Вы здесь

Как это было

Три истории из недалекого прошлого
Файл: Иконка пакета 13_muratov_keb.zip (67.4 КБ)

Как я нарушал государственную границу, или «наши люди» повсюду

1.

Эта забавная история произошла со мной, студентом Казанского университета, на каникулах в августе 1981 г. Захотелось новых впечатлений — и я еще зимой взял в профкоме университета путевку в Туркмению на двадцать дней: по десять дней на Фирюзу и столицу Ашхабад.

Сначала мы остановились на турбазе в поселке Фирюза — ухоженном курортном местечке в живописном ущелье Копетдага, которое находилось километрах в пятидесяти от Ашхабада.

В нашей группе собрались представители разных городов. Нас, казанцев, оказалось шестеро: я, Ринат Ахунзянов, перешедший на 5-й курс физфака КГУ, две молодые сотрудницы физфака подруги Лариса и Лузия да супружеская пара Неля и Салих. Мы сдружились, проводя время в вылазках на природу, в играх в настольный теннис и прочих развлечениях, как обычно бывает на отдыхе. Чуть позже к нашей компании прибился азербайджанец Алик (на самом деле его звали Шахид) — воздыхатель Лузии.

Ринат добирался до Ашхабада самостоятельно, через Баку: захотелось, говорит, посмотреть попутно столицу советского Азербайджана, которая ему очень понравилась. Запомним это обстоятельство.

Недалеко от базы, почти сразу за поселком, начиналась первая полоса границы — заграждение из колючей проволоки с наблюдательными вышками. А сама государственная граница СССР проходила южнее, до нее — еще километров тридцать, далее простирался беспокойный Иран, в котором совсем недавно, в 1979 г., произошла исламская революция. Замечу, что для посещения Фирюзы и Ашхабада требовался специальный пропуск в приграничный район, который оформлялся вместе с путевкой еще в Казани.

Однако на «первой полосе» никого не было. Кое-где в ограждении зияли дыры. Мы свободно пролезали под колючей проволокой, забирались на вышки, фотографировались. Словом, этот рубеж мы не воспринимали всерьез.

Первые десять дней отдыха пролетели незаметно. На высоте, в условиях горного микроклимата, августовская жара почти не утомляла. Но когда мы переехали в Ашхабад… В небе — почти никогда не заслоняемое облаками солнце, на земле — раскаленный асфальт и выхлопы тысяч автомобилей, снующих по городу. Разместили нас в гостинице «Турист», мы с Ринатом поселились вместе. От жары в номере спасал кондиционер.

За пару-тройку дней мы изучили столицу советской Туркмении — зеленый, уютный, небольшой городок с широкими современными улицами. Особой старины мы там не увидели: жестокое землетрясение 1948 г. полностью стерло город с лица земли, и столицу отстроили заново, стилизовав архитектуру новых зданий под восток.

История Ашхабада, как и многих других городов Средней Азии, начиналась с укрепленного поселения, возведенного русскими в XIX веке. Позже оно утратило свое оборонительное значение, превратившись в захолустье. Новую жизнь вдохнуло строительство железной дороги. Город стал бурно развиваться. Приехало много людей из Средней Азии и России. А когда была образована Туркменская ССР, Ашхабад стал ее столицей.

Мы побывали на грандиозном, полном изобилия городском Текинском рынке с незабываемыми развалами шикарных туркменских дынь. На фабрике ознакомились, как вручную ткутся знаменитые восточные ковры: искреннее восхищение вызывали отточенные, доведенные до автоматизма движения рук вязальщиц узелков.

На центральной площади города мне очень понравился первый в Средней Азии памятник Ленину, возведенный вскоре после его смерти. Восхитило не само изваяние вождя — оно было маленьким и незапоминающимся, — а постамент, выложенный плиткой, повторяющей орнамент туркменских ковров. Позже, после развала Советского Союза, памятник Ленину демонтировали, а его место заняла огромная статуя первого президента Туркменистана Сапармурата Ниязова — Туркменбаши, которую отлили из золота. «Алтын-президент», указуя царственной десницей на солнце, двигался согласно со светилом — благодаря особому механизму.

Помимо экскурсий по городу, нам показали руины бывшей столицы древнего Парфянского царства и подземное Бахарденское озеро. Однако, где бы мы ни были, нас безжалостно иссушало «белое солнце пустыни». А в окна гостиницы заманчиво глядели зубцы гор Копетдага, постоянно напоминая нам, как было комфортно в Фирюзинском ущелье. О-хо-хо… И у нас с Ринатом возникла мысль сходить в горы, освежиться.

2.

И вот ранним утром, часиков в пять, мы двинулись в южном направлении, в сторону манящих гор, надеясь дойти до заветной цели часа за полтора-два, пока не началось пекло. Интересно, что горная цепь вставала прямо из равнины — смена характера местности была очень резкой.

Сразу за оазисом столицы начался унылый серо-желтый пустынный пейзаж. Встречались лишь редкие саксаулы, верблюжья колючка и повинующиеся ветру сухие мотки перекати-поля. Попалась навстречу отара овец с пастухом — мы поприветствовали друг друга.

За плечами у нас висели рюкзачки с запасом воды, еды, Ринат прихватил с собой фотоаппарат и на всякий случай большой складной охотничий нож. Из документов мы взяли лишь гостиничные пропуска.

Протопав почти два часа, мы вплотную приблизились к горам — солнышко уже начало упрямо набирать силу. Но что там за темная ровная каемка вдоль всей цепи гор? Чем ближе мы подходили, тем отчетливей угадывалось — это, похоже, «колючка» первой полосы границы. Точно! Но ничего, ведь это, как мы знаем по Фирюзе, всего лишь бутафория. Зато сразу за ней — такая зовущая, уютная тень и прохлада гор. Мы шли вдоль столбов с колючей проволокой и подыскивали брешь. Контрольно-следовой полосы, понятное дело, нигде не было. И вдруг как гром среди ясного неба: «Стоять!» Откуда взялся вооруженный «калашами» пограничный наряд численностью в отделение, мы не поняли.

А, здорово, ребята! Службу несем? — Серьезности ситуации мы не почувствовали.

Но пограничники даже не улыбнулись. Один из них, сняв с плеча Рината рюкзак, заглянул внутрь.

Ты чего полез как в свой? — выразил недовольство хозяин.

Молчать! — последовал ответ.

Нет, ребят, серьезно: вы че, в самом деле?!

Следуйте за нами!

Хорошенькие дела! Ну ладно, пойдем.

Мы по-прежнему были уверены в том, что нас разыгрывают. После получасового марша мы прибыли к огороженным зданиям с символикой погранвойск. Застава. За все время следования погранцы не проронили ни слова.

Нас провели в одно из зданий и развели по разным комнатам. Что мне сразу не понравилось, — все делалось молча. В комнате, куда меня завели, я увидел офицера в звании майора. Он, сняв фуражку с ярко-зеленым околышем, молча указал мне место у стола и положил передо мной листок бумаги и ручку.

На листочке было напечатано: «Анкета нарушителя государственной границы СССР». Ничего себе! Похоже, игры действительно кончились.

Я удивленно спросил:

Товарищ майор, вы что, серьезно? Какой я нарушитель границы?

Заполняйте, я потом все объясню.

Помимо обычных анкетных вопросов, на обороте листа шел главный раздел: «Мотивы пересечения государственной границы СССР». Там я постарался доходчиво изложить и про сбившую с толку фирюзинскую первую полосу границы, и про измучившее нас в городе «белое солнце пустыни», особо акцентируя, что намерений пересечь границу у нас не было. Указал и то, что никаких инструктажей с нами в Ашхабаде никто не проводил. В общем, уложился на одной страничке.

Ну, думаю, сейчас нас должны отпустить: пограничники не могли не видеть, что мы обычные студенты-балбесы. Глядишь, и до города подбросят, жаль только, что горам придется «сделать ручкой». Однако майор не торопился и, внимательно изучив мою писанину, спросил, есть ли какое-нибудь удостоверение личности. Нет, отвечаю, только пропуск в гостиницу «Турист» с указанием имени и фамилии. Потом он начал расспрашивать, на каком курсе я учусь, на каком факультете, что изучаю, как добирался до Ашхабада, встречался ли с кем-нибудь по дороге сюда и кто нас знает в тургруппе.
После этого, попросив вооруженного дежурного присмотреть за мной, куда-то вышел. Я уныло уставился в окно.

Через полчаса майор вернулся:

Вставайте, следуйте за мной.

Он вывел меня на улицу, там уже ждали двое автоматчиков.

Сейчас мы с вами доедем до вашей гостиницы, — объяснил майор.

Ну наконец-то, слава богу, домой. Только где Ринат? Не может быть, чтобы отпускали меня одного.

Сказав что-то автоматчикам, майор вернулся в помещение. Пограничники, встав рядом, закурили, обмахиваясь форменными панамами защитного цвета с широкими полями. Солнышко к тому времени уже палило вовсю.

Рядом ходил туда-сюда еще один солдатик, оружия при нем не было. Подойдя, он издевательски обратился ко мне:

Ну что, чухлики, где попались?

Я, смерив его взглядом, отвернулся: общаться с ним не хотелось. Он понял это и, нагло ухмыльнувшись, почему-то запел: «Папа у Васи силен в математике, учится папа за Васю весь год…»

Наконец-то вышел майор. Заметив «певца», он подозвал его к себе, и гонор у того как рукой сняло.

Ну что, Приходько, сколько тебе рябчиков дать?

Сколько дадите… — Приходько провел рукой под носом.

Парочку хватит?

Так точно, товарищ майор.

Кругом, марш!

А тут и уазик подкатил. Меня усадили на откидное сиденье в задней части машины, закрыв за мной дверцу. Майор сел рядом с водителем, автоматчики — за ним. Мы тронулись. По пути майор объяснил:

Сейчас мы приедем в вашу гостиницу, вы заберете документы и все вещи: свои и товарища. Есть ли там те, кто подтвердит ваши личности?

Не знаю, может, будут на месте казанцы. А почему Рината не взяли?

Ваш товарищ слишком развыступался, он, видимо, решил, что мы тут в бирюльки играем.

Да, думаю, ситуация с Ринатом прояснилась: он и до этого производил впечатление ерепенистого, вечно чем-то недовольного парня. Кроме того, стало понятно, что придется вернуться обратно на заставу уже «с вещами» — положение прорисовывается не очень веселое.

Прибыв на место, майор благоразумно оставил автоматчиков в машине. Я вошел в гостиницу первым, он следовал чуть сзади. «Прямо как в кино!» — подумалось невзначай. На вахте я показал гостиничный пропуск старенькой бабуле, она кивнула — проходи.

А это кто? — недовольно буркнула бдительная вахтерша, взглянув на следовавшего за мной майора.

Это со мной! — многозначительно пропел я, небрежно сделав жест в сторону офицера КГБ.

Да-да, я с ним! — немного смущенно, как мне показалось, сказал страж границы.

Однако завидевшая нас администраторша пулей выскочила из-за стойки, мгновенно прервав с кем-то телефонный разговор.

Дежурного администратора или директора! — не поздоровавшись с ней, кратко приказал майор.

Да-да, конечно! — понятливая администраторша тут же нырнула в коридор. Через минуту она уже стояла перед нами с каким-то мужчиной, как выяснилось позже, директором. Майор сказал:

Пройдемте в их номер.

Мы вчетвером поднялись на наш этаж, зашли в номер. Майор обратился ко мне, перейдя на «ты»:

Собирай все вещи вот сюда в кучу. В каких, говоришь, комнатах живут ваши друзья?

Услышав номера комнат, офицер попросил администраторшу сходить туда и пригласить их с документами.

Я тем временем собрал все барахло — свое и Рината — в кучу. Изучив наши паспорта, майор спрятал их в нагрудный карман.

А это что?

На тумбочке около кровати Рината лежала бумажка, на ней была нарисована какая-то радиосхема: будущий радиофизик постоянно вечерами рисовал схемы, очень был увлечен своей специальностью.

Не знаю, — говорю, — это не мое, Рината.

Бумажка отправилась вслед за паспортами.

В этот момент в номер в сопровождении администраторши вошли немного побледневшие Лариса с Лузией. Слава богу, они оказались на месте. Салих с Нелей куда-то успели уйти, Алика-Шахида тоже на месте не оказалось. Майор, изучив их паспорта, спросил, что они о нас знают. А что могут знать друг о друге люди, впервые встретившиеся в туристической группе пару недель назад? Лариса, украдкой встретившись со мной взглядом, еле заметно покрутила пальцем у виска, Лузия показала кулак. Они вообще-то знали о нашем намерении сходить в горы. Поблагодарив наших подружек, майор попросил их вернуться в свой номер.

Ну что, все собрал? — спросил страж границы, окинув взглядом кучу шмоток.

Вроде все.

А это что, забыл?

Бдительный офицер, заглянув под кровать Рината, вытащил его летние сандалии, которых я не заметил.

Я сгреб все добро в охапку, мы вышли из гостиницы. Администраторша с директором помогли донести вещи, не уместившиеся у меня в руках. Майор нес злосчастные сандалии.

На заставе допрос продолжился. С Ринатом работал другой офицер в звании подполковника. Оказалось, что я забыл сообщить про встречу с пастухом по пути к границе — первая нестыковка в показаниях. Но их больше волновал другой вопрос: почему Ринат летел из Казани не как мы — прямиком в Ашхабад, а через Баку и не встречался ли он там с азербайджанцем Аликом-Шахидом? На это я ответил честно что знал: «Хотел, говорит, посмотреть город Баку, а с Аликом познакомился при мне в Фирюзе».

На этом очень насыщенный первый день моего знакомства с пограничной службой СССР, организационно входившей в структуру Комитета госбезопасности, завершился. Два вооруженных автоматами пограничника вывели меня на улицу и повели куда-то вглубь территории заставы. Смеркалось, солнце уже не лютовало, от близких, но таких недоступных, как оказалось, гор веяло прохладой. Мы направились в КПЗ для нарушителей государственной границы — к отдельно стоящему домику, белеющему в сумерках крашенными известкой стенами.

Там уже сидел отрешенный, грустный товарищ по несчастью Ринат, лениво пережевывая и запивая густым чаем макароны по-флотски. Харчи в алюминиевых мисках нам принесли из солдатской столовки. Ринат рассказал, как стал возмущаться перед офицерами, которые вели допрос: дескать, вам, погранцам, от безделья, похоже, нечем заняться! Вы что, не видите: мы — обычные студенты, какие, к черту, «нарушители границы», что это за издевательство, не буду ничего заполнять! Тоже мне, понимаешь ли, «кагэбе» и так далее. Короче, мне стало ясно, почему «с вещами» привезли меня, а не его. Потом, говорит, докопались до меня с этим злосчастным Баку, с азером Аликом, почему-то стали выяснять тему дипломной работы. Ринат признался офицерам, что нож и фотоаппарат принадлежат ему. Я поведал ему о радиосхеме, которую, похоже, отослали на экспертизу. Он ухмыльнулся.

В камере не было света, и вскоре навалилась темень хоть глаз выколи. Уф! На сегодня отбой, спокойной ночи, Ринатик.

3.

При свете выглянувшего утром солнышка мы оглядели свое жилище. Камера предварительного заключения представляла собой небольшую комнатку площадью метров шесть с тремя нарами-лежанками, покрытыми черными толстыми матрасами. Постельное белье нам не выдавали. Маленькое оконце под потолком закрывала классическая тюремная решетка, через которую нам улыбалось ослепительно-голубое небо «в клеточку». Стены побелены и испещрены какими-то надписями арабской вязью — похоже, их авторы были с «той стороны». М-да, подумалось, кто только не давил местные матрасы. Правда, первую ночь мы спали как убитые.

Лязгнул засов со стороны улицы: солдатики принесли завтрак. Ринат начал о чем-то скулить, погранцы измерили его равнодушным взглядом, пожелав тем не менее приятного аппетита. Потом пояснили: «Захотите в туалет — стучите. Что-то понадобится — тоже стучите. Теперь здесь пост». КПЗ охранялась двумя часовыми с автоматами.

Ух ты, — говорим, — как круто!

А вы как думали! — последовал ответ.

Первая новость, которую Ринат с вечера забыл мне сообщить, была позитивной: допрашивавший его подполковник оказался своим человеком — татарином.

Как ты узнал?

Очень просто. Ему позвонили. В трубке угадывался взволнованный женский голос. Ага, думаю, наверное, жена звонит. И тут я шестым чувством учуял, что говорят на том конце провода по-татарски. Я стал внимательно прислушиваться, подполковник же смотрел мимо, через меня. Отвлекшись, прокололся: «А ул нарс…» Но осекся, закашлял и тотчас же переспросил в трубку: «Да, а он что?» Я заулыбался, а он, по-русски закончив общение по телефону, ответил мне непроницаемым взглядом, не подав ни малейшего вида.

Ну-ну-ну! — нетерпеливо заерзал я. — Ты развил с ним эту тему?

Да нет, решил воспользоваться своим открытием попозже.

Может быть, поможет, как своим, а?

Не знаю, дальше будет видно…

Снова лязгнул затвор двери: солдатики пришли за посудой. Я попросился в туалет, больше для того чтобы оглядеться вокруг, сориентироваться. «Пошли!» Один часовой, закрыв за мной дверь на засов, остался у КПЗ, второй, поправив на плече ремень автомата, пошел следом, указав направление движения. Выводить «на оправку» полагалось по одному. Я шел медленно, глубоко вдыхая свежий утренний воздух. Вся застава утопала в зелени. Мой «бодигард» меня не торопил.

Путь в туалет лежал мимо постройки, оказавшейся кухней и столовой заставы. И вдруг я услышал частое металлическое «вжикание»: голый по пояс солдат сосредоточенно драил огромный железный кухонный чан. Я присмотрелся… Ба-а! Да это же мой знакомый Приходько, сутки назад докапывавшийся до меня с дурацкой песенкой. Вот, оказывается, что значит «рябчик» — наряд вне очереди! Прекрасно!

Приходько! — громко окликнул его я.

Он поднял голову. И я, помахав ему рукой, запел во всю глотку:

Папа у Васи силен в математике, учится папа за Васю весь год!..

Он, перестав упражняться с чаном, зло зыркнул на меня, но ничего не ответил, ведь я, извините-с, с охранником, который весело хмыкнул у меня за спиной. Видимо, рядовой Приходько был известным на всю заставу балбесом.

Процесс оправки происходил под бдительной охраной вооруженного сотрудника органов госбезопасности — непередаваемые ощущения, скажу я вам… Возвратившись, я поведал Ринату о своей мелкой мести рядовому Приходько. Сокамерник кисло скривил губы в подобие улыбки: на него стала наваливаться депрессия.

Слушай, Ринат, кончай киснуть, мне тоже невесело.

Да-а-а… — он слабо махнул рукой. — Сколько мы тут еще просидим — одному Аллаху известно.

Да ладно тебе! Разберутся — отпустят.

В ответ Ринатик лишь тяжело вздохнул. Настроение у него еще больше упало, когда в обед нам принесли чуть теплые суп и макароны.

Ринат остался верен себе:

Послушайте, вы! — с неожиданной резвостью напустился он на погранцов. — Почему суп холодный и макароны слипшиеся?! Вы че, в натуре, нас за скотов держите? Что за фигня такая, салабоны?!

Я отчетливо осознавал, что это — перебор.

Ринат, кончай!

Ответ не заставил себя долго ждать: один из постовых схватил Рината за грудки и грубо оборвал:

А ты что, хочешь, чтоб мы тебя еще с ложечки кормили?! Жри и не возбухай, понял?!

Обиженный до глубины души, нарушитель границы к обеду не притронулся. Холодный «хавчик» и у меня с трудом пролезал в глотку.

Ешь, ешь, — говорю, — Ринат, не выпендривайся! До ужина еще долго ждать.

Да пошли они!

Они-то пойдут, а вот сосать в животе будет у тебя!

Все бесполезно. Нет, думаю, так дело не пойдет. Поев и дождавшись, когда унесут посуду, я вежливо попросил часовых приносить еду вовремя. Те пообещали. А Ринату говорю:

Ну хочешь, я тебе сказочку расскажу? «Девяносто девять зайцев» называется.

Раскисший собрат по несчастью едва заметно пожал плечами.

Я начал: «Расскажу вам, ребятки, сказку про плутишку Эспена, про сына моего. Сыновей-то у меня трое: Пер, Поль и Эспен — ха! Один другого ленивей! Захотелось им легкой работой заняться, а король наш как раз и объявил, что нужен ему заячий пастух. Да-да-да! Зайцев пасти! Ну вот, сынки мои и загорелись…»

И так далее. Ровно через сорок минут (время проигрывания пластинки с этой сказкой, которую с детства помню наизусть) я закончил. Ринат чуть заметно заулыбался.

Клевая сказка! — донеслось с той стороны: постовые тоже изнывали от скуки. — Давай, исполни еще че-нить!

Песни пойдут? — спрашиваю.

Валяй!

В тему?

Годится!

И пошло-поехало. Никогда в жизни я не пел столько песен про пограничников. Тут вам и Высоцкий: «Наши пограничники — храбрые ребята, / Трое вызвались идти, с ними капитан. / Разве ж знать они могли про то, что азиаты / Порешили в ту же ночь вдарить по цветам? / А на нейтральной полосе цветы…» И торжественная: «Ночь темна, и кругом тишина, / Спит советская наша страна». И бодрая «Стой, кто идет? Стой, кто идет? / Никто не проникнет, никто не пройдет!» И чуть переиначенная мной веселая песня «Три танкиста»: «У высоких горных перевалов / Часовые Родины стоят!» И опять Высоцкий: «Ринат Халилов, мой сосед по камере, — / Там Мао делать нечего вообще!» И многое другое. Не каждый день так «зэки» поют. Интересно, офицерам об этом доложили? Ну, думаю, теперь-то, точно, горячий ужин принесут! Не могут, черт возьми, не принести!

Послеобеденный концертный досуг разнообразился неспешными поочередными вояжами до «толчка». Каждый раз, проходя мимо столовой, я замедлял шаг, выискивая взглядом рядового Приходько: мне все хотелось пожелать ему хорошей, без нарядов, службы или просто послать воздушный поцелуй. Но он на глаза, к сожалению, больше не попадался. Наверное, до посинения картошку чистил или макароны продувал.

Потихонечку, полегонечку день клонился к закату. Ринат неподвижно лежал на своей шконке, глядя в потолок. А ужин — обжигал! Часовые Родины, временно исполнявшие обязанности вертухаев, на сей раз не подкачали. Правда, просьбу принести нам «по медведю» («медведями» на зонах называют одеяла) не выполнили — видимо, не полагалось. Отбой!

Следующее утречко «за решеткой, в темнице сырой» опять началось заглянувшим солнышком. Для поднятия настроения я решил начать день с шутки, в чем мне вновь помог усопший всего год назад, но все равно бессмертный Володя Высоцкий. Я запел «Милицейский протокол»: «Разбудят утром — не петух прокукарекал, / Сержант поднимет — как человека!» Но Ринат никак не отреагировал.

Зато после завтрака (горячего!) нас ждал приятный сюрприз. Дверь открылась, и очередной постовой в звании сержанта известил:

Можете выйти полежать на травке: командир сегодня добрый.

Похоже, подполковник, тот самый, «безнен кеше» (с татарского, «наш человек»), оправдывая свой высокий статус земляка, сжалился над нами.

Что ж, дважды приглашать не надо. Сощурившись на солнышке, мы выползли из КПЗ и, зевнув, с удовольствием потянулись.

Но дальше этого места, — погранец прочертил сапогом линию на земле, — выходить нельзя! Ясно?

Мы растянулись на мягкой травке в теньке, оголившись по пояс. Земля дышала упоительным теплом. Внутрь камеры, дверь в которую осталась приоткрытой, даже не хотелось заглядывать.

Ну, что, парни, вы кто такие и откуда?

Постовые, видимо, решили нарушить «обет молчания».

Мы-то? Из Казани, учимся в университете, приехали сюда по турпутевке, — начали мы свой рассказ.

И так почти два часа: за Казань, за Татарстан, за университет, за физику-биологию и прочее. Пограничники с интересом, как нам казалось, слушали, задавая вопросы и вставляя в наш рассказ фразу-другую.

Вскоре прошла смена караула. И опять по новой: за Казань, за Татарстан, за университет… Не жалко, пусть слушают, скучно тут у них, однообразно, да и Ринат хоть немного отвлечется от своей хандры. И так — по кругу, через каждые два часа, с каждой новой сменой, с перерывом на обед и неспешным дефиле до «толчка».

Однако и тут Ринат не изменил своей привычной подозрительности и недоверию. Он украдкой шепнул мне на ухо:

Ты думаешь, они просто так расспрашивают нас, от безделья? Не будь наивным! Им наверняка дали задание подловить нас на россказнях.

Но мне было все равно:

По заданию ли, от безделья — какая разница? Тебе где лучше: на травке, на солнышке или в камере?

Так мы и не выяснили цели расспросов. Но от постовых кое-что смогли узнать. Оказалось, все служащие — призывники с Украины. Я сразу обратил внимание: все мягко произносили «г». И служилось им здесь, похоже, непросто: один пожаловался на строгость службы в войсках госбезопасности, другой горько сетовал на почти полное отсутствие увольнительных.

Мы поинтересовались, кто нацарапал на стенах КПЗ.

Да сидели тут недели за две до вас трое иранцев. У них в последнее время мода пошла: как заболит что-то — сразу границу нарушать. Со своей-то медициной, похоже, труба. Пока суть да дело — их, разумеется, наши посмотрят, подлечат. Один даже отвечать на вопросы отказался. Сразу нашему подполковнику руку под нос — не видишь, мол, болит, лечи сперва! Понятное дело, наш медик лечил. Потом их возвращают назад. Хорошо устроились!

Мы судорожно сглотнули, вспомнив черные матрасы на нарах. У меня потом непонятная красная сыпь на теле появилась, но через некоторое время, уже в Ашхабаде, прошла.

Однако нас беспокоил главный вопрос: что собираются с нами делать, сколько здесь еще промурыжат?

Да не беспокойтесь, парни! На допросы вас больше не тягают? Значит, им с вами все ясно. Теперь надо дождаться, когда придет ответ на запрос с вашего места жительства: кто вы, что вы, нет ли чего на вас — сами понимаете, здесь граница. Короче, не вы первые, не вы последние.

И как быстро придет ответ на этот запрос?

Ну, парни, не знаем, по-разному бывает. Они имеют право удерживать вас неделю, только потом извещают прокурора.

Неделю?! И что прокурор?

А ничего! Он зафиксирует факт задержания, и вы будете дальше находиться под арестом столько, сколько потребуется. Но не бойтесь, вы им не нужны, таких балбесов без вас хватает.

Да уж, хорошенькие дела! Успокоили… А! Кстати! Слышь, ребят! А ваш подполковник не татарин, случайно? — отважились мы еще на один волновавший вопрос и невинно улыбнулись.

Парни, не зна-ем! — членораздельно ответили «ребята», наглядно продемонстрировав предел разумных расспросов.

Ближе к ужину, когда солнышко коснулось вершин деревьев, пришел пограничник и что-то шепнул нашим очередным охранникам. Те поднялись.

Так, ребятишки, давайте-ка быстренько «домой»: начальство приехало.

Снова противно лязгнул засов закрываемой за нами двери вонючей камеры. Мы, тяжело вздохнув, уселись на свои «персидские» матрасы. А как было хорошо на воздухе! Мы даже успели немного загореть. Второй день отсидки не сравнить с первым. Потрепавшись перед сном после ужина, мы отошли ко сну. Ринату стало заметно легче.

4.

Третье утро началось с уже ставшего привычным визита солнечного прямоугольника на противоположную от окна стенку. Доброе утро, «мой сосед по камере» Ринат! Алла берсе (бог даст), оно станет для нас добрым. Как обычно, последовал утренний «моцион» и такой же привычный армейский завтрак.

И, о небо! Аллах услышал наши молитвы! Через час после завтрака дверь КПЗ отворилась и мы услышали слова постовых, показавшиеся мне началом Сороковой симфонии Моцарта:

Эй, парни! На выход с вещами! Командиры зовут!

По тембру голосов пограничников я шкурой почуял, что в камеру мы больше не вернемся.

Мы снова оказались в той комнате, где я заполнял анкету нарушителя. Перед нами за столом сидели «подпол» с майором.

Ну что, ребятки! Благодарите свой родной казанский КГБ: ответ на запрос пришел очень быстро. Ничего на вас нет, сейчас отвезем вас в гостиницу.

О-о! Какой вдруг стала комната светлой, торжественной и просторной! Не погостить ли еще денек на территории ставшей почти родной заставы, только не в КПЗ? Пообщаться со славными пограничниками, несущими непростую службу по охране государственных рубежей нашей великой Родины, в том числе и от нас, безмозглых студентов. А мне «дотереть базар» с рядовым Приходько. Но Ринат неожиданно выдал:

Ипташ подполковник, сез татарма? (Товарищ подполковник, вы татарин?) Татар, татар! Мин билям бу! (Я знаю это!)

Да я, Ринат, понял, что ты догадался, — ответил он по-русски. — Когда жена позвонила: сын дома с велосипеда навернулся, нос разбил.

Тут в разговор, широко улыбнувшись, вмешался майор:

А я ведь тоже татарин! Мы с товарищем подполковником оба когда-то учились в Казанском артиллерийском училище!

Комната стала еще просторней и светлей от четырех вспыхнувших разом улыбок земляков. Однако противный Ринат, первым свернувший с лица улыбку, вновь в упор уставился на офицеров:

И все-таки зачем вы промариновали нас здесь трое суток? Неужели сразу не ясно было, кто мы такие?

Подполковник тоже снял улыбку и, кашлянув, глубоко вздохнул.

Видишь ли, Ринат, — серьезно начал он. — Прутся сюда из Ашхабада регулярно. Мы взяли вас в окуляры, когда вы еще топали по равнине. Думали, подойдете ближе, увидите ограждение, развернетесь и уйдете назад — так, кстати, обычно и происходит. Но вы же подошли вплотную, стали щупать проволоку, пошли вдоль ограждения, выискивая, где можно пролезть. Разве не так? Я выслал наряд, при вас не оказалось никаких удостоверений личности, а пропуска в гостиницу, сами понимаете, филькина грамота. Вы неплохо экипированы, с рюкзаками, в них приличный запас еды, воды, хороший фотоаппарат, серьезный нож — холодное оружие. Кто вы такие? Что вам здесь нужно? Каковы ваши цели? Извините, но здесь государственная граница. Уйларга киряк, джяным! (Думать надо, дорогой!) Шулайма? (Не так ли?) Потом, твои непонятные для меня радиосхемы, что они обозначают, для кого предназначены? Их должны были глянуть наши спецы. Нужно было также посмотреть, что вы успели нащелкать своим фотоаппаратом. Далее. Почему ты следовал сюда через Баку, с кем там встречался? А ты еще и выступать на допросе начал, вместо того чтобы нам помочь побыстрей во всем разобраться. Вы поблагодарить нас должны, что мы вчера на целый день выпустили вас на воздух, ведь по большому счету так делать не полагается. Но чего только не сделаешь ради земляков!

Ринат вроде поумерил свой пыл, но снова не сдержал характер:

Спасибо, конечно. Но, товарищ подполковник, почему тогда в Фирюзе первая полоса границы — полное фуфло? Да и сама граница, как нам сказали, аж километрах в тридцати отсюда!

Я пару раз пнул его ногой под столом — кончай, мол! Подполковник спокойно ответил:

Во-первых, здесь граница, выдам тебе тайну, намного ближе, чем в Фирюзе. Во-вторых, рядом большой город. Другое дело, что никто вас не проинструктировал об особенностях нахождения в приграничной зоне. Поэтому я еще разберусь, почему так произошло. И администрации гостиницы, и турорганизации, которые вас здесь принимали, вдуют — будьте спокойны!

Да уж, пожалуйста, вдуйте им как следует! — Ринат постучал пальцем по столу.

Ну ладно, ребята, давайте прощаться! Больше нам не попадайтесь!

Подполковник встал из-за стола:

Товарищ майор, сопроводите их до гостиницы!

Есть!

Мы не узнали даже имен наших земляков. Оно и понятно: сотрудники госбезопасности. Одно радовало: наши люди всюду!

И вот уже знакомый уазик понес нас к такому милому, уютному Ашхабаду. Вооруженное сопровождение, слава богу, на этот раз отсутствовало.

5.

Когда мы вошли в гостиницу, к нам опять выскочила из-за стойки администраторша. Тут же нарисовался и директор. Не попрощавшись с нами, майор и директор куда-то удалились — видимо, исполнить формальности. Зато администраторша торжественно препроводила нас в номер полулюкс! Во как! Мы с Ринатом, оставшись одни, швырнули на пол рюкзаки и молча плюхнулись на кровати. Ну дела-а-а…

Первым подал признаки жизни Ринат.

Вообще-то, Петь, сейчас время ужина, — тихо промолвил он, скосив глаза на часы. — Пойдем, что ли, пожрем?

Пойдем, — едва слышно выдохнул я, добавив крылатую фразу «джентльмена удачи» Василия Алибабаевича. — «А в тюрьме сейчас макаро-о-оны!»

Оба рассмеялись.

Спустились в столовую, когда ужин был в самом разгаре. Едва закрыли за собой дверь, как увидели, что десятки голов резко повернулись в нашу сторону: вот они — бывшие арестанты, нарушители советско-иранской границы. Помещение тут же наполнилось гулом голосов. Раздался радостный визг — это, опрокинув стулья, к нам метнулись Лариса, Лузия и Салих с Нелей! Алик опять где-то запропастился…

Да, товарищи дорогие, я глубоко прочувствовал, что означает выражение «распирает от гордости». На самом деле становится тесно в груди. Мы оказались в центре внимания. А что? Очень приятно!

Однако на следующий день опьянение популярностью стало потихоньку улетучиваться. Каждый считал своим долгом подойти к нам и, хлопнув по плечу, поинтересоваться: «Ну что, Шурики (так прозвали нас обитатели гостиницы), передали привет аятолле Хомейни? Записались в корпус стражей исламской революции? Сколько набрали голосов на выборах в меджлис?» Это, оказывается, утомляет! Как будто бы все сразу, дружно превратились в рядовых Приходько.

Но уже через три дня мы, с лихвой перевыполнив программу пребывания в гостях, возвращались домой. Счастья тебе и благополучия, гостеприимный Туркменистан!

6.

Имело ли трехсуточное заключение в ведомстве КГБ для меня какие-то последствия в дальнейшем? Нет, не имело, что опровергает утверждения некоторых критиканов советского строя: дескать, любой интерес со стороны органов означал для человека как минимум чуть ли не конец карьеры.
По крайней мере, на режимный «почтовый ящик» в Кольцове через каких-то три года меня распределили. Значит, личное дело было чистым, в противном случае… Сами прекрасно понимаете.

А потом исчез Советский Союз, а с ним и советско-иранская граница. Реорганизовался и Комитет госбезопасности. Уж не ведаю, жива ли та застава и вообще — как и кто несет дозор на нынешних туркмено-иранских рубежах?

И хотя в солнечном Туркменистане никогда не было ни дремучих лесов, ни снегов, знаковая песня, вдохновенно исполненная когда-то мной на южных рубежах советской Родины, всегда вызывает трогательные воспоминания:

 

Лес дремучий снегами покрыт,

На посту пограничник стоит.

Ночь темна, и кругом тишина,

Спит советская наша страна...

 

Как мы стали спонсорами

Минуло уже почти четверть века с того дня, когда мы вдвоем с товарищем Женей Коноваловым нырнули в мутные волны рынка. Оба на тот момент еще числились сотрудниками НПО «Вектор», но скорее номинальными. У обоих по двое детей — а на дворе расцвет «лихих девяностых»: галопирующая инфляция, обесценивание вкладов, всероссийский лохотрон под названием ваучеризация, безверие, локальные войны, разгул преступности и прочие прелести времени бессовестного разграбления, «прихватизации» некогда общенародного достояния, поры первоначального накопления капиталов при практически полном самоустранении государства из всех сфер экономики под сладкую болтовню о свободном рынке и демократических ценностях.

Большинство наших коллег по «Вектору» уже слиняли за рубеж или собирались это сделать. А мы с Женей перебивались тогда книжной торговлей: мерзли на Чкаловской ярмарке, развозили книжки по области, открыли несколько небольших розничных точек, учредив товарищество с ограниченной ответственностью (ТОО) «Буян».

Мысль о поиске новых рынков сбыта сидела у нас в головах вечной занозой. Однажды услышали по радио рекламу: «“Купеческий караван” отправляется в плавание!..» — и контактные телефоны. Позвонили. Новосибирский предприниматель Владимир Мегрэ (псевдоним. — П. М.) зафрахтовал речной круизный теплоход «Патрис Лумумба». Желающие могли сдать ему товар на реализацию: «караван» спускался вниз по Оби с торговой миссией. Мысль нам показалась интересной: почему б не попробовать уменьшить завалы на складе?

Съездили в офис, составили договор, познакомились с сотрудником по имени Вадим, которому предстояло торговать нашими книжками. Отплытие «Купеческого каравана» планировалось через неделю.

И вот потекли денечки ожидания. Изредка мы представляли, как на глухих таежных пристанях продаются наши книжки.

Через два месяца нам позвонили из «Каравана»:

Заберите свои книжки.

А сколько продалось-то?

Где-то треть.

Ладно, думаем, хоть что-нибудь. Поехали забрать нераспроданный товар: теплоход уже стоял в доке в Затоне. Встретили Вадима, тот поставил нас в известность: столько книжек вернулось — забирайте, а такова сумма за проданные, ее и получайте.

А у кого получить?

Ну, мужики, не у меня: я всю выручку сдавал в кассу, идите к руководству.

Поднялись на палубу. Коммерсанты, желавшие получить денежки, подходили один за одним. «Руководством» оказалась измученная ежеминутно повторяющимися почти слово в слово диалогами женщина.

Здравствуйте!

Добрый день!

Нам бы деньги получить за проданный товар.

Денег нет.

А где деньги?

Не знаю.

А кто знает? Где директор?

В Москве.

А когда он приедет?

Не знаю.

Такой, знаете ли, типичный для девяностых годов «базар», думаю, ежедневно тысячекратно повторявшийся во всех уголках нашей необъятной Родины.

После довольно однообразной прелюдии-дуэта наставал черед сольного выступления каждого из вновь подошедших торгашей, начинавших догадываться, что их банально «кинули». Тут «вариаций на тему» было значительно больше — уж кто как умел. От жалоб на сирую тяжелую жизнь до крутых распальцовок с умелым использованием блатной фени и грозными обещаниями сотворить «козью морду» всему руководству «Купеческого каравана».

Но мне запомнилась тихая православная женщина, сдавшая на реализацию церковную литературу. Нет, я даже приблизительно не сумею воспроизвести тот монолог… Поминалось и осквернение слова Божьего, и обещание кары небесной ввиду невозможности судебной тяжбы их, людей Божьих, с ними — грешниками окаянными. И все с убийственным спокойствием, с какой-то внутренней силой.

Однако «полпред» от «Каравана» держалась молодцом, никого не перебивала, лишь глубоко вздыхала, выслушивая всех даже с некоторым сочувствием. Да уж, положение ей досталось незавидное, спору нет, но, исполняя роль громоотвода, она, видимо, имела за это хорошую материальную компенсацию. В том числе и с причитавшихся нам денег.

Не желая становиться очередными участниками бесполезного разговора и прекрасно поняв суть происходящего, мы с Женей тихонько присели в уголке и стали думать, что же делать. И тут мы уловили главное: долг предлагалось погасить любым имевшимся в наличии товаром. Теплоход необходимо было освобождать от нераспроданного барахла: аренда судна заканчивалась.

Но негодующие коммерсанты, словно токующие глухари, не слышали или не желали слышать и принимать это: понятно, денежки интересней. Но где они, эти денежки? Правильно, смотри диалог выше. Дав волю эмоциям и высказав все, что думают в адрес и «Купеческого каравана», и лично Владимира Мегрэ, они, видимо, считали, что на сегодня достаточно. Мол, мы еще с вами встретимся! Но, дорогие собратья по несчастью, а каков результат? С таким же успехом можно было выйти на берег Оби-матушки и исполнить свое эмоциональное выступление перед прибрежными камышами.

Поэтому мы сразу сказали, что согласны взять товаром, благо еще было что выбрать. Ой, как тетушка-«громоотвод» сразу заулыбалась, как посветлело ее лицо!

Да пожалуйста, ребята! Вади-и-ик! — позвала она нашего продавца.

Тот пришел, тоже улыбаясь.

Сумму их долга знаешь?

Конечно! Я же их книжками торговал!

Они возьмут товаром. Проследи, пожалуйста.

И пошло-поехало! Лопаты? Годится! Игрушки? Годится! Мыло, зубная паста, макароны, чай, маринованные помидоры, церковная литература... «Берем-берем, все берем!» Глаза у Жени загорелись. Вадик хоть и знал сумму нашего долга, но что почем из предлагаемого нам товара — нет. О! Сварочный аппарат «Гном»! Вот именно его нам и не хватало для осуществления книготорговой деятельности! Я Женю уже локтем в бок: хорош, сворачиваемся, сумма долга превышена. А Вадик все улыбается, ничему не препятствует. Скажете, нечестно? «Как царь с нами, так и мы с царем!»

Обратно мы ехали с вернувшимися из плавания книгами, бартерным добром и с чувством исполненного долга. Правда, потом целый год ждали звонка из «Купеческого каравана» с вопросом: «Ребят, а на какую сумму вы взяли товара?» Но время шло, никто нам не звонил, уж не ведаем, чем там закончились разборки с остальными коммерсантами.

 

А через год… Через год вышла книга «Анастасия» авторства Владимира Мегрэ, причем сразу огромным тиражом. В ней описывалась молодая таежная отшельница, кудесница, красавица, разве что не спортсменка и комсомолка. И якобы именно ему, автору книги, посчастливилось встретиться с ней во время одной из стоянок на пути «Купеческого каравана».

Книга имела фантастический, оглушительный успех по всей стране. Многие люди, потеряв духовные ориентиры в мутные годы перестройки и развала девяностых, самозабвенно медитировали на массовых оргиях Кашпировского и Чумака, Аум Синрикё и сайентологов Хаббарда, преподобного Муна и прочих претендентов на роль всемирных пастырей. И вдруг — как озарение: описание чар и чудес отшельницы Анастасии чередовалось с раздумьями на темы мироздания, жизни, космоса и так далее. Изложено было, соглашусь, довольно талантливо. Я осилил первую книгу (потом вышла целая серия) где-то до половины, потом, признаюсь, читать надоело. Добро бы я ничего не знал про автора и воспетый им «Купеческий караван». Ведь методы его работы в период «созревания замысла» этого произведения лично мне сильно мешали верить в высокое и светлое.

Мы поняли гениальный замысел и логику действий Мегрэ по созданию, выражаясь по-умному, издательского бизнес-проекта. С точки зрения человеческой психологии он попал в самое яблочко. Ведь у всех нас на уровне подсознания, я б сказал генетической памяти, живет почти физиологическая потребность в общении с природой, глубинное ощущение некой изначальной чистоты и страстное желание обретения гармонии бытия. Еще сто лет назад Горький устами Луки в пьесе «На дне» поведал об истовой вере человека в «праведную землю». Вот и теперь люди с маниакальной неистовостью хотели верить, что где-то там, среди сибирских просторов, на берегу Оби, в нетронутой тайге под сенью вековых звенящих кедров живет прекрасная молодая отшельница, чистая и светлая, питаемая космической энергией и повелевающая живой природой.

Неудивительно, что народ, точнее, немалая его часть, склонная к вере в чудеса, мистике, волшебству, увидела в этих книгах свет, путеводную звезду. Самыми яркими сгустками таких настроений выступают, как правило, социально активные, экзальтированные тетушки среднего и старшего возраста. Однако, если это кому-то помогает жить и радоваться жизни, я ничего против не имею. Свобода совести, знаете ли.

Что ж, снимаю шляпу: задумано и исполнено все было блестяще! На доходы от «Каравана» очень оперативно был издан тираж первой книги. Самое веселое я обнаружил на предпоследней странице книги первого издания: список якобы спонсоров исторического вояжа. И там, среди других, — мы, точнее, наше с Женей ТОО «Буян»! Во как! Огромное спасибо хотя бы за это, но, право, не знаю, были ли столь благодарны остальные «меценаты».

И вот по всей стране как грибы после дождя стали возникать общества друзей Анастасии, люди писали ей какие-то обращения, стихи и исповеди, все это слали Мегрэ. Он оперативно выпустил вторую книгу. Для выхода ее в свет, слава богу, никаких дополнительных «Караванов» уже не понадобилось.

В общей сложности вышло, по-моему, восемь книг про Анастасию, в одной из которых утверждалось, что она от автора даже родила.

Слышу однажды в телефонной трубке взволнованный женский голос:

Вы — «Буян»?

Да, «Буян», а что?

Это вы спонсировали экспедицию «Купеческого каравана»?

Было дело. — мои губы расплылись в улыбке.

Ребята! Вы даже не представляете, какие вы молодцы! Да вы прикоснулись к святому, да вы помогли людям стать выше и чище, да вы…

И в таком духе минут пять. В завершение признательностей прозвучал вопрос:

Где вас можно найти? Я теперь книги буду покупать только у вас!

Пожалуйста, приходите на Чкаловскую ярмарку, увидите.

Отозвалось бы таких тетушек хотя бы с полсотни... Но стоит отметить: на продаже самих книг про Анастасию мы заработали нормально. И за это тоже спасибо Мегрэ.

Несомненно, воспевание Сибири, ее красот, тайги, Оби лучше, к примеру, обещаний проходимца Грабового воскресить из мертвых за 39 500 рэ. Однако после выхода в свет первых «Анастасий» началась активная торговля поделками и амулетами из кедра, некоторые фанаты вешали их рядом с православными крестиками, а то и вместо них. Часть чересчур восторженных почитателей Мегрэ ставили его в один ряд с Тургеневым, Горьким и даже Львом Толстым! Это уже было слишком! Православная церковь тоже очень настороженно отнеслась к культу новоявленной почти святой. Недаром сказано в Писании: «Не сотвори себе кумира».

Ну да Бог им судья! Есть хоть что интересного и мне вспомнить на старости лет.

ЛАТВИЙСКАЯ РАПСОДИЯ

1.

Первая часть «рапсодии» прозвучала в 1984 году — во времена, не предвещавшие ничего трагического. То был предпоследний год безмятежной эпохи развитого социализма, когда советская Латвия еще служила одним из маяков для многочисленных республик СССР.

Я тогда учился на биофаке Казанского университета и в начале четвертого курса приступил к выполнению дипломной работы, сутью которой являлось получение и изучение антивирусных свойств одного химического соединения. Синтезировать его и химически охарактеризовать предстояло на кафедре микробиологии нашего универа, а испытать противовирусное действие — в Риге, в одной из лабораторий Института микробиологии имени Августа Кирхенштейна академии наук Латвийской ССР. Помимо чисто научного интереса, мне очень хотелось побывать почти за границей — в Латвии, в неведомой Риге.

Прибалтика в Советском Союзе пользовалась большим уважением — какой-никакой, а все-таки Запад. Такой далекий, неведомый и манящий… Скрывать не стану: прибалты — эстонцы, латыши и литовцы — смотрели на нас высокомерно. Мы подсознательно мирились с этим, был такой момент, и отрицать это бессмысленно. Даже акцент придавал прибалтам некоторый шарм. Но и основания для этого у них в то время имелись. Годы «большого террора» коснулись их по минимуму, коллективизация была не такой свирепой, как у нас, да и с величественной сталинианой познакомились они лишь в ее конце. Добавить к этому самый высокий уровень жизни в СССР, наличие мощной промышленности. Радиола «Rapsodija», на которой я дома с детства крутил пластинки, была произведена на некогда знаменитом рижском заводе-гиганте ВЭФ. Высокоразвитое сельское хозяйство во многом сохраняло свое историческое хуторское начало, хоть и в существенной колхозной «интерпретации». Традиционный уклад жизни был во многом сохранен, плюс европейская архитектура, аккуратность, чистота, опрятность во всем. Да! И море! Хоть и холодное. Одно слово — Прибалтика.

Прибыл я в Ригу вечером. На вокзале расспросил, где находится университетское общежитие, и уже в темноте отправился на его поиски. Нашел достаточно быстро, но не то: общага оказалась юрфаковской. Тем не менее, показав на вахте документы и командировочное удостоверение, я надеялся получить ночлег. И не ошибся: случайно оказавшийся рядом студент по имени Гунтис, объяснив вахтерше, что у него соседи по комнате в отъезде, любезно пригласил меня переночевать к себе — вахтерша не возразила. Было неожиданно и приятно, так как до этого я был наслышан о неприветливости и национализме прибалтов.

Гунтис предложил хлебнуть чайку. Еще оставалась кое-какая снедь, не осиленная мною в дороге. Добро! Я начал озираться по комнате в поисках чайника, кружек и тарелок, но не находил их. Оказалось, чай у них принято пить не в комнатах, как у нас в общаге, а на кухне — все стены ее были увешаны шкафчиками под соответствующими номерами комнат. Я заглянул в пару из них — полные наборы посуды и прочей кухонной утвари. Да… Искренне подивившись, я живо представил себе, какой бы начался круговорот посуды в нашей общаге после чьего-нибудь первого же дня рождения! А тут — порядок. И мы с Гунтисом, попив чайку и сполоснув после себя посуду, все сложили на место.

Наутро, искренне поблагодарив гостеприимного латыша, я продолжил поиски своей общаги. И вскоре нашел — аспирантское общежитие № 3 Рижского госуниверситета имени Стучки находилось в центре города, в старинном доме, на стенах которого висели две мемориальные доски: здесь когда-то проживали композитор Альфред Калныньш и академик Мстислав Келдыш.

В комнате я поначалу жил один. Мое жилище было просторным, с высокими потолками, правда, окно, выходившее в темный двор-колодец, давало мало света. Но это ничуть не портило настроения. Главное — работа. Досуг я полностью занимал изучением города, а в выходные и праздники путешествовал по региону.

Институт микробиологии находился за городом, в лесу Клейсту, что по Болдерайскому шоссе. Я быстро сошелся с коллективом лаборатории, возглавляемым доктором наук Музой Индулен. Руководителем мне назначили младшего научного сотрудника Наталью Замятину — приветливую, обаятельную молодую женщину. И покатились мои трудовые будни в этой почти заграничной лаборатории.

Русские сотрудницы были живее и общительнее своих латышских коллег. Доктор Индулен почти не выходила из своего кабинета. Строгость и официоз исходили от старшего научного сотрудника Дагнии Дзегузе. Ее присутствие всегда немного напрягало: она, стремясь создать подчеркнуто рабочую атмосферу в коллективе, всегда мерила строгим взглядом всех, у кого просто было хорошее настроение. Кстати, в Латвии официально принято обращение к научным сотрудникам по фамилии с приставкой «доктор», причем необязательно, чтобы они являлись собственно докторами наук. С Наташей, моей руководительницей, мы подружились. Общались в основном в лабораторном боксе — я у нее многому научился в работе, начав осваивать новые для себя вирусологические методики.

В той лаборатории трудилась самая лучшая лаборантка из всех, кого мне довелось увидеть за свою научную карьеру. Звали ее Скайдрите Рейковска, или просто Скайча, в ее руках все горело, она никогда не сидела без работы. Я не раз восхищенно говорил: «Скайча — настоящее достояние нашей лаборатории». Она имела среднее образование, по-русски говорила с сильным акцентом, да и работала в институте только потому, что жила недалеко от него в большом собственном доме. От Скайчи всегда веяло основательностью, жизненным тонусом, уверенностью. С такой женщиной, наверное, любому мужику — как за каменной стеной. Но, несмотря на наличие у нее взрослого сына, муж отсутствовал, что было весьма неожиданным фактом. Что ж, и так, к сожалению, в жизни бывает.

Кроме меня и еще одного лаборанта-вечерника, работавшего на полставки, сотрудников мужского пола в лаборатории больше не было. Поговаривали, что всех мужиков доктор Индулен банально выживала. Да и сам институт являл собой классический «женский монастырь» — вещь заурядная для подобных научных заведений. Мое появление в институте заметили сразу. Сотрудница-латышка из соседней лаборатории как-то поинтересовалась у одной из моих коллег, спросив по-русски: «А что у вас за новый, э-э-э, желтый мальчик?» Слова «рыжий» она, видимо, не знала. И «желтый» мальчик был тут же привлечен к сдаче норм ГТО от института по плаванию, к концерту художественной самодеятельности — исполнить с коллективом лаборатории латышскую песню «Пут, вейни!» («Вей, ветерок!»). Для полного ансамбля не хватало мужского голоса. Что ж, сам напросился — любил поорать песни за работой в боксе, когда не требовалась стерильность. Сотрудницы поначалу недоуменно переспрашивали друг друга: «Опять наш дипломник распелся?» Однако со временем привыкли. Привыкла и строгая доктор Дзегузе. Она даже интересовалась, когда я помалкивал: «Что-то Петериса не слишно, он на работе?»

Искренне удивил такой любопытный факт. Некоторым сотрудницам было лень таскать домой бесплатное молоко, полагавшееся им за профессиональную вредность, и они отдавали его мне: студент всему рад. «Только, — говорили, — бутылки назад вернуть не забудь». Конечно верну, какой разговор! И вот, когда я в первый раз принес пустые бутылки, у меня строго поинтересовались:

А где кришечки?

Имелись в виду крышечки из фольги — для них был выделен специальный мешочек. Каково?

Несмотря на свою должность агитсектора биофака, с комсомолом в Риге я решил не выставляться. Комитет комсомола в институте, конечно же, наличествовал, но существовал незаметно для окружающих. На функционера «от системы» был похож только один сотрудник института — начальник первого отдела, солидного возраста отставной военный. Радеть за комсомол мне не хотелось еще и потому, что на «ненашенской» территории его, мягко говоря, недолюбливали. У меня состоялось несколько диспутов на политические темы — я крайне удивился идейной «незрелости» и скрытому недовольству моих хоть и западных, но все же советских оппонентов. Прибалтам вечно что-то не нравилось.

Однако я не избавился от профессионального для агитсектора навыка всюду в городе замечать наглядную агитацию. До сих пор помню пару лозунгов на латышском: «Musu devizuaugstu kvalitati katra darba vieta» (Наш девиз — высокое качество на каждом рабочем месте). Одобряю! И второй, насколько дурацкий, настолько же в свое время популярный: «Ekonomika jabuf ekonomiskai» (Экономика должна быть экономной). Кстати, откровенно восхваляющих или к чему-то энергично призывающих коммунистических лозунгов типа «Да здравствует (по-латышски «Lai dzivo») то-то и то-то!» я не встречал. Даже лозунги были какие-то спокойные, видимо с учетом латышской специфики.

После работы я никогда не отказывал себе в удовольствии прогуляться по старинным мощеным улочкам. Выходил обычно сразу за Горьковским висячим мостом через Даугаву на улице Торнис, что в Старом городе. Шел по улице Яуниела, мимо дома, в котором жил Шерлок Холмс, он же Василий Ливанов, и где профессор Плейшнер-Евстигнеев не заметил сигнала опасности — цветка в окне. Многие эпизоды из «Приключений Шерлока Холмса» и «Семнадцати мгновений весны» снимались в Риге. С удовольствием прогуливался по улицам Яня Сета, Вальню, через площадь 17 июня, на которой красовался Домский собор с лучшим органом во всем Советском Союзе. Удивило, что многие дома Старого города имели печное отопление — в воздухе висел легкий запах угля, а дымоходы обслуживались цехом потомственных трубочистов, одетых в традиционные, немного бутафорские, как мне показалось, средневековые одежды. Но это лишь добавляло экзотики.

А вот музей латышских стрелков, «акушеров» Октябрьской революции, и памятник им рядом с этим музеем выглядели словно угрюмые, тяжелые аккорды в мажорной теме рапсодии Старого города. Оконченная мною в Казани средняя школа № 90 находилась на улице Латышских стрелков. У нас в школе даже был музей, посвященный им: революционная Красная Латышская дивизия в гражданскую войну освободила Казань от белогвардейцев. Но, несмотря на это, я не испытал ни малейшего желания заглянуть в рижский музей. Тем более знал, что многих уцелевших после гражданской войны латышских стрелков товарищ Сталин, их бывший соратник, впоследствии убрал.

От Старого города я частенько под перезвон трамваев шел по улице Кришьяниса Барона, на ней было много диковинных для меня шляпных салонов. В Риге, как и во всей Прибалтике, царил настоящий культ цветов — в букетах и букетиках, в горшках и горшочках, они радовали глаз буквально повсюду. Любопытно, что у латышей принято дарить мужчинам цветы. Впервые в жизни мне вручили букетик желтых нарциссов на 23 февраля — я, малость недоумевая, но тем не менее с удовольствием принял такой непривычный для себя подарок. Причем все продаваемые на улицах цветы были не привозными и торговали ими местные, а не кавказцы, что также было для меня внове. Зимой букеты и горшочки с цветами прятали в небольших закрытых этажерках из прозрачного оргстекла, в каждой ячейке с букетом горела маленькая свечечка. В темное время суток уличные цветочные ряды мерцали ровными рядами приветливых теплых огоньков.

За Рижским драматическим театром, где тогда блистала знаменитая Вия Артмане, по улице Миера, за трамвайной линией я однажды набрел на большое заброшенное русско-немецкое кладбище. Оно заворожило меня обилием шикарных, но, к сожалению, заросших и сильно обветшавших могильных памятников. Под ними покоились наши бывшие соотечественники: офицеры царской армии, коллежские асессоры, титулярные советники, священники и сословные купцы (это было высечено на памятниках с трогательными ятями, «и» с точкой и твердыми знаками).

Немецкие захоронения когда-то находились в основном в склепах, оказавшихся пустыми. Их двери были распахнуты, и я, искатель приключений на одно место, спустился в некоторые из них, осторожно ступая по кованым спиральным лестницам. Кругом мусор и запустенье. До сих пор помню тоскливое, щемящее чувство, охватившее меня после изучения того кладбища. Уж не ведаю, уцелело ли оно до наших дней. Не исключено, что на его месте сейчас сверкает переливами огней какой-нибудь торговый центр: кладбище находилось почти в центре города.

Удивило меня и обилие действующих храмов: католических, протестантских, православных. Однажды я зашел на вечернюю службу в храм адвентистов седьмого дня. Меня заметили, дали псалтырь, и после проповеди на русском языке я с удовольствием попел с прихожанами в сопровождении небольшого органа. Правда, потом долго не мог отвязаться от общительного пресвитера, решившего, что я их потенциальный прихожанин.

А за одной из православных церквей я обнаружил небольшой погост — захоронение погибших защитников Риги в Первой мировой войне. Даже сейчас в России, пытающейся вспомнить свои корни, я ни разу не слышал о существовании мемориальных кладбищ павших в Первую мировую, а ведь их полегло тогда почти два миллиона человек! Да и памятники стали появляться совсем недавно. Герои отдали жизни за свою Родину, не задумываясь о том, какой ярлык приклеят им неблагодарные потомки, так долго отказывавшие им в заслуженной памяти. И нет вины павших в том, что в советские времена ту войну незаслуженно нарекли «империалистической», «захватнической, «несправедливой». Подобные мысли у меня возникли именно тогда.

Рига произвела на меня яркое впечатление не только духом старины и бережным отношением к прошлому, но и продуктовыми магазинами. В Казани в те времена такого изобилия я никогда не видел. А в Москве больше впечатляли огромные очереди провинциалов.

Изучил я и окрестности Риги: Сигулду, Бауску, Рундале. С приходом весны не выветривался из Юрмалы, исходив ее вдоль и поперек от Лиелупе до Кемери. Помню, как открывал купальный сезон в апреле, пройдя к морю по еще не растаявшей снежной гривке босиком, сопровождаемый зябкими взглядами немногочисленных отдыхающих.

Я так увлекся Ригой, что мне даже захотелось выглядеть настоящим рижанином, поэтому я отрастил аккуратную бородку «а-ля латыш». А какие были рижанки! Светленькие, статные, модные и невероятно элегантные. Да уж, я бы не отказался тут пожить!

Приехавший в командировку руководитель моей дипломной работы обрадовал новостью: дескать, договорился насчет целевой аспирантуры для меня в Риге. То есть, числясь аспирантом Казанского университета, я бы продолжал работу в рижском институте, нарабатывая материал теперь уже для диссертации. Сотрудницы рижской лаборатории тоже были рады этой новости: я успел вписаться в коллектив. То ли в шутку, то ль всерьез они пообещали подыскать мне здесь невесту. Словом, я воодушевился перспективой остаться в рижской аспирантуре.

Помню, как с интересом прислушивался к мелодичной латышской речи. В лаборатории всех приветствовал по-латышски. Старший научный сотрудник Вайра Калныня даже похвалила как-то: «Молодец! Ну абсолютно правильно произносишь!» Со временем, еще не понимая языка, я стал чувствовать, как бы угадывать смысл фраз, с которыми ко мне часто обращались на улице. Латышский показался мне совсем не сложным: благозвучный, легко произносимый, с похожей на русскую грамматикой. Он относится к балтийским праславянским языкам: многие латышские слова совпадают с русскими — выучить его не составило бы большого труда. Хотя, благодаря многочисленности нашего брата, дела с русским языком в Латвии обстояли лучше всего в Прибалтике. По большому счету, чтобы жить в Риге тогда, вовсе не обязательно было знать латышский.

Кроме Латвии побывал в Эстонии — в Таллине и Тарту и в Литве — в Вильнюсе и Каунасе. За пару выходных дней успевал ознакомиться с тем или иным городом достаточно хорошо. Нравилось: вот я выхожу на перрон вокзала совершенно незнакомого города, а уже вечером следующего дня почти свободно в нем ориентируюсь.

Все три республики заметно отличались друг от друга, несмотря на общий «фасон», одинаковую всюду аккуратность. Но все-таки больше всего мне понравилась Латвия, и не только из-за того, что я изучил ее лучше. Эстонцы, говорившие на совершенно тарабарском языке, показались мне чересчур медлительными, недаром про них ходит столько анекдотов («Что такое форум?» — «Это эстонский чат»). Литовцы, напротив, остались в памяти болтливыми, экспрессивными и самыми националистичными. По общему типажу они, пожалуй, ближе к славянам, чем к скандинавам. Латыши воспринимались золотой серединкой — тактичные, спокойные, выдержанные.

Я все старался найти для себя ответ: почему у прибалтов во всем порядка больше, чем у нас? С одной стороны, понятно: культурное влияние Европы плюс неутраченное чувство хозяина. Третий фактор я осознал после того, как увидел дом Скайчи: прекрасный по меркам тех лет, окруженный садом двухэтажный коттедж, где она жила вдвоем с сыном. Зная, кем работает сын и что у нее самой небольшая зарплата в институте, я вслух подивился наличию такого дома. Хозяйка объяснила: «Знаешь, Петерис, в этот дом вложен труд четырех поколений. Мой дед взял здесь землю, и домик сперва был скромным, зато дед сразу заложил хороший фундамент. Поэтому мой отец задумал большой двухэтажный дом, но сумел построить только один этаж. Второй этаж достроили мы с бывшим мужем. Теперь сын, вернувшись из армии, сделал мансарду, переложил крышу. Он вскоре собирается жениться, будем обустраиваться дальше».

Вот! Вот она — соль! Люди поколениями живут на одном месте, срастаются с ним, обихаживают и радеют за свою малую родину. Латвия — страна маленькая, психология латышей созвучна ее категориям и масштабам. Правда, многим из них Иосиф Виссарионович предоставил новую «малую родину» — за Уралом... А что же мы? Девизом моего поколения и поколения моих родителей были слова из песни: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!» Или: «Старость меня дома не застанет: я в дороге, я в пути!» Потому-то и вышло так, что моя мать родилась в Белоруссии, а отец — в Комсомольске-на-Амуре. Я — в Казани, супруга — в Иркутской области, а наши дети — уже в Новосибирской. От подобных пертурбаций у многих, видимо, и возникает философия временщиков. Что же в итоге лучше? Газончик перед окнами своего дома или когда «диктуют колеса вагонные», особенно если с их стука «начинается Родина»? Пусть каждый ответит сам. Своего мнения не навязываю, но оно очевидно.

 

Но... в один прекрасный день моя латвийская рапсодия оборвалась. Доктор Индулен сообщила, что ставки аспиранта в штатном расписании лаборатории для меня на ближайший год не найдется, несмотря на достигнутую с казанским шефом договоренность: их собственная целевая аспирантка переводилась по семейным обстоятельствам из Москвы домой, в Ригу, аккурат на обещанное мне место. Тем более что со мной возникали определенные проблемы: я — не латыш, рижской прописки не имею, вдобавок институт микробиологии не имел собственного общежития, и они арендовали квадратные метры жилья у физиков, причем не в Риге, а в Саласпилсе. Известие стало для меня полной неожиданностью, прозвучав буквально за неделю до государственного распределения, на котором я должен был присутствовать в университете лично.

Большинство моих однокурсников заблаговременно позаботились о своем будущем трудоустройстве, предоставив государственной комиссии по распределению так называемые «вызовы» на конкретные места. Я же, лишившись рижского варианта, шел по общему списку распределений. Предлагаемые места трудоустройства особой радости у меня не вызывали. Шеф, извинившись за то, что так вышло, посоветовал переждать годик где-нибудь поблизости для повторной попытки «захвата» Риги. Он даже предложил место старшего лаборанта в одной скромной организации, правда, оговорившись при этом, что ему-де даже совестно предлагать такой вариант. Тут я с ним охотно согласился.

И вот буквально за день до судьбоносного выбора неожиданно стало известно о вакансии стажера-исследователя в НПО «Вектор» под Новосибирском. Мне всегда хотелось самостоятельности. Думал, если что — вернуться домой в Казань всегда смогу. Подумав вечерок, я дал добро. Бог с ним, с Западом. Как там гласил рижский плакатик? «Наш девиз — высокое качество на каждом рабочем месте». Во-во, именно так, на каждом. Что ж, двинем прямо в противоположном направлении — на восток, в Сибирь!

Но пока предстояло завершение экспериментов. Последние дни пребывания в Риге я прощался с городом, Латвией, институтом, лабораторией. До сих пор, вспоминая ту погожую балтийскую весну, чувствую, как теплеет в груди. Меряя шагами каменную мостовую враз зазеленевшей красавицы Риги, я даже ласково гладил стены домов Старого города. А выйдя на набережную Даугавы, провожал взглядом весенний ледоход и с удовольствием вдыхал легкую речную свежесть. Оставалось лишь надеяться, что все, что ни делается, — к лучшему.

В день отъезда вся лаборатория дружно вышла меня проводить. Вручили сувенир, книгу об институте микробиологии со своими автографами. Даже суровая доктор Дзегузе взгрустнула и, обняв, сказала по-латышски что-то ласковое. Ну, «драугес» (друзья), за все — «палдиес» (спасибо)! «Уз редзешанес» (до свидания)!

2.

Исполнение второй части рапсодии продолжилось в апреле 1991 года, за полгода до развала Советского Союза, когда я, уже в ранге научного сотрудника «Вектора», вновь оказался в Риге в командировке. В городе тогда было неспокойно: всего лишь месяц прошел после массовых антиправительственных выступлений, закончившихся их разгоном рижским ОМОНом. Были жертвы, но не такие многочисленные, как незадолго до этого в Баку, Тбилиси и Вильнюсе. «Союз нерушимый республик свободных», к сожалению, как-то разом затрещал по швам. Атмосфера гнетущей тревоги и неопределенности ощущалась физически. Некоторые улицы Старого города были перегорожены бетонными блоками, а стены домов исписаны лозунгами. Заметив, что в них повторяется слово «krevi» и зная его значение — «русский», я попросил одну прохожую женщину перевести. Она замялась:

Я не могу, мне неудобно.

Но все-таки, пожалуйста.

Она перевела. Я поблагодарил. Что там было написано? Повторять не хочется, но «из песни слова не выкинешь». Самый обидный из этих лозунгов, написанный явно каким-то недоумком, гласил: «Хороший русский — мертвый русский!» Как говорится, без комментариев.

Выкроив время, навестил свою лабораторию, в которой семью годами раньше делал диплом. Встретили меня там по старой памяти очень тепло. Однако несколько русских сотрудниц, включая мою Наталью, оставшись наедине со мной, с горечью поведали: «Отношение латышей к нам сильно ухудшилось, даже в лаборатории, несмотря на многолетнее сотрудничество». А Вайра Калныня, когда-то хвалившая меня за правильное произношение, и вовсе стояла «на баррикадах», получив прозвище Гаврош.

Интересно, что в следующем, 1992 году она заходила ко мне в гости, будучи в командировке на «Векторе». Мы душевно посидели, как полагается, немножко выпили-закусили, я познакомил ее с супругой, детьми. Вспомнили лабораторию, я с улыбкой помянул ее «гаврошество» — Вайра, замахав руками, засмеялась: «Ой, что ты, что ты, Петерис!» Вот только не поверил я искренности ее смеха. Ну а чего, собственно, я хотел? Мы — это мы, а они — это они.

 

Вожделенная цивилизованность пришла на латвийскую землю в виде членства в «миролюбивом» блоке НАТО. А местная продвинутая «демократия», упразднив льготы ветеранам Отечественной войны, стала чествовать сборища и вакханалии фашистских недобитков, закрыла мемориал лагеря смерти в Саласпилсе, оскорбив память его жертв переименованием лагеря в «исправительно-трудовой». Ввела жесткие ограничения в отношении русского языка, массово закрывая русские школы, а во всех бедах минувших, настоящих и авансом будущих обвинила русских и Россию. Оказывается, настолько все просто! Более того, новоявленный латвийский апартеид разделил жителей страны на граждан и неграждан, сокращенно — «негров», да еще и «оккупантов».

Кем бы я был сейчас, останься я в Латвии? Естественно, «негром». Почему? Потому что я — внук своих павших на войне дедов, получивший в их честь свое имя (оба были Петрами), обязательно бы участвовал в обструкции шествий латышских фашистских ветеранов-недобитков и их молодых последователей, скандируя: «Гитлер капут!» Обязательно бы шумно праздновал девятого (а не восьмого!) мая святой День Победы, стоял бы в пикетах, участвовал бы во всех протестных мероприятиях. Обязательно бы предпочел российский паспорт латвийскому — «фиолету», как они говорят.

Отсутствие избирательного права? Да и черт с ним! Без этого можно прожить. Но ведь без местного гражданства ты не можешь проживать где захочешь, выезжать за границу (назад могут не пустить — вот и попробуй навестить родителей). Сложно с трудоустройством, а многие профессии вообще табу.

Довольна ли Латвия своим сегодняшним «белокожим» состоянием? Вопрос очень непростой, особенно сейчас. Нет, конечно, спорить не стану: аккуратность, опрятность, чистота — все осталось при латышах. Эти качества вне времени и строя. А в остальном? Уж не знаю, как там сейчас ситуация с наукой вообще и микробиологией в частности, но некогда могучая латвийская промышленность практически умерла, а от гигантов — ВЭФа, радиозавода имени Попова, автозавода РАФ и Рижской судоверфи — остались лишь одни воспоминания. Сельское хозяйство тоже влачит жалкое существование, не выдерживая конкуренции с евросоюзовским и будучи спеленутым по рукам и ногам их мизерными квотами. Ну, шлифуют янтарь, ловят шпроты и через терминал в Вентспилсе гонят нашу нефть. Пока еще гонят. Знаменитая Рижская киностудия тоже фактически приказала долго жить — затерялась ее «долгая дорога в дюнах». Жаль только старенькую, обвиненную в сотрудничестве с «оккупационным режимом» Вию Артмане, которую собственники недвижимости вышвырнули из ее квартиры.

Вот и побираются дотациями Евросоюза, обильно поставляют туда гастарбайтеров, разглагольствуют о торжестве демократии в некогда «порабощенной и несчастной» Восточной Европе, лязгая зубами на Пыталовский район Псковской области и мечтая о высосанных из пальца компенсациях с России «за оккупацию». И словно логичный заключительный минорный аккорд латвийской рапсодии — сокращение более чем на четверть (!) населения по сравнению с советскими годами.

В чем отличие Прибалтики советской от Прибалтики евросоюзовской, если отбросить в сторону сладкие слюни праздных рассуждений? Принципиальное отличие, господа хорошие, в одном: Советский Союз, как бы они его сегодня ни костерили, инвестировал, вкладывал огромные средства в экономику Прибалтики, зачастую даже в ущерб соседним областям российского Нечерноземья. А Евросоюз — фигушки! Ему бы некоторых членов старой Европы из финансового болота вытащить, не до страждущих «новобранцев». Несмотря на солидный, в четверть века, возраст постсоветской «самостийности», наблюдается (и не только у прибалтов!) ошарашивающая закономерность: чем хуже нынешние дела, тем больше виноват в этом почивший Советский Союз и его правопреемница Россия. Терзают смутные подозрения, что в ближайшие времена наша «вина» перед многими постсоветскими странами еще более усилится.

Все познается в сравнении. Сложно сравнивать, к примеру, Сибирь с Латвией. Но родной Татарстан — вполне возможно: и климат схожий, и размеры территории, и численность населения сопоставима, и титульная нация имеется, даже процент русских приблизительно одинаковый. Но Татарстан как производил, так и производит грузовики и самолеты, оптику и вертолеты, бытовую химию и часы, перерабатывает нефть и газ, а хлебушка вообще выращивает с хорошим избытком. Не сомневаюсь в том, что и нынешняя красавица Казань ни в чем не уступает Риге. И ни один латвийский клуб не способен сыграть в Лиге чемпионов по футболу, тем более выиграть, как «Рубин», у «Барселоны» или «Атлетико».

Запад в широком смысле слова сейчас стал в целом достаточно доступным, а вот бывшему «советскому западу» досталось его истинное место — на восточных задворках Европы. Кто они сейчас? Так, статисты Евросоюза. От былого уважения к прибалтам с советских времен не осталось и следа. А нынешней российской молодежи о чем говорят имена трех балтийских стран? Трудно сказать...

100-летие «Сибирских огней»