Вы здесь

Из цикла «Великая степь»

Рассказы
Файл: Иконка пакета 01_baldorzhiev_itsvs.zip (43.11 КБ)
Виктор БАЛДОРЖИЕВ
Виктор БАЛДОРЖИЕВ


Из цикла «ВЕЛИКАЯ СТЕПЬ»
Рассказы



УОДХЭ
Не то чтобы коня, но и узды-то своей у Уодхэ никогда не было. У него вообще ничего не было, сиротой рос, ел, что подадут, одевал, что дадут. Он обучал диких коней в табунах богатых степняков. Усмирит жеребца, погарцует с месяц, потом снова бродит пешком в рваном тэрлике, грудь смуглая, нараспашку… Был он оборван и худ, как бродячая собака, но силен и жилист, роста высокого. Обритая голова была похожа на булыжник, землистая, вся в шрамах и шишках, коса черная и жесткая, нос криво приплюснут к булыжнику, глаза раскосые и диковатые.
Желудок сироты всегда пуст, и в поступках он не волен. Приоткрыв рот и наклонив свой «бугристый булыжник», Уодхэ молча смотрел на людей стойбища, в основном, его родственников, никому не перечил, а если открывал рот, то оттуда вырывалось мычание. Но когда Уодхэ случалось выпить араки, он дрался со всеми встречными и поперечными. Тогда его били плетями и выгоняли из стойбища. Возвращался он еще больше похудевшим, оборванным и молчаливым.
Никто не считал его равным себе.
Но неведома воля неба человеку, за год разбогател нищий Уодхэ! И теперь живет он с женой в белой юрте, на рассвете идет сквозь туманы по росистым травам к своим лошадям. И лук, и колчан, и чубук, и кресало — все у него украшено серебром и кораллами. Скачет Уодхэ по зеленой траве, где вспыхивают ярко-красные пятна сараны, скачет на охоту на белоногом вороном и, кажется, даже не задумывается о том, что с ним случилось за год. Что за бесчувственный и беспечный человек!
Никогда бы Уодхэ не разбогател, если бы год назад его не избили плетями на свадьбе в Хойто Хори родственники…
Стойбище, где живут богатые и бедные родственники Уодхэ, на самом берегу Онона. Год назад провожала из стойбища в Ара Халху, в место Хойто Хори, невесту. Отец девушки, богатый Амбагай, взял в дальнюю дорогу и Уодхэ.
— Оденьте его, как подобает, коня дайте. Пусть едет с нами, мало ли что может случиться в пути. Чем больше мужчин, тем лучше. Ехать далеко, — сказал, вздохнув, своим людям жирный Амбагай. Говорили, что на Синей Горе появились харшаны1.  Хотя дорога была в стороне от той горы, Амбагай опасался.
Тайга все скроет, там и зверя больше, а в степи не спрячешься. Не зря опасался Амбагай, снаряжая свиту невесты, до Хойто Хори по степи, тайге, горам, через реки много конных переходов, не раз придется ночевать. И луки были у людей, и сабли, и кольчуги, только у Уодхэ за кушаком на спине — узкий нож в ножнах.
Ехали по степи — тарбаган стреляли, пробирались узкой дорогой по тайге — на коз и изюбрей охотились, на вершинах молились духам, угощали их и вымаливали удачу, реки и вброд, и вплавь переходили, малахаи и халаты у костров сушили. Много дней ехали, кони приморились, а людям весело в пути.
Все обошлось мирно, добрались до Хойто Хори. А там ждут их, не дождутся. Стойбище на опушке леса, войлоки в круг разложены, костры горят, вертела люди крутят, всюду мясо. Богато и жирно на стойбище Тумбиная, свата Амбагая. Шаман, весь в меди и серебре, камлал, соболем кружился вокруг березы, увешанной шкурками и лоскутками, зайцем прыгал через костер, завыл и запел, задергался судорожно. Страшно и радостно было на сердце Уодхэ! А потом и свадьба грянула… И Уодхэ, как и всем, поднесли араки.
Вскоре все вокруг смешалось и загудело. Там песни поют, там бранятся, брызгая слюной, там парни и девушки ехор-хоровод водят, где-то играют на лимбе и бьют в бубны, собаки вьюнами крутятся, грызутся из-за костей и блевотины, кони ржут у привязей. А солнце вовсю жарит зеленую землю с голубого полуденного неба. В юртах жара, на улице жара. Вдруг, как и всегда, вспыхнула и понеслась драка. Подоткнув полы тэрликов за кушаки, заработали кулаками мужчины. Кто, кого, за что и зачем? Ничего не понять! Шум, гам, суматоха страшная, уже у многих были выправлены в кровь носы, подправлены так и сяк брови и скулы, когда столкнулись местный силач Буга и Уодхэ.
Запахло серьезной битвой. Вцепившись друг в друга намертво, они покатились по земле, рвали одежды, рычали, как дикие звери, вскочив на ноги, пинали и хлестко угощали головы и бока увесистыми ударами. Все вокруг отлетало от них и ломалось.
Но никогда бы не разбогатеть нищему Уодхэ, если бы на шум не вышли из юрты сваты — Амбагай и Тумбинай в красивых и засаленных тэрликах. Пьяные и жирные хозяева оглядели мутными глазами беспорядок. Не понравилось им такое продолжение свадьбы.
— Всыпьте им плетей и гоните отсюда прочь! Пусть их харшаны съедят! — крикнули, перебивая друг друга, Амбагай и Тумбинай.
Родственники бросились на своих борцов, засвистели плети. Ах, как усердствовали родственники!..
Очнулся Уодхэ, прислушался — недалеко люди гуляют, что-то весело кричит пьяный Амбагай. Место незнакомое. Вот этих берез и сосен Уодхэ никогда не видел, степью и Ононом не пахнет. Где он, что случилось? К плетям Уодхэ был привычен, шкура за много лет задубела… Замычал Уодхэ, ощупывая тяжелую голову и понял, что дрался, и его опять выгнали из стойбища. Нельзя ему к людям. Он поднялся и пошел все дальше и дальше в тайгу. В полдень он устал и уснул на мягком мху до рассвета. Никогда тело Уодхэ так мягко не спало на твердой земле у Онона.
Проснулся Уодхэ, протрезвел, огляделся — вокруг тайга, ничего не видно за деревьями. Что делать?
Если он будет все время идти туда, откуда выходит солнце, то ни за что не минует Онона, а там и стойбище найдет. Долго придется идти. Ничего, как-нибудь доберется, не впервой. Ощупал Уодхэ кушак — нет ножа. Худо, если зверь попадется. Камней много, всегда можно искру высечь и раздуть огонь, мох повсюду.
Двинулся неунывающий Уодхэ в путь. По ночам жутко рявкали гураны, ухали филины, сотрясая тишину. Уодхэ чутко дремал у тлеющего костра, прислушивался. Он смотрел на подрагивающие звезды, и в его булыжной голове роились смутные думы.
Уодхэ шел много дней, тэрлик, штаны и гутулы превратились в лохмотья. Амбагай-ахэ будет ругаться, ведь это он одел его в путь. Придется отрабатывать. Голода Уодхэ по привычке не чувствовал, ел корни сараны, смородину, бруснику. Отломив березовую жердь, он несколько раз подкрадывался к диким козам, но чуткие козы стремительно убегали от него.
Одичал Уодхэ, оброс, стал осторожен и чуток, как лесной зверь, за версту чуял опасные запахи. Но однажды потянуло дымком, и возликовало сердце бедного
Уодхэ!
Никогда бы не разбогател Уодхэ, если бы небо не вывело его к стойбищу в пять юрт. Он побежал на запах дыма, и за редеющими деревьями стала открываться ему степь. У самого подножия сопки, около стайки берез, стояли, как опрокинутые чаши, высокие белые юрты.
Сел Уодхэ в изнеможении на землю, замычал, затряс головой и громко рассмеялся. Уодхэ сильный, он нашел людей!
Но почему люди выбегают из юрт и убегают от него? Почему они бросили коров и лошадей? Что кричит эта женщина на коне?
— Уходите, люди! Харшаны идут. Харшаны!
— Нет, это не харшан, он не похож на них.
— Где мой лук? Куда ты подевала колчан и лук?
— Он не похож ни на одного из них!
Смуглые люди собрались у берез и со страхом смотрели на приближающегося Уодхэ. Они пятились от него, лук в руках мужчины подрагивал. Чего они испугались? Это же он, Уодхэ, идет.
— Он не харшан! — вдруг облегченно крикнула женщина.
— К-кто т-ты? — выговорил мужчина, когда Уодхэ до них оставалось совсем немного.
Он оскалился в добродушной улыбке и промычал:
— Я У-уодхэ, иду домой.
Услышав это и увидев, что он без оружия, люди осмелели. Все с любопытством осматривали его, щупали, нюхали, кто-то потрогал жесткую косу Уодхэ.
Никогда так хорошо не было Уодхэ, как в этот день! Он ел много мяса, пил арсу4, блаженный сон давил его к земле. Люди, обрадованные тем, что он не харшан, что-то наперебой ему говорили у очага, но он только счастливо смеялся и мычал. Круглолицые мужчины, прикусывая кончики кос, задумчиво смотрели на него.
— Он не из наших мест, в Кижинге и Хойто Хори таких нет, — вдруг промолвил один из них. Остальные закивали головами.
— Говорят, что у Тумбиная была свадьба. Не от ононских ли людей он оторвался? — предположил низенький и кривоногий.
Услышав слова Тумбинай и Онон, Уодхэ открыл рот и оглядел людей, сидевших, как и он, поджав под себя ноги калачиками.
— Пусть живет у нас. Ему не надо ходить в тайгу, там харшаны. А у нас мужчин будет больше, — решил высокий, видимо, тут главный.
И опять все закивали головами… Уодхэ не видел пожилых и старых, все были молодые и сильные.
Утром мужчины уговаривали Уодхэ остаться, но он показал на восток и заспешил. Тогда люди положили ему в кожаный мешок еду, дали нож и отпустили. Уодхэ надо идти, Амбагай-ахэ будет ругаться за порванную одежду и потерянный нож.
— Видишь высокую синюю гору. Возьми от нее на две ладони левее, прямо не ходи, беда будет, — сказал высокий, провожая Уодхэ. Все люди вышли из юрт и с тревогой смотрели на странника.
Взял Уодхэ на два ладони левее от Синей Горы и пошел. Впереди была степь, дальше темнела тайга… Он понял, что далеко отошел от дороги, по которой ехал с Амбагаем и его людьми. Но солнце по-прежнему поднималось из-за Синей Горы, и Уодхэ не мог отвернуть от солнца, там его стойбище. Он прошел степь, вошел в тайгу, долго там блуждал, снова вышел в степь и увидел две низкие серые юрты.
Духи тайги и степи вели Уодхэ, иначе никогда бы ему не разбогатеть!
На стойбище жили пожилые люди — муж и жена. Они не испугались Уодхэ, как молодые, не расспрашивали его. Только хозяин, больной и немощный человек, спросил его:
— Ты никого не встречал в тайге?
— Я видел медведя, он мял кусты и ел ягоды, я его со скалы видел и обошел,— ответил Уодхэ, удивляясь своему многословию.
— У нас пропала корова. Харшаны, наверное, увели, — ни к кому не обращаясь, сказала худая черная женщина, внося хворост.
Ночевал Уодхэ во второй юрте. Хозяева сказали, что тут жили их родственники, но еще зимой поехали к сыну, кочующему у реки Телемба, и до сих пор не возвращаются. Не случилось ли беды? Сказав это, они тягостно и надолго замолчали.
На рассвете, когда Уодхэ собрался уходить, немощный хозяин напутствовал гостя:
— Обойди Синюю Гору, возьми от нее на три ладони левее и иди. Не ходи прямо. Когда харшаны поблизости, то человек сходит с ума и идет прямо к ним. Они шолмосы5. 
И снова Уодхэ шагал по степи к синеющей кромке тайги. Уодхэ сильный, он никаких харшанов не боится! Ноги его окрепли, и он не чувствовал усталости. К осени Уодхэ доберется до Онона. Отработает Уодхэ за одежду, увидит Амбагай-ахэ какой сильный и работящий Уодхэ и снова даст ему штаны… Из-за Синей Горы выходит солнце, значит, и надо идти прямо туда. Там — Онон, стойбище.
Он стоял на рассвете у каменистой речушки и смотрел на алый шар солнца, выползающий из-за сизой в тумане горы. Уодхэ фыркал и умывался холодной водой, и в голове у него что-то позванивало. То степь представала перед его глазами, то тучный Амбагай, то Онон. Уодхэ смеялся и окунал обросшую голову в чистые воды речушки, дно которой было усеяно галькой.
Гора уже не синела в тумане, когда он вышел к черной и дряхлой юрте. Оттуда на кривых ногах появились старик со старухой.
— Не Арсалан ли это идет к нам? — спросил старик, приложив ладонь ко лбу и опираясь на плечо покачивающейся старухи.
— Нет, это не Зан, не Арсалан и не Шоно. Может быть, Барас6?  Да нет, это совсем другой человек, ни на кого из братьев-харшанов не похож, — громко говорила старуха наклонившемуся к ней старику.
Уодхэ подошел, поздоровался, старуха откинула полог, приглашая его в юрту.
— Из Хойто Хори идешь? К Онону? Далеко, очень далеко идти до Онона. Люди давно обходят наши места. Уходить тебе надо побыстрей. Тут недалеко харшаны живут, — говорил старик, смотря на Уодхэ. Голова старика все время подрагивала и качалась.
— Они шолмосы, — сказала старуха и вздохнула. — Никто тут не селится. Все молодые и сильные перекочевали далеко. У них лошади, телеги, а нам как кочевать? Иди назад, парень. Иди!
— Старые мы, жилы и кости одни, — рассмеялся скрипучим смехом старик. — Они заходят к нам, нас не трогают. Когда человек встречается с харшаном, от страха он теряет ум и становится бараном…
— Много лет назад мы кочевали вместе с их родителями, потом старики умерли от черной болезни, а дети ушли в лес, выжили. Старший убил человека и накормил братьев. С тех пор они стали харшанами. Уходи, парень, уходи быстрей…
В юрте было темно, дымно, лица стариков сливались в прокопченными решетками стен, слова доносились как из тумана.
Вышел Уодхэ, расправил плечи, задышал полной грудью и зашагал прямо к Синей Горе. Ярко светило солнце, пахло ароматами смолы и хвои… Много раз видел Уодхэ, как безропотно умирают бараны. Люди боятся харшанов! Уодхэ не баран, он не боится шолмосов. Уодхэ заберется на Синюю Гору и оттуда увидит долину, а может быть, и Онон! Он наконец-то выйдет из тайги, где ничего не видно и больно глазам.
Но никогда бы не разбогател Уодхэ, если бы он не вошел в черную юрту, никогда у него не было бы таких коней и крепкого лука, если бы он обошел Синюю Гору, откуда выходило солнце!
Уодхэ шел по тропе, переплетенной корневищами деревьев. Сначала он уловил запах дыма, потом увидел обглоданные коровьи кости, дальше стали попадаться лошадиные кости. Уодхэ хотел было присесть и отдохнуть, как вдруг между деревьями увидел стойбище. Он направился прямо туда.
На поляне стояли три жилища-балагана, крытые потемневшей и задымленной берестой, рядом росли несколько берез и сосен с обглоданной корой, к ним были привязаны две лошади. Из среднего, большого, жилища курился дымок. Шолмосы не живут в таких жилищах, как люди. Подойдя ближе, Уодхэ увидел много седел, новых и старых, некоторые сгнили и вросли в землю, тут же валялись побелевшие под дождем туеса и деревянные чаши. Было тихо, только звенели и жужжали мухи над кучей костей.
Оглядел Уодхэ стойбище, вошел в среднее жилище. И столкнулся с женщиной. Она вскрикнула и отступила в темноту, где горел огонь в очаге из камней.
— Кто ты? — изумленно и испуганно крикнула женщина.
— Я Уодхэ, иду домой, — ответил Уодхэ.
У женщины было круглое, как луна, лицо, тэрлик висел на ней лохмотьями, в грязных руках она держала прокопченный таганок. В темноте светились белки испуганных глаз. Сумасшедшая, что ли?
— Уходи, уходи, глупый человек, — быстро зашептала женщина. — Тут живут харшаны, они сильнее диких зверей. Они убивают людей и едят их. Уходи, человек!
— А почему ты не уходишь? — удивленно спросил Уодхэ.
— Глупый человек! Если я уйду, они найдут и убьют всех моих родных. Они убили и съели моего мужа, — задрожала в страхе женщина, вглядываясь безумными глазами в Уодхэ.
Уодхэ раздумывал. Харшаны найдут его. Уодхэ сильный, он их победит. Где харшаны?
— Они придут! Они убивают все живое, они убьют тебя, глупый человек. Уходи! — говорила, трясясь и оглядываясь, женщина. Грязное и круглое лицо ее вспотело. Но Уодхэ обезумел!
— Я Уодхэ, иду домой. Я не боюсь харшанов, — повторил он привычно.
Потом прошел в соседний, маленький, балаган, прилег на ворох старой одежды. Женщина вскрикнула и отошла от него…
Уодхэ проспал! Его мгновенно выдернули за ноги из балагана. Рассвирепевший Уодхэ вскочил на ноги, но на нем тут же повисли четверо. Затрещал под ногами сухой хворост, взметнулась пыль, завизжало и зарычало все вокруг. Уодхэ, расшвыряв вцепившихся в него шолмосов, окровавленный и страшный, огляделся. Со всех сторон на него хищно смотрели полулюди-полузвери с длинными руками, обросшие волосами, как шерстью. Маленькие медвежьи глазки буравили пришельца и наливались кровью. Существа рычали, подрыгивали и придвигались к Уодхэ, готовые броситься на него.
Никогда, даже усмиряя самых свирепых коней Амбагая, Уодхэ не был таким сильным, как сейчас. Он убьет всех харшанов! Крепко держа нож, дико замычав, он ринулся вперед. И упал оглушенный.
Уодхэ сам шел на смерть, а смерть подкралась к нему. Один из харшанов обрушил сзади на Уодхэ толстую лесину… А когда Уодхэ очнулся и застонал, он увидел наклонившиеся над ним оскаленные рожи, с выступавшими вперед острыми зубами. Рожи смеялись, переглядывались и смотрели на связанного сыромятными веревками Уодхэ.
Они были людьми, они разговаривали!
— Привяжи гостя к березе, Шоно, — сказал громадный и сутулый харшан.
Обезумевшего Уодхэ раздели догола, накинули на него какие-то лохмотья, кисти рук его были намертво связаны, конец длинной сыромятной веревки привязали к березе.
— Здесь будешь оправляться, а спать в балагане, — добродушно сказал низкорослый и мускулистый Шоно.
Так сильный Уодхэ оказался в плену у харшанов.
Два дня он лежал, тоскуя звериной тоской, у балагана.
— Накорми гостя! — кричал старший харшан.
Круглолицая женщина проворно ставила около Уодхэ деревянную чашу с похлебкой и убегала. Пришлось Уодхэ вставать на четвереньки и хлебать, как собака. Болели руки, кружилась голова, все качалось перед глазами.
Очнувшись однажды утром, Уодхэ насчитал семь харшанов. Все они были похожи друг на друга. Старик со старухой были правы: братья. Они убивают людей, конных и пеших, вон сколько седел и узд валяется, превращаясь в муравейник. Убьют они и Уодхэ. Он сам пришел к ним!
Уодхэ лежал у балагана и смотрел в небо. Амбагай-ахэ сильно будет гневаться, если Уодхэ не вернет ему одежду и нож. Куда ушла сила Уодхэ, почему он не мог победить харшанов, живущих у Синей Горы, из-за которой выходит солнце?
— Что будем с гостем делать? — вдруг услышал Уодхэ.
— Зачем он нам такой худой? Откармливать будем, — хрипло рассмеялся сутулый харшан. Его звали Зан, он был старшим. Теперь Уодхэ всех харшанов знал по именам. — Он высокий, большой, как медведь, костистый, к осени много мяса будет. Надо его хорошо кормить…
Шли дни. Женщина молча ставила перед Уодхэ чашу и уходила. Уодхэ стал похож на старую больную собаку. Отяжелев, он ковылял к березе и оправлялся. Вокруг него тучами роились мухи, комары, мошкара, страшно воняло. Уодхэ привык и не думал о смерти. Харшаны уезжали и приезжали, никто из них не подходил к Уодхэ.
По ночам стало холодать, дохнуло осенью. Все чаще пролетали над стойбищем харшанов гуси и утки, курлыкали журавли. Птицы летели в сторону Онона, а Уодхэ, как собака, был привязан к березе. В родном стойбище, наверное, давно забыли о нем…
Никогда так плохо не было Уодхэ!
Руки налились кровью и болели. Но в один из дней Уодхэ почувствовал облегчение, пальцы слабо шевельнулись, сыромять разошлась и под лучами солнца высыхала. Уодхэ задумался. И стал каждый день понемногу раздвигать кисти рук и шевелить пальцами. Ночью он пробовал перекусить или развязать узел зубами, но это было невозможно. Но он мог уже подносить ко рту руки.
Во второй раз зацвели цветы, до осени оставалось совсем немного. Однажды, подойдя к березе, чтобы оправиться, Уодхэ заметил, что дерево давно умирает: во многих местах ветви были высохшими, а на живых листья пожелтели и увяли. Все харшаны оправлялись под этой березой, раньше, видимо, привязывали здесь коней. Уодхэ снова задумался…
Как-то вечером харшаны приволокли убитого медведя. Самый маленький и проворный, Хулганан7,  нес длинную рогатину. Когда освежевали добычу и сварили мясо, Зан зычно крикнул:
— Арата8,  надо гостя медвежатиной угостить. Как он там? До осени поправится?
Быстрый Арата принес кусками мясо и бросил перед Уодхэ на землю. Теперь Уодхэ каждый день ел медвежатину, молился по ночам духам родной горы Батор и чувствовал, что духи возвращают ему ушедшую силу…
Неужели от страха он потерял ум и стал бараном? Пока еще харшаны не убили человека. Где же люди? Молодые и сильные откочевали отсюда на много конных переходов, остались только старые и немощные. Они не молодые и не сильные, они не боятся смерти и харшанов. Уодхэ думал… Никогда он так не думал! Почему молодые и сильные, богатые и вооруженные убежали, разве они не могут собраться и убить харшанов? Это же не шолмосы, а обыкновенные одичавшие люди, каждый их может убить! Сильный Уодхэ привязан, как собака, к умирающей березе, у него никогда ничего своего не было — ни коня, ни сабли, ни лука. Почему Амбагай и Тумбинай не могут собрать людей с луками и саблями и убить харшанов? Люди — не бараны. Если бы звери и бараны не боялись людей, то люди не могли бы их убивать. Тогда люди съели бы всю землю. А где бы потом жили?
Амбагай-ахэ теперь никогда не получит от Уодхэ штаны, гутулы и нож. Одежда порвалась и сгнила. Нож Уодхэ потерял. А самого Уодхэ зарежет Тулай на зимний уцэн10 , хотя Уодхэ не баран и не боится харшанов. Даже сейчас!
Много думал Уодхэ, смотря в небо и молясь духам. Круглолицая женщина показывалась редко, днем она варила еду, на ночь умирала. Харшаны спали в среднем, большом, балагане. Дотемна они ходили по стойбищу, точили ножи, делали рогатины. Длиннорукие, с ногтями, как звериные когти, и обросшие, они переругивались, оскаливались, смеялись, иногда дрались. Но по приказу Зана Арсалан с Барасом усмиряли всех.
Ночью таинственно дышала и спала огромная тайга. Уодхэ не спал, он смотрел на звезды и думал…
Однажды, подойдя к березе, Уодхэ начал чесать спину, покусанную комарами. И вдруг замер! Что-то внутри березы хрустнуло. Теперь Уодхэ чесал спину каждый день, раскачивал ствол с разных сторон. Он отъелся, окреп. Если бы не связанные руки, Уодхэ мог бы вырвать или сломать березу. Он сидел у балагана, смотрел на березу, и сердце его плакало от бессилия. Уодхэ сильный, но руки у него связаны!
Женщина никогда не разговаривала с Уодхэ. Однажды, когда она принесла еду, он шепнул, даже не повернув к ней головы:
— Разрежь веревку. Уодхэ убьет харшанов и спасет тебя.
Она убежала, но на другой день Уодхэ увидел в траве камень с острыми краями, и сердце его замерло от звонкой радости. Никогда еще Уодхэ не был умным, как сейчас! Уодхэ хитрый, он обманет харшанов и убьет их. Он будет ночами перетирать о камень веревки и освободит руки. Теперь Уодхэ не только сильный, он теперь умный, как Амбагай и Тумбинай.
И снова шепнул умный Уодхэ обезумевшей и безропотной женщине:
— Не находись в среднем балагане, когда харшаны собираются вместе. Уодхэ все равно убьет харшанов.
Губы женщины шевельнулись, но она ничего не сказала.
Ночью упал иней. На рассвете, когда заалело за Синей Горой, продрогший Уодхэ подошел к березе и неожиданно услышал голос Зана. Старший из харшанов говорил:
— Арсалан, Шоно, готовьте ножи. Сегодня надо заколоть гостя, мясо у нас кончается.
Уодхэ замер только на мгновение. Страшная сила заклокотала и забурлила внутри Уодхэ, растекаясь по жилам. Вне себя, он разорвал перетертые сыромятные веревки, руки стали свободными и были тверды, как железо! Умный и сильный Уодхэ не помнит — вырвал или сломал березу, показалось, что сама тайга охнула и качнулась.
Что-то успел крикнуть Арсалан, но Уодхэ уже поднял над собой ствол и со страшной силой опустил на балаган. Треснуло и рухнуло, завизжало и зарычало, раздались дикие вопли, но комель березы все опускался и опускался на жилище харшанов. Земля сотрясалась. Уодхэ неистовствовал! Он дико мычал и заливался победным смехом, по грязному и побуревшему лицу его катились слезы.
Потом он отбросил березу, и все стихло. Балаган был расплющен всмятку, все было забрызгано алой и темной кровью. Но вдруг Уодхэ увидел, что на него идет сутулый окровавленный Зан, он дико рычал и приволакивал ногу. Уодхэ хищным зверем бросился на страшного харшана, ударил его головой-булыжником и, вцепившись зубами в горло врага, вырвал ему гортань до шейного позвоночника. Он вскочил на ноги с окровавленным ртом и огляделся. Из-под смятого жилища ползли в разные стороны харшаны, оставляя на голубеющей рассветной траве кровавые полосы. Уодхэ не стал поднимать березу, он взял рогатину и прикончил раз за разом всех. Уодхэ не потерял от страха ум и не стал бараном, он убил всех харшанов.
Вот как поступил Уодхэ!
Шар солнца выполз из-за горы и залил тайгу багровым отсветом. Было тепло и тихо. Женщина вышла из своего балагана и робко подошла к Уодхэ. Она смотрела на него преданно и со страхом, как смотрят побитые собаки. Из-под жилища торчали разбитые головы и руки, вокруг лежали трупы харшанов, некоторые еще издыхали, все было залито и забрызгано кровью. Уодхэ стоял посередине стойбища и, оглядываясь, говорил:
— Зан, Арсалан, Барас, Шоно, Арата, Тулай, Хулганан… Харшаны, Уодхэ не баран, он убил вас всех… Люди теперь не будут бояться…
С тех пор, за год, он сказал всего несколько слов… Потом люди нашли у Синей Горы пещеру, куда харшаны выбрасывали человеческие кости. Оказалось, что круглолицая женщина была бедной племянницей Тумбиная. Однажды муж и родственники повезли ее в гости к родителям. С тех пор никто ничего не слышал о них. Харшаны убили и съели всех мужчин, а женщину оставили себе прислуживать.
Она и Уодхэ дошли до Хойто Хори, и по дороге полупомешанная женщина говорила всем:
— Люди, Уодхэ умный и сильный. Он убил всех харшанов!
Весть понеслась от юрты к юрте, люди вздохнули свободно и снова стали селиться у Синей Горы. А когда Тумбинай спросил у Уодхэ, чего бы он хотел, тот ответил:
— Я не вернул Амбагаю штаны, гутулы и нож. И еще — кушак.
Люди стали смеяться, а Тумбинай дал Уодхэ пять коней и приказал своим людям приготовить богатое приданое для своей бедной племянницы. Она долго думала и сказала гордо:
— Я буду жить с Уодхэ на Ононе. Уодхэ умный и сильный!
Уодхэ прожил зиму в Хойто Хори у Тумбиная, а весной на Онон прибыл целый караван. Много людей сопровождали Уодхэ и его жену, у каждого были лук и сабля. Все называли Уодхэ батором, убившим харшанов. Каждый хотел поделиться с батором чем-нибудь. Амбагай простил ему долг и дал корову с теленком.
Теперь живет Уодхэ с женой в белой юрте у горы Батор, на рассвете идет сквозь туманы по росистым травам к своим лошадям, поит их из Онона, узды у него нарядные, в серебре. И лук, и колчан, и чубук, и кресало — все у него украшено серебром и кораллами. Скачет Уодхэ по зеленой траве, где вспыхивают ярко-красные пятна сараны, скачет на белоногом вороном жеребце на охоту и, кажется, даже не задумывается о том, что с ним случилось за этот год, какие ему привалило счастье.
Никогда бы Уодхэ не разбогател, если бы год назад его не избили плетями на свадьбе в Хойто Хори родственники!


ЖАРГАЛМА И ЖАРГАЛ11 
Дикие слухи, как весенние сухие ветры и пыльные смерчи, гуляли по степи и хлопали дверями юрт. Говорили, что появились волки с человечьими головами; что начальник аймачного ГПУ в прежней жизни был летучей мышью и теперь шуршит, невидимый, ночами по степи; говорили, что ламы, отправленные в красноярские лагеря, неожиданно превратились в красно-желтых птиц и с протяжными криками улетели в Тибет; что красавица Соелэй Жаргалма и невзрачный председатель колхоза «Красный степняк» Санданов Бухо по кличке Хорхой-Борбо бежали в Японию на секретной машине по подземному тоннелю. А еще говорили, что по ночам на белых конях появляются умершие и высасывают кровь колхозных коров и овец, присвоенных у них когда-то живущими ныне; что знаменитый драчун и убийца Батын Жаргал, с малых лет прозванный Будун Хузуном12, бежал из лагеря, убив солдата, но либо сгинул в тайге, либо провалился под лед большой реки...
Жаргалу слухи передавала полуслепая тетка, когда он заворачивал к ней в темные и дождливые ночи. Сначала старуха приняла его за привидение, но, вглядевшись в черное изможденное лицо, признала и прошамкала, рассматривая старую шинель и буденовку:
— Значит, ты и вправду бежал! Из города бумага была, месяц милиционеры искали тебя... Потом говорили, что умер в тайге. Никто не любит тебя, ты с детства не умел жить с людьми. Тебе надо в Китай уходить. И родителям твоим надо было бежать, а не ждать тут смерти... Многие ушли. Исхудал ты, Будун Хузун, голова, как череп.
Этой ночью старуха ворчала:
— Ты еще не ушел? Выследят тебя, Жаргал. Убьют. Помолись на обо13.
Она раздувала в очаге юрты тлеющий аргал-кизяк, в седые космы летел сизый пепел. Пламя вспыхнуло и высветило темные решетчатые стены. Жилистый и худой Жаргал, вытянув гибкую шею, смотрел на старуху и молчал. Та продолжала:
— Помолись, слышишь? А ведь Жаргалма и Хорхой-Борбо_и вправду исчезли вместе. Кто бы мог подумать?.. Скоро рассветет, поезжай, поезжай...
Жаргал только помолился, положил на камни несколько монет, как заржал его навьюченный конь. Далеко внизу, поднимая летящую пыль, мчалась черным коробком полуторка. Жаргал тут же распластался за камнями и оглядел степь до синеющей кромки тайги. По волнистой зеленой степи рассыпались вооруженные всадники, сверкали русла речушек, голубели в тумане горы. Жаргал снял из-за спины карабин, дослал патрон в ствол и быстро спустился к вороному с белым крупом. Облава? Чего они загоношились? Труп председателя он закопал в тайге, никто и никогда не найдет. Может быть, снова из лагеря бумага пришла или его выследили знакомые и родственники? Кто мог узнать, что внезапно исчезнувшая Соелэй Жаргалма и бежавший из лагеря Батын Жаргал обжили в тайге старую землянку? Пора сниматься отсюда, уходить за границу. Не зря, выходит, молился!
Спрятав коня в тайге, Жаргал вскарабкался на высокую коричневую скалу, выдвигавшуюся в степь, и просидел там целый день. Гепеушники и милиционеры кружили по степи, обшаривали стоянки, юрты, в тайгу не углублялись. Последние лучи солнца на миг зацепились за иглы лиственниц и, вспыхнув, погасли. Жаргал заторопился и направил коня узкой таежной тропинкой. Стало влажно и ветрено, по небу плыли, клубясь, тяжелые тучи.
В землянке было тепло и сухо. Жаргалма все поняла по его взгляду и ни о чем не спрашивала. Они быстро вынесли два казачьих седла, стали собирать вещи. Разговаривали мало, только по делу. Зачем говорить без дела и о непонятном? О чувствах молчали. Все было понятно и так.
Жаргалма подумала и одела свой лучший тэрлик-халат, крытый плотным зеленым шелком с квадратными узорами. Голову повязала синим платком с бахромой. Жаргал одобрительно кивнул и достал из мешка свой синий тэрлик и красный кушак.
В густой августовской темноте они заседлали коней, навьючили на разжиревшего высокого гнедого пожитки, тронулись в путь по мокрым холодным камням и травам. В проемах туч подрагивали крупные малиновые звезды, было зябко. Жаргал уверенно направил маленький караван к аймачному центру. Никто даже не подумает, что Батын Жаргал свободно разгуливает по степи! Жаргалма, придерживая дробовик, молча ехала за ним, как будто крепкий и незримый канат связывал их и коней. Она видела в сумраке навершие его буденовки и смутно радовалась, что они снова будут жить вместе, далеко от людей. Жаргал сказал, что с ними жить нельзя. Не потому, что за свою тридцатилетнюю жизнь убил трех человек, просто он твердо и навсегда знал: жить с ними нельзя! Он не понимал, почему они мучаются, чего хотят и почему жадничают, когда небо и земля дали человеку все. Она верила ему, как и десять лет назад, когда впервые увидела его...
Десять лет назад сын богача Сандана, Бухо, насиловавший безнаказанно батрачек и прозванный Хорхой-Борбоем, тщедушный урод со змеиной головой и черными точечками глаз, гулял по степи с такими же, как и он, удальцами. Ватага нагрянула, когда Жаргалма пасла овец. Она шарахнулась, как испуганная косуля от одичавших собак, но кто-то стегнул ее кнутом, кто-то рвал тэрлик. Отвратительные запахи и липкие руки душили ее. Мир отодвинулся в больном тумане, и над ней нависла омерзительная рожа похотливо хрипевшего Хорхой-Борбоя, сердце резал хохот пьяных парней. Но вдруг насильник дико завизжал и вскочил на ноги со спущенными штанами. Ватага разбегалась по степи, разбойников настигал верткий и гибкий парень на саврасом жеребце. Он вертелся в седле, поднимал коня на дыбы и разъяренно, жгуче, хлестал этих трусливых и злобных собак витой плеткой.
— Ловите его! — вопил Хорхой-Борбо, подтягивая штаны; на его обритой голове вспухал багровый рубец.
Дураковатый бугай успел схватить за ногу молодца и выдернуть из седла. Но тот стремительным хорьком перевернулся в травах и, прыгнув вперед, мгновенно воткнул узкий нож в жирную ляжку бугая. Никто не успел опомниться, как дико взревел Хорхой-Борбо — хорек развалил ему острым ножом задницу. Трава повсюду была залита кровью. Насильники отхлынули. Парень, хищно пригнувшись и крепко сжимая нож, неумолимо и молча надвигался на ватагу. В белой полыни и ковылях валялись кушаки, катались и стонали бугай и Хорхой-Борбо. Жаргалма куталась в разорванный тэрлик и широко раскрытыми глазами смотрела на парня.
— Пощади, Будун Хузун! — вдруг промолвил осипшим голосом один из насильников в расстегнутом коричневом халате.
— Убирайтесь, подонки! — прошептал Будун Хузун. Неутолимая ненависть была в этих звуках. — Убирайтесь! Еще раз попадетесь — убью!
Жаргалма не слышала стонов, возни и топота копыт. Она видела только заступника. Как он ловко вскакивает в седло, его сверкающую и белозубую улыбку на матово-смуглом лице.
— Как тебя зовут? — ласково спросил он с высоты коня.
— Жаргалма, — прошептала она, вставая навстречу парню.
— А-а, дочь тибетского ламы. Не обижайся… А я — Жаргал. Значит, счастливые мы, Жаргалма!
Жаргал ускакал, Жаргалма не обиделась. Говорили, что ее мать, покойная Соелма, жила с тибетским ламой, который, намучившись с местными жирными ламами, покинул их и дацан. Жаргалма не видела отца, говорили, что он ушел в Тибет.
Жаргал! Черноголовый, маленького роста, в солдатской гимнастерке, перетянутой кожаным ремнем, голова туго стянута сложенным в ленту красным платком. У него гладкая и блестящая на скулах кожа, узкое лицо с тонкими чертами, будто нарисованными тончайшей китайской кисточкой, нос хищный, с едва заметной горбинкой, черные любопытные глаза и темно-малиновые губы! Но он не был злым!
Она ждала Жаргала и смотрела теперь на мир другими глазами. Люди разные — как трава, деревья, животные. Но люди обманывали и мучили друг друга, они не защищали ни себя, ни других. Они все врали. Жаргал — совсем другой! Он появился у них на стоянке через год на том же саврасом жеребце. Легкий румянец тлел и готов был вспыхнуть под тонкой загорелой кожей на овальном и смуглом лице Жаргалмы, крыльями ласточки вздымались брови, большие и карие глаза вспыхивали искорками, спелые и припухлые губы мгновенно высыхали, когда она смотрела на Жаргала. Казалось, что все слышат, как бьется ее сердце.
Имя ее журчало, как родничок — Жаргалма! Жила она в старенькой юрте с бабушкой, которая встретила Жаргала неласково. Ведь он был сыном богача Баян-Бато, часто ездил в большой город, дружил с русскими, слыл знаменитым охотником и драчуном. Но все брошенные — сироты, старики и старухи — знали, что Баян-Бато и его сын всегда помогут. Жаргал с малых лет пас табуны, обучал диких коней, ухаживал за скотом, помогал батракам и батрачкам. И еще — он разговаривал с животными, как с лучшими друзьями! Многое за год узнала Жаргалма о Жаргале, сыне богача. Но Хорхой-Борбо тоже сын богача, он и его отец могут вырвать последний кусок изо рта умирающего родственника и при этом улыбаться ему и желать благополучия. Значит, Жаргал не боится и ненавидит таких!..
В предрассветных сумерках они проехали мимо аймачного центра. Жаргал обернулся, и Жаргалма угадала в темноте его ласковую и печальную улыбку. «Видишь, — говорила улыбка, — все хорошо. Они нас ищут в тайге, мы — здесь, а скоро будем жить в своей юрте». Теперь она видела его синий тэрлик с круглыми узорами, красный кушак, старую буденовку, короткий карабин и верила ему так, как можно верить солнцу, луне, траве — они не меняются, как люди, с которыми нельзя жить.
Огромный алый круг навис над сопками, березняками и степью, заливая все вокруг радужным сиянием, когда они спешились у отливающего густым малиновым отсветом Онона. Кони потянулись к воде. Мягко и сонно всплескивала рыба, в тальниках просыпались туманы, и казалось, что кто-то смотрит оттуда.
— Не бойся, — тихо и ласково сказал Жаргал.
И она смело потянула белоногого рыжего за длинный повод, на мгновение задохнувшись от мягкой и холодной воды. Жаргал крепко привязал карабин и дробовик к седлу вороного и шагнул за ней. Вскоре они плыли, держась за гривы коней, как две большие и дружные рыбы в лучах утреннего солнца. Перешли вброд еще две протоки и въехали в тальники и заросли черемухи.
Солнце было уже высоко, когда Жаргал развел костер. Синий и зеленый тэрлики украсили ветви кустов. В густой зелени весело перекликались птицы. Пока все шло хорошо, впереди — озеро Далай-нор, дядя Жаргала со своими гуртами и табунами, своя юрта. Жаргалма и Жаргал станут жить одни в степи, пасти коров и овец. У них будет много детей, они научатся любить родителей, а не портреты каких-то бородатых русских людей.
— Как он? — спросил Жаргал, и его узкие глаза вспыхнули нежным огнем.
Жаргалма тихо и радостно рассмеялась:
— Я здорова, и он здоров. Смеется!
— Давай отдыхать, пусть и он отдохнет, — улыбнулся Жаргал, доставая из вьюка солдатскую шинель.
Говорили о сыне, который должен был родиться. Они лежали на шинели, и солнце слепило им глаза. Рядом кони с хрустом рвали траву.
— Он будет таким же, как и ты, — тихо говорила, закрыв глаза, Жаргалма. Сердце обволакивало нежное тепло.
— Он будет лучше нас и тех людей, которые указывают друг другу, как надо жить... Я устал... Что мы им сделали? — шептал Жаргал.
Сонная тяжесть наваливалась на него, тесно и жарко стало в высохшей одежде. Сквозь полудрему он думал, что лицо жены проступает откуда-то изнутри, что у нее глаза наездника, эти глаза недоуменно и с ужасом смотрели на него и людей…
Он смотрел на людей и судей. Ему зачитали пятнадцать лет строгого режима…
Когда начали раскулачивать, они с отцом и матерью раздали весь скот родственникам и бедным. Но люди с винтовками, разорив их, все равно пришли за ними. Даже зверь, схватив добычу, уходит; эти были хуже зверей, они настигали и настигали. Он не понимал: почему они не могут отогнать их, почему они должны слушаться их и ехать в какие-то неведомые края? Жаргал отказался садиться на телегу. Один из бойцов ударил его прикладом, другие стали закручивать ему руки. Отец с матерью взмолились. Он не мог видеть их такими! Вьюном выскользнув из рук конвоиров, Жаргал схватил лежавший у дома топор и рубанул по голове молоденького бурята-милиционера. Глаза паренька сразу стали недоуменными. Фонтаном хлынула кровь, люди отшатнулись от Будун Хузуна.
После суда конвоиры повели его со связанными руками к машине, он наткнулся на злорадный взгляд Хорхой-Борбоя и на мгновение ослеп от ярости. Отец Хорхой-Борбоя сдал весь скот колхозу, в их деревянном доме и юртах днями и ночами пьянствовали городские и аймачные начальники. Хорхой-Борбо стал председателем нового колхоза, он кричал на собраниях, что у них еще есть не раскулаченные и скрытые враги Советской власти... Прозрев, Жаргал крикнул:
— Эй, Хорхой-Борбо, если посмеешь тронуть мою жену, я убью тебя. Я вернусь! Я вернусь, Жаргалма!
Глаза Жаргалмы охватывали разом его и людей. Всего семь дней наслаждались друг другом Жаргалма и Жаргал в новой юрте, считали еще не родившихся детей. Что они сделали людям? Лицо Жаргала мучительно думало во сне…
Похолодало, и снова огромное багровое солнце повисло над степью и Ононом, тальники и сопки быстро темнели. Жаргалма проснулась и испуганно огляделась, но, увидев спящего Жаргала, стреноженных коней, успокоилась. Она смотрела в матово-смуглое лицо мужа. А сердце ее плакало:
«Как маленькие телята мы радовались на лугу... Ты — мой изюбрь, ты — мой жеребец, ты сказал, что придешь ко мне, и пришел. Ты всегда делаешь то, что говоришь. Мне не страшно с тобой! Ты сказал, что человек не может выбирать, у человека должен быть один выбор, один путь. Вот почему ты сказал, что с этими людьми нельзя жить... Ты сказал, что они могут сделать что угодно и как угодно. Ты сказал, что они не любят жить. Ты сказал, что они будут делать тяжелую и грязную работу, плохо делать, что никогда счастье не посетит их. Ты сказал, что они больше никогда не будут шить красивые одежды, валять войлок, мастерить серебряные ножи и чаши, что они никогда не наполнят эти степи и долины табунами и отарами. Они будут лизать руки тех, кто будет их убивать... Кто тебе сказал это? Ты стал совсем другим после тюрьмы. Ты сказал, что любое животное лучше их. Как людям жить на Земле? Я ничего не понимаю, но я верю тебе и жалею людей. Они хотели убить тебя, а ты не хотел, мой маленький черноголовый Будун Хузун с любопытными глазами... О, небо, есть ли на земле место для Жаргалмы и Жаргала?»
Она вытерла кончиком платка выступившие слезы и тронула за плечо Жаргала. Он вскочил мгновенно.
— Впереди сосновый бор, дальше — степь. Это не наш аймак. Тут живут хорошие люди, им нет дела до того, кто и как живет, — сказал он, разминая шею и голову. — Ложь начинается за Ононом... Ладно, собирайся.
Небо было густым и звездным, сияла серебристая луна, освещая сосновый бор, Онон и разомлевшие от сладкой дремы травы. Жаргал, ссутулившись и чуть боком, покачивался в седле, тускло поблескивало дуло карабина. Жаргалма думала, что может так ехать за ним бесконечно под мерный скрип седел и мягкие удары селезенок коней. Тишина... Они... Луна и звезды над степью...
С того самого дня, как Жаргала увезли в черной машине, Жаргалма жила в каком-то тяжелом и больном сне. Но он вернулся, как и обещал. Через девять лет! Жаргалма пришла в свою юрту, уставшая и искусанная комарами, после дойки коров, начала разжигать очаг, как услышала голос, и сердце ее обмерло, похолодев, от страха.
— Не надо, Жаргалма, мы не будем здесь жить. С ними нельзя жить... Собирайся.
Жаргал сидел в солдатской шинели и держал карабин. В ту же ночь они ушли в тайгу. Только один раз Жаргалма вернулась на рассвете в юрту, чтобы забрать одежду...
Они ехали по редкому сосновому бору. В купах темных кустарников изредка и сонно чивикали невидимые птицы, огромные корявые сосны стояли, как сказочные богатыри, всматривавшиеся вперед, а впереди была степь. Можно было бы жить и тут. Но все равно сюда придут из-за Онона люди, с которыми нельзя жить. Они повсюду!
В степи залаяла собака. Где-то была чабанская стоянка. Жаргал обернулся и сказал, показывая куда-то вперед:
— Нам надо до рассвета быть у гор, там много лощин и кустарников. Днем там отдохнем, а ночью будем уже на той стороне.
Жаргалма улыбнулась, блеснув зубами, и, стянув с головы платок, слушала тишину. Жаргал спешился, чтобы подтянуть подпруги. Постояв, они снова заторопились.
Неожиданно открылась степь, вся залитая лунным сиянием и мерцавшими зеркалами озер, редкими раскидистыми соснами и дремлющими чабанскими стоянками. Кони перешли на рысь. Теперь Жаргалма и Жаргал выровнялись и изредка переглядывались, счастливые и уверенные в близком счастье. Вороной и рыжий мотали головами, гнедой то натягивал, то ослаблял повод, привязанный к седлу рыжего, травы шуршали под их ногами. Сердце жаждало протяжной и умиротворяющей песни, которая растворялась бы в степном аромате вместе со звоном комаров. В густых и высоких травах у оврагов и сосен мирно паслись бессонные лошади, вскидывая большие головы и прядая ушами, долго смотрели им вслед.
Линия горизонта отплывала все дальше и дальше, и повсюду была степь, степь и степь с пологими и крутогорбыми сопками. Вдруг справа замерцало нескончаемое до горизонта озеро с ослепительно брызжущим лунным пятном и длинной золотистой дорожкой. На берегу четко вырисовывались верблюды. Они разом повернули маленькие головы на длинных изогнутых шеях в сторону всадников. Поодаль от них темнела одинокая юрта. Лениво лаяла собака. Пахло солеными травами, шерстью и потом. За сопкой кричали, перекликаясь, петухи.
— Казачья станица, — махнул рукой в ту сторону Жаргал. — Там у меня много знакомых.
Озеро и верблюды потонули за сопкой, восток медленно розовел, трепетно и ликующе зазвенели над всадниками жаворонки. Впереди засинела гряда невысоких скалистых гор с темными расселинами и впадинами. Розовая степь преобразилась и ожила, в отдалении послышались бодрые людские голоса, мычание коров. Жаргал заволновался и заторопил коней.
Они выскочили на пригорок, и Жаргалма громко вскрикнула, резко остановив коня. Жаргал молниеносно сдернул через голову карабин и клацнул затвором. Кони попятились назад. Совсем недалеко от них стояла в травах блестящая в лучах поднимавшегося солнца машина, похожая на черного жука. Вокруг него гарцевали всадники в военных фуражках, один из них, приподнявшись на стременах, обшаривал биноклем степь. Вдруг он что-то тревожно и быстро выкрикнул, показывая вытянутой рукой на Жаргалму и Жаргала.
— Скачи! — страшно крикнул жене Жаргал, мгновенно отрезав ножом натянутый повод гнедого.
Жаргалма хлестнула плеткой, и рыжий, взвившись, полетел по травам. Она пригнулась к гриве коня и продолжала нахлестывать. Гнедой шарахнулся в сторону и умчался за ними. По степи рассыпался приглушенный стук копыт, часто-часто затарахтела машина. Грянул и раскатился, прозвенев, жгучий выстрел.
Жаргал два раза выстрелил в сверкающие стеклянные глаза жука и погнал коня за Жаргалмой. Всадники скучились у остановившейся и замолчавшей машины, что-то кричали, некоторые стреляли вслед удалявшимся, но степь уже поглотила их.
Белый круп вороного и тонкие белые ноги рыжего стлались над травами. Жгучий ветер высекал слезы и развевал полы тэрликов, как зеленые и синие крылья. Горы стремительно приблизились, открывая впадины и расселины, серые и коричневые валуны. За ними сверкало лазурное, слившееся с небом и облаками, озеро, над прохладой которого скользили гуси и утки... В жестком и колючем кустарнике Жаргал спрыгнул с вспотевшего и подрагивающего вороного, выхватил из сум обоймы и выдохнул Жаргалме:
— Будь здесь. Я быстро вернусь.
Ловко огибая камни, он заскользил на вершину и стал похож на настоящего хорька, Будун Хузуна, обезумевшего от ярости и защищающего свое семейство.
Всадники отъехали от машины и, разбившись на три группы, облаживали вершину. Высокий время от времени останавливался и шарил биноклем по склонам гор и степи. Значит, они нашли в тайге землянку, кто-то непременно выследил Жаргалму и Жаргала. Теперь о них знают во всех районах и на заставах! Если облавщиков не остановить, они будут идти за ними все время.
Жаргал снял буденовку и, отдышавшись, выстрелил из-за валуна в обходившего слева всадника. Тот, взмахнув руками, повалился набок, конь шарахнулся и понес его, застрявшего ногой в стремени. И сразу же загремели выстрелы. Бойцы быстро спешились и стреляли по вершине, стараясь нащупать его. Он перекатился за другой валун и срезал еще одного бойца. Облавщики залегли в травах. Наступила пронзительная тишина. Неожиданно над ковылями блеснули и потухли линзы бинокля. Сухая, напряженная тишина растягивалась и не лопалась. Человек с биноклем медленно приподнялся на колени. Жаргал выстрелил в него, как в тарбагана. Высокая зеленая трава и белые ковыли зашевелились. Теперь Жаргал точно знал: убил троих и остановил их.
Бойцы стали отползать в лощину, где их ждал коновод. Становилось жарко, степь начинала позваниватъ, воздух заструился. Вдруг над травами заныряли фуражки бойцов, потом из лощины выскочил всадник, за ним другой. Облавщики удалялись в степь, солнце скатывалось с зенита.
Жаргал быстро спускался с вершины. Испуганная Жаргалма смотрела на него широко раскрытыми глазами. Ноздри ее трепетали и вдыхали запах родного пота.
— Уходим! — только и сказал Жаргал, стараясь попасть ногой в стремя закружившегося вороного. Они вылетели из впадины и помчались по склонам гор.
— Гнедко, наш Гнедко! — вдруг радостно закричала Жаргалма.
Жаргал рассмеялся и поскакал к гнедому, высоко вскинувшему голову в ожидании своих.
Они скакали мимо сонных белых озер, где спасались от жары коровы, быки и овцы, мимо скучившихся верблюдов, стоявших на солончаках и безучастно жевавших ковыль, над буграми взвивались и тут же исчезали желтые тарбаганы, над ними летели с курлыканьем журавли, далеко пронеслось стремительное стадо дзеренов. Кони вспотели и стали изнемогать, потом перешли на ровную рысь.
Грязный пот струился по лицам Жаргалмы и Жаргала, но мир приблизился к ним, они были одни. Встречаясь, глаза их вспыхивали искорками. В сумерках взмокшие кони пошли усталым шагом. Остановились в большом песчаном овраге, заросшем тальником.
— Ты спи, — вздохнул Жаргал, — я присмотрю за конями. Совсем немного осталось. Устала?
— Ничего, — застенчиво улыбнулась Жаргалма.
Она нетвердо стояла на земле. Жаргал на миг прижал жену к себе и понюхал ее голову. И она вся потянулась, стремясь перелиться в него. Но он мягко отстранил ее и начал стреножить коней.
Небо задернули тучи, темнота сгущалась и становилась тесной, грозно обволакивая их. Невидимые глаза ночи со всех сторон смотрели на Жаргала. Уставшая Жаргалма спала. Сердце Жаргала изливало печаль:
«Мы резвились с тобой, как новорожденные телята в зеленой степи, у тебя было смуглое и испятнанное молоком личико... Ты — моя трепетная косуля, ты — моя изюбриха, ты — моя кобылица… Что мы сделали людям? Где на земле место для Жаргалмы и Жаргала? Зачем люди указывают, как нам жить? Зачем они разорили отца и мать и увезли куда-то на телегах? Неужели кому-то от этого хорошо? Я никого не хотел убивать! Ненависть моя растаяла. Зачем глупый Хорхой-Борбо следил за тобой, когда ты пришла из тайги за одеждой? Неужели ему скучно было жить? Я увидел его и выстрелил ему в голову... Я не желаю им зла, но с ними жить нельзя!.. Спи, Жаргалма, мы будем жить одни... Одни...»
Жаргал стоял на краю оврага и прислушивался. Неожиданно подул резкий ветер, прогрохотал гром, раскалывая тучи, небо задвигалось, треснула яркая ломаная молния. Жаргалма проснулась в страхе, но муж был рядом, и она потянулась к нему.
— Я видела во сне, как ты играешь и разговариваешь с нашей желтоухой собакой, еще тогда... в молодости. Ты был таким веселым, так звонко смеялся, а наш Батор прыгал и лизал тебе лицо! — говорила она радостно, став на удивление многословной.
— А я вспомнил, как мы вернули обратно наших коней, — рассмеялся Жаргал. — Они ведь из нашего табуна. У-у, как было страшно Жаргалме! Когда я уводил вороного и рыжего, ты была чутка, как рысь. Я вспомнил твои глаза, они мне казались в ночи огромными и зелеными. Вот как было страшно Жаргалме!
Смешно передвигаясь в темноте, он показал, как в ту ночь пряталась в березняке Жаргалма, как потом в промокшем тэрлике вела рыжего по тропе и в страхе оглядывалась назад, боясь, что их догонят эти люди, бесстыдно присвоившие их скот. У-у, какие смелые и страшные эти люди, ха-ха-ха! Она заливисто рассмеялась и, сев на землю, ударила его по ноге кулачком.
— Тогда кони паслись около стоянки, я боялась, что тебя увидят, — она продолжала смеяться, глядя на мужа заблестевшими глазами. — Это же я сказала тебе, что кони из нашего табуна! А Гнедко-то наш, Гнедко! Не бросил нас сегодня, ждал.
— Гнедко — кавалерийский конь. Он меня два месяца по тайге и степи носил, исхудал, не отходил от меня, а тут откормился, — рассмеялся он, прислушиваясь.
Они говорили много и бестолково, как не разговаривали никогда. В густой темноте начал накрапывать дождь, они укрылись солдатской шинелью и, замолчав, прижались друг к другу. «Как он?» — спрашивало сердце Жаргала. «Ничего. Спит», — отвечало сердце Жаргалмы. «Нам будет трудно. Ты готова?» — «Да, я готова, не думай о плохом...»
Дождь перестал, гроза скатилась к самому горизонту и грохотала вдали, сверкая молниями.
Жаргал подвел коней, и Жаргалма, стряхнув оцепенение, сразу став ловкой и сильной, взлетела в седло. Слившись с конями и темнотой, они поехали по мокрой степи стремя в стремя, уверенные в близком счастье. Кони тоже рвались вперед и шли быстрой рысью, предчувствуя долгий отдых. Тучи медленно плыли на север, и изредка мелькавшая луна освещала блестящие травы, над которыми вспархивали птицы.
Поднявшись на крутой пригорок, Жаргал остановил коней и прислушался. Был тот предрассветный час, когда сны сливаются с реальностью и человеку трудно проснуться. Вдруг далеко впереди мглу ночи рассек длинный белый луч. Еле слышно рокотала машина.
— Они! — шепнул Жаргал и повернул коня.
Но тут, внезапно разорвав тишину, раскатисто прогремел выстрел. Гнедой шарахнулся в сторону и начал заваливаться. Жаргал чиркнул по поводу ножом, гибким зверем спрыгнул с коня и сдернул на землю Жаргалму. Снова грохнул выстрел. Луч медленно развернулся и поплыл в сторону выстрела, разрезая темноту. Жаргал передал поводья жене и шепнул, жарко дыша ей в щеку:
— Вниз! Вниз надо! — и отполз за гнедого, лежавшего темной глыбой.
Луч медленно приближался, шаря по степи и уплывая далеко в сторону. В страхе обнимая травы и землю, Жаргалма отползала вниз, уводя коней с вершины. Внезапно луч исчез, обрушилась тишина. Грянул третий выстрел, Жаргал мгновенно ударил на высверк ответной пулей и скатился вниз к Жаргалме и коням. Испуганными ночными птицами они взлетели в седла и понеслись во мглу. Вслед загремели выстрелы и послышался топот копыт, обходивший их слева и справа. Летели молча и без стрельбы, все дальше и дальше от страшного луча. Топот позади стал отдаляться, а потом затих вовсе. Но, грозя гибелью, медленно рассеивалась тьма.
Тревожно озираясь, Жаргал гнал коней в сторону границы. В третий раз рассветная степь становилась желто-розовой, легкий ветерок гнул острые верхушки начинающих рыжеть трав, серые и коричневые валуны в них казались спящими красно-пестрыми быками. «Как он?» — спросило сердце Жаргала. «Ничего. Он смелый!» — ответило сердце Жаргалмы. Полы зеленого и синего тэрликов развевались и переливались под первыми лучами солнца. Тонкие черты смуглых лиц Жаргалмы и Жаргала смягчились, они снова улыбались, подгоняя коней.
И тут снова откуда-то грянул страшный выстрел. Жаргал перелетел через голову споткнувшегося вороного и ударился оземь. Лихорадочно распластавшись в травах, он увидел, что Жаргалма ползет к нему. Она всхлипывала и стонала, из носа ее непрерывно бежала кровь. Белый круп вороного округло вздымался над травой, рядом пытался встать на ноги рыжий и заливал траву кровью. Кровь густо бежала из рассеченной губы Жаргала. Кровь была повсюду.
— Назад, назад, Жаргалма! — закричал, захлебываясь, Жаргал, поняв, что облавщики убьют его, но пощадят женщину. Должны пощадить!
Оглушенные и разбитые, они залегли за убитым конем. Жаргалма потянула к себе старый дробовик.
— Не надо, — устало сказал окровавленным ртом Жаргал, передергивая затвор карабина. — Женщине не надо стрелять...
Высовывая на мгновение маленькую черную голову из-за мертвого коня, он осмотрел степь. За ближайшими валунами передвигались фуражки бойцов, далеко рокотала машина. «Ну вот и все, Будун Хузун», — печально сказало его сердце. Он прижал к себе Жаргалму, понюхал ее голову, и глаза его увлажнились. Она будет жить, она ничего не сделала! Жаргал еще раз быстро оглядел степь. Далеко, ныряя в травы, ползла черным жуком глазастая машина. Рыжий все еще продолжал хрипеть и дергал белыми ногами над травой, будто отгоняя паутов.
— Сдавайтесь! — вдруг крикнули из-за валунов на русском.
Жаргал привязал свою ногу к длинному поводу вороного и повернулся к Жаргалме. Глаза их, испуганные и печальные, встретились.
— Иди, — глухо прошептал Жаргал. — Они тебя не убьют.
— Нет, нет! Что ты говоришь! — закричала Жаргалма, прижимаясь к нему и вдыхая запах пыли, крови и пота.
Снова загремели выстрелы, пули взвивали брызги камней и земли.
— Сдавайтесь! — продолжали кричать из-за камней.
Над колкими высыхающими травами вились струйки дыма. Жаргал на мгновение приподнялся, выстрелил в мелькнувшую фуражку и тут же рухнул на вороного, выронив карабин. Буденовка его скатилась на землю.
— Нет, нет! Жарга-ал! — страшно закричала Жаргалма, бросаясь к мужу и переворачивая его.
Фуражки поднялись над валунами. Жаргалму отбросило назад, но, качнувшись, она упала на Жаргала и крепко обняла его. «Жарга-алма!» — крикнуло печально сердце Жаргала. «Жарга-ал!» — откликнулось радостно сердце Жаргалмы.
«Как веселые телята мы резвились на весеннем лугу... Ты — моя трепетная косуля, а я — твой гуран-рогач... Ты — мой изюбрь в лучах закатного солнца, а я — твоя изюбриха в осеннем березняке... Ты — моя молодая кобылица, а я — твой сильный жеребец… Ты и я… Что мы сделали людям?.. О, небо, на земле нет места для Жаргалмы и Жаргала!.. Как он? Ничего. Он смелый!..»
Стало тихо. Приминая траву, бойцы шли к трупам, двое возились с убитым товарищем. Подъехала и встала в сухих рыжих травах черная машина с разбитым стеклом. Хлопнули дверцы, из машины вышли два командира в широких, крыльями, галифе и длинных просторных гимнастерках, высоко перетянутых коричневыми ремнями. Высокий русский с внимательными голубыми глазами и багроволицый бурят в огромной фуражке на круглой голове. Хромовые сапоги засверкали в белых ковылях и полыни. Бойцы и командиры окружили трупы.
— Ишь, варнак, привязал себя. Отчаянный зверь, — удивился один из бойцов.
— Мамонтова убил, — со скучной злобой добавил другой. — Привя-зал! Знал, что не уйти им, вот и привязал...
— Сабахам сабашья смерть! — тяжело дыша, сказал багроволицый бурят, вытирая грязным платком вспотевший загривок.
— Нет, Владимир Бадмаевич, это волки, — задумчиво протянул русский командир, глядя на лица убитых, окровавленные синий и зеленый тэрлики. Солнечные лучи рябили и переливались на сбегавшем волнами их узорчатом шелке. На тонком чеканном лице мужчины застыло удивление. Женщина замерла, крепко обняв его, на смуглых припухлых щеках высыхали слезы и кровь.
Русский командир снял фуражку и глухо проговорил:
— Красивые люди... Жаль... Природа…
— Шего жалхо, Нихолай Басильич? — удивленно поднял большую голову багроволицый, обмахиваясь фуражкой. — Они тольхо што бойса убили и ешо... Пашему жалхо?
— Да так... Васнецов, звони в район.


ЗАКЛИНАНИЕ ОБОРОТНЯ
Лейтенант Иван Черкасов прошел через всю войну, видел много смертей и по причине, известной одному ему, не любил писателей и военных песен.
С русокосой женой Наташей и изумрудным немецким аккордеоном он пересек в эшелоне просторы страны, прибыл в кузове полуторки на маленькую заставу у монгольской границы, поселился в угловой комнате бревенчатой казармы и за восемь лет дослужился до капитана. Вокруг была степь, степь и степь, куда из красноярских лагерей возвращались уцелевшие ламы.
Ветер гнал золотистые ковыльные волны и развевал смоляной чуб смуглолицего капитана, который в голубой майке сидел на ступеньке крыльца казармы и, перебирая перламутровые клавиши аккордеона, напевал в тоскливой тишине:
На зеленом лугу мы сидели,
Целовала Наташа меня...
На загорелых и мускулистых плечах розовели зажившие рубцы, а в глубине черных глаз плескалась печаль. Солдаты любили капитана, капитан любил свою жену Наташу, которая еще совсем недавно выходила из комнаты в легком белом платье и носила в блестящем ведре воду из колодца. Но она недавно умерла.
…Беда пришла неожиданно. Черкасов охотился вместе со своим другом, деревенским учителем-бурятом Азаровым. Учитель играл вечерами на скрипке, а очарованный капитан слушал удивительную музыку, рассказывающую о степи.
На тарахтящем мотоцикле учителя они мчались в клубящейся пыли мимо стремительного стада дзеренов, и Черкасов, белозубо смеясь и почти не целясь, стрелял в мечущееся живое месиво. Он убил трех маток и вернулся с Азаровым на заставу лунной ночью, чтобы отправить на телеге наряд за добычей.
На крыльце штаба заставы вспыхивали красные огоньки цигарок. Охотников встретили испуганные и бледные лица солдат. В окне комнаты капитана мерцал желтый свет керосиновой лампы, и металась тень в пилотке, видимо, дневального...
— Наталья Павловна умирает… — дрожащим шепотом сообщил высокий и худой Гайнутдинов, старшина заставы.
— Боря, в больницу! — крикнул ошалевший Черкасов, лихорадочно открывая дверь казармы.
Мотоцикл взревел и подпрыгнул. Рассекая белым лучом ночь, Азаров помчался по влажным травам в районный центр...
Уставший, он вернулся утром с молоденьким доктором. Закрыв лицо ладонями, оцепеневший Черкасов сидел на табурете и даже не повернулся на стук двери. Наташа умерла.
— Сердце, — глухо сказал доктор Азарову, садясь на высокое заднее сиденье зеленого мотоцикла.
После похорон жизнь на заставе замерла. Черкасов окаменел и онемел. Белый сгусток солнца плавился в знойном небе и опалял высокие тополя вокруг штаба и казармы, шифер и побелевшие гимнастерки солдат. Воздух струился. Над сухими травами иногда взмывали жирные желтые тарбаганы и, лениво пересвистываясь, удивленно всматривались в даль, где в знойном мареве бледно голубела и подрагивала монгольская степь.
Только через месяц Черкасов услышал скрипку Азарова. Тогда он снова тронул клавиши аккордеона и вспомнил забытую мелодию, смеющееся лицо жены, но от этого тоска не таяла, а становилась острее...
Ночью капитан проснулся от торопливого и знакомого стука каблуков. Шла жена. Обрадованный, он проснулся и сел на кровати, собираясь закурить. Но рука его вдруг замерла над коробком спичек. Наташа умерла, ее нет! Шаги приближались. В каптерке испуганно вскрикнул Гайнутдинов, тоненько и плаксиво заверещал кто-то из солдат. Неожиданно в комнате запахло плесенью и стало холодно. А неистовая луна заливала смятую постель капитана брызжущим и зеленоватым сиянием. Черкасов сходил с ума.
Заскрипела и медленно открылась дверь. Капитан отшатнулся к стене и вскрикнул: в проеме двери, в белом платье, стояла Наташа с ниспадавшей на грудь распущенной косой. Но знакомое лицо было чужим и мертвым. Она долго смотрела на обезумевшего мужа, потом медленно пошла по холодному полу длинной и узкой казармы мимо оцепеневших солдат, стоявших у своих кроватей в белых рубахах и кальсонах. Тягуче открылась дверь, белое платье выплыло в ночь и растворилось в лунном сиянии.
— Товарищ капитан, товарищ капитан, — испуганно зашептал очнувшийся Гайнутдинов. — Это была ведьма... ведьма... Татары знают ведьму... Надо к бурятам ехать, это их земля, они знают ведьму...
Постаревший Черкасов нетвердыми шагами вышел из комнаты к солдатам.
В черные волосы смуглого капитана вплелась седина. Застава потеряла покой. Знакомая и чужая Наташа в белом платье приходила в казарму каждую ночь и исчезала с рассветом. А однажды старшина Гайнутдинов сказал капитану, что слышал, как она перебирает бумаги в канцелярии штаба, и снова напомнил, что надо ехать к бурятам…
Рано утром, оседлав высокого вороного, Черкасов отправился в деревеньку, избы которой были рассыпаны по берегу маленькой речки. Высоко вскидывая голову, вороной шел резвой рысью. Из труб серых юрт в небо поднимался дымок, лениво тявкали лохматые чабанские собаки, у подножий сопок паслись овцы и жирные дрофы, а в болотистых низинах поднимали из высокой травы остроклювые головы цапли. Плавно и грузно пролетали над всадником журавли. Черкасов повеселел и вспоминал свое детство в донской степи, цыгановатые лица родных и знакомых людей.
Во всех юртах и в деревеньке уже знали, что по ночам на заставу приходит умершая жена капитана, которая при жизни была — как белый цветок в зеленой степи.
— Ваня, это не твоя Наташа, это — оборотень! — сказал, сверкнув глазами, скуластый Азаров.
Его жена, веселая и черноглазая Дулма, испуганно вскрикнула и уставилась на поседевшего Черкасова, который выжидательно смотрел на Азарова. Капитан не верил ни в бога, ни в черта.
— Надо ехать к заклинателю-жодчи, — продолжал уже спокойнее учитель, пододвигая другу зеленую кружку с крепким и забеленным чаем. — Сейчас много лам освободили из лагерей. Жди, вечером я привезу на заставу Гылыг-ламу, он заклинатель.
— Боря, а этот... лама убьет... оборотня? — неуверенно спросил Черкасов осипшим голосом.
— Не убьет, а только прогонит, — невозмутимо ответил учитель.
— Он наш друг и очень хороший человек, — добавила Дулма, ловко разделывая маленьким ножом жирную тушку тарбагана.
Черкасов часто приезжал к учителю и был в этом доме своим человеком. Наташа дружила с Дулмой и тоже ела тарбаганье мясо. Они привыкли к степи и знали, что мясо и жир тарбагана очень полезны для здоровья. Коммунист Черкасов искренне дружил с охотником-учителем, который часто приезжал на заставу и играл на своей знаменитой скрипке. Но раньше капитан ни за что бы не поверил, что Азаров верит в оборотней, ведьм и знается с ламами.
Пылающий розовый круг солнца повис над дальней сопкой, от тополей легли длинные тени, и степь розово заголубела, когда Черкасов услышал далекое тарахтенье и увидел показавшийся в степи мотоцикл с двумя седоками. Что-то громко и весело крикнул Гайнутдинов, засуетились солдаты и понесли из столовой в казарму коротконогий столик, который надо было поставить для заклинателя.
Лама был лыс, мускулист и одет в русскую одежду. У него была овальная голова с выпуклым теменем и приятное светлое лицо. Живые и черные глаза разом охватывали и степь, и заставу, и людей. Азаров нес за ним желтый кожаный саквояж.
Заложив руки за спину и чуть сутулясь, лама ходил из угла в угол казармы и раздумывал. Черкасов вдруг отметил про себя, что так ходят заключенные и солдаты из штрафного батальона.
— Гылыг-лама пятнадцать лет жил в красноярских лагерях и вернулся в степь, — негромко рассказывал Азаров, когда они с капитаном вышли на крыльцо казармы. — Помнишь, Ваня, у меня был гнойный нарыв ниже колена? Гылыг-лама нашел в степи белый камешек и обвел им вокруг нарыва. А ночью весь гной и вытек.
Видимо, учитель уважал ламу и радовался его освобождению и появлению в степи. Черкасов наклонился к нему и спросил:
— Твой друг лама хочет уничтожить привидение?
— Человек напрасно думает, что может убить то, что не им создано. У всякого создания есть свой творец. Мы не можем уничтожить то, что существует. Но мы вполне можем договориться с ним или запретить ему мешать людям, — вдруг на чистом русском языке сказал лама, выходя из казармы.
— На монгольском языке нет слова — лечить, — добавил Азаров, — вместо этого мы говорим — заклинать.
В сумерках лама с Гайнутдиновым возжег благовония. Сизый слоистый дым и ароматные запахи трав поплыли по казарме. Солдаты повеселели и столпились у дверей каптерки, где жил старшина. Черкасов с Азаровым остались в комнате капитана.
Лама открыл желтый саквояж и облачился в диковинную красно-желтую одежду, с прицепленными бубенчиками и развевающимися кистями. Потом он быстро нахлобучил на голову высокую и круто изогнутую желтую шапку, с ниспадавшей на лицо черной шерстяной накидкой. На столике, поставленном у самого входа, заклинатель разложил много вещей: продолговатую книгу, обернутую красным шелком, два больших бубна, огромную белую раковину, короткую трубчатую кость с прорезями и бронзовый колокольчик.
— Лампу зажигать не надо, — глухо сказал он из-под накидки, повернувшись к старшине и признавая в нем сообщника.
Ночь выдалась безлунной и темной. Липкий страх снова стал вползать в казарму. Но вдруг послышался громкий и утробный голос ламы, потом несколько раз прогремели бубны, тонко зазвенел колокольчик, и вдруг призывно зарокотала раковина.
Черкасов вздрогнул, и перед его глазами возник берег Балтийского моря: соленые пенные волны с шумом набегали на песок и раскачивали разбухшие трупы немецких солдат, женщин и детей...
Вдруг на капитана навалилась тяжелая дрема, но громкие и грозные выкрики ламы не прекращались. Черкасов потерял счет времени. Очнувшись на мгновение, он вдруг услышал знакомый и страшный скрип двери. Кто-то пытался открыть снаружи дверь и не мог. Смутный и грузный контур ламы высоко подпрыгивал перед дверью, звенели бубенчики на одежде. Лама размахивал руками и что-то выкрикивал в экстазе, чувствовалось, что он изнемогает, и дверь вот-вот распахнется. Вдруг тонко и пронзительно остро завыла костяная труба, скрип прекратился, и дверь захлопнулась.
Черкасов провалился в сон... Русокосая и веселая Наташа бежала по зеленому лугу, потом капитан увидел себя с винтовкой в руке и высоко прыгнувшую в смертельном полете матку дзерена, внезапно проявилась из бледно-зеленого тумана белокурая немка с младенцем на руках… Поседевший капитан плакал и смеялся во сне.
Утром разбудил его Азаров, и он услышал веселый смех старшины Гайнутдинова. Капитан сразу подумал, что пора отправлять на границу наряд, и вышел из комнаты. Солнечные лучи окрасили в теплый бронзовый цвет стены и крыльцо казармы. Под стрехой крыши красногрудые ласточки, вцепившись коготками в края ажурных глиняных гнезд, весело переговаривались и кормили птенцов. Гылыг-лама в русской одежде стоял под тополями и оживленно разговаривал с пограничниками.
Капитан снова почувствовал волнующие и призывные запахи утренней степи и услышал курлыканье журавлей...
Через три дня после заклинания оборотня Черкасов выехал на охоту с Азаровым. Тарахтел по зеленой степи мотоцикл, взмывали над травами тарбаганы, из-за спин охотников выглядывали поблескивающие стволы винтовок. Обогнув пологую сопку, друзья увидели летящее по заголубевшей полуденной степи стадо дзеренов. Мотоцикл резко остановился, Азаров с Черкасовым спрыгнули на землю.
— Достану! — азартно крикнул Азаров и вскинул винтовку.
Но поседевший капитан вдруг тоскливо и умоляюще прошептал:
— Не надо, Боря, не стреляй...

100-летие «Сибирских огней»