Вы здесь

...И Астафьева светлый лик

Светлана ЕРМОЛАЕВА
Светлана ЕРМОЛАЕВА


...И АСТАФЬЕВА СВЕТЛЫЙ ЛИК


В 1986 году читателей буквально захлестнул поток произведений известных и неизвестных русских писателей, не издаваемых в брежневские времена, написанных, как тогда говорилось, «в стол». Особенно потряс меня «Печальный детектив». Я будто воочию увидела мою бедную родину, родину моего отца и моей матери — Сибирь. Все свои чувства я излила в письме к Виктору Петровичу Астафьеву. Это был вопль души сочувствующей, сопереживающей и понимающей, каково было писать такое, если читать без слез невозможно. Виктор Петрович ответил мне. Я была потрясена еще раз, читала и перечитывала его письмо на листочке в крупную клетку. Мне не верилось, что недосягаемый, как мне казалось, человек написал мне.
Возникла редкая переписка, в основном, поздравления с праздниками. Благодаря В.П. во мне появилась и стала крепнуть неодолимая тяга побывать на родине, посетить Красноярск, где у меня до сих пор живут родственники, посетить Академгородок, где проживал мой любимый писатель, увидеть могучий Енисей, реку моего детства и юности.

В то время я работала редактором в издательстве «Жазушы» («Писатель»). У меня было трое детей, мать в возрасте, поэтическое творчество. И вот в мае 1987 года, незадолго до Дня Победы, я прилетела из Алма-Аты в Красноярск. Утром позвонила Виктору Петровичу. Он сразу пригласил в гости к обеду. Я взяла с собой в качестве подарка самые большие яблоки, какие смогла найти, некогда прославленного по всему Союзу алмаатинского апорта, и направилась к дому, где проживал В.П. На мой робкий звонок открыл дверь сам хозяин — Виктор Петрович Астафьев, внешне очень похожий на моего умершего отца. Прерывающимся от неожиданности голосом я поздоровалась и переступила порог. Мои руки очутились в его теплых, мягких ладошках. Лицо зрелого, много повидавшего и еще больше пережившего человека было в морщинах: ему исполнялось тогда шестьдесят три года. Но я не различала черт лица, не могу описать его и до сих пор, а тогда тем более. Волнение переполняло меня. Я видела сияющее радушием и добротой и в то же время обыкновенное лицо русского человека.

В.П. повел меня в кухню, где к обеду был накрыт стол с нехитрой снедью. Он познакомил меня со своей женой и подругой «дней суровых» (они встретились на войне) Марьей Семеновной Корякиной, тоже писательницей. Мы сели за стол: они рядышком, я напротив. Марья Семеновна была сдержанна, глядела на меня недоверчиво, если не сказать сурово, в основном, молчала. Возле нее стоял телефон, который постоянно звонил и по местной линии, и по межгороду — поздравляли их с наступающим Днем Победы как участников войны, а В.П. еще и с прошедшим днем рождения. В.П. вел себя как мой давний знакомец. Его манеру общения можно было назвать доверительной, в отличие от М.С. Все-таки мы были с В.П. знакомы по письмам.
— Что пить-то будешь? Вы, поэтессы, больше шампанское уважаете...Мы вот с Марьей Семеновной по чуть-чуть коньячку выпьем... А ты как? — он лукаво улыбался.
— Я бы водки выпила, — рубанула я, совершенно, по-видимому, обнаглев от радушного приема.
— Вот теперь узнаю землячку, по-нашему это, не жалую фифочек... А то я уж решил, что ты совсем оказашилась там в своей Алма-Ате.
Он легко поднялся из-за стола, достал из холодильника запотевшую бутылку водки, в ней было граммов двести.
— Тебе как: по чуть-чуть или по-русски? — улыбаясь, спросил он.
По полной, — ответила я.
В.П. рассмеялся, а М.С. улыбнулась краешком губ.
Выпили, закусили, потекла застольная беседа. М.С. порозовела, подобрела и тоже изредка вступала в разговор. Хозяин и хозяйка не спешили от меня отделаться, возможно, им было интересно послушать о Казахстане, об Алма-Ате, о казахах, о декабрьских событиях 1986 года, так сказать, из первых уст, хотя и не участника, но все же очевидца. Я рассказала, что видела, что слышала, что знала сама, а также то, что рассказывали люди, оказавшиеся в гуще событий или случайно ставшие очевидцами.
— А у нас сообщали, что в Алма-Ате была резня: казахи убивали русских. А ты говоришь, что все, и казахи, и русские выступили против Колбина, назначенного Москвой.
— Значит, вас ввели в заблуждение. Если бы назначили генсеком казахстанца любой национальности, мне кажется, ничего бы не было. Вот назначили же Кубашева (я у него работала секретарем в Совмине КазССР), и все успокоились, хотя он и не семи пядей во лбу, но свой и казах… Хотя, честно говоря, я далека от политики.
...Потом мы смотрели телефильм по автобиографической повести В.П. «Где-то гремит война». Сидели, смотрели, изредка перебрасывались фразами.
— Вы правда знали Николая Рубцова? — спросила я .
— Да вот Марья Семеновна написала о нем недавно в апрельском номере «Енисея», жили мы почти рядом в Вологде, дружили. Купи, если попадется, у нас нет, к сожалению, — сказал В.П.
— Марья Семеновна, а какой он был? — спросила я, обращаясь к М.С.
— В двух словах не скажешь. Жалели мы его, то хороший, веселый, добрый, песни поет на стихи свои, никто так больше не пел его стихи; то озлобленный, если сильно пьяный, грубый, обидеть может, не замечая. Неприкаянный, в общем, как все Богом отмеченные поэты ...— печально поведала М.С.
... — Яблоки привезла, красивые, конечно, но у нас такое добро и на рынке есть, лучше бы черной редьки прихватила ...— говорил В.П.
Я терялась, не зная, шутит он или вправду в Красноярске черной редьки нет. Сказал В.П. несколько слов и о моей небольшой поэтической книжечке «Мозаика», которую я высылала ему раньше, до приезда.
— Твои стихи напомнили мне Ахматову, что-то есть общее, такие же короткие и емкие. Ее стихи я читал, судьба у нее тяжелая, не женская. А сейчас я и не читаю стихи вовсе, работать надо, задумок много, успеть бы...
На стене, возле которой стоял телевизор, висел большой портрет А.А. Ахматовой, написанный маслом.
— Художник знакомый подарил, написал по моей просьбе и подарил. Уважаю я ее за мужество, — серьезно сказал В.П., поймав мой долгий взгляд на портрет.
...Потом был его кабинет с огромным количеством книг, рукописей, большим письменным столом и приглашение наведаться к нему в Овсянку.
— Там мое главное место работы, там я родился, там крестили, там и пишется лучше, все родное кругом, сама природа помогает...
Не ручаясь за точность слов В.П. Астафьева, могу сказать, что смысл и содержание разговоров не выдуманы. Речь В.П. невозможно передать достоверно, настолько она проста и образна, чисто астафьевская речь.

На следующий день мы с Галиной (подругой, у которой я жила) сели в автобус и поехали в Овсянку. Это была одна из придорожных деревень, каких много под Красноярском. Но в отличие от самой первой, мною виденной по дороге из аэропорта, эта не выглядела заброшенной, наоборот, вполне живой и живущей, даже кое-где крепкие особнячки попадались. Мы шли на ориентир, указанный В.П.: высокая сосна возле калитки — и наблюдали обычную деревенскую жизнь. В воздухе курились ранние дымки от затопленных печей; даром, что последний месяц весны, вечерами и ночами было прохладно. Брехали собаки, грелись на завалинках в лучах неяркого солнца солидные коты и тяжелые кошки сибирской породы, мелькали тут и там люди, занятые хозяйственными делами. Сидели на лавочках древние деды и бабки. Мы шли, не спрашивая дорогу, увидев издали сосну Астафьева. Его дом стоял в конце деревни, но не на самом берегу Енисея.
Подошли к калитке. Низкий забор, редкие деревца. Астафьев был в огороде. Увидев нас, направился к калитке.
— Хорошо, что приехали. Когда не работаю, тоскливо одному. Нужда заставила приехать, а так зря не езжу. Да вы заходите, заходите. Я счас, только руки помою.
Рукомойник был прямо во дворе, и через минуту Виктор Петрович провел нас в дом через просторные сени. Дом — это крохотная кухня с русской печью посередине, справа от входа рукомойник, слева — дверной проем в комнату, прямо — еще проем в крохотную спальню. Ничего городского, все по-деревенски просто. Так, наверное, жили в этом доме родители Виктора Петровича, а может, дед и бабка. О том, что хозяин дома человек необыкновенный, говорило огромное количество книг, стоявших на грубых струганных стеллажах — от пола до потолка, расположенных один над другим вдоль одной из стен комнаты.
— Это все дареные книги, с автографами. Есть известные по всему миру авторы, есть вообще никому неизвестные, я различий не делаю, для меня рангов нет, одно признаю — талант.
Я вознамерилась было достать с полки книжку Н.Рубцова, уже руку протянула, но В.П. остановил меня со словами.
— Ты зачем сюда приехала? Книжки смотреть или с живым писателем об-
щаться?
— Ой, простите, Виктор Петрович! Конечно, с вами общаться, — пристыжено проговорила я.
—То-то. Ну, вы прогуляйтесь, если хотите, а мне надо печку затопить да ужин сготовить.
— Мы поможем, Виктор Петрович, — в один голос заявили мы.
— Ну, уж нет. Пока сам управляюсь, без помощников, картошку уже приготовил, сейчас почищу и в чугунок на печь. Говорить во время работы не люблю. Вот сядем вечерять, тогда и говорить будем... Идите, идите, тесно здесь...
Мы спустились к Енисею. Я еще, как приехала, так близко к нему не подходила. Смотрела только с крутого берега Академгородка. Я разулась и вошла в реку своего детства и юности. Вода была прозрачная, не ледяная, как в горной речке Алмаатинке. Дно Енисея было усеяно мелкими гладкими камешками — галькой. Я побродила вдоль берега, нахлынули воспоминания. Всплыла в памяти деревня Коркино недалеко от Красноярска, где однажды я прожила сентябрь месяц двенадцатилетней школьницей, носила воду на коромысле из Енисея.
…Печь уже пылала, вода в чугунке булькала вовсю, вкусно пахло картошкой. На кухне было тепло от печи, а еще больше — от радушной приветливости хозяина. Он весь был такой домашний, уютный, сама доброта, так и сыпал своими, только ему присущими словечками, поговорками. Эх, диктофон бы мне тогда!
Впоследствии в разговоре выяснилось, что В.П. не жалует журналистов, а журналисток еще больше.
— Жалко, диктофона нет, записывать бы каждое ваше слово, — посетовала я.
— Да я бы тебя на порог не пустил! — вполне серьезно сказал В.П.
— Почему? — искренне удивилась я.
— А потому. Вроде все записывают на диктофон, слово в слово, а потом читаешь и неловко за себя становится, так все переврут. Ради красного словца не пожалеют и отца. Избегаю я их. Они больше личной жизнью интересуются, а не моими тяжкими думами.

... В.П. сноровисто накрывал на стол, часто выходил в сени, где у него хранились припасы, так и не разрешив нам помогать. Вскоре стол был заставлен деревенской едой: сальце розовое, огурчики, помидорчики, грибочки соленые. Была и рыба соленая, и репа вареная, и другая вкуснятина. Я привезла с собой из Алма-Аты литровую бутылку водки «Золотое кольцо», пряча ее за поясом джинсов под свитером от досмотра в аэропорту. Тогда, по воле Горбачева, были километровые очереди за спиртным. Тут-то в Овсянке я и выставила ее, родимую, на уставленный закусками стол. Хозяин одобрительно посмотрел на меня и сказал, хитро улыбнувшись.
— А еще поэтесса... Это мы, мужики-прозаики, к водке привычны. Я ее «змеей горькой» величаю. У меня чеканчик-то в доме всегда найдется, но и твоя лишняя не будет! Племяш должен зайти, а он уж не оставит ее выдыхаться.
Выпили мы по первой, как водится, за встречу, закусили, и потекла застольная беседа, как рядышком, в нескольких метрах от гостеприимного дома текла, с легкими всплесками перекатывая камешки, река Енисей.
—…Обмелел Енисей-батюшка, сильно обмелел, довели цари природы, загубили такую мощь, загадили своим лесосплавом, топляки кругом, нырнет какой-нибудь смельчак с лодки и не вынырнет, головой о бревно утопленное — и нет его. Природа людей питает, а не они ее. Вот люди обмелели тоже, от того и пьют сильно, будто душу водкой заливают.
Мы слушали, затаив дыхание, стараясь запомнить каждое слово. Исходила сытным парком картошка, а нам ни пить, ни есть не хотелось, только слушать и запоминать. Услышу ли такие мудрые, такие сокровенные речи еще когда-нибудь? Нет, не услышу. Мы задавали вопросы, что-то сами рассказывали, но кто мы такие? Поэтому я пишу только то, что рассказывал Астафьев.
—...Представляете, весь город Распутина знает, а какие-то нелюди в собственном его подъезде шапку с него сняли да еще избили до бессознания. Что это? Откуда бессмысленная жестокость эта? Я ведь в своем «Печальном детективе» и сотой доли не написал того, что сам видел, слышал, знал... Сердце бы разорвалось. А нашлись критики, заверещали: грязь, похабщина, очернительство, не весь народ такой! Я что ль говорю, что весь? Есть еще хуже, есть убийцы лютые. Хороших людей много, а как иначе? Жизнь бы кончилась, если бы только бандиты одни были.
—... Помню, в войну переправлялись мы на плотах через реку, а воды и не видать, кругом трупы наших... мы их веслами отодвигаем и продвигаемся вперед..., а где воду видать, так она красная от крови... Вот такая она, война...
—... Отвоевал да работать да учиться, женился на войне, много верст вместе с супружницей моей Марьей прошагали, боевая она была в молодости да и потом грех жаловаться, опора, одним словом, всегда была, верная и надежная.
—... На Высшие литературные курсы поступил в Москве. Предлагали остаться жить в столице. Да не лежала у меня душа к москвичам. Высокомерные они, кастовые какие-то. Вот в Египте, читал где-то, каста жрецов была, так они только друг с другом общались, друг друга уважали и любили, остальные для них низшие существа были, как бы не существовали вовсе. Так и мы, те, что с периферии, для москвичей низшей кастой были. Вроде допущены к журналам, к издательствам, приближены, обласканы даже слегка, а все не ровня, все на задворках, хотя и таланта у некоторых периферийщиков побольше, тот же Вася Шукшин покойный, Валя Распутин, дай Бог ему здравствовать подоле! Чтобы унизить нас, деревенщиков, деревенскую прозу придумали, умники! А мы человеческую прозу писали. Очень и очень умеют и любят столичные крикуны — московские писатели, внушить, что ты сир, отстал и вообще с суконным рылом в калашный ряд пробрался...
—... А Высоцкого взять? Ведь он же свой, московский, с головы до пят! Ан нет! Чем-то он не угодил касте, в которой Евтушенко да Вознесенский заправляли всей русской поэзией, они решали, поэт или не поэт. Не пустили его в журналы. Бездарей пускали, а мощного русского поэта не пустили. Завидовали его народной славе, его разносторонним талантам, вот и не пущали. А он переживал, сердце надрывал опять же водкой. Там в Москве все время ухо надо держать востро, нос по ветру, а хвост поджатым. Не по мне раболепство, вот и не остался. Нисколько не жалею. Здесь на родине спину гнуть не приходится, много ли нам с Марьей на старости лет надо?..

Было ощущение, что В.П. расслабился, так как вел себя просто и обыденно. Может, надоело ему чинопочитание, а может, он вообще такой от природы, мы с Галей вели себя свободно, без преклонения, но соблюдали дистанцию, помня, кто он и кто мы. А он озорничал, не чурался крепких русских словечек (войну прошел!) и вообще жизнь не сильно-то баловала, как он сам признавался. Словечки те были к месту и звучали так славно, вроде и не матерные, что любо-дорого было слушать его простонародную речь. И потому пишу я просто о человеке, о писателе без меня напишут.
Поздно вечером явился «племяш» В.П., распаренный после баньки, слегка поддатый, пил аккуратно, ел мало, держался почтительно, и с нами тоже, а к В.П. относился вообще трепетно. Хорошо сидели, в тепле и благости: исходили от хозяина волны наполненной щедростью и добротой широкой русской души. Да и хмель основательно кружил головы.
— Виктор Петрович, можно я вас обниму? — вдруг ляпнула я растроганно.
Он поднялся из-за стола, я тоже, шагнула к нему и не обняла, а припала к его теплой и мягкой груди (мой отец четыре года как лежал в сырой земле, в далекой от родины Алма-Ате). Слезы потекли непроизвольно и обильно.
— Ну, ну, чего ты мне рубашку мочишь? — в его голосе тоже чувствовалась растроганность.
Он взял меня за плечи, посмотрел в заплаканное лицо и неожиданно крепко поцеловал в губы.
Потом мы гурьбой высыпали на улицу и спустились к Енисею. Деревня еще не спала, светились редкие огоньки в окнах, слышались голоса, лениво перебрехивались собаки, доносились еще какие-то непонятные нам, городским, звуки. Я полезла в речку купаться прямо в платье. В.П. меня не осудил, наоборот — приговаривал весело и ласково:
— Вот, вот, прими омовение в нашем Енисеюшке, не бойся, не простудишься, вода в нем добрая...
Был и смех, и шутки-прибаутки, были еще тосты за здоровье. «Племяш» давно ушел, а время перевалило заполночь. Не рассчитывали мы ночевать, но пришлось. Постелил нам В.П. на полу в горнице ближе к теплому боку печки, завалил нас теплыми одеялами, и сам улегся в спаленке. Ох и сладко спалось в доме доброго хозяина!
Разбудил нас В.П. утречком, а уже и печка топится и завтрак на столе: глазунья на сале шкварчала прямо на чугунной сковороде. Мы быстрехонько вскочили, оделись, умылись, сбегали до ветру в огород, и, чистые, свежие после сладкого сна, уселись за стол. А В.П. знай, улыбается всеми своими морщинками и хлопочет.
— Вот тебе, Света, и молочко ледяное с погреба, как вчера заказывала. Племяш раненько принес. Он хоть и пьющий, а долг понимает и обещание всегда исполняет.
— Спасибо сердечное, Виктор Петрович. Так меня и родня бы не приняла. Вас, наверное, все любят и врагов нет.
— Не все любят, и враги есть. Я ведь человек, могу в сердцах и обидеть. Часто правду в глаза говорю, а она ведь пуще бьет, чем если ударишь кого. Не прощают некоторые, зло таят да за глаза, за глаза отомстить норовят. Да Бог с ними, не для того живу, чтобы самому обиды копить и душу на злые поступки расходовать.
Увидев, как я уминала хлеб деревенской выпечки, запивая его ледяным молоком (снова вспомнилось мне детство, деревня Коркино, сестра отца — тетя Лиза), В.П. отрезал полкаравая, завернул в чистое полотенчико и отдал мне со словами.
— Это тебе, Света, хлебушко ржаной, дар земли нашей сибирской. Ешь на здоровье! Ну, с Богом, гостьюшки мои дорогие! Увидимся еще, когда уезжать будешь. Книжки вам обеим принесу. А я домой уже готов, сейчас товарищ за мной приедет. Вы в Дивногорск, говорите?
— Да, — ответила Галя. — У меня там сестра родная с семьей живет.
Мы уходили, а В.П. стоял возле калитки, подняв ладонь козырьком над глазами: занималось праздничное солнце. Было 9 Мая. Он был с нами такой шкодный, как мальчишка, слов не хватает выразить, какой он был тогда, в Овсянке. Пожалуй, лучшее слово — родной…

Через два дня я с утра я собрала свой немудреный багаж. Погода все шесть дней моего пребывания стояла изумительная, и природа сияла во всей своей набиравшей соки красе. Березы тихо шелестели листьями, чирикали на разные лады птички, слышались голоса, собачий лай… В. П. рассказывал, что у него тоже была собака (не помню, какой породы), но кто-то отравил ее, и с тех пор больше он не заводил собак, хотя и любил их с детства, и всегда они были с ним: на охоте, и на рыбалке, он ведь был знатным охотником и рыбаком. После грустного рассказа он тогда даже побрюзжал немножко насчет нынешних хозяев собак: «Весь берег засрали, прости Господи!» А о том, что его кобеля убили, высказался так: «Валю Распутина едва за шапку не убили, а у меня любимого пса отравили... Кому-то мы поперек дороги стоим, неугодны вроде...»
После обеда пришел к нам в квартиру В. П., принес несколько своих книг, как и обещал. Мы собрались угостить его обедом, немного выпить на прощанье, но В. П. категорически отказался, объяснив, что вечером у него журналист из Красноярска и будет серьезное интервью.
— Как, вы прямо сейчас и уйдете? — в панике спросила я.
— Два часа у меня в запасе есть, чайку можно попить...
Два часа мы с Галкой буквально помирали от смеха. Да что там смеха, мы ржали, как два жеребца женского рода. В. П. рассказывал о своих родственниках, о том, как он ездил проведать их в Игарку. Я была в этом деревянном, будто игрушечном городке на берегу Енисея, между Дудинкой и Красноярском, где вместо тротуаров были деревянные настилы.
В. П. не рассказывал, а разыгрывал действо на наших глазах. Всех своих родичей в основном не самых близких, он изображал в лицах: с присущим им говорком, мимикой, жестами, манерой двигаться и т.д. Мы с Галей видели перед собой не Виктора Петровича Астафьева, маститого писателя, лауреата многих премий, перед нами чередой проходили люди пьющие, люди несчастные, люди безалаберные, люди хорошие в большинстве своем... Одним словом, был никогда прежде не виданный нами театр одного актера. Куда там Ираклию Андроникову или Аркадию Райкину! Он просто сидел на стуле, иногда легко вскакивал, показывая какое-нибудь уж очень смешное телодвижение изображаемого родича, и мы покатывались со смеху. Ни до ни после я не смеялась так светло, взахлеб и до слез, как на этом уморительном спектакле. Как изощряются нынешние сатирики, поливая грязью и выставляя полуграмотными дураками и правительство, и Госдуму, и нас с вами, а смеха нет. Здорового, искреннего, от души, до спазм в желудке смеха нет. В лучшем случае я улыбаюсь на остроумную реплику. Т а к, как я хохотала тогда, уверена, больше хохотать не буду. Время не то, возраст не тот, да и Астафьева уже нет на белом свете. Могу вспоминать только его, рассказывающего и показывающего, и себя — хохочущую до изнеможения. Такой получился у нас прощальный вечер. Перед его уходом уже я крепко поцеловала его в губы.

Затем мы изредка переписывались…
В. П. присылал мне рукопись своего нового романа о войне, я прочитала, робко кое-что поправила (я ведь работала три года редактором в крупном издательстве в Алма-Ате). Потом переписка оборвалась, и в 2001 году я услышала о его кончине. Я ощущала себя так, будто осиротела вторично… «Пока жив, не пиши, знаю, что захочешь. Умру, можешь писать, Бог тебе будет судья, а не я»,— сказал он мне на прощанье. Пусть будет Бог мне судья, если я солгала.



ПИСЬМО ПЕРВОЕ
30 сентября 1990 г.
Красноярск

Дорогая Светлана!

Спасибо за книжку. Хорошая, хотя и с налетом трагичности, книга. И хорошо, что напомнила о себе. Мне все равно надо было бы тебя искать. Есть нужда. Рабочая. Я заканчиваю книгу (первую) романа, где у меня присутствуют казахи и, порой, не только присутствуют, но и говорят, молятся, плачут, все их слова, плачи и прочее я пока вписал условно. Не знаешь ли ты доброго, непредубежденного казаха — литератора, который помог бы мне привести в божий вид казахские обращения и речи. Ребята, они у меня, симпатичные, но как и все мы были в ту пору, в запасном полку забитые и несчастные. Может ты можешь мне помочь? Кажется, ты знаешь казахский язык? Где-то весной я, с более или менее, готовой рукописью мог бы прилететь в Алма-Ату, если будем живы все и не загнемся за зиму.
Кланяюсь, желаю доброго здоровья — Виктор Петрович


ПИСЬМО ВТОРОЕ

Дорогая Светлана!
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Мое затянулось, очень все же много того, что мешает ныне жить и работать, мелочи давят главное. Работа над первой частью романа еще не закончена, но рукопись уже читабельна. Я посылаю ее тебе всю, чтобы ты увидела, какую ношу я взвалил на себя, а муж твой откроет для себя новость, что все наши армейские беды и гадости начались не сейчас.
У меня одна просьба — надолго рукопись не задерживать и, хотя я знаю, как вам и, нам всем, живется суетно и трудно, все же малость загружу вас:
1. Все речения, разговоры казахов перевести на казахский язык, но в русской транскрипции, а можно так и эдак.
2. Два-три расхожих казахских имени, что-то вроде нашего Ивана и одно редкое, степное, которое бы говорило о принадлежности к древнему высокому роду.
3. Одно-два расхожих восклицания, что-то вроде нашего присловья и обязательно одно-два ругательства, но не стервозных, не пошлых, а «домашних» повседневных. Хорошо бы какую-нибудь примитивную песню или напев, когда поют, чистя картошку, «для себя», думая о доме, о родных, о своем кишлаке (надо ауле), о степи, о горах.
Вот и все. Заранее благодарю. Желаю доброго здоровья и хорошей жизни вообще, с мужем в частности, ибо в наше дикое время сходиться на жительство могут или безответственные дураки или уж действительно, добрые, уставшие от одиночества люди.
Храни вас Бог! — Виктор Петрович
13 мая 1991
г. Красноярск

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
7 июля 1991 г.
с.Овсянка
Дорогая Светлана!

Спасибо тебе и за книги, и за помощь с рукописью. Господь, чем-нибудь поможет и тебе за твою доброту, хотя к добрым-то и честным людям он последнее время как раз и не очень ласков.
Осенью я продолжу работу над романом, а пока сижу все еще в деревне и поскольку у нас каждый день льет дождь, довольно прохладно, ничего не осталось мне делать, как сесть за стол и завершить «Последний поклон». Написал две заключительные главы и с печалью закончил работу, которая продолжалась почти тридцать лет и доставляла мне такое удовольствие, какового не доставляла ни одна книга моя.
Скажи и мужу своему спасибо за письмо. Спорить нам не о чем, поскольку главного предмета о чем могли бы мы спорить не было и нет т.е. армии, как таковой у нас не было и нет. Есть загнанная в казармы толпа рабов пользующаяся, кстати, уставом писаном еще для рабской армии Рима и с тех пор на нем лишь корочки менялись. Всей дальнейшей работой в романе я как раз и покажу, как армия рабов воевала по-рабски, трупами заваливая врага и кровью заливая поля отданные бездарным командованием тоже рабского свойства — почти четыре миллиона пленных в один год никакая армия не выдержит, а рабы могут все, они скот бессловесный и скот этот воспитывается сперва казарменной системой, а уж и доводится, окончательно, на колени ставится в самой казарме. Дедовщина, так называемая, нужна нашим дармоедам-генералам, как когда-то в лагерях блатная рвань нужна была, чтобы ничего не делая и даже свои полторы извилины не утруждая, можно было управлять ордой рабов одетых в военную форму.
Ну, ладно, еще раз спасибо! В Алма-Ату пока пути нет, а вот в Барнаул на шукшинско-соболевские чтения поеду. Толя Соболев, не путай с мудаком Леонидом Соболевым! был моим приятелем, да и фронтового друга живущего на Алтае надо навестить. Будешь, вдруг, в Сибири, позвони 25-49-84, а казахи будут действовать у меня и во второй книге, так что все твои советы не раз пригодятся.
Кланяюсь — Виктор Петрович
Приписка: а возможно, и придется мне поехать в Казахстан. Кто знает.
В.П.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Дорогая Светлана!

Письмо твое получил и ко времени подходящему. Я как раз сдал на машинку вторую книгу романа и пробую разделаться с текущими делами. К сожалению, я ничего тебе делового написать не могу. Наше, так называемое краевое издательство протянуло ноги. Там не нашлось человека делать дело и вот, сохранив почти полностью штат нахлебников они сидят на случайных подачках или каких-либо грошах вырванных на подвернувшихся изданиях, по-моему, уже и помещение свое сдают в аренду. Я давно там не был, не знаю, что они делают, но вопят «погибаем!» Слышу это то по радио, то по телеку, то в газетах их вижу. Что касается других то возникающих, то куда-то бесследно исчезающих издательств, я с ними не связан. Два последних года были полностью отданы работе над романом. Заканчиваю вторую книгу на пределе сил и возможностей.
Издательство «Гротеск» напечатало мою «Царь-рыбу» целиком, наконец-то. По этому случаю я съездил к ним, выпили водки, посидели, погутарили. Они еще держатся, издавая ходовую литературу, но у них нет полиграф. базы («Царь-рыбу» печатали в Иркутске) и расходы на издания и налоги несут они всепоглощающие и как дальше существовать будут и сами, кажется, смутно себе представляют. Но пока они есть, существуют и ты можешь с ними связаться по адресу: 660006, Ул. Копылова, 66, ред.-изд. центр. «Гротеск», тел директора — 43-73-15, Виктор Николаевич Манякин. Это все, что я могу сделать. Деловых связей у меня ни с кем нет. Мои книги издаются во многих городах, но идет это дело стихийно, по предложению самих издательств.
Жизнь в нашем городе и крае, как и везде трудна и напряженна, цены растут, предприятия замирают, растет преступность и безработица и впереди я не вижу просвета. Но позавчера я встретился с человеком, который буквально убегает от оголтелых казахов из Чимкента и баял, что у нас хотя бы дышать легче. Скоро в Казахстане, благодаря усилиям лукавого и коварного Назарбаева образуется рабовладельческое государство, где рабами останутся не способные уехать и за себя постоять русские, уже позволившие переименовать Павлодар и признать Семиречье исконно казахской землей, а не казачьей русской вольницей.Павел Васильев в гробу перевернулся, небось, он ведь оттуда, из казаков, родом. Галю вижу редко. Недавно она мне налима приволокла, брат из Ярцева привез ей рыбы, она и поделилась со мной. Хороший человек, Галя, да вот в личной-то жизни тоже невезучая.

Ну, кланяюсь, желаю, чтоб полегче тебе жилось.
5 февраля 1994 г.
Виктор Петрович.
100-летие «Сибирских огней»