекли.
У той девочки, что от четверки отказалась, сегодня от зубов отскакивало. Из пяти вопросов хватило трех, чтобы понять: наизусть выучила мои лекции. Вот так и останешься в памяти этой девочки олицетворением экономико-математических моделей и методов их решения.
Красавца Пухальского три раза пинал. Тяну на 5, а он плавает. Надо было сразу четверку поставить. Но теперь уж буду, пока либо не взмолится: «Ставьте четверку», либо не разберется.
ДМ рассказывал про бывшего кандидата в депутаты, здешнего мэра. Его взяли в Москву, а там Чубайс разогнал всю якутскую мафию. Как все это скучно.
Дал телеграмму дочери на свою (ее бывшую) фамилию, потом исправил — еще не так поймет. Вспомнил 16 января 1972 года. Было морозное, снежное воскресенье. На углу продавали коньячок в 100-граммовой упаковке. Вот мы с дедом и выпили. Я тогда еще старшим инженером лаборатории работал, только 6 марта был зачислен в аспирантуру. С тех пор полжизни прошло. В большие ученые не вышел. Писателем не стал. Добра не скопил (не наворовал). Радости девчонкам своим не доставил.
На ленч принес шампанское. И вдруг разболтался, расхвастался. И то — кто тебя еще похвалит? По большому счету, мне никто хорошего слова за мой труд не молвил, спасибо не сказал. Что сам напишешь, то и напечатают (в характеристике, в газете). И не такое уж это кокетство, что не я нужен им, а они мне. А потому и нет у меня перед ними никаких обязательств.

Ты царь, живи один, дорогою свободной иди туда один...

Получил деньги — вдвое меньше, чем год назад, допоздна принимал экзамен, устал, да еще шлепнулся по дороге. Зато услышал от ДМ то, что хотел услышать: группа — моя, я — победил.
Ветер, снежок. Желтеет бледная луна. Сегодня Крещение. Был в церкви. Народу много. Больше, чем на Рождество. Поставил свечи за упокой и за здравие. И грехи просил отпустить. Потом посидели с Аней, поговорили. Она с Украины, из донбасского города Дзержинска. Бабе Ане приходится внучатой племянницей. Гриша, брат Оксаны, сын АГ, меня не повез, видимо, загулял после экзамена, но сослался на то, что машина замерзла. Пришлось вызвать такси.

Новосибирск— Нерюнгри, январь 2000 г. Валит снег, сугробы уже в человеческий рост, все бело и чисто. В ночь отъезда мороз. В вагоне мужик по имени Серега, похожий на Шарикова, и женщина до Кр-ска. Еще одна сошла под утро в Анжерке.
Серега работает в Нерюнгри, на ГРЭС. Ездил хоронить отца. У него оказался рояль в кустах — водка в пластиковой бутылке.
Женщина — с круглыми, словно подпиленными зубками — архитектор по образованию, работает в туризме: «Я по натуре авантюристка, там нашла свое место» (в аван-туризме, значит). Родилась в Дивногорске (а я его, можно сказать, строил! Наша баржа в 1957 году привезла туда детали первых деревянных домов!), мать взбунтовалась, бросила солидного, старше себя мужа, забрала дочь и уехала строить Саянскую ГЭС. Там пошла по «советской» линии, заняла высокий пост зампредрайисполкома, но теперь жалеет, что все бросила и уехала.
Дочь словоохотлива, держится вроде бы уверенно, но, показалось, в чем-то маму повторяет. Во всяком случае о муже — ни намека, хотя есть, как водится, дочь. Посоветовала посмотреть ночной Кр-ск с ледяными фигурами и подсветкой. Но увы! Я буду там только через две недели, в середине своей кругосветки: Новосибирск— Нерюнгри— Красноярск— Подтесово— Новосибирск.
В Кр-ске вошли дед с девочкой Марией. В Марии что-то милое, несмотря на режущее слух «че ли». Они сошли в Тулуне. Утром в сетке над ее полкой я увидел книжку и вспомнил: «Я вам на память ее оставлю». Милая! А я ее Тулун проспал. Зато проснулся от холода на станции Зима. Там, где я ходил, как нитка за иголкой, за Олей в поисках лимона.
Ребенка учат говорить:
— Скажи: Байкал, Бай-кал!
Тот в это время за окном
Спокойно проплывал.
Вода и битый лед, потом чистая вода, но вот белое поле, лишь у берега неровное, с изломом трещин. Солнечно, ясно. Солнце только поднялось, красное, морозное. И целый день дикая снежная красота.
Вдруг над морем потемнело — въезжаем в пургу, в потепление. Лед у берега застыл глыбами, дальше шевелится тяжелыми волнами. Прорвались сквозь метель. Солнце в радужных скобках. Снег ослепительно чист. Конюшни, домик, кони пасутся. Для них приготовлены охапки веток.

В Улан-Удэ проводники собрали с пассажиров по 2 рубля на уголь.
В купе появился дед. Записывал за ним:
«В Нерчинске 10 лет жили, сначала так там понравилось, в рай приехали. А потом Горбачев — и проходу русскому не стало. Дом за 20 тысяч продали. Купили в Змеево огород, дом, курей, лучше зимовья не найти.
Там речка Черный Ургон, а оттуда Белый Ургон. Они сходятся и сбегают в Шилку.
Зверь есть. Медведь. Ягоды! Весенний багул алый, любо-дорого смотреть. А как коровы любят богородскую траву. А еще есть спорынья. Крапива двух сортов, есть такая нежная, небольшая, сушим. Почки собираем — березовые. Как весна, пошли, наберем на настоечку.
Работы много. С утра заряжаюсь — так, чтоб на весь день. В зимовье с курочками. Стекла им надо, потолку, все съедят.
А молодежь не хочет работать. У соседей — девки не работают, парни не работают. У нас наутро — пельмени, а у тех картошки и той нет. Вот и ходят: то хлеба дай, то картошки. А где вы летом были? Пришли бы: давай, батя, помогу выкопать картошку, тебе девять кулей, мне десятый. Так нет!
Пенсия у меня 1100 рублей, как инвалиду и участнику.
А сначала 132 было, потом новая, и 400, и 500 . А у кого 3-я группа — всех на 2-ю.
Нужно на комиссию. А как я поеду? Все есть, руки, ноги, ничего не болит. А земляк — в Шилке — говорит:
— А я 1100 получаю.
— За что? Всю жизнь на станции подметалой.
Я и пошел. Документы подаю, а врач говорит:
— Такой книги не видел — чтобы три листочка.
Так и живем на зимовье. Сахар — 9 рублей. Мука — 5,50. Мясо было по 25 рублей. Килограмм 100 взяли с женой с осени. А сейчас за 40.
У меня в Шилке двоюродный брат, грамотный по тунеяду, бегает с одной кочегарки на другую.
— Федя, как же ты так?
— Судьба.
— Нет, это не судьба, а твоя глупость. Вспомни, как всю жизнь пил. Если б не хозяйка, все бы померли, на ней корова, чушка, а у тебя лишь бутылка.
Хоронили парня в Змеево. Напился, поехал в Читу качать права, стекла побил на вокзале, ему так накачали, что похоронили.
Парень, машинист, пошел, упал, руки-ноги отморозил. Как его кормить? Лучше бы замерз. Ни родителей, никого.
А парень, что меня провожал, всю жизнь пьет, но меру знает.
Говорят: плохо, тяжело, оттого и пьют. А что мы видели? Паспортов не было, молодости не видели, с армии пришел на железную дорогу, форму дали, шинелку.
У меня зять такой проходимец — куда ни приедет, ему квартира. Уговорил меня с ним в дальние края податься. Приехали, вышли — туман, ничего не видно, никто ничего не ответит. Потом смотрим — с обеда все люди как люди.
Зять говорит: давай на пароход «Любовь Орлова». Дождь, ветер, до пристани пароход не дошел, сели в шлюпку, как нас начнет бросать. Но есть добрые люди, меня чуть ли не на руки, а меня тошнит, голова чугунная. Провела девица в каюту, постель принесла, только я упал — и спать, пошевелиться не могу. Приехали, сестра не узнала:
— Что с тобой?
— А все «Любовь».
— Какая любовь?
— «Любовь Орлова».
Надоело мотаться, осели в Нерчинске. Начальник цеха придет:
— Надо в субботу выйти.
Выйдешь, куда денешься. А в курилке:
— А почему мне меньше заплатили?
— А ты в субботу вышел?
А потом началось ЭТО... В цех привезли колеса, а потом хватились — колес-то нету. А они у Асана.
— Как ты их снял?
— А никого не было во вторую смену, я и снял.
А раньше был богатый леспромхоз. Лес был, снабжение хорошее. Все пропало. Все разворовали, все растащили.
И правильно делают. А мы: то война, то колхоз, то дети, старость подошла, а мы голые.
50 лет с бабкой. Никогда не думали. Мне 25 было, а ей на 3 больше. Но как я не ошибся. Сколько было знакомых, построй всех — я бы ее выбрал. Она на общежитии жила, я босяк.
А раньше я с одной девчонкой дружил, Тамарой, она зовет: пойдем в кино. Пришли в кино, я обернулся — бабка моя сидит Я Тамару проводил, захожу в общежитие. А она говорит: или я, или она.
А мне и ту жалко, и ее. Но вот уже 50 лет вместе. Она у меня шустрая. Утром встал — печка гудет, на столе все гудет, зимовье гудет.
Как судьба-то свела! Меня уж и не было бы, кабы не она.
У нее такой слух: и на гитаре, и на балалайке, и на гармошке. Как-то пришли на концерт. Оперу запели, она говорит:
— Фальшивит.
И руководитель к ней приходил: идите к нам.
Слух отличный.
Бабка ни разу в больнице не была. Хирург в Змеево: выпивай, но не больше рюмки. После баньки по рюмке, на праздниках, похоронах.
И дочь такая же, удалая-удалая. Иной раз начну ругать. Она мне:
— А ты сам-то?
Всяко было. Служил я ординарцем у командира роты.
Затоплю печку, чай поставлю. Ни подъема, ни отбоя. Сам себе хозяин. Да паек.
Потом его на повышение вызвали, батальон получать, а он мне:
— Ты, Буреев, смотри!
А мне чего?
Вечером — прихожу. Электричество включено. Жена его в койке лежит и так все поглаживает.У меня дар речи пропал — ни взад, ни вперед. А ляжки румяные. Я остолбенел. Она:
— Кушать хочешь?
Я покушал, говорю:
— Я в казарму пойду.
— Нет, ложись вот сюда!
Так я и ночевал.
Комбат приезжает:
— Иди отсюда, 20 суток тебе.
— Есть!
Когда уезжал, говорит:
— Если б ты, Буреев, вел себя хорошо...
А мне как раз демобилизация. В одном поезде и в одном вагоне ехали. Шампанским меня угощали. Сошел я на своей станции и прощай.
Насмотрелся... Есть такие, что с собаками живут. Мне 75, а меня все интересует, как все это происходит…

В Нерюнгри неожиданно тепло. Меня подвез Сергей. В машине, ведомой его другом, жена Сергея, приятная женщина с полноватым лицом. Разговор между ними начинался осторожно, Серега, в роскошной своей дубленке, норковой шапке, отвечает хрипловатым, но уверенным голосом.
Меня высаживают у бывшего детского садика, как раз напротив окон квартиры-гостиницы. Теперь здесь и аудитории, и офис «Цальта». Методист Надежда Александровна сообщает, что телеграмму мою получили, Аня уехала за мной. Появляется Аня, с которой мы радостно обнимаемся.
Иду к «хозяйке», у Анны Григорьевны куча бумаг на столе. Мне не предлагают сесть. АГ уставилась, как обычно, на мой галстук. А на галстуке такие цветы! Спасибо жене! Всем хорошим на мне я обязан жене.
Занятия идут в бывшей раздевалке, где сохранились ящички, на их дверях жучки, божья коровка. Я вспомнил внучку Лиду, и грустно стало, что никогда уже эти стены не услышат детские смех и крик, а будет только: «Ну, блин, даешь!..»
В группах одни «иностранцы»: Гальченко, Замойло, Иванчук, Ищенко, Кравчук, Ковтун, Мирошниченко, Олейник... Сразу же отметил красавицу, похожую на Юлю Меньшову («Я сама»). Студенты, как один, в куртках-дубленках, словно только что вышли из магазина у метро Алексеевская.
Юра, с которым мы посидели вечерком, тоже приоделся, на отпускные купил всем по кожану. Живет с семьей в двухкомнатной квартире матери, а та купила однокомнатную. Теперь он на трех должностях, дома не ночует.
«Мне, когда я уезжал, друзья говорили: «Бабки е… Союз». И точно, господи-прости. Здесь без бабок ничего не сделаешь. И меня из-за бабок опутали. Чтобы привязать меня к «Цальту», заняли 5 миллионов за мое обучение на водителя, дали 5 миллионов за переезд. Я не хотел, чтобы жена приезжала. АГ все спрашивает: «Юра, когда твоя жена приедет? Я ей работу обеспечу». Вот она приехала, а работы нет. Она воспитатель, а оклад воспитателя 290 и северных нет. Взяла ее АГ в няньки к своему внуку, сыну Оксаны, да еще кассиром. А они с бухгалтером не поладили. АГ ей говорит: «Вы нам по деловым качествам не подходите». Моя отвечает: «Тогда я вашего внука нянчить не могу». Осталась без работы.
Как жена приехала, давай все на кухне делать, мать вытеснила, гыр-гыр пошло. Мать заплатила два с половиной миллиона преподавателю, к которому я ходил, он ей на 10 месяцев квартиру сына сдал, тот запил, туда-сюда. Я говорю: Мать, мы тебя не гоним. Да и мало ли что скажут в «Цальте».
И вот живу я здесь, понимаешь, как робот: туда-сюда, на работу-домой, на работу-домой. Никого нет, не с кем поговорить. Вот только с вами и поговорить… А там, на Украине! Столько друзей! Туда! Сюда! Вы вот когда в последний раз в ресторане были? Года полтора назад, говорите? А я здесь ни разу. В общем, был Союз — жили как люди, распался — нет жизни. Ни на Украине, ни здесь».
Вышел в ночь, под черное небо. Звездочки переливаются. Хорошо. Тихо. Компания прошла — мужики впереди (один одет, как бизнесмен, в длинное пальто, с бареткой), женщины позади.
— Главное, чтобы Путин налоги снизил, — говорил бизнесмен.
Слева причудливо длинная стена девятиэтажного дома. Там книжный магазин, авиакасса. Но мне уже не надо книг, а самолеты не летают. У ресторана стоят авто с затемненными окнами.
…В «Цальте» бабье царство. Все менеджеры, все получают большие деньги, деловые, суетятся, следят: во сколько пришел, во сколько начал, когда отпустил на перерыв... Много групп по программам техникума. Там у них и классное руководство, и воспитательная работа, и звонки родителям. Появились новые преподаватели. В воскресенье две девицы в спортивных костюмах, худенькая и толстенькая, сидели в методкабинете, пили чай, худенькая, рассказывая о закончившемся победно для них волейбольном матче, сделала характерный жест рукой: «Йес!» Я ждал, что НА выгонит зарвавшихся студенток, но в понедельник обе пришли в строгих костюмах и оказались преподавателями техникума. Худенькая, Светлана Васильевна, опоздала, завуч Ирина Васильевна заставила ее писать объяснительную. Другая пришла just-in-time, с пышно взбитыми волосами, своеобразной походкой, — ходит, как на коньках катается.
Ни одного мужика. Дмитрию Максимовичу пришлось уволиться. Жаль его. Или нас. Все проходит. И зарабатывать плюсы у групп, как в прошлые годы, уже не хочется. Год назад я играл, что-то изображал (шарф, туфли).
Поток разбился на две неравные группы, в первом ряду сидят серьезный Краснов, умница Коренский, старательная Сорокина и еще двое ребят с хорошей подготовкой. Дальше все остальные, в том числе и Лена-«Я сама», честолюбивый Лубсанов, надежный Роман. Я вспомнил прошлогодних ребятишек — Тимура, Арефьева, Емелина, которые работали с непонятным рвением: для меня или для себя? И ждали разговоров и откровений, особенно Емелин: наведет на что-нибудь и сидит, слушает, молчит, смотрит.
Теперь Емелин сам преподаватель, читает маркетинг — с ударением на а. Я спросил, сколько у него на занятиях студентов.
— А я не считал!
«У него уже свои принципы», — подумал я с уважением.
Да, пора исчезать. Визгу много, шерсти мало. Сколько еще ходить по кругу... Вон даже АГ — что про нее ни говори, но каждый год что-то новое. Как подумаешь, что по-прежнему в том же подвале... А здесь — и аудитории, и спецклассы. Только вот преподавателям некуда деваться. И от того тот «Цальт» кажется милее. Там за тобой ходили, внимание было. Теперь тоже внимание, но — другое...
«Главный менеджер» ИВ отслеживает каждый шаг: прибежал в гостиницу в свой законный перерыв выпить кофе — звонок: «Мы вас потеряли!» По вечерам (занятия до 9-50) меня караулит методист Надежда Александровна — черноволосая пожилая женщина с остатками былой красоты. Вчера поведала свою историю. Жили в Ашхабаде, она 25 лет проработала в политехническом, потом (понятно, когда) сваты первыми свалили в Нерюнгри, хорошо устроились, вызвали сына и невестку, а потом и их с мужем, ее родителей. Она (методистка) работала на двух работах, заработала на однокомнатную квартиру. Мебели нет, что отправлено контейнером, то в пути, при проверке да растаможке, растащили. Остались в Ашхабаде старуха-мать и брат.
Предложил НА сделать в методкабинете перестановку, отгородиться от студентов.
Снова этот сфинкс меня нервирует — Тамара Николаевна, главбух. Вчера разглядел — у нее небесно-голубые глаза. Но такие, что ни на что не откликнутся, не вспыхнут. Появилась еще Вера Ивановна — образец парикмахерского искусства. Приходят все какие-то одинаковые «юристки» — сверху шикарные шубы, богатые шапки, а под ними дикие патлы, неказистые фигуры, плюс (минус) плохие зубы и морщины. И чего им дома не сидится? А студенты тянутся к этим бабкам: «А когда? А где?» Понимаю, что хорошо это, особенно для Нерюнгри, но почему-то противно.
Поухаживал за красавицей-«таможенницей». Она рассказала, что полгода без занятий — и заскучала.
— Это мы, в нашем возрасте, — сказал я, — а вам-то еще рано.
— Да нет, я тоже...
Вижу город три раза в сутки: утром (туман, собора не видно), днем (в одну сторону иду в тумане, в другую — падают пряди чудесного солнечного света), ночью (луна все больше и ярче, от окон вверх поднимаются столбы белого пара). Вчера чуть припорошило. Сегодня потеплело, тумана нет. Яркое солнце.
Вечером меня в гостинице ждал сосед, преподаватель техникума из Хабаровска. Зовут Дмитрий Юрьевич, старше меня лет на 6-7. Сидим, он угощает меня «басками» — щеками свиньи, рассказывает.
«После техникума оставили мастером-инструктором, дошел до замдиректора. А директором был немец по фамилии Кресс. О, хозяин был! Предложили директором, в другой техникум — жена не пустила, да и сам не очень стремился. Нравится преподавать.
Люблю все делать сам. За что ни берусь — все доведу до конца. В 76-м трехкомнатную квартиру получил. Все стены сделал ровненькими, как яйцо.
А потом жена умерла. Дети — сын, дочь. У дочери муж — лентяй. Ничего не скажешь, отношение хорошее, но пришел на все готовое, ничего не делает, лежит на диване, смотрит телевизор. С женой (дочерью моей) разведен, но все равно приходит.
А у меня женщина появилась. 28 декабря расписались. У нее тоже в семье непорядок: с мужем разведена, а живут в одной квартире: сын с невестой, муж бывший, она. Ну и говорит:
— Сколько можно по подъездам?
И собрала меня, и проводила, и бутылочку купила в дорогу.
А на работе мне: «Женись да женись». Да как жениться? У меня же свои привычки, свой характер. Себя уже не изменишь. Ну, а как пришли с женой на новогодний вечер, все будто опешили, сразу замолчали, а перед дверьми такой шум слышен был».
На лекции обсуждали проблему: почему на западе женщин в управлении больше, чем мужчин. Гипотеза: те отошли от женского в себе, а наши нет, им, чтобы войти во власть, нужно себя преодолеть и подавить женское в себе (а тем — преодолеть). Второе — наша система рассчитана на нажим и чисто мужские качества, а их демократия женщинам более адекватна.
Мои идеи нашли материальное воплощение. НА с помощью студентов сделала перестановку в методкабинете. Получился удобный угол-кабинет, вроде выгородки у ДМ.
Выпили с НА чайку, поговорили. Начали с того, что АГ запрещает пить чай на рабочих местах, во всем жесткий контроль. ДМ сказали: или работайте только у нас или уходите! А он хотел лишь подработать в другой фирме. Пришлось уйти.
Дочь АГ Оксана, прошлогодняя выпускница, заведует дистанционным образованием. Как-то привела на работу пацана в зеленке, наследника.
Классные руководители организовали дискотеку. В общем, появилось влияние стен: в детсаду все впадают в детство! «Цальт» превращается в школу. Следующая остановка — детсад 3 .
Потеплело. Меняется давление. До тошноты. Сходил на почту. Внучка говорит по телефону, как взрослый человек.

Мой ребенок говорит, словно дышит.
На улице вкусно запахло хлебом. Купил в киоске кирпичик. У Ани оказались картошка и банка кукурузы, дедок отрезал сала, а главным блюдом и лакомством оказался хлеб — тот самый кирпичик.
Дедок рассказывал:
«Родом я из деревни. что рядом с Чернобылем. После войны голод, неурожай, ну мы подались в Белоруссию, в Пинскую область, «старцами». А там кулаки жили, Советская власть с ними еще не разобралась, все у них было. А главное, не закрывались от «старцев». И картохи дадут, а картоха у них вкусная, а то и сальца и хлеба.
Отец поехал на Дальний Восток на заработки, а потом и нас вызвал. В Новосибирске водой на станции торговали. Байкал: тоннели, тоннели. Омуль на станциях продавали.
Потом ездил в деревню, а там только дядька. Вспомнил, как погибли у дядьки жена и дети.
Немцы кричат:
— Вылезайте!
А перевести оказалось некому, не вылезают. Немцы гранаты туда, в блиндажи.
Дядька удивляется: Как ты помнишь? Плачет: Так ты сын Юрко? Помню Юрко, как же.
А отца уже не было, он в 62-м умер. А матери 87 лет, после операции расстроилась, что 2 зуба потеряла.
— Мам, говорю, у меня всего два зуба осталось, и то не плачу.
Дочь ее к себе увезла в Барнаул. А сын раньше меня на пенсию вышел, в 35 лет, сейчас в Читинской области живет».
Красавица моя, Лена-«Я сама», меня бесит: ходит черт знает в чем, ботфорты, блузка, пиджачок. И все время крутится за столом, в перерывах на крыльце дымит, как паровоз.
А Светлана Васильевна — прямо загляденье: бело-черно-белое, струящееся. Я подошел, прислонился:
— А что у нас за праздник?
— Да так, захотелось.
С Лубсановым разговорились под звездами о Нерюнгри, о его возможностях превращения в сибирский Сиэтл.
— Вот кончится ваш бурый уголь, чем будете жить?
Он пожал плечами.
— А вот в Ирландии за десять лет вышли на передовые позиции, но не в традиционных своих отраслях, а в информационном бизнесе! И все благодаря тому, что не разрушили свою систему образования, во многом схожую с нашей, использовали самый ценный ресурс — интеллектуальный. А нам нефть да уголь до сих пор все застят…
У ДЮ уже и водочка на столе, и закуска. Тут и Аня появилась в своем смелом халатике. Я рассказал про инцидент с группой: в холле 40 минут просидели вместо 10.
Аня:
— А вы с них объяснительную!.
ДЮ рассказывал про дружбу с одной женщиной, которая живет мечтами, да к тому же часто болеет. Расстались.
— Что так?
— Надо жить просто. Да и... Если тело нездоровое, то и дух нездоровый.
Я сказал, что у нас неправильно это выражение переводят, все наоборот. Душа выше тела. И вообще — здоровые только телом — самые несчастные люди.
Сегодня с утра снова мороз и туман. Занятия по логистике прошли, а у меня впереди зубная боль — показывать ролевую игру: профессор из Н-ска должен поделиться методическим опытом.
Для игры сдвинули столы, расселись вокруг. Гости — а среди них Емелин, Светлана Васильевна, — «конькобежка», молоденькая преподавательница английского, — устроились отдельно, у стены.
Суть игры в том, что сначала каждый дает ответы, а потом играют команды. Весь смысл (для демонстрации и интерпретации) в том, чтобы лучший игрок и лидер не совпали. Меня спас Краснов. Он оказался самым пассивным игроком и самым лучшим специалистом, а группа пошла не за ним, пренебрегла им. Классический случай. Гости рты раскрыли, заволновались, стали обсуждать между собой.
— Наверное, каждый, — сказал я, — приведет случай из жизни, когда не слушают грамотных, толковых специалистов, а идут за тем, у кого кулаки большие да глотка луженая.
Емелин вдруг спросил меня про Маслоу: как я к его теории отношусь?
— Теория Маслоу — лишь повод поразмышлять! — ответил я. — Я таких теорий построил целых 28!
И сам себе удивился — почему именно 28?
Гости ушли. Студенты кричат:
— Давайте еще поиграем!
Я им Айзенка. Примерно все сошлось, как я и предполагал. Коренский — меланхолик, Сорокина — флегматик, Лена — сангвиник.
— Еще!
Я предупреждаю: опасно. Но все же они выпросили у меня социометрию. И произошла катастрофа. Аутсайдером (причем жутким, единогласно отвергнутым!) оказался умница Коренский, а лидером — глупая Лена. Я, правда, дал студентам номера, но всем, в первую очередь самому Коренскому, было ясно, ху из ху. Однако мальчик держался блестяще, я зауважал его еще больше.
Дал анкету по соционике, выделил команды этиков и логиков, каждая должна была подготовить свой проект. Чуть не погорел, но, как старый софист, удержался на том, что этик Лубсанов говорил о детях, о людях, а логик Роман — четко, по писаному, о расширении услуг.
В перерыве потолковал с «англичанкой» Лианой, она сегодня в черной паре и в черном настроении:
— Ах, тяжело, ах, никто не понимает.
Я ей про свой опыт рассказываю, про Кычкина, который заявил, что иностранный язык ему не нужен, про ирландку Барни с ее чудовищным «английским». Прощаясь, она выгнула шею в мою сторону. Я изобразил полупоклон:
— Как говорит моя внучка, аухвидерзеен.
— Прощайте.
Гуд-бай, милая.
Света сидела на телефоне, я ждал, пока она закончит, и я смогу пообщаться с ней, но тут звонок, и я скомандовал:
— По камерам!
После обеда занятия вел, как телегу, распадающуюся на части. Первой парой читал лекцию, второй — курсовую, третьей — воспитывал, припомнив вчерашнее. Но все же довел, довез, используя самые интересные модельки и про «либералов», и про «здоровых». У Лены ребенок заболел, поднялась температура, отпросилась, убежала.
Дедок открыл мне дверь уже в 11-м часу. В нос шибанула смесь алкоголя и табака, запах, знакомый с детства. Но составлять компанию не стал. Сидел перед ТВ, отдыхал, мне было хорошо, я был счастлив. Из комнаты Ани тянуло дымком сигареты.

Утро ясное. Собор четко очерчен на розово-дымном небе. Хмурая Оксана с наследным принцем в зеленке. Поздравил Свету с днем рождения. Пришли ее питомцы с грубыми голосами. Забежала Лиана, просто так, не на занятия, в кофте короткой и джинсиках, крутилась вокруг Светы, а на самом деле себя демонстрировала.
По телефону преподавательница дает мужу ценные указания:
— Доставай окорочка, ряпушка есть, если хочешь, доешь ее всю.
В голос можно влюбиться.
На экзамене записал несколько смешных выражений. «Пердл» вместо «перл». «Ротация — это перемещение работника в горизонтальном положении».
Тихие, скромные отличники получили свои пятерки без боя. Сорокиной с ее неуемным желанием получить 5 поставил честно заработанную четверку. Лена отвечала с ужимками и глазками. С дочкой в порядке, у меня отлегло от сердца. Поставил 4. Роман — тупо, но вдруг логично и ясно соображает. Тихая девочка Степанова, заикаясь и путаясь, все же шла к разговору, цеплялась, тянулась, карабкалась.
Глубокий вечер. Скоро на поезд. Принял зачеты и экзамены. Есть две-три мертвые души, но это уже их проблемы. Пришел засвидетельствовать к АГ и неожиданно был обласкан:
— Ваша игра всем понравилась, — сказала она, глядя не на галстук, как обычно, а куда-то мимо лица. — Мы вам доплатим.
Зовет главбуха с пусто-голубыми глазами, и мне доплачивают — как профессору. Следовательно, до этого недоплачивали.
Подошел Емелин:
— Вы вчера вступили в полемику со мной...
Но тут нас прервали, я так и не понял, почему это 56-летний профессор вступил в полемику с 23-летним преподавателем. Да...
Стали прощаться. Света наотрез отказалась целоваться. Толстушка наоборот подставила щечку. Англичанки не было. А жаль.
Дедок, утомленный ожиданием, спал. Я вышел в город, зашел в церковь. Шла вечерняя служба. С хоров красиво подпевали невнятным словам священника. Я купил свечей и зажег слева и справа, не разбираясь. Людей немного и все истово молятся. Я не стал задерживаться.
Завалился спать рано, по-новосибирски. Спал крепко, как давно не спал, до 3-х ночи местного. Собрался. Вышла, почесываясь, Аня, дедок появился. Стали ждать Гришу с машиной. В 4 я с сумками вышел на улицу, Подъехала иномарка. Я думал, это за мной, а там братки к киоску за бутылкой приехали. Договорился с водителем за «полтинник», отвезли компанию в дом неподалеку и поехали на вокзал.
Вагон забит битком. Долго шли перемещения и перемены, в моем купе пара — на Урал и мужик — в Белокуриху, до Новосибирска. Мужики знакомы, вместе шоферами на разрезе. Постелили, улеглись, и я проспал до самой Тынды.
Солнце, мороз. Вокзал с претензией на современную (60-х годов) архитектуру — с углами, пилонами, башнями, колоннами. Зал ожидания неуютный, на проходе. На потолке все конструкции видны. Внизу касса и справочное, туалеты — на втором этаже, прямо в центре. Киоски со старыми дешевыми книгами. Пруст все еще на пути к Свану. По ТВ идет вчерашнее «Поле чудес».
Вошли с улицы, с мороза и ветра, менты. Скучающая дежурная окликнула одного: «Витя!» Заулыбались друг другу навстречу. Живут, видно, рядом в этих белых и красных свечках, что за полосой мелкого леса на склоне.
Обратно шел против жуткого ветра, уши, неплотно прикрытые, задубели. Наш состав из двух пассажирских и двух почтовых вагонов стоит напротив Управления пассажирских перевозок. Пол вагона на уровне перрона. Подошел к двери, стукнул. Проводница открыла дверь, поворчав: «Вы бы по два-три ходили».
Мужики крепились, все ждали, когда поближе к вокзалу поставят. Наконец, нас переместили. Мужики вернулись поддавшие, хвалят столовую: «Дешево, на 32 вдвоем поели».
Стоять здесь до сумерек, отправляемся в 4-40 по местному. Так я и БАМ не увижу, все по темноте. Правда, прошлая ночь была светлая, с круглой и ясной луной.
В просветы между колоннами видны дома, проплывают автобусы с дымом из труб, выведенных на крыши, мелькают редкие черные фигуры прохожих. С другой стороны — вид на крутые сопки и лес. Под солнцем корпуса, трубы с белыми дымами.
Тында — белые дома,
Тында — белые дымы,
Тында — это ты да я,
Тында — это я да мы.
Объявляют наш поезд, теперь он называется № 75, Тында— Москва. По коридору бежит мальчик и дико верещит; слышен чей-то голос: «Его сглазили, надо через порог водой окатить». Что уж там делали, но он вскоре угомонился. Но — другая напасть. Пошлый женский разговор, а потом смех — ничем не сдерживаемый, не зажатый, и оттого кажущийся бесстыдным, порочным.
Уезжали под песню «Дорога железная как ниточка тянется...» На перроне немногочисленные провожающие, дежурная с повязкой, менты. Перрон чист, снег розовеет, небо сизовеет, и такая красота открылась в этой горстке домов на склоне сопки, вдруг показалось, что пришла весна и от пристани уходит первый пароход. Жаль промелькнувшего чего-то... И прошлого, и этих людей, которые остаются. Хотя чего жалеть? Жизнь есть жизнь. Вспомнились Лена, Света, Сорокина, Краснов, Коренский, Лубсанов, Аня, Юра, дедок, которых я уже никогда не увижу.
Взошла ясная, почти идеально круглая луна, поплыла над чистыми снегами, скрылась за крутыми сопками. То слева, то справа станции с двухэтажными вокзалами, вдали огни многоэтажек. И снова луна над просторами снега и леса.
Мужики рассказывают, вспоминают, кто знакомого Сашку, кто Урал и Алтай. Приехали в Нерюнгри в 1971 году, строили ГРЭС, потом оказались на разрезе. В общем, Пронякины4 . Про руководителей: главный механик годится только на то, чтобы заявки подписывать, выживает самостоятельных, сильных.
Поезд идет под луной словно по руслу реки, в узких высоких берегах, как когда-то баржа по Тубе. Потом — три полосы, три цвета: белый снег, черные сопки, серое небо.
Ночью голые пихты подступали к самому полотну. На перегоне ждал встречный.
Куанда. Трехэтажный вокзал. Несколько путей, даже стрелка есть. Кран с фонарем на лбу.
Серое утро. Вершины сопок сливаются в одну плавную линию. К полотну подходит ельник. Следы — то ли зайцев, то ли соболиные.
Вышел на станции Токсимо. Ветер небольшой, но резкий. Красно-синий вокзал, почта, магазин. Большое, недостроенное и брошенное сооружение универмага. Микрорайоны такие же, как в Нерюнгри в районе Чурапчинской улицы.
Сопки в тумане. Станция Муя. И река тоже, наверно, Муя.
За оконным стеклом
Снова света немного.
Чем темней небосклон,
Тем светлее дорога.
Невпопад и впросак
Мы порой пировали.
Но увидели знак
На крутом перевале.
Сколько было не-встреч,
Только все не напрасно.
…Льется внятная речь
Голубого пространства.
Впереди снежные хребты. Уходим от них резко вправо. Мостик с высокими поручнями через заснеженную реку. На быках принесенные высокой водой кусты. Северомуйск. Поднимаемся в гору, петлей, кругами, местами идем прямо на юг. Давит в ушах. Станция Тосиль. За Тосилем скалы, словно башни на сопках. Склоны покрыты желтым песком. Поднялась метель. Внизу наш путь, которым шли на запад.
Станция Кюхельбекерская. После Нового Уояна метель утихла, солнце почти оформилось, но уже над самым лесом. Зашло, и сразу потемнело, луны нет, за окнами черно.
Северобайкальск. Шикарный вокзал, самый красивый на БАМе. Базарчик, где и рыба, и картошка горячая, и шапки нерпичьи — такие, как привез Виктор с Чукотки себе и нам с Юркой.
Иногда мне кажется, что нас в семье было не три, а четыре брата. Четвертый — это я: правильный, праведный, мудрый, нудный, заботливый, осторожный, робото-способный, устремленный к успеху.
Но успех может быть ярким или серым. Феномен серого успеха — адекватность. Если серым людям везет, значит, — время остановилось. Есть люди, похожие на часы, которые стоят. Иногда наступает их час. Я же то опаздываю, то обгоняю. Кстати, у меня всегда проблема с часами: то сломаются, то ремешок порвется. Одна милая знакомая, которой я пожаловался, сказала:
— Это значит, что у вас в жизни что-то не так.
А у кого так?
Солнечное морозное утро. Перед Братском солнце осветило верхушки деревьев. Снег, вагончик, рабочие жгут костры. Один стоит с паяльной лампой в руках. Памятник конца 80-х годов: недостроенная котельная.
В поселке восьмиквартирные двухэтажки, в таком доме мы жили в Подтесово, когда строили свой дом.
Плотина. Слева белое пространство, справа, далеко внизу, в крутых берегах, клубы, пузыри, взрывы зеленой воды. Дальше — туман, дым, пар.
Минуты умиротворения после Вихоревки. Все здесь уже родное после БАМа. На станции богатый рынок. Потом солнечные снега, деревья, поселения, в которых ближе к дороге дома почти все заколоченные.
Чуна. Широкая река. Видны баржи, вмерзшие в лед. Дома на полустанке. Две девчонки выходят на крыльцо. Дети! Грузовой двор леспромхоза. Краны с насадками железобетонных плит — для устойчивости, грузят ровные кругляши бревен. Стога сметаны округло и плотно.
Вагон спит. А утром дружно толпились у окна, ждали Братск, словно Черное море перед Туапсе.
В Тайшете вышли на Транссиб. Прощай, БАМ. Прощай, Нерюнгри. Прощай, ХХ век.

Красноярск—Подтесово, январь-февраль 2001 г. На юбилее сестры собрались родственники с отцовской и материнской стороны. Люся, двоюродная сестра из Яковлевых, потом выговаривала, что во время тоста я обращался только к Никифоровым. Нехорошо, товарищ профессор… А подруга сестры Лариса, с выкрашенной под пасхальное яйцо головой, вообще говорила мне гадости, но так, как режут правду-матку. Я в ответ назвал ее мадам Брошкиной. Возник племянник, москвич Гена с актерской внешностью. Его бы одеть — Домогаров. А так — в морозном Кр-ске обрядившийся в папино пальто и шапку — смахивает на гимназиста из кино. Я же помню его еще годовалым, во дворе тети Паны, Люсиной матери. Я тогда приехал брата в армию провожать.
Брат оценил мое стихотворение «О нет, я и теперь не сирота». Раздумчиво кивал головой:
— Это хорошо.
После встречи с Люсей вспоминал покойную двоюродную сестру Галю и ее первого мужа, Бориса, парня из Покровской слободы, мастера на обувной фабрике «Спартак», заядлого болельщика, неплохого спортсмена. И вспомнил таких же ребят со Злобино и других окраин, они не пошли далеко, не поднялись выше цехового мастера, подобно одкокашнику по техникуму Володьке, не уехали, остались в своей среде, в которой они как рыба в воде.
И в Подтесово такие же мужики были: Паша Гарбуз, Володя Бобков, Юра Бабешко. После десятилетки никуда их не тянуло, остались здесь, при доме, простой работе, рыбалке, тайге, хоккее с мячом, пивке в хорошей компании. Других — среда выталкивает.
Про Володьку мы вспомнили с другим однокашником Кузей и по не очень хорошему поводу. У того сохнет нога, сказывается спортивное прошлое. А с Кузей неожиданно хорошо посидели с тремя бутылками пива. Он похож на старого цыгана, и дом его, отцовская квартира в четырехэтажке напротив «Сибтяжмаша», похож на табор: то старушка пришла к больной матери Кузи, то дочь беременная, то сын.
На его (а когда-то и мой) «Сибтяжмаш» пришли какие-то заказы. Но вот беда: генеральный запил. Улетит в Москву, скроется там и квасит.
— Лебедя не пробовали натравить?
— А они вместе где-то «отдыхали».

В вагоне до Лесосибирска — парень-новосибирец. Родом из Красноярска-26, поступил в НГУ, работал в математике у Маршака (издевается над алгебраистами: у них две лаборатории — одна колец, другая цепей). В 92-м ушел в бизнес, сейчас едет к лесозаготовителям... По-моему, все это со мной уже было.
К половине десятого добрался до Подтесово. Сильный, злой, жестокий ветер. У окна в гостинице все вымораживает. На этот раз я снова в 111-м, где написал больше года назад про Анну Андреевну.
В Подтесово снова выборы. На этот раз бородатый глава района бодается со своим бывшим замом — бородатым Алексеевым. Зашел мальчик, сунул газетку. Оказалось, глава давно знаком с Виктором Петровичем Астафьевым и особо приближен к Лебедю (естественно, только в интересах района). Число безработных снизилось с 2 тыщ до 425 человек. Одних убили, других посадили? Что-то в лице главы показалось мелким, неприятным, неопрятным. И вдруг пронзило: это же Бивис! Алексеев, оказывается, вдовец. Похоронил жену, дочь с семьей живет в Нижнем Новгороде.
Читал в «Енисейской правде» вопль: в Енисейске нет культурной среды. А я иной раз завидовал енисейцам, читая их газету. А на самом деле и здесь скука и разнобой.
Но культура — не только театры и клубы, это прежде всего социальные нормы. То есть ребенок должен быть ребенком — шалить, проказничать, не слушаться, но и родитель должен быть родителем: спрашивать, запрещать, наказывать. Другое поведение — разрушение культуры. Культурная жизнь — это театр, где каждый играет заданную роль. Бывает гениальное общество, но — не культурное. Как наше, к примеру. У нас каждый хочет быть независимым, сильным, главным, самым-самым, другие роли не по нам. Отсюда наши беды, проблемы, но отсюда и наши победы.
А зимний Енисейск оказался изумительно красив, и я, прямо как Чехов, подумал вдруг, что такая же жизнь здесь должна быть, красивая и чистая. О Чехове вдруг вспомнила в газете милая Анастасия Вертинская. А что у нас еще осталось?

Новосибирск, февраль 2001 г. Тускло-пасмурные, ветреные дни сменились тепло-солнечными. Дороги обледенели и почернели. И уже не грустно, что кончается зима. А как я раньше радовался зиме, как я радовался поездкам! А теперь возненавидел студентов, особенно студенток — и зубрилок, и пытающихся рассуждать.
— Стареешь, — сказал СН, наш профессор, с которым мы встретились месяц назад, на этот раз в К-рске.
В группе школьников ужасные, но для школы обычные отношения. Школа у нас женская, и работать она сегодня умеет только с девочками — послушными, активными, старательными. С мальчиками школа заключила негласный договор: хотите — учитесь, не хотите — не учитесь, только не мешайте учиться тем, кто хочет.
К сожалению, мешают. На моих занятиях по деловому английскому сложились три группы: девочки с неплохим знанием языка, группа мальчиков с языком похуже, но с желанием работать, и веселая компания отставших навсегда, с которыми все обучение надо начинать с букваря и ремня. Так вот эта третья группа ходила на занятия, несмотря на мои уговоры не делать этого и погулять, я им все равно поставлю крестик в журнале, но они упрямо приходили, развлекались, шумели, и, размышляя над их поведением, я пришел к выводу, что оно — форма защиты своего «Мы», и мне стало искренне, до слез жаль одного из этой компании, когда он впервые попытался не мешать занятиям, а принять в них участие: он просто не смог составить ни одной фразы...
Пожаловался жене.
— А ты им дай письменное задание.
Пришлось так и сделать. Это ли помогло или перебесились за зиму, но прошли занятия довольно спокойно. На последнем уроке дети из «третьей группы» чуть не плакали: «Не отказывайтесь от нас!»

В иные дни меня нельзя подпускать к людям. Вчера был такой день. С утра сыро, пасмурно, противно. Выступал на конференции. Виктор Михайлович сделал снова открытие — на этот раз в области инвестиций. Моя соседка проронила лениво, в сторону:
— Но ведь все это предусматривается инструкцией...
Больше всего претензий к докладчикам было у председателя диссертационного совета, видного ученого, который за десять лет опубликовал всего одну статью — в соавторстве со студенткой, по материалам ее дипломного проекта.
Наши молодые доктора, неожиданно быстро и страшно постаревшие, целый день слоняются из кабинета в кабинет, чего-то решают, всегда в гуще, результата ноль, но зато ощущение полной, состоявшейся жизни. Понимаю, что не объективен:

Кто ты? Ио!
А мог быть Главком!

Грубо говоря, есть только два пути: стать кем-то или сохранить себя. Разные жизни, разные судьбы. Цель жизни или смысл жизни. Интересно и, видимо, закономерно получилось у Юрия Нагибина: хотел стать кем-то — признанным, увенчанным, богатым, свободным, переживал, злобствовал, исходил ядом — и тем сохранил себя, написав «Дневник».
Читать после «Дневника» — и увлекательно, и страшно. В «Чистых прудах» есть текстовые совпадения с «Встань и иди», примерно на 20 %. Но все по-другому. В старой книге отец — инженер-строитель, ездит по стройкам, а здесь — ссыльный, репрессированный. То есть «Встань и иди» — это «Чистые пруды», «честно» переписанные в дни, когда выгоднее быть сыном репрессированного, чем нормального, нерепрессированного.
А сегодня в русской стране выгоднее быть не русским. Странно, как выпускает в свет наша культурная верхушка Астафьева? Для насмешки над русским дурачком? Может быть, он для них клоун или что-то этнографическое, вроде чукчи? Помнится, в Кр-ске отмечалось 50-летие писательской организации. Посадили Астафьева во главе стола, с седыми легкими всклокоченными волосами. Журналисты обозвали его писателем с мировым именем. Прозвучало это странно и не к месту, как если бы его объявили Героем Гваделупы. Что такое сегодня «мировое имя»? Какое дело миру до Астафьева? Он должен быть нужен читателю, а если не нужен, то зачем он миру?
За окнами шел крупный, хлопьями, снег и температура была ноль градусов и это не предвещало ничего хорошего.
Появился Андрюша, и я глядел на него словно издалека, с другой планеты.

Новосибирск—Иркутск, март 2001 г. Ночью поезд. Соседка Лена, высокая тощая красавица, предупредила сразу:
Только без рук.
У нее самой крупная крепкая рука. Не рука, а лапа.
Утром до самого Кр-ска болтали. Сосед спал. Он проснется только перед Ангарском.
У Лены сын 11 лет. Мужа, как я понял, нет. Родители — из провинциальной номенклатуры. Родилась в Кр-ске, но долго, до окончания школы, жила в Стрелке, в поселке шпалозавода. Папаша — замдиректора сплавной конторы. Сейчас родители в Лесосибирске, она к ним сына на лето сплавляет.
Выходя в Кр-ске, Лена благосклонно подставила щечку для поцелуя. Ее на перроне встречал явно не сын. Она и ему подставила щечку.
В Иланске тепло и пасмурно. С неба сыплется что-то мелкое. Менты лениво гоняют торговок с темными лицами. Побитый бомж просит на хлеб. Я выскреб из кармана две монетки и бросил в его раскрытую ладонь с когтистыми вросшими ногтями.
На станции Тайшет купил «АиФ». Читал про субкультуру садомазохистов. А почему не напишут про субкультуру нормальных людей?
Каждый имеет право на свою жизнь, каждый волен нарушать нормы, быть преступником, но общество должно понимать, что это — преступление, и наказывать преступников. Если в обществе не осталось нормы, осуждающей коррупцию, воровство, разбой, — оно обречено.
Начал занятия в актовом зале пароходства. За большим окном, выходящим на ИГЛУ (бывший иняз), снег, снег, снег... На заходе солнца жгучий северный ветер. Иду по набережной Ангары. Забереги белые, большие. Уток не видно. Худенькая японочка, ежась под северным ветром, бредет в свой «Интурист». В гастрономе № 1 убрали высокие стулья у стойки, но у входа тот же инвалид. К весне он явно помолодел, посвежел.
Утром солнце, мороз, березы и тополя в инее. Уборщики в оранжевых жилетах. Рыбаки на льдине-припае. И уточки — их целых две! — ныряют, их потом долго не видно. Над водой косматый туман. Невидимое левобережье гудит и клокочет. Но вот над высокими домами выкатилось солнце и чуть приоткрылась пелена, и та сторона предстала чудесно, как во сне или на сказочной картине.
Открылся из тумана мост, а берег с деревьями и пароходами не виден.
После лекций снова на набережной. Пусто. Солнечно, морозно и лучше, чем вчера. И утки, видимо, это понимают. Ныряют, плавают, а одна взмыла и понеслась по-утиному на середину реки. Вода чиста, вода зелена, особенно под мостом, в тени. У края льдины, почти у стрежня, рыбак с удочкой. Другие ближе к берегу заняты подледным ловом.
К аккуратному зданию подъехала машина, вышел парень в длинном черном, коряча ноги в тонких ботинках; охрана, табличка «Представительство Ингушетии». В зарешеченных окнах горят люстры. Ну, блин... На перекрестке дорог — храм, вокруг деревянные дома, снег, если бы еще все лишнее убрать!
На проспекте Маркса грязный лед и мрачные стены. А ведь все от дверей зависит. Вот ведь как преобразился проспект Мира в Кр-ске, стоило лишь появиться кварталу новых дверей…
Живу в самом центре, напротив драмтеатра и стадиона, рядом с Управлением железной дороги, набережной и административным корпусом университета с мемориальной доской Вампилова. Со мной тоненькая книжечка Льва Шестова, которую можно читать бесконечно, во всем вторя автору. Казалось: открою рот и — запою. Подпрыгну и — полечу.
Перечитал томик Козинцева, который нашел на полке у хозяйки. Магия слова. Есть шифры — важные для него, но — нередко и мне что-то раскрывающие.
Ездили на Байкал через Шелехов, похожий на наши города-спутники Бердск и Искитим. Долгая дорога на Култук. На 66-м километре причудливые пихты и кедры. На повороте перед Култуком тетки и девицы с прокаленными на солнце лицами продают рыбу, которую коптят тут же в теплушках с печками.
Скатились на лед рядом с пирсом, на котором два крана. На одном горят огни. Гладкий лед весь в трещинах, постанывает и поскрипывает. Появилась еще одна трещина прямо рядом с нашей машиной. На голом льду страшно, но мы прокатились до Слюдянки. Пересекать Байкал не рискнули, мужики с других автомашин предупредили, что «Жигуль» не возьмет подъем, вот «Нива» — другое дело.

Праздник в чужом городе. 8 марта встал, умылся, побрился, попил кофе, вышел. Тихо, солнечно, морозно, бело. Дошел до гастронома № 1.
Продавщица в отделе, где я заказал пиво, наклонилась, ее груди видны в вырезе голубой блузки, она встречает мой взгляд, но ничего не меняется в ее скучно-утомленном облике.
К гастроному подъезжают на иномарках, входят в распахнутых шубах, без шапок, покупают торты, шампанское, фрукты. Вот одна ходит, смотрит; лицо не очень свежее, видимо, поздно улеглась. Потом появляется ее спутник, несколько мелковатый для нее.
Молодая мама с сыном, она уже в демисезонном пальто и в косынке, пьют напиток за высоким столиком у окна.
Входит, цокая каблучками-копытцами, дама в брючках, в шубке норковой, с черным бантом в волосах, проходит в отдел тортов. Ну, что будем брать?
Красавец в шикарной куртке, джинсах, кожаных туфлях покупает шампанское, но моя подруга в отделе обслуживает его как всех, не стелется.
Дама с черными очками на лбу покидает гастроном с коробками в руках. Подходит к двери медленно, словно ждет, кто бы ее раскрыл перед ней, но, увы. Небрежно толкает плечом, выходит.
Возвращаюсь — со стадиона слышны радостные крики, в проемах трибун видны фигуры игроков, мечущихся по льду. В 14-00 фейерверк возвещает об очередной победе «Сибсканы», в этот раз над ребятами из Нижнего Новгорода.
Хозяйка квартиры, Вера Александровна, работает кастеляншей в ресторане. В этот день выходная. Выпили по рюмке, она поехала в гости.
В пятом часу вышел прогуляться по набережной. Студенты с бокалами и бутылками пива. Мамы с детишками, пары. На льду окружили рыбаков, а те подергивают тонкие удилища, шумовкой вынимают «сало» из лунок. Я прошел по мостику на остров, вышел к самой воде. Она чиста, камни видны на дне.
У подъезда моего дома топтался мужик в ветровке. Идет пара: оба в коже, на каблуках. Мужик в ветровке их поприветствовал, парень в коже его отшил не слышными мне словами. Мне стало жаль мужика:
— Не признает своих? — кивнул я в сторону «кожана».
— А кто вы такой?
— Я? Человек. Гражданин. Прохожий. На выбор.
Слово за слово — кончились тем, что оказались в его квартире, на той же площадке, по соседству. Одинокая квартира, одинокая жизнь. Хозяин промышляет сапожным ремеслом. Уверяет, что четыре раза сидел. Оценил мой «подход»:
— Мне после ваших слов очень комфортно сделалось.
Когда выпили все, тут же сказал без всяких церемоний:
— Извини, Володя, я спать хочу.
Я не собрался рассиживаться, вкус новизны исчез, я уже знал этого Александра как облупленного, словно сто лет не вылезал из его облезлой квартиры и слушал его хвастливые речи.
Утром — 15. Снова туман. Белобокие утки. Ниже моста над водой почему-то чисто. А после обеда — все поплыло, потекло под жарким солнцем.
В кафе заказал блины. К сожалению, с икрой не оказалось. И так было хорошо потом — и радостно, и грустно — сидеть у фонтана, вспоминать прошлые приезды в этот город и себя, молодого, счастливого, глупого. Я шел по городу и думал: какая необыкновенная зима, какая необыкновенная красота, какие необыкновенные встречи.
ТР поведала свою историю. Поэтическая юность. Компания талантов. Готовилась книга стихов. Но все испортил будущий классик. Вернее, она сама, не ответив ему взаимностью… 14 лет замужем, а жили рядом не больше года. Тот все добытчика из себя изображал. А в 1986 году его убили на Сахалине, когда начался дележ, все воровали, а он был честным. У нее два парня. Хилый двухметровый Сергей. Ему бы к церкви прибиться, считает она. А он на тяжелых работах, с лопатой. Юру зовет: «конь с яйцами». У того действительно из тесных джинсов мужское достоинство выпирает.
Хозяйка, ВА, устроила мне разгон за посиделки с Александром:
— Он такой, привяжется, не отстанет!
...Утки сплывают по течению, потом летят на бреющем. Фигуры рыбаков кажутся неожиданно огромными на фоне тумана. Собачники с собаками спускаются на лед. На набережной редкие бегуны.
У польского костела уже знакомая мне по прошлым концертам женщина развешивала афиши. Она обычно вела концерты, пожилая, увядшая, неухоженная, а ее муж играл на скрипке и, судя по склеротическим жилкам, был запойный алкаш.
В органном зале встретил Сашу-МЧС. Он был с женой, непохожий на себя, ручной, домашний.
Звучал хорал. Я не мог удержать слез…

Новосибирск—Красноярск, весна 2001 г. Библиотекарша показала журнал:
— Вот, читаю ваши мемуары…
Мемуары? С другой стороны, все правильно. Memoire — это память.
5 апреля, после зачета, на котором студенты хором отвечали: «Логистика — это...», уехал в Кр-ск.
Галина «расписала» все мои вечера. Пятница — у Валентина с Людмилой. В субботу поехали в деревню к тете Нюре. Я купил на Вавилова литр «Кузьмича» и через железнодорожные пути вышел на станцию Злобино.
Широкая, с особняками на двух хозяев с одной стороны и красивыми четырехэтажками с другой, улица Вавилова не похожа на другие красноярские улицы. Это улица — мечта послевоенных лет, такими тогда видели будущие города.
В переполненном зале встретил двоюродную сестру Люсю. В подошедшей электричке, в третьем вагоне от конца, соединились с Галиной. Рая уехала раньше. Было морозно и грязно. Я еле добрался в своих туфельках до дома тетушки.
Первый раз я был здесь — страшно сказать — сорок лет назад. Так же вот собрались красноярской родней и поехали, в основном девки, мужскую половину человечества представлял один я, студент машиностроительного техникума.
Тетя Нюра, совсем крохотная, страшно похожая на мать, встретила нас против ворот своего дома: возвращалась от соседей, еще не зная, что Рая там вовсю орудует: включила плитку, варит картошку и яйца для салата.
В воскресенье после занятий — у Виктора. Он прочитал начало «Последнего парохода», поморщился недовольно:
— Сложно очень. Для кого пишешь? Только для себя, что ли?
А очерк хвалили многие. Жена рассказала, что ее коллега, которой она дала его почитать, млеет: прочитаю два абзаца и все, больше не могу, так переполняет... Сам я прочитал журнал и расстроился, но утром, на свежую голову, очерк мне понравился.
Встретились с Эдуардом Русаковым. Он сидит в том же кабинетике рядом с лифтом на шестом этаже редакции «Красноярского рабочего». Подарил новую книжку.
Вечером с Галиной ездили к Марии Степановне. Она лежит в новом корпусе госпиталя ветеранов войн. Тетушка спустилась к нам в кофте с орденом «Отечественной войны» и знаком ветерана.
— Это у меня парадная одежда, — объяснила она.
Галина с ней почему-то на ты.
В среду посидели с Валентином. Я пошел его проводить. Было сухо, прохладно, пустынно.
В четверг попрощались на филиале за бутылкой вина.
— Вы нас в этот раз просто балуете, — сказала НА.
Она уже не была такой далекой и недоступной, прилежно слушала, благодарила, и в этих новых отношениях терялось что-то тонко, неуловимо, возбуждающе-сближающее, что хотелось сохранить, продлить... Прощались в коридоре. С НА вышел не поцелуй в щечку, как с другими, а тесное и сильное прикосновение, в котором на мгновение выразилась ее страстная натура.
До Ачинска был в купе один, а там сели офицеры. Сначала молча вошли майор и подполковник. Усатый полковник в высокой фуражке негромко поздоровался, я кивнул из-за книжки Русакова. Позднее полковник попросил меня выйти, чтобы он смог переодеться. На одной из станций полковник сходил за пивом, а младшие по чину стали угощать его ... лапшой доширак. До чего дошла армия!

Новосибирск, апрель-август 2001 г. Бесился, ничего не мог делать, пока не написал «Истерику (К 10-летию «культурной революции» в России)»5 . Вечером спустился в ирландский бар. Последний раз я был здесь год назад, в день св. Патрика, пил «Гиннес», встретился с Аркадием Янковским. Познакомились, сидя за дальней стойкой, разговорились, в первую очередь, конечно, о выборах. Я сказал, что у нас голосуют не за программу партии и не за лидеров, а за свою мечту.
Нашлись общие знакомые, одна наша преподавательница, его соседка, которую он никак не может выкурить, то есть выкупить ее квартиру. Я объяснил, почему это происходит. У нее комплекс: вы думаете, что все можете, а вот со мной это не пройдет!

Наконец-то состоялся редакционный совет по монографии.
Возник сюжет «драмы интеллектуалов» — разрешение нашего с Андрюшей «вечного» спора. Я написал пьесу и отнес ее в «Красный факел» Рыбкину. Уже цвела черемуха. Потом приснился спектакль — Нерюнгри, Юра, колядующие дети, любовь, политика, предательство. Пьесу про Рождество закончил на Троицу, в ненастную погоду.
Рыбкин меня не принял: некогда, звоните через неделю. Делать ничего не хочется. А самое главное — и не надо. «Кому нужны кино, вино, пшено, квитанции Госстраха, и вы, ботинки первый сорт, которым сноса нет?»
Но надо готовить Пушкинский день. Развешиваю объявления в Мединституте, НАРХА, гимназии, дозваниваюсь на два канала телевидения. 6 июня в 14-00 радист Георгий Андреевич врубает Свиридова и устанавливает микрофон на крыльце. Ровно в два-тридцать начинаем. Десятка полтора случайных студентов и столько же неслучайных сотрудников. Студентов то больше, то меньше, сотрудников прибывает все больше. Открывает проректор и убегает — от позора. А мы с Толей попеременно держим аудиторию. Я поначалу сжат и скован, но глядя на Толю, раскрепощаюсь. Приходят Саша Балабанов и Шалин. Подключаю Кузьменкова и Мухина. Толя звонит наутро, бубнит в трубку:
— Старик, послушай, что я написал:
Свеча, бумага, бормотуха
Змеею заползает в рот,
Вдруг муза ввалится без стука…

         5 См. «Сибирские огни», 2000, № 3, с. 170-174.
Возникла идея альманаха под названием «Провинция»6 . Руководство дает добро. Готовлю объявление, развешиваю, созваниваюсь и встречаюсь с потенциальными авторами.
Смотрел фильм про Юрия Казакова. Добротная музыкально-литературная композиция. А хватило бы романса, вернее, первой строки «Послушай, не идет ли дождь»... Старый еврей (композитор) победил молодого еврея (режиссера). Гений — это не премии, звания, награды, многотомные сочинения. Гений — это три строки петитом.
Параллельно шел фильм про античную любовь. Я во время рекламы переключался на него и, признаться, обратно возвращался с неохотой.
Ночью 11 июня показывали фильм про Бунина, я не знал, да и не стал бы смотреть: слишком поздно. Оказалось, Маша высмотрела. Спрашиваю:
— Как?
Начинает объяснять.
Я говорю:
— А при чем тут Бунин?
Теперь нас завалят подобной продукцией. Ведь все возвращается.
Сегодняшнее наше состояние похоже на противостояние католической и протестантской религий. Кто победил — неизвестно. Только бедная (в недавнем прошлом) католическая Ирландия сохранила себя.
Борьба настоящего с прошлым, старости с детством. Кто выиграет? И выигрывает ли кто-нибудь в этой борьбе?
... Прошумел ливень с градом. Иду с Лидой из садика, стоим на углу перед бурным потоком. Вдруг передо мной возникает фигура в сером пиджаке.
— Здорово!
Вовка Зорин, герой моих книг. Все то же буграстое, изрытое оспой лицо. Нет определенного количества зубов, но выглядит прилично. Работает слесарем в ... «Красном факеле». Заскакивая в троллейбус, крикнул:
— Заходи как-нибудь ко мне на работу!
Да уж зайдем, раз до Рыбкина не дозвониться.
Спустился в «первый» паб (второй, ирландский, слишком дорог), поговорил с тетками-служительницами, похожими, как сестры. Они больше меня знают о жильцах дома: кто умер, у кого какие соболя на шапке. А двор постепенно вымирает, уходят корифеи и основатели. Вдова НФ после смерти своего «великого» мужа ожила и опростилась. Ходит по двору в стареньком халатике, в тапочках, в таком же виде гуляет по Первомайскому скверу, с большим удовольствием ведет на скамейках беседы.
Рядом за стойкой двое.
— Тебе сколько, двадцать восемь, а мне сорок два. Ты по музыке как, что любишь? А я с «Голоса Америки начал», а потом Дип Пепл, Назарет — ту-ту ду-ду-ду! Бутусов скис, Мамонов в деревню уехал...
Я отметил, что говорят они не «в России», а «на России». Как бы в отместку за Украину: раньше говорили «на Украине», теперь «в Украине».

Вспоминал, вспоминал — а все уже написано. И даже напечатано. И от этого грустно. Вдруг та ночь вспомнилась, когда проплывали Подтесово. Могло ведь и так быть, что это была бы у меня единственная встреча с поселком: проплыла, промелькнула огнями вдали чья-то чужая жизнь.
Черной ночью идут по реке корабли.
Я на палубе мокрой стою.
Чья-то жизнь проплывает огнями вдали,
Не похожая на мою.
В воскресенье был на даче. Видимо, накануне простыл, попав под дождь по дороге с кладбища, затрясло, залез наверх, в мансарду, лег, закрылся бушлатом, думал обрывками.
Все против меня. Снова я против всех. Меня обирают методически и методично. Нет пророка даже в своем федеральном округе.
Была справедливость социалистическая, теперь капиталистическая.
Нужен менеджмент интеллектуальных ресурсов.
Власть заполняет пустоту. Но пустота — не убывает. Только сегодня власть получила все. Слово «чиновник» стало знаковым; мы, чиновники, — говорит министр...
А у оппозиции две ошибки. Она либо слишком последовательна, как будто получила ответственность власти, либо слишком беспринципна, словно получила все привилегии власти.
Театр — такое же бездушное учреждение, как все остальные. И моя пьеса — вроде заявления на квартиру. Отказать (в приеме заявления) нельзя, а взять (квартиру) неоткуда.
Когда много шансов — плохо. Побеждает тот, кто не упускает единственный шанс.
Разрушение культуры начинается с разрушения противостояния.

Переехали на дачу. Ветер. Света нет. Едим холодный борщ. Печку в огороде развалило, смыло вешними водами.
Начал пьесу по переписке Пастернака со своей гениальной двоюродной сестрой «Сестра моя — жизнь». Хорошо спалось и чудно — мятой — пахло после дождя.
Привез из города определитель растений, пошли с Лидой в лес, нарвали цветов, сравнивали с картинками. Оказывается, мы часто ошибались, принимая один цветок за ромашку.
Перечитываю Солженицына, как свое родное. Мы росли в зоне. Зеки-грузчики брали меня на руки и кормили конфетами из разбитых ящиков. Для Сережки Мичурина страшные Решоты были лучшим местом отдыха, Тайшет — это родина моей любви. Поножовщина на кораблях была детством, забавой: то деревня играла. Мой напарник по бригаде Коля Драган, в будущем большой начальник, про эти драки рассказывал, объясняя происхождение шрама на лице.
Вот Солженицын напал на Шолохова и — как зло, несправедливо! Нет абсолютных, объективных, объемных, все охватывающих истин! Есть только взгляд! И это вернее и объективнее, чем сумма всех фактов! Главное, чтобы в этом срезе было только то, что соответствует этому взгляду, не было лишнего. Это роднит литературу с наукой. «Не потому сделал, что была уже истина, а вот — сделал, и появилась истина».
Толстого ведь тоже можно критиковать за «Войну и мир». И если всех слушать — получится «Гусарская баллада»: всем весело, всем смешно, всем хорошо и, главное, все на месте, все правильно. После (не хронологически) войн ХХ века война 12-го года — действительно водевиль.
Звонил Рыбкину. Моя пьеса лежит у завлита.
— А как ее фамилия? — спросил я, как будто это имело какое-то значение...
Слышишь шепот и шорох сквозь сон?
Это дождь шелестит на рассвете.
Словно иглы в потоке косом
Шьют из шелка тончайшие сети.
Слышишь, как в отдаленье сыром
Нам кукушка кукует несмело,
Как спросонья ругается гром?
Спи, родная, нам гром не помеха.
Погиб Геннадий Заволокин. Случайная, слепая смерть... А, может, судьба? Он стоял перед выбором, но мог не сделать настоящий выбор. Судьба (смерть) избавила его от выбора. В последнюю из наших немногих встреч он был подавлен чем-то, растерян. Неопрятная борода, толстая домашняя рубаха. Мои слова о том, как я рассматриваю его движение, его напрягли: «Как-то я об этом не думал».
Номенклатурные похороны… Знакомого, бывшего обкомовского работника, не пустили, оттеснили. К действующему «номенклатурщику» подошли, позвали. У очереди в филармонию терся мужик в сапогах, но так и не решился встать в строй, потом он появился уже у церкви — в туфлях и черном концертном костюме, а гроб уже забит и задвинут в кузов. Власть — бестактно — вмешалась в похороны ГЗ, хотела как лучше — организовать, а на деле обокрала, отобрала у людей последнее желание приблизиться к тому, кого считали своим.
В конце жизни ГЗ обратился к религии, обрел веру. Но вера и религиозность могут и обеднять, не поднимать, а уносить: одних — в никуда, к сумасшедшим и наркоманам, других — в ритуал, в эстетику культа. Религия — часть культуры, а Бог живет в душе, в сознании.

Ищу простые ответы на простые вопросы: Кто виноват? Кого судить за ГУЛАГ?
Мы. И судить надо нас. За бескультурье, за свободу от культуры.
Мы и сегодня живем в ГУЛАГе: у нас есть придурки (попса эстрадная), шарашка (средний класс), фраера (культура), блатные (олигархи), администрация (администрация). И стоит (стоял) за этим не Сталин, превративший политическую линию Ленина и политические ошибки Троцкого в заурядные уголовные преступления, а мы. Мы сами себе все это придумали. И судить — некого.
А свобода в России не менее опасна, чем террор.

По телевизору — предбессмертные судороги Евтушенко. Все возвращается.

Уже третий день с Лидой купаемся. Вода как парное молоко. Туча наплыла, дождь. Как дивно пахнет в огороде и в лесу!
Вдруг, в один-два дня, рябина скучилась в грозди, обрела морковный цвет. И я сижу у себя в кабинете у открытого окна и смотрю на нее, как на чудо. И как-то особенно смотрится она сверху, из окна на втором этаже, через стекло.
Лида играет с девочками старше себя. Чтобы возвыситься, придумала: мне 20 лет. Возникла ссора с шантажом: или тебе семь лет, или мы уходим! К Маше, что живет с дедушкой-бабушкой напротив, приезжают по понедельникам родители: лысый папа-бизнесмен и смуглая изящная мама. Мама водит угловатую дочь купаться, играет с ней в мяч; все это выглядит какой-то отбываловкой: родители по понедельникам. Лида смотрит в окно, комментирует:
— У Маши счастливое лицо.
Ночью бессонной ясный месяц и звезды на черном небе.
Андрюша вполне благожелательно отнесся к моему тезису, что мы живем в стране победившего ГКЧП, а моя жена возмутилась. Я понял, почему: для нее в этом есть что-то личное. Возврат назад означает для нее и личный крах.
Придумал название новой книги7 . Послал журнал с «Истерикой» Примакову в Госдуму:
Уважаемый Евгений Максимович!
Обратиться лично к Вам побуждают два обстоятельства: публикация отрывков из Вашей автобиографической книги, которые я прочитал с захватывающим интересом, и выход в свет журнала с моей статьей «Истерика. К 10-летию культурной революции в России», где делается попытка — быть может, весьма наивная, — показать Вашу фактическую, а в большей мере несостоявшуюся, роль в жизни России на рубеже веков.
Исходное положение статьи — невозможно управлять социальными процессами, не опираясь на нормы поведения, моральные ценности, традиции общества — то, что в социологии называется культурой. Из крупных политических деятелей современной России Вам в наибольшей мере присуще понимание этой в общем-то тривиальной истины. Ваше правительство единства пыталось опираться не только на идеологию (т.е. политтехнологии и СМИ), не только на административный ресурс (он ограничен даже у президента), а на ту сохранившуюся в обществе основу, которую я называю
культурой единства.
Работая над книгой под таким названием, я все больше и больше убеждаюсь в том, что у России нет политических и экономических проблем, это проблемы культуры: и в Чечне, где мы воюем с родовой культурой единства, и в наших отношениях с соседями, и в борьбе с преступностью (как можно ее победить, целенаправленно внедряя в общество норму открытого поощрения противоправных действий?). Задача политических партий и движений — способствовать формированию культуры единства, сдерживать информационный «наезд» и административное рвение там, где они грозят подрывом этого пока еще хрупкого согласия общества.
Посылаю Вам свою статью и хочу заверить Вас, что можете рассчитывать на поддержку моей скромной персоной всех ваших действий по укреплению единства и согласия в обществе.
Искренне Ваш В.Никифоров

Собираем вещи. Это прощание не только с летом, но и с прошлым. Ныне я уже не погружаюсь в него. Все кончилось, и следующие поездки на дачу уже не будут возвращением в прошлое. Даже нынче не получилось. И я отношусь к этому адекватно, то есть спокойно.
Теперь гуляем с Лидой в Первомайском сквере. Сижу на скамейке у Мишки, читаю «Картезианские размышления». Рядом две девчонки со справочниками вузов в руках. Разговорились. Первой «вычислил» институт дизайна (папа — в Японии, занимается автомобильным бизнесом), другой — работу в силовых структурах (призналась смущенно: «Жду ответа из ФСБ»). Пора открывать кадровое агентство.
Ночью не спал, «беседовал» с Мерабом.
Я — картезианец, вопрос о существовании Бога для меня тоже не имеет смысла: ведь он не вне нас, он в нас.
Почему в нас есть все? Потому что вне нас нет мира.
Между атеизмом и религией нет большой разницы, это лишь разные формы познания. Но религия — это еще и мир представлений, следовательно, объективно новый мир. Однако излишняя религиозность (даже без инквизиции) вредна: живое поле живого сознания редуцируется до ограниченного клочка определенной культуры. Но прав ли Фейербах в том, что человеку следует отказаться от христианства?

Новосибирск, сентябрь 2001 г. Дневник превращается в хронологию событий.
11-го сентября на наших глазах рухнули башни в Нью-Йорке.
17-го сентября получил письмо от Примакова.
«Уважаемый Владимир Семенович! Спасибо за письмо. С интересом прочитал Вашу статью. Многие рассуждения близки по духу.
Разделяю Ваше мнение, что моральные ценности должны быть незыблемым ориентиром для политиков.
Благодарю за поддержку. Желаю Вам здоровья и всяческих успехов. Е.
Примаков»
В тот же день отправил по E-mail письмо в «Известия». Вечером оно появилось в электронном выпуске, а назавтра — в «бумажном», с комментарием самого Г.Бовта, за неделю до американской трагедии предсказавшего войну черных и белых: «Этот скандал (на Всемирной конференции ООН по проблемам расизма) — лишь одно из проявлений разворачивающегося во всемирном масштабе столкновения цивилизаций. Борьба социализма с капитализмом на этом фоне по уровню ожесточенности — детский лепет».
Я писал о необходимости смены политической парадигмы, о новой политической культуре, в которой нет врагов и террористов, о новой форме политической ответственности. Надо искать выход из войны культур, которая не принесет победы ни одной из них. Политика США завела эту страну в тупик, а всех нас сделала заложниками. Лишь России по силам роль третьей стороны. В России сохранилось духовное пространство для осознания таких понятий, как вина, раскаяние, покаяние, милосердие, жертва, любовь… Георгий Бовт отвечал, что почти во всем согласен с читателем. Но — «только те межрасовые конфликты заканчивались самым прочным миром, которые завершались поражением одной из воюющих рас или наций». «Прежде чем начать вырабатывать третий путь для мира, мы должны навести порядок дома».
Маша по электронной почте вытащила отклик на мое письмо:
«Господин Никифоров, я хотел бы сказать несколько слов благодарности за Ваше письмо в «Известиях». Очень важно, что Ваша честная гуманная христианская позиция прозвучала посреди милитаристского разгула. Газета же — как, увы, и все у нас — никакая; напечатала Ваше письмо, испугалась, снабдила комментарием, жалким и неокрашенным. Спасибо. С уважением. Владимир Русинов».
Газета действительно никакая. А письмо в нее спровоцировал Игорь, Сашин сын. Пришли в гости, ждем Сашу с дачи. И тут входит красавец в кожаном жилете, смотрит на наш стол, на нас:
— Мировая война начинается, а вы — пьете!
Я неловко отшутился:
— А что еще делать в таком случае?
Так Буш-младший стал моим врагом: застолье испортил.
Второе письмо отправил с «цитатой дня» из Фромма: «Главной опасностью для человечества является не изверг или садист, а нормальный человек, наделенный необычайной властью».
И еще ввязался в полемику с обозревателем «Известий» Вл. Войновичем:
«Вы пишите: «Это мировоззрение называется идеологией, согласно которой овладевшие ею знают, что мир устроен неправильно. И знают, как устроить его правильно и наиболее скорым способом. Надо только уничтожить всех буржуев или евреев. Или неверных, и оставшиеся будут жить хорошо».
Извините, а Буш думает иначе? Он тоже считает, что надо уничтожить всех неверных, и оставшимся будет хорошо. И вывод у него тот же самый, что и у Вас: «Есть только одно спасение — война». В. Никифоров».
Войнович ответил с непонятным и неожиданным раздражением:
«Уважаемый господин Никифоров! Я не могу полемизировать со всеми читателями моих колонок. Если Вы не поняли, что я противник войны, если думаете, что Буш такой же террорист, как те люди, которые убили в Нью-Йорке тысячи людей, и если Вы считаете, что убийцам можно не отвечать, в споре с Вами не вижу смысла. Владимир Войнович».
Жена на мою борьбу с мировым злом отреагировала чисто по-женски: люди делом занимаются, а он... Неизвестно, каких людей она имела в виду. Тех, что бомбить афганцев собираются?
Рассказал ей про свои кадровые достижения. Она:
— Ты Марине помоги.
Марина заканчивает 11-й, надо срочно определяться. В воскресенье пришли с мамой, я провел беседу и тесты.
У ребенка заниженная самооценка при завышенных ожиданиях-мечтах. Все понимает, но выйти из этого состояния не может, да и не хочет. Живет страх. По социотипу гуманист. По коммуникативно-организаторским качествам близка к нулю. Нужно помогать, в первую очередь, нужен хотя бы маленький шаг, закончившийся победой.
Многое объясняется ролью папы. Нельзя соглашаться на роль жертвы. И дело не в скромном заработке. Маринина мама — по социотипу управитель.

Новосибирск—Красноярск, ноябрь 2001 г. В окне косо, с сильным ветром, почти параллельно земле несется снег. Здравствуй, дедушка Мороз.
Жена принесла книгу Галины фон Мекк, внучки НФ, внучатой племянницы ПИ. Кроме явного упоминания о нетрадиционной ориентации братьев и смутного — о связи ПИ с красавцем-племянником, ничего откровенно нового нет. В основном — история семьи и жизнь самой ГН. Лагеря, в том числе в Н-ске. Подтверждается мой тезис, что нельзя нас делить на преступников и жертв. Были и среди жертв гнусные типы, и среди начальников и конвоиров — достойные люди.
Выписал разговор Б.Л. Пастернака со Сталиным:
«Борис выглядел расстроенным и нервным. «Со мной произошло нечто ужасное, — сказал он. — Ужасное, и я вел себя как последний трус!» И он рассказал нам. В тот вечер он сидел за столом и писал. Раздался звонок. Незнакомый голос попросил Пастернака. Борис подтвердил, что он у телефона. Тогда голос произнес: «С вами хочет поговорить товарищ Сталин!» — «Я перепугался», — признался Пастернак. Затем послышался голос Сталина с типичным кавказским акцентом: «Это товарищ Пастернак?» — «Да, товарищ Сталин». — «Как, по вашему мнению, что нам делать с проблемой Осипа Мандельштама? Как, вы думаете, нам надо поступить?»
...Борис Пастернак не был воином, как Мандельштам. Он был мечтателем и струсил. Вместо того, чтобы стать на защиту Мандельштама, он замялся и пробормотал что-то вроде: «Вам лучше знать, товарищ Сталин, вам решать...» В ответ на это Сталин с явным презрением сказал: «И это все, что вы можете сказать? Когда наши товарищи попадали в беду, мы умели лучше бороться за них!» — и бросил трубку».
В моей пьесе смелого Мандельштама уводят, а струсивший Пастернак остается…
Перед сном читаю Мераба: « ... декартовские формулы совпадают с мыслями Марселя Пруста, что нечто, испытываемое сейчас, когда-то не было понято и поэтому не было пережито... и прошлое, которое так и не стало прошлым, еще нужно превратить в прошлое, пережив его».
Вот и я, только тогда обрел свое прошлое, когда побывал в Подтесово и Дудинке другим. И — расстался с ним, наконец.
«...зло появляется лишь там, где нет добра. ...если в том месте, которое является святым, не действует позитивная сила, оно неминуемо заполнится злом».
И еще о том, что когда не думаешь о Боге, о вечности — тебя нет.

Устраиваюсь в купе. Кроме меня, мужчина и две женщины. Мужчина выходит покурить, потом возвращается, хватает вещи, прощается и уходит. В дверях появляется девчонка с ребенком на руках, за ней мужчина в полевой форме с чемоданом.
— А я, — говорю, — против.
— Что мне, у вас еще разрешения спрашивать?
— Вот именно.
Она в слезах кричит офицеру:
— Не поеду с такими гадами! Что, у них у самих детей не было?
Называется: фэйсом об тэйбл. А я уже и так нижнюю полку уступил... Правда, страхи мои были напрасными. Ребенок оказался миленькой и очень спокойной девочкой, с мамой мы даже несколькими дежурными фразами перекинулись, из которых я узнал, как все тут запущено: живет в страшном городе Железногорске, есть еще пятилетний сын; ездила к мужу на свиданку, а теперь надо на сессию в Кр-ск собираться.

Накануне принимали экзамены в аспирантуру. Мой Кычкин заснул за столом (дежурил двое суток без подмены), отправили отсыпаться. А красноярская Лена так не приглянулась своему потенциальному руководителю, к которому ее усиленно толкали, что мне пришлось спасать ее. Дело кончилось тем, что научное руководство возложили на меня.
Устал от честности, благородства, желания всем помочь, всех спасти; от нищеты и каждодневной экономии.
Приехал. На филиале все не так. Словно был доллар, да упал в цене. НА холодна, как в стужу винегрет. Кто бы все объяснил? Жаль, Галина Васильевна, прежний декан и милая женщина, в отъезде. А, может, все дело во мне: это я другим приехал после экзамена Лены?
Собрались у Виктора. Тут же Паша — сухощавый, невысокий, крепкий, наш земляк, почти родственник. Сын самых лучших друзей наших родителей. Не принял присягу Украине, дослуживал в Уральском округе, вышел в запас майором. Побывал потом и депутатом горсовета в Конотопе, и чемпионом Украины по дельтапланеризму. Как я понял, возвращаться «в Украину» не собирается. Дал почитать мне толстую общую тетрадь, исписанную мелким почерком — дневник8 .

Рассказал Русакову, что хочу писать книгу по социальному заказу9 . В аннотации я написал про три России. «Первая — это Россия богатых, благополучных, вырвавшихся, ориентированных исключительно на западный образ жизни, на западную культуру, где вопросами о смысле жизни, о духе и душе просто не принято задаваться. Вторая Россия — это Россия окраины, отодвинутой не только от пирога благополучия, но и от источников образования и культуры, брошенной на произвол и оттого еще более страшной в своих проявлениях борьбы с несправедливостью... И есть третья Россия — людей, еще не пораженных ни сладким ядом потребительства, ни жестоким вирусом саморазрушения, это Россия не центра или окраины, а провинции, тех городов, городков и сел, где люди живут скромно, но с достоинством, пытаются сохранить в себе человеческое и передать это своим детям.
Вот к этим последним и каждому из них обращена книга. Жить достойно никогда не было легким делом, говорит автор, но мы живем только тогда, когда живем достойно».
В «Известиях», наоборот, главред «Искусства кино» прямо так и обращается: ребята, ставьте кино для первой России!

Привез из Кр-ска Бердяева, «Философия свободы».
«Философия должна быть органической функцией религиозной жизни». Если «религиозной» заменить на «духовной» — то это мое. «Весь ход человеческой культуры, все развитие мировой философии ведет к осознанию того, что вселенская истина открывается лишь вселенскому сознанию...» В католичестве и особенно православии «много языческого материализма». «Земли нет в протестантизме... Кантианство есть порождение ложной, болезненной духовности, в Канте ... нет матери-земли».
Но Лютеранство и затем Кантианство — явления уже не духовные, а культурные, не свободно складывающегося вселенского сознания, а рациональных норм. Здесь разные ипостаси: культура — цель, дух (сознание) — смысл.
Бердяев утверждает, что проблема зла разрешима только в мистической философии. Если мистической философией назвать часть общественного (вселенского) сознания за вычетом культуры, то и это — мое. Скажем, проблему того же терроризма не понять в рамках рационалистической философии, то есть европейской культуры.
И действительно, «смешно было бы противопоставить духу Достоевского дух Когена...»

Новосибирск—Дудинка, ноябрь-декабрь 2001 г. Сижу в Толмачево. В Норильске снег-метель.
Жить было бы невозможно, если бы не смена ролей. Превратился в пассажира с его заботами, и все другое — отошло. На вокзал попадаешь, как в больницу, в лагерь (не приведи Господь!)... В свое время я так же попал в мир сцены (реальной, поделенной на левую-правую стороны). У бомжей — тоже свой мир и свои роли.
В 14 перешел ожидать в кафе. Здесь — самообслуживание, то есть ходят только свои. Я, кажется, единственный пассажир. Все остальные — обслуга. Все друг друга знают. Вошли три женщины. Одну из них, не очень юную, но еще достаточно привлекательную, я раньше где-то видел. Не та ли, что встретилась мне при первом отправлении в Нерюнгри?
В Москве проходит «Гражданский форум» — словно в ответ на мои размышления, статью, письма. Но вот они — там, а я — здесь, в аэропорту, перед телевизором на стене. И все так хорошо, что просто противно. Как будто уже везде не или, а только и.
Выступает Кириенко. Господи, какая легкость ума!
Летим.
Рядом молодая пара, совершающая вояж: Владивосток— Новосибирск— Норильск— Тюмень— Челябинск.
— Такой маршрут может оплатить только ЦРУ! — сказал я.
Смеются.
Другая Россия, ино-странцы: по экономической свободе, по бытовой свободе. Он похож на шведа, она — на безликую европейку. Я и спросил по-иностранному:
— What academy do you study at?10 
Он лениво поправил:
— Not do, but did11 .
Прожив на западе полгода, я вижу комплекс Путина: он опьянен западной определенностью, рациональностью, он купается в ней. Как Костя Агапов в свое время был опьянен Западом вообще.
Норильск открылся в ночи справа огнями и подсвеченными ими дымами. Огни шли ярусами, но потом иерархия кончилась, огни плоско расположились внизу под нами.
В Алыкели легкий снег и легкий мороз. Меня ждала черная «Волга». Прихватили еще девушку и толстого парня в длинном кожане. Девушка села со мной на заднем сиденье, по моему примеру сняла шапку. Шеф включил музыку. Хрипловатый мужской голос пел блатную романтику. Захотелось взять руки девушки в свои, погладить. Но я не сделал этого, может, из-за присутствия толстяка в кожане впереди. Музыка кончилась, разговорились. 10 лет назад уехала в Питер, потом в Омске вышла замуж. Теперь за стариками приехала.
Часы в холле профилактория показывали 5 утра. Попросил дать келью с видом на порт, но, увы, предложили на выбор несколько номеров на восточной стороне. Я выбрал угловой 421-й.
...В 11 утра разбудил петух, проживающий на третьем этаже в зимнем саду. Пол-окна завалено снегом, а выше затянуто ледяной коростой. Света за окном мало. Примерно, как у нас около восьми утра.
Разговаривали с Сашей, ставшей уже шестикурсницей: если есть духовное начало, то культура не страшна.
Духовность — культура культуры.
У Бердяева все строится на убеждении, что потеря Божественного происходила исторически: «Утеряли Бога и стали выдумывать Богов. Потом пришел Кант».
Нет, этот процесс (утрат, поиска, обретения, отречения) не историчен, а вечен! Он происходит не в истории, вернее, не в ее хронологической координате.

У пирса три корабля. На них море огней, желтых в отличие от неоновых, белых в порту. В 13-30 пробилось солнце над самым горизонтом. К 14-00 уже закатилось. Подтесовский ледокол «Мецайк», на котором племянник Женька третьим механиком, торит дорогу «Капитану Бочеку». Тот отваливает от причала. Идет баба в роскошной шубе, кричит морякам:
— Когда придете? Приходите к Новому году!
— После Нового! Не раньше!
«Бочек» вышел по дуге-полынье, пробитой во льду. И вот мы сидим с племянником Женькой, третьим механиком, в тесной каюте.
Вечером — у Вити Маслакова, знакомого по Лесосибирску. Приехал поначальствовать, через месяц инсульт, еле отошел.
— Все она, — показывает на жену. — Массаж, прогулки, в бассейн ходим.
Жена Татьяна в постоянных заботах о муже прямо помолодела, носится по дудинской квартире в коротком халатике, хлопочет, щебечет, угощает, хвастается «караоке» за десять тыщ…
Вышел от них прямо на занятия около десяти утра. Редкие окна светились в сумраке. Полнеба розовело. Воскресная Дудинка спала до обеда.
В понедельник усилился мороз, пал туман. От выхлопа машин трудно дышать.
Познакомился с коллегой, звать Ирой. Закончила экономический факультет. Есть сын-шестикласник. Работает в школе, рассказывает про директрису, которая подслушивает у дверей.
— Она, наверное, очень несчастна, — говорю я.
— Но мы-то при чем? — резонно возразила Ира.
Вечером пил кефир, после которого снилось невообразимое, но интересное. Концерт. Скрипач с шикарной седой шевелюрой (был такой у Каца) играет с дочерью в концерте. Потом, на фуршете, его дочь рядом со мной, склонив головку на мое плечо. Скрипач держит речь, говорит о ней, что вот она с детства такая, лауреатка. И тут девица оборачивается ко мне и зло и капризно, на глазах пьянея, говорит, что вот, а некоторые пришли не ее слушать, а со Смоктуновским пообщаться. Я действительно с Иннокентием Михайловичем перебросился во время концерта парой фраз, но это же так несправедливо! Разбушевавшуюся девушку увели. Дама справа:
— Как нехорошо, как неприятно!
— Да понимаете, — стал я ей объяснять, — она просто меня очень любит. Да-да! И я ее тоже!
— Но ведь вы... Но ведь вам...
— Да, — говорю с искренней горечью, — она годится мне во внучки.
И тут подруга девочки, что была весьма благосклонна ко мне, тоже выдала: что я предаю ее подругу, упиваясь и хвастаясь ее любовью...
Тут подошла девочка, уже пришедшая в себя:
— Мы с вами снова пойдем за кефиром! Кстати, сколько он стоит?
— Шесть рублей, — ответил я, только сейчас поняв, что весь наш роман состоял в утренних встречах в молочном отделе магазина...

Небо и земля — одного белого цвета. Вечером легкий снежок. Страшная апатия. Читаю газеты, плююсь. Хожу на работу только после обеда. После завтрака снова забираюсь в постель, читаю, сплю, только к обеду поднимаюсь, иду в душ. Бухает сердце. Все-таки север не для меня.
В «Речнике» четвертушка страницы про нашу монографию. Полгазеты занято капитанской литературой. «Огненный рейс». Страшная, почти преступная бесхитростность: мальчишка-практикант попал в запретную зону, убил конвоира, бежал...
Сегодня катался по порту на «Поджеро» с сыном главного инженера. Осмотрел два немецких крана, о которых тот год назад рассказывал с восторгом. Хорошая, мощная, культурная техника.
Солнце в 2 часа висело над горизонтом плоской раскаленной болванкой, похожей на НЛО.
Саша сообщила, что со мной хочет встретиться ее шеф, бывший начальник порта, теперь он зам у Хлопонина. Он рассказывал, как молодые губернатор и его первый зам осваивают руководство округом вахтовым методом: по неделе здесь, три недели в Москве. А он — все время тут, на хозяйстве.
— Хлопонин приезжает — сразу в кабинет ко мне.
— Зачем же ты пошел, да еще не первым замом?
— А куда бы я делся? Мне сказали: хочешь работать, будешь замом губернатора, не хочешь — пиши заявление об уходе. Ведь наш порт — это цех комбината. Мне и кандидатуру пришлось свою снять. Хлопонин без меня бы не выиграл выборы. Мы с ним два месяца по Таймыру мотались. Он умница, но кто его знает? А Хана каждая собака на севере помнит. Так и говорят: «Мы Хана верим! Как Хана скажет, так и голосовать будем!»12 
Хлопонина в Дудинке хвалят: «Молодой. Вежливый. Умница». И начинает правильно: с транспорта, с организации снабжения и торговли, то есть с логистики. Ведь все, что пришло в Дудинку, везут в Норильск, а потом в дудинские магазины… После Нового года довелось слушать в дудинской гостинице по радио, как 1-й зам, встретив все праздники в Москве, от католического рождества до старого Нового года, разбирался с предпринимателями, поднявшими цены:
— Может быть, мы зря госторговлю развалили?
Воистину зря. Сейчас в Дудинке, чтобы сделать необходимые закупки, надо обойти пять-семь киосков.
— И надо думать о социально незащищенных. Вот в Москве есть специальные магазины...
Меньше чем через год Дудинка со слезами провожала Хлопонина на губернаторство в Красноярск.
Взял в школьной библиотеке журнал «Знамя» 91-го года — ближе ничего нет. Попал в ту же колею. Или 91-й был переломным, «знаковым» годом? А может быть. ничего другого нет, и то, что кончилось в 90-м, началось в 2001-м? Где же мы, в конце концов? И что такое время? По Декарту пространство — это внешнее, время — внутреннее.
А в школе новый зал, готовятся к концерту, и музыка звучит, и музыка поет, а все могло бы стать твоею новой песней, но что-то не сошлось, не унеслось в полет. Не надо выходить нам снова на поверхность, останемся внизу, в работе и хмелю. Лишь там живут все те, чей градиент и вектор при всяких а и b всегда равны нулю!13 
Умер Астафьев. Нас так и не свело при жизни его. Оно и лучше. Он для меня останется бакеном на черной реке. А вот ВИ отдыхал с ним, лежал рядом в грязевой ванне. Говорит с осуждением: болтун, говорун; Советскую власть не любил, а взял от нее даже самое невозможное.
Поздно вечером спустился в порт, побывал на большом атомном ледоколе, который уходит в рейс и будет развозить народ по станкам в Енисейском губе. Водил меня по кораблю четвертый помощник, ладный тридцатилетний парень. Милая националка из Воронцово продиктовала свой адрес. Может быть, где-то записан.
Все в Дудинке ждут самолета. Кто уезжает, тот всегда увозит. Так и кажется, что когда-нибудь ничего не останется, все увезут.
Летим. Слева яркое солнце. Сижу в корме, где страшно холодно. Пришлось все надеть на себя, даже подстежку, которая не пригодилась в Дудинке. Улетали в два градуса мороза.
Вдруг вспомнил отца. Как он летел из Игарки в Енисейск, когда мы думали, что его посадили в тюрьму. Наверное, он был тогда счастлив. А умел ли он быть счастливым?

Новосибирск, декабрь 2001 г. Ходить в «Универсам» — одно унижение. После одного из таких заходов вывел формулу. Шел под снегом, переживал, а потом пришел и — вывел.
А вчера один высокий товарищ отказал в пустяковой просьбе. Может, потому и отказал, что просьба была пустяковая. Не позвали на юбилей. Не назвали в списке. Сплошной облом.
Копался в каталоге, вдруг — студентки из Иркутска. Как они посмотрели на меня! Словно я с высоты — в грязь.
Позвонил Вовка Зорин, предложил детские билеты в театр. Зорин развел семейственность: с ним в смене работает зять, рассудительный парень, похожий на артиста.
В последний день года был у Андрея Полунина. Болезнь и бедность за год состарили на десять лет. Вручил ему обещанный (по случаю сентябрьского 70-летия) коньяк, выпили по рюмке водки из бутылки-фляжки, от второй он отказался. Он загрузил меня статьей для альманаха, показывал листы ватмана, красиво исписанные кириллицей, и рассказывал, как изучал это дело, а его в конце концов не приняли в круг избранных… К «всенародному празднику» славянской письменности я устрою выставку его работ, а меньше чем через год буду говорить у его гроба о высоком Духе, к которому он пришел, о его последней работе, ставшей его завещанием нам, живым14 . За поминальным обедом благодать речей вдруг прервал спич профкомши: «Вот вы говорите, какой он был хороший и великий, а при жизни-то что молчали?» Вдова зарыдала. В голос.
Но это будет потом, а сейчас сыплет чудесный новогодний снег, я иду по Спартаковскому мосту, навстречу его певец. И несет он с базара не Белинского и Гоголя, а всякую вкусноту к своему холостяцкому праздничному столу.
По пути покупаю внучке Гарри Поттера в «Деловом магазине». У нее уже есть свое первое произведение, она рассказала, а я записал.

«Летом я жила на даче с бабушкой и дедушкой. Рядом с дачей большой лес, который называется Кудряшовский бор. Однажды там случился пожар. Мой дедушка взял топор и пошел тушить огонь. Срубил ветку и стал бить по огню, и огонь погас. Еще есть большое озеро, мы там купаемся, когда жарко. Однажды мы выкопали червяков и пошли на рыбалку. В камышах стоял плотик. Мы забрались на плотик и закинули удочки. Мы ничего не поймали, потому что было много мальчиков и они шумели. На плотик заскочила лягушка. Она была очень маленькой. А когда мы пошли в лес за земляникой, то увидели ящерицу.
Однажды дедушка собрал меня и Сашу в поход. Мы взяли пищу, спички, лимонаду и пошли в сторону озера с барабанным боем. На берегу мы устроили первый привал. По озеру плавали утята. Они уже подросли. На втором привале мы развели костер и дедушка угощал нас шашлыками из колбасы и хлеба. Подкрепившись, мы пошли дальше и увидели коров. Они лежали у самой воды. А по озеру плыли белые гуси. Назад мы возвращались через лес. Дедушка сказал, что мы совершили кругосветное путешествие».


Правильно сказал. Не потому, что была уже истина, а вот — сказал, и появилась истина.
Февраль-март 2004 г.
100-летие «Сибирских огней»