Вы здесь

Кавалер Девильнев

Авантюрный роман - продолжение
Файл: Иконка пакета 02_klimichev_kavaler.zip (159 КБ)
1


Борис КЛИМЫЧЕВ

КАВАЛЕР ДЕВИЛЬНЕВ

Авантюрный
роман** Окончание. Начало в № 1.


19. ЩЕМЯЩИЕ ЗВУКИ ЦИНА

В крепости в обед, как бы в подражание столице, выстрелила пушка. Не так давно получивший генеральское звание и назначенный командующим всей алтайской крепостной линией, Антон де Скалон вышел на крыльцо нового каменного дома и сверил с выстрелом свои золотые часы, подарок императрицы.
В это время пропела сигнальная труба, извещавшая, что на горном пикете появились дымы. Наблюдатель на ближнем пикете, заметив дым дальнего пикета, дал отмашку. И тогда сорвался с места всадник-скороход.
И вот он уже в Бикатунской крепости, рапортует у крыльца командующему: на горной дороге замечен караван в два десятка повозок.
Бой барабана. Казаки с фузеями в руках поднимаются на стены крепости. Конные вылетели из ворот с пиками наперевес. Генерал глядит в подзорную трубу.
Караван подошел к крепости. Уже видно, что это мирный караван. Несколько саней с русскими крестьянами-переселенцами, карета, в которой, видимо, едут чиновники, верховые казаки, волокущие на арканах каких-то нерусских. Петли, захлестнувшие шею, заставляют их бежать и хрипеть.
Карета остановилась у крыльца комендантского дома. Из нее вылез, разминая онемевшие ноги, Томас Девильнев. Внимательно оглядел он несколько приткнувшихся к горе домишек, длинную казарму, плетни, частоколы, церквушку и замысловатое строение восточного типа. Удивляло, что солнце здесь пригревало совсем по-летнему. С возвышенных мест уже сочились снеготоки. А еще недавно в степях Барабы Девильнев видел на дороге замерзшего насмерть ямщика.
С крыльца комендантского дома навстречу Девильневу шагнул улыбающийся Антон де Скалон.
— С прибытием в страну золотых грез, господин майор!
В доме Томаса поразило обилие цветов из оранжерей, запах парижских духов. Девильнева приветствовали красивые женщины, два мальчика и девочка — дети генерала.
Одна из женщин была женой генерала, другая была ее подругой, компаньонкой, француженкой, бог весть зачем пожаловавшей в эти края. Звали ее Франсуазой.
Обед был простой, но сытный. Копченое мясо дикого кабана, пироги с рыбой и клюквой, наваристый китайский чай, домашние настойки и наливки.
После обеда Антон де Скалон рассказывал Девильневу:
— Каковы здешние народы? Рябит в глазах! Пестрота! Ты видел синехалатников во дворе? Это беглые. Джунгарская знать передралась за престол. Цинский император Хун Ли прибрал Джунгарию к рукам. Степи и горы заполнены беглыми. В горах и степях бродят шайки хунхузов. Тысячи кибиток откочевали в Сибирь и на Алтай. Есть среди беглых соглядатаи, шпионы. И еще есть отряды в горах. Приходят неведомые люди и требуют дань. Двенадцать алтайских зайсанов обратились к матушке-императрице с просьбой принять их под ее высокую руку. Нами получено повеление исполнить это. Еще недавно в моей крепостной линии было очень мало солдат. Несколько крепостей было разгромлено. Но я создал пешие и конные отряды из беглых раскольников, это как бы здешние гугеноты. У меня хорошие кавалеристы из донских казаков и ссыльных украинских казаков. Я строю новые крепости. Не хватает людей. И такой славный офицер, как ты, большая подмога. Идем в караван-сарай, посмотрим на приезжих.
Они прошли в темноватое здание, возле стен были устроены галереи, а в двух залах размещались экипажи, тюки с товарами, верблюды, кони и люди.
Дервиши, коричневые от вечных ночевок под открытым небом и степных ветров, привлекли внимание Девильнева. Они выкопали в караван-сарае яму, насыпали туда горящих углей, разулись, окунули ноги в тазы со святой водой. И вот они стали прогуливаться по углям. Шли не спеша, но как бы пританцовывая. Зрители сгрудились возле ямы, многие глазели сверху, с лестниц и галерей, что-то восхищенно покрикивая.
Девильнев подошел к тазу со святой водой, сунул палец, потом понюхал его, лизнул. Соль! Ага! Надо будет когда-нибудь самому попробовать пройти босиком по углям. Только нужен раствор очень крепкой соли, корень мандрагоры и красный камушек, с которым Томас давно не расстается. Камушек, найденный им в тюремном каземате.
Дервиши закончили свое хождение, вылили воду из медного таза в кувшин. Протерли таз полами своих юбок. Один из дервишей зазвонил в колокольчик, приглашая бросать в таз подаяние, а второй стал обходить с тазом зевак, сгрудившихся вокруг дервишей. Кто кидал в таз кусочек лепешки, кто горстку риса. С галерей и лестниц прилетели две монеты. Одну из монет дервиш попробовал на зуб. В этот момент верблюд, меланхолично жевавший обломок веника, брезгливо сплюнул и попал прямо в священный таз.
Антон де Скалон и Девильнев вышли из караван-сарая и стали осматривать укрепления.
На крепостной стене сидел синеглазый, золотоволосый юноша, в расстегнутом мундире, с однострунным инструментом с необычайно длинным грифом. Под рукой музыканта жильная струна вибрировала и издавала щемящие звуки, способствовавшие грусти.
— Это поручик Жак Сорель, — шепнул Антон де Скалон Девильневу. — Он недавно по моей протекции переведен сюда из Петербурга. Конечно, у него есть там подружка, и в этом диком краю без привычки скучновато.
Поручик вдруг заметил начальство, отложил свой инструмент и поспешно вскочил, застегивая мундир.
— Что за странный инструмент у тебя, Жак? — спросил Антон де Скалон.
Я впервые вижу такую штуку.
— Сие, господин генерал, китайский однострунный цин. Я подобрал его после стычки с вражеской шайкой в горах. Его обладатель был мной зарублен в палатке, когда он звуками сего инструмента вдохновлял нашего неприятеля. Это мой трофей!
— Что ж, ты владеешь им по праву и уже неплохо его освоил.
— Так я же музыкант, ваше превосходительство!
— Это хорошо, что у нас есть свои музыканты. Музыка — это голос бога. Можете продолжать свой концерт, поручик, но помните, что в любой момент может прозвучать боевая труба.
Антон де Скалон и Девильнев пошли к центральным воротам, над которыми на башне были видны жерла гаубиц. Бастионы, надолбы, палисады, заостренные бревна в два ряда. Под защитой стен — обширные цейхгаузы.
Антон де Скалон указал на синевшие за стенами крепости леса:
— Там наши форпосты, маяки и полумаяки. Сигнальная система. И все же этого мало, чтобы создать надежный заслон. Нужно срочно ставить новые крепости, форпосты и пикеты. Ее величество Екатерина Вторая посылала посольство в Китай и получила от Хун Ли дерзкое письмо. Она требует от нас поставить такую линию, чтобы воспрепятствовать проходу неприятеля по суше, и пресечь планы выхода его судов из озера Зайсан в Иртыш. Разведчики доносят, что на сем озере стоят корабли, а на них тысячи отборных воинов ждут команды. Надо срочно строить Усть-Бухтарминскую крепость в тех местах, где живут так называемые каменщики. Но нет, не франкмасоны, как вы можете подумать. Каменщики с Бухтармы это русские поселенцы, укрывшиеся в глухих скалистых местах. Они рыбачат, бьют маралов и диких коз, соболя и белку. Живут в одиночку или мужскими компаниями. Хотя встречаются и семейные. Это все беглые каторжники или из крепостных. Отчаянные люди. Пушнину и шкуры меняют на зерно, скот. Одежду берут у китайцев и русских, тайно приезжая в чужие селения. Они никому не платят налогов, не признают ни русских царей, ни китайских. Сами обороняют себя. И зовут свои места Беловодьем, сказочной страной свободы. В их края нет дорог. Призвать к порядку их будет непросто. Вам завтра придется готовить отряд для похода в горы. Через день вы выступите на встречу с зайсанами и будете ждать прибытия Амурсаны к горному озеру страны Телесов. Амурсана — один из претендентов на ханский престол. Великий гунн, великий князь монголов
вот каков его титул! Возит его по степям и горам волшебный конь марал-баши. Говорят, он умеет летать по воздуху. Что вы скоро сможете подтвердить либо опровергнуть. И может, воспользуетесь случаем и научитесь у него летать? Нам не помешал бы майор, летающий по небу, умеющий медитировать и перемещаться во времени и пространстве, — пошутил Антон де Скалон. И продолжил. — В этой экспедиции вы должны быть не только воином, но и дипломатом. Нам надо расположить к себе не только Амурсану и зайсанов, но и народы здешние.
За ужином у Антона де Скалона Томас подивился тому, что генерал в сей глухомани устроился вполне по-городскому. Печь была с муравленными под траву изразцами, с рельефными изображениями жар-птицы и львиных личин. Киоты с иконами, зеркала, портреты Екатерины Второй, графа Григория Орлова. Персидские ковры, дубовые столы и стулья, голландский фарфор. Вделанные в стену над камином большие часы отмечали тихой музыкой каждую четверть часа.
Франсуаза играла на клавесине и пела песенки далекой Франции. Девильнев глядел, как вздымалась ее грудь, и испытывал противоречивые чувства. Это была женщина с его родины, красивая и по-французски немножко развязная. Она ему нравилась, но он невольно сравнивал ее с Палашкой. И сожалел, что Франсуаза ни в коей мере не может ее заменить. Он не мог не заметить, что понравился Француазе. Пела она только для него.
Через два дня он повел свой отряд в поход. Франсуаза стояла на крепостной стене и махала большим белым платком.
На встречу с зайсанами отряду идти пришлось долго. Звенящий воздух, ели в распадках, освободившиеся из ледового плена гремучие реки, дальние вершины гор напомнили Томасу Альпы. Но была непонятная пока особливость этого горного края. Здесь больше было величия и тайны. Огромный камень был на пути отряда, казалось, вот он, рядом, но отряд был в пути и час, и другой, и третий, а камень как бы отодвигался, не позволяя приблизиться к нему.
Лишь через два дня подошли вплотную к этому странному стражу гор. И было слышно, как в глубокой расселине шумит река. Дальше пришлось вести лошадей в поводу, навьючив на них снятые с телег тюки.
Двенадцать алтайских зайсанов собрались в маленьком таежном аиле. Вокруг них стояли шаманы с бубнами. У каждого на груди по девять кукол, символизирующих девять священных вершин Алтая.
Важные старцы с длинными трубками, завидев приближавшегося к ним Девильнева, зацокали языками, поклонились, подали Томасу раскуренную трубку. Он глотнул дыма и чуть не задохнулся. Крепкий табак курили зайсаны!
Расселись под елями на камнях, покрытых коврами. Камни стояли полукругом, в центре горел костер, жарилось мясо дикой козы. И пеклись лепешки.
Старший зайсан заговорил, и алтаец толмач перевел:
— Велик Алтай. И мы, двенадцать зайсанов, им правим. Было так, что мы не платили никому. Теперь приходят многие и требуют дани. Бегут люди из разоренной Джунгарии, хотят кушать и нападают на наших людей. Приходят люди Хун Ли, убивают нас. И беда каждый день идет со всех сторон. Мы делали письмо императрице Елизавете Петровне, прося великодушно принять нас в подданство. Она писала ответ. Согласна. Она обещала нас оборонять от всех бед. И сегодня мы преломляем хлеб и на нем клянемся: на русских людей лука не натягивать, стрелы не накладывать, саблей не замахиваться, из фузеи не стрелять, никакого другого лиха не делать. Ежели кто с улусом своим изменит, то шею его рубить!
Зайсаны отщипнули от лепешки по кусочку и сжевали. Затем каждый подполз к Девильневу и поцеловал лезвие его сабли. После этих церемоний зайсаны приложили печати к бумаге, в которой была записана их клятва на верность российскому престолу. Бумагу эту Девильнев поручил своему помощнику Жаку Сорелю упрятать в особливый ларец и беречь, как зеницу ока.
Затем состоялся торжественный обед. Мясо дикой козы запечено было так искусно, что образовалась мягкая хлебная корка. Лепешки излучали аромат, туеса с медом и брусникой переходили из руки в руки. В чашках дымился китайский чай. Был и хмельной напиток, необычайного вкуса.
Вскоре всем стало весело, и тогда Девильнев обратился к зайсанам:
— Достопочтенные! Мы теперь должны вас беречь и охранять. Для этого нам надо знать страну. Дайте нам доброго проводника.
— О, подобный грому и стреле, посланец великой императрицы! — сказал старший зайсан. — У нас есть человек Шегереш, который знает тропинки всех гор, все озера и реки. Возьми Шегереша в проводники, мы ему верим, как самим себе, и ты тоже верь ему!
И вскоре отряд Девильнева двинулся дальше в горы, распрощавшись с гостеприимными властителями горной страны. Шегереш ехал на маленькой лошадке рядом с Девильневым и говорил:
— В горах ваши большие лошади не годятся, они не умеют ходить над пропастью, ломают ноги о камни. Поменяйте своих больших лошадей на наших маленьких, вам же будет лучше!
Девильнев спрашивал Шегереша, какую должность правит он при зайсанах.
— Никакой! — сказал Шегереш.— Я подчиняюсь только солнцу, луне, огню и воде. Я охотник и путешественник, вот и все. Я обошел весь Алтай пять раз по пятьдесят. И все равно я не прошел и десятой части Алтая.
Девильнев опять живо представил, как, прощаясь, Франсуаза вложила в карман его камзола листок свернутого в трубку пергамента.
— Это вы должны прочесть, когда будете в горах! — шепнула она. Он счел это дамским капризом. И вот они идут к Алтын-ту — золотой горе, к Алтын-кель — золотому Телецкому озеру. А его карман жжет пергамент, в котором написано крестовым секретным шифром: «Дорогой брат, с нашей помощью вы попали в места известные как кладезь ртути и золота. Это вернее всех ваших прежних изысканий, которые нам хорошо известны. И ложа велит вам пройти по легендарной Золотой горе, взять пробы породы для амальгации. Измельченная порода с ртутью — отделение золотых частиц. Выпаривание ртути до остатка чистого золота. Мы посылаем вам секретные чертежи для установки. Помните всегда изречение вашего великого предка Арно де Вильнева: «Дайте мне море ртути, я сделаю вам море золота!»
Девильнев думал о том, что трудно будет ему жить, связанному принципом священной монархии и еще — клятвой и ритуалом посвящения в рыцари тайного ордена. Он вынужден отмечать на карте Алтая, не только точки крепостей, но и месторождения железа, свинца, олова, золота, серебра, ртути. В трактате Арно де Вильнева есть много указаний на то, как можно создать эликсир вечной молодости. Но когда будет у него уединенная лаборатория, где он сможет вести тайные опыты? Теперь он должен служить императрице и тем, кто определил его на эту службу. Тайным своим покровителям!
— Говорят, по берегам здешних рек можно найти красные глины, а по берегам озер водится серебро и золото? — спросил Девильнев.
Шегереш долго молчал, потом ответил на вопрос Девильнева легендой:
— В один голодный год некий алтаец решил выменять огромный самородок на мешок ржи. Никто не стал менять хлеб на золото, и тогда отчаянный человек бросил свой кусок золота в озеро с горы. С тех пор гора и зовется золотой. Золото — не самое главное на свете...
А Девильнев вспоминал, что неподалеку, около водопада Корбу, в 1633 году томское войско боярского сына Петра Сабанского разбило войска телецкого князька Мандрачки. Тогда телесы признавали себя подданными России. Сабанский поставил здесь Телецкий острог, зимой обмерил озеро, пройдя на лыжах по льду. Но и острог разрушен, и алтайцы вновь присягают на верность. Мир вечно бурлит и изменяется, как сплав в тигле алхимика.
— Так все же есть здесь ценные металлы? — повторил вопрос Девильнев.
— Я покажу, — ответил Шегереш.
Я покажу это вам, чтобы туда не пришли другие. Теперь оставь здесь коней, повозки и охрану, возьми с собой двух верных людей, мы пойдем в пещеру.
На склоне поросшей лесом горы Шегереш отвалил камень, обнажив дыру.
— Лезьте за мной! — сказал Шегереш. — Остальные пусть ожидают здесь, разобьют лагерь и будут настороже, ибо ходить будем долго.
Девильнев оставил за себя Жака Сореля. И полез за Шегерешем в темноту. Шли, прислушиваясь к дыханию друг друга в полной темноте, неведомо куда, чувствовалось, что тропинка идет наклонно.
Тем временем наверху казаки расположили тюки так, чтобы получилось ограждение. Часовые спрятались в кустарниках в четырех сторонах от лагеря. Одни участники похода осматривали коней, другие варили кашу, третьи размещали в удобных местах маленькие походные пушки и боеприпасы, копали землю, насыпая брустверы. Ибо первым приказом Сореля было сделать надежный ретраншамент.
Томас уже думал, что проводник заблудился, но впереди забрезжил свет, он струился как бы ниоткуда. Пещерное озеро недвижно лежало у подножия терракотовой скульптуры всадника-воина.
Шегереш шепнул:
— Он стережет дорогу к озеру духов.
Сделали еще шагов сто по тропе, и Шегереш зажег небольшой факел. Все замерли. Перед ними был овальный бассейн, наполненный как бы жидким жемчугом. Густые клубы пара поднимались от странного озера. Глаза слезились, голова кружилась.
— В этом озере нельзя плавать, из него нельзя пить. Тут даже и задерживаться нельзя, нам надо быстрее уходить! — сказал Шегереш. — Сейчас духи сделают наши головы свинцовыми, и мы останемся здесь навсегда. Здесь много погибло глупых людей,
он осветил своим факелом лежавшие возле стены скелеты. — Они тоже были любопытны, — усмехнулся охотник, — им тоже понравилось это красивое озеро.
Девильнев сунул конец сабли в бассейн, вынул, поглядел: конец сабли матово засеребрился. Это была ртуть. Томас чувствовал правой половиной затылка свою причастность к этому озеру, к этим камням. Он как бы говорил с ними. И они говорили ему: все хорошо в определенном месте и в нужной пропорции. Все зависит от дозы. Все может быть и медом, и ядом.
— Ходи! Ходи! — торопил Шегереш. —Над нами гремит не гром, там пушка гремит. Там напали!
В это время над головой Девильнева свистнула стрела, ударилась о стену пещеры и упала. Шегереш поднял ее и тотчас погасил факел.
— Ходи! Ходи! Бегом, бегом! Цинны тоже знают тайну. Охраняют. Ходи!
Уходили другим путем. Бежали и слышали за собой топот многих ног. Он приближался. Ход сузился. Шегереш поднял руку к потолку, повернул камень. За спиной у них загрохотал камнепад. И преследователей уже не было слышно.
Вылезли из пещеры, обдираясь о кустарники, и сразу увидели китайских стрелков, с луками и старинными пищалями. Шегереш накинул на шею одного из стрелков аркан. Девильнев с двумя казаками схватился со стрелками врукопашную. Синехалатные люди в треухах кинулись бежать, лишь одного из них удалось задеть саблей. Эти воины были босыми, и достойно удивления то, что они могут так ловко ступать по острым камням.
Вскоре Девильнев был уже в своем лагере. Поручик Жак Сорель удачно отбил атаки противника. Синие не ожидали встретить в тайге такой бастион. Грохот пушек обратил вражеский отряд вспять.
— Суспиция принесла нам успех! — доложил Сорель.
Теперь предстояло допросить пленных. Девильнев спросил Шегереша, понимает ли тот по-китайски. Шегереш ответил, что может говорить не только с китайцами, но и с уйгурами, монголами и людьми многих других национальностей.
Трое пленных оказались джунгарами. Они, гневно жестикулируя, тыкали пальцами в четвертого пленника, даже плевались и ругались. Шегереш перевел их слова. Они были крестьянами, которых насильно отправили в этот поход. Четвертый пленник был китайцем. Джунгары просили позволить им выколоть ему глаза. И еще требовали немедленно им всем обрезать косы. Оказывается, косы им приходилось носить в знак покорности китайскому богдыхану. Порядок в империи строгий. Если кому-либо со зла во сне отрезали бы косу, то уже утром он был бы казнен китайскими властями как бунтовщик. Подданный империи не может жить без косы!
Джунгары так мотали головами и так вопили, что Девильнев милостиво приказал тотчас отрезать им косы. Тогда один казак и сотворил сие дело своей острой саблей. Джунгары сразу заулыбались. Их усадили у костра, дали трубки. Дали покурить и китайцу. И Шегереш о чем-то спросил его по-китайски. Китаец лукаво улыбнулся и неожиданно сказал:
— Мне переводчик не нужен, я сам говорю по-русски, вот вам крест святой! — и широко перекрестился.
Ван Суслонов, так звали китайца, рассказал, что был солдатом личной императорской гвардии. Когда-то давно китайцы захватили Албазинский острог. Это была крепостица на Амуре, основанная в 1649 году Ерофеем Павловичем Хабаровым. Китайцам понравились сильные и смелые русские воины, которые, хотя и были изранены, не просили пощады. Их увезли в Китай, вылечили. Императору понравились светлолицые здоровяки. Предложил им службу. Они согласились с условием, что им дадут сохранить свою веру.
Среди них был и отец Ван Суслонова. В Пекине у русских гвардейцев отдельный городок. Часовня. Гвардия имеет желто-голубой флаг. Постепенно эта гвардия желтеет все больше. Жены-то китаянки.
— Как же ты, императорский гвардеец, попал в сию экспедицию? — спросил Девильнев.
— Очень просто. На меня стала заглядываться жена одного из наших мандаринов, он-то и послал меня в этот отряд, в надежде, что меня здесь убьют.
— Скорее всего, тебя послали в качестве лазутчика, раз ты знаешь русский язык, — сказал Девильнев. — И теперь тебе долго придется быть в плену. Ломать камень в каком-нибудь руднике. Вот как перелопатишь, братец, гору руды, так обратно посветлеешь, и глаза у тебя косить перестанут.
Отряд снова построился в походный порядок. Впереди шли дозоры. Снег уже весь был съеден апрельским солнцем. Отряд переправлялся через быстрые горные реки. Гремели обвалы, парили высоко в небе орлы. Изредка встречались маленькие аилы. И наконец с вершины высокой горы открылась перед путниками панорама лежащего среди гор озера. Телесы! Удивлялись красоте окрестной. Простору. Чуть заметные тропы ныряли в распадки и снова вели вверх.
Шли еще часа два, пока не заметили на берегу озера дымы. Вперед ускакали разведчики. И вот возвращаются. Да! Здесь остановился отряд великого Амурсаны, на том самом месте, у той самой скалы, стоя на которой когда-то осматривал здешние места Будда Гаутама, великий Ботхисатва.
Подошли ближе, увидели ало-черный шатер у самой озерной воды. Возле него на многих подушках сидел человек, темный лицом, с глазами-щелками, с коротко стриженными волосами. Неподалеку от него стояли воины с копьями и мечами. Темнолицый крутил молитвенный барабанчик, отрешенно глядя вдаль.
Шегереш сказал Девильневу, что это самый Амурсана и есть. Говорят, он перехитрил самого себя, попросив китайцев помочь ему занять престол. Китайцы ввели в Джунгарию армию, которая и осталась в этой стране. Армия стала истреблять джунгар, отбирать их земли и скот. Амурсане ничего не оставалось, как бежать из разоренного отчества. Теперь его ненавидел собственный народ, да и китайцы не жаловали. Но это по слухам. А как все было на самом деле
разве теперь разберешь?
Шегереш представил Амурсане Девильнева, назвав его самым большим на Алтае урусским начальником. Из шатра принесли кучу подушек, маленький столик, фарфоровые чайники и вазы с фруктами.
Амурсана заговорил, а Шегереш перевел:
— Раз ты самый большой на Алтае человек белой царицы, я тебе даю письмо. В нем я прошу принять меня, с моей страной и моим народом, в высокое российское подданство.
Девильнев принял письмо, заметив при этом:
— Письмо будет доставлено государыне императрице так скоро, как это только возможно. Вам же придется ждать ее решения у нас в гостях. Ведь российскому правительству известно, что ваша земля занята китайцами, а ваш народ вытеснен с этой земли. Так что пока мы принимаем только вас. Но мы надеемся, что великое сияние вашей высокой персоны поможет вернуть Джунгарию джунгарам. Поскольку вы тот факел, который единственно может осветить путь вашему народу, мы будем вас тщательно охранять.
Может, не все в речи Девильнева понравилось знаменитому Амурсане, но лицо его оставалось бесстрастным. И он пригласил жестом Девильнева отведать чая и фруктов. Затем сказал:
— Благодарю вас за заботу обо мне. И доверяюсь вам полностью. Мой народ всегда со мной, вот здесь! — указал Амурсана на сердце. — Я знаю, что и я тоже живу в сердце моего народа. И только мое имя позволит великой императрице освободить мою землю, а затем и принять в подданство ее народ!
Амурсана приказал подать кожаный мешок, развязал его и извлек деревянные резные дощечки.
— Здесь записана родословная Чингизидов! — торжественно сказал он. — Я дарю это тебе!
Томас рассмотрел резные надписи, это был санскрит, но Девильнев в его чтении был не силен. Он не удержался и спросил Амурсану:
— Говорят, вы имеете великую способность перемещаться во времени и пространстве? Я сам причастен к тайным наукам, мой дед был французским шаманом, потому мне это интересно.
— Я перемещаюсь! — кратко ответил Амурсана. — Только силой духа я оказался возле этого озера, еще и перенес сюда своих слуг. Они это могут подтвердить. Еще вчера мы были в Китае.
Девильнев видел, что Амурсана совершенно серьезен. Казалось, он сам верит в свои слова. Пришлось все принять на веру.
Собрались в дальнейший путь. Девильнев подумал, что было бы неплохо, если бы Амурсана перенес сейчас весь отряд сразу в крепость. Но великий почему-то не захотел медитировать и предпочел качаться на носилках.
В пути Шегереш указывал Девильневу то на одну скалу, то на другую, говоря:
— Серебро! Медь!
Девильнев отмечал эти места на плане. Были реки, в которых Шегереш советовал искать самоцветы. Были пещеры, в которых он советовал искать железо. И вдруг вскрикнул:
— Двухголовый китаец!
Девильнев глянул в ту сторону, куда была простерта рука проводника. Странное существо скакало по камням через узкую горную речку. Две головы. Широчайшее туловище, обтянутое синим с цветочками сукном. Существо скакало боком, оглядываясь сразу двумя головами.
— Стой! — завопил казак Данилка Хват. — Стой, мать твою! Обе головы ссеку!
Кинулись вдогон еще казаки, взметнулись арканы и наделись сразу на две шеи. Существо заревело двумя басами.
Казаки быстро скрутили арканами тулово невиданного чудища. И потащили его к отряду. Двухголовый упирался. И ругался не по-русски. Многие солдаты испуганно крестились.
Девильнев и Сорель подошли к добыче.
— Близнецы! — воскликнул Девильнев. — Они срослись боками, получился как бы один человек. У него две головы, две руки, но четыре ноги. Причем две крайние развились, а две другие как бы обмякли и уменьшились в результате бездействия.
Двухголовый яростно говорил что-то обеими головами.
Шегереш был тут как тут, но не переводил.
— Что говорят эти люди? — спросил Девильнев.
— Не буду переводить, — сказал Шегереш.
Он ругается, очень грязно ругается.
— Он? — сказал Девильнев.— Но их два, они просто срослись еще в животе у матери и теперь так живут. Я видел нечто подобное в старинной книге.
— Пусть будут они, — согласился Шегереш, — но они оба злодеи, что-то они тут замышляли. Я уж вижу по глазам. Кому это они знаки делают?
Шегереш оглянулся и крикнул Девильневу: — Там баба им что-то на пальцах показывала. Надо ее поймать!
Женщина скрылась в кустах, за ней кинулись казаки. Некоторое время был слышен только треск кустов, потом раздался визг. Потом из кустов показался казак Данилка Хват.
— Вот ведьма! За палец укусила! — ругался он, волоча за собой женщину, маленькую, но толстую. — Да иди же ты, колобок! Не то так пну, что под гору покатишься до самой Бикатунской крепости!
— Уведите близнецов, чтобы женщина их не видела, — приказал Девильнев, — а эту мадам или мадемуазель мы допросим. Спроси ее, что она там показывала близнецам на пальцах? И кто они такие, все эти трое?
В этот момент из кустов выломился казак Прошка Дон.
— Господин майор! У них там шатер, а в том шатре каменные доски с не нашими буквами. Много!
— Идемте, Сорель, — сказал Девильнев, — посмотрим, что там. Казаки, тащите бабу к тому шатру, там ее и допрашивать будем. Шегереш, за мной!
Около шатра были таган и котел. В шатре валялись кошмы и подушки. В углу аккуратно были сложены продолговатые каменные доски, с выбитыми на них иероглифами.
— Шегереш! Прочесть сможешь? — спросил Девильнев.
— Трудно! — ответил Шегереш. — Это не те иероглифы, которые мне известны. Но можно понять, о чем написано.
Он брал каменные доски своими огрубелыми руками, внимательно рассматривал буквы, соображал. Наконец Шегереш сказал:
— Тут написано на каждой доске по-разному. На одной пишут, что эта земля принадлежала Китаю в тысячном году, на другой, что в тысяча двухсотом, и на каждой доске — имя императора, правившего Китаем в указанное на доске время. Доски есть всех столетий, на одной стоит даже тысяча семьсот шестьдесят пятый год.
— Спроси красотку, что они с этими досками делали? — приказал Девильнев.
Шегереш спросил. Женщина отрицательно замотала головой.
— Она клянется, что не знает ничего, — пояснил Шегереш. — Сейчас я скажу, что мы будем поджаривать ей пятки. Пусть казаки берут ее под руки и тащат к костру.
Казаки тотчас же схватили толстушку. И ткнули пятками в золу.
— Кын Сон, Сон Кын! — пронзительно завизжала женщина.
Шегереш подскочил к ней и огрел по заду хворостиной. Женщина быстро залопотала.
— Отпустите ее! — сказал казакам Шегереш. — Она все расскажет.
И женщина рассказала, что близнецов зовут одного Кыном, а другого Соном. Поскольку это как бы один человек, то она его зовет иногда Кынсоном, а иногда Сонкыном. Этот человек ее муж. Китайцы поручили ему закапывать в разных местах Алтая эти памятные доски. Поскольку Кынсону одному в тайге было скучно, хоть у него и две головы, то он решил жениться. Девушки-алтайки боялись идти замуж за двухголового. А вот Айгюль согласилась. И очень довольна. Она повидала много. Двухголовый все время кочует по Алтаю. У него много денег. Что еще надо женщине?
Айгюль рассказала еще, что Кынсон порядочный мужчина. Он может бодрствовать круглые сутки. Пока одна голова у него спит, вторая — курит трубку. И — наоборот. Так что Кынсон всегда все видит, всегда все чувствует. Правда, ходит он плохо, но у него есть лошади.
— Немедленно арестуйте Кына и Сона как китайских шпионов! — распорядился Девильнев. — Пора нам продолжить путь. Заберите эту женщину Айгульку и все имущество Кына и Сона, да не сломайте каменные доски, это ценное свидетельство.
Кын и Сон вежливо кланялись головами, так что косы их мотались из стороны в сторону.

20. ПРИВЯЗАННЫЙ К ПЛОТУ

Антон де Скалон о результатах похода Девильнева отписал в Тобольск и Петербург. В доме генерала был устроен прием в честь великого Амурсаны. Пили за его здоровье. Амурсана выпил бокал шампанского.
Антон де Скалон поинтересовался, как оно понравилось живому божеству. Амурсана сказал, что напиток, хоть и неплохой, но с кумысом все равно не может сравниться. Шампанское все же произвело некоторое действие в его седой, коротко остриженной голове. И Амурсана с большой важностью объявил всем присутствующим, что скоро в небе засияет царская звезда, и он явится на землю в новом воплощении, и освободит свой народ от манжуров и китайцев.
Франсуаза при этих словах кокетливо спросила Шегереша:
— Ты узнай-ка у старикашки: в новом воплощении он будет юным и красивым? Или как? Может, мне теперь выйти на всякий случай за него замуж? Я уж до его перевоплощения как-нибудь перебьюсь. Очень хочется стать женой царя и живого бога!
Но Шегереш обращаться с таким вопросом к Амурсане не стал. Антон де Скалон подарил великому человеку серебряные часы с цепочкой. И объявил, что высокому гостю и его слугам будет отведена в крепости отдельная изба.
Потом играли на клавесине и пели. Амурсана стал задремывать, и его со свитой проводили в отведенные для него покои.
Франсуаза все продолжала музицировать, пела, в распахнутые окна залетали запахи выпустивших клейкие листочки тополей и вербы. Антон де Скалон присел на диван рядом с Девильневым и стал рисовать дальнейшие перспективы его службы:
— Дорогой Томас, вам предстоит еще более сложный поход в Беловодье. Там надо поставить крепость, пусть небольшую, чтобы привести в чувство не признающих власти каменщиков. Это будет трудно. Вы встретите ожесточенное сопротивление. Но что же делать? У меня в крепостной линии более полутора сотен солдат и казаков из числа освобожденных колодников. Многие из них не отличаются служебным рвением. Приходится пороть и опять заковывать в колодки. Такая страна. Но ваши успехи говорят о том, что вы хорошо здесь приживетесь.
Девильнев отвечал, что он солдат, отправится, куда велит долг. Но он с большей бы охотой отправился добывать золотой саркофаг. Много лет на досуге он изучает трактат своего предка Арнольда де Вила Нова.
Предок пишет,— сказал Девильнев, — что солнце, луна, агат суть камни. Но камни мертвы под землей, сами по себе они не действуют, настоящее золото или серебро можно получить только при участии человека. Одна природа — живая, другая — застывшая. Живая сущность делает обмен паров и желчи. Арнольд, между прочим, пишет в трактате, что если бы имел море ртути, то превратил бы его в золото! Вот. А я недавно видел в пещере это море ртути. Ну, если не море, то озеро.
При этом Девильнев пытливо посмотрел на Антона: знает ли тот о секретном письме Петербургской ложи? А может, сам это письмо по их заданию и написал?
Генерал похлопал Томаса по плечу:
— Я слышал об этом саркофаге. Это мираж, дорогой мой. Золотой мираж. Алтайцы обходят эту пещеру стороной. Они потеряли там немало людей. Это какая-то дьявольщина. И лучше вам туда не лезть. Пока что отдыхайте и готовьтесь к походу в Беловодье. А ртуть с ее миражами от нас не уйдет. Приедут горные инженеры, будут делать рудники, фабрики. Богатства империи пусть ждут своего часа под землей. А мы их будем охранять.
И Девильнев понял, что генерал ничего об этом письме не знает. Так кто же такая эта Франсуаза? С этой чертовкой надо держать ухо востро.
После обеда Франсуаза повлекла Томаса к реке. Там, в хитросплетениях вербы, талин и тополей, были уютные полянки, усыпанные цветками, над которыми гудели шмели. Франсуаза прильнула к Девильневу всем телом. Он невольно отстранил ее. Спросил:
— Где вы взяли письмо на пергаменте, негодница?
— Кавалер! В такую минуту вы говорите со мной о безделице! Где взяла? Письмо передал для вас незнакомый мне господин, зачем-то приезжавший в крепость. Я даже имени его не знаю. Здесь так божественно пахнет цветами, а вам со мной больше и поговорить не о чем, как о каком-то пергаменте. Неужели вы бесчувственный чурбан?
Они слились в долгом поцелуе. Но им помешал Жак Сорель, неожиданно появившийся на полянке.
— Все живое теперь стремится к воде, — сказал он, — жара.
Они долго слушали плеск и рокотание реки…
Поздно ночью Девильнева позвали в барак, где содержались пленные.
— Беда, барин! — сказал казак Данилка Хват. — Генеральская Франсуазка пролезла в барак к Кынсону. Наверное, проверить хотела: двойной ли он по мужской части? Дело житейское. А в волосы ей Айгулька вцепилась. И все теперь орут. Растащить не могу.
Девильнев с неохотой пошел в барак. Когда он вошел туда, Франсуазы уже не было. Айгуль хлестала веником Кынсона по обеим головам, что-то яростно крича по-китайски. И он двумя головами отвечал ей не менее сердито.
— В чем дело, шпион? — спросил Кынсона Девильнев, раздосадованный тем, что был нарушен его отдых.
— Моя твоя понимай нету! — ответил тяжело дышавший Кынсон.
А наутро Томас Девильнев выехал из крепости во главе большого отряда. И Франсуаза опять стояла на стене, как Ярославна, и махала ему белым платком. Вслед за всадниками шагали пешие, тянулись телеги со строительным железом, провиантом и пушками.
Отряд пересекал степи, карабкался по холмам и скалам, приходилось наводить мосты через узкие, но бурные речушки. В горах встречалось много ягодников, речушки кишели рыбой.
Девильнев и Сорель то и дело сверялись с картой, но она была неверна, многого из того, что встречалось на пути, на той карте не было. Сорель доставал чернильницу и перо, вырисовывал на карте то озерко, то скалу. Шегереш и тот не знал здешних мест. Он говорил:
— Где-то должна встретиться нам быстрая река Бухтарма. В порогах ее каменщики и прячутся, но уж злые мужики, это я от многих людей слышал. Китайцы, по сравнению с ними, как ангелы небесные. А эти — настоящие черти!
Девильнев в подзорную трубу увидел на одной из окрестных гор обелиск. Кто поставил его? Что это значит?
Отряду была дана команда приготовиться к бою. Разведчики стали осторожно подниматься по склону сопки, через несколько минут они просигналили надетыми на штыки фуражками: путь открыт! Девильнев и Сорель тоже влезли на вершину. И удивленно уставились на обелиск. Он представлял собой вырубленный из ели гигантский фаллос.
— Спилить! Пригодится в построении крепостцы! Доброе дерево. И что за искусник делал скульптуру? Все натурально, подлец, изобразил! Говорят, дикая страна, а тут — такие искусности!
Древо-фаллос спилили, погрузили на телегу, но на следующем холме вновь увидели подобный знак. Опять пришлось работать пилой.
Солнце припекало, дикая жара томила. Встретились солончаки, которые сначала казались озерком. Но впереди замаячили купы дерев.
Тут и был устроен привал, на берегу быстрой порожистой реки, среди зарослей вербы, боярки, калины и шиповников. И здесь из скалы торчал гигантский древо-фаллос.
— Срубить! — приказал Девильнев. Его стало удивлять настойчивое повторение странной скульптуры.
— Жаль, что с нами в походе нет Франсуазы, она была бы очень рада! — пошутил Жак Сорель.
— А вам не кажется странным, что в доме у генерала проживает эта авантажная особа?
— Отчего же? — удивился Сорель. — Барышня в этой глуши скучает. Поставьте себя на ее место. Молодость улетает, а за кого ей тут выходить замуж? Не с быдлом же ей жить? Она тоже дворянка. Ну, и развлекается, как может. Да и генерал строг к солдатам, а к женщинам снисходителен.
В это время сквозь шум воды от речных порогов донесся истошный крик. Девильнев и Сорель схватились за подзорные трубы. На порогах кувыркался плот, к которому был плотно привязан ремнями голый лохматый мужик. Он выныривал с вытаращенными глазами, отплевывался и вновь исчезал в бушующих потоках.
Данилка Хват и Шегереш скинули сапоги и запрыгали по речным камням.
—        
К-х-ма! Кра-аул! К-х-ма! Гибну, мать вашу! — вопил незнакомец.
Шегереш изловчился и накинул аркан на одно из бревен плота, перепрыгнул на берег и другой конец аркана обмотал вокруг кривого ствола березы. Плот подпрыгнул еще несколько раз, и его прибило к берегу.
Казаки обрезали ремни, которыми был привязан к плоту незнакомец. Лохматый здоровяк с бельмоватыми глазами был весь в синяках и кровоподтеках. Он рыгал водой и матерился.
— Ну, гад! Ну, сука! Поймаю, достану, убью!
— Кого поймаешь? — спросил Девильнев.
— Горемора!
— Кто это — Горемор?
— Подлый мужик. Христопродавец. Змей не нашего Бога! Мать его! Саньку Бухтарму угробить решил, ну не змей? На сто кусков разрежу!
Саньке дали места у костра, подарили штаны и рубаху. Подали чашку с ухой и чарку вина. Мужик долго дрожал мелкой дрожью. Когда он выпил, закусил и перестал трястись, Девильнев сказал:
— Рассказывай теперь все подробно: кто тебя к плоту привязал, как нам поближе к каменщикам подобраться, да так, чтобы застать их главные силы врасплох. И про Горемора рассказывай. Но врать не вздумай, если уж мы возьмемся топить, так уж потопим раз и навсегда.
Санька попросил набить ему трубочку табаку, стал с наслаждением затягиваться дымом, но поперхнулся, закашлялся.
— Уф! Два года не курил. А все Горемор проклятый! Вообще-то его Горемиром зовут. Такая сволочь! Я его прозываю только Горемором! А лучше бы звать Змеем Горынычем.
— Кто он такой, что может казнить людей? — спросил Томас.
Он говорит, что поставлен славянским богом Ярилой править его законы в землях Беловодья. Собрал в свою веру десятка три мужиков, и при них обретается пять баб. В Беловодье насчет баб туго. По разным укромным местам живут одни мужики артелями. Богато живут. Все есть. А баб нет. Я в это Беловодье из деревни сбежал, когда меня в рекруты забрили. Ну вот. Поначалу в пещере обретался с двадцатью мужиками. Сытно живут, да скучно. Сходом решают все дела. Свой суд, свой и правеж. Из своих схоронов не выходят в мир. Только самых старых мужиков раз в год пускают менять меха на порох, соль и сахар. Побывал я еще на нескольких беловодских заимках. И там ничего для себя веселого не нашел. Пузо набить можно, но мне этого мало. Они так-то ничего мужики. И если ихних законов не выполняешь, то глаза тебе завяжут и уведут куда-нибудь далеко, чтобы ты их после сроду не нашел. Это их главнейшее наказание. Надоели они мне… Потом прослышал я о Горемире, к нему подался. Что вам сказать? Поначалу он мне понравился. Видный такой, седые кудри голубой лентой схвачены. Шибко волосом богат, что тебе усы, что борода. И совсем даже не против с полведра медовухи выпить. Ведра у них не железные, берестяные, легкие и прочные. Вся посуда берестяная, а ложки сплошь деревянные… Горемир на восходе солнца моления на Поклонной горе устраивает. Встанет перед громадным деревянным хреном и кланяется. Он эти деревянные штуки по всем окрестным горам заставляет ставить. Три мастера день и ночь их рубят, сколько дерев извели! А как рожь сеять время придет, так глиняного Ярилу по борозде таскают. Тут все рыдают и плачут. Разбивают его вдребезги и в землю прихоранивают. Дескать, возродится юным. Ну и что? Я-то и так самый молодой мужик в артели. Вот и отбил у Горемира самолучшую тамошнюю бабу. Надоел он ей… Разгневался сей Горемир ехидный хуже Змея Горыныча, приказал сделать плот, меня прикрутить к плоту да пустить по течению. Река-то порожиста. Убьется, дескать, Санька Бухтарма в реке Бухтарме! Ан не вышло! Уж я вам помогу Горемира изловить, только вы мне его тогда отдайте. Я из его стыдного места строганину сделаю! Мы православные! Зачем нам эта хреновина?
Долго Девильнев и Сорель расспрашивали Саньку, как лучше отряду подойти к владениям Горемира. И вскоре отдохнувший отряд двинулся чуть заметными тропами вперед. По дороге на возвышенностях приходилось срубать все новые и новые деревянные скульптуры. Вскоре определили место на берегу Бухтармы, стали делать крепостцу. Крыльцо казармы смастерили сплошь из спиленных скульптур. Из них же нарубили и сложили возле новой казармы целый штабель дров.
Через неделю разведчики доложили: удалось выследить Горемира. Отряд рассыпался, пополз по кустам, окружая каменистую сопку. Приблизились так, что уже было видно Горемира и его жрецов в белых рубахах с ивовыми поясами-обручами, как на бочках. Вставало солнце, и поднимался над землей золотой туман.
Горемир вещал. И, подобравшись к самому капищу, Девильнев и казаки слушали русские слова, которые были как бы и нерусскими. Понятно было, что толкует великий о вечном возрождении. И посох его с необычной рукоятью периодически взмывал в небо.
Девильнев сделал знак. Застучали барабаны, запела труба. Встрепенулись белорубашечники. Где Горемир и его люди? Томас заметил, как Горемир прижался спиной к скале, вдавился в нее и исчез. Девильнев подбежал к скале
в ней была щель. Рядом очутился Сорель, выпуклые его глаза изумлялись:
Господин майор! Смотрите! Эта щель напоминает женский детородный орган! Сейчас она девственно сомкнута. И, похоже, все жрецы в эту щель провалились!
Девильнев озадаченно поковырял скалу саблей. Скала как скала.
Данилка Хват тащил к начальству маленького старикашку, он был почти карлик и весь седой.
— Вот, захватил одного! — сказал Данилка.
— Ну, это не самый крупный их воин, — сказал Девильнев с горечью.
Ради этого и в барабаны не стоило колотить, и пушки заряжать. Скажи, старик, ты по-русски разумеешь?
— А как же? Русские мы. Живем тут.
— А где остальные?
— Ушли.
— Куда?
Туда нельзя ходить телом. Туда можно лететь душой. Алтайцы говорят, что дыхание человека — куттын умирает, а кун — всегда остается. Горемир ушел, и Радомир ушел, все ушли. Входят в скалу, летят вглубь горы. Люди в острых колпаках седлают желтого коня, миг — и на берегу Ледовитого океана. Белые люди, розовые чайки, пальмы, море света. Черепахи выползают из океана, павлин, распустив хвост, гуляет по лугу. Миг — и они у русского города Томска. В посольской избе кто-то умирает от оспы… А где теперь Горемир? Он, может, на Урале, а может, в Сяанах возводит памятник русской силе плодородия. Если кто захочет Горемира поймать, он тут же уйдет сквозь камни в гору. Ночью во сне ты увидишь подземное озеро с живой водой. Ты услышишь, как она говорит. Вода, дающая вечную жизнь. Вот и все!
— Ты нам зубы тут не заговаривай! — закричал Данилка Хват. — Ишь какой! Павлин бродит! Тебя на дыбе вздернем, пятки поджарим, так быстро расскажешь, куда они спрятались.
Старичок глянул укоризненно:
— Я сказал то, что знаю.
— В кандалы его на всякий случай закуйте, — приказал Девильнев. — Он маленький, но язык у него хорошо подвешен. Да обшарьте все кусты возле Бухтармы. Бывает, сядет человек в воду с головой и через тростинку дышит. Поищите хорошенько.
Но в этот раз им никого отыскать не удалось.
Потянулись дни осады Беловодья. Одни солдаты ломали в горах камень, заготавливали лес, другие строили крепость и охраняли ее, третьи делали вылазки в горы. Редко удавалось изловить одного или двух беловодцев, их заковывали в кандалы и отправляли в Бикатунскую крепость. Туда одним из первых попал седенький карлик, которого, как выяснилось, звали Мартыном Белым. Это был великий затейник насчет прибауток и сказок. Тем и жил.
Сказки сказками, но несколько раз еще на окрестных горах видели Горемира с его посохом. Он воздевал свой странный посох в небо и грозил новой русской крепости у Бухтармы страшными карами. И исчезал. И после крепость то горела, то на ее гарнизон нападали болезни.
— Это все проклятый колдун! — говорил Шегереш.
Девильнев тщательно готовил новую крепость к зиме. Солдаты ежедневно маршировали на плацу и пели строевые песни.
Неожиданно приехала в Бухтарминскую крепость Франсуаза. Она расцеловала Томаса и сказала:
— Дженераль Антуан позволил мне сюда переселиться. Как же может жить городок, если в нем только мужчины? Пусть у вас будет женщина, хотя бы одна на всех!

21. ВЫ ТЕПЕРЬ — ПОЛКОВНИК!

По дороге в Томск Девильнев невольно вспоминал все девять лет своей жизни на Алтае. Схватки в горах с дикими отрядами. Битвы с китайцами, с непокорными беловодцами, с беглыми кержаками. Словно волшебным лучом кто-то высвечивал перед его мысленным взором картины этой нелегкой жизни. Страшную гибель Жака Сореля от стрелы Горемира. Зловредный старик выследил юного француза во время его купания с Франсуазой в горном озерке. Натянул тетиву и попал прямо в глаз бедному Сорелю, уже собиравшемуся совокупиться со своей любовницей в воде горного озера при первых лучах солнца. Выскочив из воды, Франсуаза, как была нагая, помчалась к военному лагерю. Ворвалась в шатер, где отдыхал Девильнев, с криком:
— Жак! Бедный Жак! О! Его убил проклятый колдун!
И вдруг замолчала, сбрасывая одеяло с Томаса, и присаживаясь над ним.
— Что вы делаете? — воскликнул Томас. — Надо поднимать лагерь!
— Лагерь — потом! —грудным голосом, с придыханием сказала Франсуаза, делая то, что собиралась делать с юным Сорелем, который теперь уж успокоился навеки и ничего подобного не станет делать никогда.
После было несколько экспедиций в горы, но Горемира не брала ни пуля, ни пика. Пленные беловодцы сообщали: Горемир клялся, что не берет его пуля медная и железная, не берет и свинцовая. Убить его можно только пулей из пуговицы с его одежды. Но он все одежки носит без пуговиц. И еще говорил Горемир, что если его даже закуют в железа, он сбросит кандалы, как только наступит ночь, и растворится во тьме.
И вспоминал Томас, как после очередной схватки с врагом подходил он к пленным, сидевшим на корточках и ежившимся в своих синих халатах. Были это почти мальчишки, и глаза их глядели со странной тоской. При этом они жевали что-то с большим усердием. Томас спросил их:
— Что это вы жуете, мерзавцы?
— Корень буху! — перевел Девильневу ответ Шегереш. И пояснил, что буху-корень означает силу. Маралы копытами выбивают его из земли, жуют. И у них добавляется сил. Оттого корень этот иногда прозывается маральим. Соцветие его бывает лилово-розовое.
И Девильнев сказал тогда парнишкам свою речь:
— Жуйте, жуйте! Теперь вам сила понадобится в рудниках! Строитель великой китайской стены император Цинь Ши-Хуанди однажды изрек: судьба, решенная ночью, несчастливая судьба. И тогда ваш мудрый император велел строить только днем, обязательно при свете яркого солнца. И в свете восточного солнца стена встала огромной и прекрасной! Зачем же вы выходите с оружием за ее пределы?
Один из парнишек сплюнул зеленой слюной и ответил:
— Нас ведут старшие. Они знают. А нам хочется видеть родителей и сестер, и братьев. Мы жуем буху, чтобы дожить до того дня, когда мы их увидим вновь.
Теперь, оглядываясь на житие свое на Алтае, Томас увидел себя еще и на штурме старообрядческого скита, притаившегося в горном распадке. Горели избы, пылали запершиеся изнутри мужики и бабы, и громкая разноголосица возносила моление богу. И во всей округе стоял страшный запах горелой человечины.
Все же в том двухмесячном походе Девильневу удалось захватить живьем и доставить на Колывано-Воскресенские заводы более сотни кержаков. На тех заводах вечно не хватало людей. Вербовали крестьян, беглых солдат, но они разбегались. Плавильные печи, размером с двухэтажный дом, стояли на каменистых отрогах горы и дышали в небо огнем, как сказочные демоны. Старообрядцы были уверены, что попали в ад, в роли чертей тут выступали солдаты и чиновники-немцы, с плетьми и дубинами в руках. Девильнев познакомился со здешним изрядным механиком Иваном Ивановичем Ползуновым, создавшим «огненный двигатель», паровую машину. Огненные печи казались Девильневу гигантскими алхимическими колбами. А Ползунов, механик при горных, плавильных и пробирных делах, разве не был тем же алхимиком, двигающим науку вперед? Его машина была как бы живым организмом. Вода разогревалась в котле, склепанном из медных листов. Пар поступал через специальные распределительные устройства в два вертикальных трехметровых цилиндра, поршни которых действовали на коромысла. Эти коромысла были связаны с мехами для поддува рудоплавильных печей. Машина могла поддерживать непрерывное движение и для других целей.
Кержаки твердили, что все это — от беса. А Девильнев гордился великой мощью мысли человеческой. И он говорил кержакам:
— Вы же носите медные кресты? Носите. Вы пользуетесь медными котлами и железными топорами? А здешние печи плавят металл. Разве это непонятно? И что тут волшебного, колдовского?
Но кержаки не хотели работать около этой машины даже под страхом смерти. И бросались с горной тропы на острые камни, разбиваясь вдребезги.
И гремели грозы в ущельях, и обрушивались на отряд камнепады. Может, это устраивал Горемир, который, хоть и был ранен, но не потерял своих чар, или какие-то другие алтайские колдуны, объевшиеся зеленых грибов.
Девильнев нередко думал о безвременной смерти Ползунова. Видно, сего механика в тридцать восемь лет свели в могилу колдовские чары. Не иначе. И машина после его смерти дала течь, перестала работать, и все ее шатуны и гайки разболтались и развинтились.
И с горечью думал Девильнев, что и его жизнь была словно заклята неким колдуном. Волосы его из черных давно превратились в черно-седые, лоб избороздили морщины, и не было у него своего угла, хотя ему уже было далеко за пятьдесят. Была лишь экономка Франсуаза, которую он терпел, так как заменить ее в этом диком краю, в его походной жизни все равно было некем.
И когда Антон де Скалон вызвал его к себе и поздравил с получением полковничьего чина и с назначением начальником гарнизона и комендантом города Томска, Девильнев подумал о том, что открывается новая страница его жизни. И сказал де Скалону, что жизнь их проходит в краю прекрасном, очень похожем на французские Альпы. Но очень уж дикие народы тут живут. И нравы здесь дикие. И, может быть, суждено и Томасу тут покончить дни свои. И это его в последнее время гнетет. На что Антон де Скалон отвечал:
— Шер ами! Лучше жить подальше от дворцовых интриг, этим наверняка можно продлить свое бренное существование. Поэтому здешняя земля для нас лучше петербургских или парижских паркетов. Так что не грустите. Все, что ни делается, все к лучшему…
В Томске Девильнев прежде не бывал, но знал, что город сей — немалый. Именно в Томск, в посольскую избу, отвезли несколько лет назад великого Амурсану, дабы ждал он там освобождения своей родины, чтобы стать властителем Джунгарии.
Говорят, в посольской избе нашли в архиве пергамент с клятвой предка Амурсаны, Алтын-хана, на подданство белому царю — Михаилу Федоровичу Романову. Показали Амурсане: видишь? Другого пути нет! Он стал кивать. Да, Амурсана будет вассалом России. Он согласен! Кормили, поили, и его самого, и всю свиту. Но отлучаться из посольской избы без разрешения было нельзя. И Амурсана с горечью размышлял: будет ли он когда-нибудь хотя бы вассальным властителем? Этого, видно, сам Будда не знал. Или знал?
И недавно дошло из Томска, что Амурсана в своей почетной ссылке заразился черной оспой и умер в посольской избе, так и не дождавшись своего воцарения в Джунгарии. И по обычаю джунгар, был тайно вывезен по Спасской дороге на юг и погребен в неизвестном месте, ибо именно так в свое время погребли его знаменитого предка Чингисхана. Говорили, что тайная могила эта находится где-то на берегу Томи возле Синего утеса.
В Томске был расположен большой гарнизон, туда ссылали ненадежных людей под арест и под присмотр ландимилицейских солдат. Там находились Кынсон с Айгулькой, другие китайские шпионы, каменщики-беловодцы, в том числе подозрительный карлик Мартын Белый и выловленный из реки Бухтармы Санька Бухтарма. Были там и русский китаец Ван Суслонов, и совсем недавно пойманный Горемир. Колдуна выследили в шатре у одной алтайки и еле вызволили из объятий нагой и простоволосой бабы. Да, не зря он всюду на возвышенных местах ставил скульптуры! Заковывать в кандалы Горемира не стали, а связали кнутами, которые были освящены в Бикатунской крепости полковым священником отцом Игнатием, да шелковыми веревками, которые три дня и три ночи вымачивали в моче верблюда. Горемир шипел и плевался. В Томск его отправили с сильной охраной.
Так много вспоминалось в дороге Девильневу! Всякая дальняя дорога для человека это подведение какого-то этапа его жизни. А если он еще не совсем старый, то и взгляд в будущее. Дороги России! Если бы все мысли путников падали на вас в виде алмазов, вы бы сверкали всеми цветами радуги и не было в мире прочнее вас! Нигде люди не перемещаются с такой частотой и такой страстью, как в России. Здесь есть куда ехать, и здесь везде есть повод для перемены места. Когда русский человек обретет такое место, из которого ему не захочется никуда уезжать?
Ярская крепость, речка Тугояковка, деревеньки Батурина и Казанка много видели диковинных караванов. По этой дороге к Томску прибегали степные лихие люди. Часто на высоком скалистом утесе, который прозывается Синим, на сигнальной вышке зажигали дымы тревоги. Здесь были казачьи посты, да и сами крестьяне ходили на сев и жатву с фузеями, саблями да пиками. Платой за страх этим земледельцам была щедрая здешняя земля, река полная стерляди и осетра, боры с ягодой и орехами.
Здешние люди повидали много разных народов, послов, больших царских людей. Кто только через эти места не проезжал! А теперь казачий отряд на вершине Синего утеса вглядывался в дорогу, ожидая приезда вновь назначенного начальника гарнизона города Томска. Что? Каков из себя? Говорят, что полковник! Говорят, что вроде бы из французов. Да мало ли что говорят!
Новый начальник это всегда новая метла, которая метет по-новому. Как-то теперь будет? И заклубилось облако на дороге. И поскакали казаки навстречу облаку. Катят кареты, и скачут рядом с ними вооруженные всадники. Вышел из второй кареты немолодой полковник, крикнул:
— Здорово, молодцы!
— Желаем здравствовать, ваше высокоблагородие!
А из кареты чернявая барынька выглянула. Осмотрела высокую скалу, нависшую над чистой широкой рекой. Полюбовалась видневшимися на противоположном берегу заливными лугами и сказала непонятное:
— Сет формидабль! Потрясающе!
Барынькой этой, конечно, была Франсуаза.

22. ПРИЗРАКИ ГОРОДА ТОМСКА

Утром, после завтрака, Девильнев снял халат и облачился в коричневый сюртук, белые рейтузы, алый жилет и высокие кожаные сапоги. Шляпа с кокардой, длинная дворянская шпага. Готов к приему томичей.
Из кармана сюртука выскочил и затанцевал в солнечном луче капризный гномик. Он кривлялся, плясал, повторяя:
— В яме был на Москве? А теперь — на горе?
Томас запустил в гномика диванной подушкой. Заглянула в гостиную Франсуаза и ругнулась:
— Что за игрушки, полковник? Зачем вы бросаетесь подушками и поднимаете пыль? Вы балуетесь, а на крыльце толпится и ждет приема весь местный бомонд!
Не мог он сказать ей, что душа его изъедена одиночеством. Это было бы ей обидно. Она считает себя его святыней, его защитой. А между тем, не от тоски ли безрадостного существования его все чаще посещают видения? Одна надежда, что заботы о новой его должности развлекут его, вольют в душу новые силы. Чтобы отвязалась, он сказал Франсуазе, что нечаянно уронил подушку, велел приглашать визитеров заходить по одному.
Первыми ввалились сразу три купца. Ни один не хотел пропустить вперед другого. Девильнев крикнул в прихожую залу Шегерешу, исполнявшему роль денщика и камердинера:
— В чем дело? Я же велел пускать по одному.
— Их нельзя по одному. Они срослись, как тот китайский шпион Кынсон! — дерзко пошутил Шегереш. У него был свой расчет: каждый по отдельности купец будет говорить долго. Если они будут втроем, Девильнев быстрее от них избавится.
Вошли и принялись, и принялись кланяться, отталкивая друг друга, даже не трое, а пятеро. Городской голова Афанасий Иванович Данилевский, державший в Томске весь речной флот Иван Васильевич Губинский, а еще были купцы первой гильдии Андриан Григорьевич Пырсиков и Михаил Алексеевич Мыльников. Пришел и Петр Федорович Шумилов, развел руками:
Ну вот, господин полковник! Что я вам говорил в Барабинской степи? Гора с горой не сходится!
Девильнев для себя отметил, что погрузнел и поседел Петр Федорович! Хорошо, хоть самого себя со стороны не видишь.
Купцы похвастали: они уже начали каменное строительство. Мыльников достраивает такой каменный дом с баррокальными украшениями на фронтонах и узорными каменными воротами, томичи ходят глядеть, как на диво. Шумилов был горд тем, что строит сразу шесть каменных домов.
Купцы спрашивали Девильнева: как же следует его величать по имени-отчеству? Только по званию неловко звать. Имя его — Томас? И батюшка был Томас? О! Тогда лучше всего называть его Фомой Фомичем. Фамилия тоже русскому уху непонятная. Лучше называть Девиленевым. Это будет хорошо: Фома Фомич Девильнев!
Подслушивавшая разговор Франсуаза вбежала в залу и закричала:
— Он имеет совсем русское имя! Де виль значит — городок, нев — новый. Можно было бы называть его Новгородовым. Вы в России научились ставить на паспорта сургучный печать, а говорить по-русски не можешь. Зовите Фому Фомича полковник Новгородов! Вот вам весь сказ! Иначе он всех будет пороть!
Девильнев вытолкал Француазу из комнаты. Купцы жаловались. Город глухой. Особенно трудно стало в нем жить после пожара. Совы рыдают при луне, ухают филины, лают собаки, сторожа стучат в трещотки, рогатками перегораживают улицы на ночь. Жители в ночном дозоре несут по очереди службу, ходят с фузеями. На городовой круглой башне стоит вестовая пушка на колесах. Но от разбойников закрывай сундуки хоть на сто замков. Ничем не оборонишься. Зазеваешься, так и недостроенный дом за ночь украдут! Ссыльные, пленные, беглые. Каких только ухорезов нет. Не приведи господь! И все в Томск ссылают, все в Томск! Спаси, батюшка! Защити и оборони! Фома Фомич, родненький! Новгородов наш!
Томас сказал им строго, что меры примет. Но и они не должны скупиться, ежели что. Деньги потребуются на благоустройство дорог, на строительство мостов. Пусть подписку сделают, соберут. Дал слово Петру Федоровичу Шумилову при первом же удобном случае навестить его дом.
Следующими вошли инженер-капитан Сергей Плаутин и прапорщик-архитектор Петр Григорьев. Плавутин был кряжист, тяжел, с тусклым свинцовым взглядом, основательный, медлительный, лысый. Григорьев представлял его противоположность: русоволос, кудряв, высок, худ, и глаза сияют фанатичным огнем. Когда говорит, то розовеет от волнения.
Он пригласил Девильнева осмотреть город с высоты горы, они вышли из усадьбы и направились к обрыву. Нижняя часть города отсюда гляделась, как преисподняя. Улицы Томска до сих пор хранили следы жесточайшего пожара 1769 года.
Незадолго до этого пожара через город сплошными серыми волнами с неделю шли белки. Они переплывали широкую реку Томь и двигались чрез город по деревьям, крышам домов и просто — по дорогам и мостам.
Прошло пять лет после того пожара, уничтожившего половину нижнего города. Прапорщик Петр Григорьев рассказал, что огонь пожрал Духовскую, Богоявленскую, Христокрещенскую церкви, старый Гостиный Двор, государеву пристань на Ушайском озере, хлебные амбары и сотни больших и малых домов. Город перестал быть городом, словно тут сказочный Змей Горыныч пролетел.
На месте иных усадеб торчали только закопченные печные трубы. Дома не восстанавливали, потому что в Петербурге готовился особенный план восстановления Томска.
Прежний облик города остался на чертеже, который 1767 году сделал при помощи камеры-обскуры этот самый прапорщик, он же — начальник томской геодезической и штурманской школы. А после пожара он составил и план перестройки города. План в столице уже рассмотрели, и поправил его известный архитектор Лем.
Петр Григорьев горячо говорил коменданту о том, что новый город надо делать исключительно из камня и кирпича. И при этом спрямить старые кривые улицы, устраивать в пристойных местах обширные площади с водосборными бассейнами. В те резервуары вода подводилась бы от ключей и родников по деревянным лиственничным трубам.
Инженер-капитан Сергей Плаутин показал Томасу уже имевшиеся в верхнем городе каменные строения: цейхгауз неподалеку от старого собора и палату городского архива. Плавутин рассказал о планах перестройки верхней части города. Этим займутся военные строители. А в нижней части Томска Григорьев уже начал строительство каменного Гостиного Двора, на месте прежнего, сгоревшего, на берегу Томи.
После прогулки Девильнев поднес капитану и прапорщику по бокалу настойки, которую мастерски готовила из смородины Франсуаза. Петр Григорьев расстелил на столе план прежнего, сгоревшего Томска. Франсуаза заглянула в этот план и сказала:
— О! Это не есть Пари! Нет, не Париж! Нет!
— Мадам! — улыбнулся Петр Григорьев. — Пусть это зарисован не Париж. Но мы построим для вас новый Томск, в точности похожий на французскую столицу! Там будет свой Версаль. А Сена уже есть у нас. Выгляните в окно. Вон она течет. Это наша река Томь. Она более широка и полноводна, чем Сена, и более чиста. И, что немаловажно, изобилует вкуснейшей рыбой!
Девильнев заговорил с инженер-капитаном о своем комендантском доме.
— Я сам создам его чертеж. Я его уже создал в своей голове. Он будет неподалеку отсюда. Это будет дворец в романском стиле. Каменный первый этаж и деревянный мезонин, с мансардами и лестничными переходами. В усадьбе я разобью парк, создам оранжерею. Из подвала моего дома пройдет подземный ход. Он будет вести к каменному замку у самого обрыва, над крутой дорогой, спускающейся с горы. Замок будет тюрьмой для особо важных шпионов и разбойников, там же будет кордегардия, гауптвахта для провинившихся офицеров ее величества. Когда план будет готов, я попрошу вас внести в него свои коррекции. А уж со строительством я не замешкаюсь, будьте уверены.
Девильнев знал что говорил. В его саквояжах, в грязном белье было запрятано несколько небольших самородков, которые ему удалось найти на Алтае. Этого наверняка хватит на постройку собственного дома. Только камня наломать, а уж дерева в этом городе хватает! Дом будет выстроен так, чтобы всегда напоминал Томасу родовой замок. И будет типичное французское подворье, с оранжереями, сараями и погребами.
Разговор шел все оживленнее. И в этот время доложили, что к коменданту по вызову явился ссыльный Ван Суслонов.
Ван Суслонов все еще донашивал китайскую солдатскую форму: синий халат и матерчатый треух. И косу не остриг.
— Ну, здорово, братец! — сказал ему Девильнев. — Что-то ты никак обрусеть не хочешь, а ведь в тебе русской крови, я чаю, больше, чем китайской.
— Русеть, не русеть, — отвечал Ван Суслонов, — разве в этом дело? Мы живем в Боярской дресве, под твоей Комендантской горой. В глину закопались, еды никакой нету! Рыбу ловить запрещают, хлеб сеять не дают. Хуже собак живем! Тех хоть пинают, но кормят.
Что за Боярская дресва такая? — поинтересовался Девильнев.
Петр Григорьев пояснил:
— Почетных пленных держат в посольской избе, неподалеку отсюда. Она хоть и старая, но еще тепло держит. Прочие ссыльные живут под горой, на песках. В глинистых склонах сами себе норы выкопали. Боярская дресва оттого так называется, что боярки в тех местах много было. Ссыльные всю ту боярку поели, поломали. А рыбу ловить кто же ссыльным даст? Все муксунные ямы между островами Семейкином, Зеленым, Средним томичами давно поделены. Чужаков и близко не подпустят. Убьют. Прибрежных жителей у нас муксунниками зовут. Муксун — рыба сладкая, хоть в пироги ее, хоть в ушицу! Ну, и хлеб ссыльным сеять негде, на хорошие земли их не пустят, а на песках, да на болоте, что вырастет?
— Мало того что мы в норах, как кроты, живем, так ночью из болота драконы вылезают, — пожаловался Ван Суслонов.
— Верно говорит! — подтвердил Петр Григорьев. — Какая-то тварь в тех болотных зарослях выныривает иногда. Тулово толстое, а голова небольшая, на тонкой длинной шее. Полагаю, что ящеры сии выползают из речки Киргизки. Под Томском имеются подземные каналы и реки. Один из таких подземных ходов идет к Синему утесу и там вертикально уходит в глубину земли.
— Хорошо! — сказал Девильнев. — У нас будет время познакомиться с этими ящерами. А пока нам надо выполнить указ матушки императрицы. Вы знаете, что Александр Васильевич Суворов при Рымнике нанес поражение турецкому визирю и получил звание граф Суворов-Рымникский. А в Чесменской битве с турками в прошлом году граф Алексей Григорьевич Орлов стал Орловым-Чесменским. Одновременно граф Румянцев стал Задунайским, с семнадцатью тысячами солдат разбив при реке Кагуле сто пятьдесят тысяч турок. Я много изучал историю России, когда болел после ранения, и потом тоже — в любую свободную минуту. Я знаю, что Россия всегда боролась с Османской империей. Борьба растянулась на века. Россия вышла, наконец, к теплым морям. И я знаю, что матушка императрица Екатерина имеет мечту освободить Константинополь. Теперь после Кучюк-Кайнарджийского мира великие планы императрицы Екатерины близки к тому, чтобы сбыться! Кстати, мой дядюшка маркиз де Вильнев, будучи послом Франции в Турции, много способствовал составлению сего мирного договора. За что и получил от государыни орден Андрея Первозванного! Мы с вами люди маленькие, но и мы много можем сделать для выполнения великих планов империи. Каждый на своем месте! Раз велено всенародно праздновать великую победу русского оружия в Крыму, то должно будет по сему случаю устроить пушечную пальбу и потешные огни! Думаю, Ван Суслонов, как уроженец китайский, должен знать искусство пущать потешные огни в небеса. Чтобы в ночном небе огненные колеса крутились и имя самой матушки императрицы в самое небо было вписано!
Петр Григорьев сказал:
— Как бы от этих потешных огней иные огни не затеялись. Тогда уж не только Вану Суслонову, но и всем томичам придется в глиняных норах ночевать.
— Сия кампания будет проведена под строгим надзором ландмилицких солдат и казаков, — пообещал Девильнев. — Кого еще знаешь ты, Иван, умельцев, умеющих делать потешные огни?
— Кынсон может, — сказал Ван Суслонов. — И пусть нам дадут в подчинение с десяток китайских пленных по моему выбору. И дадут селитру, порох, бумагу и все, что попросим. И через два дня мы будем готовы позабавить город.
Хорошо! — согласился Девильнев. — Но смотри, ежели что будет не так, я прикажу тебя самого зарядить в пушку и пустить в небеса, как огненную шутиху! Понял? Город сей особенный. Много деревянных домов, кругом леса. Нужна осторожность. А Кынсон — соглядатай вражеский. Ты мне за него головой отвечаешь.
Вместе с Кынсоном у нас будет три головы! — отвечал Ван Суслонов. — Я свое дело знаю, да и Кынсону не с чего озоровать. Он в Томске вместе с Мартыном Белым колдовством и гаданием пробавляется, толстеет что ни день. От хорошей жизни не озоруют!
В это утро было у коменданта еще много важных томичей с докладами, просьбами, пожеланиями. Затем Девильнев приказал заложить карету и отправился в сопровождении Григорьева, Плаутина, Шегереша и двух верных казаков осматривать город.
Подъехали к реке Ушайке, вылезли из коляски. Томас разглядывал оба берега реки, размышляя о том, где лучше поставить большой магистратский мост. Речка извилиста, красива, в лугах и рощах течет. Хорошо бы сделать в живописных местах множество прочных и изящных деревянных мостков, вроде тех, которые строят в Провансе. И по инженерным чертежам самого Девильнева. У мостов пусть будут черно-белые полосатые будки со стражей.
Переехали через реку и поднялись на Юртошную гору. Поразил красотой собора и крепостных стен мужской монастырь. Тут неподалеку, на плацу томского батальона, играли барабаны. Здесь забривали рекрутов. Русые кудри падали к ногам чернявого еврейского парикмахера. Петр Григорьев сказал:
— Вишь, как чертова деревня испугалась? Рекрута обделаться от страха готовы. Их переписывают и потом отправляют на кораблях в Тобольск. А уж там при помощи сержантских палок из них добрых мужиков сделают. От шпицрутенов и муштры хоть к черту в пекло попрешь!
Девильнев с интересом разглядывал округу. С гор неслись речки и огромные ручьи, вырывшие в глине глубокие каньоны. Все они впадали в полноводную реку Ушайку. Вербы и калины в изобилии росли по берегам ручьев, диковинные цветы бежали по полянам. Галечные острова на реке перемежались островами травянистыми или песчаными.
Кавалер Девильнев, раздвигая ветви, вышел на поляну, голубевшую, как небо, цветами. И вдруг увидел девушку, собиравшую букет. Она оглянулась, и он узнал... Палашку! И тут же понял, что ошибся. Столько лет прошло! Палашка, если она жива, теперь старуха. Миражи, миражи! Он протер глаза. Девушки на поляне уже не было. И вдруг он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Мужское лицо, заросшее седым волосом, с грозно сведенными бровями, померещилось ему в зарослях шиповника и боярки. Он невольно ухватился за шпагу. Шагнул к кустам. Но там никого не было. Девильнев вернулся к своим спутникам.
— Нравится вам здешняя природа? — спросил Плаутин. — Летом здесь приятно. Очень много цветов, ягод, целебных трав. Сибирь всем этим безмерно богата. И простор. Никто не толкает локтем...

23. ПРОШЛОЕ ВСЕГДА С НАМИ

Девильнев не знал, что во время его прогулки по Томску само прошлое заглянуло ему в лицо. Одна из монашек женского Христорождественского монастыря увидела компанию господ на поляне, невольно взглянула на них. При этом она запнулась о кочку, чуть не выронив корзину с красной смородиной.
Ее взор остановился на Девильневе. Лицо ее было обрамлено седыми волосами, но большие глаза смотрели молодо и живо. Еще раз внимательно взглянув на полковника, она потупила взор, поправила шаль и быстро пошла своей дорогой.
Она шла неторопливо. Но мысли ее неслись быстрее почтовых голубей. Да, конечно, это был тот француз, который когда-то гостил у Пьера Жевахова. Он еще пытался ухаживать за ней. Просил ее петь. И она пела. Как давно это было! Как много горя она узнала с тех пор! И француз изменился. Возмужал. Поседел. В чинах. И красив по-прежнему. Она уже слышала весть, что комендантом Томска назначили какого-то француза, но не думала, что это будет именно тот, который был другом ее барина.
Ах, Пьер! Что ты наделал?.. Палашка вспомнила опять Ивановский монастырь, где она стала Евфимией. Странные радости на тайных собраниях. Жизнь в дурмане любви и молений. Она как бы вновь ощутила объятия ее монастырского кумира Федьки-Досифеи. Он учил своих ко всем службам ходить в православную церковь. Все должны казаться истинно православными христианами, и это им позволит втайне предаваться хлыстовству.
Вспомнились Евфимии особенно яростные праздничные радения на Ивана Купалу. Сколько ей выпадало радости на летнее солнцестояние! Радения начинались в полночь и длились до шести утра. И все это время она была в близости со своим земным солнцем.
Но все-таки счастье в монастырских подземельях оказалось недолгим. Хмырь, предатель, упырь, каин! Он нарядился монахом. В кельях штукатурку обновлял. Вызнал, вынюхал! Штукатур! Ах, как страшно было, как гадко! Как вспомнишь, словно теркой по живому телу ведут!
Да. Тогда Евфимия была особенно прекрасна. Это все монахини-подружки говорили. Затеплившаяся в ней новая жизнь чуть увеличила ее животик, налила соком и без того полные груди. Лицо озарялось особым светом. И на подземных молениях она с возросшей неистовой страстью бросалась в объятия Федьки-Досифеи. Он бог! Пусть пронзит! Пусть потом, когда придет время, причастит ее собственным ребеночком! Все так сладко! Ведь ничего слаще в жизни не было. Значит, так надо!
И однажды в туман любви ворвалось нечто грозное, чужое, дикое! Она лежала обнаженная под Федькой, втягивала его в себя. И вдруг — удар! Федька взвизгнул и умылся кровью.
Заскочили в подвал громадные чужие мужики, с саблями и дубинами в руках. Их вел тот, что притворялся раньше монахом-штукатуром. Ванька! Откинув в сторону Палашку-Евфимию, он принялся пинать тяжелыми сапогами Федьку, в грудь, в живот, дубиной выбил Федьке все зубы. И орал матом. И ругался:
— Экий хват! Богом устроился! Ел сладкое? Получай горькое!
Федька корчился, блевал кровью и мычал.
Были избиты и все другие участники моления. Их связали сыромятными ремнями. На головы надели черные мешки. Выводили во двор и пинками загоняли в зарешеченные кареты. Палашка слышала, как главный командовал:
— Обыскать все закоулки, чтобы ни одна тварь не утаилась!
— Сделаем, Иван Осипович! — отвечали подчиненные.
С факелами все обойдем!
Потом были страшные месяцы в тюрьме. Их специально водили в комнату, где на крюке висел Федька с переломанными руками и ногами. Иван Осипович говорил:
— Утаите что-либо
с вами сотворим то же, что с ним.
Федька с крюка стонал:
— Молчите! Этот палач — бывший вор, разбойник переметнувшийся. В аду гореть будет!
— Это ты у меня сейчас гореть будешь! — отвечал Иван Осипович, подставляя горящий факел к Федькиным детородным органам.
Палашку-Евфимию пытали меньше других, так как уже видно было, что она беременна. Иван Осипович требовал подписать бумагу, где многие уже расписались в своих грехах. Палашка сказала, что неграмотна. Тогда он однажды принес ей отрезанную Федькину голову, сказал:
— Нечаянно получилось. С тобой то же может быть, если не подпишешь. Уж больно немилосерден я к вам, сластенам!
— Завидки берут? — вскрикнула тогда Палашка и потеряла сознание.
После и сквозь железные засовы дошло в тюрьму, что Иван Осипович отвез Федькину голову в Ивановский монастырь и там повесил в трапезной над столом, привязав за волосы к светильнику. И снимать не велел, сказав, что это для аппетита.
Игуменья обещала жаловаться. Иван Осипович сказал, что может еще много голов в монастыре развесить.
— Вы тут живых младенцев жарили и жрали, да еще жаловаться хотите? Всех бы вас сжечь на костре, а лучше
вместе со всем монастырем вашим!
И нехорошо на игуменью посмотрел. Игуменья стерпела. И однажды кто-то ночью из трапезной Федькину голову стащил. В углу, где сходились две монастырские стены, появился крест из свежего дерева. Иван Осипович прибежал с солдатами, раскопал могилу. Он точно догадался, что там была похоронена Федькина голова. Голову он приказал обмыть и отдать монастырским свиньям, пусть полакомятся.
Обидно было все это знать. А есть в тюрьме Палашке-Евфимии и другим узникам почти не давали, били и пинали ежедневно. Но как-то все же выжила она в тюремных подвалах.
Сначала отправили в Сибирь по этапу сектантов-мужиков, выколов на лбах надпись «Вор!» Говорили, что в рудники такие отправили, из которых никто никогда не возвращался. Потом этапом, в кандалах, отправили в Сибирь и девок. Пока Палашка-Евфимия вместе с другими бывшими монашками добралась до Томска, подоспело ей время рожать. Она уже это чуяла.
Строгая игуменья Олимпиада Бурмакина, женщина дородная, тяжелая, властная, насупила широкие черные брови. И сразу с дороги велела всем девкам-шалопуткам войти в храм Христорождественского монастыря. И сказала так:
— Мне про вас писано: арестантки вы. Квакерии. Эту ересь занесли в Москву из Англии. Теперь вы будете расстрижены на вечное поселение. Вас двадцать две, и все будете под арестом при моем монастыре.
И наказала им:
— Как служба начнется, должны вы лечь, поганые, на пол храма, раскинув руки. Только так должны молиться великие грешницы! Вы, проклятые богом, девки-квакерии, не думайте, что в монастыре у меня вам сладко будет. Готовитесь горького отведать сполна. Шалопутки!
Эти девки-шалопутки повалились на пол, как подкошенные, даже не сняв с плеч дорожных котомок своих. И во время всей службы, в знак великого греха, лежали они крестообразно, раскинув руки, перед солеей, перед иконостасом. Как разбойники, которые просили у Христа прощения. Лежали, смотрели на лики святых, желтый восковой огонь. И беззвучно подвывали. И так, лежа, раскинув руки во время молитвы, Палашка и рожать начала.
Не сразу заметили. А когда бабку повивальную позвали, осталось лишь пуповину перевязать и отрезать.
Палашку из храма утащили в одинокую келью, заперли на три ключа, а на ребеночка даже и взглянуть не дали, как ни стенала она за дверью, как ни молила. Она визжала и вопила днем и ночью, ведь ей даже не показали ее ребеночка! Она даже не знала: мальчик у нее родился или же родилась девочка? А так хотелось знать!
На крики Палашки никто не отзывался. Раз в день просовывали корочку хлебца и кружку воды. Ходить приходилось на пол в углу кельи.
Палашка устала кричать. А однажды к двери ее кельи подошла игуменья Олимпиада Бурмакина и сказала густым голосом, почти басом:
— Молчи, стерва! Робеночка тебе? Ты детей живьем ела, детскую кровь пила! Еще раз вякнешь, прикажу в отхожем месте утопить.
У игуменьи Олимпиады Бурмакиной в бисерном кисете лежали пятьсот рублей, переданных ей на поддержание монастырское Рукавишниковой Матреной Ивановной. Вдова одинокая, третьей гильдии купчиха: бакалейная лавчонка на Раскате и торговля с лотков леденцами. Не богата, а вот отвалила такую сумму за то, что передали ей новорожденную девочку на воспитание.
Рукавишникова окрестила приемную дочку. Поп в святцы глядел. Вышло Дарьей девчонку назвать. Так и записали в церковной книге.
Но монашка-невольница Евфимия ничего об этом не знала, не ведала. Ей потом сказали, что ребеночка ее в дальний край на Сахалин-остров увезли. Так она и думала.
А игуменье Олимпиаде Бурмакиной эти пятьсот купеческих рублей тогда ох как пригодились! Женский монастырь жил впроголодь. Земли были худые, работников мало.
Много воды утекло с той поры, как пригнали в томский Христорождественский монастырь девок-квакерий и отняли ребенка у одной из них. Постарели девки. Угомонились. Постарела и игуменья Олимпиада Бурмакина. Новая императрица, Екатерина Великая, указ издала: лишить монастыри всех земель, освободить монастырских крестьян. Чтобы жили монастыри только трудом своих послушников… Тяжко совсем стало монахиням и узницам Христорождественского монастыря. И огороды строили, и сады разбивали. Переписывали по кельям старинные священные книги, затейливыми красочными узорами украшали их. Плели корзины. Кружева вязали и продавали потом в городе. Чеботарили. Была у них лодчонка, на которой ехали по великой Томь-реке от села к селу, заказы брали, потом в монастыре тачали обувку, а потом на той же лодчонке заказчикам развозили вместе с лампадками и ладанками. Были среди монашек и рыбачки, и охотницы. Жить-то было надо. И все до одной ходили собирать грибы, ягоды и целебные травы.
В этих заботах Евфимия иногда совсем забывала свою прошлую жизнь. Кажется, всегда она жила здесь, на Юртошной горе, вставала со всеми сестрами, и работала, и трапезничала, и ко сну отходила. А ничего иного в ее жизни никогда и не было. Но нежданная встреча с этим бывшим другом Пьера Жевахова всколыхнула целый ураган страстей. И Евфимия в ту ночь не могла уснуть, вспоминая свою жизнь. Кусала подушку, в кровь искусала губы. Хотелось кричать, но она молчала.

24. САЛЮТ! САЛЮТ!

Жизнь в Томске шла гораздо стремительнее, чем на Алтае. Томскую крепость второго класса до Девильнева сохранял и оберегал воевода-комендант Иван Егорович Тимирязев. Он отбыл, и теперь все заботы свалились на Томаса Томасовича, который предпочитал, чтобы его именовали просто комендантом. Воевода — слово устарелое, да и вряд ли теперь придется главе города с кем-либо воевать.
Начальствование Девильнева началось с великого салюта в честь Кучюк-Кайнарджийского мирного договора с Турцией, произведенного 10 июля 1774 года. Генерал-губернатор Денис Иванович Чичерин в своем письме из Тобольска подробно сообщил Девильневу, как именно нужно провести салютование.
Плошки с фитильками осветили все главные улицы. Лошади крутили колеса, ведра черпали воду из Томи и Ушайки и скользили на гору по канатам. Они подавали воду к временным фонтанам, устроенным на крутых обрывах Воскресенской и Юртошной гор.
Едва солнце село за Томью и на город опустилась теплая ароматная ночь, Кынсон и Ван Суслонов с высоты горы просигналили флажками своим помощникам, которые должны были дернуть за шнуры и запалить многочисленные петарды и шутихи, запрятанные в кустах, на островах среди реки Ушайки, на мостах и на краю обрыва.
И разом шарахнуло, бабахнуло, засвистело, затрещало, и высоко в небо поднялись снопы и букеты огня и принялись там вертеться, рассыпаться, превращаться. То сыпалась с неба огненная метелица, то небесный огонь превращался в золотого петуха размером в полнеба, то — в быстро вертящееся колесо. И, наконец, в небе возник известный уже всем по изображению на деньгах огромный вензель «Е» с двумя палочками внутри, что означало, конечно: «Екатерина Вторая».
Огромные толпы народа в верхнем и нижнем городе подбрасывали в высь картузы, палки, кричали ура и танцевали. Тем более, что и в верхнем, и в нижнем городе на площадях стояли телеги с огромными бочками. Вахмистры обретались возле тех бочек с черпаками и наливали каждому желающему государственной дармовой водки.
В день салюта все ратманы, казачьи урядники и офицеры гарнизона знали, где им находиться при оружии и за чем наблюдать. Сам Девильнев вместе со своим денщиком Шегерешем и казаком Данилкой Хватом скакал верхом по городу и проверял посты.
Особенно тщательно охранялись башни старой крепости, с пушками на раскатах, комендантская изба, магистрат, ямшоная баня, куда на сутки упрятали всех поднадзорных, пороховые и зелейные склады, слободки, где проживали ссыльные поселенцы.
Что? Как? — спрашивал Девильнев своих караульных то в одной, то в другой части города.
На что один из ратманов отвечал:
— Слава богу, пожара больше не случилось, хоть и все небо горело. У меня от этой огненной потехи живот расстроился. Что касаемо до побитых рож и порезанных горожан, то это у нас и в будни хватает, а уж в праздник — сам бог велел. Потом зубы будем считать.
Возбужденные и радостные спускались с горы Ван Суслонов и Кынсон: огненная потеха удалась на славу! Теперь они могли успеть выпить дармовой водки. Девильнев заметил их, подскакал, крикнул:
— Хвалю за службу!
Китайцы принялись церемонно кланяться, причем Кынсон мотал двумя длинными косами. Одна из голов, очевидно, наиболее разговорчивая, сказала:
— Очина, очина холоса русска пословиса: одна голова харосо, а два голова — луцсе!
Поехали в ямшоную. Зашли в приземистый каменный дом. Тут в подвале сидели самые опасные людишки. Весь подвал был укрыт массивными железными прутьями, составлявшими частую решетку. И сверху часовые могли видеть, что делают в своей яме узники.
Томас Томасович среди них увидел Горемира. Колдун сидел задумчиво возле стены и смотрел в одну точку.
— Бежать никто не пробовал? — спросил Девильнев у начальника караула.
— Отсюда, ваше высокоблагородие, еще ни один не сбежал!
Уже под утро Девильнев со своими денщиками, поднялся в гору к воеводской избе. На склоне горы еще сохранились осадные дворы. Несколько изб были обнесены двойным частоколом, и под крышей изба имела узкие бойницы
для «верхнего боя». Это была память о тех временах, когда город часто осаждали враги.
Томичи уже угомонились, перепились, и город поутих. Данилка Хват и Шегереш сказали, что пойдут ночевать на сеновал. Но через минуту вернулись. Данилка Хват доложил:
— Там Кынсон с Франсуазкой сопит. Чего делать прикажешь? Ссечь ему одну башку или сразу обе? А может, и ее заодно порешить?
— Ну их! — махнул рукой Девильнев. — С уродами будем воевать? Нужен ей Кынсон, пусть к нему и убирается. А мы себе другую стряпуху наймем.
Данилка все же привел к крыльцу воеводской избы Кынсона, причем несколько раз перетянул его по мягким местам нагайкой.
— Ну что, Кынсон, возьмешь в жены Франсуазу? — спросил Томас Томасович.
— Очина, очина холоса русска пословиса: одна голова харосо, а два голова — луцсе! — ответил Кынсон. — Надо маленика думай, одна голова думай, другая голова думай, потома говори: хотиза есть, хотиза нету!
— Пошел вон, дурак! — рассердился Девильнев. — Уходи, пока не приказал в яму упрятать.
— Уходи-уходи! — испуганно воскликнул Кынсон и заковылял по склону горы.
Данилка Хват и Шегереш пошли ночевать в баню.
Девильнев стянул высокие сапоги, пошевелил пальцами и прилег на диван у раскрытого окна. Мысли были о постройке собственного дома в этом городе, которым он теперь будет распоряжаться. Сюда после отбытия с каторги ссылают разных проходимцев. Отчаянный народ. Скоро он еще пополнится пугачевцами. Этот самозванец Емеля Пугачев, выдававший себя за Петра Третьего, взбаламутил пол-России, но теперь, слава богу, пойман. Он доставлен Александром Суворовым в Москву. Может, и казнен уже. Все новости о пугачевском бунте до Девильнева доходили с большим опозданием. Вот и о казни он узнает нескоро. Ладно! Тут, судя по всему, дел у него будет по горло...
Томас Томасович услышал скрип двери, рука невольно потянулась к заряженному пистолету. Но уже совсем рассвело, и он узнал фигуру Франсуазы. Она подбежала к нему на цыпочках. Прильнула к уху слюнявыми карамельными губами и начала горячо шептать, что ничего не было. Совсем ничего! На нее клевещут эти два мужлана. Они сами ее домогались, она их отвергла. Теперь они мстят, оговаривают ее. Пьяный Кынсон забрел в усадьбу совершенно случайно. Она невинна, как новорожденный младенец.
Франсуаза попыталась поцеловать Девильнева, но он оттолкнул ее:
— Идите к черту! Я устал и хочу спать.
Он с удивлением осознал, что даже не ревнует. Да что она такое, эта Франсуаза? Только французский язык, который без нее можно совсем позабыть. И еще — французские духи, запах которых напоминает ему детство и юность.
Конечно, он знает, что и желчь ястреба, и догнивающие остатки дохлой кошки на дороге, и бутон розы в оранжерее, и камень в горе, и далекая звезда на небе — суть явления одного порядка. Все как-то взаимодействует в этом мире. И если где-то убывает капля вещества, где-то в другом месте точно такая же капля прибывает. Но все же для себя мы желаем бессмертия и благополучия. Желаем сладкого и теплого. И внимания, и добра.
Про себя он твердо решил завтра же снять Франсуазке какое-нибудь жилье в нижнем городе. Полковник, комендант не должен иметь к подобной особе никакого отношения. Здесь он у всех на виду. Ему нужно иметь уважение граждан.

25. ЛОШАДИ И ВОИНЫ

По таежной реке в легком челноке плыл лысый и скуластый оборванец. В его челне лежали заряженные фузеи, топор, лопата, фонарь, мешок с сухарями и связка сальных свечей. Человек загорел, глаза его на фоне загара цвели мутными озерками, он работал веслом и что-то напевал:
Оборванец этот был одним из невольных томичей. Это был Еремей, который так неудачно начал в Ибряшкине свою царскую карьеру. После поимки его долго пытали. Поняли, что его самозванство было затеей спившегося глупца. Он и сам постарался изобразить себя полным идиотом, только бы избежать лютой казни. А она была почти неизбежна. Но... избежал.
Отправили его в Родервик, в каторгу, забивать сваи. Долго он выматывал там жилы, пока не пришло повеление отправить его в Сибирь на поселение. В Томске Еремей поначалу жил рыбалкой и охотой. Но все лучшие охотничьи и рыбацкие угодья были томичами давно поделены, никто не хотел уступать свое. Да и не мог Еремей состязаться с сибиряками в рыболовном и охотничьем искусстве.
Между тем, была у него мечта быстро разбогатеть. Он снимал комнатку во флигеле у Матрены Ивановны Рукавишниковой. Иногда она приглашала его к себе на чай. Самовар обычно подавала дочка Рукавишниковой — Даша. И Еремей всякий раз вздрагивал, когда она входила. Уж очень походила эта юная девица на ту ибряшкинскую Палашку! Еремей сознавал, что это лишь случайное сходство. Понимал, что ему, старому, обрюзгшему, глупо даже и мечтать о какой-либо близости с этой девицей. Но ничего поделать с собой не мог. Мечтал!
Ну-да! Конечно, эта старая курица, Матрена Ивановна, приглашает его на чай не ради дочери своей прекрасной. Да узнай она о мечтах Еремея, ошпарила бы его кипятком. Но если у него будут деньги... и не просто большие деньги, а очень большие деньги! Тогда... тогда он может раскрыть тайну своего происхождения. Ведь он же князь по рождению! Да! И поставит он княжеские себе хоромы, наймет кучу слуг. И придет к Рукавишниковой с княжескими подарками. И попросит руки Даши. И почему бы этой мелкой лавочнице ни согласиться на такой брак? В мещанских и купеческих семьях дети часто подчиняются воле родителей.
Вот почему Еремей поил в кабаке бывалого старичка-бугровщика Ивана Стахеевича, который рассказывал ему о древних кладах, зарытых на берегах Томи и на берегах многих впадающих в Томь рек и речушек.
Иван Стахеевич в трезвом состоянии крепко хранил свои тайны, но водка делала его разговорчивее. И он выдавал свои секреты малюсенькими дозами, так, чтобы Еремей поил его как можно дольше. И поил. А что оставалось делать? Записывал разные заговоры, которые открывают клады. Рисовал со слов карты, чтобы найти верный путь к древним курганам, которые вообще все давно были разграблены еще в древности. Но есть же и неразграбленные? Старичок уверял, что есть, хотя их очень трудно найти. Он указал Еремею спрыг-траву, которая отпирает замки и клады.
Потом были первые экспедиции. Первые радости и разочарования. Поисковое дело затянуло Еремея, поглотило без остатка. В свои походы он всегда отправлялся в одиночестве. Знал, что рискует быть убитым лихими людьми или съеденным дикими зверьми. Но он ни с кем не хотел делиться будущей добычей. Нет! Ни за что! Лучше погибнуть!
Многие из древних курганов поросли кустарниками и лесом, почти сравнялись с землей. Насыпь можно было разглядеть с трудом.
И ему приходилось уже два раза тонуть, не раз отбиваться от волков и медведей. Один раз увлекся раскопкой кургана, не заметил, как подъехали к нему люди неизвестной национальности, на низких лошадках. Были они узкоглазы и волосаты, говорили меж собой непонятно что. Но по интонации было ясно, что хорошего тут ждать не приходится. Он опрометью кинулся в кусты, шею его захлестнула петля аркана. И все же ему удалось бежать, перерезав веревку. Нож у него всегда был наготове.
Тогда он еле добрался до Томска, потому что мешок с сухарями, оружие и лопата остались возле кургана. И не оказалось на месте его лодки, которую он для тайности затопил возле берега в зарослях осоки и кувшинок.
За два лета он выкопал несколько медных и железных безделушек. В одной могиле нашел тяжелый глиняный горшок, верх которого был обмотан берестой и лыком. Трясущимися руками вскрыл он горшок, предвкушая богатую добычу. Но горшок был набит разноцветной речной галькой. Негодуя на древних людей, неизвестно зачем устроивших такое баловство, Еремей разбил горшок вдребезги.
Еремей привык выкапывать кости людей и лошадей, и уже не испытывал ни страха, ни отвращения. Иногда он брал пожелтевший череп неизвестного человека в руки и говорил укоризненно, глядя ему в пустые глазницы:
— Что же ты, братец мой, столь бедно похоронен? Какой прок в том, что вместе с тобой похоронили лошадь? Что толку мне с твоего заржавленного ножа и полусгнившего седла с железными подвесками? Была бы хоть одна серебряная какая-нибудь штучка! А еще лучше — золотая! Эх! Возись тут с вами, проливай зазря пот!
Это было третье лето поисков. Если первые два лета Еремей забредал в глухие отдаленные от города места, то теперь решил покопать поближе, возле Синего утеса. И сразу подвезло! В галечных осыпях таилась могила древнего воина. Уж этот-то, должно быть, богатый!
Еремей отскреб кинжалом ржавчину с древнего меча. И опять — разочарование. Рукояти не было! Стало быть, она была не из кости зверя мамуны, не из моржового клыка, а из простого дерева. И кольчуга была железная, и налокотники железные. Шлем — тоже самое. И все — ржавое. Опять — ни серебра, ни золота, ни камней драгоценных, ни кости слоновой.
Обозленный Еремей снял с черепа воина шлем, воткнул его в землю острием вниз, присел над ним и сделал по-большому!
И пока сидел он так и кощунствовал, из норы вылез крот и вытолкнул носом блестящую точечку. Что это? Еремей поскользнулся и уселся в собственное дерьмо. Он даже штаны не подтянул, как был голозадый, кинулся ловить эту серебряную штучку. Крот вмиг исчез в норе, словно его и не было. Еремей держал в руке серебряную монету. Это была странная монета. Еремей никогда таких не видел. Иван Стахеевич однажды показывал ему несколько древних монет, изъятых из могил и курганов, но все они выглядели не так. Эта была странной формы. Она напоминала косточку абрикоса, и на ней не было никакой надписи. Возможно, что это вовсе и не монета была. А просто такой слиток серебра. И оно было особенное, мягкое, с матовым лунным оттенком.
Еремей так и позабыл подтереться и натянуть штаны. Он схватил лопату и начал лихорадочно копать в разных местах. Вдруг одна нога его провалилась, он чуть не упал и сказал в сердцах:
— Ч-черт!
И тотчас провалился куда-то во тьму, а галька летела сверху и больно стукала его по лысине. Еремей вспотел от страха. Он проклинал себя. Ну зачем же в таком месте чертыхаться? И Еремей принялся читать «Отче наш», путая слова и дрожа от страха.
Полузасыпанный галькой и пылью, Еремей приготовился к самому худшему. Он был под землей, но здесь не было сплошной тьмы, впереди он увидел бледно-голубое сияние. Еремей отряхнулся и пополз к непонятному источнику света. И вдруг замер. Его рука нащупала нечто огромное. Что это? Сначала он принял это за обломок скалы. Но вгляделся и вдруг понял, что это зуб, но огромный, размером с самого Еремея. Он огляделся: неподалеку лежали в беспорядке еще несколько зубов сказочного чудовища.
В глубине пещеры послышался грозный рев. Еремей увидел ящерицу, превосходившую размером слона. Голова чудища была маленькой и плоской, как кирпич, туша защищена мощными роговыми пластинами, а хвост снаряжен как бы костяными кинжалами.
Чудище, завидев Еремея, взъярилось и принялось так бить хвостом, что высекало искры из пещерных камней.
Еремея не держали ноги. Готовый проститься с жизнью, он кинулся в узкий боковой ход и остановился, увидев несколько человеческих фигур. Люди сидели на камнях полукругом. Но что это были за люди! Их лица, глаза и рты только угадывались, тела их были сплошь облиты мягким серебром и излучали лунное сияние.
— Ей-богу, я не виноват! — вскричал Еремей. — Я, ежели хотите знать, сам княжеского рода!
Он подполз к одной из фигур, коснулся рукой ее ног, ощутил ледяной холод.
Еремей сообразил, что это покойники, зачем-то облитые мягким светящимся серебром. Да-да! Он слышал рассказы о том, как бугровщики находили серебряных «конных истуканов», говорили, что где-то в земле таится остяцкая «золотая баба». Но здесь были, видимо, самые настоящие покойники, только залитые серебром. И серебра этого с них можно было бы наколупать много. Если бы не эта проклятая гигантская ящерица! Да у него с собой и оружия нет! Но ничего, можно попробовать отковыривать серебро обломком какого-нибудь острого камня.
«Ход узкий, сюда эта ящерица не влезет. Начну ковырять серебро, наколупаю, сколько смогу, и попробую отсюда выбраться наверх», — подумал Еремей. Он уже собирался приступить к делу, как внутри его, в голове, что ли, а может, и не в голове вовсе, а в груди или в животе, зазвучал голос:
— Ты думаешь, что это серебро, но это совсем иной металл. Он не сделает тебя богатым. Ты мечтаешь о золоте? Мы дадим тебе его. Перед тобой наши и твои далекие предки. Когда-то здесь был город древних русов. В томских горах много меловых отложений, среди них можно разглядеть остатки раковин, оставшихся от времен, когда это место омывалось теплым океаном. Здесь, у горной реки с каменным дном, стояла столица русов, прибывших на Землю из далекой галактики. Они знали много. Но земляне не были готовы воспринять эти знания. Климат изменился, предки ушли. Оставили нас в древнем городе. Река сменила русло. Пантеон оказался под слоем гальки и песка… Ты возьмешь золото. Два кожаных мешочка. В одном — тридцать золотых квадратиков, в другом — тридцать золотых шариков. Квадратики возьми себе, а шарики передай начальству. Стоит вложить шарик в ухо, и человек начнет постигать непостижимое. Это — сокровищница знаний для всех людей Земли...
Звучавший в Еремее голос вдруг размножился, зазвучал из свода пещеры, из ее стен. И чудовищная ящерица, всунувшая в узкий проход свою плоскую голову, тоже вещала этим голосом.
— Ты думаешь забрать себе все? Умерь алчность. Делай, как тебе сказано. С тебя хватит и квадратиков. А ящера не бойся. Это стегозавр. Травоядное существо. Наши предки воспроизвели его из одной единственной косточки, их знание позволяло делать это. Стегозавры отпугивали от пантеона незваных гостей. И, как видишь, дожили до сего времени...
Пытавшийся влезть в узкий ход ящер обрушил лавину гальки и песка, Еремей упал и потерял сознание.
Очнулся он на берегу Томи, неподалеку от своей полузатопленной лодчонки. Солнце клонилось к закату, в реке шумно всплескивала рыба. Еремей вздохнул: «Так и знал: приснилось! Бродишь, ломаешь ноги, надрываешься
и все зря! Вот и снится всякая чепуха».
Он поднялся, вошел в воду, вытащил тяжелые камни со дна лодки, вычерпал воду. Вспомнил, что у него были фузеи, фонарь, кинжал, лопата. Где он бросил все это? Надо успеть засветло найти!
Что-то звякнуло у ног. Нагнулся, нащупал два мешочка. Откуда свалились? Видно, за пазухой были, поясок развязался и — вот. Что? Это был не сон?
Дрожащими руками развязал один мешочек
золотые квадратики. В другом были шарики.
Еремей возликовал. Теперь не надо искать лопату, фузею и все прочее! Золотых квадратиков и шариков хватит на то, чтобы поставить дворцы, завести челядь и сосватать Дашу. Быстрее вернуться в Томск. Ура!
Еремей с дикой энергией принялся работать веслом.

26. НА РАЗЛОМАХ И РАСКАТАХ

Каждый день по Томску в разных направлениях двигались возы с поклажей. Крутые спуски и подъемы здесь именовались раскатами и разломами. И это было правильно. Спускаясь по крутой и кочковатой дороге с Воскресенской горы, невозможно было тормозить, ибо в этом случае тяжело груженая телега могла опрокинуть и помять лошадь. Спускаясь по такому раскату, требовалось погонять лошадь что есть мочи. Надо было мчать, не разбирая дороги и сметая все на своем пути. Нередко подобный спуск заканчивался тем, что воз все же опрокидывался, лошадь ломала ноги, да и возница не всегда оставался цел.
У опрокинувшегося воза обычно собиралась толпа. Кто давал советы, кто помогал возчику материться, а иные спешили что-нибудь стащить под шумок.
Разломами же назывались особенно крутые и ухабистые спуски с горы, где надо было каждому возчику быть готовым к тому, что воз неминуемо развалится. И возле разломов обычно дежурили со слегами, лопатами и баграми мужики и бабы. Одни надеялись подзаработать, собирая чужое имущество, другие надеялись опять же спереть что-нибудь, когда воз развалится. Последних было гораздо больше.
А везли по томским дорогам не только сено, кирпич или короба с рыбой и мясом. Нередко везли в возах цибики китайского чая в саженных деревянных рамах, обшитых кожей. Стоило кому-нибудь спереть одну такую раму, и он мог год жить безбедно, чай стоил очень дорого.
Возы с чаем непременно сворачивали к магистрату, где их ждали тиуны.
Иные дельцы возмущались:
— Нет указа проверять чай, а вы проверяете!
— Новый комендант велел!
И брали из каждой рамы несколько лотков наугад. Брали из каждого цибика порцию: есть ли золотой песок? Нередко именно в чай прятали хитроумные дельцы серебро из Нерчинска, золото с Лены. Чай потом сжигали, а золото оставалось...
Чай уходил в Петербург. При дворе были заинтересованные лица. А может, были получатели и дальше Петербурга.
Случалось, что партию такого особливого чая не могли вывезти из Томска, и она здесь же шла в распродажу. Покупал какой-нибудь мещанин чай, сыпал в чайник заварку и обнаруживал, что в ней блестит золото! То-то была нечаянная радость!
Караваны с юга, запада и востока тщательно проверялись. Искали запретный товар, подозрительных людей. Девильнев приказал обо всех вновь прибывших ссыльных докладывать лично ему. В этом мелочей не могло быть. Иногда один какой-нибудь лихой человек мог переполошить всю округу. До сих пор не был выпущен из тюрьмы Горемир, тщательно следили за всеми сосланными в Томск на поселение. А среди них были люди с отрезанными носами, ушами, без языков. Пошумели! И от них и теперь можно ждать всякого.
Всего неделю назад в Томске поселился возвратившийся из Нерчинской каторги знаменитый предводитель скопцов Кондратий Иванович Селиверстов. И за ним нужен глаз да глаз! Ах, если бы он тут был один такой!
Только вчера Девильнев узнал, что был ограблен на берегу возле Томска некий Еремей Жуков. У него отняли два фунта золота. Девильнев заинтересовался сообщением, решил допросить ограбленного: откуда он столько золота взял? Приказал привести его прямо к себе во двор.
Девильнев сидел и пил чай с малиновым вареньем под двумя серебристыми тополями, возле только что отстроенного в новой комендантской усадьбе флигеля. Здесь Девильнев жил, пока достраивался по его планам дворец. Нижний каменный этаж с подвалом был уже готов, теперь военные строители достраивали второй этаж. Он сооружался из бревен небывалой толщины и длины. Для него тесали широченные плахи. Девильнев поглядывал вокруг. Там вон будет парк, тут оранжерея. Вот уже завершают мансарду. Прекрасное место, с него виден весь Томск и даже видны дальние леса за Томью. К зиме комендант уже сможет заселиться в свой дворец. Девильнев довольно улыбнулся, отхлебывая чай и беря варенье ложечкой. Около вазочки гудела пчела.
В калитку просунулась лысая голова и принялась кланяться. Девильнев понял, что явился вызванный им заявитель. Надо будет построже допросить его. Из доклада он знал, что человек этот добывает древнее золото. Каково же было изумление Томаса Томасовича, когда он узнал в заявителе бывшего управляющего княжеского имения — Еремея.
— Ну, Еремей, садись чай пить! Изумил ты меня до самых пяток. Вот уж не думал тебя здесь встретить. Еще и фамилию чужую взял. Ладно, хоть имя свое оставил.
— Гора с горой не сходится, — сказал Еремей. — И чего удивительного? Вы же знаете, что я по пьяному делу немного императором побыл. За то мне пришлось сваи в Родервике забивать, а потом и в Томск сослали.
— Это ты, братец, еще легко отделался. Ну, а где же ты столько золота взял? Аж два фунта!
— Где, где! Нашел. На дороге.
— На какой же такой дороге, если мне говорили, что ты вылез из лодки, стал ее привязывать в устье Ушайки, а тут на тебя и разбойник напал. Стало быть, ты куда-то на лодке ездил? Мне уже доложили, что ты не первый год бугрованием занимаешься. И фамилию ты себе чудную придумал: Жуков. А ты и в самом деле — жук! Городишь тут несусветную чушь про какую-то дорогу. Где бугровал?
— Вверх по Томи. Я разве знаю — где? Я столько холмов раскопал в разных местах, нигде ничего не нашел, кроме старых костяков лошадиных и человечьих. А тут шел по берегу, по дорожке
кошель лежит, в нем два фунта золота.
— Что-то на сказку похоже. Ты что же, весы с собой носишь? Откуда тебе известно стало, сколько в том кошеле фунтов было? И кто же такой кошель бросит?
— А я знаю? Кто-то потерял. А что два фунта
так я примерно, так у меня ладонь сказала. Вообще-то я на ладони любую железяку подержу и точно скажу, сколько в ней веса. Это у меня с детства.
— Ладно. А кто тебя ограбил? Приметы его помнишь?
— Какие там приметы! Великанского роста, а вместо лица пламя горит!
— Опять же на сказку похоже. В Москве мне случалось дело иметь с ряжеными мазуриками на ходулях. Но те ставили свечи в тыкву. Получалась огненная рожа. А ты что-то не то говоришь.
—Ей-Богу: пламя вместо лица. Аж глазам больно смотреть. Тюкнул этот гад меня чем-то тяжелым по лысине. Очнулся
никого рядом нет, и кошеля с золотом нет.
— Путаницу ты сплел несусветную. Вряд ли по такому вранью можно поиск вести. И бугровать прекрати. Государственный указ есть: древних и прочих захоронений не трогать. Я прикажу, чтобы тебя допросили, а ты доложил обо всех местах, где и когда ты курганы разрывал. И попробуй только соврать, снова в каторгу попадешь. Все, что все земле находится, принадлежит государству!
— Ладно, всю правду доложу, — сказал Еремей. — Значит, гавкнулось мое золото? А ведь я хотел половину вам отдать, когда найдут.
— Я тебя не задерживаю, — сказал Девильнев.
Выйдя от коменданта, Еремей направился в кабак. Там он прибег к испытанному способу бедных людей: заложил свой серебряный крест. Выпив водки, он подпер щеку кулаком и задумался. Надо опять сходить к тому месту за Синим утесом. Страшно. Ящерица эта огромная, мертвяки, которых он хотел обмануть. Но что же делать? Надо же как-то Дашу сосватать. А комендант, видать, не знает, что в городе девка живет, очень похожая на Палашку. А ведь он в молодости, кажется, тоже на ту Палашку заглядывался. Мало ли кто на нее заглядывался. А новую Палашку получит Еремей! Он место знает, где можно богачество добыть. И пусть хоть кожу с него сдерут, никому про место не скажет.
Ночь спустилась на город. Совы рыдали при луне, ухали филины, лаяли собаки. На городовой круглой башне стояла вестовая пушка на колесах. Она словно разинула рот в скучной зевоте.
Будочники перегораживали улицы длинным бревном, которое передвигалось на колесах. К бревну были приделаны рогатки. Это было изобретение коменданта Девильнева. Ведь если втыкать в землю каждую рогатку по отдельности, сколько уйдет времени на то, чтобы перегородить улицу? И будочники говорили меж собой:
— Фома Фомич, хотя и хранцузской нации мужик, а соображает.
— А чего ж ему не соображать? Чай не первый год в Расее живет... Удобство. Раз и в глаз! Да, хорошо...
Поговорив, сторожа пошли трещать в свои трещотки. Вышли в ночные дозоры отводить свою очередь и томские обыватели. Они шли с фонарями, топорами и палками. Им полагалось заглядывать в самые темные закоулки и, в случае чего, звать караул.
А комендант в это время сидел в своем флигеле за бокалом тягучего, как мед, провансальского вина. Вино прислал в подарок генерал Антон де Скалон. За столом были новые друзья Девильнева. Бывший каптенармус лейб-гвардии Севского охранного полка Григорий Осипович Якимовша не только хорошо знал французский язык, но был большим любителем науки и литературы. Он принес показать только что полученный им том энциклопедии, в числе составителей которой были Дидро и Вольтер. За столом сидели еще инженер-капитан Сергей Плаутин и геодезии прапорщик Петр Григорьев.
Григорьев говорил:
— С томичами, Фома Фомич, сладить не так просто! Всем погорельцам по вашему указанию были выданы чертежи, где им возводить свои новые дома. Новые улицы и проспекты наши должны быть достаточно широкими для застройки, для посадки деревьев и для устройства дорог. Но многие принялись отстраивать дома на старом месте. Там у них были каменные подвалы, они особым образом отделены кладкой от верхнего деревянного этажа. В этих подвалах во время пожаров у них сохранялось от огня имущество, если даже вся деревянная часть дома сгорала. Им не хочется в новом месте рыть котлованы и выкладывать из камня и кирпича новые фундаменты и подвалы. Они говорят, что на широких проспектах будет разгоняться ветер, и пожары будут полыхать сильнее. Вот и убеждай их! Когда я с каменщиками попытался разобрать их подвалы, на нас набросились с вилами и топорами. Было целое восстание. Пришлось вызвать казаков, и буянов упрятали в холодную. А что делать? Как еще вразумить томичей, если не видят на плане всей красоты будущего города? Они привыкли к узким кривым улочкам, к горам мусора возле оград. А мы хотим тут создать, если не Париж, то нечто разумное и красивое, не правда ли?
При этих словах Григорий Осипович Якимовша встал с бокалом в руке и сказал:
— Если позволите, я вам прочту стихотворение Поля Скорона, согласны? Ну, слушайте!

Везде на улицах навоз,
Везде прохожих вереницы,
Прилавки, грязь из-под колес,
Монастыри, дворцы, темницы.
Приметы: старцы без волос,
Ханжи, продажные девицы,
Кого-то тащат на допрос,
Измены, драки, злые лица,
Лакеи, франты без гроша,
Писак продажная душа,
Пажи, карманники, вельможи,
Нагромождения домов,
Кареты, кони, стук подков

Вот вам Париж. Ну, как? Похоже?

Это написано поэтом про Париж и парижан. Так чего же вы хотите от бедного томского обывателя?
Девильнев рассмеялся:
— Ну, поэты всегда сгущают краски. Знаю из своего опыта: если не преувеличить, то и образ будет тусклым. В Париже есть и прекрасные сады, и дворцы. Томску до Парижа далеко. Но Томску надо помочь стать первостатейным сибирским городом. Мы уже начали строить гарнизонный госпиталь и разбиваем госпитальный сад. Украсят город столбы с орлами и гербами Томска. Но главное — каменные дома. Я отписал в сенат. Здесь зимой трещат морозы, от перекала печей деревянные дома сгорают каждую зиму, какие бы пожарные меры ни принимались. Я просил хоть немного дать денег на государственные каменные строения. Затем я написал в Тобольск епископу Варлааму. Помог бы он нам все деревянные храмы заменить каменными. Это было бы весьма угодное Богу деяние. Еще сейчас пишу обращение к ратуше, магистрату, купечеству, судовщикам, чтобы всемерно озаботились каменным строительством. Конечно, как ни бейся, большинство томских домов останутся деревянными. Но потребуем отделять их каменными брандмауэрами, суть — кирпичными стенами. Это доступно даже небогатым людям. Пусть томичи строят. Ведь не случайно на гербе Томска изображен человек с лопатой. Кстати, он был принят в 1729 году. Человек в треуголке вонзил свой заступ в гору. Фон желтый, а обрамление — в стиле барокко, вверху — корона. Знаете ли вы, что автор проекта граф Франциск де Санти был сослан в Сибирь вскоре после разработки герба? Мне рассказывали о том, что при императрице Елизавете он был помилован. Возвращаясь из ссылки, он проезжал через Томск и сам видел этот герб на городских воротах… Надо, надо строить! А как томские богатые торговцы настроены?
— По-разному... — отвечал Петр Григорьев. — Купцы — народ прижимистый, но многие пользу от каменного строительства понимают. Им же престижно иметь магазины в большом каменном доме.
Девильнев взял с полки старую книгу. Она была издана в Стокгольме Филиппом Иоганном Стралленбергом и называлась: «Северная и восточная части Европы и Азии». В книжке было описание Томска, были рисунки древних художников, срисованные Стралленбергом со скалы на берегу Томи.
— Видите, как танцуют древние! Человеку всегда было мало только пищи. Он хотел больше. В нем всегда была душа. Это танец-молитва. Это полет к прекрасному. Иногда я сам себе кажусь таким танцующим человечком. Наперекор бездушной стихии я стремлюсь к теплу и свету разума и познания. И я зову вас с собой, господа.
Девильнев, как бы невзначай, изобразил на столе пальцами циркуль. И тотчас ответно взялся за одну из пуговиц Якимовша, сделали свои знаки Григорьев и Плаутин.
Томас Томасович улыбнулся:
— Вижу, что даже в этом тесном кругу у меня есть единомышленники. И думаю, что в Томске давно пора создать ложу. Томская ложа видится мне созданной по старинному шотландскому обряду и по ритуалу московской ложи «Блистающая звезда». Ее мастер Иван Лопухин может поделиться с нами опытом обрядности, мы ему отпишем. Пусть и у нас в ложе будет ковер с изображением глобуса, солнца и луны, знаков зодиака. Обрядность будет нужна для воздействия на новых членов. Но мы-то знаем, что циркуль наш — символ науки и строительства. Астрономия, алхимия, натуропатия, хиромантия
вот что нас влечет. Прошли века с тех пор, как в Верхних Альпах моими предками написаны алхимические трактаты. Я многое из этих трактатов почерпнул, мне это помогло жить. Я вижу световое поле человека и понимаю: он лжет или говорит правду. Люди не святые. Ровное, чистое, золотое, с голубым оттенком сияние бывает лишь у святых и детей. Мы не дети. Но надо очищать свое поле. Приблизиться к детям. Я думаю, мы соберем первое свое собрание, как только найдем подходящее для наших целей уютное и укромное помещение. Но надо поклясться держать все в тайне от непосвященных.
— Клянемся! — ответили собутыльники.
Плаутин сказал:
— У меня на заимке, на берегу Томи у мыса Боец, есть деревянный двухэтажный дом, окруженный рвом с водой. Там ставни из железа в три пальца толщиной устроены даже на втором этаже. Дом этот похож на башню и иногда качается, ибо фундаментом ему служит огромный кривой валун. Из дома ведет подземный ход. Есть из него выходы возле реки. Но вообще он ведет в неведомое. Еще ни один смельчак не рискнул углубиться в него слишком далеко. Там много ответвлений, в этом лабиринте можно заблудиться. И, говорят, ход может привести к пещере, где живут гигантские ящеры. Я в своем загородном доме бываю редко. Его вполне можно использовать для собраний. Так что первое заседание ложи можно будет провести в любое удобное время.
Девильнев сказал:
— Вы очень порадовали меня. Место для ложи идеальное. А если на наше собрание явится доисторический ящер, то сие будет означать встречу эпох!
Они сдвинули бокалы. И что-то сверкнуло в горнице флигеля. Может, в ночном небе за окном скатилась звезда.

27. ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ

Меновой двор в Томске при Гостином Дворе был многолюден всякий день. Лавки, амбары, торговые дороги. Часовня.
Юродивые. Двое. Отроки. Георгий и Гавриил. Недавно появились в Томске, ходят по городу, просят милостыню. У одних сразу берут. От других отворачиваются, восклицая:
— Сие от беса!
Наберут много и хлеба, и денежек, а потом сами это все раздают нищим. И стихами при том говорят, так складно, как по писаному! На левых руках у них железные рукавицы, кресты. Дьявол-то, он слева подступает!
Откуда пришли — неизвестно. С железными крестами, с наручными и ножными железными веригами. Железа вросли в их тела. И на босые ноги надеты железные башмаки! Как не прикипят ступни к железу на уличном холоде? Смотреть
и то страшно. Сидят на заснеженной паперти.
Весь день тут сновали люди. И только в начале ночи улица пустела.
В Гостином Дворе перед Рождеством собрались не просто богатые томичи. Все это были купцы первой и второй гильдии. Они предпочитали общаться в своем особливом кругу. Ведь от гильдии зависели и привилегии. Первогильдейцы могли иметь речные и морские суда. Купцы второй гильдии обладали лишь речными судами. Первогильдейцы ездили в каретах, запряженных парой лошадей, а купцы второй гильдии ездили только в коляске, хотя и запрягали пару. Купцы рангом ниже ездили в коляске с одной лошадью.
Впрягать в карету цугом по шесть лошадей могли полковники, генералы и равные им по рангу чиновники.
И вот, закончив свои многотрудные дела этого дня, сидели в особливом кабинете богатейшие купцы. Посреди кабинета стоял круглый, вишневого цвета, стол. В четырех углах комнаты были укреплены портреты императрицы Екатерины Второй, Григория Орлова, Григория Потемкина и Румянцева. Каждый портрет был от пола до самого потолка.
Перед собравшимися фыркал большой самовар, стояли полупустые бутылки, и на огромном блюде лежал разворошенный ножами и вилками жареный осетр. Яркими красками манила взоры клюква и брусника в берестяных блюдах, благородно посвечивала в серебряной тарелке черная икра.
Огромные напольные часы в простенке звонко тикали, их золотые стрелки неспешно свершали свой круг. Часы были посланы Екатериной Второй в дар китайскому императору. Но в дороге упали с воза, и был указ: придержать их в Томске, проверить ход. Теперь мелодичный бой их проверял часовщик, которого все называли Бергом в башмаках. Дело было в том, что в Томске жил еще один немец по фамилии Берг, но ходил он только в сапогах и был кузнецом. Того именовали Бергом в сапогах.
Берг в башмаках прислушался к ходу часов и сказал:
— Это, может, единственные в России часы, стрелки которых сделаны из чистого золота, а цепи из серебра.
Судовщик Иван Васильевич Губинский сыто рыгнул и глянул на часовщика своими зелеными сверлящими глазами:
— Если захочу, закажу себе точно такие же. Всю механику из золота сделают, даже гири и те прикажу отлить из чистого золота!
— О! — улыбнулся Берг. — Всем известно, что ваши капиталы могут творить чудеса. Весь Томск есть в восторге от вашего, Иван Васильевич, каменного дворца и трех домов. Ваш дворец с баррокальными украшениями на фронтонах и каменными воротами есть очень красив. Томичи разевают рты, когда смотрят. К тому же, вы владелец тридцати восьми частей Гостиного Двора.
— Но разве мои дома хуже? — подал голос купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Все знали его еще как весьма опытного кантора. И любили слушать церковные хоры, которыми он руководил. Мыльников набирал в свои хоры исключительно мальчиков. Он считал, что только мальчишечьи голоса могут обладать настоящей ангельской чистотой и силой. Но все знали, что он не самый богатый в этой компании.
В беседу вступил торговый бухарец Калина Ярмонович Касимов.
— Мы торгуем кедровый масло, изюм, урюк, чай, халва, табак. Мы стали сибиряком. Зимой носим чамбары — кожаные белые штаны поверх пимов. А живем плохой совсем. В подвале живем, окошко совсем внизу. Решеткой закрыт окошко. Но каждый дурной шайтан тебе в окошко поссыт или наплевает! Плохая наша жизнь!
— Брось прибедняться, магометанин! — воскликнул Губинский. — Ты, поди, в своем подвале не один горшок с золотом закопал?
Сидевший в компании купец первой гильдии Петр Федорович Шумилов имел шесть каменных домов и восемьдесят частей Гостиного Двора. Но он хмуро молчал.
— О чем задумался, Петр Федорович? — спросил его купец Матвей Иванович Ржицкий, который происходил из обрусевших поляков. — Похоже, что тебя вино не веселит.
— Что золото и что серебро, если человек не обеспечил свое продолжение благополучным потомством? — меланхолично вопросил Шумилов.
— Ты печалуешься о судьбе сына Мефодия? Стоит ли? У тебя еще есть дети.
— На Мефодия имел я главнейшую надежду. Я его учил, поил, холил. И все для чего? Неужто для того лишь, чтобы он сам дозволил отрезать себе яйца и то, чем люди производят на свет себе подобных? Но если бы только это! Поселившись в проклятом скопческом доме у мельничного моста, он набрался крамольного духа! Он ругательски ругает матушку императрицу Екатерину. Он позволяет себе рассказывать об императрице скабрезные истории. Якобы у нее есть в конюшне станок, в который она становится определенным образом, а конюх подводит к ней жаждущего совокупления жеребца! Да за такие байки меня лишат всего имущества и самого отправят в каторгу в Нерчинск, или на Соловки, или вовсе жизни лишат.
— Но ты же за Мефодия не ответчик!
— Как не ответчик? С меня первого и спросят. Он ведь теперь на каждом углу костерит правительство и губернаторов. А всё эта старая сволочь Кондратий Селиверстов. Я уже был у коменданта, у Фомы Фомича, слезно просил его отправить этого скопческого атамана Кондратия из Томска куда подальше! Но комендант говорит, что сделать этого не может. Если человек отбыл каторгу и сослан в Томск, так он и должен здесь жить до особого указания, а если такового не последует, то и до самой смерти. Значит, тут ни одну сволочь и тронуть нельзя? Они будут совращать наших детей, а мы будем смотреть и глазами хлопать...
В этот момент в кабинете грохнули выстрелы, все заволокло дымом, и купцы, вскочившие было со своих стульев, опять повалились на них. Они увидели, что портреты в углах вдруг с треском разорвались, и в комнате очутились и Екатерина Вторая, и Григорий Григорьевич Орлов, и Григорий Александрович Потемкин, и Петр Александрович Румянцев. Все они одеты были в такую же одежду, в какой были изображены на портретах. У всех были в руках пистоли. Екатерина Великая пальнула из пистоля в потолок и хрипловато сказала:
— А ну, барахольщики, выворачивайте-ка все карманы и давайте все ваши деньги. Сие государству нашему потребно! Да не вздумайте жулить, пристрелю!
Потемкин страшно вращал единственным глазом, обрывая с часов золотые стрелки и серебряные цепи. Румянцев-Задунайский изо всех сил стукнул рукоятью пистоля Губинского по голове. И не зря. Иван Васильевич попытался схватить со стола увесистую бутыль для обороны. Ничего у него не вышло. Он свалился без сознания. И Румянцев не только вытащил из его карманов все деньги, но и вынул из жилета карманные часы, а с пальцев снял перстни.
Через минуту императрица вместе со своими знаменитыми соратниками выбежала из здания Гостиного Двора, возле которого ее и спутников уже ждали две кареты, лошади были запряжены цугом.
Одинокий прохожий, увидев в полумраке известнейших в России людей, быстро закрестился:
— Свят, свят, свят!
Юродивые Георгий и Гавриил, все еще сидевшие возле часовни в снегу, забрякали железом. Тонким вибрирующим голосом Георгий завопил что-то бессвязное вослед странному поезду. Гавриил прокашлялся и, дергая руками и ногами, тоже заблажил. И зарыдали божьи люди, утирая слезы и длинные, как вожжи, зеленые сопли. А кареты со свистом умчались в метельную ночь. Возницы были толковые и гнали, не разбирая дороги, но вовремя уворачиваясь от кочек, колдобин и пней.
В кабинете Гостиного Двора среди порохового дыма приходили в себя от пережитого томские богатеи.
— Ну и прощелыги! Глаза отвели! — ругался Шумилов.
— Я бедный бухарский человек! Я целый год торговал. Я продавал халву, шербет, рахат-лукум, сабза, узум. Зачем отбирали таньга? Зачем даже мой бухарский халат с меня снималь? Разве матушка Екатерин такой бедный? Я бывал в Петербургу. У великой матушки большие-большие дома, а я живу в подвале. Каждый может ссать и плевать в мое окно, хотя и есть решетка.
— Заткнись, магометанин! — прервал его стенания Губинский. — Тебя и пальцем не тронули, а меня чуть жизни не лишили. Главное, магометанин, здоровье. Будет у тебя здоровье, и ты еще наживешь деньги. Да у тебя и так, поди, в подвале золота полно. Вот доберется до тебя матушка Екатерина, будешь знать!
— Господа купцы! Нам следует написать коменданту бумагу и указать, что не намерены больше терпеть в городе разбои, пусть принимает строгие меры. Или будем губернатору писать! Это что же! В центре города! — возмущался осипший от пережитого кантор.
На улице трещали трещотки сторожей. Залаяли собаки, заметались факелы дозорных жителей, которые не то город вышли охранять, не то кого-то грабить собрались. В таком диком месте ночью все кошки не то что серы, а черны, как сажа. Говорят, прошлой ночью бродил по городу эфиоп. А поскольку он телом черен, как печной горшок, то и разглядеть его невозможно. Но как светать стало, разглядели проклятого. Поймали. Надели колодку на него и отвели в яму, туда, где до сих пор сидит зловредный колдун Горемир и всякие прочие лихие люди.

28. ПОБЕГ ГОРЕМИРА

Санька Бухтарма ходил с фузеей по решетке тюремной ямы, изредка взглядывая вниз, на томившихся под решеткой в длинном и темном подвале узников. Арестанты спали вповалку на соломе. Днем ловили вшей да блох. Одежка на них была грязная, на некоторых стала загнивать уже. К тому же, в подвале у них был большой деревянный ушат с ручками, в него справляли большую и малую нужду. Вот почему из ямы вверх несло тяжким звериным духом, выворачивающим кишки наружу.
Ничего интересного в Санькиной службе не было. Копошатся в яме этой мазурики. Иногда вдруг возникает драка. Тогда Санька вынимает из ножен саблю, грозит:
— Вот я вас!
Но Санька знает, да и арестанты знают, что часовой никогда не спустится по лесенке в подвал, чтобы отпереть железную дверь, ведущую в яму. Дверь отпирают раз в два дня, когда ушат переполнен и пенится, как свежий кумыс у татарина в бурдюке. Тогда десять стражников стоят возле двери с пиками и алебардами, чтобы никто из узников не подумал выскочить наружу. Еще несколько стражников сопровождают с заряженными фузеями и пистолями четверых арестантов, которые тащат за ручки ушат, как драгоценную ношу, к ближайшему рву.
Саньке город Томск нравился, и служба в охране нравилась. Кормили сытно, щи давали с мясом, а по праздникам даже пироги с рыбой давали. Денег на выпивку хватало. Но унтеры выпивох не жаловали. Могли и запороть насмерть за такой грех.
Служба была не слишком трудная. Только ночами стоять тяжело. В сон клонило. Вот и теперь Саньке рот разрывала зевота, а внизу, в яме, зловредный старикашка Горемир строил ему рожи и говорил:
— Ты есть предатель, переметнувшийся из моего стана к врагу! Гляди мне в очи, коли ты такой воин: при сабле вострой и при пистоле. Давай глядеться, кто первый сморгнет? Победителю
деньгу медную.
— Чо глядеться-то? — сказал Санька. — У тебя и денег нет.
— Есть! — похвалился Горемир и показал в горсти деньги.
Санька решил: а чего бы и не поиграться? Он не таких видал, через плетень кидал.
Ладно! Начали! — сказал Санька, уперев руки в бока, насупив брови и сверля глаза Горемира своим наглым синим взором.
Горемир оперся спиной о холодную стену и сказал Саньке:
— Ты не моргай, сморгнешь — проиграешь! Молча смотри, пристально смотри, да не сморгни, а то тошно станет...
Санька хотел заругаться, а языком шевельнуть нельзя. Как-то так получилось, что Горемир проклятый начало чудовищно раздуваться, расти, дрожа от напряжения и уже не помещаясь в яме. Стены трещат, решетка шатается. Голос Горемира из этой зловонной опухлости прозвучал:
— Подай ключи! Выйду вон, тебе легче станет. Сам видишь: казенную помещению сломаем, ты отвечать будешь.
Санька хотел стряхнуть наваждение, но не мог оторвать взгляда от колдуна. Пошарил в кисете и уронил ключи сквозь решетку…
Очнулся он от крика и беготни. Унтер тряс его, как грушу. По яме метались фонари: узники исчезли.
Саньку еле растолкали, моргал, с трудом вспоминая, что же с ним произошло? Вспомнил. И тотчас начал давиться тошнотой.
— Якорь тебя! — возмутился унтер. — Ключей нет, воры сбежали, а он корчится? Чего рыгаешь? На деревяге кнутами воловей кожи спину почешут, сразу полегчает! У нас тут есть лекари знатные!
Санька молчал. По городу метались конные стражники, разыскивая сбежавших узников. Из тридцати сбежавших к утру удалось изловить шестерых. Но это все были несостоятельные должники, мелкие воришки. Настоящие преступники как сквозь землю провалились. А с ними и зловредный дед Горемир.
Горемир, как только отомкнул дверь, так и сказал:
— Рассыпайтесь, как горох, в разные стороны. Призову. А пока — ша!
Как был, босой, в колодке, с кандалами на ногах, Горемир прянул в темноту по подстывшим на ночь ноздреватым снегам. Город он не знал, но звериным чутьем ощущал окраину города. Придерживая кандалы, дед скакал, как стреноженный конь. Он еще не отошел от тех волшебных гляделок, которые затеял с глупым часовым-мальчишкой. Ну, до него он еще доберется, шкуру спустит за молодку, которую этот сопляк совратил тогда, в Бухтарме. Нет! Такое Горемир не простит! Посрамление! А сейчас Горемир глядел в самого себя, и это помогало выбирать путь.
Мелькнули в проулке факелы, он кинулся в заснеженную рощу. Где-то брехали собаки. Это худо! У собак чутье, как у самого Горемира. И уже рассвет крадется из-за горы. Горемир остановился, перед ним был человек.
Одетый в просторный синий халат, раскосый мужчина настораживал на ветках рябин, калин, тополей и берез клетки-хлопуши. Клетки, устроенные из тонко обструганных деревянных спиц. Были клетки в виде причудливых китайских дворцов. В некоторых клетках для приманки сидели чечетки и щеглы. Мужчина расставлял в клетках малюсенькие фарфоровые чашечки с коноплей и вареным рисом. Заметив Горемира, улыбнулся ему:
— Не бойся, я —друг. Я тебя знаю. Я мало-мало смотрел яму. Видел тебя там. О! Сначала я тоже сидел в том яме как китайский шпион! Потом меня отпустили на поселение. А про тебя говорили, что ты большой колдун. Твой русский бог я видел, на горах стоит. Большой, деревянный. Я тоже русский человек, хотя не похож. Я — Ван Суслонов. У меня мама китаянка, но папа русский. Я хорошо понимаю твоего бога. Это правильный бог! Он засеял землю от океана до океана. Ты правильно веришь. А теперь бежим, пока не рассвело, в наш потайной дом, за болотом. Скоро стает снег, к нам будет не пройти, все зальет вода, а мы будем плавать среди кустов на плотах и петь песни! Будет весело, потому что будем ловить рыбу в мутной воде. А сейчас я ловлю здесь птичек. Я жил в Китае, там меня научили, что можно есть все, что летает, ползает или ходит. Я угощу тебя жареными воробышками! Бежим! Тебе мешают кандалы?
Горемир сделал над собой усилие, размягчил суставы, сделал несколько змееобразных движений, и кандалы сползли с его ног. По замерзшим кочкам, тайными тропами, через увалы, среди бочажных ям и диких зарослей, провел Ван Суслонов своего спутника к глухому оврагу, по дну которого струился под тонкой корочкой небольшой ручей. В крутом склоне этого оврага, в зарослях черемухи, ветлы, боярки и вербы, среди болотных кочек таилась тропа, которую постороннему человеку было бы ни за что не отыскать.
Дом стоял на галечной косе, в одинаковом удалении от Воскресенской горы и реки Томи. Весной всю равнину заливало водой. Тогда в этот дом можно было попасть лишь на лодке или на плоту. Летом только хорошо знающий эти места человек мог пройти к дому совершенно невидимой тропой. Понятно, что такой дом мог построить человек отчаянный и желающий одиночества. Такие дома за городом строили люди, которым было что скрывать от мира.
Ван Суслонов рассказал Горемиру о том, что сей дом прежде принадлежал капитану Иоганну Иоганновичу Лехнеру. Капитан в своих дальних плаваниях по морям и рекам не успел жениться. Под старость осел в Томске и построил себе этот кирпичный дом с круглыми зарешеченными окнами, имеющими к тому же круглые металлические ставни на всех трех этажах. На чердаке капитан поставил сильнейшую подзорную трубу. Были проведены с этажа на этаж сигнальные веревки с колокольцами. Жил в этом доме капитан с двумя слугами и кухаркой. Когда капитан сильно заболел, он завещал свой дом Франсуазе. Почему? Никто не знает! Они лишь однажды встретились с капитаном на рынке возле пристани, о чем-то поговорили, и вот результат. Капитан похоронен в подвале дома. Франсуаза раз в год спускается в подземелье с охапкой живых цветов.

Вошли внутрь. Жилище было круглым, стены оплетены сучьями и обмазаны бело-голубой глиной. Причем во многих местах в глину вмазаны самоцветы, изображающие южные цветы. На первом этаже суетилась прислуга. Тут стояло варево в горшке на решетке камина. С первого на второй и третий этаж вела деревянная винтовая лестница. Небольшая круглая крыша жилища была застеклена, и оттуда в дом пробивались лучи света.
В третьем этаже помещались большая турецкая тахта и круглый стол. Здесь жила Франсуаза.
Во втором этаже на полу валялись собачьи шкуры, в полутьме булькали кальяны и попыхивали огоньки трубок. Трубки раскуривал и подавал гостям маленький бухтарминский мужичонка Мартын Белый. Как говорится, святое к святому и лепится.
— Ты зачем привел его, Ван? — вскричала Франсуаза, увидев Горемира. — Кандальника! Так-то ты соблюдаешь тайну нашего убежища! Да ведь он прямо из кутузки вылез, он, поди, вшивый весь и блохастый? Я, как увидела в подзорную трубу, кого ты ко мне ведешь, хотела пальнуть в него из мушкета! Капитан Лехнер очень хорошо придумал иметь на чердаке подзорную трубу. Видно даже, кто ходит в городе по улице или плывет по Томи. И как я увидела, какого ты, Ван, ведешь злодея, так и подумала, что ты лишился ума!
— Придержи язык, женщина! — воскликнул Горемир. — Я ведь могу сделать так, что он у тебя навсегда отсохнет. Но я же могу тебе услужить лучше всех твоих слуг вместе взятых.
— Да, я знаю, что ты кудесник и молишься одному интересному предмету! Мне твоя религия вообще-то приятна. Но ты, во-первых, государственный преступник, во-вторых, можешь привлечь к моему дому внимание всяких шпиков, а мне это совсем нежелательно. Поэтому пусть тебя Ван Суслонов хорошенько вымоет в бочке горячей водой и даст тебе один из своих халатов, и туфли пусть даст китайские, да еще хорошо бы тебе бороду срезать, чтобы на себя меньше был похож.
Они прошли мимо людей, сидевших на собачьих шкурах с остекленевшими глазами. Здесь хлопотал Кынсон. Одним набивал трубки, другим подкладывал под хмельные головы маленькие подушки.
В нижнем этаже Ван провел Горемира в подобие сеней, там стояла огромная бочка.
— Раздевайся!
— Вода-то хоть теплая?
— На плите котел с кипятком. Добавим в бочку, и будет хорошо. Баню мы пока не построили, бочкой обходимся.
После помывки они вошли залу. Оглядывая ее, Горемир спросил Ван Суслонова: нет ли среди этих людей предателей?
Ван ответил, что нет. Все эти люди тайком приходят сюда курить опиум. Людям здесь хорошо. Зачем же они будут лишать себя такого приятного места?
Чалмы, атласные шальвары, нега на собачьих шкурах, на потертых, но не потерявших пышности персидских коврах, кальяны, гашиш, опиум…
Через неделю Горемир уже знал наперечет всех постоянных посетителей этого дома. Бывали здесь и казаки, и мещане, ходил и молоденький чеботарь по фамилии Самохвалов. Этот в подпитии бы скандален. Томские чеботари это люди особенные. Они имели лодки под парусами, плавали в них по Томи и Оби, продавали готовую обувку, снимали мерки с желающих пошить особливые сапоги. Попутно возили они в своих лодках мыло, свечи и спички. Торговали беспошлинно и всегда были при деньгах.
Теперь чеботарь кричал на весь дом:
— Как же этот змей двуглавый смеет требовать такие огромные деньги за то, что я с вашей французской милостью всего час проведу? Я, можно сказать, почти купец, нас в городе знают. То, что я вас посещаю, уже есть риск. Если дойдет до господина коменданта, меня занятия лишат! При таком раскладе не я вам, а вы мне платить за визиты должны!
Франсуаза отвечала:
— Невежа! Молчал бы. Что мне твой господин комендант? Я родственница самого женераля де Скалона! И мне никто не укажет, кого мне принимать в своем салоне. Мужлан!
В нижнем этаже мужики попроще пили самодельное здешнее пиво, играли в зернь и в карты. Горемир изучил компанию. Один лысый мужик как-то особенно взглядывал на него. Дед сам подошел к нему:
— Чую, чего-то тебе от меня надо, вертишься ты, как карась на сковороде, а спрыгнуть с нее не догадаешься.
— То-то и есть, что ваше благородие человек ясновидящий. А мне как раз такой компаньон и нужен.
— Компаньон? А что же за компания такая? Чем заниматься? Если воровать и грабить, то этим жить Горемиру невозможно. Я человек великий, у меня и душа большая, как, впрочем, и все остальное.
Лысый сообщил, что его зовут Еремеем, в России он был управляющим в имении своего отца, князя Жевахова. Его даже хотели посадить на императорский престол. Но дело не выгорело, попал он в каторгу, а затем в ссылку в Томск. Теперь он нашел место, где есть много золота. Но вокруг этого золота развелось великое число чертовщины разной. Вот и нужен ему такой человек, как Горемир, чтобы злые чары отводить, как на место раскопок придут.
— А на что тебе золото? — вопросил Горемир.
— Да очень просто! — воскликнул Еремей. — Влюблен я, ваше степенство, в одну девицу, купеческую дочь. Нет мне без нее жизни никакой. Но я старше ее намного и не сильно красивый, каторга мне волосики проредила, видишь сам, так что только через деньги и смогу ее взять. Купчиха человеку с деньгами не откажет.
— Что ж, любовь дело святое, тут и говорить нечего. А есть ли там, в твоем заповедном месте, скала высокая? Чтобы я мог некоторое изображение там поставить?
— Как же нет? Синий утес над Томью рекой! Высота, аж дух захватывает, красота — сердце замирает!
— Ладно! Тогда возьмусь тебе помогать. Только нам с Ваном, Кынсоном и Мартыном Белым хоть издали покажи свою красавицу, чтобы мы знали, ради чего будем стараться.
— Э-э! Ты еще этих проходимцев в дело хочешь включить?
— А что? Ты же говоришь: там золота горы, на всех хватит. И сам же говоришь, что в пещере этой разные страхи живут. Почему нам этих китайцев не включить? Известно, что всем миром и вошь сподручней бить. А тут дело тонкое. Ты вот хочешь жениться, и тебе деньги нужны. А у Кынсона, смекай, две молодых жены. Не век же ему трубки гашишем набивать? Золотишка схватим, баб заведем, в шелка разоденемся. Скульптуры на всех томских горах понаставим. Пусть знает русский народ, в чем его сила есть!

29. БЕС — В КАЖДОМ ЧЕРЕМУХОВОМ ЛЕПЕСТКЕ

У скопцов были крепкие амбары на берегу Ушайки. Дома их были похожи на крепости. Скопцы ходили зимой и летом в пимах, обшитых снизу кожей. Свои длинные волосы расчесывали на прямой пробор, густо сдабривая их репейным маслом, не диво, что волосы у кастратов росли длинные, как у женщин. Так уж получалось. А бород и усов они не носили. Томские мужики хорошо знали, что со скопцами нельзя связываться ни при какой погоде.
Скопцы прятали в своих подвалах пики, алебарды, пистоли, фузеи, порох. Лабазы общины были набиты до отказа копченой рыбой, мясом, орехом. Скопцы ловили рыбу, где хотели, охотились, где вздумается, орех били в любом кедраче, который им понравится. Если других томичей за такие дела крестьяне забили бы кольями до смерти, то скопцов трогать боялись. Не дай Бог! Злые, как черти. Тотчас в ножи возьмут. Тела их ущемлены, им терять нечего.
Командовали скопцами Кондратий Селиверстов и Петра Демьянов. И вот теплым майским днем Кондратий Иванович призвал к себе молодого Мефодия Шумилова и сказал:
— Ведомо мне, что в жизни прошлой бесом тебе внушено было заглядываться на Дашку Рукавишникову. Сам-то ты спасся. А Дарью оставил беса тешить. Сейчас черемуха цветет, Дарьюшку плотская тоска мучает. Она мечется, ночами не спит. Того гляди, влюбится в какого-нибудь охламона. Это бесовское наваждение столько людей сгубило. Любовь! Любить надо только Бога! Тогда спасешься. Ты ж в соседях у Дарьюшки был. С детства знал. Твой долг и спасти ее. Покарауль незаметно, да как пойдет она из дома, да останется одна, так мешок ей кожаный на голову накинь и волоки сюда. Пока ее черти не смутили, очистим ее от скверны.
А Дарья в это время стояла рядом с пожилой монахиней у края холма, возле белой каменной монастырской стены. Тихо сияли кресты на монастырском кладбище, запах черемухи был тревожно-торжественным, от него сладко сжималось сердце. Дарья оперлась на огромный шероховатый валун, лежавший на краю холма с давних пор.
—Ах, матушка Евфимия! — трепетно сказала Дарья. — Взгляните, как прекрасен божий мир весной! Смотрите, как монастырский луг зазеленел. А Ушайка отсюда, с высоты, кажется шелковой лентой, которую девушка обронила на лугу. А дома все словно белой дымкой подернуты. Сколь дивно цветет черемуха! И так хочется в это время любить и быть любимой! За что меня карает Господь? Я ведь и постов не пропускаю, и к обедне хожу. Совратили Мефодия скопцы, лютые драконы, исчадия ада!
— Дашенька! Не нужно никого осуждать, даже разбойников. Все люди страдают, а если и совершают нечто ужасное, то чаще всего, озлобившись от великих мук своих. Вы, Даша, еще сущий ребенок. И горе ваше
не горе. Вы еще себе найдете! Вам только кажется, что вы в этого Мефодия влюблены. Просто пришла ваша пора любить кого-то. Жил по соседству Мефодий, запал в вашу душу, вы и любите его. Жил бы рядом другой молодой человек любили бы этого, другого!
Евфимия подняла на девушку глаза, но тотчас опустила. Ну да! Сомнений нет! Это ее дочка и есть! Отнятый у нее ребенок! Точно такой же была Евфимия в те дни, когда ее звали Палашкой и жила она далеко отсюда, в имении князя Жевахова. Это ее копия! Самой природой изображенный портрет.
Уже не первый раз они беседуют так. Евфимия встретила ее в храме во время литургии, вместе шли потом из дома Божьего, долго бродили среди замшелых камней. И девушка вдруг почувствовала, что может этой незнакомой пожилой монахине все рассказать, как лучшей подруге. Маменьку-то свою Даша стесняется. Боится даже. Сурова больно. А у монахини такие добрые отрытые глаза. И с тех пор нередко они встречаются, беседуют после службы, бродят по холмам возле монастыря.
И монахиня Евфимия, стоя рядом с Дашей, думала о том, что вот, рядом, обретается самое дорогое на свете существо, а она не может открыться. Об этом даже подумать невозможно. Не дай Бог, узнает Дарья о ее прошлом! Не нужно бы с Дарьей и встречаться, и говорить. Да ведь как не встречаться? Евфимия ночей не спит, ожидая новой встречи с дочерью.
Евфимия поглядела вниз на Монастырский луг и сказала:
— Вы вельми фигурально про речку Ушайку сказали. Да и как вам не любить город сей, если в нем родились? Я вот родилась в Московской губернии, но тоже любуюсь здешним великолепием природы. В Москве люди Сибирь поминают с великим страхом. А в том же Томске достаточно красоты Божией, чтобы сердце радовалось и таяло. Я смотрю из окна своей кельи и вижу много замечательного и зимой, и летом. Когда весной разливается великая река Томь и воды ее затопляют весь нижний город, казалось бы, горожанам надо стенать и плакать. Но нет! Они грузят добро свое на плоты и плавают по разливанному морю среди крыш домов, звеня домрами и играя на рожках и флейтах. Поют, кричат. И когда сходит большая вода, Заливная улица и Монастырский луг покрываются высокой сочной травой, а черемуха буйно цветет, как теперь. Разве это не диво?
Монашка Евфимия умолкла. На монастырский холм поднимались двое мужчин. Евфимия сняла и вновь повязала свой черный платок так, что он закрыл ее лоб и щеки. Дарья с озорным любопытством юности глядела на двух важных господ, карабкавшихся по склону.
Григорий Осипович Якимовша, отирая глину с ботфорта пучком травы, сказал Девильневу:
— Зря мы не пошли обходной дорожкой, а полезли по крутому склону. Не понимаю, господин комендант, как это в прошлом степняки, штурмуя Томск, взбирались по таким вот крутым холмам.
— Они не просто взбирались, в них в это время летели пули и ядра из крепости, а сами они стреляли из луков. Но, как известно, город им взять ни разу не удалось. Это все благодаря тому, что крепость томская расположена, согласно со всеми правилами фортификации, на крутом холме…
Собеседники вскоре были уже наверху, остановились, чтобы отдышаться. Оба высокие, Якимовша — полный, Девильнев — худой. Оба в добротных сюртуках, в щегольских ботфортах. Длинные седые волосы выбиваются из-под шляп.
Дарья одарила стариков веселой улыбкой. Это получилось само собой. Девушки всегда не прочь пококетничать, даже с теми мужчинами, на которых не имеют видов. Так белочка все собирает и тащит в дупло орешки, хотя они не вмещаются и просыпаются на землю.
Дарья знала, что костлявый мужчина — это комендант, француз. У него, видно, много в жизни было любовниц. Полковник! Ишь как смотрит! Дарья ощутила некое торжество. Ее забавляла данная ей природой власть. Стоит ей улыбнуться даже такому вот седовласому мужику, и он теряет голову.
А Девильнев был поражен. Как эта девушка похожа на Палашку, на его давнюю любовь. И какая кокетка! Черт возьми! Почему он до сих пор не создал эликсир молодости? А всё заботы о городе. Так редко приходится заниматься алхимическими опытами. Реторты и колбы скучают о нем!
Евфимия смотрела в сторону. А сердце ее частило. Каждый раз, когда она видит коменданта, вновь оживает в ней ее прошлое. О, Боже! Почему мы носим в себе все свои прошлые ошибки и неудачи, все воспоминания о разочарованиях и предательствах? Не потому ли мы и стареем раньше времени?
Монахиня и девушка пошли по тропинке прочь, девушка раза два оглянулась, и каждый раз Девильнев чувствовал ее взгляд как прикосновение солнечного луча.
Григорий Осипович Якимовша похлопал Девильнева по плечу:
— Ну что? Хороша чертовка? А? Седина в бороду, а бес — в ребро?
— Это чудо Господне! Дело в том, дорогой друг, что в молодости я любил девицу, в точности похожую на эту. Просто волшебство. Чья она?
— Купчихи Рукавишниковой дочка. Чудо не чудо, можно посватать.
— Что ты, дорогой друг, она мне не то что в дочери, во внучки годится.
— Мало бы что! Она купеческая дочь, а ты — дворянин, полковник, хозяин города. Давай посватаю. Они еще за честь сочтут!
— Нет! Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Она же течет, убегает.
Два важных господина прошли в канцелярию Алексеевского монастыря, навстречу им поспешило монастырское начальство.
Дарья спустилась с холма к нижнему городу, перешла мост. Ушайка несла в своих светло-зеленых водах черемуховые лепестки. Дарья считала их, идя по берегу, сбивалась со счета. Сломила ветку, отмахиваясь от комаров, которые уже зудели возле реки, время было вечернее.
Даша заплела черемуховую ветку вместе с пышным цветом в венок и пустила по реке. Потонет
быть ей вековухой. Если же зацепится веночек где-то возле берега там и будет дом, в котором ее суженый ждет.
Но вдруг что-то случилось, она даже не сразу поняла — что. Мир исчез. Ее что-то грубо сдавило. Как же так? Только что были: аромат черемухи, речная свежесть, мечта, надежда. И вдруг — душная тьма, неведомые тиски? Она кричала, но ее не было слышно.
Мефодий ликовал. Выследил, поймал! Подкрался сзади, накинул на замечтавшуюся Дарью кожаный мешок, сгреб ее в охапку, потащил. Теперь будет доволен суровый наставник Кондратий Иванович. Скажет на собрании о Мефодии хвалебные слова, которые слаще меда, может, Мефодия возведут за сей подвиг в новую степень благодати.
Молодой скопец бежал к дому скопческой общины по берегу реки. Тут на задах каждой усадьбы устроены баньки, на бревенчатых подставках сохли перевернутые вверх дном обласки.
Длинные, смазанные лампадным маслом, волосы Мефодия рассыпались по плечам. Армяк расстегнулся, доходившие до самого паха скопческие валенки увязали в прибрежной глине. Один валенок так увяз, что снялся с ноги, но Мефодий не обратил на это внимания, продолжал бежать.
Вот и продолговатый, похожий на крепость, главный скопческий дом. Двойной тын, между которым мечутся собаки неведомой в Томске породы, завезенной откуда-то из южных краев. Огромные, лохматые и свирепые псы.
Мефодий прокричал петухом, и это у него хорошо получилось. Дежурные братья тотчас отворили тяжелые, обитые железом ворота. Зазвенели ржавые цепи.
И вот Мефодий уже в скопческой молельне, где собралась вся братия. Он стащил с Дарьи мешок, она озиралась испуганно и гневно.
— Как смел ты? — воскликнула она, обращаясь к Мефодию. — Неужто они вырезали у тебя и разум твой? Они покалечили тебя, а теперь ты приволок для этого и меня? Да матушка за меня всю эту свору со света сживет! До коменданта дойдет! Али ты не знаешь нас, Рукавишниковых? Мы не последние в этом городе люди!
Кондратий Иванович в это время затачивал на оселке большой кривой нож, похожий на серп. Только это был серп для страшной жатвы. Ритмично водя острием ножа по оселку, Кондратий Иванович сказал:
— Это не она говорит, это бес ее устами вещает. Это бес в ее глазах огоньки зажег, сами видите. Эк забесновалась! Вот она, нечистая сила-то. Но мы беса укоротим, мы его отрежем и выбросим. Нынче бес сидит в каждом черемуховом лепестке. Нанюхаются бесовщины и грезят. Но в нашей обители бесовского духа нет! Мы только Господу богу служим, и ждет нас рай, жизнь вечная и блаженная. И тебе, девица, не дадим сгореть в аду. Для того тебя брат Мефодий сюда и доставил. Ты, брат Мефодий, сыми-ка с нее одежку да привяжи ее, как полагается.
Мефодий кинулся исполнять приказ. Дарья отчаянно сопротивлялась, визжала, укусила Мефодия за руку. Подскочили дюжие мужики-скопцы, помогли Мефодию привязать руки и ноги Дарьи к кольцам, вделанным в пол и стену. Даша рвалась из пут, но все было напрасно, громкие угрозы и проклятия ее не произвели никакого впечатления на главу секты. Он сказал:
— Это бес ее устами вещает. Видите, сколь силен? Но вера в Бога сильнее! А ну, сестры, объявите ей, сколь блаженно действует на человека обеление.
Две бабы-скопчихи сорвали с себя кофты, сняли с плеч рубахи. Груди их были отрезаны, безобразные рубцы на месте грудей ужаснули Дарью.
— Уйдите! — закричала она. — Да чем же ребеночка буду я кормить, если вы меня так же обкорнаете?
— Не будет у тебя ребеночка! — объявил седой жрец, пробуя ногтем острие ножа. — Не будет и хотения его иметь. Не будет похоти, не будет грязи, только чистота и святость.
Кондратий Иванович подошел к Дарье, захватил шершавыми пальцами один из сосков ее, занес нож, примеряясь для точного удара.

30. БИТВА ЧИСТЫХ С НЕЧИСТЫМИ

В тот самый момент, когда Кондратий Иванович совсем уж собрался совершить свою священную операцию, у двери скопческого дома стояли Горемир с Еремеем и малюткой Мартыном Белым.
Мефодий, так увлеченно выслеживая свою добычу, не заметил, что за ним самим следят. Когда молодой скопец накинул на Дарью кожаный мешок, подхватил ее и быстро миновал скопческий кордон, тотчас к этому же тыну и подскочили три наших богатыря. Еремей уговорил Горемира и Мартына помочь высватать невесту. Вот они и следовали за ней от самого монастыря. Увидели, как Дарью похитил Мефодий, погнались за ним. Но тот мчался что молодой лось, догнать его было невозможно.
Горемир прикидывал, как бы получше охмурить охрану и сторожевых собак, как вдруг к дому скопцов подлетели две черных глухих кареты без окон. Из карет появились люди в черных капюшонах. Один из них пустил деревянным насосом длинную струю зеленоватой жидкости в Горемира, Еремея и Мартына, а затем в метавшихся за частоколом псов и скопцов-охранников. И псы, и люди свалились под заборы в траву.
Перемахнув через частоколы, чернецы ворвалась в ритуальную залу. Их лица светились в полумраке каким-то странным зеленоватым огнем. Это так поразило главного скопца, что он замер с ножом возле обнаженной Дарьи. Остальные скопцы дико завопили от страха и повалились на пол. Дарья тоже была ни жива, ни мертва. Один из светящихся великанов поспешил освободить Дарью от пут.
Раненый в руку его же собственным ножом, Кондратий Иванович все же опомнился и вскричал:
— В топоры их, ребятушки, руби дьявольскую силу!
Но нападавшие уже выскочили из залы. Один ухватил Дарью и потащил в карету, второй развязал черный мешок и швырнул его в дверь, подперев снаружи бревном.
Бурый ядовитый дым валил из мешка. И скопцы вместе со своим грозным предводителем исходили слезой, чихали, рвались выйти. Но двери был заперты, а в окна заглядывали огненные рожи.
Кондратий Иванович с ревом выбил головой оконную раму со стеклами, выпрыгнул во двор, поднялся с земли, потирая вздувшуюся на лбу огромную шишку. Во дворе уже никого не было. Никаких огненных рож. Только мелькнули в проулке две черные кареты, влекомые тройками пегих лошадей. И подрессоренные экипажи укатили бесшумно, исчезли, словно черные привидения.
Кондратий Иванович в горечи, глядя на отравленных своих здоровенных псов и братьев-охранников, чьи глаза тоже слезоточили от неизвестного яда, зарычал аки лютый зверь и ковырнул свой пупок окровавленным ножом.
Дико взвыл Мефодий Шумилов, вырывая длинные пряди волос со лба.
Горемир пришел в себя, поднял Еремея и Мартына и шепнул:
— Идемте отсюда, други! Нас попотчевали «Черемухой», крепкой настоечкой, аж голова кружится, и чую я, если вовремя отсюда не уберемся, дадут такой закусочки, что после долго вспоминаться будет! Извини, брат Еремей, но похоже, твою невесту укатил в свой дворец сам дьявол, не к ночи будь сие сказано. Идем к Франсуазе да выпьем по стакашку вина. После доброго веселья не помешает хорошее похмелье.
Но Еремей побежал к дому Матрены Ивановны Рукавишниковой. Там он зашел в свою комнату во флигеле. Перед зеркалом тщательно причесал на лысине три волоска. Потом ударил себя бутылкой по лицу, отчего под глазом тотчас всплыл большой синяк. Затем расцарапал гвоздем себе руки и в таком виде пошел дорожкой мимо грядок с зеленым луком к купеческому дому.
— Я насчет Даши вашей, — с порога заявил Еремей. — Хочу прямо вас спросить: отдадите ее за меня или нет?
— Так я что! — вздохнула Марья Ивановна.
Как уж Дарьюшка сама пожелает.
— Эх, Матрена Ивановна! Я так полагаю, что нынче вам ее желание и спрашивать будет не у кого.
— А что? — встрепенулась Матрена Ивановна. — Уж не случилось ли с ней чего? То-то, я смотрю, лицо у тебя странное! Ой, никак утопла? Или лошадь ее сшибла? Говори же, я знать должна! С утра-то моей милушки нету. Думаю, пущай божьей красотой дивуется, погоды теперь благодатные. Но ты-то что знаешь, что?
— Эх, Матрена Ивановна, за таким цветочком нужен глаз да глаз. Такой цветочек каждому сорвать, помять лестно. Мефодий, помните, ухажер ейный был? Так ведь обрезался он у скопцов, а сегодня и Дашку украл, оттартал к ним, чтобы тоже обрезать!
—Ой! Убил! Ой! Убил! — заметалась по комнате Матрена Ивановна.
Караул! Помогите!
— Да отбил я у скопцов Дашку, — похвастал Еремей. — Резня была лютая, еле живой ушел. Кровь, порох отмыл, переоделся и — к вам. Видите сами, какой я избитый весь. Сражался, как лев...
— А Дашка где же?
— В том-то и соль! У скопцов-то ее отбили, а какие-то люди ее перехватили и в карете невесть куда увезли.
— А что за люди?
— Кабы знать! Но карета дорогая и запряжена по-генеральски.
— По-генеральски? Откелева же в Томске генералы? Только полковник один, комендант! Но на него сие не похоже, не станет он среди бела дня девок умыкать.
— А я и не говорю, что похоже.
— А на кого похоже?
— Эх, Матрена Ивановна! На чертей это очень похоже. Но вы дайте мне слово: если я Дарью спасу, пусть она моя будет.
— Спасешь, тогда у нее и спросишь, я за нее слово дать не могу.
— Ладно! — вздохнул Еремей. — Только, думаю, найти вашу дочку теперь будет очень непросто.
— Я теперь же до коменданта дойду! — сказала Матрена Ивановна. — Он начальник над животами нашими, пусть помогает.

31. ЖЕСТОКИЕ НРАВЫ

В доме коменданта по утрам пили кофей. Данилка Хват приучился варить его не хуже, чем это делают в кофейне. Шегереш приносил из ближайшего трактира сыр, масло и рыбу. И готовил второй завтрак.
Данилка дал зерна великолепному огромному и огненно-красному петуху. Девильнев объяснил своим слугам, что петух — это как бы орден Франции. С тех пор в усадьбе по воскресеньям устраивали петушиные бои. Причем Данилка Хват обычно кричал:
— Французы дерутся!
А когда Данилка услышал от коменданта сказку Шарля Перро про Кота в сапогах, то тут же заказал для комендантского кота сапоги, шляпу с пером и плащ.
Теперь Девильнев вышел на веранду пить кофе, а о его ногу терся громадный сибирский кот Васька. Томичи просто пугались комендантского кота. Они понимали, что комендант сам большой человек, потому его должно окружать все большое. Но этот кот! Это было просто чудовище. Причем мурлыкал он так противно, словно скребли ножом по стеклу. Если коту что-либо не нравилось, то орал он визгливо и дурашливо.
Нередко кот в красных штанах в кожаных сапогах, в которых были прорези для когтей, в шляпе с пером и в плаще, ночами бегал по крышам и старым крепостным башням. И тогда одинокий прохожий содрогался и, может, делал в штаны, услышав истошный крик необыкновенного существа.
Случалось, что Васька возвращался домой потрепанный, без сапог, плаща и шляпы. Слуги тотчас заказывали ему новую одежку.
Девильнев пил кофе, поглаживая кота и глядя на крутой спуск, по которому экипажи съезжали в нижний город. Сейчас по спуску медленно двигалась черная карета. На высоких козлах помещался возница, одетый во все черное, в немецкой шляпе и башмаках. К верху кареты на черной тумбе привязан преступник. Под гром барабанов его должны были медленно провезти по всему Томску к месту казни.
Пока его везут, за каретой следует все увеличивающаяся толпа.
На Сенной площади толстая плаха. К этой-то плахе привяжут бедолагу мокрыми сыромятными ремнями и забьют бичами до смерти. Суровы законы. Суровы нравы. Раболепия многовато. Крепостного права в Сибири никогда не было, но жесткость пришла сюда с беглыми и сосланными крепостными. В городе — эта плаха, эшафоты, но здесь хоть суд. Пусть не всегда. В деревнях же чаерезов, как поймают, так и забивают кольями без всякого суда и затаптывают в снег. Если случится другое какое воровство
забивают человека камнями всей деревней.
Теперь Девильнев думал о том, что уже привык жить в этой странной стране. Он принял и полюбил ее обычаи. Одного он не мог принять до сих пор. Здесь не поклонялись прекрасной даме. Мужчины, порой и старцы, часто говорили о женщинах всякие гадости, считали их изначально грязными и развратными. Будто женщина может пребывать в разврате в одиночку!
Во Франции флирт — это поэзия, вино, веселье. А здесь вот недавно по соседству вдовице обмазали дегтем ворота, только за то, что ночью к ней приходил любовник. Одна незамужняя женка разрушала соседскую семью. Запустили ей в сокровенное место скользкого сопливого ерша. Обратно не вытащишь. Сибирский прием!
Стал комендант говорить старикам, что это есть зверство. Старики отвечали, что будет хуже, если все в блуде погрязнет. У них де свой дедовский обычай. Суровая страна!
И раболепие — тоже отрыжка, от того жестокого и дурного крепостного права, которое в центральной России бытует. Вот Петр Григорьев при помощи камеры-обскуры изобразил портрет Девильнева с орденом святого князя Владимира на груди. Принято здесь так вот выказывать свое усердие. По просьбе Думы и знатных людей города сей портрет поместили в зале ратуши. Неловко, неловко! Что он сделал за эти годы для города?
Ремонт почтовых дорог, мостов, поиски беглых крестьян, ссыльных. Набор рекрутов в армию и флот, сбор таможенных пошлин, оброк, купецкие сборы.
Приказал поднять на городовой круглой башне Андреевский флаг. На той башне осталась вестовая пушка на колесах. Теперь в обед палят. Всё горожанам веселее! Кто хочет, может думать, что в столице живет.
Столица! Сохранились еще кое-где избы циклопической кладки из толстых бревен с малюсенькими окошками, тыны и частоколы.
И все равно из памяти до конца не стерся Прованс. Популярное прованское вино Шатонеф-дю-пап. Платаны и маслины.
Неспроста он так привязался к этому сибирскому коту. Должны же быть любимцы, о которых можно заботиться, беспокоиться, скучать?
Девильнев размышлял. Кот терся о его ногу и противно мяукал. Собаки заходились лаем, и окрестные жители поеживались.
Допив кофе, Девильнев надел китель и фуражку. Взмахнул рукой, и снизу по крутому взвозу двинулась волна штыков, качаясь в такт музыке полкового оркестра. Роты все поднялись к дому Девильнева и выстроились в каре. Комендант дал знак капельдинеру, и зазвучали одна за другой мелодии: «Коль славен Господь во Сионе», старинный русский марш «Орел», марши Петровского Преображенского полка. А потом еще сочиненный местным капельмейстером — марш Томского мушкетерского полка. Девильнев все выслушал с вниманием и поднес капельдинеру стопку водки. Махнул платочком, и роты двинулись к плацу около обрыва отрабатывать приемы ружейного и сабельного боя.
День начался. И не только у коменданта. Возле монастыря с крестным ходом шли священники в золотистых ризах, монахи в черном. А в нижнем городе, в стороне Песков, показалась процессия серых братьев-францисканцев, с аббатом Перне Бернаром во главе. Все — в серых капюшонах, в черных сутанах, подвязанных белыми веревками. А в бухарской слободе с высоких минаретов обращались не то к Аллаху, не то к прихожанам муэдзины. Чей Бог старше? Не комендантское это дело. Да и Бог-то, скорее всего, один на всех, только по-разному называется. Девильнев иногда причащался в молельне у Бернара, а иногда и в монастырском храме. Православный священник тоже считал его своим прихожанином.
Здесь, в Томске, вообще было смешение народов, религий, нравов. Смешение европейского и азиатского. Пленные литвины и поляки, пруссаки и шведы
кого только не было! Все толклось и кипело в гигантском чане, именуемом Сибирью, а что должно было получиться никто не знал. Ночами Девильневу снились и Будда с загадочной улыбкой, и разукрашенная статуя католической мадонны в углу молельни, и икона с ликом Спаса Ярое Око в православном храме.
Ловчее других с религией устраивались евреи. Когда еврею надо получить льготы, которые полагаются только православному, он немедленно крестится и становится христианином. Когда надо свои иудейские льготы получить, немедля возвращается в иудаизм. Некоторые из них из одного вероисповедания в другое переметывались десятки раз.
Сам же комендант не знал: то ли молиться в православной церкви, то ли посещать католическую молельню?
Девильнев вздохнул, отодвинул ногой кота, ибо в мансарду вошла Матрена Ивановна Рукавишникова. Присела в книксене:
— Ты уж извиняй, батюшка Фома Фомич! Незваная пришла. Никогда бы не осмелилась обеспокоить, но ты в городе главный. А я лишилась самого дорого на свете: дочери моей ненаглядной.
— Да? Мне показывали вашу дочь, это совершенно очаровательное существо, — сказал полковник, несколько розовея.— Что же случилось с крошкой, неужели нашелся наглец, который посмел ее обидеть?
— Ах, батюшка ты мой! Мефодий Шумилов добровольно оскопился, а ведь это жених Дарьин был. И научили его скопцы притащить в скопческий стан Дарью, чтобы ее там оскопить.
— Неужто изувечили девчонку? — спросил комендант, бледнея.
— Не успели ироды! Главный-то уже ножик занес, сказывали. Ох, как вспомню, сердце обмирает. Помешали им.
— Кто же сей благородный человек?
— Квартирант мой, Еремей Жуков, сие дело выследил. Он к Дарьюшке-то давно неравнодушный. А с ним еще божий старичок. Смешно так того старичка прозывают, Горомером, что ли?..
— Постой, Матрена Ивановна! Я понял, что там был беглый тюремщик Горемир, ухорез добрый. Значит, они спасли Дарьюшку, а потом умыкнули? Так я тебя понял?
Да нет! Не они ее утащили. Еремей рассказывал, что заскочили к скопцам мужики, у которых на лицах пламя пылало. Схватили Дарью-то да в карету сунули, только их и видели.
— В какую такую карету?
— Большая карета, тройка цугом впряжена.
— И куда ж эта тройка ускакала? В какую сторону?
— А вот уж этого я, батюшка мой, хоть убей, не знаю. Да ты Еремея спроси, он лучше расскажет!
— Где Еремей?
— Ходит теперь где-то, переживает, Дарью ищет.
— Ладно, Матрена Ивановна. Не волнуйтесь. Дочь вашу непременно найдем! — заверил Рукавишникову Девильнев.
А у самого в душе кошки скребли: опять разбойники безобразят! И ведь следов не оставляют никаких, вот что обидно. Что же он за комендант, если не может обуздать эту злую силу?
Проводив купчиху, он велел седлать коней. С несколькими казаками и офицерами промчался по нижнему городу. Кавалькаду сию сопровождал громкий лай собак из подворотен.
Ворвались в скопческую обитель, постреляв и порубив всех оставшихся после прежней баталии овчарок.
Вбежав в обширную горницу, Девильнев замер: несколько обнаженных фигур метались в лужах крови, визжали и хрипели. В одной из фигур Девильнев распознал Кондратия Ивановича Селиверстова.
— Господь, гляди!
вопил Кондратий, полосуя себя ножом. Тела свои тебе жертвуем!
Дурея от запаха крови Девильнев закричал:
— Вяжи их, ребята! Вяжи! Тащи всех в яму! Пускай прохладятся. Эк разогрелся ты, Кондратий, что не дали тебе молодую девку загубить, покалечить. Совесть-то у тебя, старого, есть, али с соплями съел?
— Я ее к Богу привесть хотел! Это ты, басурманин, тянешь людей в ад, к чертям! Вам бы блудить только, грешить телом своим, а тело надо готовить для Бога! Французская ты фуфряшка!
— Плетей ему! И всех в яму! Смотреть строго, чтобы ни один не сбежал, не порезался. Не давать им самой малой железки. Ни гвоздя, ни пуговицы, ни острой косточки, ни лучинки. Чтобы нечем им было повредиться. Лекаря пришлите в ямшоную. Пусть каждый час проверяет их. И допрашивать всех: кто Дарью Рукавишникову увез?
К себе домой на гору комендант вернулся не в духе. Кто он? Француз? Но его нисколько не волнует судьба француженки Франсуазы. Доносят, что она устроила за городом в овраге курильню опиума. Черт с ней! Но ему до боли жаль русскую девчушку Дашу. Она кажется Девильневу чуть ли не родной дочерью. И есть еще что-то в сердце. Не надежда, нет! Мечта. Связанная с Дашей, связанная с этой землей. Какой он теперь француз! Язык и то забывать стал. Фома Фомич
вот он кто!
Да! Завязался узелок прочно, словно веревку сначала водой намочили. Кликнул Данилку Хвата и Шегереша.
— Подите к самым нашим главнейшим сыщикам, пусть обыщут получше салон госпожи Франсуазы. Очень может быть, что она таким образом вербует девиц для своего заведения. Пусть Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий посмотрят на ее дворе, в каретниках пошарят, нет ли там черных карет и похожих лошадей. Да Горемира поищут. А если Еремей попадется, то и его арестовать. Дашеньке в женихи набивался. Сам, поди, и подстроил похищение. Давайте быстро! Я жду! — сказал комендант и разложил на столе под акацией бумагу и перья. Закурил трубку с длинным янтарным мундштуком…
Но ни с чем вернулись из вылазки на Франсуазино подворье сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий.
— Позвольте, ваше высокоблагородие, доложить, — сказал Кучевский. — Посреди болотных кустарников, среди которых находится дом госпожи Франсуазы, не нашли мы ни каретника, ни даже просто сарая. В этих местах в карете не проехать. Там и пешком-то к дому едва можно подойти, мы уж едва не потонули, слуги с того дома прибежали с жердями и нас из топи вытянули. А в том доме обретаются пьяные мужчины и женщины вольного поведения. Но нам не удалось там обнаружить ни Еремея, ни Горемира. Мы осмотрели все закутки, нигде не нашли Дарью Рукавишникову. Да и вся прислуга тамошняя показывает, что Дарью они там не видели.
— Что же говорит Франсуаза? — поинтересовался Девильнев.
— Ругается! — ответил Иванов-третий.
И по-русски ругается, и по-французски. Обещает пожаловаться Антуану де Скалону на то, что ей в собственном доме покоя не дают.
Девильнев усмехнулся. Ну до чего же наглая бабенка! Открыла дом разврата, запретным зельем мужиков потчует. И еще сама же жалобами грозит!
Наказал, чтобы агенты приглядывали за жилищем Франсуазы, беглый Горемир объявится — схватить! А пуще всего надо искать, куда увезли Дарью Рукавишникову черные кареты. И кто в этих каретах был? Что за фантомы? Можно ли такое спускать, ежели среди бела дня людей крадут? Строжился, строжился Фома Фомич. А сердце-то ныло, болело.

32. БУРЯ НАДУЛА

В загородном доме, неподалеку от мыса Боец, закрыты железные ставни на первом и втором этажах. Обитая черным сукном комната. На стене надпись: «мементо мори»
как бы пущена серебряная лента. Под надписью — скелет с песочными часами и с косой. В глубине стоит жертвенник, обитый черным крепом, на нем лежат раскрытая библия и череп. Ниже их горит минора, семь свечей, и лежит меч. Еще — «древо сиферот», каббалистические кружки, соединенные линиями. Ковер со знаками зодиака. Круглый стол и стулья с высокими спинками, на которых изображен глаз Иеговы.
Место мастера Девильнева. Ударом молотка он открывает заседание ложи. Передник — символ каменщика, с изображенным на нем циркулем и наугольником. Сухая ветка акации на голове.
Оратор возносит хвалу свободе духа. Хорошо уйти от повседневных забот о городе, где немало бродит людей с вырванными языками, отрезанными носами и клеймами на щеках и на лбу. В городе этом нередко горят дома, часты грабежи и убийства. То ли дело — определение судьбы по линии рук! Якимовша по поручению Девильнева рассказывает об определении расы по строению черепа, о том, что графология позволяет по почерку узнавать характер, судьбу...
— Пока мы не дадим другое направление умственности, франкмасонство должно считать себя ничего не сделавшим, — говорит Григорий Осипович Якимовша. — Шефсбери, деист, основатель масонства, говорил: нет религии выше разума. Разве без книг и опытов можно узнать, как сделать из стекла алмаз, из свинца и ртути — золото, из неблагородного — благородное? Наука поможет создать правильное человеческое общество...
Время пролетело быстро. Девильнев закрыл заседание. Вольные каменщики сложили свои атрибуты, переоделись. Загасили свечи и факелы. Вышли из дома под звездное небо. Под ногами шуршало золото осени, созданное никем и без всякой алхимии.
Чудный мир предстал перед людьми, которые пытались постичь его тайны своим разумом. И только что за стенами дома, в тепле комнат, будто открылось перед ними сокрытое. Но великое звездное небо, темные и чудно пахнущие леса, полные неясных теней и шорохов, дыхание недальней зимы опять предстали перед ними прекрасной и вечной загадкой. Что это? Как сотворено? Зачем?
На всю Европу гремела слава Вольтера — неутомимого и язвительного обличителя церкви, невежества, произвола, глашатая разума, свободы, правосудия и передового государственного устройства. Девильнев читал его философские повести. Но как все это далеко от жизни сибирского города Томска!
И Дидро, и Руссо не смогли бы придумать, как сделать здешних людей добрее, нравственнее. Здесь жизнь жестока, она и ожесточает людей.
Девильнев взял под руку Якимовшу и сказал:
— Сколь жестокий обычай калечить преступников. И кандалы! Они отвратительно и тоскливо гремят, когда идет партия кандальников. Я в детстве бывал в Марселе и ездил с дедушкой на остров Ив. Мы посетили знаменитую островную тюрьму, где я видел арестантов в цепях, с железными шарами на ноге. В Томске я заведу в комендантском остроге французский обычай выпускать арестанта в тюремный дворик с цепью и прикованным железным ядром. Не убежишь, но ходить легче, чем в кандалах. Заключенный может взять ядро в руки и идти без звона, который навевает горькие мысли. Это все же куда лучше, чем звон кандалов. Вы не находите?
— Хрен редьки не слаще! — ответил Григорий Осипович. — Кстати, не нашелся ли зловредный дед Горемир?
— Его и след простыл. И я думаю, что он вполне может быть причастен к тому, что мы до сих пор девицу эту, Дарью, не можем найти. Вы же знаете, что я был неплохим сыщиком, и чутье мне подсказывает, что не без умысла злого украли. Жаль, что я так загружен городскими делами. Не то лично принялся бы за розыски. И я вижу, что тут не обошлось без тайных чар. Может, это Горемир заколдовывает томичей так, что они сами не ведают, что творят. Иногда идешь по городу и чувствуешь, что зло вместе с тополиным пухом, вместе с дождями и снегами тихо падает на землю. Пропитывает все ее поры. И страшно мне делается, хотя я и боевой полковник. Что сделать, чтобы смягчить души томских обывателей? Как исправить нравственно горбатых?
Петр Григорьев сказал:
— Мало в городе мест для души. Одними кабаками да церквями не обойдешься. Простолюдины на базарах любому фигляру рады. А вот бы нам тиятр сделать, как Санкт-Петербурге, глядишь, хоть часть народа от вина и прочего дурману отвадили бы.
— Ну, ты, брат, сочинитель, не хуже Вольтера! — воскликнул Григорий Осипович Якимовша. — Эк хватил! У нас тут не Париж, чтобы комедии разводить.
Однако же мыслям Девильнева способствовала случившаяся вскоре буря. Две недели дули ветра такие, что в томских домах сотрясались стены. Особливо же ветра бушевали на Воскресенской горе. 31 октября ночью был такой удар бури, что цветные ромбические стекла на комендантской веранде с жалобным звоном раскрошились. Во дворце из каминов вылетели уголья и головешки, едва не начался пожар.
Петух соскочил со своей жердочки и пребольно клюнул дремавшего в прихожей Шегереша в заднее место. Кот Васька, спавший на атласном тюфяке в шляпе, плаще, но без сапог, вскочил и принялся драть когтями дорогой персидский ковер. На него шумнул Данилка Хват.
— Кесь ке се? — спросонья по-французски спросил Девильнев.
— Буря, ваше высокоблагородие! — сообщил Данила. — Ветер сильный, не дай бог, если где-нибудь загорится. При таком ветре опять весь город сгорит, как свечечка.
— Вели звонить в колокола, поднимайте полки, пожарных. А Шегереш пусть головешки с ковра уберет поскорее. Мне — подать трубку и шинель...
Всю ночь Девильнев с отрядом скакал по городу. Распоряжался. Где-то деревья вековые упали поперек дороги, где-то с дома крышу сорвало. Вернулся домой под утро. Поднялся на гору. Вот тут, на краю горы, говорят, еще лет десять назад стоял черный шестиметровый крест над могилой бывшего томского воеводы Дмитрия Ивановича Щербатого.
Много раз неблагодарные потомки утаскивали этот крест и распиливали на дрова. Дерево-то сухое! Власти восстанавливали крест на том же месте. А он вновь исчезал. А однажды и тело несчастного Дмитрия Ивановича ночью вырыли, мундир сняли, перстни с пальцев стащили, а останки собакам в ров бросили. Заступиться-то за недвижное тело некому. Все родичи живут далеко на Москве. А местные власти устали с варварством бороться. Уступили. И то сказать — древняя могила, бог с ней. Не отбирать же погрызенные останки у собак? Потом в могильную ямку местные жители всякий мусор таскали, помои лили. Так она и сравнялась с землей. Теперь уж и не разглядишь, где раньше была. И если эдак-то поступили со своим, с русским уроженцем, с князем родовитым, что же будет в Девильневым, когда он умрет?
С этими мыслями и отдыхать лег. Только прилег, явились с докладом сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий. Доложили: этой страшной ночью в Шелудивом логу некий огненноликий великан ограбил почтовую тройку. Сей разбойник забрал все деньги, драгоценности и письма, увел лошадок. А с господина почтмейстера Сергея Федоровича Полетаева он снял новехонькую соболью шубу.
А нынче утром возле Благовещенской часовни кто-то подарил эту самую шубу юродивым — Георгию и Гавриилу.
— Кто подарил?
— Кто-то! — хмуро ответствовал Иванов-третий. — Поди, узнай у них! Мычат, поэзы странные излагают.
— Шуба-то на ком одета? На Георгии либо на Гаврииле?
— На обоих сразу!
— Это как же? Вроде как у Кынсона: у одного левый рукав, у другого правый? И так, вдвоем, одну шубу носят?
— Никак нет! Шубу-то этот даритель разорвал, а может, саблей разрезал ровно пополам. Одна половина — Георгию, другая — Гавриилу.
— Вот так сыск! Ничего не выяснили! Шубу-то хоть отобрали?
— Невозможно, ваше превосходительство! Хочешь за этих юродивых рукой взяться, а у них вериги железные раскаляются до красна.
— Что за бред?
— Ей-богу! Аж паленым пахнет.
— Их на дыбу подвесить да бичами угостить, небось заговорили бы.
— Невозможно, господин комендант! Юродивые, они для русских людей словно святые при жизни. Их устами вещает сам Господь Бог!
— Вот и пусть бы рассказал Господь их устами, какой тать на тракте казенную почту ограбил?
— Будем искать! — сказал Адам Кучевский. И сыщики удалились.
Девильнев подошел к окну, прислушался. В заснеженном мире хорошо было слышно: играют сигнальные рожки. Разводы, караулы, офицерское собрание, выпивка, карточные игры. Все это жизнь гарнизона в дальнем краю. Он не может справиться с какими-то бандитами огнеголовыми. Ограбили Еремея, потом купцов, Дашу Рукавишникову умыкнули, теперь вот почту казенную распотрошили. В его руках сыщики, солдаты, казаки, а он, выходит, бессилен? Что за край? Что за жизнь?
Между тем, за океаном в Америке штаты провозгласили свою независимость. И там началась борьба северян и южан. В нынешнем году два американских негра зачем-то приехали в Томск. Сбежали. В Америке, говорят, неспокойно. Будто Томск — самое спокойное место на свете. А здесь среди бела дня грабят. Девильнев велел на всякий случай за неграми строго приглядывать. Пока что оба работают грузчиками при купеческих складах, хозяева на них не жалуются.
Недели две назад капитан Балабошин, герой Кавказа, двухметровый мужик, въехал прямо в помещение офицерского собрания на своем громадном, сером в яблоках, жеребце. Он решил перескочить через обеденный стол на коне, показав, как он один покорил целый Кавказ. Длиннее метра его сабля, сам он рябой, рыжий чуб из-под папахи свисает до подбородка. И что? Конь зацепился копытом за стол, все угощения слетели на пол. И герой Кавказа свалился в холодцы, мармелады и желе, со сломанной рукой и ногой.
Сейчас сей герой лежит и залечивает раны в гошпитале. А как эскулапы его выпустят, так сразу придется посадить на гауптвахту.
Так что в Томске и герои, и бандиты на каждом шагу. И каждый человек есть личность необычайная. Не много таких городов на свете. Не туда вы, господа негры, стопы свои направили.
Здесь дикая смесь европейского с азиатским, особая типология. Крещеный туркмен, бухарцами привезенный, стал священником остяков в православной церкви. Можно ли придумать что-либо более причудливое? Он приводит остячек к Белому озеру, и они рожают младенцев прямо в воды его. И так становятся христианами.
Это город искателей и прятателей. Клады в Томске закопаны казаками по склонам гор, берегам рек, в пушках, в стволах, которые когда-то отливали из местного железа. Иногда такой ствол вкапывают в землю возле ограды, и он служит коновязью, и никто не знает, что внутри того черного от времени ствола.
А Девильнев
отец всем искателям и прятателям, всем разбойникам и благородным людям этого города. И у него есть пергамент с пророчеством пражской Сивиллы ХVII века. В пророчестве говорится: в день Святой Вероники 4 февраля человечество издаст раздирающий душу крик страха и ужаса. Настанет страшный суд.
Но суд пока не настал. Комендант сам должен судить и рядить. И вот только налили ему чашку горячего кофе, а у двери опять звенит колокольчик, и кот Васька зверски выгибает спину. Данилка Хват выскакивает во двор и возвращается с докладом:
— Профессор Карло Гамбуцци, миланского общества изящных искусств магистр, с супругой.
Девильнев встал с дивана, Данилка Хват тут же накинул на него форменный сюртук.
Думалось: надо же! В такой город осенью по бездорожью итальяшку занесло, да еще и с супругой! Каким ветром, и что бы сие значило? Впрочем, удивительного-то и нет. Сюда либо сбегают, чтобы спрятаться от суда и казни, либо едут под конвоем. Либо приезжают сюда по служебному распоряжению исправлять какую-либо должность.
Вошел Карло Гамбуцци, черно-седой итальянец в театральном плаще и лаптях! Это невольно вызывало смех. Супруга итальянца, Паулина, тоже была в лаптях и все время пыталась спрятать ноги под подолом платья.
— Сеньор комендант! — воскликнул Карло Гамбуцци, изображая рыцарский поклон, с подтягиванием ноги и притоптыванием. — Сеньор комендант извинит нас за то, что мы предстаем перед ним в столь неприглядном виде. Это всё проклятые разбойники, которые ограбили нас возле города в логу. О! У этих мошенников во всем мире одни и те же уловки. Они сваливают старое ветвистое дерево на дорогу. Вы спешиваетесь, тут-то они и налетают на вас и грабят. Я этот прием даже показывал не однажды в своих спектаклях.
— О, так вы комедиант? — с интересом оглядел его Девильнев.
Это забавно. Один — комендант, и один — комедиант! Это звучит как рефрен песенки!
— А вы обнаруживаете хорошее чувство слова, это делает честь вашему высокоблагородию, ибо несомненно, что вы опытный поэт! — сказал Гамбуцци.
Итальянец говорил легко по-французски, но вплетал в свою речь и немало русских слов.
С какой целью вы забрались в ледяные глубины Сибири, да еще ввиду приближающейся суровой зимы? — комендант придвинул стулья к камину.
— Мы гастролировали в Петербурге, а затем по всей центральной России. Мы ставили «Неистового Ролланда» Антонио Вивальди, о войне рыцарей-христиан с сарацинами. Опера хорошо идет, потому что вы тоже ведь воевали с турками. А затем мы хотели ехать за океан в Америку. Там дерутся северные и южные штаты. Они делят богатую страну. Им не хватает музыки. Мы решили пробраться туда через Китай. Но мы не учли, сколь плохи дороги за горами, которые россияне именуют Уралом и Камнем. В степях нас чуть не взяли в плен кочевники, но, обыскав нас, они ничего не взяли, кроме наших одежд и продуктов. Понимаете? Они не взяли скрипку Страдивариуса! — воскликнул возмущенно Карло Гамбуцци. — Их предводитель подергал желтым ногтем струны, завыл, как шакал, и хотел бросить ее в костер. Я понял, что он никогда прежде не видел скрипки. Я выхватил ее у него. Меня жестоко избили. Никакого внимания не обратили кочевники на расписанные яркими красками фанерные, картонные и прочие декорации! И вот мы добрались до большого русского города Томска. Наши сердца радостно забились: здесь мы сможем отдохнуть, показать несколько спектаклей и, может быть, заработаем на дальнейший путь. Но в логу перед городом дорогу нам преградили два великана с пламенем в головах, какая-то краска удивительным образом светилась на их лицах! Лошади встали на дыбы, кареты развалились. Люди в серых зипунах и черных масках забрали декорации, оперные картонные мечи, копья, сундуки и арки. Забрали и драгоценную скрипку, и трубы, и валторны. Сняли с нас даже сапоги и туфли, а для смеха нацепили нам на ноги вот эту соломенную обувь! О, пресвятая мадонна! Мы не сможем показать вашим славным горожанам наше действо, не сможем заработать на дальнейшую дорогу. Помогите нам, ради всего святого, господин комендант! Помогите, и мы разыграем для томичей лучшие спектакли Европы. Приютите моих актеров хотя бы в каком-нибудь шалаше на первое время.
— В шалаше у нас, милейший, не проживешь! Но призову сейчас сильнейших людей города, и мы подумаем: что же нам делать с вашими актерами? Сейчас работы на реках заканчиваются. И, думаю, томичи будут рады увидеть светские представления. Это отвлечет их от пьянства и прочего блуда. Пусть обогреют их лучи просвещения.
А в мозгу коменданта, как заноза, засела мысль об огненноголовых. Черт бы их взял! Или они сами и есть черти?

33. РОЛАНД ТРУБИТ В СВОЙ РОГ

Сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий проходили по базару, и цепкие их глаза замечали каждую мелочь. Иванов-третий, заметив необычную пестроту на стенах магазинов-лабазов купца Пырсикова, по-собачьи наморщил нос:
— Стой, Адам! Тут что-то у Пырсикова интересное!
На стене лабаза сыщики увидели изображение старинного замка под луной. Фанера была прочно приклеена к стене лабаза рыбьим клеем-карлуком. Не оторвать!
Побегав по базару, сыщики вскоре обнаружили, что на старом Гостином Дворе декорации продавали как картины. Андриан Григорьевич Пырсиков даже приказал наклеить холсты с амурами на потолок своей конторы. Оторвать невозможно.
Андриан Григорьевич Пырсиков не мог пояснить: у кого именно были закуплены эти раскрашенные фанерины и холстины. Вроде бы цыгане какие-то заречные оптом все это продали, а может, бухарцы? Разве всех упомнишь, кто тут на базаре толчется? Понравилось, вот и купил. Красоты-то хочется!
Конфисковать? Ну, берите, отрывайте! Только порвете всё и всю красоту испортите.
Сыщики купили у пирожниц десяток пирожков, жуя на бегу, помчались дальше. Сколько бегают, а не могут вынюхать, что же это за огненноголовые бандиты такие? То почту казенную ограбили, то на обоз фигляров италианских наскочили, хотя с тех и брать-то нечего. Но больше всего комендант сердится оттого, что умыкнули девку молодую, Дарью Рукавишникову. И то сказать: как сквозь землю повалилась, хоть бы след какой.
Тем временем, по распоряжению Девильнева, итальянцу Карло Гамбуцци был передан на берегу Томи длинный приземистый сарай, где раньше хранился чай. Итальянец нанял рабочих, которые починили потолок и стены, исправили печи.
Соединили вместе военный и пожарный оркестры, и Гамбуцци стоял за пультом с узорной тросточкой, репетируя музыку к «Ролланду».
— Престо! Престо! Темпо! Форте! Пиано! Дьяблло! Пианиссимо!
В качестве статистов для первого спектакля набрали рослых казаков и солдат, нарядили их в фанерные, окрашенные серебристой краской, латы.
Капитан Андрей Андреевич Балабошин
герой Кавказа, двухметровый мужик, стало быть, ему и Роландом быть. Уж так старались Карло Гамбуцци с женой, давая Балабошину уроки актерского мастерства! Могуч, велик и грозен он в своих бутафорских доспехах, но слова запоминать — не горазд.
И вот в главнейших местах города Томска на щитах художники начертали:
«Единственная в мире! Миланская академия музыкальных искусств! Опера Антонио Вивальди, поэта Ариосто. «Неистовый Роланд». В двух картинах. Только два вечера. Спешите видеть!»
Над свинцовой Томью уже порхали миллионы белых мух. Река текла как бы недвижно и беззвучно. Так бывает перед ледоставом. Воздух был промозглый. Деревья без листвы торчали голые, как скелеты. И по-осеннему черный вечер в закоулках Томска навевал тоску.
Тем призывнее сияли плошки возле бывшего рыбного сарая, тем заманчивее казались звуки настраиваемых труб, флейт и скрипок. Опера! Слово-то какое! Опера здесь, в Сибири? В тайге? Да вы что? А что это такое?
Некоторые и знали, да забыли, а иные и не знали никогда. А мужчин в городе в пять раз больше, чем женщин. Казаки, солдаты, офицеры, чиновники, холостежь сплошная. Как убить вечера, долгие, промозглые, тоскливые? А тут — опера!
В сарае раскалились до красна две железных печи. Тепло. Сиденья первых рядов покрыты оленьими шкурами для тепла и удобства. И на этих сиденьях восседают, конечно, комендант Девильнев, его всегдашний спутник на гуляньях отставной каптенармус лейб-гвардии Севского полка Григорий Ефимович Якимовша, инженер-капитан Сергей Плаутин, прапорщик-архитектор Петр Григорьев. Люди-то всё какие! Можно сказать, столпы Вселенной! Во втором ряду расположились городской голова Афанасий Иванович Данилевский, купцы Иван Васильевич Губинский, Андриан Григорьевич Пырсиков, Михаил Алексеевич Мыльников, Петр Федорович Шумилов. Сидела и вдовая купчиха Рукавишникова. Черная шаль на ее голове, вроде как в трауре не только по мужу, но и по исчезнувшей дочери. А вот, надо ей идти в греховный дом грез.
Впрочем, если бы кто упрекнуть вздумал, то и ответить бы что нашлось. До Томска из столицы журналы доходят. И пишут в журналах тех, что сама матушка государыня-императрица Екатерина Вторая такого дела не гнушается, бывает в тиятрах, да еще и сама пиесы для них сочиняет. В тиятры ходит и княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Так почему же и купчихе не последовать их примеру?
Правда, духовных лиц зале не было видно. И то правильно. Тут — светское, а там — божье. Пословица ведь правильно говорит: не стоит смешивать божий дар с яичницей.
В задних рядах сидел народ попроще. Среди ремесленников, крестьян уселись и Горемир с Еремеем и Мартыном Белым. А чтобы их сыщики не выследили, обрядились они в разные парики. Горемир, к тому же, один глаз черной тряпицей закрыл, Еремей щеку платком подвязал, будто зубы болят.
И грянула музыка! Нерусский негоциант в высокой чалме Калина Ярмонович Касимов ухватился за голову и запричитал:
— Вай-вай-вай! Как воет! Как шакал в степи! Вай-вай!
Купца Касимова в шутку нарекли Калиной, ибо любил он эту ягоду пареную есть. Да так за Калиной это имя осталось всерьез, так и в документах писался. А в оперу пришел, потому что другие купцы пришли. Впервые попал на такое музыкальное чудодействие. Изумлен был силой звука, грохотом барабанов, голосами певцов.
А под музыку перед зрителями развертывались картины мужества, верности, коварства и самоотречения.
Державный император франков великий Карл семь долгих лет сражался с маврами в Испании. Его войско взяло приступом все башни и покорило все грады. Но Карл не знал коварства сарацинов, нарушивших заключенный с ними мирный договор.
Роланд, собрав свое войско, спускается в ущелье. Он слышит рокот барабанов и провожает взглядом уходящих на родину воинов.
Лишь дойдя до границы Франции, Карл слышит рог Роланда, он понимает, что предчувствия его были не напрасны.
Роланд один на поле битвы, кровью залито лицо, ясные глаза замутились. Он падает и перед кончиной видит образ прекрасной Франции. Ночью во тьме мавр бесчестно поражает умирающего героя мечом.
О! Как негодует зал! Все забыли, что сидят в старом рыбном сарае. Что Роланд
это вовсе не Роланд, а далеко не юный капитан Андрей Андреевич Балабошин. Но как он трубил в рог! Даже плошки и свечи в зале от этого погасли. А мавра играл настоящий негр. И когда он «зарезал» своим деревянным мечом несчастного Роланда-Балабошина, Горемир вскочил, сорвал с себя парик и повязку и заорал:
— Бей басурмана!
И стал пробираться ближе к сцене. Тотчас от двери отделились сыщики Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий. Они узнали Горемира, это была ниточка, за которую, если потянуть, может весь клубок в руках оказаться. Дед Горемир, поняв, что рискует вновь попасть в яму, возбудился, что бывало с ним всегда в случае крайней опасности, отшвырнул свой посох и сбил разом несколько свечей. Затем, прыгая, как козел, через ряды, матерясь, плюясь, он ухватил Еремея за ворот и пригнул к земле.
— Лезь под скамьи, ползи за мной, ползи, змей, загрызу! Роланд! Этого Роланда хреном бы по лбу! Трубить, небось, надо было раньше, пока этот ихний Карла во Францию еще не ушел!
Они быстро пролезли под скамьями к противоположной стене, оторвали гниловатую доску, скользнули в щель. Воля! Темень, стынь.
Мартына скрутят, — сказал Еремей.
И тут же из темноты раздалось:
— Мартын маленькой! Мартын в любую щелку уйдет! Вот так битва в горах! Похоже, как на нашем Синем утесе! И поют утешно, и в трубы трубят! Еще антиресней, чем в храме Божием!
— Сравнил хрен с палочкой! — сердито отвечал Горемир. — Давайте-ка быстрее ноги уносить, а то набегут сейчас с кандалами, враз закуют, будет тебе тиятра!
— Ты как хочешь! А если еще будет подобное лицедейство, обязательно пойду. Не надо было тебе парик сдергивать, себя казать, все и было бы тихо!
Горемир вдруг хлопнул себя огромной ладонью по лбу:
— Мартын! Вернись в залу, найди мой волшебный посох, мне без него никак нельзя. Вечный твой должник буду.
— Да ладно! Вернусь, поищу твой посох. Мартын маленькой, хитренькой! Добуду твою палку, так и знай!

34. МУШКЕТЕРСКИЙ БАРАБАН

Горемир и Еремей так и не собрались съездить на Синий утес. То невесту Еремееву выслеживали, то от сыщиков прятались. Никто не хотел идти к коменданту на допрос. К тому же, Горемир повадился ночевать в постели Франсуазы. А потом, когда она стала отказывать ему в удовольствиях ввиду явной беременности, Горемир пристрастился к зелью. Из Бухтармы один верный сектант передал ему мешочек с золотым песком. И Горемир теперь успешно превращал сие золото в сладкие грезы. И целыми днями валялся на диване, улыбаясь идиотской улыбкой. Что уж ему там грезилось, бог знает!
Еремей злился: опять сезон пропускает из-за этого Горемира проклятого. Одному лезть в пещеру, где обитают мертвяки и злобный ящер, — страшно.
Горемир же твердил свое:
— Ты думаешь, колдуном быть легко? Ошибаешься, брат Ерема! Нутро пустеет. Надо отдохнуть, чтобы оно наполнилось. Вот покурю здесь травки досыта, пока у меня золотишко не кончится, тогда поздоровею, встану. И двинем мы с тобой, брат, на твой Синий утес. И подземную пещеру твою с золотом мигом найдем. Да я там хером дыру продолблю, к золоту тому! Так и знай. Русский хер, он прочнее булатной стали! Хочешь, стенку насквозь прошибу? Конечно, не хочешь, холодно в горнице станет. Так что жди, когда я отдохну. Тогда обязательно в твою заветную пещеру залезем и золото все там заберем, и эту ящерицу твою, стопудовую, я обрюхачу! Вот те крест святой!
Вообще-то в доме у Франсуазы жить было можно. Посетители неплохо платили. И Еремей с Мартыном стали теперь у Франсуазы на содержании, как привратники и слуги — за все.
Время шло. К лету живот у Франсуазы стал похож на барабан мушкетерского полка. Барабан этот стоял в ее комнате, он был заложен одним бравым мушкетером, но так и не был выкуплен. Барабан в хозяйстве вещь совершенно ненужная, но Франсуаза говорила, что, возможно, у нее родится сын, пусть тогда барабанит, сколько будет его душе угодно. А вот чей это сын? Она и сама не знала. Спала с многими и забеременела неизвестно от кого.
Еремей все не мог собраться на Синий утес, он лишь иногда выходил из убежища, заглядывал к Матрене Ивановне Рукавишниковой: нет ли каких вестей? Вестей не было. Руквишникова похудела, черные круги под глазами говорили о ее страданиях.
Еремей вспомнил, что Дарья в день ее похищения бродила возле монастыря. Вот и он побрел на монастырский холм, может, там что-то удастся разузнать о Дарье? Но холм был пуст. Тишина, только шмели гудели в зарослях кустарников и цветов. Еремей не знал, что из одной кельи за ним наблюдает старая монашка, глаза которой, хотя и запали, но все же были прекрасны и яростны одновременно. Она шептала:
— Еремешка, черт плешивый. Не зря он здесь возле монастыря шатается. Матрена Ивановна говорила, что свататься хотел к Дашеньке. Вот наглость-то какова! Убить мало гада лысого! Сдается мне, что черные кареты его рук дело, его... Если что с Дашенькой случится, я эту сволочь лысую убью, загрызу! И греха на мне не будет!
Еремей, между тем, прилег на полянке, слушал, как щебечут в монастырской роще птицы, думал, мечтал. Проклятый дед Горемир скоро истратит все свои деньги и отойдет от трубочного дурмана. Тогда можно будет раздобыть в пещерах под Синим утесом сказочное богатство. Но что богатство, если нет Дарьюшки? И как ее найти? Тут опять без Горемира, без его чар, не обойтись. Он может и заколдовывать, и расколдовывать. Нет, нечего тут лежать, раздумывать. Надо идти, Горемира уговаривать. Ага! А если Горемир отыщет Дарьюшку да приколдует ее к себе? Что же делать? Что делать?
Возле монастыря брел бухарец с белой мышкой, которая бегала у него в маленьком колесе. Бегала и выбирала пакетики с судьбой. И стоил пакетик два гроша.
— Две гроши, судьбы хороши! — пропел коричневый человек.
Еремей отдал ему последние два гроша. Мышка захватила ртом пакетик и сунула Еремею в руку. Еремей развернул бумажку. На ней был нарисован конь, почему-то на трех ногах, и животное, похожее на собаку и на кошку одновременно. И еще была нарисована туча, из которой летела кривая молния.
— Эй ты, басурманин! Верни деньги! — завопил Еремей. Но бухарец как сквозь землю провалился. Еремей хотел выбросить бумажку, но, подумав, спрятал в подкладку своего картуза. Сорвал несколько голубых цветков, украсил ими свой картуз и стал медленно спускаться с холма. Брел проулками, заглядывал в ограды: вдруг где-нибудь во дворе увидит Дарьюшку? Вдруг ее лицо мелькнет в чьем-нибудь окошке?
В раздумье по кочкам пробирался Еремей до притона Франсуазы. И не обратил никакого внимания на старушонку в черном платье и черной шали, повязанной у самых глаз, неотступно следовавшую за ним. Ее вели под руки Любовь и Ненависть, и поддерживали, чтобы не свалилась с кочки в пучину.
Сидевший на чердаке Мартын Белый давно уже узрел, что за Еремеем к дому плетется старая монашка. Он дернул сигнальную веревку, и в комнате Франсуазы прозвучал колокольчик.
— Ну, чего там нынче выглядел, караульщик?
— Осмелюсь доложить, госпожа хорошая, что через болото к нам движется Еремей, а за ним старая монашка идет...
— Монашка? А чего же ей тут надо? Ну, пустите ее ко мне, только проверьте сначала, может, это мужик переодетый.
Еремей добрался уже до самого дома, когда заметил позади себя согбенную монахиню.
— Ты чего сюда приплелась? — закричал он. — Тебя кто звал? Тут не подают!
Но в дверь выглянул Мартын и сказал:
— Нехай заходит божья невеста. Госпожа Франсуаза приказавши!
Палашка перекрестила дверь и порог, шагнула в дом. Не увидела в привычном углу иконы, но все равно покрестилась, покланялась. Ее провели в покои Франсуазы.
Та привстала с постели. Халатик ее оттопыривался, из-под шелковой рубашки выпирали наполнившиеся молоком груди. Она подала монашке золотое колечко и попросила:
— Помолитесь за меня грешную, чтобы я успешно разродилась. Грехи мои тяжкие. Их много.
— Господь милостив, — отвечала монахиня.— Колечко ваше отдам матушке игуменье Бурмакиной, она прикажет за вас всем причтом помолиться. И если хотите, я пришлю к вам монахинь, умеющих принимать роды. Они тут у вас заночуют. Но скажите мне, во имя своего дитяти будущего: нет ли в этом доме девицы по имени Дарья?
Франсауаза вспомнила: что-то когда-то уже говорили про девицу с таким именем. Да! Скопцы ее украли, а у скопцов ее кто-то другой украл! Были слухи.
— Я слышала, что украли дочку купчихи Рукавишниковой. Да. Слышала, — сказала Франсуаза. — Но в нашем доме такой девушки нет, клянусь своим будущим ребенком!
— Я вам верю, — перекрестила ее монашка.
— А вы-то к этой девушке какое имеете отношение?
— Все мы божьи дети, и все имеем друг к другу отношение, — строго сказала монашка.
— И то правда! Может, сказать, чтобы вас покормили на кухне?
— Это лишнее. Да и пост у нас теперь. Я сегодня же пришлю сестер в ваш дом, пусть их встречают у края болота. Дай вам бог счастья!
— Хорошо. Я скажу, чтобы слуга перевел вас через болото. Там вам одной не пройти.
Я пойду не одна, а с богом! — отвечала суровая монахиня. — Мне провожатых не надо.
Она еще раз перекрестила Франсуазу и стала спускаться по лестнице.
Мартын Белый на всякий случай вышел вслед за монашкой с двумя стежками. Вот станет она тонуть, а он ей стежок сунет.
Но монашка шла по болотным кочкам уверенно, словно всю жизнь ходила здесь. Она шла и шла, изредка останавливаясь, чтобы соразмерить прыжок. И двигалась дальше, не поднимая глаз, не глядя по сторонам.

35. ЛОЖКА ДЕГТЯ В БОЧКЕ МЕДА

Девильнев летом привык спать на веранде. С помощью шпаги и фонаря, начертив вокруг себя магический круг и нарисовав шпагой пиктограммы в воздухе, он спал спокойно и просыпался с первыми лучами солнца. Ему не мешали даже кровопийцы-комары, подлинные вампиры Сибири. В отличие от сказочных они были многочисленны и назойливы. Но воздух в пору цветения черемухи и сирени — настоящий мед! И утром голова кружилась, как от чаши выдержанного шампанского вина.
Человек может сотворить многое, но он никогда не сможет сотворить таких чудес, какие творит природа! Это Девильнев чувствовал и на своей веранде, и в уединенном доме, в башне, качающейся при каждом порыва ветра на краю скалы, где собирались местные масоны и говорили о высоком. Говорили о том, что в моменты наивысшего напряжения всех духовных сил отделяется от плотного физического тела его точная тонкоматериальная копия, чтобы заглянуть в глубины астрального мира, побывать рядом с истиной и возвратиться обратно осветленной, очищенной от скверны. Не так возникли мировые религии? Человек открыл другую реальность. И стал добрее, и стал проповедовать, и повел за собой. Но как это редко на земле! И как иногда не любят проповедников. И посылают их на мучения. И снимают с них живых кожу. Это участь пророков и поэтов!
А нынче Девильнев во сне словно побывал в астральном мире. И потому теперь он по-новому увидел свой дворец, свой стол, заваленный книгами, планами и картами.
До слуха Фомы Фомича донесся удивительно мелодичный звон. Да! Эти звуки ветер донес с берега. Там, на берегу реки Томи, стояла Знаменская церковь, с путеводным маяком для кораблей. На колокольне для звона были подвешены не только колокола, но и старые якоря. Комендант не раз бывал там и дышал особо чистым около речной воды воздухом.
Девильнев чувствовал, что он как бы раздвоился. Он тяготел к древнему русскому благочестию, к русскому обиходу, к русской пище, но французские корни тоже давали о себе знать.
— Что скажешь, Арно? — спросил Девильнев, вглядываясь в зеркало. И вдруг отображение Девильнева в зеркале странным образом изменилось. Оно превратилось в высокого костлявого старика в рыцарских латах, очень похожего на Дона Кишота, описанного испанцем Сервантесом.
— Это ты, прапрадедушка Арно? — спросил Девильнев.
И в ответ из зеркала раздался как бы скрип дерева:
— Конечно, это я! Я всегда с тобой. Скажу только одно: помни, что вечность необъятна!
Томас вздрогнул. Когда он был с отрядом возле Бухтармы, беловодцы сообщали ему похожую восточную мудрость: «Куттын умирает, а кун — всегда остается». Да, видимо, после смерти человека остается еще что-то кроме костей. Но что? И остается ли? Как ужасна приближающаяся старость, особенно горько, если ты не знал настоящего счастья. Горько, если у тебя нет детей, внуков, нет продолжения.
Ах, если бы найти ту Дашу, так похожую на любовь Томаса — Палашку. И если бы исполнить мечту дедушки Арно и создать эликсир молодости!
Девильнев передернул плечами, словно сбросил с себя тяжкую ношу. Какие глупые мысли в голову лезут! Вот что бывает, когда всю ночь дышишь ароматами цветов!
Дикий крик кота Василия заставил Девильнева вздрогнуть. Проклятый котище в своих красных сапогах и черном плаще с воплем кинулся вверх по стволу кедра за прекрасным бурундуком с полосатой спинкой. И ведь поймал бурундука, придавил, скинул вниз, утащил в кусты и хрустит уже его костями. Пират карибских морей!
Девильнев кликнул Шегереша и Данилку Хвата и пошел с ними во двор к колодцу. Слуги выкрутили со дна колодца четыре ведра воды и слили все в бадью. Девильнев скинул исподнее, остался в виде престарелого худого Адама. Слуги подняли бадью и стали лить ледяную воду широкой струей на своего коменданта. Он кряхтел и вскрикивал. Потом его растерли шерстяной тряпкой. И он сказал:
— Ну вот! Словно снова на свет народился.
До его нюха дошли восхитительные запахи с дворовой кухни, где хлопотали у печи молодая жена Данилки Хвата Анисья и стряпуха Авдотья, к которой был неравнодушен Шегереш.
— Что это они там пекут? — осведомился Девильнев.
— Пироги с нельмой! — весело ответил Данилка Хват.
— Сходите, скажите, пусть дадут пирогов, какие пригорели, отнесем арестантам на гауптвахту. Должен быть и у них свой праздник.
Вскоре Данилка Хват вернулся с подносом, на котором лежали пироги, завернутые в белую тряпицу. Девильнев в домашнем халате и китайских туфлях вошел из оранжереи в подземный ход и направился к кордегардии, где была гауптвахта. Слуги тащили за ним пироги и зеленый штоф с водкой.
Из подземного хода вошли в прочный каменный дом. Кордегардия. С башней по законам фортификационного и замкового строительства. С нишами для ружей и пушек и подземными ходами.
Тут было и арестантское отделение. Из-за решеток на них с интересом смотрели лица арестованных. Среди них был и Санька Бухтарма. После побега Горемира Девильнев взял неудачливого охранника служить к себе денщиком. Парень старался. Но вот недавно тайком надел парадный мундир коменданта, отправился к верхнему перевозу и стал там собирать дань со всех остяков, приезжавших в город с товаром. При этом он кричал:
— Я — Девильнев! Попробуйте не дать, сволочи! Не заплатите, не пущу вас на буян! А там уже торгуют теперь. Слыхал, как там торговцы кричат? «Тетки Варвары, берите товары! Купите, не купите, хоть глаза полупите!»
Асы дивились: больно молодой комендант, а как не дать ему деньги? Он грозится с каждого аргиша забрать по лошадке.
О проказах Саньки вскоре донесли Девильневу, он приказал его вытряхнуть из мундира, выпороть и сдать на гауптвахту.
Теперь комендант говорил арестантам:
— Не сердитесь, братцы, не я вас посадил, служба военная вас посадила, ее надо править честно! А чтобы сидеть было веселей, пусть каждый выпьет из штофа по глотку.
Комендант просовывал через решетку горлышко штофа. Арестант делал глоток, тут же Девильнев брал с подноса кусок пирога с нельмой и давал арестанту закусить. Угостил он и Саньку Бухтарму.
Когда выпивка и закуска кончились, Девильнев сказал:
— Ну, сидите, братцы, впредь вам наука, что службу царскую надо исправно несть. А на меня обиды не имейте.
— Мы вас любим! — неслось вослед уходившему с гауптвахты коменданту.
Вот он и снова в своем доме. Сколько всего тут было за прошедшие годы! Обставил мебелью здешней. Тут живут прекрасные сундучники. Крышку открываешь, а замок играет: «Коль славен Господь во Сионе!» Зеркала, ковры, китайские шелковые ширмы с журавлями на одной ноге. Спальня с балдахином, кабинет с ретортами, библиотекой и бильяром.
В обширной усадьбе — зимний сад, оранжерея, где вызревают лимоны и виноград. Сыроварня. Маслобойня. Стряпухи делают ягодные вина. Он предпочитает густое, ароматное, тягучее смородиновое, похожее на Бургундское, но лучше его.
— Сэт формидабль! Протрясающе!
Явился Сергей Федорович Полетаев, почтмейстер, принес пакеты под сургучными печатями и свежие газеты из Парижа, двухмесячной давности. Письма и газеты легли на стол коменданта, где уже лежали сатирические журналы «Трутень», «Живописец». Издателя Н.И. Новикова. В беспорядке были навалены тома энциклопедии Дени Дидро. Среди всего прочего на столе был новейший атлас Китая, Тартарии, Чинуазии и Тибета. Лежала там и толстенная рукопись.
— Сочиняете? — поинтересовался почтмейстер.
— Что вы, Сергей Федорович! Бог больших талантов не дал, а с малыми в свет выходить неприлично. Сию рукопись недавно передал мне с оказией барон Жан Батист Лессепс. В свое время он снарядил в Петропавловске обоз с материалами кругосветного путешествия Франсуа Лаперуза. Это были минералы, описания растений, металлы, бабочки, астрономические наблюдения, дневники. Следуя с этим обозом через Сибирь, Лессепс тогда останавливался в моем доме. А это — рукопись его будущей книги, в кою входят и его записи о житье в Томске. Выпейте, Сергей Федорович, бокальчик смородинового винца, и я вам прочту отрывок из этих заметок.
— Пить-то мне при исполнении обязанностей неудобно, — стал отказываться почтмейстер.
— Ничего! Нынче воскресный день, а почтмейстеру, как священнику или доктору, за визит полагается угощение.
Сергей Федорович принял бокал, а Девильнев взял рукопись и прочел:
«Когда я пришел к коменданту Томскому, нашел в нем одного француза, господина Девильнева, он имел полковничий чин, который принял меня, как соотечественника, довольно сего сказать, чтоб дать понять другим взаимную радость при нашем свидании. Казалось мне, что я был перенесен во Францию. Томск довольно приятный город. Часть оного стоит на одном возвышенном месте, где был комендантский дом, а другая спускается к Томи. Я недолго в нем был, как только успели поправить мои колеса...»
Закончив читать, Фома Фомич тоже выпил вина и сказал:
— Вот видите, как нас знаменитый европеец хвалит! А то все говорят: Сибирь, дикость… В моем доме кого только за эти годы не было! Моряки с корветов «Святой Петр» и «Святой Павел». В Томске хранились бортовые журналы и оборудование с этих кораблей. Чем старше становится человек, тем быстрее пролетают годы. Кажется, совсем недавно я вместе с другом Григорием Осиповичем Якимовшей открыл мещанскую школу для обучения детей письму, церковной грамоте и счету. А вот уж при Богородице-Алексеевском монастыре открылось уездное народное училище, смотрителем которого избрали меня. Что ж, сделаем маленькую Сорбонну для молодых томичей! И нынче же на высоком мысу горы, неподалеку отсюда, я заложил первый камень в основание будущего удивительного храма. Проект Воскресенской церкви делали ученики самого Растрелли! Я смотрел проект, и мне представлялась готика Парижа, это будет один из красивейших храмов города. Но и нынче многое есть у нас для отдохновения души. Благодаря негодяям, которые ограбили бедных комедиантов, у нас теперь появился свой оперный дом, как в Париже. Говорят, даже клакеры при театре объявились: заплатите, будем хлопать — браво, брависсимо! Не заплатите — освистаем! А все наш прекрасный Карло Гамбуцци. Готовится уже четвертый оперный спектакль. Он будет разыгран в обновленном здании, его наши художники украсили лепниной и сделали хорошие подмостки. Опера будет повторяться столько вечеров, сколько потребуется, и ее сможет услышать и увидеть почти все население города! Разве это не грандиозно?.. Сегодня вы, конечно, придете вечером слушать оперу «Робин Гуд»?
— Непременно! — ответил почтмейстер. — Но хотя опера и появилась у нас благодаря грабителям, было бы куда лучше, если бы их поймали. Мало того, что они захватили казенную почту с деньгами и письмами. Они отобрали у меня два пистоля с серебряными рукоятками, сняли золотую цепь весом в четверть фунта и карманные часы, играющие музыку. Я кое-как собрал деньги на новые часы, а цепь такую мне больше не купить. Переломать бы негодяям руки и ноги, чтоб они сдохли где-нибудь в рудниках!
— Мы непременно их поймаем! — ответил Девильнев.
Город жил в тревоге. Три крупных ограбления не были раскрыты. Казалось, действовали это не люди, а дьяволы. Девильнев имел личные причины ненавидеть сих злодеев. Они умыкнули Дарьюшку, которая так похожа на его первую юношескую любовь! Он вызвал и ругал сыщиков: за что им деньги казенные платят?
Но сыщикам пока удалось выяснить очень немного. Кто-то из местных жителей видел две черных кареты. Они промчались мимо монастыря по Заливной улице, влетели на ближний загородный холм и затерялись среди осин и берез.
Сыщики не раз выезжали в эти осинники и березняки. Следили. Холм разрезали три больших ручья, падавших с высоких глиняных уступов в Ушайку. Шум водопада, радуга полевых цветов и — ни души. Никаких следов кострищ или жилья. Ни дороги, ни хорошо набитой тропы. Только земляночка, в которой они обнаружили горбатенького старика пасечника, лысина которого была окружена венчиком седых волос. Он был похож на святого с нимбом вокруг головы.
— Видел ли ты, старый хрен, две черных кареты? — грозно спросил Зиновий Иванов-третий. — Кто тут на тройках проезжал, какие дьяволы? Ответствуй живо!
— Только белые ангелы в белых каретах! — отвечал старичок, сияя голубыми глазами.
Иванов-третий пообещал упрятать старика в ямшоную яму. Закричал:
— У тебя, подлеца, поди, и пашпорта нет? Чем личность свою удостоверишь?
— Вот они и удостоверят, — сказал старичок и подвел сыщиков к крохотной часовенке, которую было невозможно сразу разглядеть за кустом черемухи.
Часовенка была сложена старичком из камня, который был собран по берегам ручьев. Перед иконой Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства, теплилась лампадка...
Девильнев вздохнул, снова наполнил бокалы и сказал:
— Предлагаю выпить за Жанну, Марианну и Клотильду. Я выстроил на холме за Ушайкой три ветряных мельницы. Я дал им имена подружек моего детства. Я с ними убегал из замка, чтобы поиграть. Веселая компания пряталась в расселинах и гротах, там хорошо было целоваться! Но это были детские, невинные поцелуи. Теперь эти девочки стали старушками, они где-то за тысячи миль от меня. Наверно, наплодилось у них немало детей и внуков. Они и не вспомнят меня, а если встретят, не узнают. Да и бог с ними! Но три мельницы трепещут крыльями, словно стараются взлететь в томское небо. Люблю смотреть в подзорную трубу: работают ли крылья мельниц? Это память о Франции, о детстве...
Почтмейстер видел эти мельницы Их знал каждый томич. Они радовали глаз краснокирпичными основаниями, похожими на юбки французских крестьянок. Крылья их были разукрашены в разные цвета. Не хватало только поблизости Дона Кишота Ламанчского с верным оруженосцем Санчо Пансой.
— Когда нет комаров, то и в Сибири можно жить не хуже, чем во Франции! — воскликнул почтмейстер, осушая свой бокал.
— Увы, мой друг, комары, мухи, пауты и прочая сволочь есть везде, в том числе и в прекрасной Франции. И там сейчас, как мне стало известно, очень и очень неспокойно. Нынешний год начался с голодных бунтов. Повсюду ходят агитаторы-революционеры и выступают против самодержавной власти. Мой университетский товарищ князь Пьер Жевахов зачем-то из Петербурга переселился во Францию. Он теперь пишет мне из Парижа, что участвует в одном из крупнейших кружков. Он даже меня приглашает приехать и заняться, как он пишет, делом революции. Какой бред! Зачем это нужно князю? Не пойму. Скорее всего, хочется заполнить пустоту души. Но разве надо для этого русскому аристократу лезть к черту на рога? Лучше делать хоть небольшое, но действительно полезное для людей дело. Как поступаем мы с вами, Сергей Федорович!
Почтмейстер стал прощаться. У него были еще дела.
— До вечера, до встречи в театре! — кивнул ему Девильнев.
И вот — теплая густая ночь объяла город. Театр быстро наполнялся публикой. Неподалеку от здания театра на берегу Томи из кустов в небеса взмыл луст-кугель, со страшным треском разорвался в высоте, на миг осветив прибрежные здания. И опять стало темно.
И тотчас в театре грянул оркестр. Музыка была грозная и торжественная, она вызывала тревожное настроение. Но вот трубы смолкли, мелодию вела только флейта, и на сцене появился человек в костюме лесного разбойника. Из-под конической шапочки с пером выбивались длинные всклокоченные волосы. В льняные пряди густо вплелась седина. Сквозь прорези черной маски сияли синие глаза. В руке он держал огромный старинный лук, за спиной висел колчан, полный стрел.
Косматый лесной воин начал чистым звонким голосом читать балладу о Робин Гуде…
Он читал так проникновенно, что дамы в первых рядах утирали слезы кружевными платочками. Мужчины пригорюнились. И вот протрубила труба, и на сцене и возле театральных дверей появились еще люди в масках, с туго натянутыми луками. Звонкоголосый актер на сцене тоже положил стрелу на тетиву и сказал:
Теперь сидите все смирно! Сейчас наши люди пойдут по рядам и будут собирать у вас подаяние для томских бедняков. И знайте, что мы стреляем из своих луков не хуже славного Робин Гуда. Если кто-нибудь вздумает сопротивляться, тотчас же будет убит. Такая вот опера, господа хорошие!
Двое в масках пошли по рядам. Купец Пырсиков выхватил из кармана пистоль, но тотчас же стрела пронзила его руку, пистоль брякнулся на пол.
Человек на сцене сказал:
— Предупреждаю! Я могу сбить яблоко с головы любого из вас на расстоянии в полверсты. Так что не рискуйте. Вместо яблока я могу выбить глаз, хоть левый, хоть правый, по вашему желанию. Лучше не двигайтесь, целее будете.
А два здоровяка обыскивали всех подряд. С дам сдирали кольца и сережки, у мужчин отбирали кошельки, перстни, цепи. Дошли до почтмейстера, и один из собирателей милостыни сказал:
— Ты что же это? Прошло столько времени, а ты новую золотую цепь еще не купил? Да и часы купил какие-то дешевые, и денег у тебя в кошельке не густо. Ну, какой же ты почтмейстер? Смех один…
Стоявший на сцене витязь заметил, что Девильнев пылает негодованием и сжимает эфес шпаги. Витязь тихо сказал:
— Господин комендант! Поберегите свою жизнь! Вас обыскивать не станут, мы исчезаем! Финита ла комедиа!
И тотчас все лучники выпустили по стреле во все плошки и подсвечники. В полной темноте они вскочили на сцену и исчезли за занавесом вместе со своим предводителем.
Вскочил Девильнев и воскликнул:
— Господа, все, кто имеет оружие, ко мне! На выход!
Выбежали во двор, зажгли факелы. Нигде никого. Один пьяница, валявшийся на берегу, сказал:
— Вроде бы черные тройки куда-то помчались.
— Опять черные тройки! — возмутился Девильнев. — Вот так опера! А где же Гамбуцци?
Прошли за кулисы театра, там, среди картонных сундуков, декораций и веревок, лежали прочно связанные Карло Гамбуцци, его жена Паулина, несколько загримированных актеров.
В оркестровой яме сидели перепуганные оркестранты. Девильнев ухватил за ворот дирижера:
— Ты кому аккомпанировал, скотина? Или ты в сговоре?
— Ваше... господин комендант! Я думал: так надо. Они же в гриме, в масках. Опера так и должна была начаться, монологом Робин Гуда. Вот у меня партитура, я играл то, что мне было велено господином режиссером...
— Пшел вон, дурак! — с досадой сказал комендант Девильнев.

36. СТОЙКАЯ КРОВЬ КРАСНОГО ЛЬВА

После случая в театре, по приказу Девильнева, солдаты, казаки и тайные агенты прочесывали все подозрительные кварталы. Заглядывали в сараи и погреба. Искали в поле и в лесу. Прокалывали штыками и пиками стога сена. Но никаких следов наглых разбойников нигде не нашли.
Были устроены назирки на базарах, в кабаках и общественных банях.
И все это пока что не давало эффекта.
Между тем, очнувшийся от опиумного дурмана дед Горемир сам стал звать Еремея в поход к Синему утесу. Дело было в том, что Франсуаза родила мальчика, нарекла Антуаном. И тут же запретила курение опиума в своем доме. Да и деньги у Горемира кончились.
Еремей говорил:
— Теперь опасно, господин хороший, нынче казаки на всех дорогах и на реке бандитов ловят. Неровен час и нас загребут.
Горемира не знаешь, парень. Пройдем мимо, они даже не почешутся. Мне не впервой глаза отводить!
Но Еремей спешить опасался…
Медленно тянулась зима. На новые спектакли к Карло Гамбуцци желающих идти больше не было. Он со своей супругой Паулиной и другими актерами стал ходить по кабакам. Они разыгрывали там маленькие сценки. Изображали проказника Петрушку и его неверных женок. Иногда им удавалось собрать несколько пятаков. Порой им давали за представление тарелку щей. Это было до слез обидно. Карло говорил:
— Мы есть великие артисты. У нас оперные голоса. Но что делать, если здешняя публика частью запугана бандитами, а частью совсем не имеет вкуса к опере. Нам бы дотянуть до весны, и мы уедем, либо в Америку через Китай, либо вернемся в Европу...
Конечно, Гамбуцци знал, что его труппа вряд ли могла бы получить ангажемент в каком-либо серьезном театре. Но он с важным видом повторял:
— Вот дождемся весны…
И весна пришла. И Гамбуцци с труппой укатил из Томска на трех тряских телегах, куда для мягкости подложили прошлогоднего сена.
А когда на Томи прошел лед, Еремей с Горемиром двинулись в долбленой лодке к Синему утесу. Плыли против течения. На корме с веслом сидел Горемир, причем не столько греб, столько направлял лодку вверх по реке силой своего взгляда.
— Как ты это делаешь? — спрашивал Еремей. — И долго ли этому надобно учиться?
— Я с этим родился! Меня родной папенька боялся! — отвечал Горемир.
Силе взгляда не учатся, она дается от природы.
— От черта? — спросил Еремей.
— Сам ты черт! Садись тогда в корму и греби!
— Да пошутил я, — сказал Еремей. — Не обижайся. Раз у тебя взглядом получается, так ты и сиди в корме. А я тебе песню спою.
И запел.
— Не надо! Слышал уже. Здоров ты орать, — сказал Горемир. — Как раз казаков или солдат на наши головы накличешь. Сам же говорил, что они всюду теперь шастают. Ну, где твой утес? Вот эта скала?
— Она самая! Говорили знающие люди, что внутри сей скалы дыра идет сквозь всю нашу матушку-землю.
— Посмотрим! — сплюнул в великую реку Томь дед Горемир. — Насчет дыр мы завсегда мастера!
Они вытащили свой обласок на берег, укрепили его колом, продетым в звено цепи. Взяли ломы, лопаты.
Здесь копай! — топнул Еремей посреди груды разноцветных галечников.
Поплевали на руки, принялись копать. Галька стала быстро оседать под ногами.
— Эй! Провалимся! — вскрикнул Еремей.
— Хрен с ним! — отозвался Горемир.
И они действительно провалились. Еще глаза не привыкли к полумраку подземелья, как неподалеку раздался утробный рев.
— Ящерица! — испуганно воскликнул Еремей. — Золото стережет!
— А я вот ей, курве, сейчас покажу. Я уже вижу, что она, хучь и большая, а женского пола. Я это за версту чую. А как с женским полом управляться, мы знаем. Вон она! Ишь как вьется, ишь как кобенится, сука, но я сейчас вон на тот уступ залезу, пристроюсь. От Горемира еще ни одна тварь не ушла!
Господин Горемир! Не трожьте ее! — воскликнул Еремей.
Но было уже поздно. Ящер со страшным ревом ударил своим гигантским хвостом, усеянным костяными шипами, и размазал Горемира о стену подземелья, превратив в окровавленную лепешку.
«Вот тебе и колдун!» — подумал Еремей, бросившись бежать во тьму. Он долго скреб гальку руками, сбил в кровь пальцы, уже терял силы, когда увидел свет и голубизну реки. Сзади слышался рев чудовища.
— Спасите! — завопил Еремей.
Рядом отозвался чей-то голос:
— Зараз спасем! Хватай его, братцы!
Это были казаки. Крепко сбитые крепыши уверенно сидели на своих маленьких, но шустрых лошадках-монголках. На головах у них были косматые папахи, в руках они держали длинные острые пики и арканы. Один из арканов тотчас обвился вокруг шеи Еремея.
Подъехал бравый сотник.
— Ну, что за налим попал в сети?
Один из казаков сказал:
— Это бугровщик, Ерема Жуков. Могилки старые потрошит.
Сотник почесал рукоятью нагайки за ухом.
— Бугровщик? Обыскать, золото отобрать и дать пятнадцать плетей, чтобы не бродил, где не надо, не тревожил прошлые века и годы. Это грех — в чужие времена влезать.
Казаки обыскали Еремея, доложили сотнику:
— Золота при нем нет, видно, еще не успел накопать.
— Ну, тогда дать ему тридцать плетей! Еще больший грех — тревожить эту землю попусту! Земля эта, говорят, проклятая, люди место сие обходят стороной. Мы-то забрели лишь по службе нашей. Ну, дайте ему сорок плетей за все про все. И пусть бежит в город. Если еще здесь поймаем, всю шкуру спустим!
Еремею пришлось вынести суровую экзекуцию. Обласок у него отобрали и велели добираться до города пешком. «Чтоб вам всем в подземелье провалиться!» — мысленно пожелал казакам Еремей. Он решил жаловаться на казаков господину коменданту. Как-никак старые знакомые. Что за порядки такие? Ни за что, ни про что выпороли, да еще и лодку отобрали! Ни Бога, ни начальства не боятся. Совсем испаршивел народ…
Очнулся Еремей в своем холостяцком жилище и опять расстроился. Мешали спать шорохи, шаги. Лаяла собака. Вылетела сама собой головешка из печи и начала чертить матерные выражения на стенах: «Твою мать... твою мать... твою мать...» Иконы все в паутине, лампада покрыта пылью…
Еремей встал, дрожа от холода и жалости к самому себе. Он прожил жизнь среди мужичья. Он, князь! Вон мимо окна прутся на базар поганые людишки. У женщин — кунтуши с долгими рукавами и рогатые шапки. У мужчин — кафтаны и бороды. Азиаты — в халатах.
А сам он — как чухонец! Засаленная шубейка, сапоги просят каши. Франсуазка в жилье отказала. Снял хибарку у мещанина Литосова, а платить нечем. И жрать нечего. А ему все снится Даша, Дашенька! Украли изверги! Жизнь его княжескую украли!
Встал, вышел. Кому пожаловаться? Жаловался царице, матушке Екатерине. С верным человеком письмо отправил. Написал там, что в Томске грабят на каждом шагу. Напали ироды на государеву почту казенную, купчишек местных в бирже пограбили, у него, мещанина Жукова, честно нажитое золотишко отобрали. Дошло до того, что людей воруют. У купчихи вдовы Рукавишниковой дочку, девицу невинную, украли. Что с ней сталось — никто не знает. Комендант города
шпион французский, никаких мер не принимает. Чем русскому человеку хуже, тем этому французу лучше! Матушка, защити нас и спаси!
И что? Сколько времени прошло
никакого ответа. Кому же еще жаловаться? Разве что Богу?
Переулок Горшковский. Горшечники обжигают в ямах посуду. Простую и поливную. Пусть их!
Через мосток и — за Ушайку. Еремей свернул к монастырю. Надо помолиться, надо пригласить попа, чтобы злые чары отвел. Может, стуки смолкнут. А то ведь до чего дошло: головешка матерными словами ругает!
Зашел в монастырский собор, принялся истово молиться. Впереди, чуть не у самого алтаря, стояли купцы.
Выбрал момент, подошел к попу:
— Дело есть! Окропить надо избу, нечисть одолела.
— Стало быть, грешил много, сам беса накликал.
— Грешил, видно, да не боле других!
— Где живешь?
— На Горшковском.
— И читать надо, и святить. Дешевле двух ефимков и думать нечего.
— Не при деньгах сейчас.
— Когда будут — приходи.
Вышел Еремей из храма, а за ним двое: судовщик Иван Васильевич Губинский да купец первой гильдии Михаил Алексеевич Мыльников. Губинский за рукав Еремея поймал:
— Слушай! Не спеши. Давай я тебе раз по морде тресну и за то ефимок дам, а потом тебя Михаил Алексеевич стукнет и тоже ефимок даст, согласен?
Еремей задумался: здоровые бугаи, убьют еще. Ладно! Пусть бьют и пусть по два ефимка дают!
Размахнулся Губинский, крепкий, кряжистый, так стукнул, что Еремей на момент сознание потерял.
— Хватит! — вскричал Еремей. — Двумя ефимками обойдусь.
— Нет уж! — кинулся к нему Мыльников. — Мне тоже по харе тебе приложиться хочется, да и уговор дороже денег.
Второй удар был таким мощным, что Еремей потерял направление и свалился с монастырского бугра.
Народ хохотал, солнце улыбалось. Утирая кровавые сопли, Еремей протянул в сторону горы кулак:
— Погодите, сволочи! Вы еще узнаете Еремея. Вы еще покаетесь, да поздно будет.
Поп Арсений стоял наготове с кадилом, евангелием, крестом и мощами трех праведников.
— Ну что, чадо, пойдем нечисть выгонять?
— Пойдем! — мрачно кивнул Еремей. — Я этих купцов со света сживу, дайте только срок.
— А вот это уже нехорошо, чадо. Ударили тебя по левой щеке, подставь и правую.
Еремею хотелось стукнуть Арсения хотя бы по одной щеке, как бы он тогда заговорил?
Но Еремей смолчал. Нечисть-то вывести надо? Неспроста этот шиш какой-то ночью в стену стучит. Говорят, что такова доля всех бугровщиков. С некоторыми из них еще не такое случается.
И освятил Арсений избу Еремея. И
как отрезало! Ни стука, ни шороха. Впервые Еремей выспался по-настоящему. Встал, в голове просветление. Надо идти Дарьюшку искать. Где-то же есть она? Не совсем же из города увезли?
Шел рощами, по глине, едва оттаявшей, терял подметки. Выкопал два цветка-подснежника бело-голубых, для Дарьюшки, для нее! Вот сейчас ее увижу, вот сейчас! Господи! Сделай же чудо твое!
И сделал Он. Еремей замер. Среди берез стояла Дарьюшка, обнаженная, вся видимая до последнего волоска на женском лоне ее. Чудо! Улыбается. Но молчит. Сердце у Еремея чуть через горло не выскочило. Как же так? В роще? Нагая? И холодно еще, не так, конечно, как зимой, но без одежи плохо. Сейчас сермягу свою на нее надену. Побрезгует?
Шагнул ближе. Дарьюшка не шевельнулась. Безмятежна по-прежнему. Еще шагнул. Ай! Это портрет Дарьюшки в рост. Да ведь как живая, только что не говорит. Портрет без рамы. Холст на подрамник натянут, петелька от подрамника на сучок надета. Снял Еремей портрет, оглядываясь по сторонам. Осторожно несет. Куда с ним? К Рукавишниковой? Пусть знает, что он нашел. От портрета нитка и к похитителям потянется.
Отдать Рукавишниковой? Нет, не сразу. Сначала в избе своей обновленной он поставит Дарьюшку возле кровати. Будет любоваться, неделю, две, три, досыта. Потом отдаст.
Еремей шел, на ходу любовался Дарьей, шел мимо монастыря, а там в одном окне лицо гневное. Это Палашка-Евфимия узрела его с портретом дочери своей. Надо же было ей в это самое время в окно посмотреть. Лицо ее судорога свела:
— Я так и знала! Плешивый! Без него не обошлось! Проследить за ним. Узнать, где он ее затаил, выручить дочку, уничтожить гада...

37. БОГ ЗАГЛЯДЫВАЕТ В ОКНА

По Томску уже давно ходили слухи о милостыньке, которую приносил беднякам кто-то неведомый. Обычно перед тем или иным праздником в бедняцкой избушке появлялся пакет с деньгами, одеждой, чаем и сахаром. Всякий раз это случалось по-разному. Бывало, что кто-то привязывал сей пакет к дверной ручке, стукнув в окошко, тотчас скрывался. Иногда пакет просто забрасывали в открытое окно или в форточку. Случалось, что бедняки находили подарок, подвешенный в бане под потолком. В одну бедную избу пакет с деньгами и золотыми кольцами попал через печную трубу, плюхнувшись чуть ли не в котел со щами.
Сыщики сбились с ног, устраивали в канун праздников засады около беднейших лачуг. Но не смогли ни поймать, ни даже увидеть непрошеных дарителей. Все можно было бы списать на милость Божью, но один из бедняков, получив пакет, в котором были золотые кольца, тотчас пошел на базар, а там купец Шумилов опознал свое кольцо.
Обыскали всю бедняцкую хижину, нашли бумагу, в которую был завернут подарок, на бумаге той была намалевана розовая озорная муха. Она подмигивала одним глазом, на голове у нее была нарисована корона Российской империи, подняв по-собачьи заднюю ногу, муха сикала. Это было возмутительно! Но бедняк твердил:
— Никого не видел, ничего не слышал! Пакет кто-то в форточку ночью сунул, должно, сам Господь Бог, с него и спрашивайте!..
В солнечный день накануне Пасхи около часовенки Зосимы и Савватия Соловецких, святых покровителей пчеловодства, стояли пятеро дюжих мужиков. Шестым был пасечник Никанор Евсеевич, маленький, горбатенький.
Лицо одного из мужчин было не разглядеть. Длинные седые волосы он зачесывал так, что они скрывали и лоб, и глаза. Борода и усы так разрослись, что ни рта, ни шеи не было видно. Все смотрели именно на этого человека. Он сказал:
— Надо на Пасху бедняков порадовать! Но тех, кому раньше еще не помогали.
— Трудненько стало, атаман, — отвечал один из мужиков. — Нынче везде гляделок наставили.
— Ничего, ночь вся ваша, а ночью все волки серы. Ну, Никанор, веди нас в омшаник. Часовые у нас сидят в кустах с дудочками. Надо
и чечеткой споют, и щеглом, и кенарем. Нас врасплох не застать.
Мужики пошли в омшаник. Никанор отодвинул в стене пропитанную дегтем плаху, открылся тайник, где уже были заготовлены пакеты с подарками.
— Летом способнее подарки тырить в ульях! — сказал Никанор Евсеевич. — Туда уж чужой не подойдет, пчелки враз остановят.
— До лета рукой подать! Разбирайте подарки, ночью и начинайте. Ну, пока все. Нужен буду, Никанор знает, как меня вызвать.
Атаман нагнулся, открыл в полу лаз и исчез. Минут пятнадцать он шел по подземному ходу. И вот он уже в подземной горнице, где горят толстые восковые свечи и поблескивают зеркала.
В горнице на сундуке с рукоделием сидела Даша Рукавишникова. Увидев атамана, она встала, глядя испуганно и сердито.
— Ты все еще меня боишься, Палаша? — сказал атаман. — А ведь я тебя люблю, как прежде, как тогда, в поместье. Пусть тебя отнял княжеский сынок, пусть я стал из-за него преступником! Но сердце у меня доброе, Палаша, ты же знаешь.
— Да не Палаша я! Меня маменька Дарьей нарекла, я Дарья Рукавишникова! Сколько еще вам говорить об этом!
— Ну как же не Палаша? Я художник, я обознаться не могу. Это невозможно. Вот почему я спас тебя от тех проклятых скопцов, которые хотели твое тело изувечить. И не думай, что я дьявол какой. Нет! Много лет провел я в каторге, в Нерчинских серебряных рудниках. Меня били, приковывали к скале и не давали есть. Но я выжил. Я волосат, так это оттого, что на лбу и на щеках мне выжгли клеймо: «Вор». А я не вор. Это у меня украли мою жизнь, и тебя, Палаша, украли. А тебя Бог сохранил такой, какая ты была в пору нашей далекой юности. Я думаю, он сделал это для того, чтобы я смог писать с тебя картины и оставить миру навеки твою свежесть и красоту. Я знаю, что я страшен теперь обликом. Я весь в шрамах, живого места на теле нет. А на груди моей Ежи Шецинский, разбойник, наколол страшный оскаленный череп и надпись: «Хомо хомонис лупус эст». Я не знаю, что это такое! Но Ежи выколол мне эту надпись в камере перед смертью. Едва он успел закончить работу, его увели, чтобы повесить. Я не знаю, что за слова он написал, но думаю, перед смертью он не стал бы писать что-то пустое. Сейчас, моя Палашенька, мы выйдем из подземелья на волю, солнышко пригрело, я смогу написать тебя под белой березкой. Ты обнажишься на минуту. Только для того, чтобы я мог сравнить цвет твоей кожи и цвет коры березы. Это будет изумительный портрет. При свечах я никогда не добьюсь нужного эффекта, да и тебе нужно же подышать свежим воздухом?
Дарья упала на колени и простерла к атаману руки:
— Господин хороший! Не губи! Подумай сам, каково это мне, девушке, обнажаться перед мужчиной, пусть даже и пожилым.
— Палаша! О чем ты говоришь? Ты же обнажалась там, в поместье. И не только передо мной, во время сеанса присутствовали еще князь Жевахов и тот французишка, который стал комендантом этого города. Конечно, ты их стеснялась. Но я же был тобою любим? Неужели ничего не осталось? Неужто ты забыла художника Алексея Мухина?
— Я не знаю никакого князя, не знаю никакого Мухина, я не знаю никакую Палашу, — отвечала надрывно девушка. — Сколько можно! Вы хоть у мамы моей спросите: я родилась здесь, в Томске, меня крестили в соборе Алексеевского монастыря, я — Даша Рукавишникова.
— Хорошо! Пойдем на солнышко. Я уже приготовил краски, кисти, холст. Еще один портрет, и я, возможно, отпущу тебя. Я желаю тебе счастья, только счастья. Но ты не можешь запретить мне писать твой портрет!
Даша вздрогнула, в его голосе было столько гнева и боли. И она подумала: ну, пусть напишет еще один портрет, обнажалась в этой подземной горнице, обнажится и на вольном воздухе. Только бы все это скорее закончилось.
Мухин нашел такую ложбину, где солнышко особенно хорошо пригревало, бросил возле березы белую песцовую шубу, установил холст и сказал Даше:
— Пока сиди в сарафане, я буду писать лицо. А когда сделаю знак — обнажись вся… Станет холодно
сразу одевай шубу, не хочу, чтобы ты заболела.
Вскоре он ей разрешил вернуться в горницу, сказав:
— Остальное я буду дописывать без тебя...
Он просидел за мольбертом до поздней ночи. Уже замерцали звезды в небе и зашаяли огоньки в окраинных избах Томска. Монотонно журчали три больших ручья. Пахло краской с холста и прелью оттаивающей земли. Мухин лег на ковер, обнял песцовую шубу, и ему приснилось, что он обнимает Палашку…
Настоящая Палашка в это время подкралась во тьме к избе Еремея. Глядела в окно и видела: стоит Еремей перед портретом ее дочери, роняет слюни, лысина покраснела, как кумач.
— Змей! Дьявол, уродина! — шепчет Палашка-Евфимия. — Уничтожу, со света сживу. А уж потом пойду к Рукавишниковой, про портрет расскажу. Она дойдет до начальства. Говорят, кто-то беднякам на праздники подарки делает. Вот и я этому гаду подарю сейчас куличики. Суну узелок в форточку. Пусть не освященные, да зато отравой сдобренные, быка свалят...
В это время проходил мимо один из посланцев Мухина, по кличке Дерево. Свои подарки бедным он уже пристроил. Теперь пора на пасеку возвращаться. Дерево не отличался великим умом, услышал, как вкусно пахнет куличами, увидел старушку с узлом. Рванул узелок из ее рук.
— Ну ты, Христова невеста! Блажить не вздумай! Пришибу!
А Палашке — не до крика. Ей тоже лишнее людское внимание ни к чему. Плюнула вслед громиле, молча пожелала ему побыстрее сдохнуть от этих куличиков.
Ванька Дерево пощупал куличи — теплые, аж слюной зашелся. Но его в воровской компании не раз били, и твердо вбили истину: добычу всю целиком волоки атаману, а уж он поделит. Не вздумай тайком отбавить, все равно узнают, убить могут совсем.
Ванька и побежал побыстрей, уж очень куличика отведать хотелось. Уже рассвело, новое утро наступило. И мужик на стреме издали его опознал, пропустил на пасеку. Дерево тотчас пошел в омшаник, к лазу.
Разбойники спали в двух подземных комнатах. Третью занимала Дарья с многими и многими портретами ее. Сюда никто не смел заходить, кроме атамана.
Дерево посмотрел на постелю атамана — не спит! Чем скорей добычу атаману отдать, тем быстрее он ее поделит; чем быстрей поделит, тем скорее кулича поешь. Дерево улыбнулся и сказал вполголоса:
— Атаман! Подарки беднякам я определил. А потом вот спер у купца одного с кухни куличи. Ох и пахнут! Не пора ли всех будить да Пасху встречать?
— Ладно, покажи, что за куличи? Красивы! Хороший пекарь у купчины, истинный художник. Вот эти два самых красивых кулича я сейчас Палаше отнесу, а остальные ты сам дели, как тебе вздумается.
— Себе-то, атаман, возьми один.
— Да нет, не надо, я сладкое сроду не ем. Душа не принимает.
— Ну, тогда, конечно, — сказал Ванька Дерево.
Тогда, значит, я поделю, как сам знаю.
Алексей Мухин постучал и вошел к мнимой своей Палаше. А Дерево принялся уминать куличи. Он съел их все, и его потянуло в сон, все же всю ночь по городу валандался.
Даша от куличей отказалась. Но когда Мухин ушел, откусила кусочек. Кулич таял во рту. Она поставила маленький, почти игрушечный, самовар, подаренный ей Мухиным. Самоварчик вмешал всего пять стаканов воды, угля требовал горстку, закипал мгновенно, фырчал нежно. Китайский чай заварился так, что каждый лепесток расправился, распушился, аромат необычайный. Прихлебывая чай и откусывая вкусный кулич, Даша подумала: нынче светлый праздник Пасха, этот страшный Мухин уже дописал очередной ее портрет, она попросит, и он ее отпустит домой, к маме. Ради светлого праздника, ради всего святого на свете.

З8. ДВА ПОРТРЕТА

Через две недели Еремей понес портрет Дарьюшки к купчихе Матрене Ивановне Рукавишниковой. Он не ждал для себя ничего плохого, наоборот. Его похвалят за помощь в поисках Даши. Может, найдется Даша, и в благодарность за все ее отдадут замуж за Еремея.
Рукавишникова целовала потрет, падала на колени, простирала к Еремею руки, просила сказать: где же теперь Дашенька?
— Не знаю, где Дашенька, но полагаю, что находка мною сего портрета говорит о том, что она жива, нужно вам обратиться к властям, чтобы искали. Да, как Дашенька найдется, я думаю, вы, Матрена Ивановна, меня не забудете?
В тот же день Еремея отправили в подвал, сковав руки и ноги. Он был этим возмущен чрезвычайно. Вот она, благодарность людская!
В подвал к Еремею явились Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий. С ними были два мрачных господина в кожаных фартуках и с клещами в руках. Щеголеватый Адам сказал:
— Помнится, братец, ты давно был замешан в делах неправедных. Теперь ты должен будешь рассказать все, что знаешь, всю правду. Иначе вот эти молодцы начнут у тебя вырывать персты клещами. Так, рассказывай!
— Ваши благородия, господа хорошие! Если вы насчет портрета, то нашел я его в роще. На березе висел. Так искусно изображено, что я сначала подумал: это стоит живая Дашенька Рукавишникова.
— Стоп! — прервал его Зиновий Иванов-третий. — Где эта роща и где эта самая береза, в каком месте?
— Да там же, на бугре, за речкой Игуменкой, там еще три больших ручья в Ушайку впадают, и пасеку какой-то Карла-недомерок держит.
— А черную карету видел там? — стал магнетизировать его Адам.
— Да какая карета, ваше высокоблагородие! Я, как Дашу увидел в лесу, так и обмер. Никаких карет не заметил, ни когда туда шел, ни когда обратно. Вообще ни души рядом не было. Я-то еще радовался: удобно портрет взять. Ну, взял, потащил. Закоулками плутал. Никто и не заметил меня с этой ношей.
— Так-с! — сказал Иванов-третий. — Взял, в город припер, а почему же его Рукавишниковой сразу не отнес?
— Так ведь красота-то какая неописуемая, ваше высокоблагородие!
— Значит, присвоить чужое имущество возжелал?
— Так ведь в лесу же нашел! Можно сказать, ничье имущество.
— Ладно! — подвел итог беседе Адам Кучевский. — Сейчас поедем в ту самую рощу, и ты покажешь ту самую березу, возьмем с собой портрет, и ты его повесишь на тот же сучок точно так, как он висел.
— Ошибиться могу.
— А ты не ошибайся, здоровее будешь.
Вскоре Еремей уже сидел в казенном тарантасе рядом с Адамом Кучевским и Зиновием Ивановым-третим. За ними скакали казаки и ландмилицкие солдаты. Кавалькада вытянулась на целый квартал, везли зачем-то даже пушку.
Они проехали по Монастырскому лугу и Заливной улице к мостику через Игуменку, затем дорога пошла в гору, называемую томичами попросту бугром. Возвышенность эта поросла пихтовыми, осиновыми и березовыми лесами и рощами. Были там небольшие озера, бежали малые реки, не имевшие имени, называвшиеся просто ручьями.
Тарантас подлетел к пасеке. Адам Кучевский подскочил к пасечнику и ударил его своей тонкой тростью по глазам:
— Говорить будешь?
Пасечник пинком скинул крышку с одного улья, с другого. Пчелы с гневным жужжанием набросились на приезжих. Дюжий казак перетянул карлика шашкой плашмя по лысине. Пасечник упал. Пчелы жалили казаков во все открытые солнцу места. Только и было слышно: «Твою мать!». Всадники вздымали лошадей на дыбы, но пчелы отлично доставали седоков и в таком положении. Кавалькада рассыпалась по роще. Вдруг один из казаков крикнул:
— Сюда! Человека нашел и картину!
Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий погнали тарантас по кочкам так, что у бедолаги Еремея звенели кандалы на руках и стучали зубы.
— Нашел!
Сыщики, держа наготове пистоли, обошли полянку. К дереву был прикреплен портрет Дарьи Рукавишниковой, еще более прекрасный, чем первый. На земле около портрета валялись палитра, баночки с красками, кисти и два пустых штофа из-под водки. Положив голову на кочку, спал заросший волосами человек. Одет он был по-господски, из кармана сюртука свисала золотая цепь от часов. Пальцы незнакомца были в краске.
Адам Кучевский и Зиновий Иванов-третий принялись тереть незнакомцу уши, ясно было, что этот человек и нарисовал портрет Дарьи. Но он никак не мог прийти в себя. Когда его окатили водой из ведра, он повернулся на бок, попытался встать и не смог, пробормотав:
— Какого дьявола?
— Эге! — вскричал Адам Кучевский, откидывая волосы со лба незнакомца.
Господин-то клейменый. Вор! И на щеках у него то же написано! Ишь ты! И картины рисует! Казачок-то молодец, нашел нам того, кого надо.
— Надо-то нам Дарью Рукавишникову и две черных кареты, — сказал Зиновий Иванов-третий.
Адам Кучевский ответил:
— Сейчас закуем пьяного франта в кандалы, а то проспится, с ним нелегко будет справиться. Видно сразу, что прошел он огонь, воду и медные трубы. А уж оклемается, так расскажет и про кареты, и про все прочее.
Обыскали всю округу, но больше ничего и никого не нашли. Оставили на бугре посты, а неизвестного господина повезли в тайную канцелярию.
До ночи он отсыпался, а в полночь начался допрос, на который прибыл сам комендант города Девильнев.
Адам спросил:
— Скажи нам свое отчество, звание, да скажи, не ты ли нарисовал вон те два портрета?
Незнакомец сказал:
— Я Алексей Мухин, художник, и портреты нарисовал я.
— А где же та, которая служила тебе натурой?
— Ее больше нет, я ее похоронил.
— За что ты ее убил?
— Я ее не убивал. Один из моих подчиненных, по кличке Дерево, принес из города куличей. Украл в кухне у какого-то купца. Куличи были красивы и пахли прекрасно. Два кулича я отдал Палашке, а остальные сожрал этот дуболом. Оба умерли в страшных мучениях. Палаша кусок кулича не доела, я кинул его собаке, так и собака околела. Кто это подстроил, не знаю. Может, это сделали вы?
— Но-но! Каторжник! Не говори глупостей. Ее звали не Палашка, а Дарья. Где ты ее похоронил?
— Там, неподалеку от пасеки, красивая такая поляна и много цветов. Там я пил водку и дописывал последний ее портрет. Я ей обещал, что он будет последний. Остальное вы знаете.
— Нет, не знаем! Где две черные кареты, на которых ты со своими разбойниками выезжал на грабежи, где украденное вами добро? При тебе была золотая цепь, чья она?
— Была прежде почтмейстерская. А насчет остального добра… Большинство его роздано беднякам. И черных карет вы не найдете. Они далеко на таежных заимках и перекрашены в другой цвет, а в какой — не скажу. И люди мои теперь далеко. У нас на случай опасности все продумано. На пасеке вы увидите лаз в омшанике, подземный ход, три подземных горницы. Но там теперь ничего не найдете. Кроме желтого слитка. Этот слиток я сделал из металла, который отобрал у бугровщика Еремея Жукова. А когда я стал сплавлять этот металл, я понял, что это вовсе не золото. Что-то вроде желтоватого олова. Где он такую ерунду откопал — ума не приложу. Алхимик! А боле я вам ничего не скажу, да и пасечник тоже не скажет, хоть огнем жгите, он тоже старый каторжанин. Да хранят его святые Зосима и Савватий.
Адам Кучевский обратился к Девильневу:
— Может, господин комендант хочет что-то спросить у преступника?
Девильнев встретил взгляд отчаянных глаз Мухина, потупился, ничего не спросил. Но распорядился:
— Надо проверить все, что он сказал. Найти могилку. Если все подтвердится, передайте госпоже Рукавишниковой мои глубокие соболезнования…
Уже летом под бой барабанов на черной телеге вывезли Алексея Мухина, скованного по рукам и ногам кандалами, на тот самый бугор, где прежде он прятался со своей ватагой. Вешать пришлось его одного, потому что других разбойников не нашли, а старый и хворый пасечник помер в тюремной яме.
Неподалеку от обрыва, у большого ручья, неподалеку от могилы Дарьи Рукавишниковой, был установлен высокий столб с укрепленным на его конце колесом. Оно вращалось на оси при каждом порыве ветра. И была пропущена через колесо веревка с петлей.
Полгорода собралось у места казни. Протрубили трубы. Один палач накинул Мухину веревочную петлю на шею, затянул ее потуже, другие два стали тянуть за длинный конец веревки. Мухин поднимался все выше в небо, дрыгая ногами и руками, и кандалы звенели, словно частушку вызванивали.
Потом звон прекратился. Один из палачей по лестнице добрался до вершины столба, привязал конец петли к колесу, лишнюю веревку обрезал и скинул вниз. Спустившись, он, словно цирковой артист после исполнения номера, стал обходить толпу с широкополой шляпой. В шляпу со звоном падали копейки. А Алексей Мухин при каждом порыве ветра совершал круг на своем колесе, чуть покачиваясь в петле.
И кто-то его жалел, кто-то проклинал, а кто-то просто любопытствовал, словно в театре достопамятного гастролера Гамбуцци.
В этот же день, и почти в самый час казни Мухина, повесилась в своей келье на черном поясе старая монахиня Евфимия…
Но незадолго до страшной смерти она весь день под колючей бояркой на монастырской скамье рассказывала историю своей жизни инокам
Гавриилу и Георгию. Слушали юродивые молча, иногда вдруг начинали слезы лить, иногда сердились, начинали урчать, как злые коты, мяукать, щипать монахиню. Потом приказывали: бай дальше! Она баяла. А когда ушла к себе в келью, юродивые запели что-то по-детски.
Долго пели. Уже и народ стал расходиться после казни.
И тут прошла мимо лавки, где сидели юродивые, игуменья Олимпиада Бурмакина и прикрикнула на убогих умом:
— Поют тут! А в монастыре грех великий, какого со дня его основания не было! Старица Евфимия в своей келье на собственном поясе повесилась. Потешила дьявола! Весь грех на меня ляжет, а вам хоть бы что! Смеетесь тут!
Услыхав таковы слова, юродивые оборвали песенку. Заеды в углах губ их кровоточили, сопли были зелены, слюни тягучи. А как они не мылись никогда, то и сопреть уж должны были давно. Но ходили они бодро. И встали иноки непонятные и пошли в Казанский собор Алексеевского монастыря и встали на колени, принялись молиться. И день молились, и два, и три. Без еды, без отдыха. Забеспокоились и архимандрит, и прочие священники. Стали их уговаривать
они не слышат. Попробовали из собора вывести — не получается. И вериги их, и пояса — раскалились докрасна, а железные башмаки в каменный пол носками углубились. На пятые сутки ночью, когда в соборе никого не было, кроме сторожа, иноки померли. А сторож спал, и неизвестно, в какой час они отдали Богу свои беспокойные души.
Люди утром в собор пришли, а иноки стоят на том же месте, но уже холодные, и глаза их закрыты. Так, стоя на коленях, и померли.
Разбудили священники сторожа: ах ты, такой сякой! Почему проспал? А сторож говорит:
— Значит, так Богу было угодно.
Решили хоронить их за собором, стали снимать вериги поясные. А они были такие раскаленные, что коснуться нельзя. Похоронили в железных веригах неподалеку от собора. И выросла там черемуха, которая иногда ночью шепчет человечьими словами. Да только не каждый ее понять может…
Игуменья Олимпиада Бурмакина приказала ночью тайно отнести на городское кладбище Евфимию, на ту позорную его часть, где хоронили утопленников и удавленников, и похоронить без отпевания. И запретила монашкам упоминать само имя Евфимии. А ту келью, где она жила прежде, было приказано замуровать совсем.
Алексей Мухин целый месяц болтался на своей страшной вышине. Перво-наперво вороны выклюнули ему глаза, и потом еще долго кружились стервятники над этой жуткой виселицей, находя здесь прокорм свой. Иногда они облепляли Мухина такой густой тучей, что места им было мало, и возникали драки меж ними.
По истечении месяца палачи то, что осталось от Мухина, бросили в ближайший ров…

39. ПОЛЕТИМ ВЫСОКО-ВЫСОКО!

Комендант Девильнев поседел уже окончательно. Если до этого хоть на затылке оставались черные волосы, и по ним можно было судить, какого цвета была его прическа в молодости, то теперь он побелел весь, как лунь. Никто и не удивлялся, уже в возрасте человек. Дай бог каждому дожить до такого. А он не просто живет, он целым городом командует. Все делает с большим толком и умением.
Вот и сейчас он в очередной раз просматривал почту, как это обычно и бывало в предобедешнее время. Первое письмо было от Тобольского губернатора.
«Милостивый государь мой, Фома Фомич! Здравствуй на долгие года! Сообщаю, что у нас в Тобольске гостил небезызвестный тебе Александр Николаевич Радищев. Человек, о котором императрица Екатерина Вторая сказала, что он бунтовщик, хуже Пугачева. Эдакое впечатление произвело на императрицу сочинение бедняги Радищева: «Путешествие из Петербурга в Москву».
Ты, я чаю, знаешь, что в детстве сей Радищев состоял в пажеском корпусе, где обучал его преподаватель, француз Морамбер. Затем юный Радищев учился за границей. В 1776 году он поступил в коммерц-коллегию, во главе которой стоял граф А.Р. Воронцов. Радищев управлял тогда Петербургской таможней. В те времена редактор сатирических журналов «Трутень» и «Живописец» Н.И. Новиков, о котором ты тоже наслышан, немало по-дружески влиял на Александра Николаевича. Думаю, что встречались они не только в редакциях журналов, в литературных салонах, но и в тайной ложе.
За свое сочинение Радищев был помещен в Петропавловскую крепость. Его приговорили к смерти. Всемилостивая государыня наша Екатерина Вторая, которая сама не чужда писательству, проявила свое милосердие. Заменила казнь ссылкой на десять лет в Сибирь. Граф Воронцов получил внушение.
Однако А.Р. Воронцов отправил вслед ссыльному Радищеву специального курьера, с просьбой к губернаторам: узника расковать и оказывать ему в пути всяческое содействие. Воронцов заключал послание к нам, сибирским начальникам, напоминанием о том, что он «поставляет оказанные ему услуги в личное себе одолжение».
Мы в Тобольске продержали сего опального страдальца полгода. Ибо наши доктора сделали заключение, что продолжать путь нельзя, пока ослабленный организм ссыльного путешественника не поборет болезнь. И граф Воронцов все это время ссыльного Радищева не забывал: слал ему книги, деньги, нужные для науки предметы. А недавно Воронцов отписал нам, чтобы мы отправили господина Радищева дальше.
Следующим городом на пути его будет Томск. Выехал он назад тому три дня. Жди его, вышли ему навстречу хороших лошадей. И прими несчастного, согласно законам нашего братства и твоего разумения...»
Девильнев отложил письмо. Кликнул Данилку Хвата, Шегереша и Саньку Бухтарму. Данилке Хвату было велено взять казаков и на паре троек ехать встречать Радищева.
Шегереш и Санька вместе с Девильневым принялись готовиться к приезду гостя. Клавин, флейта, виолончель разместились на широком диване. Во всех подсвечниках огарки заменили новыми свечами. Кофе, чай. Серебряные подносы, зеркала, бархатные портьеры, картины. Настоящее шампанское в ведерках со льдом.
Девильнев думал о нынешнем страшном холерном лете. Пожары, ветра сушь. Колокола томских церквей день и ночь звонили, скот начал падать. Тогда из Спасского на Томи привезли чудотворную икону Спаса нерукотворного, с мольбою о дожде. И вдруг надвинулась страшная черная туча, по этой туче побежали ветвями белые молнии, разразилась буря и гроза, потом встала радуга, посвежело. Во время грозы в Заозерье баба разродилась семью младенцами...
Ну вот! Все к приезду дорогого гостя готово. Есть еще нераспечатанное письмо. Пьер Жевахов написал из Франции. Девильнев разрезал конверт серебряным ножом, принялся читать:
«Дорогой мой! В каких событиях я участвую! С какими людьми общаюсь! Мой друг доктор Гийотен изобрел машину для отсекания голов. Опробовал ее на мышах. А теперь его машина взялась за настоящее дело. На днях мы казнили одного предателя революции. Нож машины господина Гильотена упал, и голова преступника, как тыква, сама упала в корзину! Хоть бери ее и неси на базар. Так я тут приобщаюсь к свободе, ради которой и прожил такую большую насыщенную жизнь. Зря ты, мон шер, киснешь и мерзнешь в этой проклятой Сибири. Бросай все! Скачи сюда! Это славная работа — биться за свободу! Я тут буду не последним человеком, в этой революции. Ты обо мне еще услышишь. Почитай последний номер революционной газеты «Монитор Универсель», я ее тебе сегодня высылаю. Да заведи себе красный фригийский колпак! Будем короновать пьяных проституток…»
Девильнев вздохнул и отложил письмо. Было жаль друга Пьера. Как-то не по себе становилось от известия о бунтарях и их бесчинствах. Впрочем, это все так далеко от Томска, от его больших и малых забот!
Через день прискакал казак с верхней переправы: Радищев уже прибыл, он на том берегу.
Комендантские кареты проскакали через весь город к перевозу.
На берегу четыре лошади с наглазниками ходили по кругу, наматывая на барабан прочный и толстый канат. Канатные тяги влекли через бурлившую на порогах Томь огромный плот, на котором разместились кареты и повозки приезжих. Внезапно над рекой раздался истошный крик. Это лопнул канат, и плот тотчас накренился, роняя в воду людей и лошадей.
— Дьяблло! — по армейской привычке выругался Девильнев. Несколько больших лодок устремились к парому. Людям протягивали багры, рубили постромки, мешавшие лошадям освободиться от повозок.
Плот зачалили другим канатом за толстенный прибрежный тополь. Его тут же прибило к берегу.
Из носа лодки на берег спрыгнул Александр Николаевич.
Девильнев пожал ему руку:
— Не испортила ли вода ваше платье?
— Пустяки! По сравнению с тем, что мне могли отсечь голову, это не очень большое неудобство.
Карета быстро провезла их по нижнему городу, копыта звонко простучали по настилу моста через Ушайку, поднялись на крутую гору.
Это есть мой Версаль! — простер руки Девильнев.
Радищев, оглядев все вокруг, сказал:
— Завидую. Просто райский уголок. Такая пересеченная местность. Холмы, увалы, реки, ручьи. И вы — на вершине с этими остатками древней крепости, в доме, утопающем в зелени! Поистине этому могли бы позавидовать и короли.
— Тем более, что некоторым из них теперь не позавидуешь, — добавил Девильнев.
В доме коменданта собралась шумная компания. Имперская власть была далеко. В Сибири народ вольнолюбивый и самостоятельный.
В доме коменданта гремела музыка, и тосты звучали один за другим: за свободу, за науку, за искусство. Говорили о событиях в Петербурге, во Франции, в Америке. Вспомнили французского изобретателя Алекса Дутатье, который недавно изготовил первые искусственные зубы из фарфора. И, конечно, вспомнили братьев Монгольфье. Они изобрели воздушный шар, и человек наконец-то смог подняться в небо. Как это чудесно и удивительно! Поистине для науки нет невозможного.
И на следующий день Александр Николаевич отправился на базар. Томичи были несколько удивлены тем, что сей знаменитый человек закупает не только кожу, но зачем-то покупает огромное количество бумаги и прочнейшего рыбьего клея-карлука.
И настал день, когда Шегереш, Данилка Хват и Санька Бухтарма на Воскресенской горе возле крутого обрыва развели огромный костер. Над ним поместили сооруженный Александром Николаевичем шар. Толпа зевак на Соляной площади все росла.
— Взлетит? Не взлетит?
Шар взлетел под приветственные крики и проклятия толпы. К шару была привязана корзинка, в которой помещались две куклы, изображающие кавалера и барышню. Шар умчал их за реку, за далекие хвойные боры. Александр Николаевич улыбнулся Фоме Фомичу.
— Вот видите, дорогой комендант, если сделать такой шар раз в сто больше, то он сможет поднять и лошадей, и кареты с людьми. Тогда мы сможем путешествовать через леса, реки и горы с необычайной быстротой и удобством. Ни тебе тряски, ни возможности свалиться в воду...
А вскоре Радищев уже следовал дальше, в Илимский острог. И никакие шары ему для этого не понадобились.
В августе 1791 года он писал А.Р. Воронцову из Сибири:
«После очень утомительной дороги, вследствие непрестанных дождей, я добрался Томска в три недели и один день. Большая часть наших повозок поломалась. Это заставляет нас пробыть здесь несколько дней. И запастись колесами. Жители Томского уезда, кажется, живут в большем довольствии, чем многие другие. У них есть сбыт рыбы своих припасов на Колыванских рудниках. Пастбища громадны, земля родит хорошо...»
Радищев был прав. Томская земля давала хорошее прокормление своим людям. Но комендант Томска знал еще и другое: народ тут сборный, и здешние обычаи, здешняя жизнь — это сочинение, вроде книг про моряка Робинзона Крузо.

40. ВСЕВИДЯЩЕЕ ОКО

Старый пожелтевший пергамент: «Элексир магистериум панацея: тинктура красный лев, белый лев, зеленый лев, стойкая кровь красного льва...» Оракулы, сонники, травники. Книги по теургии, тавматургии, психургии, каббале, магии, таро, астрологии, алхимии, герметической медицине, мистицизму, телепатии, ясновидению, хиромантии, графологии, физиогномике... Все это им прочитано. Но сделало ли все это его хоть чуточку счастливым? Не пустишь душу в ад
не станешь и богат. Он знает, что золото и любовь одни и те же буквы, только переставленные в разных комбинациях: ламур — аурум. Где его золото? И где его любовь?
Дохнуло чем-то юным, давним. Мечтами о бессмертии, о вечной любви.
Рядом — старинная книга Регведа индийская. Написана в 1580 до нашей эры. Говорится в книге про нетленное око в вечно сущих просторах Вселенной.
— Войяж эн сибирьен! — задумчиво говорит комендант Девильнев. — Вояж длиной целую жизнь. И это прекрасно! А может, наоборот, ужасно? Чем я занимался все эти годы?
Я сижу тут, на краю огромного болота, может быть, самого большого в мире. Под болотом железо водится, бьют из него теплые ключи, отчего оно не замерзает, поросло тайгой, и там скрываются пришедшие жить без паспорта и государства, как бог на душу положит. Они устроили потайные тропы, забили сваи в дно ниже поверхности воды, идти надо по сваям, по колено в воде. Но те тропы невидимые никто указать не может. Только слышно, что в центре болота, поросшего вербой и талинами, колокола бьют. Ложки деревянные, посуда деревянная, даже била колоколов — деревянные.
Рассказывают, что зимними ночами там, на заимках, старцы в белых рубахах с малиновыми узорами струны гуселек перебирают, поют былины о Святогоре, Вольге, Микуле Селяниновиче, райских птицах Сирин. Там и разбойники есть, а не пройдешь к ним.
А старые томичи — кто? Тоже выходцы из разных стран: жил в прежние времена иконописец грек, так от него пошли Гречаниновы, от поляков — Ляховы, от Литвы — Литвиновы, есть и Францужанины. Видно, какой-то француз тут много раньше Девильнева обжился. Были бы у Фомы Фомича дети, так они уже в третьем колене забыли бы и язык французский, и обычаи. А сам он теперь — кто? Ни француз, ни русский, ни католик, ни православный. О науке в своей масонской ложе печется. О государственной пользе по службе радеет. Воевал, служил, холостым остался, бездетным. А теперь обо всем этом и думать поздно.
Девильнев глянул на себя в зеркало и криво улыбнулся.
Солнечно. Окна открыты в комендантский сад. Плотники завершили кровлю первого придела Воскресенской церкви. Слышны их звонкие голоса. А кажется, давно ли бросил Девильнев в фундамент этой чудо-церкви серебряный луидор с изображением Людовика Четырнадцатого. Бросить-то бросил, а что из сего получилось? Не успел раствор застыть, как сей луидор незаметно сумел выковырять старикашка Мартын Белый. И вскоре уже пришел в кабак, имея в ухе серьгу, изготовленную из этого самого луидора. И что делать с вором? Кинуть его в ямшоную? Но там уж места нет, весь город в яму не уторкаешь.
Тайная канцелярия в подвалах магистрата. Преступников привозят в зарешеченных каретах. Все встречные мальчишки стреляют в них из своих пращей чрез решетку. И нередко попадают в караульных, которые сидят в карете рядом с арестантами.
В центре, возле магистрата, бандитов забивают в колодки и оставляют на ночь около позорного столба. Рядом солдаты с ружьями, с примкнутыми штыками, всю ночь с них глаз не спускают, костер жгут. А утром их ведут на допрос. Строгостей хватает, а толку пока мало.
И все-таки здесь лучше, чем на далекой его родине. Боже ж ты мой, что там теперь творится!.. От Жеваховых переслали в Томск карманные часы Пьера с горьким письмом. Сказано там, что погиб Пьер в какой-то стычке санкюлотов. И даже не обрел последнего пристанища, ибо труп его сбросили в Сену. И это очень горестно и обидно…
Фома Фомич посмотрел на часы и призвал к себе своих верных слуг. Сказал им:
Вы ребята смышленые и все умеете… Остался у меня один неотплатный долг. Помните… когда казнили разбойника Мухина… и скончалась монашка Евфимия… и хоронили Дарью Рукавишникову?.. Надо кое-что исправить. Купите добрый гроб у лучшего гробовщика. А как темнота настанет, берите в конюшне нашей любой подходящий экипаж, берите факелы, фузеи и лопаты, поезжайте на бугор, который теперь в народе зовется Мухиным. Там в овраге вы должны найти останки Мухина, положить их в гроб. И захороните вы гроб сей рядом с могилкой Дарьи Рукавишниковой. Но так, чтобы незаметно было, что тут кого-то прихоранивали. Потом поедете на городское кладбище, на его позорном краю выроете монахиню Евфимию, отвезете на Мухин бугор и прихороните ее к Мухину и Даше. И тогда дадите там салют из фузей. Трехкратно! Поняли?
Шегереш молча кивнул. Данилка Хват промолчал. А Санька Бухтарма сказал:
— Дело-то не совсем законное. На городском кладбище сторож есть. И зачем вам, господин хороший, собирать покойников вместе?
— Затем, что это есть одна семья. И держите язык за зубами. Мало ли что сторож. Потихоньку надо сделать. Напоите сторожа, по башке лопатой угостите. Мне, что ли, учить вас? Вы ж люди военные.
— Да нет, это я так, засомневался по глупости, — сказал Санька. — Надо так надо. Но за трудное дело и бакшиш добрый должен быть.
Девильнев кинул Саньке кошелек с золотыми монетами:
— Поделите на троих, но пока дело не сделаете
в рот ни капли не берите! Ясно?
— Чего уж не понять! — отозвался Санька, и они вышли.
Весь вечер Девильнев пил вино. Думал о жизни. Одинокий, дряхлеющий, грузный, живет он заботами о городе, которому отдал большую часть жизни. Он выписывает французские газеты, новости узнает с большим опозданием... Как-то так вышло, что самые близкие ему люди погибли и будут лежать теперь вечно на Мухином бугре. Их забудут, конечно, как забывается все на свете. Может, хоть называние бугра останется? А что останется от него, от француза-коменданта? Сейчас он при должности, кланяются, отдают честь. А не станет его? Кому он нужен? Ни родных, ни детей. Страшно умирать, когда нет детей, внуков. В этом случае действительно умираешь насовсем… Все это были игры: и бдения в ложе масонской, и алхимические опыты. Игрушки, без которых людям не прожить. И вот стоишь перед бездонной пропастью, бесконечной, непонятной, черной, с плавающими в ней раскаленными кусками металла — солнцами и звездами. Что это? Кто знает? И как глупо прошла жизнь. Хотя бывают и еще более глупые жизни. Да умрет он, и его лет через двадцать забудут. Да нет. Раньше! Кто он? Иностранец. А они и своих, русских, бывших начальников этого города, забыли уже. Да что забыли? Из земли даже выбросили, как князя Дмитрия Ивановича Щербатого…
В великой стране служить и воевать хорошо. Есть достаточно для этого места. Но умирать здесь плохо! Здесь слишком много людей, они тут обесцениваются. То, чего много, — всегда обесценивается. Как тут оставить по себе память?
Так размышлял Девильнев. Разжиревший кот Васька рвал обшивку дивана. Девильнев шлепнул его подушкой, кот выскочил в окно и принялся гонять белок на башне старой крепости.
Часы мерно отсчитывали время, так же они будут тикать, когда не станет Девильнева. Они равнодушно будут отсчитывать время новому хозяину.
Со стены, с портрета, на Девильнева смотрела, как живая, его первая любовь Палашка, она же Дарья, написанная Мухиным перед его близким концом.
Вино не пьянило, а лишь наполняло голову тяжестью.
Загремело что-то, и к дому подкатила карета с парой рысаков. Из кареты вышел Григорий Осипович Якимовша.
Девильнев встретил его бокалом.
— Выпей, добрый друг!
— Я вижу, ты чем-то расстроен?
— Не расстроен, просто задумался о жизни. Я написал завещание, которое хочу тебе передать.
— Не рано ли?
— Это, мой друг, никогда не рано. Воевал
завещаний не писал; теперь — вот оно. Если сам занеможешь, передашь Петру Григорьеву или Сергею Плаутину. Любой из вас да выполнит мою волю. А теперь бери и читай.
Якимовша взял текст завещанная, написанный каллиграфическим почерком бывшего студента Сорбонны на листе настоящего древнего французского пергамента. Слова однако же были написаны по-русски.
Девильнев завещал поставить над местом своего упокоения трехсаженный четырехконечный крест. И положить чугунную плиту с символом всевидящего ока великого архитектора Вселенной Иеговы, в треугольнике и круге, с шестью пучками лучей. И была бы на той плите мертвая голова прародителя нашего Адама с двумя скрещенными костями. И снизу была бы такая надпись:
«Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, на месте сем погребено тело французской нации уроженца провинции Прованс, римско-католического закона, полковника, областного города Томска коменданта, ордена святого равноапостольного князя Владимира кавалера
Томаса Томасовича, сына Девиленева, который родился 1715 декабря 21, окончил жизнь…» Место для даты пока оставалось свободным.
В завещании между прочим писал он: «Это во искупление моих грехов и заблуждений, и слава не мне тем крестом, но Богу».
Якимовша закончил читать пергамент и сказал:
— Ты еще смотришься таким молодцом, что, право, кажется мистикой и этот пергамент, и все эти мысли, в нем заключенные.
— Мы с тобой, старина, люди военные. А на войне, как на войне! Вот я и поступил как человек военный, который должен смотреть вперед и предугадывать развитие событий. Но то, что ты прочитал, еще не все.
— Не все? — удивился Якимовша.
А что же еще может быть?
— Зная нравы людей, я доверяю тебе и только тебе свое устное завещание. Мой склеп должен быть с двойным дном. Сверху следует положить с орденом и рыцарской шпагой какого-нибудь бездомного, который умрет в Томске в одно время со мной. Одет он будет в полковничий мундир командора. А глубоко под этим склепом буду лежать я, кавалер Девильнев, в простом камзоле и без знаков отличий. Так должен сделать ты. Или Григорьев, Плаутин.
— Но это, кажется мне, совершенно лишнее!
— Нет, друг мой, это не лишнее. Во всяком случае, такова моя воля.
— Боже мой! Какие грустные темы! — воскликнул Якимовша, невольно задержав взгляд на портрете Дарьи Рукавишниковой. — Не удивительно ли, что такого совершенства владения кисти достиг простой разбойник! Как он выписал каждую ее черточку! Каков колорит!
— Простой разбойник? Вовсе непростой. Он был рожден художником, а разбойничать начал после того, как судьба отняла у него все.
— Как Робин Гуд? — воскликнул Якимовша.
— Как Алексей Мухин, — поправил его Девильнев. — Никакому английскому Робин Гуду не довелось испытать таких страшных физических и нравственных мучений, какие испытал этот человек. Россия озлобляет своих сыновей. Но здесь не применишь аглицких хартий, слишком большая страна, слишком размашиста душа народа. Здесь все не так… Но поклянись, что ты исполнишь мое письменное и устное завещание.
— Клянусь! Но и боюсь: не задумал ли ты сотворить над собой что-либо нехорошее?
— Никогда в жизни маркиз де Вильнев не поднимет на себя руку! Я солдат и буду стоять до конца!
…Начинался август 1794 года. Черемуха переспела, и крупные сочные ягоды свисали со всех заборов. Утром, поев пирогов с нельмой, Девильнев приказал подать самовар. Крикнул Шегереша:
— Ну-ка, нарви к чаю спелой черемухи!
Шегереш кинулся с огромным малахитовым блюдом к забору, принялся рвать черемуху с остервенением, иногда бросая кисть-другую себе в щербатый рот.
— Ум-м! — задыхался он от терпкой сладости.
Затем, прижимая к животу полное черемухой блюдо, потащил его в горницу, водрузил на стол. Девильнев взял горсть ягод, они были переполнены соком, глянцевито-черная кожица их смеялась бликами, это было подобие фантастических планет счастья.
— Ум-м! — сказал Девильнев, наполняя рот терпкой сладостью земли. — Ум-м!
Он и не заметил, как опорожнилось блюдо. Хорошо, сладко! Сок земли! Он накинул халат и прошел в розарий. Здесь, среди роз, в теплице, его пронзила вдруг молния боли. Он упал и закрутился на полу, роняя скамейки с лейками и склянками, сминая драгоценные экземпляры роз.
Разбил ногой стекло теплицы, хрипло крикнул:
— Помогите! Доктора!
Стряпухи всполошились. Данилка Хват вскочил на коня, поскакал за доктором.
Но доктор опоздал.
— Заворот кишок! — сказал он. — В черемухе слишком много косточек. Он съел слишком много черемухи. Первый случай такого исхода в моей практике.
Это случилось второго августа 1794 года. Макушка лета буйствовала своими ароматами, и комендантский кот в сапогах прыгал и прыгал по крыше дома Девильнева.

ЭПИЛОГ

Друзья в точности выполнили завещание славного коменданта. У крутого обрыва Воскресенской горы в красивейшем озелененном месте был поставлен трехсаженный четырехконечный крест. Над местом погребения маркиза де Вильнева была положена искусно отлитая плита. Сверху — круг, в нем
равносторонний треугольник, символизирующий всевидящее око Иеговы. Из круга пучками расходятся шесть лучей. И надпись сообщала, что Томас Томасович Девиленев «окончил жизнь 1794 года августа в 2 день в среду».
Рядом с могилой славного командора стояла изящная беседка, скамья своим изгибом так и манила присесть, полюбоваться с высоты красотами Томска. Видно было и реку.
Неподалеку от могилы коменданта располагалось древнее кладбище, где были похоронены иностранцы-европейцы. Оно разрушалось, ибо родственников в Томске у покойных не было, никто могилки не охранял и не навещал.
Местные жители считали это старое кладбище как бы кладовкой, где до времени хранится всякая рухлядь. Спокойно, иногда даже днем, разрывали ту или иную могилу. Может, перстенек какой можно найти али сапоги добрые. Каменные плиты с надгробий снимали и пристраивали в свои заборы или в стены жилищ.
Постепенно стали поглядывать и в сторону одинокой могилы Девильнева. Пригляделись, и пришлась им по нраву плита с надгробия Девильнева, массивная, чугунная. Ее то использовали в качестве столешницы, повернув вверх гладкой стороной, то в качестве печной плиты, она хорошо нагревалась. Полиция не раз изымала плиту и возвращала на место, но ее снова и снова похищали.
Шли годы. Менялись поколения. Прах Лже-Девильнева, облаченный в полковничий мундир, был однажды выброшен из склепа какими-то вандалами. Исчезли с концами — орден святого Владимира и рыцарская шпага. Трижды неизвестные сбрасывали крест с крутого обрыва Воскресенской горы, и всякий раз находились люди, которые его восстанавливали. Так простоял крест 100 лет.
Но однажды крест исчез и больше на свое место не вернулся.
Ныне на месте могилы и креста славного командора, на развилке Кузнечного взвоза и переулка Соляного, стоит старый деревянный двухэтажный дом с куполом и «фонариком». Это прекрасное творение архитектуры создано по заказу купца Евграфа Кухтерина, которого тоже давно уже нет на свете. Вполне возможно, что где-то в фундаменте этого дома и лежит мертвая голова командора, коменданта Томска, маркиза де Вильнева.
В 1894 году, в столетие смерти Томаса Томасовича Девильнева, ксендз Томского костела Святой Девы Марии Валериан Громадский отыскал надгробную плиту Девильнева в одном из домов, изъял ее из печи и поместил в основание паперти костела, дабы каждый входящий туда поминал о смерти и судном дне.
При советской власти в костеле сделали планетарий, а плиту из подножия паперти извлекли и положили в саду краеведческого музея. Там она и лежала, зимой в снегу, а летом на зеленой травке, долгие годы. А недавно работники музея, боясь, что кто-нибудь ее утащит и сдаст в пункт приема металлолома, спрятали ее в запасники.
Забыт комендант. Но в томских домах живут пушистые и жирные потомки комендантского кота Василия. Носятся над городскими окраинами потомки тех воронов, что выклевали глаза художнику и разбойнику Алексею Мухину. Живут и потомки тех тополей, что шумели в девильневские времена, и пух их тихонько нашептывает о прошедшем.
Ходят по городу потомки Горемира и Еремея, Мартына Белого, Данилки Хвата, Шегереша и многих других героев этой правдивой книги. Кто стал профессором, кто депутатом или чиновником «белого дома», мэрии, кто атомщиком, кто художником, кто — бог знает кем.
Неподалеку от того места, где томилась и страдала несчастная Палашка-Евфимия, теперь — педагогический лицей, и каждое утро с папочками и портфелями спешат на лекцию девушки, такие же красивые, какой была крепостная девка Палашка в молодости.


100-летие «Сибирских огней»