Вы здесь

Кому что снится

Попытка психоанализа
Файл: Иконка пакета 09_yasnovidov_kchs.zip (9.66 КБ)
Богдан ЯСНОВИДОВ
Богдан ЯСНОВИДОВ


КОМУ ЧТО СНИТСЯ
Попытка психоанализа


Российские крестьяне все поголовно
спят и видят то светлое время, когда
земля станет ходовым товаром и ее
можно будет продавать направо и налево.

(Сухой остаток из сообщений Российских СМИ)

Николая Переладова, потомственного механизатора из села Переладова, сморило под свежесметанным стогом. Утомившееся на трудной работе тело обрело отдохновение, а беспокойный мозг лихорадочно работал в мирно посапывающей кудрявой голове. Лицо отражало внутренние переживания, и было видно: есть чему удивляться, есть что переживать.
Переладову снился сон. Сон был многоцветный и яркий как в цветном телевизоре. Но в отличие от «Филипса» уже не призывал изменить жизнь к лучшему, а показывал ее во всей красе. Казал с размахом, панорамно, во всю ширь ненадкусанного экрана. Если сказать по-репортажному, как в телевизионных новостях, то было прямое включение из того счастливого и, похоже, уже недалекого будущего, когда земля превратится в простой предмет купли-продажи без всяких там ограничений, вроде как куль картошки или шмат сала. Собственно, они там на телевидении без удержу бранили всяких там думцев, красных помещиков и прочих отсталых граждан, тормозивших принятие закона о продаже земли. И вот, наконец, свершилось! Есть долгожданный закон, можно ее, родимую, продавать. А кому? Да хоть кому. Кто купит, тот и купит. Вот и крутят на таких больших радостях прямой репортаж прямо в Переладовскую сонную голову.
Надо сказать, они даже немного вперед забежали. По всему сну выходило, что землю в Переладове и вокруг деревни давно уже продали, а кто на ней жил и работал, так в работниках и остались, а можно ли это жизнью назвать — на это еще посмотреть надо. Вот Николай и смотрит с неотрывным интересом.
Деревню он узнал сразу, да и как ее не узнать, коли в ней и он, Николай, родился и вырос, и отец его, и дед, и имя-то у нее самое что ни на есть фамильное. Только не все так, как было — мысы и холмы те же, на тех же местах, а вот колхозного правления на своем месте не было, то ли снесли, то ли само обрушилось — оно и раньше ветхое было, да и школу перестроили как-то не по-школьному — вычурно, что ли.
Над площадью и над толпой будущих переладовских односельчан возвышался здоровенный негр. И, что удивительно, Николай сразу и без труда узнал его — это был кантри-менеджер Джим. Около негра крутились несколько пацанов-подростков. В их движениях, ужимках и даже лицах было что-то шакалье, подобострастное, дерзкое и тупое одновременно. Основная масса сельчан стояла поодаль. Через плечо у Джима свисал длинный плетеный бич, конец его покоился на земле, а в руках была электронная записная книжка. Происходил обычный, каждодневный наряд на работы.
Неожиданно Джим вперил мутный взгляд в Николая и рявкнул: «Ю, перелатоу!». — «Есайэм», — без промедления отозвался Николай и удивился сам себе трепещущей полусонной мыслью: «С какого это рожна я по-ихнему чешу?» — «Разгар косит», — поставил задачу Джим и тут же уточнил: — «Сорти литовкас». Задачу Переладов понял — покосы на Разгаре он знал с детства, только вот литовками в колхозе уж лет пятнадцать никто не косил — ни для себя, ни для колхозного стада. Тем временем Джим назначал работников в бригаду. «Тридцать косарей, на два дня работы», — прикинул Николай. Стоявший рядом мужик придвинулся поближе и рассыпал вполголоса скороговорку: «Замордовать придумал, черномордый. Верно гутарю, Витянь».
Внезапная догадка молнией озарила все закоулки и извилины сонного мозга. Николай понял, что он смотрит такое кино из Витянькиной головы, его глазами. Его родной внучок, первенец Переладовский в третьем поколении, названный Витянькой по другому деду, его, Николая, свату и первейшему дружку, смотрит на все это. А перелопачивают всё увиденное две башки разом и наперебой, не шибко-то меж собой договариваясь, вот и выходит — где всмятку, где вкрутую. «Досмотрим», — принял решение старший мозг.
«Счас будет Ломоносова драконить», — протараторил Сашка Каргаполов, однокашник Виктора и ближайший его кореш. «Крепкий, — удовлетворенно отметил Николай, померив его взглядом из внуковой головы, — худоват только». Захотелось ему и на Витьку посмотреть, да разглядел толком только крепкие жилистые руки да ноги в кроссовках чемоданного калибра. «Тут не растолстеешь», — решил Переладов-старший, удовлетворенно хлопнув внука его же рукой по плоскому животу.
Ломоносов оказался худым и неуклюжим мужиком среднего возраста, походкой и фигурой более всего напоминающий раскладной метр. Джим что-то гортанно хохотнул, хорьки из свиты угодливо захихикали, старательно заулюлюкали, Ломоносов журавлем проковылял к сбивавшейся бригаде косарей, и все стихло. Концерта на этот раз не получилось.
Фамилия у Ломоносова, как и у Витяни — Переладов. А кличку свою он получил за то, что сохранил какое-то количество книг на старом русском языке и научился читать старые русские буквы. Начитался и рассказывал всем, какой умный был Ломоносов, мужик из соседней деревни. Вроде как сказка какая. Ну, Джим, конечно, со своей свитой из хорьков-пацанят над ним всячески издевались и насмехались, а кантри-менеджер давал ему самую грязную и самую тяжелую работу, да еще норму вдвое залупит. Голова у Ломоносова, конечно, добротная, сносу ей нет, и варит как надо, но руки, понятно, не из того места растут. Ему, бедняге, ни в жизнь бы не справиться, коли б не помогали ему втихаря все, кто рядом работал. Джимовы придурки подслеживали и фискалили, но их отлавливали и устраивали поодиночке темную. Хорьки шипели и злобились, да что толку — хоть и нужны они были черномордому, да ведь не станет он из-за одного лизоблюда-придурка целую бригаду в регьон сдавать. И то сказать — кантри-менеджер!
Сельские девки площадь обогнули стороной, пошли коров доить. Девки в деревне народ желанный, прибыльный. Им за работу больше платят — по двадцать рашенов в неделю. Пятнадцать рашен-долларов, попросту рашенов — это целый доллар, настоящий, как в Америке на него вечером в секс-клабе можно два смока купить, выкуришь один — задуреешь и еще один останется. Косарям же дают совсем крохи — по одному рашену в день. Девок, которые посмазливей, насовсем из деревни увозят, называется контракт. Говорят, хорошо они в том контракте живут, только никто не знает точно — обратно в деревню никто из них не возвращался. Все равно многие девки грезят тем контрактом. Парней если и возят, так только в регьон, на отсидку как в наказанье (Колян тем временем прикинул, что регьон — это по-нашему Холмогоры, райцентр). Еще два раза бригадой ездили в Порт-Клинтон, корабли грузить. Николай снова пересчитал, что по-старому это Архангельск получается. Витяня вспомнил еще, как его в регьон на джипе возили. Там были, как их, инспектос, вот, вспомнил. Они права человека определяли. А человек, у которого права изобразовались, это гаденыш Пол из Джимовых шакалов.
Этот Пол свою младшую сестренку, совсем еще кроху, притащил Джиму. Что они там вместе со своими прихлебателями с девчонкой сделали, про то молчат. А девочка рассудком тронулась, говорить перестала, мычит и подвывает по-звериному, мужиков, как увидит, так трясется, даже отца своего боится, хоть он и тихий безобидный пьяница. Джим поставил ему два здоровенных фуфыря водки «Игл», он и затих. Мать Полова тоже совсем дикая стала и хотела Пола убить напрочь, только тот, хитрюга, улизнул к Джиму, а потом в регьон. Туда потом мать привозили, инспектос толковали ей, что у Пола есть права человека, и нельзя его ни бить, ни из дому гнать. Про сестренку, правда, забыли впопыхах. Ну, а Витяня тогда перетолмачивал с полунашего на полуихний и обратно, чтобы все друг друга поняли. Тогда-то вот и возили его на джипе. А откуда у него такой дар — перетолмачивать, Витяня и сам не знает. Джим, вот и то по-американскому не всё петрит.
Пока две головы в одном черепе обмозговывали сельские новости десятилетней и иной давности, на площади оживились. Джим наотмашь махал и щелкал бичом, стараясь прижечь ближних кисточкой по голове, научился он бичом мастерски владеть, зараза. Народ метался туда-сюда, малоуспешно уворачиваясь от кнута. Джим зычно и нараспев ругался перемешивая винегретом алабамский жаргон и русскую матерщину. В промежутках он успевал ввернуть слова из официального сообщения. Сообщалось, что хозяин латифундии (это много деревень вместе) за хорошую работу на севе прислал кассету и вечером в секс-клабе будет видак.
Хозяин любил занять народ видаками. Он был русский по фамилии Цаперович и жил в Америке. Начальниками в деревнях у него были кантри-менеджеры, негры из самой Америки. В России у него был недоброжелатель, какой-то Гулак, который был злой, имел плетку с железными шипами, которую для устрашения развешивал на всех заборах. Про это хозяин показывал видаки и все их смотрели, но говорили там по-американски, и даже Витяня толком ничего не понял. Сами Гулаки (их было несколько) ходили в одинаковой полуформенной одежде и по виду были не такими уж страшными. Мамаша Цаперовича, которая в тех видаках всегда что-то говорила, куда пострашней их всех будет. Черная, лохматая, с бородавками и волосами во всю рожу. А говорила она только два слова, притом по многу раз: «Гулак» да «фак». Вроде как насиловал ее этот Гулак. А может и не этот, а другой, проштрафившийся, а старший Гулак его своей плеткой заставлял. По своей-то воле кто ж на такую страсть отважится. «А сяду рядом с Ломоносовым, — решил Витяня, — он мне расскажет чего, все ж поинтереснее».
Сашка с Витяней прикинули, что до Разгара они дойдут за полтора часа. «Шустро ходят, — отметил Николай, — а может у них и часы подлиннее наших стали? А про технику они, видать, забыли за всё-то время на площади ни виду, ни запаху». Шакалы Джимовы между тем засуетились — подошел торгаш, приятель негра, который на глазах у всей деревни тайно продавал зелье. Кому подешевле, «смок» чтобы покурить, кому подороже, тем «игл» — крошечную бутылочку, ее через тоненькую трубочку высасывают в баллончик, а потом закачивают себе в жилу. От этого всего дуреют. Витяня с Сашкой считали, что те зря деньги тратят — по тридцать рашенов за игл на ветер кидают. Дури у них своей хватает, и без того выше потолка, а им видно этого мало. Николай удовлетворенно отметил, что его-то парни без придури, да только пользы им всё одно никакой, рвут пупы на тяжелой работе да еще на дядю Цаперовича.
Николай резко вздрогнул от острой тонкой боли — прямо в жилу кольнуло чем-то острым. «Мне-то игл зачем, — закричал он, — я же не просил!» Хотел вырвать иголку, рванулся, ударился обо что-то головой и ... сел. Взгляд его уперся в новенькое остожье — его-то он и боднул спросонья, расплющенный комар красным пятном размазался по запястью. «Ну и кино» — хмыкнул Переладов и огляделся. Солнце перевалило на закатную сторону. «Скоро детей из садика забирать, — вспомнил Николай, — сам заберу сегодня Витяньку, внучка да расскажу ему, что мне на видаке накрутили. Шоколадку надо ему купить, тогда, конечно, без курева два дня. Ну да ладно, здоровей буду. А борзо их придавили, ох, борзо. И как только они позволили?
А, собственно, почему они? Это мы, мы такое позволили. Отсидеться надеялись, кто за водку спрятался, кто за тройную работу. Вот те и на!». Николай встал и пошел к своему мотоциклу. Воткнул ключ, взял железного коня за рога и поднял глаза к небу. Июльское солнце смеялось и ликовало, его задор передался и человеку. «Ничего мы никому не позволили! — сказал Переладов солнцу. — Еще не вечер!».
Завел мотоцикл и неторопко, даже бережно покатил по с детства знакомой дороге. По вечной Родине. Ломоносова и своей.
Еще не вечер!
100-летие «Сибирских огней»