«Когда наедине с самим собой...»

Однажды с каторги домашней уходишь странствовать в запой
С звездой в корзинке телебашни, как будто рыбкой золотой
Для исполнения желаний, от чада кухонной плиты
С напором льва, а сердцем лани, и с диким ужасом на «ты».
Всю жизнь — страницу манускрипта — крест-накрест зачеркнув пером,
Уйдешь евреем из Египта, отягощенный барахлом.
Но, приступы водобоязни преодолев, мешком щедрот
За что египетские казни шлешь на обобранный народ?

* * *

В часы бессонницы распахнутый вину и старым грампластинкам
Под звуки Александры Пахмутовой дух противостоит инстинктам.
Как противостоит? Уверенно — клюет их, словно мошек птица,
Стихотворением беременный не в состоянье разродиться.
Но только на девятом месяце (Бог за страдальцем смотрит в оба)
Он от тоски сначала взбесится и разорвется, словно бомба.
Но «образ мира, в слове явленный», вдруг станет Господа дороже,
И с духа, будто рыбы вяленой, сползет шагреневая кожа,
Когда без страха и страдания функционирующей мышцей
Он растерзает, как пиранья, портрет, забыв про живописца.

Шедевры православья кряжистей изделий варварской Европы —
За это ли, дрожа от ярости, на нас наставят микроскопы
Микроцефалы, осквернители святынь, отребье зарубежья…
От духа сталинского кителя у них всегда болезнь медвежья.

* * *

Неужели Михайло Сергеевич Омбыш
К юбилею не сделает автопортрет?
И душа, на ветру трепеща, как оборвыш,
Завернется в обрывки вчерашних газет,
Где по-прежнему травит кремлевского горца
И про козни масонов толкует бомонд,
И бродяга в лохмотьях грызет что придется,
Лоскутом целлофана закрыв горизонт.
А над ним, разорвав тяготения узы,
В окровавленных шкурах взлетят с тополей
Незаконные дети Горгоны Медузы,
Но художник не смотрит на них, как Персей.
Из обломков вещей и огрызков пейзажа
На холсте он убежище строит душе,
Только слово «душа» выговаривать даже
Разучились свидетели века уже.
И художник ученого тоньше и глубже
Выражает бездомной души красоту...
Свежевыпавший снег узнает себя в луже,
Под замком до весны в ледяном паспарту.
Сбросит Бог новостей площадные изданья —
И завязнут в сугробах квадриги аллей.
А душа — невозможный предмет созерцанья,
Как ее, не убив, представляет дисплей?
Для субъектов во власти зеленого змея
Честь и совесть — не доблесть души, а изъян.
С головой Иоанна танцуй, Саломея,
И свободой от Бога смущай россиян!

Почему ж не Аидом, а пьяной Валгаллой
Человеку грозит пенсионный экстрим,
Будто честно неправде служил шестипалой
И кормил ее трепетным сердцем своим?
Обнаружив себя сквозь морщины на коже,
Ноет сердце в груди, как ансамбль цыган,
Но всегда будет тьмы низких истин дороже
Возвышающий нас над собою обман.
Кто поверит, что гений, гонимый корыстью,
С музой линий и красок встречался на «ты»
И признанья добился щетинистой кистью,
Беспощадные краски втирая в холсты?
Нет, никто, если ям не страшась и колдобин,
Отбиваясь в дороге от хищных зверей,
Он от щедрости духа не будет способен
Постигать себя так же, как Дориан Грей.
Сорок лет королем, сторонившимся пешек,
Штурмовал горизонт, не приемля корысть,
И не понял: искусства каленый орешек,
Хоть до смерти трудись — все равно не разгрызть.

* * *
                                             Елене Салиной

Словно с писаной торбой, с наукой
Суетишься, резвясь, до седин,
С косоглазой, хромой, криворукой,
Одержимый неистовой скукой
И удачливый, как Аладдин.
Но чем больше откроешь, презренный,
Тем сильнее сгущается тьма,
До корней разветвленной вселенной
Не дотянется скальпель ума.
И, лелея задрипанный атом,
Будто деву в собольем манто,
Ты в полемике с вечным Сократом
Согласишься, что знаешь Ничто.
И хотя кучу книг прочитаешь,
Не способен ничто предсказать,
Потому что не знаешь, что знаешь,
И не знаешь, что следует знать.
И природа с закрытым забралом,
Как дорога, ведущая в Рим,
Слишком благоволит генералам,
Но жестока к чинам рядовым.

* * *

                                                      Светлане Кековой

Смотрю, как улетают птицы, и не идут слова на ум,
У птиц носы торчат, как шприцы, и крылья производят шум.
Отточен ветром каждый коготь, но очи нежностью полны,
Вокруг, как моль, порхает копоть при свете сморщенной луны.
Казалось, нечему дивиться, но ахаешь, взойдя на мост:
Гуськом летит за птицей птица в страну магнолий и мимоз.
Вслед птицам бросят взгляд мещане, пока они не скрылись с глаз,
С шампанским к птицам на прощанье явиться требует соблазн.

И мы с собой приводим женщин, звеня под звездами стеклом.
И под подошвами скрежещет ржавеющий металлолом.
Но наши женщины не рады, ведь летней роскоши отстой
На потемневшие фасады бросает отблеск золотой.
Вдруг организм души расстроит в комочек скрючившийся лист.
Летит журавль как астероид сквозь окна дальнозорких линз.
И утки треугольным строем до облаков взлететь смогли
Под немигающим конвоем полночной спутницы земли.

Заставит спрятать руки в брюки поэта смелых птиц краса,
Закроет рот его подруге, принудит вверх раскрыть глаза,
Чтобы душой следить ревниво за ними, словно нищий принц —
Аборигенам жилмассива нет дела до отлета птиц.
Живущий раз, без подоплеки, в долгах страны со всех сторон,
Народ — поклонник зрелищ легких, стремиться ввысь не хочет он.
Поэтому ль нет птицам места в пространстве северной страны?
Родные гнезда их семейства зимой дотла разорены.

…А птицы так неосторожны, так высоко они летят.
Тарелкой заварных пирожных внизу накрыт для них ботсад.

На юг летите с Богом, птицы, под чудный звон вдовы Клико,
От вас, дымясь, как блюдо с пиццей, Новосибирск отстал легко.
С любовью вслед вам фабрик трубы пускают ядовитый газ,
И роща в рыжей шубе зубы берез оскалила на вас.

Не стая мраморных надгробий преображает материк,
Где браконьер вам горстью дроби с хвостов и крыльев перья стриг.
И только сквер губных гармоник сыграет вам прощальный гимн…
В дождя гремящий рукомойник лицо погрузит андрогин.
Пусть отмывает влага божья, не разбирая чей черед,
Грязь творческого бездорожья и мерзость скаредных забот.
К пернатым зависть — лучший спонсор в миг счастья, скользкий, как налим.
Октябрь — Навуходоносор жжет птичий Иерусалим.
Зимою жизнь однообразна. Герой — не йог, а Дон Жуан,
И перспектива хилиазма не увлекает горожан.

* * *

С летним попрощаемся семестром
На природе в окруженье муз,
Управляет там лесным оркестром
Ветер, хвойно-лиственный на вкус.
И душе поэта стало зябко,
Несмотря на водочный компресс,
И она трепещет, словно тряпка,
Под высоким куполом небес.
Но, когда чудесная машина
Выпьет ковш смолистой темноты,
Не жалея белого бензина,
Город в нас летит, поджав хвосты.
С городом в груди дойду до ручки,
Бронзовой, обшарпанной, дверной,
Чтобы от аванса до получки
Музыку его кормить собой.
В отпуске оркестр Арнольда Каца,
Потому что умер дирижер.
Как Орфею, мне в Аид спускаться
Невозможно с некоторых пор.
В ноздри лезет запах базилика,
Плачет потерявшийся щенок…
Кто, когда споткнется Евридика,
На нее не оглянуться б смог?

* * *
                                                               Сергею и Даниле Меньшиковым

Жить художник должен в маске Фауста, чтобы слыть последним чудаком.
Пусть судьба — дочь космоса и хаоса — душу его мнет, как глины ком.
И, в наследство получив призвание, про себя узнав не из газет.
Надо не впадая в прозябание — пережить рожденье и расцвет,
Живопись холеры заразительней и точнее шахматных фигур
Существует вовсе не для зрителей, в мир внося порядок и сумбур.
Творчество — всегда процесс готический, неподвластный критике мышей,
Шанс дает нам умереть физически с ощущеньем праздника в душе.

Хорошо на городских окраинах полюбить безмолвие степей
И по снегу от Мороза Каина поскакать, дрожа, как воробей.
Жутко в поле с тополями рыжими, там, где ветер на коне гнедом
Лезет в окна мастерских под крышами, ставших для художников гнездом.
Что ж они у Господа за пазухой яйца золотые не несут,
Словно омут, высушенный засухой, холст кистями без толку скребут?
Здесь поэты делят с живописцами муз своих костлявый эскадрон^{** Если у поэтов в древнегреческой мифологии 4 музы (Полигимния, Эрато, Каллиопа, Евтерпа), то у художников – ни одной.}.
Бесы, притворившись рыбоптицами, атакуют их со всех сторон.
Рад в России человечьей убыли дух, свободный от моральных пут.
Память о Рублеве, Глинке, Врубеле выкорчуют бесы и сожгут.
Электрички воют как валькирии, объезжая стороной тот дом,
Где грешно мечтать о перемирии между сатаною и Христом…
Где давно не тешатся рассказами, как почетно гибнуть за металл,
Окнами уставясь лупоглазыми на осенне-зимний карнавал…
Пусть стремятся к славе бесы поверху, просчитав и взвесив каждый шаг,
Все равно у них не хватит пороху, чтобы жизнь истратить просто так,
Чтоб всего себя отдать за Родину, не за лес и речку — за мечту,
Присягнув не Зевсу или Одину, а как люди русские — Христу…

Не спастись художнику от хаоса, если платит совестью — за страх…
Ветви тополей, как перья страуса, обрывает ветер в Снегирях^{*** Микрорайон в Новосибирске, где находится мастерская С. Меньшикова.*}.
Кисти по холсту полет и трение, краски, словно бархат и сафьян…
Гений — это Господа творение, а не отпрыск грязных обезьян!
Но царю природы совесть по фигу, а тем паче — истина и честь.
Нет среди людей готовых к подвигу, недоступна им благая весть.
Если жертвы Энгельса и Дарвина в живописи нынче правят бал,
Колесом прогресса жизнь раздавлена, и весенний цвет ее завял.
Бесполезно ждать расцвета творчества, если будет властвовать Швыдкой,
Тело от беспомощности корчится, дух убит безвыходной тоской.

Пахнет ночь вином и чебуреками, на задворках лают три Муму,
Пушкина любить в России некому, он здесь не известен никому.
Никому не нужен больше Меньшиков: ни Сергей (ни даже Даниил),
Трудятся художники без сменщиков, и холсты творят — не для горилл.
Будь художник мирозданья шкипером, доживи хотя бы лет до ста,
Чтоб цвели под монотонным шифером истина, добро и красота.

Как постичь безумную чувствительность, с помощью какого волшебства
Сны преображаются в действительность, люди — в тени, вещи — в божества?
Как сутулой жизнью искореженный, дух, как только Бог укажет срок,
Чудные создания Сережины исправляют вдоль и поперек?
Ненавижу больше перца оперу и еще, конечно, Страшный суд,
Ненавижу больше перца оперу и на вернисаж иду, как в суд,
Где Данила рыб пускает по миру, и они по воле волн плывут.
И Сергей спустил произведение, где явившись в профиль, не анфас,
Нежный персонаж без объяснения от и до меня всего потряс.
Спрятаны под веками тяжелыми от вниманья сплетниц и сорок
Очи чудной девушки, как желуди, ищут сердце, где пустить росток.
Что ж пустили корни и украсили интерьер у буржуазных масс,
Где они, как яблоки на ясене, производят в душах диссонанс.
Кажутся они такими безднами, лишь посмотришь в них — и воли нет…
И от них стихами бесполезными защитить не смог себя поэт.
Но шедевры гения без алиби облетят как жухлая листва,
Всплывшая весной наружу в наледи, чтобы скрасить скуку естества.

* * *

Отупев от безумных попоек
И зеницы от страха закрыв,
Полетела душа, словно «боинг»,
Из татарской Москвы в Тель-Авив.
Там какая погода сегодня? —
Изобилие лилий и роз…
Пусть душа возле Гроба Господня
О себе погорюет всерьез.

* * *
                           Валерию Кузнецову

Выкопали вовремя картошку,
Слава Богу, дом к зиме готов.
Посидим, товарищ, на дорожку
После летних, праведных трудов.

Разожжем, чтоб день прогнать ненастный,
Из ботвы картофельной костер,
Пусть огонь, рыча, как зверь клыкастый,
Разорвет в клочки небес шатер.

Праздник жизни победила серость,
И цветущей сложности — конец.
Тарахтит в сарае биоксерокс,
Размножая стриженых овец.

Надоели хуже редьки зимы.
Лето не купить за миллион.
Лето и зима несовместимы,
Словно Дионис и Аполлон.

Сделали деревья харакири —
Лужи в сквере цвета каберне.
Ветер с плеч нахаловских Валькирий
Обрывает польта и кашне.

Проходи, не обращай вниманье:
Пьяные, чего же с них возьмешь.
Бешеного ветра приставанья —
Рецидив любви, а не грабеж…

Почему же вдруг в родной природе
Дух высокой музыки иссяк?
Бесы разыгрались на свободе,
Словно стая бешеных собак?

Ангелы, должно быть, прозевали…
Но нисходит светлая печаль,
Если веришь в миф о Парсифале
И хранишь надежду на Грааль.

* * *

Скажи, о чем задумалась, психея,
Перед портретом Дориана Грея?
Почто картина многотрудных дней
Оригинала выглядит мрачней?
Заглохните, проклятые вопросы,
Кричащие во мне, как альбатросы,
То хором, то без пауз, вразнобой,
Когда наедине с самим собой…

Наскучит мыслей мелочная склока —
Откроешь том стихотворений Блока,
И вдруг увидишь из окна спросонок
Платформу, поезд, сад с кустами блеклыми,
Старуху в шали с парой собачонок.
Век прогремел, но прежние амбиции
Надежно охраняются в провинции.
В фуфайке, с костылем, в сплошных морщинах,
Мадам сидит под вывеской «милиция»
И грезит о промчавшихся мужчинах.
Скажи, зачем гусар, рукой небрежною
Облокотясь в купе на бархат алый,
По сердцу полоснул улыбкой нежною
На полпути перед своей Валгаллой?
А толку нет, давно увяли лилии,
И локоны, и очи, как горчица,
И лишь надежды сердце в изобилии
Плодит всегда, пока в груди стучится.
И поезд мимо неизбежно мчится.

Прогнется ветер вдоль вагонной линии,
Качнув сильней состав на перегонах…
Молчат, как прежде, желтые и синие,
И те же плач да пение в зеленых.