Вы здесь

Искатель живой воды

Станислав ЗОЛОТЦЕВ
Станислав ЗОЛОТЦЕВ


ИСКАТЕЛЬ ЖИВОЙ ВОДЫ

Надеемся, что многим читателям нашего журнала известно имя Сергея Николаевича МАРКОВА (1906-1979), подвижника отечественной культуры, блистательного поэта, яркого прозаика, ученого-историка и этнографа. Более полувека среди «бестселлеров» в нашей стране — его роман «Юконский ворон», повествующий о деяниях россиян в Русской Америке, неоднократно переиздавались книги «Земной круг» и «Вечные следы», настоящая энциклопедия путешествий, открытий, ратных и мирных подвигов, свершенных русскими и их предками почти за две тысячи лет... Хранитель отечественной мудрости, Сергей Марков в своих книгах отразил живые картины быта и природы людей как Русского Севера, так и Сибири, Памира и других восточных краев. Мы хотим подчеркнуть, что в начале своего творческого пути он был тесно связан с «Сибирскими огнями». Во второй половине 20-х годов юный журналист, поэт и прозаик Марков жил в Новосибирске и постоянно печатался в нашем, тогда еще тоже юном журнале. Именно для «Сибирских огней» он предназначал свой роман «Рыжий Будда», герой которого — барон Унгерн, царский офицер, остзейский немец, ставший в гражданскую войну белым диктатором Монголии. Этот роман полвека пролежал в архиве и был опубликован на страницах нашего журнала лишь в конце 80-х.
Жизнь этого писателя отразила в себе всю трагедию, постигшую нашу страну и ее народ в XX веке. Эта жизнь, драматическая и ярчайшая судьба человека, нередко в немыслимых условиях спасавшего, сохранявшего и возрождавшего ценности русской культуры, жизнь, полная необыкновенных, порой фантасмагорически сказочных событий, — остается во многом неизвестной читателям и почитателям творчества С.Н. Маркова. Впрочем, и само многогранное творчество этого писателя тоже еще не обрело достойного признания.
Поэт, прозаик и литературовед Станислав ЗОЛОТЦЕВ, многие годы изучавший творческий путь и судьбу Сергея Маркова, написал роман-исследование «Искатель живой воды», в котором запечатлены многие захватывающие события жизни подвижника. Мы предлагаем вашему вниманию журнальный вариант этого романа.


ПО СЛОВАМ СОВРЕМЕННИКОВ...
«Сергей Марков — следопыт веков и тысячелетий».
Алексей Югов
«Любопытно, очень любопытно! Автор — человек весьма осведомленный, несмотря на молодость... »
М. Горький
«Земной круг» — монументальное научно-художественное историко-географическое повествование... Только в конце книги начинаешь понимать всю грандиозность собранного С.Н. Марковым материала...»
Академик Д.И. Щербаков
«Вы — историк в той же мере, в какой и поэт».
Академик Е.В. Тарле
(в письме С.Н. Маркову)
«...Не в Колыму ли впадает Радуга-река Сергея Маркова?»
Из рецензии В. Резника
на книгу стихов С. Маркова «Радуга-река»,
«Октябрь», 1947 г., № 2.
«Бесконечно точны стихи Сергея Маркова. Он совершенно неповторим, ни на кого не похож. Его отличная проза совершенно отлична от его стихов».
Юрий Домбровский
«С. Марков по социально-научному масштабу и художническим деяниям сродни титанам Возрождения, и будущему еще предстоит оценить его».
Академик А.П. Окладников
«Вы — подлинный русский богатырь».
Рокуэлл Кент
(в письме С.Н. Маркову)

ОН ВЫКОВАЛ КОЛЬЧУГУ
Отчизна-мать! Не позабудь меня.
Я — искра от могучего кремня.
Я не сгорел в пустынях и снегу.
Придет мой час — я океан зажгу.
Сергей Марков

Само по себе слово «поэт» на нашей земле издревле было синонимом духовной высоты и горения, синонимом беззаветного и бескорыстного служения народу и высшему его сокровищу — родной речи. Как сами понятия «язык» и «народ» были единокровными явлениями в русской речи, так и понятие «поэт» было равнозначным понятию «правда», «красота», «человечность». Было — и остается.
В той безграничной вселенной, какой является русская поэзия, есть звезда, сияющая особым светом. Есть имя, при мысли о котором вспоминаются старинные, но вечно современные слова: достоинство, бесстрашие, совесть, страсть, подвиг...
Мне, пусть очень недолгое время, довелось, — нет, посчастливилось — знать этого поэта лично, побыть в магнитном поле его человеческого обаяния, замешанного на мудрости и неукротимой юной силе духа.
Он, один из немногих писателей-современников, стал для многих людей примером мужества и подвижничества русского художника слова.
Я убежден, что среди тех, кто предан русской поэзии, кто любит родное слово как высшую ценность нации, нет людей, не знающих и не любящих эти удивительные строки:
Знаю я — малиновою ранью
Лебеди плывут над Лебедянью,
А в Медыни золотится мед...
Нет человека, чье сердце не дрогнуло бы в приливе радости от звучания этих строф, словно впитавших в себя целебную свежесть и неизбывное тепло нашей земли, красоту и жизнелюбие ее сынов и дочерей:
На заре Звенигород звенит
Будто пчелы обновляют соты,
Все поет — деревья, камни, воды,
Облака и ребра древних плит.
Ты проснулась. И лебяжий пух
Лепестком на брови соболиной,
Губы веют теплою малиной,
Звоном утра околдован слух.
Чем больше времени проходит с того хмурого апрельского дня, когда Сергей Николаевич Марков навсегда остался в подмосковной земле, воспетой им и в прозе, тем очевидней становится для все большего множества читателей подлинная народность его книг, тем яснее истина, что предельно самобытное и правдивое звучание его голоса, никогда не усиливаемое никаким «подогреванием», никакой рекламой, становится все более необходимой частью духовной жизни общества.


КОСТРОМА И ВОЛОГДА
Из биографии С.Н. Маркова.
12 сентября 1906 года. В семье землемера Николая Васильевича Маркова, в посаде Парфентьев Кологривского уезда Костромской губернии родился сын Сергей.

(Об отце, из «Автобиографического романа»):
«...Он межевал земли Северных Увалов, пространства между Унжей и Неей в Кологривском уезде. Высокий, светлоусый, голубоглазый, в белой кавказской шляпе, он почти все лето проводил в поле. («Поле» — термин геодезистов и геологов — именно в этом значении он вошел в сознание С. Маркова — будущего рудознатца.) Осенью и зимой отец занимался составлением чертежей и планов. В его кабинете тихо пела горелка калильной лампы, и ее сквозной колпачок излучал ровный голубоватый свет. Детское сознание мое не скоро озарилось мыслью, что красивые разноцветные знаки на отцовских чертежах неоспоримо связаны с приметами живой природы...»

Почти классическое, идиллическое начало жизни русского дворянина-интеллигента былых времен: родовой семейный очаг, любящие родители, книги, природа, заповедный русский край, мужицкая, лесная и торговая Русь вокруг...
Отец его, Николай Васильевич Марков, происходил по одной линии из уральского казачества, это был, что называется, разночинец, своим горбом добывший образование, представитель русской народной интеллигенции, давшей стране и миру столько славных имен. Студентом Казанского университета он участвовал в волнениях, был исключен из юридического факультета и экстерном закончил Межевой институт. По другой линии отец Маркова — из вологодских столбовых дворян, и потому, как вспоминал поэт, когда парфентьевского землемера повысили по службе и перевели в Вологду начальником губернской землеустроительной чертежной, то более всего этому радовалась бабушка, коренная вологжанка Прасковья Михайловна Козырева, не раз с гордостью говорившая — «Я при Батюшкове родилась»... Вот еще несколько живописных строк из воспоминаний писателя-«парфянина»:
«Посад Парфентьев стоял частью на косогорах, над глубокими оврагами, а вокруг шумели великие леса. В Парфентьев ежегодно устремлялись и торговцы из Петербурга и Москвы; они вывозили в столицы лучшие во всей стране белые грибы, грузди, рыжики. В пору грибных закупок посад и Николо-Полома, ближайшая железнодорожная станция, становились похожими на поселки ленских золотоискателей... Тихий Парфентьев в базарные дни шумел и пел. Наш костромской звук «о», круглый, как обруч, так и катался в говоре толпы над головами людей»...
Всю жизнь я верен звуку «о»
На то и костромич!
Он — речи крепкое звено,
Призыв и древний клич.
И, говор предков сохранив,
Я берегу слова:
«Посад», «Полома», «Кологрив», —
Покуда речь жива...
Все, что впечатляло сознание будущего поэта в его стихах, становилось искрой поэзии. Немало есть в творчестве Маркова следов от «обруча»... В 1970 году родилось стихотворение «Прадеды», увлекательная притча о предках великих русских людей, о предтечах фамилий, давших поэтов, ученых и революционеров:
Грамоты и легенда
О них рассказать могли...
Лерманты и Рыленты —
Люди Шкотской земли.
Не сосчитать всех звеньев
Трудного их пути.
На Нею-реку, в Парфентьев
Им довелось прийти.
И завели починок
Они в стороне глухой,
Перепахали суглинок
Березовою сохой.
Сдвинули с места горы,
Горе свалили с плеч,
Из Джорджей — вышли в Егоры,
Нашу познали речь...
Откуда поэт почерпнул эти сведения? Отнюдь не из архивных источников (хотя без строгой проверки устных преданий строкой документа он не обходился), а из рассказов отца, межевателя Северных Увалов, знатока истории края, расположенного между реками Нея и Унжа в тогдашнем Кологривском уезде. Именно на тех землях были некогда «пожалованы» поместья выходцам из «Шкотской» земли, знатным шотландцам Лермантам и Рылентам, от которых и пошли славные дома Лермонтовых и Рылеевых...
Конечно, любой край России богат именами своих славных сынов и дочерей — деятелей литературы и искусства. Но костромская земля оказалась в этом плане исключительно щедрой... Поэт ХVIII века Ермил Костров, друг Пушкина опальный П.А. Катенин, писатель-демократ А.Ф. Писемский, Юлия Жадовcкая — поэтесса с грустной судьбой и светлым даром, хрестоматийно-знаменитая до революции стихотворением «Нива»... Наконец, С.В. Максимов и И.М. Касаткин, впервые напечатавший стихи «азиатского костромича» в Москве. Не говоря уже о Некрасове и Островском, которым костромской край стал «отдушиной» от столичного бытия. Это не просто имена знаменитых или просто известных в прошлом литераторов, это имена авторов книг, авторов стихов, повестей, пьес, прочитанных будущим поэтом в самом раннем детстве.
И сегодня невелико село Парфентьево, негромкий райцентр в Костромской области, стоящий на скудной нечерноземной почве. Но не только на том доме, где родился большой русский поэт и где теперь открыт его музей, установлена мемориальная доска. Другой мраморный мемориальный знак (установленный стараниями С. Маркова) можно увидеть на доме неподалеку — в нем начал жизнь удивительный самородок отечественной культуры Сергей Васильевич Максимов, собиратель сокровищ языка и эпоса России, выдающийся фольклорист, создавший своего рода панораму-хронику быта и празднеств простонародья, запечатлевший в своих книгах предметный лик многих краев нашей страны второй половины XIX века. Мимо его произведений не проходили ни Толстой, ни Тургенев, ни Некрасов, ни любой другой крупный писатель дореволюционной поры — о нем-то и говорил Горький в первой своей встрече с юным сибирским репортером... Сибирь, Средняя Азия, Заполярье, среднерусская полоса — где только не пришлось Маркову вести и «кочевой» и «оседлый» образ жизни, но родиной, кровным истоком творчества и судьбы для него всегда была земля Северной Руси, костромской край.
Величавая и суровая мощь природы, слитая с вольной и прочной натурой земляков, костромских крестьян, с духовной атмосферой народной интеллигенции, продолжавшей лучшие, «чеховские» традиции земского просветительства, — таков был мир, окружавший будущего поэта в детстве. А первым окном в большой, безграничный мир, по признанию «парфянина», стал популярнейший в ту эпоху литературный журнал «Нива», — его название было самым первым словом, которое он сумел прочитать «после кубиков». Чтение — оно тоже пришло к сыну землемера в самые ранние годы. Он вспоминал о праздничных днях в старом Парфентьеве: «Мы с бабушкой ходили по базару, и велика была моя радость, когда она покупала мне, наряду с лакомствами и игрушками, книжки в издании Сытина, Ступина, Саблина. А сытинский настольный календарь в пурпурно-золотой, как жар-птица, обложке! В нем — рассказы о героях Русской земли и стихи, стихи!».

Из биографии С.Н. Маркова.
1912 год. Н.В. Маркова переводят в Вологду начальником губернской землеустроительной чертежной.
1914, начало. Н.В. Марков — «Непременный член Уездной Землеустроительной комиссии» в г. Грязовце Вологодской губернии. Сергей Марков — поступает в Грязовецкую гимназию. Поездки вместе с отцом по губернии: знакомство с кружевным промыслом, с мастерами резьбы по дереву. «Жил я в детстве — как в какой-то сказке, где вокруг было сплошное кружево — тканое, деревянное, серебряное», — из устных воспоминаний поэта.
Землеустроение — одно из ключевых слов в сознании С.Н. Маркова, с первых лет жизни.
Поэзия, история неотступно следовали за маленьким костромичом и тогда, когда отца перевели в Вологду. «Родившаяся при Батюшкове» бабушка воспитывала в семье поклонение памяти этого трагического поэта, оказавшего громадное духовное и языковое влияние на весь «пушкинский круг» и самого Пушкина. Не раз в детстве вместе с родными Сергей Марков бывал на могиле автора «Умирающего Тасса» в Прилукском монастыре. Пройдет шестьдесят лет — появятся строки: «Печальный Батюшков — во мгле, В земле своих Прилук... О, сколько было на земле Свиданий и разлук! И сколько горестных утрат На гибельной стезе... Вся жизнь — как черный виноград На сломанной лозе!» Этот элегический вздох поэта XX века — не подражание, не перепев, даже не дань поклонения поэту начала прошлого века, а самое настоящее единство и родство!
Стихотворение «Батюшков» написано, конечно, не по «впечатлениям детства». Это раздумья человека, умудренного большим и трудным опытом. Это своя жизнь. Это подаренный грезившему Италией старинному поэту азиатский черный виноград на сломанной лозе. Как известно, именно в Италии настигла Батюшкова беда безумия. Азиатская же лоза напитала творчество Маркова живительными соками. Это не значит, что в стихотворении звучит мотив противопоставления Запада — Востоку; хотя и такие мысли может навеять стихотворение. Это стихи о Судьбе. И все-таки еще и стихи о детстве. Из детства, из той поры, когда все на свете — и лица, и листья, и листы книг, и запахи, и звуки (вслушайтесь в дивное слово «Прилуки») — все запоминается с остротой, которой не будет уже больше никогда в жизни...
И ни одно из сильных впечатлений ранней поры не проходит бесследно для таланта, каждое становится в его зреющей художественной натуре тем зерном, из которого впоследствии вырастает стебель, колос, древо. Благо если зерна падают в живую почву вовремя... Бабушка ведет своего внука Сергея в вологодский «синематограф» смотреть картину о гибели Ермака. «Этот случай, — вспоминает поэт, — повлек за собой расспросы о Ермаке, а позже — поиски книг, в которых были описаны его подвиги. Так бессознательно я прикоснулся к первому звену волшебной цепи, которая не переставала меня волновать в зрелом возрасте. Сама собой пришла, захватив все мое существо, могучая народная песня о Ермаке, слова которой написал Кондратий Рылеев — потомок костромского Рылента. Я узнал, что Вологда, Великий Устюг, Тотьма, Сольвычегодск были колыбелью продолжателей дела Ермака, проложивших отсюда путь в Сибирь, на Камчатку, Чукотку и Аляску, а оттуда — в Британскую Колумбию, на Гавайские острова».
И еще, добавим, «этот случай повлек за собой» появление ряда интереснейших глав «Земного круга» и «Вечных следов», появление многих лучших страниц марковской поэзии. Случай? — нет, пожалуй, ничего случайного не бывает в судьбах больших поэтов, все эти случайности — звенья «волшебной цепи», и рано или поздно они смыкаются воедино...
Перед началом первой мировой войны Н.В. Маркова вновь переводят по службе, на этот раз в уездный вологодский городок Грязовец, и поныне один из самых красивых в том краю, со множеством деревянных домов-теремов, изукрашенных искусной резьбой: что ни дом — то «виноградие зелено», вьющееся в наличниках, венцах и накрыльях. (Дальше мы увидим, что само название Грязовца, не совсем отвечающее облику городка, будет «переведено» С. Марковым на сказовый язык его поэзии.) Там мальчик учится в гимназии, заканчивает два класса... А на просторах страны вызревает буря, нарастает зарево, которое станет самым грандиозным событием в истории России и всего человечества.


АКМОЛА
Из биографии С.Н. Маркова.
1917, весна. Семья Марковых переезжает в Верхнеуральск, на родину отца. Н.В. Маркова земляки-казаки пригласили туда на службу председателем Земельной комиссии — органа, который разбирал и рассуживал территориально-земельные дела, конфликты между казачеством и степными племенами.
1917-1918 годы. Будущий писатель сопровождает отца в его поездках по горам и степям. Первые знакомства с бытом и жизнью казаков и тюркских народностей. «Отец ни к каким политическим партиям уже не принадлежал. Он страшно боялся одного — держава, мир распадается. Его и те, и другие уважали. Мы с ним и на рудниках бывали, и на кочевьях, и в станицах: он со всеми умел разговаривать... (Вот одно из первых жизненных искусств С. Маркова, которое потом столько раз выручало его во всяческих передрягах бытия. — С.З.) Вначале его не трогали красные. Но потом, уже когда большевистская власть в Верхнеуральске стала твердо устанавливаться, один раз он кому-то не угодил, арестовали, но сразу выпустили. А где-то в начале 19-го знакомый комиссар (тоже вроде бы бывший землемер) тайно предупредил отца: «Николай, уезжай, беги». Но отец остался. А потом пришли колчаковцы, ненадолго. И уже когда они стали отступать, отцу ясно было — надо уходить. И несколько месяцев страшных было. Семьей мы с белыми ушли, в повозке, в обозе. Надо сказать, отца они воевать не заставляли. Но я видел своими глазами и Дутова, и Каппеля. Бывало, в какой станице остановимся, затишье. Вроде отдыха, никакой войны. Отец всякие письма и документы писал, и казакам, и киргизам (т. е. казахам. — С.З.), и другим, тем и жили. И я ему уже начал помогать. А потом — вдруг снова, бои, пожары, мы лежим в повозке, ребята, и взрывы слышим, и пули свистят. До Акмолинска вроде бы с частями Дутова дошли, а следом в город красные вошли. Когда эта смена властей происходила, отец уже в сыпняке был. В бреду. Он умирал, а уже на стенах приказы красных висели: всем, кто с белыми пришел, регистрироваться в ЧК. Я и пошел. Меня спрашивают: где отец. Я говорю — больной, в тифу. А кто он такой, спрашивают. Рассказываю; а его, оказывается, эти люди знают. Один из них с ним учился вместе. Ладно, говорят, поешь и иди, а потом приходи, писарем у нас будешь...» (по рассказам С. Маркова и Г.П. Марковой).
Два момента тут необходимо подчеркнуть. Уникальнейшим образом с самого начала жизнь С. Маркова пересекалась и переплеталась с самыми разными людьми и во времени и в пространстве. Благодаря отцу, он соприкоснулся еще в детстве и в отрочестве с людьми совершенно противоположных «лагерей». «Такое ощущение было с тех лет, что, куда бы ни шел, всюду своих найду» — «Кого — своих?» «Своих, русских» (из диалога автора с С. Марковым). Русские всегда остаются прежде всего русскими, людьми, готовыми пожалеть ребенка, по крайней мере, если они сострадают ему в несчастье, — вот что усвоил поэт с детства.
«Поешь и иди, а потом приходи». Это было сказано 13-летнему мальчику, испытавшему лютые муки голода и лютый страх. «При мне голову отсекли, а кто кому и за что — я так и не понял», — вот один штрих из воспоминаний-рассказов Маркова о гражданской войне. В том же Акмолинске многих белых офицеров, да и солдат расстреливали: мальчик, шедший в ЧК, знал это. И вдруг — его обогревают, кормят, дают работу...
Вот что надо учитывать, когда мы говорим о том или ином «историко-социальном выборе» — сугубо личностный, человеческий фактор, да еще если речь идет о человеке совсем юном. Люди революции, новой власти оказались добры к подростку Сергею Маркову. Это решило его начальный выбор. Но дело в том, что в сознании и душе его жило и другое: люди противоположной стороны — тоже русские люди, и они тоже зла ему не причинили.
Один из тех первых красных, кто озаботился судьбой юного костромича, — чекист Виталий Павлович Денисов, ставший первым красным прокурором в Акмолинске. Он — сын Павла Денисова, председателя «Тасеевской республики» (село на Урале, Тасеево, отбившееся от Колчака), бывшего ссыльного, члена РСДРП(б) — и соученика Н.В. Маркова по Казанскому университету. У него Сергей в 13 лет работал письмоводителем, потом — разъездным посыльным по станицам и аулам края.
В 1960 г. Сергей Марков познакомился с московской критикессой Искрой Витальевной Денисовой, — она оказалась дочерью его первого начальника. Тот был тогда еще жив, и в 60-е годы они встретились в Москве. Разговор занял двое суток и оказался прелюбопытнейшим.
В.П. Денисов перед уходом в мир иной решил рассказать С. Маркову кое-что, облегчить душу. В «руках» прокурора были нити многих заговоров против Советской власти, порой он не был убежден, что завтра белое движение совместно с казахами-алашордынцами не сметет их, красных. И он послал 14-летнего Сергея на юг с посланием в аул, где — он точно знал — был хозяином сильный отряд из бывших дутовцев. Этот отряд собирался уходить за кордон. «Я думал, — говорил он при встрече уже пожилому С. Маркову, — либо ты уйдешь с ними и спасешься, либо к нам вернешься и тогда — неизвестно, что будет». Юноша провел ночь в ауле, и — вернулся. Трудно сказать, почему его не увели с собой белые (и не расстреляли вообще). Сам он говорил автору, что ему удалось бежать. Изменить людям, его спасшим от голодной смерти, он не мог. Выбор был им сделан...
И восходит над его судьбой «звезда скитальчества», как назвал он свою планиду в стихах, тревожная звезда, которая будет светить костромскому уроженцу до конца его дней. Кончается светлая, начальная пора жизни, овеянная теплом родного дома, заботой старших, красно-золотым светом сосен в заповедных борах родины, светом книг, что вели мальчика в мир поэзии и истории. Начинается суровая, взрослая полоса, полная горчайших ранних потерь и жестоких ударов судьбы, полная головокружительных приключений и опасностей.
Степные ветра говорят:
Здесь волк — человеку брат!
И ты, сын иной земли,
Здесь сердце свое закали...
Уже не книги, но сама жизнь, сам грозовой век ведут юного северянина по своим крутым тропам. Но эти тропы не уводили его от России, — они раздвигали ее пределы. Они раздвигали перед ним мир, горизонты прошлого и грядущего, горизонты поэзии и человечности.
Акмоле, азиатским просторам суждено было стать литературной родиной Сергея Маркова, землей, на которой он возмужал. Там он «с кочевою жизнью сросся», там познал, что такое дружество и братство людей разных языков и наций. Там его творческому началу были дарованы и яркость палитры, и жар дыхания, и широкий диапазон слуха и зрения, которые вряд ли бы возникли у него, не встреться он с землей Азии.
Раньше я знал такие преграды
Только в тревожном сне,
Оледенелые водопады
Вставали навстречу мне.
Справа и слева были откосы,
Где смерть на каждом шагу,
Словно живые, желтые осы
Лежали на вечном снегу,
Все это было утренней ранью,
В пору скитальческих лет,
Я за тобой, как за красной ланью,
Шел через весь хребет.
— так напишет поэт через десятилетия, оглядываясь в «утреннюю рань»...

Но стихия «горячего ветра» не заслонила от юного северянина его подлинную, земную родину — она слилась с ее эпической красой и древними сказаниями в единый образ многоязыкой и многоликой страны, которая будет им воспета на самом чистом русском языке. Вспоминая на склоне лет свою жизнь, Сергей Марков писал: «Я хочу объяснить причины и закономерности, в силу которых костромской уроженец прикоснулся к тайнам далекой Аляски, почему в его стихах и прозе появились заповедный Тибет, Восточный Туркестан и другие загадочные страны».
Костромской уроженец... Вот, пожалуй, ключевой феномен «причин и закономерностей». Ибо «живую воду» искал человек, родившийся в «неведомом посаде», в краю, где вместе с Костромой, Устюгом и Вологдой живут и «Рябинин-город», и «Снеговец», где течет «Радуга-река».

Из биографии С.Н. Маркова.
1920-1924: журналистская работа, первые стихи, рассказы, заметки. Знакомство с журналистами и поэтами Сибири: Г. Вяткиным, А. Сорокиным, В. Итиным. Печатается в восточносибирских газетах и журналах.
1924: первая поездка в Москву. Встреча с Александром Грином, Сергеем Городецким, Иваном Касаткиным. «Дом Герцена». Стихотворение «Горячий ветер» в журнале «Красная нива».
1925: Сергей Марков — корреспондент газеты «Мир труда» в Петропавловске-Казахском, спецкорр. омской газеты «Рабочий путь».
1926 год. Сергея Маркова приглашают в Новосибирск, он работает там в газете «Советская Сибирь», сотрудничает в журналах «Сибирские огни» и «Сибирь». Знакомство и дружба с писателем-минералогом П. Дравертом, с Л. Мартыновым, В. Зазубриным, И. Ерошиным, фактически — общение со всем спектром тогдашней интеллигенции Сибири (например — с Л. Куликом, исследователем Тунгусского метеорита). Путешествия, поездки, геологические экспедиции на Алтай, в Якутию, в Туву, в Гоби, в Бурятию. Идет по следам старых русских землепроходцев, работает в архивах сибирских городов. Принимает участие в работе Общества по изучению Сибири. Среди его знакомых — ученый бурят, профессор Г. Цыбиков, ламы, китайские революционеры; он изучает буддизм, проникает в самые глухие уголки тайги и степей, где живут забытые с давних времен раскольники. Стихи, рассказы, очерки печатаются по всей Сибири. Рассказ «Голубая ящерица» и ряд очерков в «Сибирских огнях» одобрен А.М. Горьким, и тот приглашает Маркова в Москву (1928 г.).
В молодые годы он впервые столкнулся со всепроникающей темной и многоликой силой, у которой много имен, но суть одна: вражда к России, стремление уничтожить ее дух и плоть. Сибирские троцкисты, сионисты под чекистскими личинами не сломили молодого С. Маркова; но и позже они и их последователи немало терзали его. Так, Яков Агранов (один из тех, кто был причастен к смерти Есенина и многих других русских соловьев), «друг семьи» Бриков, В. Шкловского, других «ультралевых» служителей литературного авторитаризма, он же друг Л. Троцкого и Л. Каменева «со товарищи» — был и другом тех новосибирских напостовцев, которые в 1928 году хотели уничтожить С. Маркова, В. Зазубрина и других молодых «огнелюбов» в Новосибирске. Молодые русские литераторы, собравшиеся вокруг «Сибирских огней» («огнелюбы» — так их звали!) и искренне верившие в то время, что Революция есть созидание России, а не разрушение ее, столкнулись с хорошо организованной мафией троцкистов и сионистов, «засевших» и в литературе, и в органах власти. Здесь — начало будущих бед С. Маркова. Тогда ему было 22 года, горячность его объяснима, но ведь и позже он с людьми этого плана вел себя не более дипломатично, чем в молодости.

Из записей Г.П. Марковой (выступление С.Н. Маркова на журфаке МГУ, рассказ о становлении журналистики в Сибири), 1975 г.:
«Национальный состав журнала «Настоящее» — люди, принадлежащие к еврейской нации. Мы тогда не придавали этому никакого значения, но сейчас таких людей называют сионистами. А в то время они казались нам какими-то странными авантюристами. Часть из них была связана с Америкой, об этом все знали, но как-то помалкивали. Был такой странный человек с фамилией Гендон. Он был «правой рукой» у Курса. Был... Каврайский и другие троцкисты из Москвы... Курс официально был замом главного редактора газеты «Советская Сибирь», а кроме того, он был еще заведующим отделом печати Крайкома. (До Новосибирска трепался где-то в Нью-Йорке, в Одессе, основал течение анархистов-эгоистов.) ...Заковский, полномочный представитель ОГПУ по Западно-Сибирскому краю, из поляков, с какой-то сложной биографией, впоследствии был расстрелян как шпион. Но тогда это было могущественное лицо (троцкист С. Заковский впоследствии работал в московском ведомстве ГПУ, друг Я. Агранова, вместе с ним и погиб, когда Ежов чистил «гвардию» Ягоды. — С.З.) ...Я пришел к нему в Крайком. «Вы чего пришли?» — спрашивает. А я и отвечаю: «Сказать, что вы сволочь». Он побежал, вызвал милиционера и говорит: «Это белогвардеец, он хотел покушение устроить...»
С «подачи» Агранова поэт впервые оказался на Лубянке, а затем был выслан на Север. Эти же силы травили Маркова и потом. Чего стоит одно лишь имя — В. Инбер, кстати, племянница Л. Троцкого, благополучно уцелевшая и даже преуспевавшая в качестве советской литчиновницы до конца дней своих: в 1946 году в «Литературной газете» она требовала «призвать к ответу» автора «Радуги-реки».
И перед войной, и после войны, и в последние двадцать лет жизни поэта представители этого так называемого интернационализма в литературе, имевшие и поныне имеющие немалое явное и еще более подводное влияние, что называется, крепко доставали Сергея Николаевича, используя самые разные методы. Тут было и репрессивное давление, и мелкие бытовые подножки, и издательские рогатки. Но было и иное: писателю предлагали «сотрудничество», пытались прельщать и соблазнять его зеленой улицей — он резко отказывался. Курс — такова была фамилия у лидера новосибирских троцкистов в конце 20-х; «курсами» звал писатель этих людишек, заменяя более крепкие и политически окрашенные определения этим «псевдонимом». «От этих «курсов» мне и сейчас еще достается», — говорил он автору этой книги.
Доставалось так, что обо всем не расскажешь. Когда один из глобально известных «поэтов эстрады» своеобразно использовал отечественную историю и написал поэму, ставшую затем рок-оперой, в которой русские мореплаватели предстали расхристанными авантюристами и бонвиванами, С. Марков вслух выразил свой протест. Устно — в печати не дали! И тогда методы «курсов» проявились изощренно и садистки — ударили по семье. Но он и тут не поддался, хотя это крепко подорвало его здоровье.
Осень — декабрь 1932 г. — арест, Лубянка. Ссылка в Мезень. До весны 1933 г. — «сети плел», никуда не выпускали из Мезени. Весной не без посредства переписки с Горьким добивается разрешения приезжать в Архангельск, сотрудничает в местных газетах. Знакомство с начальником Архангельского порта и военморами. Два летних плавания во внутренних водах Ледовитого океана. Исследование быта народов Севера. Работа в архангельском архиве, в музее. Ряд корреспонденций в центральной печати. Нахождение останков людей из экспедиции Амундсена. За это С. Марков награжден Королевским крестом Норвегии (личное решение короля Хокона). Кратковременное бегство в Мезень. Вновь «выход из подполья», поездки в Каргополь и в Вологду. «Сидение» в Вологодском архиве. С. Марков открывает там архив Русско-Американской компании (18-19 вв.) и ряд других документов, послуживших ему основой его личной «Тихоокеанской картотеки». Открывает и ряд документов царской охранки, проливающих малоприятный свет на деятельность некоторых революционеров (в том числе Я.М. Свердлова) — будущих руководителей Советского государства.

1935 г. Освобождение, вновь работа с А.М. Горьким. Цикл поездок по Северу — Великий Устюг, Сольвычегодск. Книга очерков «Зачарованные города», спасшая несколько народных северных промыслов. Кратковременное пребывание в Твери (Калинине) в 1936 и 1937-38 годах из-за отсутствия жилья в Москве и сложностей с НКВД после смерти Горького. Среди знакомых Маркова — еще уцелевшие поэты «есенинского круга», С. Клычков, В. Наседкин... «Но совсем своим я для них не был» — личное признание поэта автору. Однако «рапповцы», поэты, близкие Маяковскому, «южная» группа — Бабель, Слеша, Катаев — остались вовсе чужды ему (хотя Багрицкий осыпал его стихи похвалами).
Вызовы на Лубянку. Отказ сотрудничать с «компетентными органами», отказ подписать компрометирующие бумаги на П. Васильева.
1936-1937 гг. Вновь Лубянка, обвинение в сфабрикованном деле «организации «Памир» (участники — П. Васильев, В. Зазубрин, М. Скуратов и другие — якобы «японские шпионы»). «До сих пор непонятное для меня «высшее» заступничество», — вспоминал поэт в разговоре с автором. Попытка «укрыться в Средней Азии» у старых друзей — выдворение в Москву, Бутырская тюрьма, освобождение с запретом жить в Москве и поселением «на 101-м километре». С. Марков поселяется в Можайске.

ПО СЛОВАМ СОВРЕМЕННИКОВ:
Из разговора с критиком В.Д.:
«Знаете ли вы, между прочим, что Марков мог участвовать в работе писательской бригады по созданию книги о Беломорканале? Точно помню: ему в «Наших достижениях» предлагали поехать. Не поехал. Уж не знаю, прямо ли отказался или под каким предлогом, но не поехал…»
Из рассказа поэта С.П.:
«Я Сергея долго не решался спросить, но все же как-то спросил, били ли его на допросах. Павла-то ведь (Павла Васильева. — С.З.) насмерть забили. Сергей долго не отвечал, только потом как-то обмолвился: «Знаешь, я после последней встречи с н и м и года два мужиком не был».
...Вы спрашиваете, почему же Марков уцелел. Ну, тут, во-первых, много всяких чудес было. Чекистов стреляли, сменяли, Ягоду — Ежов, того — Берия, вот в эти щелки меж ними какие-то послабления и проскальзывали. Так вот и меня выпустили в 38-м. С Сергеем ведь на эту тему говорить трудно было, да и больно — я-то это лучше многих понимаю. Он раз как-то как бы в шутку сказал об этом: «Рука Всевышнего отечество спасла». Другой раз, когда мы примерно в конце 50-х разговорились о репрессиях, так признался: «Сам не понимаю, почему к стенке не поставили. Ведь то, что я в Вологде раскопал, сто раз на «вышку» тянуло». У меня такое ощущение было, что все-таки за ним все время очень пристально приглядывали, не «следили», а именно приглядывали, с самого высокого верха, и кто-то в обиду его не давал, когда о самых крайних мерах дело шло».
Из беседы автора с поэтом М.С.:
«Марков очень горяч был. Вы знаете, Леонид Мартынов его старым другом был, еще по Новосибирску, как и я. И вот как-то раз мы с Сережей за рюмочкой сидели, он и говорит: «Леонид меня уговаривает, мол, брось ты свою непримиримость, у них все ключи в руках, видишь, били их как «космополитов», а они снова всеми нами правят. А я рассердился, говорю ему, — тобой правят, а мной не правят».
Из рукописи воспоминаний Г.П. Марковой:
«Сергея Николаевича всю жизнь преследовала и не давала покоя упорно распространяемая определенными людьми клевета. То он сын белого генерала Маркова, то сам в прошлом белый офицер. То — карманный вор, прибывший из Новосибирска и выдающий себя за писателя, то он сумасшедший и у него мания преследования. Еще один упорный слух: дескать, Сергей Марков все произведения крадет у своего младшего брата Василия. ...Юрий Олеша при встречах с Сергеем Николаевичем всегда спрашивал: «Как поживает брат?» — намекая на то, что С.Н. занимает в литературе место своего брата».
Из воспоминаний писателя В.В.:
«Я знаю, что когда Сергей Николаевич о «настоященцах» и других сибирских масонах рассказывал, его трясло. Когда же он раза два на публику все это выдавал, ему тут же клеили ярлык «антисемита». А вы же знаете, что это означает в литературной среде. Когда он гостил у нас в Алма-Ате последний раз, то мне рассказал вот что. Он выступил (не помню где, кажется, в МГУ) с лекцией о своей журналистской молодости. После этого ему не то Смеляков, не то Наровчатов позвонил и сказал: «Не дразните гусей, вам надо на госпремию выходить».
Из устных воспоминаний Г.П. Марковой:
«Мартынов, тот сумел с ними найти общий язык, они его стали переводами подкармливать, а потом, когда он вообще ручным стал, стали из него классика делать. Сергею Николаевичу в перевод дорога была закрыта, он это сам знал, говорил: «Где Липкины, там мне делать нечего»...
Из беседы с литературоведом В.У.:
«Сергей однажды в поездке немного захмелел, обнял меня, а ведь это редко с ним бывало, он человек был суровый, и говорит: «Каким же подонкам мы с тобой в молодости верили! Ведь всю Россию они под корень извести хотели, да и почти извели…» И о Павле Васильеве стал рассказывать, о том, как чекисты их всех чохом в «Памир» зачислили, в организацию, которая как будто на Японию работала. Говорил: «Вот что удивительно, против меня-то улик больше было, я сколько по границе мотался, басмачей знал, белых знал, а Пашка-то только пил да хулиганил и болтал. Пашкина беда в том, что он всегда к власти хотел поближе быть. Куйбышев, Бухарин... Алатаузен его с куйбышевской личной дачи выманил обманом, тут его и взяли. Я-то, уже когда там оказался, понял, в чем дело: сплошные евреи или другие нерусские. А Пашка их крыл на всех углах, его записным антисемитом сделали. Неразбериха у гепеушников была большая...» И еще, помнится, тогда же Сергей как-то вскользь помянул: незадолго до войны, когда он в Можайске жил, уже на Гале был женат, его вызвали в Москву, но привезли с Лубянки в Кремль. А с кем он там беседовал, не проговорился, он и во хмелю не до конца раскрывался. Только после той беседы, по словам Сергея, ему дали возможность провести большой вечер в Доме Герцена. И блестяще вечер прошел. Сергей говорит: ну, думаю, теперь с меня «статью» снимут. Не тут-то было: на следующий день, сидим в гостях у друзей московских, звонят, под белы руки, на вокзал — пожалуйте обратно «за Можай», в Можайск то есть. Знаю точно одно: писать-то Сергей, конечно, нигде не писал о том, чем до революции занимались «вожди», — но то, что он об этом, по крайней мере, Горькому говорил — это точно. А Максимыч хоть его действительно любил, но был очень себе на уме, и не исключено, что мог кое-что «отцу» рассказать. Словом, узлов здесь столько, что, думаю, Сергей сам не смог бы развязать...»

РЯБИНИН-ГОРОД
«А где находится Рябинин, Сергей Николаевич? А Снеговец? Я что-то не могу их найти, ни на картах, ни в справочниках... А Радуга-река — это что, полностью вымышленный образ, вроде Беловодья, Шамбалы, река-мечта — или у нее есть «прообраз»?»...
Пусть искушенный читатель улыбнется, но именно такие вопросы автор этой книги задавал Сергею Маркову, впервые встретившись с ним. Думаю все-таки, что мою «ошарашенность» поймет любой, кому хоть раз приходилось видеть перед собой впервые человека необыкновенного, своего «кумира», легендарную личность — что бояться этих слов! У кого не выступала испарина в такие миги, кто не становился «деревянным»: вот небывалой судьбы человек, вот тот, чьи строки читал взахлеб, а теперь он рядом, «потрогать можно». Уже потом пришли на память пастернаковские строчки — «о, куда мне бежать от шагов моего божества».
Бежать никуда не надо было; невысокий, крупноголовый старик сидел рядом в кресле, в своем кабинете (впервые — за два года до смерти — у него появился кабинет), держал в пальцах дымящуюся «беломорину», и сам, видя мое оцепенение и слыша не совсем связные вопросы, вводил разговор в деловое и доброе русло... Есть известный снимок, который печатался в книгах поэта: Сергей Николаевич в мягкой домашней куртке, в кресле «штучной» работы, опять-таки с папиросой, сидит за столом — тоже не «из нынешних» — с бюро, а на этом бюро возвышается бюст героя его книги «Идущие к вершинам». Вот в этом кабинете я впервые и увидел его, таким он мне и запомнился, с неизменной «беломориной»... Был поздний зимний вечер, горела лишь настольная лампа, и при ее свете я увидел гипсовый бюст офицера с эполетами — силуэт головы показался удивительно знакомым. «Это Лермонтов, Сергей Николаевич?» — и тогда я впервые услышал, как смеется Марков, это был хохот взахлеб, до слез — «Да вглядитесь же, это — Чокан!». Казалось, брызги солнечного смеха осветили кабинет, и я разглядел тюркский разрез глаз и азиатские скулы прямого потомка Чингизхана...
До той встречи я всего два-три раза видел поэта издалека, в редакциях да в писательском клубе, и каждый раз не мог заставить себя подойти к нему (хотя к тому времени уже был знаком со многими «маститыми» и от дебютантской робости перед известными писателями несколько избавился) — и не потому, что он, как правило, был окружен людьми, завороженными его разговором, а потому что в моих глазах он был окружен ореолом легенд, «изустных преданий», и трагичных, и веселых, и сам казался мне живым преданием. Да и как подойти, познакомиться с человеком, который тебе кажется не просто мастером, — никто сильнее и точнее этого поэта не смог сказать о «самом твоем», о том, что ты сам пережил, вынес из молодых лет, прожитых то в индийском зное, то на заполярных берегах. Сказать, например, такие слова:
Подобно синей колыбели
Качался небосклон.
Тому, кто пережил метели,
Не страшен вечный сон.
Я видел в тундре, сквозь хрустальный
Колеблющийся свет,
Высокой нарты погребальной
Неизгладимый след.
Одно из самых чудодейственных свойств поэзии: человек, который никогда тебя не знал и не видел, говорит в стихах о тебе — как если бы он был тобой... Когда же такой поэт — не только поэт, но и крупная, легендарная, «магнитная» личность, — как может молодой его читатель и почитатель не оробеть рядом с ним.
Впрочем, Марков и сам чувствовал это, и, видимо, сам того не замечая, старался утихомирить волнение младшего собеседника. Не прошло и получаса, как огромная возрастная разница исчезла, растворилась в дружеской захватывающей беседе. Хотя, признаюсь, слушая писателя, я не раз ловил себя на мысли: да неужто ему всего лишь 72 года? Неужели он родился в этом веке? Поражал сам его взгляд, запомнивший и Горького и многих славных людей века, и годы гражданской войны, и военные окопы Подмосковья, и столько других вех нашего столетия. Мне иногда даже кажется: это и был взор столетия — жесткий и какой-то неумолимый при всей внешней доброте и спокойствии. А еще впрямь верилось, что глаза писателя видели и века минувшие — и умирающего во льдах Беринга, и летящего навстречу поединщику Пересвета, и даже викинга-скальда Снорри... Когда Сергей Николаевич говорил о «делах давно минувших дней», создавалось абсолютное впечатление, что он был их участником — и не одно красноречие, образный рассказ его убеждали в этом, но та же самая «гипнотическая предметность» повествования. А впрочем, разве не надо было автору плыть на Калифорнию в той же байдаре, в которой плыл «дон Сысой», его герой, тобольский уроженец, основывавший «Русскую Америку», — разве иначе можно было написать от первого лица такие зримые строфы:
Байдару прижимало к берегу.
В буруне било между скал,
Сколь ни проведывал Америку —
Такого страху не знавал!
Промокли хлеб, табак и юкола,
Ремень приходится глодать.
Весь почернел и стал как пугало.
Родная не признает мать.
...На берегу — припасы ворохом,
А посредине — плуг с косой,
Единорог да бочки с порохом.
Трудись и не робей, Сысой!
Такое надо было увидеть и пережить самому — пусть в воображении, но так, чтобы воссозданное в стихе было бы живой, реальной частью личной судьбы.
…«А доводилось ли Алексеева лекции слушать?» — встрепенулся Сергей Николаевич, узнав, что его младший собеседник учился на филфаке Ленинградского университета. Доводилось ли! — до сих пор, как наяву, слышится мне рокочущий, «царственный» баритон прославленного академика, на чьи лекции прибегали даже студенты-физики и математики. Патриарх-энциклопедист, Михаил Павлович повествовал с кафедры о перипетиях жизни Гете, цитировал его письма в оригинале, тут же делая для непосвященных блестящий устный перевод, затем по каким-то одному ему ведомым ассоциациям связывал веймарского гения с Возрождением, шел к Шекспиру, тоже читая его в оригинале, а потом в его рассказе возникала переписка Дидро с Екатериной (по-французски), наконец — Сумароков, Пушкин — и снова Гете. И все это — без всякой рисовки записного потрясателя студенческих душ, с глубиной невероятной, с той непринужденностью, что даруется лишь настоящим «хранителям мудрости»...
А с Сергеем Марковым академика связывали исторические изыскания, касающиеся тюркско-монгольской древности, еще точней — поисков «Золотой бабы», той самой загадочной богини, чье скульптурное изображение почиталось многими народами Центральной Азии, Сибири и Поволжья как символ «праматери» человечества. «Золотая Баба», «Белая Тара» или «Дара-Эхе» не раз появляется в «азийских» стихах Маркова. Это ее якобы видел в лицо «Жирный лама Жамьян-жамцо, погрязший в смертном грехе» («Белая Тара»). Это она в образе живой и прекрасной женщины явилась герою-страннику в Стране Антилоп, в забайкальских горных чащобах:
И Тара, богиня Белая,
Дала мне молчанья зарок...
Красавица меднотелая
Хранит незримый исток.
Спросила, вонзаясь ресницами
В лазоревую гряду:
«Придешь ко мне за Жар-птицею?»
И я ответил: «Приду!»
— так писал поэт. А Марков-исследователь посвятил «Золотой Бабе» одно из своих интереснейших эссе, которое поразило своей новизной и аргументацией ленинградского академика. Вот что М.П. Алексеев писал ему в 1966 году: «По-моему, Вы объяснили загадку «Золотой Бабы»; не могу не поздравить Вас искренне с такими блестящими результатами... Большую радость доставило мне то, что Вы пошли по правильному пути с той полянки, где я топтался на месте, собирая по крупицам данные, но ничего не объяснив. Вы же, мне кажется, сделали блестящее открытие...»
Читая письмо академика писателю, я не мог не вспомнить, что в той же аудитории, где он рассказывал о судьбах европейской культуры, довелось мне слушать и другого патриарха нашей филологии — седовласого могучего красавца Михаила Ивановича Стеблин-Каменского, знатока древнескандинавских и исландских саг и преданий, переводчика и толкователя «Младшей» и «Старшей Эдды». Это из его уст я впервые услышал о скальде Снорри (Стурлусоне), создателе многих саг из обеих «Эдд» и «Круга земного» — гигантского описания путешествий викингов. Скальд тоже стал героем исследований С. Маркова, а название его эпического сочинения «Heimskryngla» дало жизнь образу, озаглавившему крупнейший историко-этнографический труд писателя — «Земной круг».
Мир есть «земной круг», и для подлинного художника в громаде мироздания, отраженной в его восприятии, нет ничего отрывочного и случайного — все люди, и давно ушедшие, и наши современники, все события, континенты, страны, племена, малые народности, все ценности культуры и искусства — связаны меж собою порой самым причудливым и фантастическим, но все же диалектически закономерным образом. Мир — целен, один в своем беспредельном многообразии, в лишь кажущейся хаотичности. Это особенно важно чувствовать человеку сегодня, когда жизнь представляется многим людям неуправляемым хаосом, где единичная жизнь — что песчинка, чей удел — одиночество. Сегодня художнику, как любому человеку, может подуматься и так:
Небо звездное теперь
Проклинаю часто я,
Мысль томится, словно зверь,
В тесной клетке бытия.
Нет от прошлого следа,
Нет начала и конца,
Жизнь уходит, как вода
Между пальцев у пловца...
И тогда он обращается к первоосновам своей судьбы, к самым простым и извечным целям жизни, к женщине, которая единственно способна и спасти, и вдохновить. Что есть мужество? Отнюдь не суперменство — человек не может не страшиться вечности и бездны, и лишь осознание того, что он сам, своей любовью, своим созиданием сможет стать частицей вечности, что он сам — воплощение величия мира — это осознание может дать ему бесстрашный взгляд на мир:
Помоги мне превозмочь
Страх, измучивший меня.
Пусть в окне синеет ночь
И цветы — красней огня.
Помоги в короткий миг
Возвеличить звездный кров,
Угадать в огне гвоздик
Отблеск пламенных миров!
Энергия человека, воплощающая себя в космизме созидания земной красоты, — это не абстрактно-философский постулат для поэта, но выстраданная им линия его жизни...

НОВОСИБИРСК
...Глядя на один из первых снимков поэта, можно убедиться, что он не слишком гиперболизировал свои «кочевнические» черты в стихотворном портрете. Это уже не мальчишка, а сильный, хотя и худощавый, но жилистый, мускулистый юноша с глазами немало повидавшего и пережившего человека. В 18-19 лет Сергей Марков уже находился в состоянии активного творческого и гражданственного роста и становления. Молодого газетчика и поэта замечают в других городах восточного региона страны, где тогда были сосредоточены крупные литературные силы. В 1925 году он переезжает в Петропавловск-Казахский и работает там в газете «Мир труда», часто бывает в Омске, где его «приветил» маститый и известный в ту пору Георгий Вяткин (стоит заметить, что этот самобытный и, к сожалению, почти не переиздающийся писатель был тогда кумиром — как и Антон Сорокин — творческой молодежи восточного края, о чем писали в своих мемуарах и В. Иванов, и Л. Мартынов). А годом раньше юный поэт успел побывать в «белокаменной» — подышал воздухом литературной Москвы (его колоритные воспоминания о Доме Герцена очень близки по духу булгаковскому описанию «Грибоедова»), познакомился и с несколькими крупными писателями тех лет, и — самая большая радость в жизни дебютанта — в журнале «Красная нива» было принято и вскоре опубликовано его стихотворение «Горячий ветер». Способствовал этому Иван Касаткин, младший друг Горького, писатель с большим «стажем» политкаторжанской жизни до Октября и — земляк Маркова, костромич, хорошо знавший его отца — землемера. Немало был он изумлен, увидев в столичной редакции «смуглорукого» юного уроженца посада Парфентьев, ставшего заправским степняком, но еще более был обрадован, увидев в его дебютных стихах не псевдовосточные «арабески», коими тогда грешили (да и сейчас грешат) многие россияне, навещающие Среднюю Азию, — а поистине стихию «горячего ветра», покорившуюся живой и незамутненной русской речи костромича... Не удалось, правда, начинающему писателю увидеть своих кумиров — Есенина и Маяковского, но самые добрые слова о его стихах сказал ему Сергей Городецкий.
А в Петропавловске вышел коллективный сборник русских поэтов Казахстана и Сибири «Звено», где были напечатаны, в частности, такие стихи, как «Земля» и «Печенег» — одни из самых «знаковых» откровений раннего Маркова.
...Рушатся полночные глубины,
Печенег, застынь, не верь глазам.
Белый пар и звонкие турбины
Шлют огонь земле и небесам.
Рысья шапка и глаза косые,
Уходите, скройтесь от беды!
Вихрь железный на степях России
Заметет поблекшие следы,
— так писал молодой журналист, что называется, «с первого колышка» бывший очевидцем становления многих первенцев индустрии в Советской Азии, в девственных степях и тайге. (И он же в 60-е и 70-е годы поднимал свой голос против бездумного отношения к земле, к ее зеленому царству, к Байкалу, Аралу и Каспию, — но это уже «другой сюжет» — подвижничество писателя С. Маркова).
Юный газетчик и стихотворец ощутил себя п о э т о м, уверовал в себя, в свое дарование: вот главное, с чем он встретил свое двадцатилетие... В 1926 году он приглашен работать в газету «Советская Сибирь» — и начинается краткий, двухлетний, но предельно интенсивный период его жизни и творчества в Новосибирске. Можно сказать, что эти два года «поставили голос» Маркову — и как поэту, и как художнику-гражданину в целом. Они были счастливыми, хотя и закончились трагически... Чтобы понять суть этих определений, надо хотя бы ненадолго заглянуть в страницы мемуаров. Вспоминает литературовед Виктор Утков, живший тогда в Новосибирске: «Он (С. Марков — С.З.) появляется в стенах редакции молодого журнала «Сибирские огни», юный, с выгоревшими бровями, которые кажутся светлыми на его обветренном, обожженном солнцем лице, с копной русых волос, и сразу же входит в круг новосибирских литераторов как равный. Его имя то и дело появляется на страницах журналов и газет. Он печатает стихи, очерки, рассказы. Кажется неиссякаемой его творческая энергия. Ему немногим более двадцати, а он уже шагает в ногу с испытанными журналистами и писателями»...
«Огнелюбы» — так, по воспоминаниям поэта Михаила Скуратова, проведшего молодость в Сибири, звали себя молодые писатели, группировавшиеся вокруг «Сибирских огней». Донельзя подходит к Сергею Маркову этот негласный титул. Прочитаем же несколько абзацев из его собственных воспоминаний о жизни и работе в Новосибирске:
«...Мне действительно посчастливилось. Редакция поручила давать информацию об освоении Сибири, о работе путешественников, геологов, гидрографов, историков и краеведов, что открыло для меня двери многих учреждений... На каждом шагу я знакомился с людьми интересными, по-своему замечательными. В Сибводпути служил тогда брат писателя В. Шишкова, инженер водных сообщений, прекрасный знаток сибирских рек. Душой Общества по изучению Сибири был писатель Максимилиан Кравков, страстный исследователь, ему принадлежит открытие залежей графита в Енисейской впадине...
«Фантастика, да и только!» — восклицал я про себя. Но полет над городом со знаменитым летчиком Николаем Иеске — это была реальность. «Подо мной пролетел, как стрела, Красный проспект с зеленым рубцом бульваров посредине. Будто гигантский лучник запустил эту стрелу из северных дебрей, и она, падая на землю, замерла, упершись острием в каменистый берег Оби, обозначив веление времени: столице новой Сибири быть тут!»...
Ненадолго прервем эти цитаты из мемуарных записок Сергея Маркова, чтобы обратиться к стихам. Хотя разве не поэзией — звучной и метафоричной — стали строки о полете с прославленным асом тех времен?! Ведь тогда даже видавших виды людей полет на «аэроплане» был едва ли не равен нынешнему космическому. (Л. Мартынов, например, в своих «Воздушных фрегатых» посвятил целую главу описанию полета с тем же Иеске.) У Маркова есть немало стихотворений, посвященных авиации и людям неба — от воздухоплавателей первой мировой, летавших на «этажерках», до современных покорителей Арктики, Но я хочу привести сугубо лирические строки, обращенные к женщине:
Нет, я, наверное, не устану
Жить и бродить по этой земле,
Хоть сердце, подобно аэроплану,
Порой скользит на одном крыле.
Бродить по глади рыжего луга,
С тобой одной сторожить облака?
Пойду и на это, лишь пусть упруга
Будет, как губы, твоя рука.
А может быть, самые упрямые звенья
Порву я, как беркуты рвут кусты?
Я научусь не бояться паденья,
А если уж падать — так с высоты…
Именно в любовной лирике, в стихах о самом сокровенном сильнее и рельефнее всего проявляется мировосприятие художника, насыщенность его психологии реальностью, зримой лишь ему одному. Дело не в «аэроплане», упомятом в первой строфе, — весь эмоционально-чувственный план стихотворения «Тревога» свидетельствует о том, что его автору ведомы такие меры чувств, какие могут быть лишь у человека, «познавшего бешенство полета» в поднебесье и ощутившего притяжение земли... Уже в ранних стихах Маркова природа, душа и техника не оторваны друг от друга, существуют лишь во взаимодействии: металл мертв без сердца, ума и рук — истина, к осознанию которой общество стало приходить лишь недавно...

«Великое кочевье» журналиста и писателя сводило его с людьми, существовавшими словно бы в разных веках: с высшим сановником Тибета и воспитателем Далай-ламы, с китайскими революционерами, с участниками воздушных и морских экспедиций, с учеными, чьи проекты были устремлены в дальнее грядущее. Вот запись о встрече с искателем Тунгусского метеорита Л. Куликом. Поначалу исследователь, считавший журналистов людьми несерьезными, отказывался беседовать, но, пишет Марков, «...я начал доказывать, что не все журналисты «верхогляды», и прочел стихотворение Леонида Мартынова «Безумный корреспондент». Кулик бросился меня обнимать. И мы просидели весь вечер. Ученый читал стихи: «Где же наш чудесный метеорит?». Когда Л.А. Кулик терпел бедствия в тайге, я выступил в печати и по радио, принял участие в организации помощи искателю тунгусского чуда»... В Новосибирске собралось тогда целое созвездие талантливых литераторов, ставших друзьями юного поэта. «Король писателей Сибири» Антон Сорокин, человек авантюрного характера и поразительного трудолюбия, творческий наставник Вс. Иванова и других прозаиков, Вивиан Итин, поэт и неутомимый следопыт Севера. Автор первого советского романа «Два мира» Владимир Зазубрин. Строгий ученый и страстный лирик Петр Драверт, занимавшийся минералогией — и в этом ставший наставником юного автора «Голубой ящерицы»... Молодой писатель, но «старый» автор «Правды» Иван Ерошин... И, конечно же, в ту пору самый близкий друг костромича Леонид Мартынов: оба молодых друга говорили не только о поэзии, они обсуждали новейшие научные гипотезы, мечтали об освоении подземных морей Евразии, о прокладке новой трассы через тайгу — сегодняшнего БАМа... Это — далеко не все имена самобытных, неповторимых, одержимых людей, с которыми был дружен в Новосибирске Сергей Марков. Судьбы большинства из них завершились в 30-е годы трагически.
Но тогда «огнелюбы» были молоды и полны веры — в республику, в будущее страны, в Сибирь и в себя. У Сергея Маркова готовились к выходу первые сборники прозы и стихов. «Казалось, что и литературное небо Сибири светит и мне, и моим друзьям-писателям добрым, обнадеживающим светом», — вспоминал он. И не знал он, живя в сибирском городе, но напечатав свой очерк в горьковских «Наших достижениях», что старейшина советской литературы из Сорренто уже написал А. Халатову, одному из руководителей журнала и директору Госиздата: «Это — весьма неплохо, автор, видимо, осведомленный человек — несмотря на свою молодость; я бы очень советовал привлечь его к постоянному сотрудничеству».
Но в те самые дни, когда Горький писал эти строки, в «литературном небе» Новосибирска грянул гром, да такой, что эхо его слышалось Сергею Маркову всю жизнь...
Отзвуки новосибирской битвы с троцкистско-рапповскими функционерами стали для молодых писателей едва ли не мощней самого грома, породившего эти отзвуки. «Настоященцев» постиг крах, но некоторые вдохновители и руководители этой группы вскоре оказались в столице, причем заняли весьма влиятельные посты в тех органах, которые по завету их создателя, должны были быть «щитом и мечом» революции, однако, как известно, играли порой роль совершенно противоположную. Так что далеко не случайно было и то, что в 30-е годы волна репрессий накрыла собой и Сергея Маркова — к тому времени активного сотрудника «Наших достижений», уже широко известного в стране прозаика, поэта и очеркиста. И нет у автора этой книги особых оснований не доверять ее герою, убежденно считавшему, что его дальнейшие жизненные трудности в 40-е и 50-е годы были своего рода звеньями цепи, начавшейся в Новосибирске, когда он с открытым забралом выступил против замаскированных недругов России называя их своими именами.
«НЕ БЫЛО БЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО»
...Покидая Новосибирск, Марков уже знал, что его имя стало известно Горькому и что его ждут в Москве. Но поехал он не в столицу, а в город на Неве, где прожил почти полгода. Во-первых, ему казалось, что там будет «от греха подальше», то есть от новосибирских длинноруких функционеров (но здесь молодой литератор, мало сведущий в хитросплетениях паучьих литсетей, ошибался), а во-вторых, там были люди, знавшие его. Например — Мария Шкапская, поэтесса и журналистка «старого закала», принявшая сторону революции и в 20-е годы написавшая книгу очерков о Сибири. (Об этой оригинальной писательнице также повествуют страницы «Воздушных фрегатов» Л. Мартынова.) И уже через несколько дней сибирский газетчик стал газетчиком питерским, сотрудником «Красной газеты». Одним из первых его репортерских дел в Ленинграде стал очерк о беспризорниках, устроивших «пещерный город» в грудах песка около Казанского собора: переодевшись в лохмотья, он пробрался туда. «Меня приняли за своего, благо по возрасту и щуплости телосложения я внешне мало отличался от аборигенов пещерного городка» — вспоминал поэт... Частный эпизод? Да, но ведь из таких эпизодов, то грозных и рисковых, то забавных и трагикомических, и складывалась поэма его судьбы, его летопись столетья. Его «Баллада о столетьи»...
Так он назвал свое большое, программное стихотворение, написанное в Ленинграде. Так была названа и книга стихов, подготовленная им для Гослита в начале 30-х, — она осталась лишь в гранках; теперь это заглавие новой книги не издававшихся прежде стихов.
Трудно представить себе, читая эту балладу, что она могла быть написана в каком-либо другом месте. Кажется, сама гранитно-державная ритмика «града Петрова» пронизала движение строк; в них слышатся и «тяжело-звонкое скаканье» былой имперской мощи, и звучание динамики новой эпохи, ее поступь по брусчатке «северной столицы», поступь, от которой задрожали другие империи, другие материки.
Увяла последних Империй парча,
Разорвано ветхое знамя,
Как молния, выгнут клинок басмача,
Который зарублен нами!
Так начинается баллада, резко, зримо; дальше автор в сконцентрированных, сжатых образах дает свою картину «генезиса» XX века — не календарного, а реального. В центре этой картины — рождение героев, возникновение поколений, ставших творцами столетия:
Мы все — современники черных ветров,
Творцы боевых междометий.
Согреты огнями высоких костров
Над пеплом погибших столетий.
А наше столетье рождалось в снегу,
В арктической котловине,
И в полдень рожденья петля Пегу
Была на его пуповине.
Суровое небо и каменный хлеб —
Величье спартанских брашен.
И теплый младенец вырос, окреп
И дрался у белых башен.
Но герои творят свой век не только в битвах, в жестоких ошибках миров, такая концепция времени противоречила бы мироощущению автора, они именно творят, созидают, утверждают и прокладывают путь столетья через хляби и топи (вот «Петровская» линия осуществления истории), в трудовом единении разных народов и рас, в пафосе строительства. Это — стихи молодого советского поэта двадцатых годов двадцатого века...
Мы — дети столетья, и труд, и война
Качали нам колыбели.
Мы знали мерцанье холодного дна,
Мы в тучах горящих летели.
Мы выпьем за дружбу сияющих стран,
За крепкие медные соты,
Столетье, ты дышишь на синий наган,
Устав от дневной работы.
Для тех, кто походный стакан пригубил,
Для тех, кому буря знакома,
Созвездья, сверкая, встают у стропил
Гранитного Нового Дома.
Угрюмый пилот, рудокоп и солдат,
Смятенному миру в награду
Безмолвным салютом клинков и лопат
Мы встретим нашу балладу!
Конечно, и неискушенный читатель может заметить в звучании, в лексике, в строе этого стихотворения общность с творчеством Николая Тихонова времен «Орды» и «Браги». Но такая общность была тогда самим «воздухом» молодых художников стиха, тем более «на брегах Невы». Гравюрный рельеф «петербургской» школы заметен порой и в самых разудалых строфах молодого Александра Прокофьева, и в сочном, кряжистом почерке Виссариона Саянова, не говоря уже о Всеволоде Рождественском — здесь идет речь о духовно-социальной общности, а не об индивидуально-художественных «пересечениях»...

(Продолжение следует)
100-летие «Сибирских огней»