К свету лучистому

Был вечер на окраине страны.
Грачи летели в сторону Луны.
И мать следила старыми очами
За этими летящими грачами.
И было не светло и не темно.
И все вокруг почти обнажено,
Поскольку осень поздняя хотела,
Чтобы пространство странно опустело.

Лишь стая птиц бестрепетно текла
Над кровлями пустынного села —
Расходуя намеченную силу,
К ночному шла холодному светилу.
И матушка стояла на крыльце
С невыразимой грустью на лице.
Ее оставив осенью одну,
Летела птичья стая на Луну.

Каким бы я был в сорок первом году?
Я рос бы, как деревце в школьном саду.
Я был бы наивен, как в речке вода,
И в девочку Свету влюблен навсегда.
И были б для чувств моих даже тесны
Цветущие дни предвоенной весны.

Каким бы я был в сорок третьем году?
Я знал бы, за что я сражаться иду.
И школьного сада живительный шум
Пред первой атакой пришел бы на ум.
И девочки Светы распахнутый взгляд
Смотрел бы мне в душу и вёл через ад.

Каким бы я был в сорок пятом году?

Я вновь оказался бы в школьном саду.
Отвыкший от мирных созвучий солдат,
Я долго бы слушал лепечущий сад.
И робко бы трогала Света, жена,
Добытые в пекле войны ордена.

Сердце ловит намеки на чудо.
И сознанья касается зов,
Приходящий почти ниоткуда,
Уходящий в глубины миров.

Или это в серебряной неге
Изливают волнующий свет
Камни, вечно живущие в небе,
За грядой нерастраченных лет?

Или это мелодия только? —
В незапамятном отчем краю
Летней ночью свистит перепелка:
«Фить-пирю, фить-пирю, фить-пирю...»

Или память, собравшись в комочек,
Смутно слышит, как где-то вдали
«Однозвучно гремит колокольчик»
Над равнинами Русской земли?..

Твой поезд уходит в Россию все глубже.
И пристально долго вослед
Смотрю я глазами внимательной дружбы
И вижу мерцающий свет.

Все ближе святыни, все ближе твой Север,
И там, в Вологодском краю,
К иконке прильнув нескудеющим сердцем,
Ждет матушка дочку свою.

Как чисто пространство, как строго и ясно...
Блистает, мерцает страна,
Любовью дочерней светла и прекрасна,
Молитв материнских полна.

А поезд мелькает под сводами радуг,
Минуя столицы и глушь...
И царствует в мире незримый порядок,
Открытый для любящих душ.

Отоспела степная полынь.
Стал прозрачным былинный ковыль.
На развалинах древних твердынь
Золотится несметная пыль.

Здесь не слышно щебечущих птиц.
Только ветер с травой говорит.
Только свет вне времен и границ
В поднебесье узоры творит.

И струятся потоки веществ,
Формирующих тонкий эфир
Для присутствия высших существ,
Полюбивших затерянный мир.

Иней теплится бисерно,
Сахарно,
Мелко,
Умывается снегом
Красивая белка.
Оснеженная пихточка,
Девочка в шубке,
Свет январский приемлет
Душою голубки.

Ожиданья прозрачны.
Предчувствия сладки.
Любит пихточка думать
Про Божьи загадки,
Каждой клеточкой юною
Знает своею:
Кто-то видит ее
И любуется ею.

Кто-то дал ей наряд
И в блистанье особом
Посетил этот лес
И прошел по сугробам,
И сказал: «Эта местность
Не будет унылой —
Я старался для маленькой
Девочки милой».

Я слушала «Квартет» Бородина.
Как музыки таинственно устройство!
Нахлынувшая вечная весна
Имела невещественные свойства.

Она — совсем не то, что видим мы

Усталым, ко всему привыкшим взглядом, —
Она явилась посреди зимы
И нежно расцвела под снегопадом.

Ее цветы погибнуть не могли
В кружении и холоде метели.
Она отогревала мир земли
Для достиженья светозарной цели.

И тысячи звучащих лепестков,
Подсвеченных любовью золотою,
Пространство от земли до облаков
Заполнили скрипичной теплотою.

Так воцарялась вечная весна
В непостижимых переливах света.
И это был «Квартет» Бородина,
Но проступало что-то сверх «Квартета»...

He могу подтвердить я, что осень — в бреду,
Не могу я сказать, что она — в лихорадке.
Кто болезни в Божественном видит саду,
Бьется сам зачастую в припадке.

А здоровье души — изливается вширь
Иль восходит в просторные выси,
Где бессмертные силы читают Псалтырь
И плывут абсолютные мысли.

И оттуда приходят дожди и снега
И меняют земное убранство.
Как лампады, в рябинах горят берега.
Свет покровский вступает в пространство.

И проникнуты свежим сознаньем миры.
Принимает природа с любовью
Этот пушкинский праздник осенней поры —
Русский холод, полезный здоровью.

Стремясь физически преодолеть простор,
Прошли мы много ровных мест и гор.
Но, совершая путь небесконечный,
Приблизились к Горе Нерукосечной.

И здесь утратили само понятье «даль» —
Была пред нами только вертикаль.
В ее столпе стояла Матерь Божья.
И бедный люд молился у подножья.

Вздымалась гарь с ближайших пепелищ.

Народ был жалок, голоден и нищ.
Измученный, обобранный до нитки,
Спастись он делал слабые попытки.

Воителей, ученых и вождей
Он не имел в сплошной среде своей.
Все те, кого вскормил он и вспоил,
Давно ушли под сень чужих светил.

Царило горе в плачущей толпе.
Лишь Богородица, стоящая в столпе,
Пронизанная высшими лучами,
Смотрела вниз скорбящими очами.

Могла ли что-то предпринять Она?
Не знаем. Но Она была верна
Печальному народу-сироте,
Взывавшему к небесной высоте…

Все это длилось несколько минут.
Потом открылся снова наш маршрут.
И друг сказал почти без изумленья:
«Зачем такие странные виденья?»

Раскололась огромная льдина.
Мы плывем на отдельных обломках.
Вот великой реки середина —
Здесь мы вспомним о наших потомках.

Здесь решится судьба не прибывших,
Не зачатых еще, не готовых,
Наших будущих маленьких нищих,
Наших русских, по-своему новых.

Между тем стопроцентное зренье
Наблюдает за этим исходом —
И, не веря себе, в отдаленье
Видит нимб над плывущим народом…