Вы здесь

Кукушка

Рассказ
Файл: Иконка пакета 04_sizyxin_k.zip (32.16 КБ)

1.

Борис Вячеславович — мужчина средних лет. Но, пожалуй, не таких уж и средних: добрался Борис Вячеславович до горного перевала, с которого открываются уже иные горизонты. Добрался самостоятельно, без помощи ненавязчивой отечественной медицины, был еще крепок и для своих лет строен и подвижен. Место в метро ему пока не уступали.

На работу в офис, к себе на третий этаж, Борис Вячеславович поднимался не в лифте, но пешком по лестнице. Слегка задохнувшись, усаживался в кресло перед монитором, набирал пароль и несколько минут ждал, пока не сработает электронное нутро и экран не засветится привычной картинкой рабочего стола: там крутой внедорожник расплюхивал лужу, так что казалось, брызги на стол вылетят.

С некоторых пор Борис Вячеславович на работу стал приходить раньше. Но не из-за того, что хотел сделать побольше, а потому, что ждал ее и хотел без свидетелей видеть, как она войдет… нет, впорхнет, снимая на ходу петлю длинного шарфа, демисезонное пальтишко, коротенькое, с хлястиком на лопатках, как устроит его на плечики и повесит рядом на вешалке, где провисят оба весь день, и пальто Бориса Вячеславовича впитает запах ее духов; а вечером, дома, жена будет подозрительно водить носом, чуя незнакомку. Потом она сядет к столу и, отвернув остренькие колени в сторону, начнет расстегивать сапожки: вжи-и-ик, сначала один; приподняв ногу, другой, чуть развернувшись к нему — вжи-и-ик. И улыбнется, увидев, что он смотрит.

Сашенька появилась в отделе с полгода назад. В первые дни Борис Вячеславович внимания на нее не обратил. Ну, пришла какая-то нелепая, в брючках цвета зеленой гусеницы, в свитерочке оранжево-полосатом, и уселась кислотным пятном у монитора. «Ничего себе экземпляр…» — подумал Борис Вячеславович, подумал — и забыл.

Офис, где он трудился, представлял собой зал с компьютерными столами, за которыми в поте лица зарабатывали хлеб насущный еще восемь человек: четыре сотрудницы и четверо сотрудников, плюс Борис Вячеславович и новенькая. Для небольшого зала многовато, но все вместе до нее работали уже несколько лет и привыкли друг к другу, слегка флиртуя, слегка обижаясь, подкалывая Крыжовникова, которому целый день названивали близнецы, мальчик и девочка: звонили на мобильник именно папе, а не маме, крутой бизнесвумен. И Крыжовников подробно инструктировал близнецов, где что дома лежит, что надеть в школу, как варить пельмени, как решить задачку про бассейн. Крыжовникова даже между собой прозвали «кормящим отцом».

Коллектив сработался, и все друг к другу так притерлись, что приколы не перерастали во вражду, флирт — в любовь, и Борис Вячеславович даже острил по этому поводу:

Такая дружная у нас семья — весь день вместе, но спим раздельно…

Сашенька вписалась в коллектив не сразу. Моложе по возрасту, из поколения пепси, девушка одинокая, без детей, общих тем не находила. Сотрудницы же по жизни все были устроены, одни лучше, другие хуже, но каждая при муже, при детях; по праздникам, которые отмечали и на работе, приходили в обновках, что неизменно вдохновляло Бориса Вячеславовича на комплименты.

Сашенька, надо отдать ей должное, быстро сообразила, что зеленой гусеницей выделяться не стоит, что, придя на службу, все-таки необходимо взглянуть на себя у зеркала, поправить щеткой прическу, переодеть обувь, а про кислотный прикид и вовсе забыть.

На метаморфозу внешнего вида новенькой сотрудницы Борис Вячеславович среагировал развернутым комплиментом.

О-о, кто это? — спросил он у Крыжовникова, когда Сашенька появилась в строгом брючном костюме, с аккуратным каре на голове и не в привычных кроссовках, а в туфельках-лодочках. — Опять кого-то взяли без нашего согласия? Крыжовников, глянь! Девушка, а вы у нас что, теперь работать будете?

Сашенька улыбнулась, глазки заблестели, она почувствовала, что понравилась всем в новом образе, и словесную игру поддержала:

Это же я — Саша. Здравствуйте, Борис Вячеславович!

Не может быть, нет-нет, я не могу смотреть! — Борис Вячеславович прикрыл ладонью глаза, как бы от яркого света. — Я ослеплен. Крыжовников, ты узнал девушку?

Потрясен аналогично, — подыграл «кормящий отец».

И весь день Борис Вячеславович поглядывал на нее, отмечая про себя то красивые, редкого табачного цвета глаза, то удивительно пропорциональные ушки; понравилось ему и то, как лежат ее тонкие белые пальцы на черной компьютерной мышке и указательный, проворачивая колесико, вздрагивает и уголком приподымается над остальными…

2.

Сашенька приняла окончательное решение — да, она съедет отсюда, из этой неуютной и ставшей такой холодной квартиры. Надоели ей замечания матери:

Что ты на себя надела? Это тебе не идет… Может быть, сядешь и ответишь мне, почему ты не разговариваешь с Максом? Максимом Николаевичем… Что ты хочешь этим показать?

В последнее время мать только так и разговаривала с дочерью — отрывисто, интеллигентно-вежливо, вынуждая Сашеньку замыкаться в себе еще больше, исподволь подталкивая к нынешнему почти разрыву.

С мамой Сашенька никогда не чувствовала особой близости, она любила отца, похожая на него и внешне и, что самое главное, внутренне; ей всегда было хорошо с ним. Но несколько лет назад, как раз когда Сашенька поступила в МГИМО, отец ушел. Ушел к другой женщине, которая была моложе матери и, как говорил отец, «без занудства и не истерит по поводу и без повода». Теперь было не разобрать, в чем истинная причина и кто виноват; Сашенька и не пыталась дойти до сути родительского конфликта, но рана в душе ее осталась глубокой, будто ждала она новогоднего подарка из волшебного мешка, а получила наотмашь по физиономии.

Время шло, отец исправно оплачивал дочкину учебу, она его уже почти простила, если можно так обозначить новое чувство к отцу. Она навещала его; присаживались втроем к столу, пили чай. Женщина, несмотря на показную приветливость, не скрывала облегчения, когда Сашенька прощалась в прихожей, целовала отца в щеку, а он ее в макушечку.

До свиданья, спасибо за чай.

Всегда рады…

Отец выходил еще на лестничную площадку, прикрывал за собой дверь и торопливо, пока не пришел лифт, совал дочке конвертик с деньгами.

Вот тут… тебе… Как там мама?.. Привет передай… — шептал он.

Пригромыхивал лифт, разверзал расхлябанные двери, и Сашенька махала отцу рукой:

Пока-пока…

Лифт, щелкая на этажах, скользил вниз; у Сашеньки в глазах стояли слезы, и когда кабина стукалась о первый этаж, две соленые бусинки падали на грязный пол.

Со временем обида на отца угасала, но росло отчуждение с матерью, которая в поисках простого женского счастья меняла партнеров, ожидала, что вот этот и есть тот самый, который… Потом появился какой-то мутный Макс, разговаривать с которым Саша считала ниже своего достоинства. А теперь она окончила институт, устроилась на хорошую работу и решила, что снять отдельную квартиру и жить самостоятельно ей вполне по силам. Мать не возражала, получив еще одну комнату и освободившись от недоброжелательных, а порой и осуждающих взглядов дочери. «Пусть сама попробует, каково одной, а то больно умная… как отец», — думала она, но чувство обиды и жалости к самой себе, брошенке, не оставляло ее.

Квартиру, маленькую, однокомнатную, удалось снять почти в центре, между Склифом и тремя вокзалами, на восьмом этаже панельного дома. И все бы хорошо, но соседство Института скорой помощи тревожило среди ночи сиренами реанимобилей. Город, несовместимый с жизнью, перемалывал кости, рвал сосуды, пробивал головы, останавливал сердца, растекался ядом и никогда не спал.

 

3.

Переобувшись, Сашенька встала, подошла к Борису Вячеславовичу и протянула руку, которую он взял в свою ладонь и задержал дольше, чем для простого приветствия, чувствуя, как стекает и растворяется прохлада ее кожи в его руке.

Так противно на улице, ветер. А вы такой теплый… Совсем замерзла…

Идем скорее, выпьем кофе.

Они поднялись в буфет этажом выше, где Борис Вячеславович взял Сашеньке яичницу с ветчиной, по чашечке кофе и бутерброд себе.

Столик у дальнего окна в это время еще не был занят; они сели друг против друга, и он смотрел, как она ест, как желток красит губы, отчего Сашенька стала похожа на желторотого птенца-кукушонка.

Опять не завтракала? — спросил он, касаясь верхней губой края чашечки.

Проспала.

Сашенька опустила виноватый взгляд и отрезала ножом кусочек поджаренной ветчины.

Сегодня всю ночь сирены, а часов с четырех утра — и вовсе с ума сошли: одна за одной, одна за одной… Вставать надо, а я заснула только под самое утро, да так крепко…

Ешь, ешь… — приговаривал Борис Вячеславович, удивившись звучащим в голосе заботливо-отеческим ноткам, и в следующее мгновение от нахлынувшего чувства в горле запершило, и он унял волнение глотком кофе.

Сашенька слышала эту интонацию и улыбалась, ямочка на щеке ползла к уху; она повернула лицо к окну, где за тройным стеклопакетом качались ветки, брызгая осенними слезами в стекло. В душе у Сашеньки все пело: не видела она никаких слез, ни осеннего ветра, ни голых веток — здесь и сейчас было тепло, а в окне отражался его профиль, в ушах звучал его голос. Сашенька убрала спадающую прядь за ухо.

Борис Вячеславович смотрел на ямочку на щеке, взгляд его скользил по красивой дуге скулы к завитку ушка и остановился на маленькой золотой звездочке-сережке.

Какие у тебя сегодня красивые сережки… Очень тебе идут.

Это папа мне подарил на окончание института.

У папы хороший вкус.

Мы с ним…

Сашенька оборвала фразу: она не хотела говорить сейчас об отце.

С некоторых пор ее будто магнитом тянуло к Борису Вячеславовичу. В нем нравилось все: и то, как он одевается, и карие внимательные глаза, и волосы, тронутые сединой, и сухие твердые уши, и кадык, видимый то в расстегнутом вороте рубашки, то выпирающий сквозь водолазку. И голос, его красивый баритон, он просто сводил ее с ума: она готова была слушать весь день, совершенно не задумываясь, о чем он говорит, лишь бы звуки срывались с губ и молоточками по струнам выбивали в душе томительную мелодию. Это чувство было совершенно новым, совсем не похожим на то, которое она делила два года назад с однокурсником; тогда они даже пожили вместе, но через месяц Сашенька разочаровалась и до самого выпуска избегала его. И он не настаивал на продолжении, затерявшись где-то…

Лариска, слушай, и сесть-то негде… — держа на весу тарелку и чай, растерянно говорила Аня.

А вон, к нашим пойдем. — Лариса повела рукой с тарелкой в сторону Сашеньки и Бориса Вячеславовича. — Уже сидят, голубки... Че твори-ится…

Да они закончили, сейчас уйдут. Мы их подтолкнем.

Жене, что ль, его звякнуть?

Не вздумай, у нас это не принято — звякать! Тебе что, не нравится микроклимат в отделе? Только начни звякать — все посыплется… Тебе же первой и аукнется…

Здрасте, Борис Вячеславович, вы уходите? А то местов нету…

Конечно, садитесь. Мы уже...

Анна с Ларисой смотрели им вслед, но Сашенька не чувствовала ни их, ни других возможных косых взглядов: минуты, проведенные с Борисом Вячеславовичем, всегда переполняли ее счастьем.

4.

Прожив без малого тридцать лет вместе, Борис Вячеславович с женой ощущали друг друга единым организмом. Доходило до смешного: стоило у одного чему-нибудь заболеть, как тут же начинало болеть то же самое и у другого.

Что-то сердце сегодня ноет, жмет как-то, — жаловалась вечером жена.

И Борис Вячеславович вдруг замечал, что да, и у него сжимает тревожной лапой в груди слева.

Одновременно болели поясницы, головы, животы, коленки, но болезни посерьезней, те, при которых надо лежать, валили их по очереди, и они ухаживали друг за другом, понимая, что настала просто ее/его очередь и тут уж ничего не поделаешь. Когда страдал Борис Вячеславович от высокой температуры, жена всегда протирала его уксусом, меняла на лбу мокрую бязевую тряпицу, варила куриный бульон и давила в кувшине калиновые ягоды для питья. Сама же она болела по-другому: ее знобило, она никак не могла согреться, и Борис Вячеславович обнимал левой рукой и крепко прижимал к себе под одеялом маленькое дрожащее тело, которое он знал почти как свое, до самых мельчайших родинок, изгибов, бугорков и впадинок. Она согревалась, переставала дрожать и засыпала. Главное было хорошо выспаться, именно сон считался у них в семье лучшим лекарством.

К счастью, болели они редко. Да и не было времени болеть: растили детей, сами вкалывали, в смутное время старались выжить, а детей выучить. Дети теперь жили отдельно, но приезжали навестить, показать внуков, толклись по комнатам, шумели; жена в такой день не отходила от плиты, Борис Вячеславович не успевал мыть посуду; после гости, наконец, уезжали, чтобы не попасть в пробки, поздно ночью, пристегнув сытых и полусонных внучат к креслам и запечатав тишиной родительскую квартиру.

В последнее время в этой тишине покоя не находилось: жена усаживалась к телевизору, Борис Вячеславович уходил в другую комнату и закрывал дверь, пытался читать. Но не читалось, хоть у них и была собрана неплохая библиотека. Борис Вячеславович подходил к полкам, долго рассматривал корешки книг, хотел что-то выбрать по настроению, но снова вытаскивал альбом Бердслея и, перелистывая страницу за страницей, любовался безукоризненными линиями. Эти вытянутые фигурки женщин волновали его, а Саломея напоминала Сашеньку.

Борис Вячеславович вздрогнул, когда жена тихо подошла сзади и положила руку ему на плечо. Она не ожидала такой сильной реакции от мужа.

Боря, я с тобой давно хочу поговорить… Ты стал другим.

Слушай, ты меня заикой сделаешь… С чего ты взяла? Каким — другим?

Я же чувствую. У тебя что-то болит?

Борис Вячеславович подумал о том, что дожили, даже правду не скажешь. Болит ли? Болит, конечно, сердце у него болит и рвется в клочья. Да разве можно же ей об этом сказать… Сказать — как убить.

Он повернулся, прижался щекой к ее груди, такой мягкой и родной, в молодости переполненной молоком, которым она выкормила обоих детей, избавляя его от беготни по детским кухням и кормилицам. Молока всегда было много, она его сцеживала и оставляла в холодильнике в баночке. Утром он выпивал это сладковатое, чуть терпкое млеко…

Ничего не болит. Устал просто… Работы много… Ты иди ложись. Я посижу еще немного и тоже приду.

Он потерся щекой о ее грудь, чувствуя сквозь блузку отвердевшую виноградину соска.

Иди, иди…

5.

Зима скрипела морозами по извечному кругу — рождественские, крещенские… Солнце новогодним мандарином катилось по московским крышам, краснооко подмигивало из старых кривых переулков и скатывалось в дымку выхлопов где-то за Немчиновкой. День прибавлялся светом; уставший за зиму город ждал и дождался весны.

Борис Вячеславович провожал Сашеньку после корпоратива домой. Они на работе отмечали 8 Марта. В офисе нынче засиделись: сотрудницы натащили из дому тортов, пирогов рукотворных, салатиков необыкновенных, а сотрудники ответственно отнеслись к алкогольной составляющей праздника. Поляна удалась, расходиться не хотелось. Сашенька пила шампанское, раскраснелась, особенно алели ее ушки: когда она, смеясь, закидывала голову, волосы открывали их.

«Удивительно! Кто бы смог провести эту линию, от подбородка до ушка, этот изгиб, не резкий, не азиатским углом, но той необъяснимой арийской плавностью?» — думал Борис, любуясь ею. И дальше, выше резец Создателя безукоризненно вывел все остальное: чистый, открытый лоб, носик, с его тонкими, чуткими ноздрями, глаза, посаженные шире уголков губ, отчего лицо выражало трогательное любопытство.

Сашенька смотрела на Бориса Вячеславовича тем удивительным, неповторимым взглядом, который посылает в редкие минуты любящая женщина тому единственному, самому-самому, от которого ждет любви ответной.

В зале звучала музыка. Медленный блюз перемешал коллектив, сотрудники танцевали, осторожно двигаясь между столами; хорошо поддатый кормящий отец положил голову на плечо Ларисе и что-то шептал ей, закрыв глаза; она улыбалась и громко говорила, стараясь обратить внимание окружающих:

Володя, не расслабляйтесь!

Все улыбались, тосты в честь лучшей половины человечества звучали все чаще.

 

Они шли Грохольским вниз, в темноту, петляли в переулках. Сашенька держалась под руку, и Борис Вячеславович чувствовал предплечьем райское яблочко — упругую грудь.

Пришли наконец к ее дому.

Вы… ты… зайдете? — Сашенька никак не могла перейти на «ты».

Разница в возрасте была слишком ощутимой, а тут само собой вырвалось, и она покраснела, чего в сумраке, неоновом, городском, Борис Вячеславович не заметил. Но он чувствовал, что Сашенька излучает необыкновенное тепло. Это тепло проникало сквозь одежды, ласкало тело и кружило голову.

У нас такой лифт страшный… я всегда боюсь в нем находиться. Когда он едет вверх, все нутро выворачивает, а душа вниз падает. И скрежещет непонятно чем, будто остановится — и я застряну.

Ты такая трусиха?

Да…

Они вошли в подъезд, пахнуло городским дешевым коктейлем: куревом, кошками, жаревом. У кого-то громыхала музыка.

Взвизгнул, добравшись откуда-то сверху, вызванный лифт, лязгнув челюстями, проглотил обоих. Замкнутое пространство кабины сблизило их; Сашенька уткнулась лицом в шарф Борису Вячеславовичу, покрутив туда-сюда головой, разворошила мохер и глубоко вдыхала теплый, живой, неповторимый запах. Она готова была упасть прямо здесь к его ногам и, если бы он не подхватил ее и крепко не прижал к себе, упала бы. Сквозь одежду он чувствовал худенькое, почти детское тельце, которое было легко держать и которое сейчас излучало такой жар, такую страсть, которую Борис Вячеславович, проживший долгую жизнь, не то чтобы не испытывал, но и даже не догадывался о ее существовании. Исписанная матюгами, залитая тусклым светом, еле пробивающимся сквозь слой дохлых мушек, заполнивших светильник, кабина возносила их на вершину блаженства.

Лифт остановился.

Застряли? — глухо спросила Сашенька, не поднимая лица.

Приехали, — ответил он.

Сашенька не шевелилась.

Двери распахнулись, будто занавес, открыв кулисы. Борис Вячеславович нащупал оплавленную кнопку и нажал — занавес скрыл их, а лифт опять куда-то заскрипел.

Они катались туда-сюда, прижавшись друг к другу, и Борис Вячеславович, покрывая ее лицо поцелуями, начинал ощущать себя уже и не Борисом Вячеславовичем, но Борькой, Бобом, молодым сумасбродом, затащившим девочку в подъезд. Лишь ее ответные поцелуи говорили, что это не так: его целовала не любопытная одноклассница, а любящая женщина, которая, может быть, и помимо своей воли, но плотью требовала от него начала новой жизни.

Эй! Кто там, блин, лифт занял?! Эй, пацаны! Поймаю — морду расквашу! Слышь! — кричал кто-то внизу и колотил в запертые двери.

Лифт остановился на непонятном этаже, но высоко, и Борис Вячеславович, легко подхватив Сашеньку на руки, вынес ее наружу.

Они стояли у лестничного окна, у теплой ребристой батареи, и Сашенька, все так же уткнувшись ему в грудь, еле слышно шептала:

Господи, как я люблю вас… люблю, как никого… никогда…

Борис Вячеславович одной рукой крепко прижимал ее к себе, другой гладил по голове — и целовал, целовал в удивительное, принадлежащее только ей сакральное место, туда, где скула переходила в мочку уха. Вдруг он заметил, что здесь не хватало сережки, маленькой звездочки, всегда осенявшей перекрестье линий.

Сашенька, а где твоя сережка?

Что?.. Кто?.. — не поняла она, поднимая лицо с припухшими губами и глядя на него блестящими, влажными глазами.

У тебя же была здесь сережка… — Борис Вячеславович тронул рукой ее мочку. — Ну да… вот в этом есть, а в этом — нет.

Может быть, за шарф зацепилась? — Сашенька начала гладить руками его шарф, доставая концы и встряхивая их.

Нету… потерялась…

Он опять прижал ее к себе, поглаживая ей спину, а в черном проеме окна видел московское небо, где сквозь дымку еле различимы были редкие звезды. Его внимание привлекли две из них — одна поменьше, другая побольше, мерцание которой окрашивалось то голубым, то зеленым, то рыжим цветом.

Смотри, Сашенька, вон две звезды… Будто мы с тобой. Но одна все мигает и мигает. Я где-то читал, что свет от погасшей звезды еще долго бывает виден… Как странно. Одной звезды уже нет, а свет струится...

И Борис Вячеславович вдруг понял, что нужно остановиться, что он же старше, мудрее этой девочки… Что их ждет дальше?.. Если он не уйдет сейчас, то не уйдет уже никогда.

Милая Сашенька, ты бесконечно дорога мне… Я не думал, что еще смогу испытать такое сильное и глубокое чувство… Все существо твое я впитал в себя, как губка живую воду, и во мне ты будешь до конца дней моих… Сашенька, ты меня слышишь? — Борис Вячеславович, держа за плечи, чуть отстранил ее и увидел, как по лицу его Саломеи катятся слезы. — Не плачь, не плачь… Так будет лучше, поверь.

Они остановились у двери квартиры. Сашенька никак не могла попасть ключом в замок, и Борис Вячеславович помог ей. Она шагнула в темноту; он, хлопнув, закрыл дверь снаружи, будто оставляя ее в темной бездне.

6.

На следующий день в офис Сашенька не пришла. Не пришла и через неделю, и через месяц. На работе ходили слухи, что Сашенька лежит в закрытом диспансере, где-то в Подмосковье, с серьезным нарушением психики.

Аня, которая всегда все про всех знала, решила встретиться с отцом несчастной сотрудницы и выяснить все детали. Но первый вопрос он задал сам:

В тот день у вас, по-моему, отмечали 8 Марта?

Да, мы всегда на работе вместе отмечаем праздники.

Как она выглядела? Вы ничего такого не заметили?

Нормально она выглядела, веселая была… все много смеялись. Мужчины наши были в ударе — такие тосты про женщин понапридумывали… Да у нас всегда хорошо бывает. А что случилось-то?

Той ночью дочка приехала ко мне на такси. Из ее сбивчивого рассказа я ничего не понял: она говорила о каких-то погасших звездах, о том, что состарилась, ей совсем немного осталось жить на этой земле… Она вся горела, будто с температурой, глаза бегали… она никак не могла сосредоточить взгляд на чем-то одном, то смеялась, то плакала, что-то вспоминая…

Кто бы мог подумать… все так хорошо было.

Пришлось вызвать «скорую»… психиатрическую.

А можно Сашеньку навестить?

Пока нет. Врачи говорят — где-нибудь через месяц.

А больница-то хорошая?

Наша, закрытая. Я все-таки ветеран органов…

 

В конце мая Борис Вячеславович, купив фруктов, поехал в больницу. Все это время он почти непрерывно думал о Сашеньке, вспоминал ее и никак не мог себе простить тот вечер. Он был единственным, кто понимал, что произошло с нею.

Его, записав паспортные данные, пропустили на территорию лечебницы. Он шел липовой аллеей к желтому старинному особняку; теплый по-летнему день звенел птичьим хором, по парку прогуливались больные в одинаковых темно-синих байковых халатах. Некоторые гуляли сами по себе, других сопровождали. Наверное, санитары или врачи, подумал Борис Вячеславович. Наверху, в липах, непрерывно куковала кукушка, пророча кому-то бесконечную чреду лет.

В приемной Борису Вячеславовичу сказали, что, скорее всего, больная не выйдет к нему.

Почему так? — спросил он.

А вы ей кто?

Да никто… Я коллега, с работы…

Она выходит только к отцу.

А передачу оставить можно?

Что у вас там?

Одни фрукты. Вот, посмотрите…

Это можно.

Сестра взяла телефонную трубку и назвала фамилию, потом подняла глаза и покачала головой:

Нет, не выйдет.

А как она себя чувствует, можно узнать?

Восстанавливается… но очень медленно, очень.

Он поблагодарил, откланялся и вышел.

Все так же светило ласковое солнце, все так же щебетали птицы вокруг, только кукушка не куковала.

«Ну вот, не хочет мне посчитать!» — мелькнуло в голове Бориса Вячеславовича, и только подумал об этом, как сверху раздалось:

Ку-ку…

И смолкло.

Эх… и зачем загадывал.

7.

По выходным дням в церкви Николая Мирликийского, что в Дубках, стали появляться две новые прихожанки: одна пожилая, седые волосы которой покрывал черный гипюровый платок; другая — еще моложавая, и если бы не взгляд ее потухших, обращенных внутрь себя глаз, то она была бы из тех, с кем легко познакомиться в дороге — в поезде, в автобусе, в метро; войдя в храм, она накидывала на голову шелковый голубоватый шарфик, который ей был к лицу.

Пожилая шла к кануну и ставила к распятию тонкую свечу, осеняя себя крестом, шептала слова нехитрой молитвы.

Упокой душу грешного раба Твоего Бориса, и вечная память, вечная память, вечная память… — шевелились губы.

Вторая подходила к иконе Тихвинской Богоматери и тоже ставила свечу, но во здравие, прося и вымаливая здоровья дочери Александре:

Царица преблагая, надежда моя Богородице! Зри беду мою, не уберегла деточку, немощная мать, укрой ее покровом Своим, вразуми ее и избави ее от болезни…

Они не знали друг друга и, отстояв службу, возвращались, каждая к себе, в пустые квартиры.

В квартире у матери Сашеньки стены были увешаны портретами дочери. Она зарамила все фотографии, которые ей особенно нравились, начиная почти с самого рождения и до последней, совместного отдыха в Турции, и теперь со всех стен, куда бы она ни повернулась, улыбаясь, смотрела на нее дочь.

 

Однажды жена Бориса Вячеславовича уже вечером, вернувшись от сына, где до ломоты в пояснице наигралась с внуками, села за письменный стол. С тех пор как мужа не стало, она редко заходила в его комнату, а сейчас захотелось войти и просто посидеть в кресле. На письменном столе она ничего не трогала, все оставалось на своих местах, как и в тот день, когда вдруг остановилось его сердце.

Она подвинула к себе альбом Бердслея и начала перелистывать страницы. Вдруг среди листов с иллюстрациями к «Саломее» наткнулась на исписанный клочок бумаги. Она достала очки и прочла:

На темном небосклоне

Сияют две звезды.

Одна давно исчезла,

Другая — это ты!

И свет от той, что нету,

Все ярче режет глаз.

Зачем совпали светом

Во времени сейчас?

И льемся, не сливаясь,

Сквозь бездну и миры.

Куда? Никто не знает —

Ни Бог, ни я, ни ты.

 

«Стихи… И почерк его… Странно, Боря стихов никогда не сочинял… Он и чужие-то не мог запомнить», — подумала жена.

И вдруг перед глазами, прямо на развороте альбома, абрисом тонких линий возникло лицо Бориса. Он с какою-то тоской и грустью посмотрел на жену, потом покачал головой.

Дрожащей рукой она вложила бумажку обратно в альбом, захлопнула и отодвинула книгу на прежнее место.

 

100-летие «Сибирских огней»