Лето. Кока-кола. Бах

— Тёма! Выходи гулять!

— Опять уронил первый палец! А локоть, локоть почему болтается?

Предательский комок застревает в горле.

— Тёма! Папа велик починил! Посмотри!

— Ты опять не занимался! Давай сюда свой дневник!

И я уже не вижу перед собой нот. Они свернулись в один черно-белый клубок.

— Такими темпами ты останешься в музыкальной школе на второй год. В сентябре тебя ждет решающий экзамен. У тебя есть целое лето на подготовку. Я готова тебе помочь. Артем, ты слышишь, что я говорю?

Слезы упали на клавиши, прямо на первую октаву, там, где до, ре, ми.

— Тёма! Ну тогда я пойду к Кольке! Он тоже хотел на велике погонять!

Ба-бах. Не думал, что будет так громко. Мама прибежала из кухни, в руках тарелка, на линолеум падают капли. Точно так же, как слезы на клавиатуру: до, ре, ми. Вся крышка фортепиано в слезах. Но только непонятно, то ли это я продолжаю реветь, то ли фортепиано плачет оттого, что его так ударили.

— Фортепиано не виновато в том, что у тебя ничего не получается. А эти слезы? Что за детский сад? Артем, ты четвероклассник... Я хотела сказать, почти перешел в четвертый класс. У тебя ответственный экзамен осенью.

Лилия Доремифовна писала размашистым почерком в моем дневнике постоянно одно и то же — что нужно заниматься каждый день по два часа, заставлять себя смотреть в ноты, следить за аппликатурой. Для тех, кто не знает: аппликатура — это расстановка пальцев. Честно сказать, я бы давно все это сделал, я не глупый, как вам может показаться, и даже не ленивый. Нет. Просто в какой-то момент я понял, что игра на фортепиано — это не мое. Я очень люблю музыку! Вы бы видели, сколько у меня в телефоне закачано классических произведений. Мне реально нравится все это слушать, особенно Баха. Но заставлять себя играть на фортепиано выше моих сил. А мама непременно хочет, чтобы я окончил музыкальную школу. Она как будто через меня реализует свои несбывшиеся мечты. Маму в детстве не взяли в музыкалку, потому что у нее не было слуха, но было огромное желание. У меня со слухом все в порядке, мне даже давали петь сольные партии, но рвения к получению музыкального образования у меня никакого.

После провального экзамена в конце года меня хотели отчислить из музыкальной школы. Я был на седьмом небе от счастья! Музыку можно любить и без всяких там школ. Если музыка звучит в душе, не нужен никакой диплом. Но мама сходила к директору музыкальной школы, долго говорила с ней, а потом еще битый час с Лилией Доремифовной. В итоге решили дать мне шанс и назначили экзамен в сентябре. За лето я должен был подтянуть игру на инструменте и продемонстрировать все это осенью. Фиг вам! Не на того напали!

Я сам вижу, как Лилии Доремифовне тяжело. Она мучается со мной и была бы, наверное, тоже счастлива, если бы наши занятия прекратились.

— Артем, я надеюсь, что больше этого не повторится, — грозно сказала Лилия Доремифовна. — Начнем, как говорится, с чистого листа. В голове у тебя и так чистый лист, но я надеюсь, что к следующему уроку ты разберешь эту прелюдию Баха до конца.

Бах... Как я люблю слушать его великие произведения в наушниках в исполнении известных пианистов! Когда же его прелюдию начинаю играть я сам, мне хочется провалиться под землю. В каждой ноте фальшь и неправда. Я это чувствую.

Мама обнимает Лилию Доремифовну так, как будто случилось что-то страшное. На дорожку, в качестве компенсации за бесполезно проведенное время, мама дает Лилии Доремифовне пирожков. Дверь закрывается, и я могу выдохнуть. Но не тут-то было.

— Всю неделю не выходишь из дома. Никакого компьютера и телефона, — грозно говорит мама. — Каждый день занимаешься по три часа. Лилия Александровна приедет через неделю и все проверит. Надеюсь, на следующем уроке ты попросишь у нее прощения.

Вот еще... Буду я извиняться! Когда я был в первом классе, Лилия Доремифовна прощения у меня не попросила. Три года назад у меня был такой же урок с ней, но не дома, а в музыкальной школе. Я тогда опять что-то не выучил, точно не помню.

Вот видите, у меня сразу к фортепиано душа не лежала. Только мама говорит: это все потому, что я трудный подросток, и дальше будет только хуже. Хуже будет, если я останусь в музыкалке. Вот это я знаю точно!

Так вот, тогда, в первом классе, Лилия Доремифовна тоже попросила мой дневник. Со мной на уроке сидела мама, она забирала меня после школы. Мне было стыдно не из-за того, что Лилия Доремифовна отчитывает меня за невыученную песенку. Мне было стыдно, что все это слышит мама! Лилия Доремифовна взяла мой дневник и, к моему удивлению, вместо размашистого «Заниматься каждый день по два часа» — нарисовала маленького ужасного человечка и сказала, что этот человечек — не кто иной, как я. Лилия Доремифовна не была сильна в рисовании, поэтому человечек был составлен из простых геометрических фигур, точек и запятых. Это так меня разозлило! Комок обиды застрял в горле, но, прежде чем разрыдаться, я вырвал из рук Лилии Доремифовны ручку... Да, я не преувеличиваю, это было так. И написал в своем дневнике на всю страницу: «Дура». Бросил дневник на пол и выбежал из класса. А потом рыдал на остановке рядом с музыкалкой. Даже одна бабушка, помню, подошла ко мне и спросила: «Мальчик, ты потерялся?»

Вы, наверное, спросите, в чем Лилия Доремифовна была виновата передо мной и за что я обозвал ее. Всему виной этот рисунок! Это же карикатура! Насмешка! Я всегда стеснялся своего маленького роста, я был ниже всех в классе, и Лилия Доремифовна, как назло, нарисовала этого человечка неестественно маленьким, нескладным, жалким. Я таким не был! Вот это и взбесило меня. Помню, что мама целый вечер говорила по телефону с Лилией Доремифовной, уговаривала ее не отказываться от меня. Именно с этого телефонного разговора между мамой и моим педагогом завязались тесные отношения, которые все никак не могут порваться, как бы я ни старался.

— Тёма! Кольки нет. Его родители на дачу увезли. Ты дома, я знаю, выгляни в окно!

Я открываю окно нараспашку. Ветер врывается в комнату и щекочет мне лицо. Глаза как будто бы слиплись. Это от слез. Сам не понимаю, что на меня нашло. Я плачу очень редко и только, наверное, на уроках по фортепиано. Внутри меня все клокочет.

— Ты почему не отзываешься? Я уже устала кричать!

Катя стояла под моими окнами и придерживала велосипед рукой. Красная кепка набекрень, спортивные штаны с вытянутыми коленками, ссадина выше локтя. Неделю назад она упала с велосипеда. Мне нравится эта Катькина ссадина с тоненькой красноватой корочкой. Мы вместе на велосипедах во дворе гоняли, поспорили, кто быстрее до помойки доедет. Катька все время лидировала, а я сзади тащился. Так вот, Катька обернулась ко мне с высунутым языком и не увидела дырку в асфальте. Колесо попало туда, и Катька рухнула вместе с велосипедом. Нет, не плакала. Я вообще не видел Катьку плачущей.

— Меня папа убьет. Он только велик из ремонта забрал. И опять... — сказала Катька, отряхивая с себя пыль и грязь. Она даже ссадину не сразу заметила, это я ей показал. Сорвал лист подорожника, надорвал его и приложил к ранке. Как она посмотрела на меня! Сколько в ее глазах было тепла и благодарности! Обычно Катька всегда немного хмурая. Складка у нее такая между бровей, даже морщинка маленькая уже есть. Все ребята во дворе ее пацанкой зовут, а многие даже побаиваются. Я очень горжусь, что дружу с Катькой.

— Тебя опять Лилия Доремифовна мучила? — спросила она.

— Да, а ты как поняла? — усмехнулся я.

— Да по глазам твоим! У тебя всегда после занятий с ней глаза как у голодного верблюда! Ты что, плакал?

— Да не, я не плакал! С чего ты это вообще взяла?

— Ну я же вижу. Хоть ты и на третьем этаже, твой красный нос видно даже отсюда.

Я посмотрел на свое отражение в оконной раме. Точно. Нос был красный, как у Деда Мороза. И глаза какие-то неестественные, припухшие. Как у голодного верблюда.

— Тёма, ты выйдешь уже наконец? Смотри, какое солнце! Будем кататься и загорать!

Да, солнце сегодня такое яркое и игривое, прямо как в «Шутке» Баха. Слышали? У меня в плеере есть. Кайф! Вот если бы Лилия Доремифовна мне «Шутку» Баха задала, я бы ее, наверное, выучил при всей моей нелюбви к фортепиано. Хотя нет, не смог бы. Там темп быстрый, а у меня пальцы неповоротливые, сразу бы заплелись в узел.

— Катька, меня мама на всю неделю дома оставила! — крикнул я с отчаянием.

Хорошо, что моя комната выходит на другую сторону и мама на кухне ничего не слышит. Иначе одной неделей я бы не отделался. И как я переживу эту неделю, не понимаю.

— В смысле? — изумилась Катька. — Это из-за чего?

— Из-за чего! Из-за Лилии Доремифовны, — ответил я. — Это она, видимо, подговорила маму, чтобы я всю неделю дома проторчал, прелюдию учил.

— Это ту, которую ты мне включал? — спросила Катька.

— Да, ты помнишь ее? — удивился я.

Мы тогда с Катькой открывали велосипедный сезон. Стоял первый по-настоящему теплый майский день. Мы, накатавшись до упада, купили кока-колу, бросили велики и сели на лавочку. И вместе открыли свои баночки. Получился такой классный синхронный звук. Я достал телефон, подключил наушники и поставил прелюдию Баха. Дал правый наушник Катьке, левый оставил себе. И вот мы сидим с ней на лавке, пьем кока-колу и слушаем Баха. Это было прекрасно! Если бы мама не позвала меня с балкона домой, эта сказка могла бы продолжаться вечно. Я. Катька. Бах. Кока-кола. Лето. Нет, вы не подумайте, что я в Катьку влюблен. Об этом не может быть и речи. Просто она для меня, как вам сказать, лучший друг... Нет, не подруга, а именно друг. Может ведь девчонка для пацана быть другом?

— Да, Тёма, ты попал, — сказала Катька. — Неделю дома! Я бы не выдержала! Я бы по водостоку, наверно, спустилась, — засмеялась она. И складочки между бровей больше нет. И веснушки на солнце переливаются. Даже с третьего этажа видно.

— Да, — выдохнул я. — Вот и Колька на дачу уехал. Нет у тебя компаньона для катания.

— Я с Колькой уже дней десять не виделась. Да и вообще разговаривать с ним не хочу. Он мне насос для велика не дал. Жадина. Пусть сидит там на своей даче.

— А зачем ты тогда мне про Кольку кричала сейчас? — возмутился я.

— Чтобы ты посмотрел в окно! Я же знаю, что ты меня к Кольке ревнуешь!

— Чего? Тоже мне выдумала! Ревную...

Это Катька телевизора насмотрелась. Я не герой тупого сериала. Ревную... Смешно. Вообще не хочу об этом говорить. Сменим тему.

— Катька, а ты знаешь, что я сейчас учудил? Знаешь, почему меня на неделю дома закрыли? — с хитринкой сказал я.

— Ты же сам только что сказал, что не выучил прелюдию, — протянула Катька.

— Не. Я хлопнул крышкой фортепиано, слышишь, Катька? Ба-бах! Как в моем сне, помнишь?

Этот сон мне снится в последнее время часто. Один и тот же. Я вообще редко запоминаю сны, а этот помню. Я о нем сразу Катьке рассказал, она, правда, не поняла, что в этом сне такого необычного. Но я-то знаю, что сон этот вещий. Он мне в первый раз приснился в ночь с четверга на пятницу. Мама говорит, что такие сны сбываются, она проверяла. Но маме я про этот сон не рассказывал, он бы ей не понравился.

Короче, в этом сне я сижу за фортепиано и играю. Нет, это не кошмарный сон. Слушайте дальше! Лилия Доремифовна сидит справа от меня и молчит, только в такт головой кивает и улыбается. Когда я играю в реальной жизни, Лилия Доремифовна обычно сердится, закатывает глаза и мычит от злости, а здесь она была на седьмом небе от счастья и напоминала ангела.

Я что-то играл, не помню, что конкретно. Например, «Шутку» Баха. Играл быстро, легко, изящно, без запинки, с правильными пальцами. Руки сами неслись по клавиатуре, как будто ими руководил невидимый дирижер. Я раскачивался, как самый одухотворенный пианист в мире. Когда я сыграл заключительные аккорды, Лилия Доремифовна вскочила со стула, громко зааплодировала и даже трижды крикнула: «Браво!» Я глядел по сторонам, не веря своим глазам и ушам, что все эти восторги были обращены именно ко мне!

Потом я отчетливо помню, как взял крышку фортепиано двумя руками и опустил ее с грохотом. Встал со стула, поклонился на все четыре стороны и сказал: «Всё! С меня хватит». И я проснулся...

Когда сегодня упала крышка, я не смог произнести ни слова по известной вам причине.

— Да, — сказала Катька. — Конечно, я желаю тебе, чтобы этот сон сбылся. Но пожалей фортепиано! Вот если бы мой велик кто-нибудь так бросил, я бы, наверное, убила на месте.

— Катька, ну ты и сравнила! Велик и фортепиано! Велик в сто раз круче!

— Ну не знаю...

А Катька ведь тоже ходила в музыкалку. Мы с ней в одном классе учились. Но она ушла после первого. У нее дома стояло старое фортепиано, очень расстроенное, и настроить его уже было нельзя. Катька на нем брякала, когда маленькая была. А потом родители ремонт затеяли, от всей лишней мебели избавились и фортепиано выбросили. А новое Катьке не купили, видимо, денег не хватило. Или не хотели, чтобы дочь часами за инструментом сидела, мучилась, как я. А может, Катька совсем бы и не мучилась? Ей нравилось, я помню. Катька, конечно, расстроилась из-за этого сильно.

Кстати, у нее педагогом по фортепиано тоже была Лилия Доремифовна. И Лилия Доремифовна очень жалела, что все так получилось. Она видела у Катьки большие способности. Это же Катька ей такое отчество придумала. Как-то раз я пришел на урок чуть раньше, Катькин урок уже подходил к концу, но они еще бились над каким-то местом в детской песенке. По-моему, «У кота-воркота». Так вот, там в самом начале ноты до-ре-ми и поется «у ко-та», а потом — ми-ре-до и «вор-ко-та». «Воркота» Катька играла правильно, а вот эти несчастные до-ре-ми у нее никак не получались. Лилия Александровна просила ее повторять снова и снова, и каждый раз вместо до-ре-ми выходило до-ми-ре. Катька снова и снова ударяла по клавишам, и снова звучало неправильное до-ми-ре. Наконец, Лилия Александровна не выдержала, открыла Катькин дневник и написала размашисто на весь лист: «До-ре-ми!!!»

Помню, Катя ничуть не расстроилась из-за этого, положила дневник в ранец и, выходя из класса, шепнула мне на ухо: «Как мне надоела эта Лилия Доремифовна!» Я прыснул от смеха. С тех пор Лилия Александровна навсегда превратилась для нас с Катькой в Лилию Доремифовну. Это то, что нас с Катькой объединяет помимо велика, кока-колы и Баха. Наверное, Катька все еще грустит, что так получилось с музыкальной школой. Вот если бы можно было нам с ней поменяться местами. Я бы с удовольствием уступил Катьке свое место за фортепиано. У нее и усидчивость есть. А это один из главных залогов успеха. Еще Чайковский говорил, что у пианиста должна быть стальная задни... Ой, а может, это не Чайковский вовсе сказал? Вообще, из всех композиторов я, конечно, больше люблю Баха...

— Тёма, а к тебе в гости можно? — неожиданно спросила Катька.

— В гости... Мама про гостей ничего не говорила, она запретила смотреть телевизор и играть в телефон.

— Ну тогда можно я к тебе зайду?

— Сейчас?

Это все произошло так спонтанно. Хорошо, что мама уснула в своей комнате и мне не пришлось ее спрашивать, можно ли Катьке у нас погостить. Вообще, Катька у меня была в первый раз. Я у нее в гостях был в первом классе, еще когда ее старенькое фортепиано было на месте.

— Катька, ты не смотри, что у меня тут так все по сторонам разбросано. Я сейчас все приберу.

— Не надо.

Она взяла меня за руку... Вы, наверное, сейчас мне не поверите. Хоть мы и дружим с Катькой с самого детства, но я никогда не держал ее за руку. Даже когда подорожник прикладывал к ссадине, даже тогда.

Она взяла меня за руку и повела к инструменту. Все было без слов, как в замедленной съемке. Катька усадила меня на стул, на тот, на котором обычно сидит Лилия Доремифовна, а сама села на мое место. Медленно провела рукой по крышке фортепиано. Пальцы оставили на крышке тонкий след, и я заметил, какое фортепиано пыльное. И этот Катькин след, ее нежное прикосновение... Теперь я точно не буду протирать крышку. Потом Катя поставила ноты прелюдии на пюпитр и начала играть.

Катька играла Баха! Без единой помарки, ровно, музыкально, одухотворенно, великолепно. Сколько угодно можно подбирать восторженных слов, но ни одно из них не выразит и сотой части моего потрясения.

— Катька! — вскричал я. — Ты как это делаешь? Или я сплю? — сказал я, забыв, что во время исполнения нельзя говорить.

А Катька продолжала играть, закрыв глаза. Прелюдия струилась, как горный родник, мелодия набирала высоту, падала и снова взлетала к нереальным вершинам. Какой же гений Бах! И какой же гений Катька!

— Браво! Браво! Браво! — Я соскочил со стула и обнял ее. Впервые в жизни. И ее веснушки сейчас были ко мне так близко-близко.

Такой счастливой Катька была только тогда на скамейке, когда мы пили кока-колу и слушали прелюдию.

— Катька, ну все же, — не унимался я. — Как это у тебя так получилось? Твои родители купили тебе фортепиано?

— Нет, они мне никогда его не купят, — улыбка сошла с Катькиного лица, и снова появилась эта грустная морщинка меж бровей. — Я сама сделала себе инструмент.

— Как это — сама?

— А так.

Катька убрала ноты с пюпитра, закрыла фортепиано и попросила у меня чистый листок. Я вырвал из своего дневника. Музыкальный дневник — не то что школьный. Это обычная тетрадь в клеточку. За три года обучения у меня столько этих дневников накопилось! Ну вы же помните размашистый почерк Лилии Доремифовны? Мама не дает мне эти дневники выбрасывать, говорит, что хранит на память. Ага, на вечную. Так вот, я вырвал листок в клеточку и отдал Катьке.

— Таких листков надо несколько, но сейчас одного будет достаточно. И карандаш! Спасибо! Смотри.

Катя нарисовала на листке клавиатуру, точь-в-точь как настоящую. Черные и белые клавиши в пределах одной октавы.

— Катька, я начинаю понимать! Ты выучила прелюдию на бумажном фортепиано? — воскликнул я. — Фантастика!

— Да, совершенно верно, — ответила Катька. — Знаю, что все это странно и дико, и пальцы потом грязные, но что поделаешь, если других вариантов нет.

— Катька, а кто тебе подсказал?

— Сама.

В этот момент мама заглянула в комнату и очень удивилась, увидев рядом со мной Катьку.

— Ой, у нас гости! Катя, привет! Я немного вздремнула, но услышала сквозь сон, что кто-то играл. Тёма, ты опять включил запись? Ты меня не обманешь! Пока не выучишь прелюдию, из дома не выйдешь! Мне, что ли, сидеть с тобой рядом, как Лилия Александровна?

— Мама, это не запись, это Катя играла, — с гордостью сказал я. — Катя, покажи!

Катя была смущена. Такой растерянной я ее никогда еще не видел. Это была уже не пацанка, а робкая, застенчивая Катя. Она покраснела, и веснушки стали еще выразительнее и ярче.

Конечно, во второй раз Катя играла не так, как в первый. Она дважды запнулась в сложных местах. Эти такты и у меня никак не выходят. Но все равно ее игра производила ошеломляющее впечатление. Мама стояла в проеме двери, закусив нижнюю губу, и, наверное, думала сейчас: «Почему у меня сын, а не дочь... Была бы сейчас у меня Катя, а не Тёма, и играла бы она мне целый день прелюдии, а вечером бы каталась во дворе на велике. И все бы успевала, и учиться, и отдыхать, и была бы доброй, отзывчивой».

Это мама плохо знает Катьку. Катя любому пацану во дворе даст прикурить. Нет, Катька не курит. Это выражение такое. Ну, значит, задать жару, проучить. Я сам сейчас Катьку не узнавал. Какая-то большая перемена случилась в ней — или я просто этого не замечал.

— Катя, великолепно! — зааплодировала мама. — И сколько ты учила эту прелюдию?

— Ровно пять дней, — быстро проговорила Катька.

— Тёма, и тебе не стыдно? А ты уже полгода не можешь выучить!

— Стыдно, мама, стыдно, — покорился я. Это потому, что Катька была рядом, если бы ее не было, я б, наверное, ответил по-другому. А рядом с Катькой мне хотелось быть добрее, что ли... Да я сам понимаю, что с мамой так нельзя.

— Тёма, а давай я тебе помогу разучить эту прелюдию? — предложила мне Катька.

— Катька, если даже у Лилии Доремифовны не получилось... Не трать свое время, у тебя есть велик. Я здесь как-нибудь сам. Что-нибудь придумаю, — промямлил я.

Катька быстро и решительно встала со стула.

— А ну-ка, садись! — приказала она.

Я покорно пересел.

— Ты помнишь, тогда, когда мой велик сломался, ты довез меня на своем до дома. Я сидела сзади. Так вот, представь, что сейчас мы так же едем на велике. Только я держусь не за сиденье, а за клавиши. Но теперь не ты меня везешь, а я тебя. Твои руки будут лежать на моих. Мои пальцы будут играть прелюдию вместе с твоими, так ты запомнишь ее гораздо быстрее, поверь! Она ведь уже давно звучит в твоей голове, ты знаешь ее назубок, осталось только выучить верный порядок нот. И все! Давай пробовать!

Мы сели с Катькой точно так же, как тогда на велосипеде. Первые такты прелюдии я не мог думать ни о какой музыке... Да я вообще не мог ни о чем думать. Мои ладошки так вспотели, что соскальзывали с Катькиных рук. Но Катька не обращала на это никакого внимания и продолжала играть. То есть мы вместе с ней играли.

— Смотри, у тебя получается! — ласково сказала она.

В какой-то момент Катька убрала свои руки, и я заиграл сам. Да, в это трудно поверить. Но мои пальцы сами побежали, точно так же, как в моем сне. Вот волшебница Катька! И как у нее это получилось?! Лилии Доремифовне стоило бы у Катьки поучиться! Сыграв последний аккорд, я схватился за крышку. Но Катька в самый последний момент успела меня остановить.

— Тихо, Тёма, тихо... — шепнула она.

В дверях в комнату стояла моя мама и улыбалась. Я знаю, что она гордилась мной.

Осенний экзамен я отказался сдавать и ушел из музыкальной школы. За лето мы с Катькой назубок выучили прелюдию и даже «Шутку» Баха, что потрясло до глубины души Лилию Доремифовну. Но на экзамене, сев к инструменту и взглянув на клавиатуру, я понял, что больше не могу врать себе и другим. Я медленно закрыл крышку, встал перед членами экзаменационной комиссии и сказал... Нет, я не стал говорить: «Всё! С меня хватит!» Это было бы смешно и глупо.

Я поблагодарил педагогов за возможность пересдать экзамен, сказал спасибо Лилии Александровне за все наши уроки, попросил прощения за свои нелепые выходки и выкрутасы. И предложил вместо меня перевести в четвертый класс Катьку. Она как раз в это время ждала за дверью, наверняка подслушивала, страшно волнуясь за меня. Дальше все было как в тумане. Я выбежал из класса и вернулся с Катькой. Я взял ее за руку и повел к инструменту. Точно так же, как она меня тогда. И такой же был эффект замедленной съемки, как в тот летний незабываемый день.

И я сказал:

— Иоганн Себастьян Бах. Прелюдия ре минор. Исполняет Екатерина Симонова. Класс преподавателя Лилии Александровны Соболевской.

Сейчас Катька учится в музыкальном колледже имени Шнитке. Встречаемся ли мы? Ну, как вам сказать... Катька для меня самый лучший друг. Ну, вы понимаете, да?