Вы здесь

Как я стал сибиряком

Выбор

Окончив в 1957 году лесной факультет Харьковского сельскохозяйственного института, я мог остаться в Харькове, а мог поехать по направлению в Минск или Крым. Но я выбрал для себя Ташкент и отправился в Первую среднеазиатскую агролесомелиоративную экспедицию — заниматься изыскательскими делами, чтоб в будущем в Голодной степи и пустынях раскинулись леса. Впрочем, полутора лет экзотики мне вполне хватило. Нахлебавшись досыта местной жизни, скитаясь по убогим квартирам обездоленных войной домохозяек, испытывая постоянные бюрократические препоны в работе, а также пройдя через обязательный осенний сбор хлопка, — я покинул Среднюю Азию. Мне захотелось найти такое место, где успех в работе зависел бы только от меня и небольшой группы моих подчиненных. После голых пустынь влекло заняться неисследованными таежными территориями за Уралом.

Я отправился в Москву получить во Всесоюзном объединении «Леспроект» информацию обо всех сибирских лесных экспедициях. Там мне предоставили все необходимые сведения о Сибири и Дальнем Востоке и даже организовали встречу с управляющим новосибирским трестом, как раз находившимся в столичной командировке. Тот предложил мне работу в только что открытой им экспедиции в городе Канске Красноярского края, пообещав оплатить дорогу и выдать подъемные. Я дал согласие. Управляющий особо подчеркнул, что все мои расходы он оплатит в Новосибирске после оформления меня на должность инженера-таксатора, и при этом добавил, что новая экспедиция станет базовой в Восточной Сибири. На этом мы расстались.

Было начало марта. За окном вагона светило солнце, с сосулек, густо свисавших с крыш, капала вода, и продолжалась эта весенняя капель до встречи с Уралом. Здесь погода сменилась на пасмурную с бураном. В Челябинской области начались горы. Кроме голых склонов Бабатагского хребта, отделяющего Узбекистан от Таджикистана, я до сих пор никаких гор не видел. Изменение рельефа вызвало во мне восторг. Паровоз на подходе к Златоусту, протискиваясь сквозь ущелья, стал чаще издавать протяжные гудки. Признаков весны в горах еще не было видно. Но предвкушение встречи с неизвестным безбрежным краем настраивало меня на благодушный лад. На занятиях по географии у меня почему-то сложилось впечатление, что повсюду в Сибири распространены горы и сопки. И эта красивая страна простирается, как известно, аж на семь с лишним тысяч километров, до самого океана.

Горы кончились и началась равнина — Барабинская лесостепь. Прильнув к окну, я с пристрастием наблюдал, как под стук колес мимо проплывала унылая заснеженная пустыня с редкими деревнями и массивчиками березово-осинового леса. Частокол столбов дыма, подпиравших небо, указывал, что за стеклом стоит безветренная лютая стужа. Два дня кряду я ни рядом с дорогой, ни на далеком горизонте не видел тайги, о которой так проникновенно писал В. К. Арсеньев в своих дневниках. А на четвертый день поездки рано утром на высоком берегу великой Оби мне явился огромный город — это и был Новосибирск.

Железнодорожный вокзал, один из лучших в стране, мне понравился сразу. Я невольно задержался в нем, и вот почему. Справа от лестницы в начале огромного зала ожидания мне встретилась необычная точка общепита: три стандартных круглых столика и рядом, за стеклом — огромная кастрюля, в которой кипели и распространяли аппетитный, домашний запах настоящие щи. Ничего подобного нигде, ни в Харькове, ни в Москве, ни тем более в Ташкенте я не видел и вообще в последний раз пробовал щи дома у матери. Не в силах побороть любопытство, я остановился, а хозяйка заведения без названия, истолковав это привычным образом, тут же налила мне глубокую миску варева, подала два ломтя хлеба и сообщила, что рассчитываются здесь, когда возвращают посуду. Съев огромную порцию щей и расплатившись, стоило это копейки, я вышел из вокзала сытый и довольный.

На привокзальной площади в будке справочного бюро я узнал, что мой трест находится на улице Карамзина, 103 и добраться до него лучше всего трамваем, что я и сделал.

Найдя нужное здание и даже не прочитав вывески на воротах, я вошел, отыскал приемную и обратился к секретарю:

Могу я видеть управляющего?

В больнице.

А главного инженера?

Он пошел проведать управляющего. А вы по какому вопросу?

Тогда я рассказал о своей московской встрече с управляющим трестом. Секретарша выслушала и отправила меня к Василию Ивановичу, не уточнив, кто он по должности. Я нашел кабинет Василия Ивановича, второй раз подряд изложил свою историю и… узнал от него, что справочное бюро направило меня совсем в другое учреждение, сходное по названию и по профилю работы, — в Трест лесной авиации. Заодно Василий Иванович кое-что разъяснил. Их трест был создан в Новосибирске в 1938 году для проведения таксационных работ в неизведанных таежных районах от Урала до Камчатки. А трест, куда меня пригласили работать, — аэрофотолесоустроительный — появился в 1947 году и занимался классическими лесоустроительными работами. После этого Василий Иванович добавил, что им здесь, в конторе лесосырьевых изысканий, нужны таксаторы с высшим образованием и что он сообщит обо мне главному инженеру, как только тот вернется из больницы. Я согласился подождать.

Разговор состоялся вскоре. Я рассказал о причине моего появления здесь и замолчал. Главный посмотрел на меня очень внимательно и сказал:

Вы работали в лесомелиоративной экспедиции и окончили факультет лесного хозяйства. В связи с этим не знаю, какие у вас знания по таксации, а практики по этому предмету нет никакой. Я вам предлагаю изначально поработать у нас старшим техником, ну а там посмотрим. Если надумаете, приходите, завтра мы вас примем. Решайте. Побывайте в другом тресте. Как его найти, секретарь подскажет. Если есть вопросы, задавайте, если нет, то до завтра.

Я поднялся и вышел, несколько удивленный предложением.

Следующим утром я нашел лесоустроительный трест, который располагался рядом с большим базаром в районе нынешней ГПНТБ. Поговорил с управляющим. Он настаивал, чтобы я ехал в Канск, а мне уже захотелось остаться в Новосибирске, который, несмотря на наличие огромного количества деревянных домов прямо в центре, мне понравился.

В тот же день я появился в конторе лесосырьевых изысканий Треста лесной авиации и дал свое согласие работать на условиях, предложенных главным инженером. Вот так я волею случая попал в Новосибирск, где и живу с марта 1959 года, и не только не жалею об этом, а рад, что судьба распорядилась по-своему.

Ивдель, лагерная столица

Давай, Николаич, вот твой стол — и не отрываясь изучай, чем тебе предстоит заниматься. Я тебя ничем отвлекать не буду. Придет из отпуска начальник экспедиции Трегубов Владимир Иванович, вот он и будет тобой руководить, — так сказал Василий Матвеевич Бакулин и положил передо мной инструкцию.

Именно он первый назвал меня Николаичем, а потом в конторе все стали так обращаться ко мне.

Василий Матвеевич Бакулин вскоре ушел в Ботанический сад СО АН СССР и стал крупным специалистом по тополевым лесам Сибири. Через пятьдесят лет он (доктор наук, как и я) стал рецензентом трех моих монографий.

В начале апреля после отпуска появился Трегубов. Сухой, невысокого роста, он занял стол ушедшего Бакулина и сразу перешел к делу. Сообщил мне, что с его подачи я переведен с должности старшего техника в инженеры-таксаторы. Объяснил, что весь полевой сезон и камеральный период буду работать в его экспедиции, которой предстоит провести таксацию лесов в бассейне реки Конды, в районе строящейся железной дороги Ивдель — река Обь.

За полтора месяца своей камеральной стажировки я узнал, что после сдачи материалов заказчику проработавшие год экспедиции закрываются и открываются новые. В частности, в 1959 году от конторы лесосырьевых изысканий будут работать три экспедиции: наша, еще одна — в бассейне реки Малая Сосьва и третья — в Читинской области в бассейне реки Ингода. Каждая из них должна оценить леса на площади около 500 тысяч гектаров с точностью, позволяющей промышленности приступить к освоению лесных ресурсов.

Следом за начальником экспедиции стали возвращаться из отпусков таксаторы, занявшие две соседних комнаты. Я был переведен в одну из них, в которой сидели мои матерые коллеги — Нариман Гаспаров, Данила Бурага, Андрей Барышев, Юрий Иванов, Лиза Пархимчик, а также начальник партии Евгений Ильюшин, с которыми мне и довелось работать в первый сезон в тайге. В конце апреля они все отправились на Северный Урал, в село Ивдель, где должна была базироваться наша экспедиция. И опять я остался один в комнате, продолжая зубрить инструкции и всякого рода методики проведения таксационных работ.

И вот в начале мая начальник вызвал меня и сообщил о моей командировке в Ивдель и о том, что там я пройду месячную стажировку у Андрея Барышева. Я принял известие с удовольствием и наивно спросил, где этот Ивдель и как до него добраться. Трегубов, оторвав голову от бумаг, нехотя ответил:

Молодой человек, где этот Ивдель, ты уже должен знать от улетевших таксаторов, а как доехать до него — узнаешь по картам и на вокзале. Получи командировку у секретаря, деньги в кассе и послезавтра я не хотел бы видеть тебя за столом.

А как я поеду без экспедиционного имущества?

Молодой человек, не дури мне голову, запомни раз и навсегда, что у нас, таксаторов, нет экспедиционного имущества, а есть только таборное, и оно уже давно вместе со всяким инструментом и продуктами на базе. Там все и получишь у завхоза экспедиции. Все, до встречи в Ивделе, — холодно закончил Трегубов и уткнул голову в бумаги.

Через три дня поездами через Тюмень, Свердловск, Серов я прибыл в Ивдель. Большое село, состоящее из добротных рубленых домов, с деревянными тротуарами, расположенное в горной местности, было такое же грязное, как улицы в Новосибирске, Тюмени, Свердловске, Серове. Только в отличие от них Ивдель был припорошен зарядом свежего снега и выглядел даже нарядно. Меня никто не встречал, я пешком добирался до гостиницы. Был поздний вечер, и вокруг я практически никого не видел. Большинство домов были закрыты ставнями, через которые пробивались тонкие полоски света. Вдруг, пока я плелся по скользкому тротуару, мимо меня пролетел мужик на невиданной повозке: он катил на нартах, запряженных тремя весело лающими собаками.

Да, невольно подумал я, поеживаясь от холода, это не Голодная степь с верблюдами и фалангами, а Северный Урал, практически Сибирь, — со снегом в мае и собаками, запряженными в нарты, с каюром, одетым в какой-то балахон мехом наружу и в рыжий малахай с хвостом на спине. Встреча с местной экзотикой меня не удивила. Я же хотел увидеть нечто подобное — и увидел.

Упряжку я снова встретил у гостиницы. Три красивые рыжие морды с маленькими клинообразными ушами внимательно смотрели на меня. Никто из собак не рыкнул и даже не пошевелил хвостом, лежали на снегу не шелохнувшись. Немного постояв, полюбовавшись ими, я прошел в дом.

Как вижу по рюкзаку, вы к новосибирцам, — мягко протянула румянолицая моложавая женщина с приятной улыбкой.

Да куда уж мне, коль зашел?

Она указала мне комнату и сказала как-то загадочно:

Там будет вас четверо, и вам станет очень удобно распивать чаи за квадратным столом.

В комнате, кроме трех наших, вижу незнакомца. Ба! Так это тот самый, что на нартах проскользил мимо меня. Он поднялся, и я увидел высокого человека с интеллигентным лицом и седоватой ухоженной бородой. Надев свой меховой балахон, он протянул руку Даниле Бураге и сказал:

Ну что, начальник, базара нет, я не в обиде, покачу домой, пока еще путем не стемнело. Успехов вам в тайге.

Бурага показал мне койку. Затиснув под нее рюкзак и раздевшись, я произнес:

Интересный мужик. Откуда он такой?

Согласен, — ответил Данила. — Очень интересный мужик! Бывший директор какого-то большого московского ресторана. Отсидел в лагерях лет пятнадцать. Разрешения возвратиться в Москву ему не дали, а оставили доживать здесь. Около двух лет он обитает в какой-то таежной деревушке по дороге в село Полуночное. Очень просил взять его в тайгу с собаками, обещая стать полезным во всем. Я ему, конечно, отказал. Ему уже лет под шестьдесят и работу по прорубке просек и визиров с ночевкой в тайге, где застанет ночь, он, конечно, не выдержит. Ну а собаки его, несмотря на их породистость, будут просто обузой.

А где он сидел?

Где, где... А, да ты еще и не знаешь. Ивдель — это же столица лагерей на Северном Урале. Много освободившихся живут здесь, кого-то из только что вышедших мы сейчас нанимаем на работу и отправляем на озеро Арантур к Андрею Барышеву. Часть он оставляет себе, а за остальными придет гидросамолет от Леонида Андреевича Кабанова, начальника другой экспедиции. Через два дня к нему пойдет вертолет со следующей партией рабочих, и ты улетишь с ними на озеро. Таборное имущество на четверых получай здесь у завхоза и послезавтра будь готов к отлету. На озере из рабочих, ждущих отлета к Кабанову, подберешь трех, с которыми и отработаешь свой таксационный участок после стажировки. Пока ты стажирующийся, рабочие Андрея разрубят квартальную сеть на твоем участке. Все это — распоряжения Трегубова, — закончил Бурага.

Назавтра я прошелся по магазинам, закупил всякую мелочь и, главное, теплое белье, портянки, свитер, шерстяные носки, в чем на юге не нуждался. А вечером пошел к завхозам экспедиции и партии договориться, чтобы на следующее утро получить таборное имущество и всякий инструмент: буссоль, стальную металлическую ленту, мерную вилку, топоры, лопаты, высотомеры, а также продукты. Дом, где они оба стояли на квартире, был неподалеку от гостиницы.

Дверь открыл Яков Иванович, завхоз экспедиции. В хорошо освещенной горнице за круглым столом с белой скатертью, заставленным едой, я увидел завхоза нашей партии Федора Егоровича, а напротив него — старушку в серьезном возрасте в ярком полупрозрачном платье и цветастой косынке. Яков поставил венский стул к столу, а старушка, стуча каблуками, засеменила на кухню, принесла глубокую тарелку, ложку, вилку, большую хрустальную рюмку и с широкой золотозубой улыбкой пригласила попробовать что бог послал. Федор разлил «Московскую» и пригласил меня выпить за знакомство и здоровье всех сидящих за столом. Выпили. Я с удовольствием стал закусывать солеными помидорами, жареным хариусом и строганиной из оленины. Последние две закуски я никогда не видел и не пробовал, но понял, что ничего лучше после грубой «Московской» не придумаешь. Старушка только пригубила и снова поторопилась на кухню — закладывать пельмени в кипящую воду.

Пока отсутствовала хозяйка, я озирался кругом, пытаясь понять, куда попал. Прямо за моей спиной между двумя большими окнами с тюлевыми занавесками и бархатными портьерами стояло огромное зеркало высотой чуть ли не до потолка, в углу комод, застеленный вязаным покрывалом, с гипсовой фигурой Венеры Милосской, по другой стене между окнами — тумбочка с патефоном и пластинками на открытых полках, по третьей стене был вход куда-то, полузакрытый бархатными портьерами, потом голландка с изразцами, далее — дверь на кухню и в сени, рядом с ней — большой кожаный диван со слонами наверху.

Вскоре хозяйка принесла большую фарфоровую миску, полную пельменей, и громко заявила:

Мужики, наливайте, закусывайте уральскими пельменями из оленины, а потом я вам включу патефон.

Я с изумлением и какой-то опаской посмотрел попристальней на игривую старушку. Действительно, выпили еще по одной, и она включила патефон, заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Хозяйка легко поднялась и пригласила Якова Ивановича.

Было видно, что партнер ее не умеет танцевать, но она, в длинном полупрозрачном ярком платье, на каблуках, стала раскручивать обалдевшего завхоза. Хозяйка таскала его по горнице, пока не закончился вальс, и они упали каждый на свой стул, громко смеясь и задыхаясь. Я увел Федора в кухню, коротко с ним переговорил и вернулся в гостиницу.

Заскочив в нашу комнату, я стал хохотать, пытаясь рассказать коллегам, что увидел. Они только улыбнулись:

Да не бери ты в голову, в Ивделе еще и не такое встретишь. Этой старушке восемьдесят лет, а живет она как сорокалетняя богатая вдова. Ее муж, старатель, умер здесь в одном из лагерей. Она экспедиционных рабочих, легких на приключения, затаскивает к себе домой и веселится с ними в свое женское удовольствие. Но главное — она дожидается одного тридцатилетнего геолога. Когда он пропьет с друзьями все, что заработал в поле за лето, она находит его где-нибудь в канаве, тащит домой, отмывает и откармливает, и они живут всю зиму под ее крышей. Наступает весна, геолог улетает куда-то в тайгу, а она ждет своего возлюбленного. Следующей осенью все повторяется. Все окружающие вначале удивлялись этим встречам, потом возмущались, а теперь свыклись, не обращают внимания. А они даже однажды решили стать официально мужем и женой, однако райисполком, несмотря на отсутствие законов, запрещающих такой брак, отказал им в законном желании. Но они никак не возмутились этому несправедливому запрету и продолжают жить-поживать.

Поведав мне эту историю, мои коллеги добавили, что завтра в гостинице я смогу увидеть еще одного удивительного человека, известного здесь под кличкой Его Сиятельство Мишка Барон. Уже было поздно, и они не стали рассказывать о нем. Наутро я решил об этой загадочной титулованной персоне расспросить администратора тетю Лиду. Она с увлечением рассказала о его жизни во всех подробностях. Возвращаясь осенью из тайги, этот бич снимал в гостинице лучший номер и жил там, щедро оплачивая любые свои «аристократические» прихоти (например, ему ежедневно меняли постельное белье), пока хватало денег. К следующему полевому сезону у него, как правило, уже не было ни гроша.

Полет наш был отложен на пять дней из-за технической неисправности вертолета, и мне повезло воочию наблюдать последние дни роскошного обитания в гостинице современного Фильки Шквореня, явного потомка героя книги Вячеслава Шишкова «Угрюм-река». Познакомившись с ним и его опытом жизни в тайге, я оформил его к себе на работу и вскоре улетел с группой рабочих на табор Андрея Барышева.

С этого полета начался мой первый полевой сезон в Сибири, богатый на встречи с удивительными людьми.

 

Главный инженер

Примерно в середине августа начальник экспедиции Трегубов сообщил по рации, что ко мне летит главный инженер. Он собирается проверить мою таксационную работу и работу Даниила Бураги, чей участок примыкал к моему с востока. Для меня это было неожиданное сообщение, и оно вызвало во мне какую-то неуютную тревогу.

И вот вблизи моей избушки приземлился вертолет. Я подошел.

Ну что, Николаич, изумлен моему появлению? Давай веди в свою хибару на ночлег до утра, — улыбаясь, проговорил главный после рукопожатия.

Дело было под вечер, и я понял, что сегодня в тайгу не пойдем. Рабочие истопили баню, накрыли стол и удалились из избушки, показав мне жестами, что пошли готовить уху. Николай Фомич, вернувшись из бани-палатки, красный от парилки, пихтового веника и холодной воды Конды, ворчал, покрякивая:

Ну это по-нашему! Да, это по-нашему!

Усевшись за полупустой стол, на котором была только разогретая тушенка, сухари и отдельные кусочки вяленого оленьего мяса, он порылся в рюкзаке и достал помидоры, буханку хлеба и бутылку «Московской».

Николаич, думаю, что это нам не помешает.

Пока главный разливал водку по кружкам, открылась дверь и один из рабочих внес котел, а другой поставил на стол большую сковородку с распластанной вареной рыбой, посоленной сверху крупной солью. Главный глянул на идущий из котла пар, щучьи головы и расплылся в улыбке:

Да, это по-нашему, никак не ожидал, — и предложил выпить за меня, подняв кружку.

Я смутился, но не стал перечить главному.

Не думай, я не зря хочу выпить за тебя, — продолжил он, — мне известно, как ты успешно прошел стажировку, как чуть не упустил огонь в большую тайгу и загасил пожар со своими рабочими. Ты в драке с Нариманом не дал инженеров и себя в обиду. Успел остановить лодку и не нырнул с ней под залом на Конде. И я понял, что ты станешь таежником. Тайга принимает не книжных романтиков, любителей манной каши, а только людей с определенным характером, не понятным ни мне и никому. И ты вряд ли поймешь.

Николай Фомич поднял кружку и выпил до дна, запив ухой из другой кружки.

Ну а меня прости, что я принял тебя, инженера с дипломом, на должность старшего техника, но поступить я иначе не мог. Это обычная моя проверка любого рвущегося попасть в сибирские леса, но знакомого с ними по Джеку Лондону. А почему по Джеку Лондону? — задал он себе и мне вопрос и ответил: — А потому, что жизнь в этих лесах так азартно никто еще не описал, а леса на Аляске — это те же сибирские. Правда, в своих рассказах он многое вдохновенно приврал, но ему простительно, он всего год жил среди старателей. Откуда ему знать таежную жизнь!

Как «никто не описал», а «Угрюм-река» Вячеслава Шишкова? — попытался я вставить кое-что из своих познаний в монолог главного.

Э, да ты, Николаич, ничего пока еще из моих слов не понял. Вячеслав Шишков написал очень серьезную книгу — не о тайге, а о жизни старателей, о политике, о трагической любви, а не о первооткрывателях сибирской тайги. А быть первооткрывателем желающих нынче много, особенно среди молодежи твоего возраста, — закончил главный, а потом, не удержавшись, добавил: — В Томске, когда учился в лесотехническом техникуме, я жил неподалеку от дома Шишкова, где он заканчивал свой знаменитый роман.

И уже поздно вечером, после выпитого индийского чая с сахаром вприкуску, главный сообщил, что завтра утром он уходит по поперечной просеке к моему соседу. Ему придется идти по ней двадцать километров.

Прорублена ли просека до конца?

Не показывая радости, что он не идет со мной на проверку моей работы, я ответил:

Да, она давно прорублена Андреем и промерена нами. Но как вы пойдете один так далеко без сопровождающего рабочего и без оружия?

Он просто ответил, что он старый таксатор и пройти двадцать километров по тайге ему одно удовольствие.

Я могу себе позволить эту вольность — идти в тайгу одному, а вот тебе, моему подчиненному, не позволю этого сделать никогда. Если я пропаду, то за меня некому будет отвечать, а вот если пропадешь ты, начальника партии могут посадить — как лично ответственного за соблюдение указаний по технике
безопасности. Начальника экспедиции понизят в должности, а мне вынесут строгий выговор. Так что заруби себе на носу: никогда не разрешай уходить рабочему в тайгу без напарника, а инженерно-технических работников не отпускай без сопровождающих рабочих, их официальных телохранителей. Но при этом имей в виду, что и вдвоем пропадают люди в тайге, так что, отправляя рабочих в заход, детально планируй каждый день и устанавливай конкретную дату их выхода из тайги. Это будет почти гарантией, что обойдешься без отвлечения сил и времени на какие-либо чрезвычайные мероприятия. А чрезвычайные происшествия нас ожидают ежедневно. Незадолго до моего вылета сюда начальник сосьвинской экспедиции Кабанов сообщил в контору о пропаже в тайге двух рабочих, которых еще не нашли за две недели поисков. Был выслан вертолет, но нигде не обнаружили костра, который пропавшие должны были развести, когда поняли, что заблудились… Запомни, Николаич, навсегда, что самая короткая дорога на табор — это известная дорога, и никогда не пытайся спрямить ее по нехоженому. А если заблудился, остановись, найди болото или поляну, жги костер и настойчиво жди спасателей. Они с вертолета по дыму обнаружат тебя обязательно. Так что, Николаич, осваивай эту свирепую зеленую стихию… И желаю успехов, — закончил главный свою лекцию, от которой я уже начал уставать, силясь не задремать.

Да, и последнее, — добавил Николай Фомич. — Я прилетел проверить не твою работу и не Бураги, а хочу увидеть качество просек и визиров, прорубленных рабочими Андрея Барышева. У него на таборе скапливалось до сорока рабочих, ждущих отправки гидросамолетами на Малую Сосьву. Андрей, воспользовавшись этим, практически всех поставил на прорубку квартальной сети не только у себя на участке, но также на участках твоем, Бураги и частично у Лизы Пархимчик. И всего за какой-то месяц он организовал прорубку просек и визиров общей протяженностью более тысячи километров на площади более ста тысяч гектаров. Каково, а? Просто гениально!

В знак восхищения главный инженер поднял указательный палец. И продолжил:

Тем самым он не только получил феноменальный результат, но и, что не менее важно, исключил возможность возникновения криминальных конфликтов среди людей, только что освободившихся из лагерей и пребывающих на таборе без дела. Вот я и иду завтра проверить качество этой прорубки. По дороге я, конечно, обращу внимание на вашу таксацию, но это не главное. Вашу работу пусть проверяют начальник экспедиции Трегубов и начальник партии Ильюшин. Это их прямая обязанность. Для меня важно другое. За двадцать с лишним лет в лесоизыскательских экспедициях я впервые вижу такие темпы: более тысячи километров квартальной сети за месяц — и это выполнено вчерашними заключенными. Несмотря на мое восхищение, все-таки вызывает во мне подозрение качество выполненной работы, — закончил длинную речь главный и окончательно полез в спальник.

Утром Николай Фомич, плотно позавтракав остатками ужина и выпив три кружки чая, пошел на восток по поперечной просеке.

А вечером по рации начальник экспедиции Трегубов сообщил, что главный инженер дошел живым и здоровым.

Ввиду того что я был начинающим таксатором, после стажировки мне было поручено протаксировать всего триста километров ходовых линий, что я и завершил раньше всех в середине сентября. Прибыв в Новосибирск, я взял несколько дней без содержания. Но не тут-то было. Через два дня вызвал меня главный инженер.

Николаич, — обратился он ко мне, — я прошел двадцать километров по твоему участку и увидел таксационную работу специалиста, способного провести и более сложную таксацию. На севере Новосибирской области леса, образованные кедром, елью, пихтой, сосной, березой и осиной, очень сложные по строению, распространены на лесо-болотной территории. Одна из московских лесоустроительных партий, по договору с нашей конторой, взялась в этом году провести таксационные работы и не справилась с ними. Уже октябрь. Скоро снег, а их таксаторы, сколько ни пытались, не смогли одолеть один объект, примыкающий к реке Икса, на границе Новосибирской и Томской областей. Я послал начальника партии Вениамина Иванова с двумя таксаторами на помощь москвичам, но они могут также не успеть завершить работы до снега. А наша контора не имеет права эту работу не выполнить. Я знаю эти леса, и туда следовало бы послать на помощь опытного таксатора, но они все еще в поле. Ты сейчас в конторе из полевиков один. Время не терпит, и мне ничего не остается, как командировать тебя снова на полевые. Если имеешь какие-нибудь болячки, можешь отказаться, а если нет — послезавтра вылетай в Пихтовку. Я уверен, и ты не сомневайся: с работой в этих лесах ты справишься. В Пихтовке Иванов озадачит тебя, экипирует твоих двух рабочих, которые ждут сибиряка и заявляют, что «только с сибиряком пойдут на Иксу», — закончил главный, поднялся, пожал мне руку и пожелал успехов.

Эта командировка меня никак не обрадовала. Я было собрался воспользоваться привилегиями полевика, рано закончившего сезон, взять еще неделю без содержания и слетать на родину. Но увы! Только то утешало меня, что, в отличие от Средней Азии, где меня после полевых послали с несколькими работниками на сбор хлопка, здесь меня командируют по работе и как опытного специалиста — на помощь каким-то не справившимся москвичам.

 

Заход на Иксу

И вот она, Пихтовка, райцентр на севере Новосибирской области. «Ан-2» сел на травяной аэродром. Винт остановился, и толпа, стоявшая около избушки с ветряком, кинулась к самолету. Всех, кроме меня, с радостью встречали. Я шел последним, с рюкзаком и ружьем, и вдруг один высокий парень, придерживая велосипед, приблизился ко мне и, не спрашивая, стал снимать с меня рюкзак, приговаривая: «Ну наконец-то наш сибиряк прилетел, вот с ним-то и пойдем на Иксу, а не с этими недоношенными москвичами!»

От этой реплики мне стало приятно и даже весело. Еще и года не пребываю в Сибири, а уже — сибиряк, а не какой-то там москвич!

Итак, мы отправились втроем на Иксу. Нам предстояло прорубить, промерить и протаксировать где-то тридцать с небольшим километров ходовых линий, поставить 28 квартальных и визирных столбов и через две недели вернуться на базу.

Из Пихтовки до таежной деревни Пономаревки мы доехали на машине. Там у одного лесника переночевали. Далее пешком. Вначале километров пять мы шли какими-то перелесками, заросшими черемухой, березой, изредка — кедром с елью, а потом пошли низинные болота с водой, совсем непохожие на верховые северные болота. С грунтовой дороги мы перешли на лежневку, когда-то проложенную по болоту для прогона заключенных в лагеря Томской области. И это для меня было испытанием: впервые в жизни увидел я, что такое лежневка.

Осклизлые полусгнившие бревна, путем не связанные между собой, заставляли идти крайне осторожно, чтобы не соскользнуть с них в воду. Но, когда лежневка ближе к Иксе пошла через камыши трехметровой высоты и болотные кочки выше колен, мы поняли: настоящие испытания только начинаются.

И вот уже поздно вечером, через тридцать кое-как пройденных километров наконец-то встретился суходольный лес из кедра, ели, пихты, березы и осины. По нему мы прошли всего лишь полкилометра и уперлись в речку. Стоя на берегу и задрав головы вверх, мы осматривали кедры и ели высотой более тридцати метров. Вдруг с вершины одного из кедров сорвался глухарь и, хлопая огромными крыльями, перелетел плес реки и скрылся в темном кедраче. В дальнейшем, где бы я ни работал, я не встречал таких глухарей: по моим прикидкам, этот мог весить килограммов восемь. О таких глухарях я только в книгах читал...

Мы радостно скинули со спин рюкзаки и стали готовить ночлег. И здесь я увидел, что моих рабочих не надо понукать. Профессионально, по-таежному, каждый занялся своим делом: готовить дрова и таган, разводить костер, натягивать тент и под ним устраивать лежак на троих из жердей и пихтовой лапки. Володя, встречавший меня на аэродроме, взял на себя роль повара (и исполнял ее до конца нашего захода).

Пока мы возились с обустройством временного табора, неподалеку засвистели рябчики. Я тут же забыл о пройденном пути, стал осторожно подвигаться к ним, посвистывая манком, и через полчаса я вернулся с четырьмя рябчиками. Володя тут же с рябчиков снял шкурки с перьями, выбросил кишки и опустил тушки в кипящую воду. Я впервые узнал, как быстро приготовить ужин в тайге из дичи. Этим способом впоследствии я всегда готовил глухарей или уток, не тратя время на ощипывание и прочее.

Приготовив все для ночлега, мы сидели у костра, просушивая мокрую одежду и сапоги. Из раскисших кирзовых сапог сочилась еще болотная вода, а будто изжеванная кожа ступней сладостно поглощала тепло костра, натягиваясь и приобретая обычный здоровый розовый цвет. Какой же я был самонадеянный дурак — не воспользовался подсказкой бывалой таежницы, работавшей в камералке. Она настаивала, что мне надо обязательно купить болотные сапоги с голяшками. Работая на севере Западной Сибири, я весь полевой сезон проходил в кирзовых сапогах, таксируя в основном сосновые лишайниковые леса, и, нечасто бывая в верховых болотах, увязал во мху, а не в воде. Никто же мне путем не объяснил, что остаться сухим, переваливая низинные болота с высокими кочками, невозможно. Еще ничего, если было бы это в июне-июле, а сейчас октябрь, вода невероятно холодная, и я понял после перехода низинного болота по осклизлой лежневке, что москвичи не зря обходили этот объект, а я попался как кур в ощип по милости главного. И я, не стесняясь, громко материл главного инженера, а также и себя — за то, что рано закончил объект на севере.

Рабочие сидели молча, попивали крепкий чай, ухмыляясь, и не воспринимали серьезно мое злое ворчание. Они местные, и, бывая в тайге, обыкновенно обходили эти болота. Ну а если промокли — развели костер, обсохли и решили эту проблему. Пока я ругался, рябчики сварились. Одетые в сухую одежду, обгладывая тушки дичи и запивая мясо чуть остывшей юшкой, мы встретили ночь.

Проснулись рано. Было темно и холодно, костер прогорел давно. Моховой покров подернулся инеем, а с реки тянулся туман. Стояла тишина, только от воды доносилось редкое покрякивание уток, ночевавших недалеко от нас в камышах. Сдвинутые вместе остатки несгоревших головешек занялись огнем, и через полчаса мы наслаждались крепким чаем с сухарями и обсуждали работу. Нам предстояло от речки на юг через два километра прорубить шесть просек протяженностью по четыре километра, связать их концы поперечной просекой с запада на восток, тем самым обозначив на местности пять кварталов в соответствии с проектом квартальной сети. Визиры внутри кварталов для захода с таксацией предусматривалось прорубать только в пределах сплошного лесного покрова, примыкающего к речке. Видя по аэроснимкам болота на значительной площади этой территории, мы прикинули, что заданный нам объем работ выполним за полторы недели и где-то дней через десять выйдем из захода.

Пронзительный дребезжащий голос кедровки оповестил всех обитателей тайги о начавшемся дне, мы приступили к работе. Буссолью я задал рабочим направление рубки просеки, и они, ставя вешки, убирая в створе тонкомерные деревья и оставляя на ближайших деревьях трехсторонние затески, стали удаляться от речки в глубь леса. Им предстояло за день прорубить около четырех километров и вечером вернуться на ночевку на наш временный табор. Я же подобрал аэроснимки и отправился на восток проводить таксацию насаждений, примыкающих к реке. Я наметил протаксировать около восьми километров и вечером, возвращаясь на ночлег, отметить затесками места начала прорубки следующих просек.

Нарушая все правила техники безопасности, доведенные до меня главным инженером, я без всякого сопровождения, без собаки, вооруженный гладкоствольным двуствольным ружьем двадцатого калибра, топором и ножом, самонадеянно полагаясь на свою энергию и сметливость, приступил к таксации.

Отойдя метров на сто от ночлега, я провел таксационное описание насаждения, в котором ночевал, и пошел далее вблизи Иксы. Речка текла в каньоне, образованном огромными деревьями, расширяясь на плесах. Я впервые видел такое большое скопление северных уток, плотными стаями перелетающих с плеса на плес. Добывать их не было смысла, когда в этом приречном лесу водится много рябчиков, которых сумею взять с пяток к вечеру. Они уже начали посвистывать, включая свою деликатную музыку в дребезжащее карканье кедровок, наверху, в кронах кедра, заготавливавших орехи на зиму.

Не отвлекаясь на постороннее, я побрел от речки в глубь массива. Метров через триста я опять описал выдел, после повернул на восток и далее шел километра три, пока не уперся в горельник, покрытый березой и осиной лет сорока. На аэроснимке он выглядел как большая площадь сомкнутого молодняка. Однако под пологом крон скрывались завалы хвойных деревьев, возникшие после пожара. Оценив, что на его обход затрачу много времени, я решил пройти горельник напрямую. И я побрел. Вначале можно было идти без особых препятствий, а метров через сто начались замшелые деревья, лежавшие хаотично друг на друге, с вывороченными корнями и давно высохшими крупными сучьями. Таких буреломов я не встречал на севере. Мне пришлось их переползать, хватаясь за тонкий молодняк лиственных пород, возвышавшийся над бревнами. И только где-то через два часа я кое-как выкарабкался из этого лесного бурелома. Записав таксационную характеристику пройденного насаждения, я еще долго сидел на валежнике, соображая: а что могло бы случиться, если бы я подвернул ногу? Со мной же нет сопровождающего. Я ничего не ответил себе, а только как-то неловко вздрогнул, поднялся и углубился в тайгу.

Уже время подходило к двум часам дня, а я протаксировал всего лишь четыре километра хода, и если так, то намеченную работу я смогу выполнить только часам к шести. Для возвращения на табор мне потребуется еще часа полтора, и последний час буду идти в кромешной тьме. Поняв все это, я не стал тратить время на чай и продолжил работать. И вот она, следующая напасть. Примерно через километр после горельника я подошел к болоту. Как я определил по аэроснимкам, через него мне надо было пройти без таксации всего лишь около двухсот метров. Пока я брел по чистому участку болота с клюквой, холодная вода еще не залила сапоги, а вот когда я прошел примерно половину расстояния, кочки стали выше, вода глубже, камыши гуще, и через них пришлось буквально продираться по колено в воде. Остановившись у березы, росшей на небольшом твердом бугре, я расстегнул патронташ с патронами и засунул его в рюкзак. Мало ли что... Наконец через полчаса я выполз из болота на сухой берег, почти весь мокрый от воды и пота, сел на сухую валежину и долго зло смотрел на свои следы в камышах. Даже не подумав идти дальше, стал продираться назад. Выбравшись из болота в лес, я тотчас развел костер, повесил котелок на таган и, сбросив с себя все, стал сушить одежду. Глядя на пляшущее пламя, я сообразил, что буду возвращаться по берегу речки, обходя горельник, и до темноты вернусь. Запив тремя кружками крепкого горячего чая проглоченную банку сгущенного молока, натянув просушенные сапоги на сухие портянки и вернув патронташ на пояс, я бодро пошел на табор. Дойдя до речки, я спокойно побрел по берегу, поросшему зарослями смородины, малины, черемухи и рябины.

Дорогой я встретил два выводка глухарей. Поднявшись из брусничника, они стремительно полетели к реке и где-то на другом берегу стали устраиваться в кронах деревьев.

Пройдя немного, я подстрелил пять рябчиков и, теперь уже совсем довольный прожитым днем, добрался до ночлега, когда уже начало смеркаться. Рабочих еще не было. Разведя костер и развесив портянки на кольях, я с наслаждением потягивал горячий сладкий чай с сухарями, протянув голые ступни к огню. Напившись чая, я быстро освежевал рябчиков и бросил их в пятилитровый котел с булькающим кипятком. Через полчаса стало совсем темно. Рябчики сварились, а рабочие еще не пришли. Я заготовил дрова и бросил несколько бревен в огонь, яркий свет от которого стал заливать окружающие деревья. И вот наконец-то рабочие вывалились из темноты. Мокрые до пояса, злые, они молча разделись и стали сушиться. Отогревшись и натянув одежду, они сели к котлу с юшкой и рябчикам, разложенным на бересте.

Ничего не говоря, они долго ели и, обглодав по два рябчика, отвалились на сухие фуфайки.

Ну, Николаич, мы пролетели, — протянул Володя. — Видно, не зря москвичи не сделали свою работу здесь. Наверное, заранее у местных узнали, какие здесь гиблые места, и обошли их. И теперь они нам с тобой достались. Представляешь, — продолжил он, — не пройдя и километра с рубкой, мы уперлись в открытое болото. Мы подумали: рубить не будем, провешим его и пойдем дальше.

Иван, его напарник, молча лежал, упершись взглядом в костер.

Но не тут-то было! Далее, метров через триста, мы вошли в густой камыш с высокими кочками, воды по колено. Метров сто мы шли по этому участку, пока не вышли в массив кедрового леса с елью и пихтой. За чаем отогрелись и пошли дальше. Через метров сто опять открытое болото с клюквой и косачами, а потом метров пять-десять — густые камыши, через которые мы снова брели по воде. И так, Николаич, мы прошли до места с рубкой только к вечеру. И вот мы — без чая и не обогревшись — четыре километра по темноте пробирались назад. Как видишь, совсем мокрые, но мы здесь и сделали свою работу. А теперь, Николаич, говори, что будем делать дальше?

Иван все время молчал, потом сел и, глядя прямо на меня, тихо промолвил:

Я ухожу домой!

Проглотив это заявление, я повернул голову к Володе:

А ты?

Он ответил, не отрывая глаз от костра:

Я тоже!

И тут я понял: вот она, настоящая тайга, совсем не похожая на парковые сосновые леса севера, покрытые внизу тонкой лесной подстилкой из лишайников, по которым можно кататься на мотоциклах. И мое боевое крещение там — это просто забава в сравнении с испытаниями, ждущими нас здесь.

После заявления рабочих я холодно сказал:

Когда вы выйдете в Пихтовку и будете канючить деньги на бормотуху из аванса, выданного мной вашим женам, не называйте себя сибиряками. Идите, я остаюсь один и все-таки сделаю таксационную работу в этих сибирских джунглях без прорубки просек и промера!

После я рассказал о своем прошедшем дне. Пока я говорил, они слушали внимательно, часто резко кивая, как бы поддакивая, дескать, и они испытали что-то подобное. Я посмотрел на обоих и спокойно добавил:

Обсушились, насытились, а теперь снова грейте чай, и мы обсудим наши дальнейшие дела.

Не задавая более никаких вопросов, оба молча поднялись и занялись костром и чаем. За чаем мы прикинули, как лучше противостоять безжалостной глухомани, чтобы выйти из нее невредимыми и без приключений. Потом рабочие стали точить топоры, проверяя их остроту бритьем волос на запястьях.

Наутро, поставив квартальный столб, мы приступили к промеру и таксации прорубленной просеки. Чтобы не терять зря времени на холостые переходы, мы решили одновременно проводить рубку ходовых линий, промерять, таксировать и ночевать там, где застанет ночь. За первые четыре дня, пока было ясно, свыкшись с болотами, промокая в них и просыхая у костров, мы даже успели сделать половину намеченной работы. А вот на пятый день, с дождями, наступила каторга. В двух местах даже пришлось ночевать на открытых болотах. Пришлось делать настилы из тонкомерной сосны, давно высохшей, но еще не упавшей. На них под натянутым тентом мы оборудовали лежаки на троих.

Молча, даже не матерясь, мы монотонно работали под дождем и только через четыре недели (вместо двух, как планировали) закончили обследование этих сибирских джунглей.

И сейчас, после пятидесяти лет в тайге, этот заход в лесо-болотные дебри у реки Иксы остался в памяти до мелочей. Нигде больше в Западной и Восточной Сибири, на Дальнем Востоке, в Америке и Канаде я не встречал более суровых, непроходимых и вместе с тем столь биологически разнообразных лесо-болотных экосистем. Следует эти территории навсегда заповедовать и отнести к объектам природы, требующим особо глубокого изучения всего многообразия жизненных форм, приспособившихся обитать в столь необычных ландшафтах.

Как-то раз, пробираясь вдоль опушки кедрача, мы увидели невысокое одиноко растущее дерево с кроной, опущенной до самой земли. Дерево стояло на берегу болота, на котором паслось множество косачей, обирающих клюкву с моховых кочек. Мы остановились метрах в пятидесяти и стали наблюдать. И вдруг увидели на нижнем толстом суку того одинокого кедра неподвижную рысь, положившую голову на передние лапы. Она явно ждала своего косача. Мы стояли не шелохнувшись, но минут через пять рысь, бесшумно оставив дерево, удалилась от своего скрадка. Видимо, почуяв нас, она прекратила охоту. За долгий заход мы встретили лосей, оленей, медведей, волков и множество мелких зверушек и всякой птицы, прекрасно существовавших в этой беспощадной среде.

На тридцатый день, теперь легко пройдя по лежневке, мы вышли в деревню, отпарились в бане у гостеприимных хозяев, и из нас вместе с паром улетучилась накопившаяся желчь.

Встреча в Пихтовке

Наутро, как договаривались с вечера, гостеприимный лесник запряг лошадь в обычную телегу и мы вчетвером двинулись в Пихтовку. Где шагом, где трусцой лошадь с трудом преодолела за пять часов двадцать километров, и поздно вечером мы прибыли в дом, снятый под общежитие сотрудников и камералку. У ворот стоял начальник московской партии, который радостно пожал мне руку и несколько раз повторил:

Ну наконец-то! Ну наконец-то! Вернулись!

Не понимая его настроения, я скучно ответил:

А куда мы могли бы деться?

Так наши таксаторы, как ни дергались, не могли добраться до Иксы. Мы раньше не встречали такой гиблой лесо-болотной тайги и уже решили оставить часть работы до следующего сезона, а вот Николай Фомич не позволил нам этого сделать и прислал на помощь двух опытных таксаторов с Ивановым, с ними двух выпускников ленинградской лесной академии, а потом и тебя. А вот, кстати, и они!

К нам подошли двое парней. Это и были выпускники, а ныне стажировщики Леонид Рубенок и Евгений Негин. Они познакомились со мной и потащили к себе. В избе их было только двое. Начальник партии Иванов с двумя таксаторами улетел в Новосибирск, а их, стажировщиков, оставили с завхозом отправлять в контору таборное имущество. Московский начальник партии, обсудив со мной обработку и сдачу материалов таксации, покинул нас.

Дрова в печке весело потрескивали, на плите кипела кастрюля с какой-то дичью, на столе — бутылка «Московской», свежий хлеб, горячая тушенка на сковороде и квашеная капуста с клюквой. Оказывается, парни меня очень сильно ждали. Пока я был в заходе с двумя местными шалопаями, начальник московской партии сделал меня знаменитым только за то, что я спокойно, ничего не спрашивая, отправился на Иксу, которой все избегали. Мы наслаждались ничегонеделаньем, жарко натопленной комнатой и таежными деликатесами. За чаем Леонид предложил сыграть в очко. Я согласился, но выдвинул условие: как только кто-то из нас выиграет установленную нами сумму, игра прекращается, а наутро идем втроем в ресторан этот выигрыш пропивать. Все согласились, и начался, по студенческим меркам, праздник души, который закончился глубоко за полночь. Рубенок выиграл.

Следующее наше утро наступило где-то в двенадцать дня. Напившись чаю, пошли по Пихтовке. Такой грязной улицы ни ранее, ни позже я не встречал. По дороге ползла повозка с печеным хлебом, которую лошадь тащила еле-еле, часто останавливаясь перед очередной лужей, будто раздумывая, преодолевать ее или нет. Но возница каждый раз хлыстом напоминал ей, что надо делать.

Никак не сочувствуя происходящему и не останавливаясь, а только улыбаясь при виде местной экзотики, мы шли по деревянному тротуару в ресторан. А еще через некоторое время увидели посреди улицы небольшого мужичка, увязшего в грязи по колено. Он азартно костерил всех, от секретаря райкома до уборщицы школы, где, как мы догадались из его матерков, он работал истопником.

При этом он сначала вяло дергался в торфяно-глинистой жиже, но потом перестал и заскулил, убедившись, что без помощи не выберется. Леонид, из нас самый высокий и сильный, отвернув голенища резиновых сапог на всю их высоту, молча пошел к утопающему, подхватил его поперек туловища и перенес к тротуару.

Мы с Негиным невольно зааплодировали, когда Рубенок осторожно положил забулдыгу на грязные доски. О чем-то перемолвившись со своей ношей, Рубенок оставил его и присоединился к нам, рассказывая:

Этот артист по пьяни забыл то место, где он обычно переваливал через улицу и поплелся там, где никогда не ходил.

Мы дошли до ресторана, возле которого Леонид нашел лужу с относительно чистой водой и «привел себя в порядок». Вошли, заняли столик, огляделись. Белая накрахмаленная скатерть, на окнах белые тюлевые занавески, мухи о стекло не бьются, чистота необыкновенная. Еще не обед — и поэтому пусто.

Минут через двадцать подошла официантка и спросила скучным голосом, что будем заказывать. Перечислила, что имеется: из салатов — квашеная капуста, из мяса — котлеты и шницель, из гарнира — пшено и пюре, на третье — морс из клюквы. Мы все с одинаково кислой миной переглянулись, и я, не дожидаясь, что скажут коллеги, жестко произнес:

Слушайте сюда, как говорят в Одессе: квашеную капусту, тонко нарезанный шпик, каждому по большому бифштексу с двумя яйцами, жареную картошку, бутылку «Столичной» в графине, три хрустальные рюмки и морс в граненых стаканах.

Официантка, покрывшись румянцем, тихо произнесла:

А мы не готовим таких блюд.

Так что же вы стоите, идите и учитесь готовить классическое ресторанное блюдо, коль ваше заведение называется рестораном и в нем появились знатные посетители. А квашеную капусту с тонко нарезанным салом и водочку с рюмками принесите сию же минуту, — улыбаясь, произнес я.

Она тут же сорвалась с места и поспешила на кухню. И буквально через минуту из кухни вышел крепкий улыбающийся мужик в белом фартуке и белом колпаке с полотенцем через руку, остановился, сделав изящный полупоклон, и произнес:

Господа, я к вашим услугам.

Теперь уже мы оторопели и даже с опаской оглянулись, нет ли кого вокруг, все-таки мы были комсомольцами. Продолжая улыбаться, он произнес:

Мужики, я впервые вижу, чтоб у нас в ресторане заказывали бифштекс с яйцом, а работаю я тут аж двадцать лет. С тех самых пор, как меня, шеф-повара самого старого иркутского ресторана, сослали в эти гиблые гнилые места. Мужики, базара нет, я вам приготовлю такой бифштекс, который едали только знатные гости самого хозяина Северо-Восточной компании Шелихова Григория Ивановича, присоединившего к России Аляску. Базара нет, — повторил он лагерную присказку, — через полчаса все будет на столе.

Закинув полотенце на плечо, шеф ушел. Мы переглянулись. Мы немного знали о декабристах, что-то об их женах, а вот о Шелихове, присоединившем к России Аляску, никто из нас и не слышал.

Минут через десять мы увидели нашу скучную официантку, несущую громадный поднос с тарелками капусты, сала, лука, чеснока, соленых огурцов, жареного чебака, графин водки с рюмками, черный хлеб.

Подарок от шефа в честь двадцатилетия ссылки к нам в Пихтовку, закусывайте, — сказала она и плавно удалилась, качнув кувалдой льняных волос на затылке.

Мы были изумлены, но приступили к делу: пропивать выигрыш Рубенка, а точнее — наши полевые. А через полчаса теперь уже очень приветливая официантка на втором большом подносе принесла бифштексы с яйцами и жареным картофелем, красиво уложенным в больших узких тарелках.

Мы, вылезшие здоровыми из лесо-болотных трясин, еще долго отмечали свой первый полевой сезон в Сибири. А когда собрались уходить, вдруг появился шеф-повар и обратился к нам:

Ну как, гости Шелихова в конце восемнадцатого века понимали толк в еде?

Присев к столу, хозяин кухни попросил официантку принести большой белый фарфоровый чайник с горячим индийским чаем второго сорта иркутского развеса и стал рассказывать об Иркутске, столице Сибири в конце XVIII века.

И вот тогда-то в этом богом забытом краю, увлекшись чаем вприкуску, мы слушали о знаменитом русском колонизаторе из Курской губернии, о его трех грандиозных экспедициях на Аляску, о собольей шубе, подаренной им поэту Державину, в которой Гавриил Романович позже был изображен на портрете. Мы также впервые узнали о его сподвижнике, первом правителе Аляски, основателе ее столицы Ново-Архангельска Александре Андреевиче Баранове. Когда спустя много лет я побывал в Анкоридже, то узнал, что в местном театре долгие годы идет посвященная ему пьеса «Рев дикого оленя».

Вот так завершился мой первый полевой сезон в Сибири.

100-летие «Сибирских огней»