Вы здесь

Искусствовед — профессия штучная

Искусствовед — редкая, штучная профессия. В многолюдных столичных городах со знаменитыми на весь мир музеями она привычна, но у нас, в провинции, где в богемной среде и дружеских застольях одаренным людям нередко расточаются высокопарные, но зачастую дешевые комплименты (где что ни талант, то тут же «гений местного разлива»!), честный голос такого специалиста необходим как глоток свежего воздуха, без которого даже самый роскошный цветок может засохнуть.

 

Не так давно в московском издательстве «Вече» вышла книга кандидата искусствоведения Тамары Бусаргиной «Их песни допоют байкальские метели». На обложке — семейная фотография: муж и жена, оба уже в серебряном возрасте, с благородными сединами. Но так тепло, по-родному приникли они друг к другу плечами и такой мягкий, тихий свет излучают их лица и улыбки, что сразу вспоминается: «Браки совершаются на небесах…»

Тамара Бусаргина — вдова известного сибирского писателя, автора двух исторических романов, нескольких повестей, детских книг и стихов. Еще при жизни ее мужу, «громкоживущему» Глебу Пакулову, личности бурной, богато одаренной, завидовали иные братья по литературному ремеслу. Не каждому дается жена, способная достойно пронести крест семейной жизни рядом с ярким талантом, понять крайности его характера, «завихрения» богемной среды, нередко ему сопутствующей, и муки творчества богоданной половинки. «Я сразу поняла: все мои упования на тихую жизнь, на возможность видеть Пакулова за письменным столом — пустое», — скромно замечает Бусаргина, повествуя о начале семейного союза, который тем не менее продлился 42 года!

Наделенная добротой, мудрым женским терпением, душевным тактом и умом, не уступающая мужу по глубине и масштабу личности, Тамара Бусаргина стала не только «надежным посошком» для мужа-писателя на его долгом пути к вершине творчества (книге «Гарь», посвященной неистовому протопопу Аввакуму), но и сама стала заметным явлением культурной жизни нашего города, откликаясь на его значимые имена и события талантливыми, вдумчивыми публикациями, которые выходили на страницах сибирских журналов.

Эту книгу давно ждали те, кто был знаком с нею много лет, знавал ее экскурсоводом нашей картинной галереи, слушал лекции об искусстве, встречал на обсуждениях в музее и Доме писателя. Ее голос, оценки и размышления о культуре всегда выделялись среди других голосов глубоким знанием предмета, редкой способностью рассмотреть сквозь увеличительное стекло высокого искусства нравственные проблемы современной России, услышать ее острые социальные вызовы, отличить в работах мастеров классические традиции от пустых выкрутасов и новомодных «измов». Бережное отношению к зарождающемуся таланту, поддержка его в начале творческого пути, способность тактично проникнуть в святая святых — мастерскую того или иного художника также отличают ее от других критиков, произносящих свое судное слово. Кстати, профессиональным критиком Бусаргина себя не считает, а между тем прозаики, поэты, журналисты, художники и другие изящных дел мастера мечтают услышать ее мнение о своих творениях.

Как это часто бывает у разносторонне одаренных людей, автор более сорока публикаций, Тамара Бусаргина, привыкшая больше опекать таланты других, не задумывалась об издании своей книги, и, если бы не долгие, настойчивые уговоры поэта Владимира Скифа, мы, вероятнее всего, ее бы не прочли. Будем ему благодарны за это.

Когда зрелый талант встречает на своем пути зоркого, думающего зрителя (или читателя), случается чудо: открытие многих незаметных другим явлений в искусстве и жизни. В новой книге есть тому подтверждение.

«Воспоминания. Критика». Первую часть вышедшей книги, густо населенную громкими и не очень именами, прочтут, без сомнения, все! Столько здесь разных лиц, событий и неповторимых примет кипучей художественной жизни Иркутска 70—80-х годов, в самой гуще которой жил в свое время наш автор.

17 августа 1972 года… Роковой вечер в порту Байкал, траурно окрашенный надвигающимся штормом. Именно этой датой, ставшей черной отметкой в культурном календаре нашей страны, открывается книга. «За почти четыре десятилетия, что прошли со дня гибели Александра Вампилова, — пишет автор, — многое, связанное с ним, выветрилось из памяти, истлело, вероятно, из чувства самосохранения. Но все мои старания забыть, как страшный сон, тот вечер и ту ночь оказались напрасными…» («Тот вечер и та ночь»). Достаточно прочесть эти строки, чтобы дальше уже не отрываться от авторского повествования. Пересказывать его, даже кратко, нет смысла. Настолько это сокровенно. Приглашаю читателя погрузиться в ту бурю разнородных чувств — тревоги, страха, боли, надежды, отчаяния и глубокого потрясения, которые были пережиты тогда Бусаргиной с Ольгой, женой Вампилова. На рассвете постучался к ним в дверь Валентин Распутин, переступил порог «с чужим, каким-то стылым лицом» и принес непоправимую весть о гибели Вампилова. Эта нелепая смерть в расцвете сил оборвала творческий взлет драматурга и стала пожизненной драмой Глеба Пакулова. На рыбалке с Вампиловым он был в одной лодке, опрокинутой в Байкал всплывшим топляком…

Эти взволнованные страницы по-разному отзовутся в каждом читателе. В них нет лакировки «забронзовевшего» от всемирной славы драматурга Александра Вампилова, здесь он живой: ироничный и мягкий, резкий, едкий и властный — разный! Бусаргина рассматривает его в потоке времени, прошлом, настоящем и будущем (этот подход вообще характерен для нее и применим ею к любому таланту, вопрошающему о вечном). Воспоминания о Вампилове продолжают полемические заметки о его пьесе («Кое-что о Зилове и не только…»). Сколько острых копий переломано из-за образа Виктора Зилова в большой критике! Но общий «знаменатель» так и не выведен. Для Бусаргиной Зилов — это «тип актерствующего человека, нередкий в атмосфере „духовного бомжатника“ тех „оттепельных шестидесятых“, когда все старое было радостно развенчано, а будущее предстало „темно во облацех воздушных“». По мнению Бусаргиной, Зилов — конченый человек (каким был в начале пьесы, таким и остался), стало быть, и играть в этой пьесе по большому счету нечего — ни Ефремову, ни Далю, ни Хабенскому… Соглашаться ли с такой точкой зрения? Выбор за читателем.

Как профессионал с широким взглядом на культуру, Бусаргина всегда ставит вопросы, выходящие за рамки провинциального взгляда на нее. Отчего до сих пор не существует театра Вампилова? В чем уникальность его творчества? И почему фонд его имени до сих пор не превратился еще «в центр сохранения и развития литературно-театрального дела в нашем крае»? Есть среди ее вопрошаний еще одно, которое беспокоило и Валентина Распутин, писавшего о том, что местная критика заглядывает, как в святцы, в одни и те же имена, как правило уже знаменитые, хотя общий поток литературы создается и другими талантами, обойденными ее вниманием. Так, говоря о сибирской драматургии, Бусаргина упоминает творчество Михаила Ворфоломеева, Владимира Удатова, Олега Малышева, Ивана Вырыпаева и…

Для меня стало открытием большое по объему, выполненное с тщанием ученого исследование Бусаргиной о творчестве нашего земляка Владимира Гуркина, начинавшего свой путь актером Иркутского ТЮЗа.

За три месяца создавший свой шедевр — искрометную пьесу «Любовь и голуби» — Владимир Гуркин, как это ни странно, до сих пор известен большинству неискушенных театралов как автор всего лишь одной, экранизированной Владимиром Меньшовым пьесы, буквально разобранной на цитаты. (Двадцать лет не сходила она с афиши московского «Современника» и 228 раз ее играли в Омске!) Но ведь кроме нее под пером Гуркина родились потом и другие: «Кадриль», «Шел медведь по лесу», «Зажигаю днем свечу…», «Веселая вода печали» и, наконец, «Плач в пригоршню. Роман для театра», который, «по всеобщему мнению тогдашних критиков и театралов, является шедевром русской драматургии 90-х годов прошлого века».

«Автор с космическим ощущением жизни», «один из последних драматургов любви и надежды в русском искусстве» — такую высокую оценку дает ему Бусаргина, горюя о том, что преждевременная смерть забрала у нас к тому же одного из будущих, но, увы, несостоявшихся классиков современного русского романа, к эпическому жанру которого тяготело творчество Гуркина.

«Вы снова здесь, изменчивые тени» — это вторая часть воспоминаний, столь же интересная и насыщенная. В нее вошли многие значимые события как в судьбе самого автора, так и в культурной жизни края: рождение ТОМа (творческого объединения молодежи, нареченного позже «иркутской стенкой»), приезд Фиделя Кастро в Иркутск, первая встреча автора с будущим мужем, защита диссертации в Петербурге... Между этими судьбоносными событиями автор книги вводит нас в круг тогдашней литературной среды, передает живые черты многих знакомых нам только по книгам поэтов и писателей. «С детства я росла очень впечатлительной», — оговорится она. От себя могу добавить — и очень приметливой. Надо сказать, что вся книга Бусаргиной — это плод ее «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Именно это сочетание сообщает воспоминаниям необычайную живость и правдивость, высказанную искренне, с внутренним тактом человека глубокой культуры.

Одаренные люди — не от мира сего, у каждого «свои тараканы в голове». Вот и в ее передаче каждый выглядит «на особинку», с «лица необщим выраженьем». Обрисованная легкими, эскизными штрихами автора, как бы проступает, проявляется перед нами на широком «полотне» его воспоминаний целая галерея иркутских талантов: «прекрасно образованный, тонко чувствующий поэзию красавец с грустными еврейскими глазами» — поэт Сергей Иоффе; рано ушедший из жизни поэт, «ребенок с чистым сердцем» Борис Архипкин; медлительный в творчестве Евгений Суворов; талантливый и едкий прозаик Геннадий Машкин, в облике которого то и дело меняются свет и тень.

Бурно врывается в повествование «мальчукового» роста, с шапкой темно-русых волос самобытный поэт Петр Реутский. Квартира его для многих стала творческим клубом. Здесь собиралась «иркутская стенка», обсуждались запретные книги Солженицына и Булгакова, гремели кутежи и вирши собственного сочинения. Бусаргина вспоминает о нем с особой теплотой и щемящей ноткой, в которой кроется печаль о несостоявшемся в полную меру своих дарований ярком поэте. Переживший голодное детство, писавший стихи упруго и мускулисто, всегда окруженный пестрой толпой разнородных личностей, поработавший даже в цирке и умевший во время кутежей отчебучить на столе зажигательную чечетку Петр Реутский привлекал самобытностью, молодечеством — и любил говаривать молодым: «Вы все вылетели из моего рукава».

Позже, во время семинаров, собирал их «по-казачьи горячий, гулевой, неуемный в талантах» (по определению Анатолия Байбородина) писатель Глеб Пакулов: моряк, художник и геолог в прошлом, заядлый, азартный рыбак. Бурная, мятущаяся, противоречивая натура мужа в описании его жены — одно из самых захватывающих повествований в книге Бусаргиной. Большой интерес представляет подробный рассказ о том, как рождался и медленно вызревал под пером писателя его главный роман «Гарь» — книга, написанная удивительным языком, высоко оцененная московским поэтом Марией Аввакумовой, ведущей свою родословную от мятежного протопопа.

В 1970 году Пакуловы купили большой пустующий дом в порту Байкал, который стоял на взгорке, почти над Байкалом, и «со стороны казался летящим». С той поры стали появляться здесь приезжие столичные гости. Много прекрасного, драматического и до анекдота смешного было пережито в нем! На просторной веранде его всегда кипел старинный ведерный самовар и бурлили такие же горячие, крутые споры о литературе. «Этому дому, — замечает автор, — мы обязаны многими встречами и знакомствами». Астафьев, Носов, Крупин, Воронин... Кто только тут не побывал! Не зря в ту пору порт Байкал называли «сибирское Переделкино».

В воспоминаниях этого периода оживают не только литературные вечера с именитыми гостями, но и музыкальные, живописные описания прибайкальской природы с белыми грибами и смородиной, синичками, зайцами и дикими лошадьми: «Глеб сам косил двор и возле окна, где стоял письменный стол, ставил стожок, разгораживая часть забора, — приходили две лошади и не уходили до зари: хрумкали сено, вздыхали, терлись шеями, тоненько ржали. В лунные ночи они казались фиолетовыми».

Забавные животные тогдашнего житья-бытья Пакуловых в порту Байкал: собака Дик, щенок Отрок, «толстый и разбойный кот Ерофей», атласно-черная Воронуша, которая замечательно передразнивала женский смех, — наполняют эти страницы душевным теплом и мягким юмором. Работая над романом «Варвары», Пакулов подружился с мышкой Женей, которая скрашивала его зимнее одиночество в порту. «Глеб, бывало, положит хлебных крошек на валенки, в которых всегда ходил в нашем большом — не натопишь — доме, мышка придет, поскребет валенок, залезет на носок, крошки погрызет и не уходит, сидит, пока хозяин не встанет». (Любопытно, что эта прирученная писателем мышенция вошла в его роман «Гарь», только под другим именем.)

Удерживаю себя от цитирования. Лучше не портить удовольствие тем, кто раскроет книгу и «услышит», как рано утром с крыльца пакуловского дома, помахивая крылами, летит от Шаман-камня над гладью Байкала народная песня, которую «с душой» выводит там во время рыбалки Виктор Астафьев, а потом, гуляя в лесу, величает каждую травинку «по имени-отчеству». Не откажет себе читатель, открывший книгу, и еще в одном удовольствии: посидеть вечерком на знаменитой веранде (конечно же, с водочкой!) в тесном кружке собратьев по перу, с улыбкой слушая, как, подначивая друг дружку, «присбирывают» Глеб Пакулов и Валентин Распутин смешные житейские байки, расцвечивая их по ходу рассказа яркими литературными образами.

Возвышенная романтика влюбленного в красоту культуры автора книги переплетается на этих страницах с жесткой, не всегда приглядной реальностью писательских посиделок и отношений. Но именно потому и веришь ему! Не лакируя известные имена и не изменяя внутреннему такту, осторожно проходит Тамара Бусаргина между двух мифических скал — «Харибдой самовосхваления» и Сциллой «цинической откровенности», желанием унизить ближних и знакомых за прежние обиды. Ведь жизнь есть жизнь, на ее крутых зигзагах всегда найдется «почетное» место для обиды в сердце, раненном чьим-то неосторожным словом или действием.

Что уж говорить о творческой среде, которую составляют люди, наделенные не только талантом, но и его издержками: повышенным честолюбием, ревностью, завистью — и (зачастую одновременно!) детской беззащитностью перед суровой громадой жизни. Не обходит Бусаргина и эту сторону в отношениях «иркутской стенки». Но надо отдать должное тому, как милосердно, по-христиански завершает она свои оговорки в этих случаях: «Сейчас, по прошествии стольких лет, понимаешь, что каждый, кого очень любил и кого не очень, уносит с собой что-то единственное, уносит частичку тебя самого. Царствия им всем небесного!»

Мягким светом, благодарностью за счастливые встречи согреты воспоминания автора о юной студенческой поре, которые читаешь не только с интересом, но и с горечью: «Я проходила курс истории в те времена, — пишет автор, — когда Иркутский университет еще хранил традиции классического образования. Волны революции и военное лихолетье прибили к нам прекрасные кадры из Центральной России». Востоковед С. В. Шостакович «снижал на экзамене оценку, если мы не процитируем ему хотя бы один-два стиха китайца Ли Бо или Омара Хайяма», доктор экономики И. Н. Трегубов «знал наизусть всего Пушкина», а знаток петровской Руси М. А. Гудошников «на память воспроизводил многие указы Петра I». Замечательная деталь свидетельствует об уважении преподавателей вуза к тем, кто упорно грыз гранит науки: «Павел Павлович Хороших непременно привставал на экзамене (по археологии. — Л. Л.) из-за стола, чтобы пожать руки всем, кто получал пятерку».

Вчитываясь в эти строчки, острее и глубже понимаешь ту разруху в современном образовании, о которой с болью говорят сегодня многие. Как далеко ушли мы от того, что созидалось веками!

 Кстати, сама Тамара Георгиевна Бусаргина осталась в памяти студентов одним из самых ярких преподавателей педагогического института (мы работали здесь с нею много лет на кафедре культурологии). Высоко оценил ее и наш «политех», куда она перешла позже. Как всякий Учитель с большой буквы, Бусаргина любит учиться сама — до сих пор. Учеба длиною в жизнь (вначале Иркутский государственный университет, затем Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина, где она защитила диссертацию по художественной культуре Восточной Сибири 1917—1940 годов) и сформировала в ней тот глубокий, строгий и вдумчивый взгляд на современную сибирскую культуру, о которой она пишет, лучшие классические традиции которой поддерживает и оберегает. А это непростой и нелегкий труд.

Книга Бусаргиной разбита на две неравные части; вторую, меньшую по объему, открывает блестящий по глубине, смысловому анализу и образному восприятию цикл статей об иркутских художниках (Андрей Рубцов, Анатолий Костовский, Владимир Кузьмин и другие мастера — скульптор, ювелир, график…).

Я прочла их запоем! Пересказать невозможно, но процитировать позволительно. Проблема ответственности художника перед своим талантом всегда актуальна. В Иркутске, отмечает Бусаргина, есть тому яркий пример: «многотрудный творческий подвиг художника Андрея Рубцова». «Прекрасное должно быть величаво» — это сказано как будто о нем. Он никогда не выставлял на суд публики скородельные работы. Затворяясь в мастерской, наедине с белым холстом, Рубцов создавал удивительные картины, в которых «пластическая цветовая экспрессия и фактура письма сродни дыханию вулкана перед извержением лавы». Долго еще после выставки тревожат зрителей его картины «миражами таинственно манящей бездны и всполохами горнего света», легко узнаваемым по неповторимому колориту этого живописца «духовным космосом» личности тех современников, которые были запечатлены на холсте его кистью («Волшебное единоборство света и тьмы»).

Солнечный мажорный талант всегда выделял среди других мастеров кисти Владимира Кузьмина. Одна из главных тем его творчества — старый Иркутск с его резными домами и заповедными улочками. «Сколько любви к родному городу! Ты блаженно водишь взглядом по прихотливому узору этих старых уличек-кривуличек, созерцаешь дома, которые словно сами изнутри излучают свет», — восклицает Бусаргина в самом начале статьи о нем и тут же, отталкиваясь от первого эмоционального впечатления, стремительно уходит вглубь. «Мы имеем дело с художником от Русской земли», который выявляет в своих работах то, что заложено в глубинах народного подзсознания: «потому так красива и гармонична его палитра, оттого светятся... дома, окна, ворота, цветы и куличи, что художник умеет видеть и чувствовать (в русской душе. — Л. Л.) эту неслиянную слитность неба и земли. Понятие „небо“ для него духовно значимо» («Архетипы русского сознания в пейзажах Владимира Кузьмина»). По-новому откроет для себя читатель в этом разделе драматическую по звучанию живопись Анатолия Костовского и творчество оригинального «вечного вопрошателя, ищущего ответы на сегодняшние вопросы в глубине веков» — скульптора Льва Серикова.

И все же, и все же… Оговорюсь попутно: при всем достоинстве статей этого цикла доберется до них, вероятно, не каждый читатель — в силу особенностей жанра и специфического языка искусствоведческих исследований. В этом смысле книгу Бусаргиной в целом не назовешь легким чтением, многие ее статьи требуют от читателя ответной внутренней работы, вдумчивого осмысления тех непростых процессов развития художественной культуры России и Сибири, которые в ней обозначены.

Разнородная по жанрам и целям отдельных статей, эта книга может многое рассказать о сибирских талантах, о личности самого автора, широком разбросе его культурных интересов. Судите сами. Перелистывая ее страницы, мы погружаемся в размышления автора о личности великого русского писателя протопопа Аввакума и его огнедышащей прозе. Удивляемся кропотливым архивным изысканиям жены о родословном древе мужа («Из казачьего рода»). В двух публикациях («Платье с балаболками», «Мир и война моего детства») память автора сохранила для будущих поколений живые подробности сурового военного времени: суп из лебеды, бледный морковный чай и колючие крапивные шарики, заглушавшие детский голод до прихода уставших матерей. А ведь это только часть того, что вошло в книгу.

Беседа с Олегом Слободчиковым («Писательские жены: талант или призвание?»), отзывы о сборнике стихов Анатолия Горбунова и книге Тамары Драницы («Белый звон над Русью», «Профессия — искусствовед»), статьи о фотохудожнике Сергее Переносенко («Остановить мгновенье»). Перечисляю далеко не все.

В конце статьи хотелось бы заметить главное: весь этот «цветной калейдоскоп» мог бы рассыпаться в разные стороны, не будь в нем того магнитного стержня, к которому все притягивается: размышлений автора о загадках русской души и русской (сибирской) культуре в целом. Погружаясь в глубь времен и обращаясь к великим творцам русской культуры (в книге много прекрасных цитат, изречений и стихов, взятых у классиков прошлого), Бусаргина внимательно следит за главным течением той вольной и мощной, широкой реки, которая зовется русской культурой, несущей в своих глубинах в безбрежный океан мировой культуры те потаенные, живительные токи своих духовных родников, без которых невозможно наше «национальное самостояние» в мире.

 

Лилия Ладик

 

Все фотографии из архива Сергея Ивановича Перенесенко

100-летие «Сибирских огней»