Вы здесь

Лишняя совесть, или по уши в демократии

ЛИШНЯЯ СОВЕСТЬ
ИЛИ
ПО УШИ В ДЕМОКРАТИИ

2.      
СТЕПНЫЕ ЛЕГЕНДЫ

Тот, кто плодовитости дереву желает,
о корнях заботится — верно поступает...
Симеон Полоцкий

Нет, что бы там ни говорили, а оно достойно приятного удивления. Именно что любезная моему сердцу малая родина — Алейская степь, вывела на большую дорогу такого продвинутого политика, как Вова Рыжков. И не надо мне пенять , что уделяю этому персонажу сугубое внимание* -- он того заслуживает.
Еще бы! Молодой человек из сибирской глубинки, смелый ниспровергатель коммунизма, задумал в одночасье совершить, через голову Фридриха Энгельса, «скачок из царства необходимости в царство свободы». Знай наших! Ведь марксистам не хватило на это и полутора веков. Они, видите ли хотят свободы для всех и для каждого, тогда как Вова — для себя лично и отдельно от остального народа. Насколько ему это удалось – другой вопрос. Была бы перспектива…
Ныне в России действует формула деньги – власть – деньги. Власть тот же товар, причем высоколиквидный. Вон Раиса Максимовна тоже, сказывают, рубцовчанка, а покорила и Москву, и прочую всю заграницу. Правду сказать, и сделала первая леди на этом свете больше всех, коли сумела вложить мозги в пустую голову Майкла Горбачева, подвигнув его на продажу партии и развал СССР. Сам-то он процветает как прежде, значит внакладе не остался.
Что до меня, то лучшие годы я провел в царстве необходимости среди людей, занятых общественно полезным трудом, и вынес оттуда свои свои впечатления. Может, стоит и о них рассказать хотя бы вкратце...
На первых, еще довоенных, выборах в Верховный Совет СССР граждане внашего Рубцовского округа голосовали за Федора Митрофановича Гринько. По малости лет я на том празднике (а был настоящий праздник) роли не играл, но имя нашего депутата запомнил.
*См. ч.1 Как выливают сусликов. № 4 — 1999 г.
Ближе с Гринько я познакомился двадцать лет спустяв в бытность свою сотрудником шипуновской районной газеты «Коммунар» .Богатый колхоз «Родина», которым он руководил от самого основания, славился вымсокими урожаями пшеницы и сахарной свеклы, породистым скотом и лошадьми, а сам председатель – ярким талантом предпринимателя. Подъезжаешь, бывало, к селу и сразу за полворотом в березовой пролеси блеснет тебе навстречу гладь колхозного пруда, в котором, на зависть всем рыбакам водился во-о-т такой зеркальный карп, а поверхность рябила от белых пекинских уток, дальше за околицей курчавится густой зеленью плодово-ягодный сад…Гринько поставил при нем консервный заводик и выгодно торговал его продукцией – вареньями и компотами, маринованными огурчиками и яблочками.
Человек он был живой, открытый шутке, любил украинские песни и обильные застолья.
В нашей газете я вел сатирический уголок в форме популярного в народе раешника, подписывался псевдонимом Дед Глеб. Побывав как-то в колхозе «Родина» и обнаружив там кое-какие упущения руководства, вредный Дед в присущем жанру раскованном стиле покритиковал самого Федора Митрофановича. Все ждали, как он на это отреагирует.
И вот в один прекрасный день распахивается дверь редакции и собственной персоной является сам Федор Митрофанович, неся перед собой как поднос деревянный ящик, доверху наполненный румяными яблочками.
--- Новый сорт в честь газеты «Коммунар», называется пепин шафранный, -- с хитринкой в глазах объявил Гринько и поставил ящик прямо на письменный стол, за которым сидели зав.отделом сельского хозяйства Зоя Заседателева, литсотрудник Вася Фефелов и аз многогрешный. Тут же, заспешив по своим делам, гость удалился, а мы, рассудив так, что нам привезли натуральный гонорар за своевременное вскрытие недостатков, приступили к дегустации…
Любил Гринько живое народное слово, сам собирал деревенские припевки и однажды выпустил в местном издательстве книжицу под названием «Не сама машина ходит»…

Виталий ЗЕЛЕНСКИЙ

ЛИШНЯЯ СОВЕСТЬ,
ИЛИ
ПО УШИ В ДЕМОКРАТИИ

2. Заветы без слов

Тот, кто плодовитости дереву желает,
о корнях заботится — верно поступает...
Симеон Полоцкий

Нет, что бы там ни говорили, а оно достойно приятного удивления. Именно что в невыносимой обстановке середины 60-х годов, при полном отсутствии свободы, любезная моему сердцу малая родина — Алейская степь, явила миру такого продвинутого мальчика, как Вова Рыжков, который станет вскорости большим российским политиком и мудрым депутатом. И я не приемлю упреков по моему адресу, что уделил этому персонажу сугубое внимание *, когда можно было просто его не замечать. Напротив того, думаю, без этой знаковой фигуры не полон был бы круг моих героев-земляков, коих лично знал прежде.
Поскольку же все встречи, о которых собираюсь рассказать, состоялись еще до рождения Владимира Алексеевича, ему, возможно, покажутся интересными кое-какие подробности той жизни.
Первой в моем списке стоит фамилия Гринько – председателя колхоза имени Молотова Шипуновского района. З См. Ч. 1. Как выливают сусликов. №4 —1999.а него на первых выборах в Верховный Совет СССР — это еще до войны — голосовали все мои взрослые родственники и их знакомые. По малости лет я на том празднике (а был настоящий праздник) ничего не делал, лишь путался под ногами у избирателей, но имя нашего кандидата в депутаты запомнил. Да его знал тогда весь Западно-Сибирский край!
Непосредственно с Федором Митрофановичем я познакомился двадцать лет спустя, в бытность свою сотрудником районной газеты «Коммунар». Колхоз, получивший к тому времени название «Родина», славился высокими урожаями пшеницы и сахарной свеклы, породистым скотом и лошадьми, а сам председатель — кипучим характером предпринимателя. Подъезжаешь, бывало, к селу и сразу за поворотом в березовой пролеси блеснет тебе навстречу гладь колхозного пруда, в котором, как все знали, проживает тогдашняя невидаль зеркальный карп, а поверхность рябит от белых пекинских уток, дальше за околицей курчавится густой зеленью плодово-ягодный колхозный сад... Гринько поставил там консервный заводик, и вот тебе, пожалуйста, компоты и варенье, маринованные огурчики и яблочки — из всего умел извлекать доход оборотистый председатель.
Человек был живой, открытый шутке, любил украинские песни и веселые застолья.
В нашей районной газете я вел сатирический раешник под придуманным мною псевдонимом Дед Глеб. Посетив как-то колхоз «Родина», обнаружил там кое-какие упущения и в присущей жанру раскованном стиле покритиковал самого Федора Митрофановича. Коллеги с замиранием сердца ждали: что-то теперь будет?
А было вот что. В один прекрасный день распахнулась дверь редакции и собственной персоной явился сам Федор Митрофанович, неся в руках, как поднос, плоский деревянный ящик, доверху наполненный румяными яблочками.
— Новый сорт в вашу честь — «Пепин шафранный», угощайтесь!» — с хиторинкой в глазах объявил Гринько и поставил ящик прямо на письменный стол, за которым сидели завотделом сельского хозяйства Зоя Заседателева, литсотрудник Вася Фефелов и аз многогрешный. Тут же, заспешив по своим делам, наш гость удалился, а мы, рассудив так, что нам привезли натуральный гонорар за своевременное вскрытие недостатков, приступили к его дегустации...
Любил Гринько живое народное слово, сам собирал деревенские припевки и выпустил в местном издательстве книжицу под названием «Не сама машина ходит»...
Тремя годами раньше судьба свела меня со столь же знаменитой личностью — Варварой Максимовной Бахолдиной. В Сибири она была первой женщиной-трактористкой, встречалась в Кремле со Сталиным, вместе с Пашей Ангелиной и другими подписала известное воззвание «Сто тысяч подруг — на трактор!».
Дальновидный, однако, шаг сделало правительство в преддверии неизбежного столкновения с фашистской Германией: эти славные подруги да подростки заменили ушедших на фронт механизаторов. И кормили, сами недоедая, воюющую Красную Армию и работающий на Победу тыл. Во время той войны Бахолдина стала директором Шипуновской машинно-тракторной станции. И сделала ее лучшей по краю...
В этой МТС, между прочим, перед войной работали мои дядья — один шофером, другой механиком. И я пришел сюда же после увольнения в запас из Армии. Зачислили меня, как и просил, комбайнером и направили на шестимесячные курсы в Тальменку. Это было в январе 1955-го.
В Шипуново я вернулся с дипломом механика-комбайнера и как раз накануне уборочной. На усадьбе МТС мне вручили видавший виды прицепной «Сталинец-6», и сама Бахолдина пожелала успешной жатвы на полях колхоза «Красный пахарь».
Варваре Максимовне было тогда немногим за сорок. Рабочие звали ее меж собой то Максимовной, то просто Варей. Красивая, несколько располневшая женщина с тугой короной заплетенных в косы светло-русых волос и пристальным, изучающим взглядом серых глаз — такой я ее увидел впервые. Подумалось сразу: ну, эта спуску не даст, и расслабляться насчет дисциплины не стоит.
Своему делу она была предана до самозабвения. Страсть как не любила бракоделов и лодырей, при всем при этом была порой снисходительна к проделкам тех, кого ценила как работников. Моему товарищу по цеху испытания моторов Витьке Печенкину, бесшабашному гуляке и рукастому, расторопному в любом деле мужику, которому трудно давалось лишь расставание с праздниками, выдала однажды из собственного кошелька четвертную на опохмелку с уговором, чтоб завтра был на работе, как штык!
А на упрек парторга в попустительстве заявила прямо на собрании:
— Печенкин пьет, но Печенкин и работает! А что мне толку от непьющих, которые спят на ходу ...
На комбайне я проработал полных три полевых сезона. Остался бы и еще, кабы не благородное желание повысить свой образовательный уровень и помимо всего — пагубный интерес к сочинительству.
С первым обошлось как нельзя лучше: поехал в Москву, сдал экзамены, поступил на заочное отделение университета. Все расходы по закону взяла на себя МТС. И все бы хорошо, но тут как на грех выбрали меня председателем рабочкома МТС...
У Варвары Максимовны, надо заметить, был, как продолжение ее несомненных достоинств, один досадный недостаток — некоторая склонность к самоуправству. На этой почве возник у нас однажды конфликт, и я, не добившись рабочей правды на месте, решил действовать силой печатного слова то есть написал по этому случаю фельетон. Получилось, по-моему, здорово, но опус в районной газете не прошел. Вопрос утрясли, как говорится, «в рабочем порядке», однако той же осенью, после уборочной, меня пригласил к себе редактор «Коммунара» добрейший Петр Петрович Поздняков и предложил место в штате редакции. На раздумья дал три дня...
Узнав о том, Варвара Максимовна сочла себя уязвленной в своих директорских чувствах и, позвонив сначала в райком, напала затем на бедного Петра Петровича. Как же, мол, так, мы здесь целину и залежь поднимаем, людей и так не хватает, а ты комбайнера у меня забираешь. И какого комбайнера!
В моей жизни это была высшая из похвал, хотя и не вполне еще заслуженная. Меня признали настоящим рабочим !
Да и в том, что я сорвался-таки в журналистику, тоже виновата она, Варвара Бахолдина. Так получилось...
Поздновато познакомился я с Ефремовым Михаилом Ерофеевичем...
Да, это его именем назвали в свое время Всесоюзное соревнование «звеньев высокого урожая» —Ефремовское движение.
Сам Ефремов в 1936 году собрал по 61 центнеру отличной яровой пшеницы с каждого из четырех гектаров опытного поля в колхозе «Искра». Это 380 пудов! На следующий год его последователь из колхоза «Молодая гвардия» Чуманов — по 500 пудов! Тогда считался небывалым и стопудовый урожай, о таком мечтать могли разве что кубанские казаки. А тут — Сибирь!
Перед войной Ефремовских звеньев только по Западно-Сибирскому краю насчитывалось около тысячи. О себе Ефремов говорил так:
«Потому вырастили мы большой урожай, что нам дали машины, удобрения, агротехникой вооружили. Если бы не колхоз, то не было бы ничего этого и урожая бы большого не было».
Михаила Ерофеевича я застал уже глубоким стариком, от опытничества он отошел. И все удивлялся, почему-де не снабжают сельское хозяйство Сибири в достатке теми же туками. Ведь Советский Союз производит их больше всех в мире! Ему разъясняли, что удобрения идут главным образом в южные степи, на Украину, в Белоруссию — там хорошо растут озимые, их выгодно подкармливать, эвон по 40 центнеров на круг дают! Так что целинные земли на востоке подождут еще...
Минеральных удобрений, химических средств защиты растений у нас, между прочим, навалом и сегодня. Только на их нехватку жалуются уже те самые кубанские казаки. Ведь гонят это бесценное народное добро на продажу в ближнее, а особо в дальнее зарубежье — за зеленые бумажки. В бывшие братские страны, в ту же бывшую нашенской Прибалтику, даже в Америку поставляем в счет погашения кредитов, которые уже разворованы. А зачем нам нынче эти «витамины земли», когда и пашни российской 20 с лишним миллионов гектаров уже забросили, и машинный парк уполовинили. Знать, не нужен стал новоявленным буржуям отечественный продукт, не страшен им голод, для себя они всегда закупят хлеб и мясо, масло и фрукт любой — им заграница поможет. А беднякам — помогай Бог...
И все же удивительные достижения ефремовцев остались при нас. На большие дела способен сибирский земледелец, когда его умный труд ценится превыше всех трудов человеческих.
Широки и щедры наши степи, там и тут таланты прут прямо из почвы... Я так мало еще сказал о Рубцовском районе. Ну, Рыжков Владимир особь статья. Он-то давно живет на крыше, бодает высоким лбом облака, а мы тут исследуем строение жизни от нижних венцов, уложенных старшими поколениями...
Однажды в городе Рубцовске — кажется, это было в тот год, когда там родился будущий герой наших субъективных заметок, о чем мало кто знал — на привокзальной площади я сел на рейсовый автобус и поехал в Ново-Николаевку. Там расположен колхоз «страна Советов», в состав которого входила бригада знатного хлебороба Александра Беккера. Мне предстояло на базе строгой статистики раскрыть объективные факторы, так сказать, материальную основу достижений этого коллектива. У меня на руках было задание от Сибирского филиала ВНИИ экономики сельского хозяйства, в котором я тогда работал.
Ох уж этот Беккер... Его на Алтае называли не иначе, как «хлебным бригадиром», о нем написано море очерков и статей, к нему толпами ехали журналисты. Мне назойливым быть не хотелось, потому и не бывал ни разу у Беккера в его Романовке. В звании научного сотрудника изучать материал казалось как-то сподручнее.
В прошлом колхоз «Страна Советов» олицетворял собой Федор Яковлевич Вовченко. Будучи колхозным зоотехником, он сделал несоизмеримо много для целой отрасли животноводства и в масштабе всесоюзном, ибо именно этому человеку с группой специалистов-селекционеров удалось вывести породу сибирских мериносов, названную Алтайская тонкорунная. В 1948 году ее создателям присудили Сталинскую премию. К началу семидесятых по Союзу уже насчитывалось 10 миллионов голов этой породы, и сибирский колхоз держал свою марку по продуктивности, прежде всего по настригу шерсти с одной овцы.
С Федором Яковлевичем Вовченко в тот раз поговорить толком не пришлось, потому что все мое время поглотила зерновая тема, на которой я как раз «сидел» в своем НИИ. А случись такая встреча в наши дни, вспоминать те давние дела, было бы наверное больно...
Мелкие рогатые у нас первыми попали под нож бездушных и невежественных реформаторов. Невыгодно, слышь, стало держать овец. В Чите закрылась тонкосуконная фабрика, потом ее будто реанимировали, посадив на привозное сырье. И австралийские да новозеландские фермеры возблагодарили судьбу.
У нас же в Сибири и на овчину закупочные цены стали таковы, что крестьянин не без оснований подозревает, что их регулируют сами бараны. Двуногие. Стоит ли в таком разе содержать твердолобых на государственный счет?
Но мне пора уже было в Романовку, к Беккеру
Бригадная усадьба оказалась опрятной, ухоженной, просто радовала глаз. Главная улица тянется по отлогому берегу ручья, окраинные дома смотрятся в зеркало рукотворного озера. Глядя на крепкие хозяйственные и жилые постройки из леса и кирпича, красиво обрамленные штакетником, и не подумаешь, что каких-нибудь два-три десятка лет назад здесь белели обыкновенные мазанки, крытые соломой, горбились дерновыми пластами землянки. Переселившиеся на исходе ХIХ века в эту долину цветов (первое название поселка — Блюменталь) из-под Омска, потомки немецких колонистов начинали новую жизнь так же трудно, как русские и украинцы. А вот же обустроились. И хорошо...
К Беккеру я приезжал в тот год дважды, написал для своего шефа, как то полагалось, научный отчет и лишь потом, отойдя на порядочное расстояние, — литературный очерк, который печатался в «Сибирских огнях», в различных сборниках и, должен признаться, очеркисту работалось веселей, чем научному короеду, обреченному грызть бухгалтерские папки. Ничего сверх ожидаемого мне эти папки не открыли: количество машин в расчете на 100 гектаров пашни (фондооснащенность), качество почв (кадастр), удаленность от баз снабжения и рынков сбыта продукции, состояние дорог и прочая и прочая — все объективные условия хозяйствования у Беккера существенно не отличались от средних по колхозу. Отличным был только урожай. В тот год — на три центнера с гектара выше, чем в соседних бригадах этого отнюдь не слабого хозяйства и на 10 центнеров против среднего по району.
Загадка славы «хлебного бригадира» таилась в нем самом, а в общем-то и не таилась вовсе, потому что Александр Беккер со своим характером, жизненным опытом, силой и умом был весь как на ладони. Высокий, плечистый, в прошлом молотобоец, бывалый шофер, он оставался любимцем бригады и для всех, кроме начальства, — просто Сашкой. Брал здоровой сплоченностью коллектива, что складывалась, конечно, не вдруг. Его девиз — «сам работаю и другим бездельничать не даю», очевидно, заключал в себе и некий итог воспитательного процесса...
Бригада Беккера пахала и сеяла, как говорят, в лучшие агротехнические сроки. И убирала урожай на добрые две недели раньше других, уходя от осеннего ненастья. Личных, самостийных рекордов Беккер не одобрял. Любил слаженную работу и не допускал поломок и простоев техники. Он сам выбирал готовое к жатве поле, выстраивал комбайны уступом, ставил во главе лучшего мастера, другим строго наказывал: действовать, как Асмус, его не обгонять! И чтобы без потерь!
После уборки, отметив по русскому обычаю праздник «последнего снопа», бригада без раскачки на другой же день приступила к строительным работам — его орлы мастера на все руки, — а меня Беккер повез в Рубцовск. Начинался дождь, наш газик заелозил по скользкому грейдеру, и у меня невольно вырвалось: — Вот уж некстати! — На что Беккер, бешено крутя баранку, заметил: — У нас в степи дождь не бывает лишним! Сейчас напитает землю влагой, весной она ой как пригодится. — Помолчав еще, рассудил философски: — Плакать надо было вчера, когда солнышко грело. Ожидалось-то ненастье! А сегодня только радоваться —впереди хорошая погода... После плохого обязательно будет хорошее! Я вот так рассуждаю ...
Образы богатырей складываются из легенд. Сказывали про Беккера.
Той весной был паводок высокий, опасались мужики, что служившая плотиной земляная насыпь, переслоенная навозом и чащой, не выдержит напора воды. Прорыв ее в долину грозил деревне бедой. Тревога собрала на берегу всех, кто находился поблизости. Опасную промоину кое-как закидали досками да мусором, надо было придавить сверху чем-нибудь тяжелым. На берегу валялось литое колесо со стальными шпорами от старого трактора. Трое ухватились — до колен не дотянули. Беккер оттеснил мужиков в сторону, рывком взял вес на грудь и сбросил куда надо.
Таким он был на самом деле: сильный человек, берущий на себя по жизни главную тяжесть.
Не могу обойти добрым словом еще одного героя.
На курсах в Тальменке довелось заочно познакомиться с Семеном Пятницей. Изучение его приемов работы входило в учебную программу. С тоненькой книжкой Пятницы «Работа на комбайне» я не расставался и после, когда уже сам хватил комбайнерского лиха. Наука оказалась не простой.
Семен Пятница новатор был от бога. Во время войны первым в стране начал работать сцепом двух комбайнов, а это двойная ширина захвата при одном буксировщике ЧТЗ. Тракторов в деревне оставалось мало, потому что на войну отправляли не только воинов, но и мирную технику. Оставленный в тылу по брони, Пятница убирал за один сезон по две тысячи гектаров, на своем хлебном фронте он был незаменим.
Запасных частей к машинам тогда, считай, вовсе не поставляли, каждая поломка стоила потери урожая, и Пятница все делал, чтобы их не было. Рассуждая подобно врачу о том, что болезнь легче предупредить, чем вылечить, он заведомо слабые узлы переделывал еще на стационаре, в мастерских МТС, придумал разные мелкие приспособления для регулировки рабочих органов комбайна, экономя массу времени на вынужденных остановках в полевых условиях. Постепенно его комбайны становились совершеннее заводского образца. К Пятнице приезжали издалека конструкторы, срисовывали, измеряли, обещали внести изменения, спорили...
Между тем наш Семен не только «академиев», но и обычной начальной школы не кончал. Работал у кузнеца подручным, крутился вокруг первого появившегося в деревне трактора, следил за каждым движением механика, то и дело норовя сесть за руль сам...
На курсы трактористов в райцентр его не взяли в связи с отсутствием справки об образовании. Семен был самоучка, читать-писать мало-мало умел, но где форменный документ!
А он уже мог самостоятельно водить колесный трактор и, как ныне говорят, «положил глаз» на комбайн. Только кто же ему, чудаку, доверит этакую умную технику?
Пятница о себе думал иначе. Он что-то все мудрил о дворе кузницы с железным хламом, сбил-сколотил деревянный полок, поставил его на две оси с колесами от сеялки, приладил руль и тормоз, оглоблю вместо мачты, натянул паруса, сшитые из кусков комбайнового полотна, и в один прекрасный ветреный день у всех на виду покатил вдоль по улице на другой конец деревни. «Ветроход» Семена Пятницы доконал местное общество...
Вскоре же при МТС открылись новые курсы механизаторов. Директор, человек смелый, устроил Пятницу на эти курсы, а по окончании оных дали-таки Семену документ и в придачу — комбайн «Коммунар». В первый же свой рабочий сезон Пятница обставил на полосе всех комбайнеров МТС. Потом это вошло у него в привычку: первый в районе, первый в крае, среди первых в Союзе...
Живого Пятницу я увидел в тот год, когда отмечался его 60-летний юбилей. Стояла ранняя по-кулундински теплая осень, жатва была в разгаре. В райкоме партии мне сказали, что Пятницу надо искать в поле, на комбайне. Ветеран, сказали мне, решил «добить» в эти дни 60-ю тысячу хлебных гектаров, убранных им за все время работы на комбайне. Не без душевного трепета поднимался я к нему на мостик...
Еще раз мы встретились пару лет спустя и почти случайно.
Он был уже на пенсии, но краевое начальство, видно, не хотело расставаться со своим золотым фондом. Для таких ветеранов, как Пятница, в крае учредили должность инспектора, снабдили каждого личным транспортом, наделили правом контроля за качеством полевых работ в колхозах и совхозах, попросили поучаствовать еще в деле воспитания молодой смены сельских механизаторов. Таким вот полномочным представителем старой гвардии он и явился в один из восточных районов края, где очень трудно шла хлебоуборка. А я в тот же день приехал туда по заданию редакции. Увидев Пятницу с колесами, напросился к нему в попутчики.
Поехали, как водится, в отстающее хозяйство. Обстановка не вдохновляла. На дворе октябрь, темпы обмолота нижайшие, не упустить бы хлеба под снег.
На место прибыли около 11 часов. Открылась картинка: техника стоит, комбайнеры, только-только проснувшись, собрались позавтракать... Пятница вылез из-за руля, подошел близко. Его узнали. Немая сцена. Коротко поздоровался, тихо спросил: «Почему стоим?»
Люди молча разглядывали приезжую знаменитость. Высокий, прямой, плотный, осанистый был Семен Пятница и в свои шестьдесят с лишком. Густые черные волосы с редкой проседью, неулыбчивый взгляд, жесткая складка у рта. «Роса выпала густая, еще не обсохло...» — нашелся кто-то с ответом. Пятница тут же повернулся и зашагал на край поля, где стоял чей-то комбайн. Хозяин последовал за ним, другие остались наблюдать.
Пятница начал с осмотра агрегата, отдавал короткие команды: подтяни деки, добавь ветра и все такое прочее, понятное лишь специалистам, сам прошелся по жнивью, подсунув руку под хлебный валок, поворошил его, огляделся, затем поднялся в кабину, завел мотор, послушал его, двинул рычагом включения рабочих органов, еще послушал, затем только медленно тронул комбайн с места. И спокойно так пошел и пошел на первой передаче. Валок исчезал на глазах, по его следу потянулся строй обмолоченных копен.
Местные тут зашевелились, поспешили к своим комбайнам...
Вечером в районе было собрание партийно-хозяйственного актива. Разговор шел суровый, жаловались на дожди как главную причину затяжки уборочной кампании, называли поименно специалистов и руководителей, поддавшихся, по мнению райкома, «сырым настроениям», винили кого-то в отсутствии инициативы...
Предоставили слово и Семену Ефимовичу Пятнице.
— Поздно встаем! — произнес он, заняв место за трибуной. Повел глазами по залу, сделал паузу. — Надо раньше начинать! — была его вторая и последняя фраза...
Такие люди работали на земле, которую сегодня топчем. Все, о ком я здесь порассказал, носили — Золотую Звезду Героя Социалистического Труда. Общеобразовательный уровень — в основном семилетка. Социальное происхождение — из крестьян бедняков, середняков, реже из рабочих.
Их называли самородками. Они не умели зарабатывать себе славу языком, мы не слышали от них заумных речей по радио, а телевидение тогда еще только появилось и сельским мужикам негде было посмотреть на голых баб, кроме как в собственной баньке за огородом. А детей рожали много и здоровых...
Речь веду о первом поколении советских людей, что оставило после себя такие заделы, такие заделы — детям и внукам хватило без малого на сорок лет небывало напряженной и продуктивной работы. Чтобы достроить не достроенное, обновить устаревшее, усовершенствовать недостаточно совершенное, открыть еще не открытое, познать еще непознанное, додумать недодуманное, сказать несказанное.
Но все это казалось скучным, далеким от того потребительского идеала, коего достигли уже цивилизованные донельзя янки, и тогда собрались отпетые мыслители и кликнули на царство прохвоста. И как повествует о том летописец города Глупова, он пришел, встал у главного выхода и вперил в толпу цепенящий взгляд.
— Так жить нельзя! — возвестил он громогласно. Одобрительные возгласы раздались в толпе, хотя мало кто догадывался, что предстоит не улучшать жизнь, но создавать нечто вновь.
«Но что же может значить слово «создавать» в понятиях такого человека, который с юных лет закалялся в должности прохвоста?
«Создавать» — это значит представить себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда глаза глядят». Это не сегодня написано, а лет сто пятьдесят назад. Но это про нас.
...И воспарило над толпой невинно-белым облачком племя младое, незнакомое — «новые русские». Но не прозрачной очистительной влагой пролилось оно на землю, как то обещали дипломированные прихвостни прохвоста, а потоками примитивной лжи. Появились во множестве выродки-мутанты. Им дали название — «публичные политики». И не в отрицательном смысле, как можно было вывести по аналогии с публичными девками, а как объективное явление современной общественной жизни. Их погаными устами из электронных ящиков вещает победительный разбойный капитал. У них доходные акции и депутатские мандаты явных и скрытых буржуев. У них личная охрана и неприкосновенность, они ни за что не отвечают перед народом.
Выход на сцену этих развязных лицедеев знаменовал собой, по замыслу режиссеров, окончательное превращение России из страны упорных тружеников и самородков в прибежище для тунеядцев, наглых выскочек и самозванцев.
Но это плохая игра, все шулеры рано поздно или рано терпят крах.
Только у цыган, как это поется, «степь следов не помнит». Мы не из конокрадов. Пахари наши и строители не таили своих добрых деяний, завещанных ближним и дальним потомкам.
Степь их помнит поименно.

3. Из медвежьего угла

Чтобы оправдаться в собственных глазах, мы нередко убеждаем себя, что не в силах достичь цели; на самом деле мы не бессильны, а безвольны.
Франсуа-де Ларошфуко

Оставив позади степное приволье, свернешь с гладкого асфальта на пыльный грейдер и пошел петлять по горным склонам, пока не вырвешься в живописную долину Чарыша, зажатую между хребтов Коргона и Тигирека.
Прекрасные, доложу я вам, места! Это о них писал еще в Х1Х веке известный публицист, ученый и путешественник Николай Михайлович Ядринцев, назвав свой очерк «Сибирская Швейцария». Писатель-сибиряк Ефим Пермитин в молодые годы учительствовал в Причарышье, стал своим среди казаков и казачек — читай его роман «Жизнь Алексея Рокотова». Старообрядческое селение Коргон описал побывавший здесь в тридцатые годы Сергей Залыгин...
Меня сюда никто не посылал и не звал. Ни одного человека в этом затерянном районе (180 километров от ближайшей железнодорожной станции Алейская и 300 от Барнаула) я не знал до того памятного июльского дня 1986 года, когда тройка диких туристов, предвкушая от задуманного путешествия одни лишь удовольствия, села в поезд сообщением Новосибирск — Лениногорск и покатила до намеченной заранее станции Третьяково. Оттуда большой автобус быстро домчал нас до старинного города Змеиногорска, дальше до неведомой нам Семеновки уже тащились по грязной ухабистой дороге на выносливом ПАЗике. Отсюда никакой транспорт не ходил. «Там нечего делать» — пояснил шофер. Мы заночевали в палатке на берегу Алея, а наутро отправились в настоящий пеший поход.
На руках у нас была лишь административная карта Алтайского края масштаба одна миллионная, то есть в одном сантиметре десять километров, сверяться по ней было весьма затруднительно, но все же мы догадались по направлению текучих вод, что переходим из речной системы Алея в бассейн Чарыша. Что и требовалось доказать.
Не помню уж, на которые сутки подошли к пасеке. Отсюда, согласно туристскому справочнику, начинается собственно подъем в гору, на один из отрогов Тигирецкого хребта — Плешивый Белок. Пройдя его из конца в конец, следовало продолжить путь по хребту Горький Белок до высшей точки этого горного массива — Королевского Белка. С правого плеча названного монарха намечался спуск в долину реки Коргон и вдоль берега — к месту его впадения в Чарыш. От села Коргон, как уверял тот же путеводитель, можно проехать автобусом в аймачный центр Усть-Кан Горно-Алтайской области. И все, конец маршрута № 201.
Однако в натуре все окажется гораздо сложнее; об этом сразу предупредил пасечник Геннадий Бочкарев, с которым тогда же познакомились на берегу Иванова ручья, что протекает рядом с его избушкой.
Гена Бочкарев был грамотный пчеловод и меткий охотник-соболятник. На пасеке, изрядно удаленной от населенных пунктов, он жил круглый год, наезжая в Березовку и Майорку в основном по делам своего сладкого цеха. С ним делила все труды и суровый быт жена Галя. Тут же постоянно обитали несколько кошек и сибирская лайка Сильва.
Гена поставил нас у подножия лесистой горы Теремок прямо на дорогу, пояснив, что с вершины Теремка на Плешивый ведет хорошо заметная тропа, а вот между Плешивым и Горьким пролегает скрытая густыми зарослями глубокая ложбина, называемая Согрой. «Там вам не пройти», — сказал Гена и добавил: — «Если что, возвращайтесь лучше на пасеку».
Он ничего не преувеличил. В Согру мы не спустились, а свалились, слава богу, не до дна. Удалось зацепиться на прогалине за упавшее дерево. Солнце между тем быстро клонилось к закату, и мы, обессиленные борьбой с земным притяжением, тут же и заночевали среди бурелома на неудобном скате. Утром еле выползли обратно на Плешивый.
Вернувшись на пасеку, закрепили наше знакомство с Геной и Галей за ведерком медовухи...
На другой день решили идти до первого населенного пункта в обход отторгнувшей нас горы, так что к вечеру на попутной машине прикатили в Чарышское. Не совсем по науке, но и без костоломных происшествий завершилась наша первая семейно-дружеская экспедиция в Сибирскую Швейцарию.
Следующим летом, опять в июле, наша самостийная теперь уже четверка сбрасывала рюкзаки под знакомыми тремя пихтами у ручья. Вместе с Геной чертили на листке бумаги кроки подходов к той самой Согре. Тут с неба донесся нарастающий гул и стрекот, которые мог издавать только вертолет. Через несколько минут он приземлился на «пятачке» перед пасекой, из кабины выскочил молодой крепкий мужчина и, пригибаясь под работающим винтом, поспешил навстречу Гене. Они обменялись словами и жестами, после чего из чрева МИ-2 на землю выкатился железный бочонок. Мужчину, доставившего на пасеку керосин, звали Александр Николаевич Андросов, то есть Саша. Он стал вторым нашим добрым товарищем на Чарыше. Дружим до сих пор.
Саша служит в лесоохране старшим летчиком-наблюдателем — летнабом.
— Тебе все равно в ту сторону лететь, — сказал ему Гена и кивнул на нас, — взял бы их, перебросил на Коргон. Саша не возражал.
...Пятнадцать минут полета над горами, и мы зависаем в воздухе на небольшой высоте. Под нами ровная, покрытая необыкновенно свежей зеленью лужайка и близкий берег горного озера Белоголосово. Ступив на землю, видим под ногами сплошное покрытие из молодых стрелок горного лука. А лежащая на берегу огромная глыба камня оказалась обыкновенной яшмой. Кто-то умный здесь уже побывал, попилил-отшлифовал, удостоверился: точно, яшма. Интересно, вернется ли он сюда за своей находкой...
Из озера шумливым потоком низвергается река Коргон, на берегу видны следы пребывания рыбарей. Со стороны хребта озеро полукругом охватывает высокая зубчатая скала, подбитая снизу белой каймой снежников. Озеро пустынно и с виду необитаемо. Только чья-то легкая лодочка маячит на середине. Наверное, все-таки не зря...
В тот раз мы прошли по Коргону от истока до устья. Посетили заброшенную каменоломню, заприметили торчавшую из воды каменную плиту с выбитой на ней датой — 1857. С риском бултыхнуться в глубокий омут прошли по узкому, в две доски без перил, Чертову мосту...
В Сибирскую Швейцарию мы хаживали тем же порядком еще лет шесть, и я вынес из этих странствий много интересного для себя. Своеобразны и природа и люди этого казачьего края, обо всем в беглых по необходимости заметках не расскажешь.
Помню ночевку под Белоусовым Камнем. Этот невысокий дремучий останец словно вырастает длинной грядой из самой горной тундры, весь в зарослях карликовой березки и кедрового стланика. Он труднопроходим, в нем легко потеряться, Я знаю теперь, почему он так называется — Белоусов Камень...
Ходили в верховья другого притока Чарыша — Ини, разглядели с высоты следы исчезнувшего поселения. Здесь на самом деле был прииск, еще обозначенный прямоугольничками на старой топографической карте. Золотишко мыли на Ине, вот что это значит.
Тут что ни речка, то загадка. Шли однажды вниз по Татарочке до ее впадения в ту же Иню, шли-шли, и вдруг речка исчезла, словно провалилась сквозь каменное решето. Не здесь ли начало так называемой Сухой Татарочки, о которой смутно упоминалось в рассказах Гены Бочкарева? Довольно долго еще шагали по кромке безжизненного русла, когда Татарочка вновь объявилась, выкатившись из-под скалы в виде глубокого проточного озерка. Когда летишь над Иней, непременно обратишь внимание на синее-синее пятнышко, оно резко выделяется на фоне зеленой тайги и белопенной ленты Ини. Это и есть тот самый бочаг, из которого изливается продрогшая в пути Татарочка, чтобы под жарким солнышком пробежать хотя бы последние сотни метров до Ини Для геологов в чудной синеве глубинных вод загадки не было: явное присутствие кобальта.
С геологами из Новосибирска мы встречались еще во время первого похода. Они спускались вниз, были налегке и, оценив на глаз наши рюкзаки, посоветовали не лезть в верховья Ини: «там страшно».
Геологи — трое парней и одна девушка — работали над уточнением запасов железной руды Белорецко-Инского месторождения. Сроки у них были сжатые: готовилось правительственное постановление о строительстве новой рудной базы кузнецких металлургов...
На третий год в Усть-Ионыше встретили буровиков — эти уже всерьез готовили проектное задание по разработке рудного тела с высоким содержанием железа.
На Ине же, в Камышенке жил-был один забавный старик по фамилии Костров. Он мне напомнил есенинского хвальбишку Лабутю из «Анны Снегиной» тем, что много рассказывал о своей то героической, то горестной жизни, особо о сталинских репрессиях, жертвой которых себя представлял.
С наступлением горбачевской перестройки дед пытался развивать перед соседями (в деревне три двора) идеи западной демократии, громко радовался крушению тоталитарного режима и обретенной наконец свободе. Послушав однажды по телевизору выступление великого борца против колхозного строя Юрия Черниченко, Костров сгреб бороду в кулак и стал думать исключительно в духе времени. И надумал стать фермером, хотя и всю-то предшествующую жизнь ничем иным не занимался, как только ловил на Ине рыбу, бил в тайге кедровую шишку, копал золотой корень, разводил пчел, охотился на барсуков, держал кур и даже корову, которую сам же доил. Такая примитивная жизнь не удовлетворяла его творческую натуру, и тогда Костров приобрел в частную собственность мотоблок, запряг его в сенокосилку и торжественно выехал на заготовку кормов, необходимых для расширенного воспроизводства молочного стада. Косилка, однако, быстро «словила» камень, и пришлось Василию Андреевичу браться опять за литовку...
В те поры задумал Костров большой многоплановый роман о времени и о себе. Увидев однажды расположившихся на берегу туристов и узнав, что это люди из самого Новосибирска, хозяин проявил радушие, попросив лишь об одном одолжении: чтобы нашли ему в городе жену, чтобы она была молодая, здоровая, имела высшее гуманитарное образование, умела печатать на машинке, а также щупать кур и доить коров. Ничего не оставалось, как пообещать старому холостяку всяческое содействие в его матримониальных делах. Костров проникся к нам симпатией и, несмотря на расхождения во взглядах, вызвался подвезти наши рюкзаки до Усть-Ионыша на вьючной лошади. Сам он взгромоздился сверху и, сев задом наперед, всю дорогу потчевал нас песнями и страшными рассказами из лагерной жизни....
Так вот фермер-писатель Костров раньше других понял значение будущего рудника для экономического подъема всего причарышского края и заранее дал имя новому городу на Ине — Семибратск. Есть тут такая гора — Семь Братьев, он ее название и обыграл...
Но тут уже перестройку сменила реформа всей общественной системы, объявлен повсеместный спуск с достигнутых консерваторами вершин. А спуски бывают труднее, опаснее, чем подъем, это известно и начинающему туристу. Покалеченная экономика лежала в гипсе, ей было не до проектов. Словом, Семибратск не состоялся. Буровые работы прекратили, поселок Инской, где располагался производственный участок, вмиг обезлюдел. Стоявшую при устье Ионыша дизель-электростанцию «раскулачили», так что сегодня на этом месте можно увидеть лишь заросший дурниной поддон двигателя с устремленными в немое небо поршнями да утопленный посередь реки многотонный корпус.
Ликвидация участка оставила без работы и население Усть-Ионыша. Нам довелось беседовать с последней жительницей этого когда-то многолюдного села. Она сидела в пустом добротном доме на узлах, ожидая машину.
Несколькими годами ранее в Усть-Ионыше закрыли расположенное там краевое медицинское учреждение — лечебницу для душевнобольных, а ведь ее обслуживали те же деревенские жители. В этой больнице, между людьми говорят, всю войну прокантовался молодой дюжий парень — Вася Костров. Здесь лечила сама природа. Но то ли всех вылечили, то ли стало невозможно отличить больных от здоровых, — почти все «психи», в их числе Костров, были выписаны без последствий. Кострова ждала большая творческая жизнь. Не хватало только демократии. Теперь и с этим все в порядке.
Осталось ждать выхода его романа...
Мы подъезжаем к Чарышскому. Район этот, громадный по территории, заселен слабо — всего-то 17 тысяч жителей. Занимаются мясомолочным животноводством, разводят маралов, много пчельников, и мед получают с них отменный. На отгонных пастбищах, по белкам нагуливают вес бычки и телочки, гуляют конские табуны коней, за порядкам на белках строго присматривают бурые алтайские медведи, дозволяя бесшабашным горным ковбоям сибирского казачьего рода, проводить целые дни на берегах речек-громотух; там в чистых холодных струях резвится красавец-хариус. Ловят его на искусственную мушку. Делают ее из цветных ниток, перышек деревенского петуха, шерстинок и иного материала, скрывающего острое жало крючка. У каждого рыбака свой набор обманок.
Медведя здесь, по правилам охотничьего заказника, избивать не положено, но, в порядке исключения, иногда постреливают заезжие начальники, бизнесмены (что теперь, считай, одно и то же), а также богатенькие туристы из Америки и Канады. Эти хоть платят твердой валютой за удовольствие увезти с собой за океан в качестве трофея медвежью лапу с когтями.
А что значит медведь для России? О-о-о! С этим персонажем у нас сложился целый пласт народного творчества, здесь же кладезь сюжетов для писателей и художников... Отношение к косолапому у русских мужиков и баб исстари насмешливо-добродушное, однако без панибратства.
«Закон — тайга, медведь — хозяин», говорят. А то вдруг в песне народной проглянет нечто древнее, языческое: «Ой, медведь, ты наш батюшка, не губи мою коровушку…» И недаром же сама великая и разнообразная по природе страна в сознании западного обывателя до сей поры предстает в образе неуклюжего, но могучего русского медведя, которого не стоит дразнить. Правда, в конце ХХ столетия эту вещую истину там стали подзабывать. Рановато, пожалуй, господа хорошие. Рановато.
С живым вольным медведем ни я, ни мои спутники так и не познакомились. Не ищет сытый зверь встречи с человеком в тайге. А чтобы тебе не столкнуться с ним случайно, читай внимательно следы на тропе. Если они коготками тебе навстречу — не бойся, медведь уже прошел. Если попутные — не торопись шагать, а то догонишь...
По глупости можно, конечно, попасть в ловушку.
Стояли на берегу лагерем геологи. Эти тоже были новосибирцы, но из другой партии. Все лето упорно искали какой-то чертовски важный скандий и, говорят, нашли. Каждое утро, уходя на работу, они оставляли в лагере дежурного кашевара. Был у ребят положенный запас сладкой сгущенки. Пили чай, пустые банки бросали в костер.
И медведь тоже любил сладкое, приходил эти банки проверять. Не попавшие в костер — вылизывал. Геологи учли пожелание мишки, бросали банки чуть в сторону. Они перестали его бояться, но однажды осмелевший кашевар только высунулся из палатки с приготовленной для подношения банкой, как нетерпеливый сластена бросился на него. Геолог пустился наутек, медведь за ним. Геолог в речку — медведь вдогон. И успел-таки снять с парня скальп. Зажило потом, но было больно. А не прикармливай зверя, благодарности от него не дождешься.
В горах меня настигла другая беда, так что на выручку пришлось лететь тому же Саше. Доставил он меня аккурат под окна районной больницы...
Это случилось еще восемь лет назад. С тех пор и не хожу в горы ни диким, ни культурным туристом. Приезжаю в Чарышское просто отдохнуть. Люблю посидеть на крылечке просторного деревянного дома лесоохраны, подышать воздухом гор и лугов, вспомнить былые походы, послушать мужицкие разговоры...
В прошлогодний еще приезд я узнал о гибели Гены Бочкарева. Как рассказывали, он в тот день был на пасеке один, Галя отлучилась по житейским делам в деревню. Пришли откуда-то двое, поели, угостились медовушкой, потом стали требовать у Гены лошадь и охотничий карабин с патронами. Гена, потомственный сибирский казак, службу проходил во внутренних войсках, после — десантником у Саши, словом, был не из тех, кто легко расстается с конем и оружием. Тогда они его зверским образом убили, облили керосином и подожгли. Сгорела пасека дотла. Страшно мне было бы оказаться сейчас под теми густо-зелеными пихтами, страшно заглянуть в некогда цветущую долину.

Пути отступления бандитов вычислил Саша Андросов, знающий здесь каждую тропку. Одного поймал и передал подоспевшей милиции, второй успел скрыться в тайге. Оба были наркоманы из Рубцовска. Шлялись по заброшенным деревням, срывали зеленые головки мака... Что им жизнь какого-то Гены-пасечника.
Прошел ровно год, и мы снова в Чарышском. Хотелось немного отдохнуть на природе, и вначале это у нас получалось, но уже на третий день приключилось в селе несчастье... Криминала там не было, но разве от этого легче осиротевшей семье. Тяжело переживает потерю своего лучшего десантника Саша Андросов, горюют соседи. Уж больно славный был парень Сережа Бухтуев. И работящий.
А тут еще из местных сказанул не подумавши: «Вы к нам все на ЧП приезжаете»... Обобщение, конечно, из области мистики, но и в самом деле что ни год, то узнаешь о новой трагедии в районе. Тот с кедра (здесь говорят «с кедры», ударение на конце) упал, разбился насмерть, того зарезал в тайге его же товарищ, по пьянке, тот с трактором опрокинулся в речку... Говоря языком автоинспекторов, горный Чарыш — «зона повышенной опасности». Здешние травматологи-костоправы .пользуются пиететом и в краевой медицине — практики им хватает.
Надо было уезжать. Напоследок заглянул на базу лесоохраны. Тут все мне знакомо. В комнате отдыха для пилотов Саша обновил мебель, стало еще уютнее Телевизор, правда, тот же, черно-белый.
Когда-то, лет пять тому назад, из этого старого ящика выставилась на меня нахально-самоуверенная физиономия давнишнего знакомца Юрия Черниченко. Он нес такую ахинею насчет переустройства сельской жизни в России, что вдохновил меня на очерк-памфлет, опубликованный потом в газете «Завтра» и в журнале «Сибирские огни» под названием «Яйцо динозавра».
Прошу у читателей прощения за такую подробность, но была в том очерке одна сценка из жизни обитавших при базе попрошаек — беспородного рыжего пса Чубайса и сибирской лайки Зюйды. Чубайс отличался большим проворством и первым схватывал на лету брошенные с крыльца куски и кости, а Зюйда, оставшись ни с чем, убегала на покосы ловить мышей.. Чубайс по-своему, по-собачьи, наверное, был прав, ибо видел, как другие, менее ловкие псы и кошки что-то себе промышляют, и с голоду никто не подох. Рассуждение в духе щедринского кулака Разуваева: «Народ нынче очень оплошал, так, значит, только случая упускать не следует». А на вопрос, где бедный мужик, обобранный им же до нитки, возьмет средства на жизнь и уплату долгов ответил с уверенностью: «Ах, вашескородие! ён доста-а-нет!»
Нынче я не сразу узнал Чубайса. Он смирно лежал, свернувшись калачиком, чуть поодаль, а перед самым крыльцом выжидательно прохаживались двое неизвестных чужой масти. Где же Зюйда? Ребята рассказывают. Повадился шастать вокруг базы один браконьер. Он здесь норок надыбал, и собака ему только мешала. Положил однажды браконьер приманку из куриных потрохов, а Зюйда по праву хозяйки территории подняла находку и слопала. Рассвирепевший «охотник» и застрелил ее за это. Скоро, правда, сам помер с перепоя, но это к слову.
База лесоохраны, расположенная на отшибе за рекой, всегда привлекала к себе четвероногих бродяжек, так что недолго пользовался своими привилегиями Чубайс. Пришли новенькие, по всему видать, родственники между собой, их тоже тут приветили. Не знали мужики только собачьих кличек, ну и придумали сами. Черную поджарую сучку нарекли заковыристо Хакамадой, а кобеля почему-то Мишкой. Спустя некоторое время, ребята признали свое первое решение ошибкой и стали звать приблудную просто Зюйдой. Собачка оказалась нашенская — неспесивая и добрая...
С тех пор Чубайс впал в задумчивость, и наглости в нем, говорят, поубавилось. Вот что значит баланс силы и в собачьей жизни...
Саша по-прежнему занимается укрощением лесных пожаров. Чем чаще идут дожди и чем гуще зеленые травы на прогалинах, тем меньше работы пожарным. Но бдеть надо постоянно, и воздушные наблюдатели летают по заведенному порядку в любой ясный день, попутно перебрасывая людей и мелкие грузы. Саша — заметная фигура, у него разветвленные деловые связи. Он и его десантники — при месте. Им завидуют, потому что в районном центре — безработица.
Наш общий друг и Сашин свояк Александр Иванович Шмидт, директор совхоза «Сибирь»,— при месте. Как бы то хозяйство ни называлось ныне, оно крепкое. К старой молочной отрасли Шмидт добавил мараловодство… Шмидт при доходах. Весной засеял все свои поля, другие хозяйства — только частично, а кто-то и вовсе не сеял — не хватило денег на солярку.
В местном аэропорту, где еще недавно светился свежей олифой красивый деревянный вокзал, ныне пусто. Авиаторам стало невыгодно да и не на чем сюда летать. «Здравствуй, златое затишье...», — хотелось воскликнуть вслед за поэтом. Но вид забытой людьми и самолетами бетонной полосы отнюдь не веселит.
В первые годы наших странствий мы, уходя в горы, оставляли в Чарышском аэропорту заявку на обратные билеты до Барнаула. Такая была длинная очередь пассажиров при двух-то ежедневных рейсах! Вокзальное помещение на замке, авиаторы— не при месте. Один лишь начальник порта сумел устроиться у Саши десантником.
В центре казачьей станицы Чарышской, Колывано-Кузнецой линии Сибирского войска, стояла некогда приличная церковь, превращенная в годы торжества материализма в районный Дом культуры. Теперь старинное здание возвращено православной епархии. Здесь ведутся все полагающиеся по обряду службы, хотя нет еще над храмом божьим куполов, не восстановлена колокольня… И все же батюшка и причт — при месте.
Ну, нет Дома культуры и нет. Не построили раньше, теперь уж и строить некому: сельская культура беднее любой из церковных крыс.
Любопытно было узнать, что стало с пасекой на Ине, которую на остатках перестроечных упований создавало товарищество «Первоцвет». Пасеку тогда открыли и получили отличный по качеству мед, который не засахаривается от лета и до лета. Товарищество, однако, задавила фискальная служба. Не столько налогами — предприятие с началом рыночных реформ стало убыточным, много ли с него возьмешь, — сколько тяжкой для Саши-директора обязанностью вести бухгалтерию и сдавать отчеты. Пасека перешла в подсобное хозяйство предприятия в Горно-Алтайске, и у Саши нет с ней проблем.
Хуже пришлось пчеловодам, не имеющим побочных доходов или не вписанных в рентабельное многоотраслевое хозяйство. Мед на рынке идет ниже себестоимости. Массового покупателя на него нет. Пасеки хиреют, пасечники все чаще оказываются не при месте.
А как нынче видятся с высоты знаменитые белки? Все так же пестро на альпийских лугах от пасущихся стад молодняка? Все так же стоят на снежных островках табуны коней, спасаясь в холодке от налетевшего овода? Отвечает старший летнаб Андросов: молодняка крупного рогатого почти не видно. Кони еще попадаются, с ними меньше хлопот, у них в табунах самоорганизация...
Значит, большинство скотников-ковбоев не при месте.
Если не при месте, то и не при деньгах. Но при земле, при воде, при тайге люди как-то выживают, куда ж им деваться.
А вообще-то дико. Жил человек разумный Homo Sapiens, строил общество будущего, в котором человек станет истинно человечным — Homo Humanis, но вот дьявольское наваждение: возвращаемся к эпохе раннего феодализма, к натуральному хозяйству. Там и новый каменный век, если очень поспешить, недалеко. И тогда умели сверлить и шлифовать камни, делать глиняную посуду, прясть и ткать...
«Когда человек, падающий духом от оскорблений в то же время стойко переносит бедность или боящийся бритвы цирюльника обнаруживает твердость перед мечом врага, то достойно похвалы деяние, а не сам человек», — утверждал французский философ Мишель Монтень.
Похвалы заслуживают всякие предметные деяния. Сохранит себя народ — будет с кем поднимать страну, догоняя самих себя. В конце концов, предел своему терпению человек, пока еще разумный, определит сам.
Признаюсь, из всего, что я увидел, меня особо порадовала, как это ни покажется странным, дорога в горах. Она, конечно пыльная и на камнях подбрасывает, но вот на выезде из Чарышского — хороший асфальт. Знаю, он закончится где-нибудь на 12-м километре, но я вижу работающих людей, землеройные машины, асфальтоукладчик, снующие туда и сюда самосвалы — дорогу тянут дальше, до Щебнюхи, а это уже 20-й километр. Навстречу пошли строители-дорожники из Усть-Калманки — продвинутся, говорят, на 17 километров, до Ново-Троенки. Через пять лет вся трасса от Алейска до Чарыша предстанет в лучшем виде.
Мне нравятся новые мосты, что строятся повсеместно через речки и ложки, в них нет ничего лишнего, только ширина и безопасность проезда, поэтому они красивы.
Я думаю, какое это счастье сегодня, сейчас дарить друг другу свой труд, свое мастерство. Счастье соединять концы и начала. Быть при деле. Строить дорогу для всех.

4. Пришельцы ниоткуда

Отвлеченный, доктринерский либерализм, претендующий опереться на собственную пустоту, есть невыносимая ложь...
Николай Бердяев

Эти свои заметки я писал с перерывами, и много же событий прошло за эти недели и месяцы.
Пыльными бурями пронеслись над страной выборы. Подобное экологическое бедствие мне довелось наблюдать в Кулунде. Надвигается на тебя черная туча, молнии сверкают, ждешь хорошего ливня, но вот упало несколько редких капель, а за ними стеной пошла все забивающая пыль. Пыльная буря — это жестокий обман, коварство, ослепление, грязные лица, песок на зубах. И снова тот же иссушающий зной. Так и наши демократические, прости Господи, выборы.
Я вот думаю, кто-то щедро наградил молодцов из некоего межрегионального движения «Единство», сумевших втиснуть вполне банальное название этого кремлевского детища в родное мохнатое слово — «Медведь». Гениально! И пусть символика новой партии несколько смахивает на рекламу баварского пива, заявка «медведей» на сильную власть была недвусмысленна. Медведь — борец в абсолютном весе, он уверен, что может подмять под себя любого. Такие нравятся всем, особливо спортсменам и старым девам.
И измученные беспросветной демократией легковерные граждане приняли его за ту самую русскую державную силу, которая спасет, накормит и защитит. Так и просится на ответ забытая строчка пролетарского гимна: «Никто не даст нам избавленья, // Ни бог, ни царь и не герой...»
Кто же получил на самом деле допуск к царственной берлоге? Как и следовало ожидать, — столичные чиновники — казнокрады, нажившие дурной капитал плутократы, верные сатрапы из провинции, а также придворные льстецы и поэты. Там же оказались погорельцы из прежней партии власти — бывший премьер правительства и бывший лидер думской фракции. Толстый и тонкий.
Последнего, правда, недавно турнули из хозяйского малинника, теперь он ищет дорогу в «демократический лагерь», что лишь подтверждает наше наблюдение над упомянутым земляным зайцем: у того загодя отрыты запасные выходы на все четыре стороны света.
Принародно обделавшиеся гайдаро чубайсовские демократы, едва по-кошачьи вылизав себя, занялись привычной болтовней о свободах, но на уме-то у них одно — вернуть себе романтические времена наглого ограбления доверчивых «совков». И жизнь осталась такой, какой ее принимал обыватель. Он же филистер, он же мещанин. Жив курилка, жив!
Помните у Маяковского:
Утихомирились бури революционных лон.
Подернулась тиной советская мешанина.
И вылезло
из-за спины РСФСР
мурло
мещанина...
Со всех необъятных российских нив,
с первого дня советского рождения
стеклись они,
наскоро оперенья переменив,
и засели во все учреждения.
Все так и есть, с той лишь разницей, что не прячется оно ни за чьей спиной, уверенно смотрит в завтрашний день.
Печально и обидно все это. Боролись-боролись «с проявлениями мещанской психологии» у отдельных несознательных граждан, сколько горшков с геранью разбито, сколько надкроватных лебедей распугали, сколько белых слоников смели с комодов — и хоть бы что.
А надо было получше смотреть, кто под дверью Советской власти скребется. Тихие карьеристы — это же они, мещане. Ершистым да непримиримым правдолюбцам карьера не улыбалась. Бюрократическая власть боялась подрыва «основ». Наверх легко пролезали приспособленцы, «аллилуйщики», товарищи «чего изволите». От Москвы до самых до окраин занимали теплые места мещане, дети мещан, внуки мещан, обвешанные гроздьями родственников и друзей. Одним словом, номенклатура. И массовое явление в конце 80-х — начале 90-х годов так называемых перерожденцев не есть случайность, но закономерный исход длительной борьбы партийного мещанства против слабо сопротивлявшейся внутренней совести.
Обычный мелкий мещанин более всего боится, что его лишат покоя, напомнят о нравственном долге перед другими людьми, будут мучить разговорами о чем-то возвышенном, вне связи с его материальным интересом. Обыватель, мещанин, филистер занят всецело собой. У него нет еще клыков хищника, он как субъект не опасен.
Но мещанско-обывательская субстанция, подобно «первичному бульону», в котором, как пишут ученые, зачиналась на планете жизнь, по ходу эволюции порождает разнообразных чудовищ, и те всплывают на поверхность готовые рвать и жевать, кусать и заглатывать нежеваное.
Откуда идет эта всеобщая порча нравов в сегодняшней России? С каким мы тут явлением столкнулись, когда человек вроде бы здоровый и с характером цельным вдруг обнаруживает в себе нечто лишнее, от чего следует спешно избавиться — подобно ящерице, которой наступили на хвост? И лишней оказывается именно совесть, без нее как будто легче пресмыкаться.
Может быть, это все из ряда еще не познанных закономерностей природы? Или происков лукавого?
Русский ученый Александр Чижевский выдвинул в начале ХХ века гипотезу о том, что все живое на Земле чувствительно отзывается на колебания солнечной активности. Работами Чижевского заинтересовался сам Владимир Ильич Ленин, поскольку в статье молодого биолога рассматривалась связь между поведением нашего светила и уровнем возбудимости народных масс, их социальной активностью. Или, наоборот, безразличием к своему положению.
Последнее похоже на правду, так как трудно объяснить постыдное безразличие 40 миллионов сограждан, не принявших участия в судьбоносных выборах депутатов, трудно это объяснить чем-либо иным, кроме как невидимым давлением космоса на мягкое темечко обывателя, от чего тот, перестав ориентироваться в пространстве, принял три одиночных дерева за дикую тайгу, полную зверья, где лучше притвориться мертвым.
Конечно, все на этой планете зависит от Солнца. В это верили еще древние. Но почему-то вездесущие тараканы всего охотнее размножаются в запущенном доме, крысиные набеги застают врасплох самых беспечных агрономов, а саранча в Сибирь, к примеру, прибыла самоходом из соседнего Казахстана, где перестали пахать землю и сеять хлеб, превратили культурные поля в заросшие бурьяном пустоши, лучшее место для выведения потомства мерзопакостного пруса.
Всеобщее запустение — вот страшная беда разоренной капитализаторами России. Запущены не только заводы и поля, запущена, отдана на откуп болезням и вредителям ранимая человеческая душа. Кто-нибудь принял на себя вину за это?

Напылили кругом. Накопытили...
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист, —

терзался за Россию поэт Сергей Есенин. Мучился тем, что среди бурь, среди гроз своего времени «мог бы дать не то, что дал» и что давалось «ради шутки» Как истинно русский человек, он обращался к своей жаждущей справедливости и очищения совести:

Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране.
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине...

Скоро ль и над нами раскроется то «несказанное, синее, нежное», что непременно явится после затяжного ненастья?
А пока всё пляшут, всё вьются над несчастной Россией злые бесы, все копытят нашу землю не то кентавры, не то опьяненные свободой ослы, все еще темно от поднятой ими пыли.
Не показательно ли, что в революцию 1917 года с народом были не только поэзия Блока, Маяковского, Есенина, но и предшествующая великая русская литература, деятели искусства, почитавшие за счастье служить своему народу в любых испытаниях, какие только выпадали на его долю. А подлый антинародный переворот конца ХХ века никого не вдохновил, не подвигнул написать хотя бы одну крылатую строчку.
Иные властители дум с лёта подхватили из чуждых рук чадящий вселенской копотью факел «личной свободы и прав человека», чтобы вбросить его на крышу дома, в котором квартировали сами, и любоваться с безопасного расстояния игрой стихии, ахать и охать при каждом всплеске разгулявшегося пламени, а потом будут по второму разу оплакивать Россию, которую потеряли. И доказывать миру, что причиной бедствия явился не поджог, а странное самовозгорание бетонного фундамента и кирпичных стен.
Можно впасть в отчаяние, смирившись с тем, что ничего старого доброго уже нам не вернуть, ничего путного заново не построить, ибо, говоря словами другого поэта, «Все похищено, предано, продано». Но есть еще надежда, что не окажемся лишними и мы среди свидетелей в будущих исторических разборках.
Неужели надо улететь на другую планету, как герой фантастического романа Ивана Ефремова, чтобы посметь сказать в лицо заносчивой самозванной «элите»:
«Ваша общественная система не обеспечивает приход к власти умных и порядочных людей... Более того, по закону Питера, в этой системе есть тенденция к увеличению некомпетентности правящих кругов».
У вас нет за душой чего-то такого, о чем народ не знал, никаких новых законов исторического развития вы не открыли. Поэтому, как бы ни пытались вы доказать преимущества капитализма, вам никогда не удастся превзойти достижения социалистического строительства в СССР. Вы можете лишь перенять и многократно умножить худшее из того, что было в том далеко не идеальном, но справедливом обществе.
«Прогресс мысли в том, — говорил В.О. Ключевский, — что достигнутую цель она превращает в средство для дальнейшей цели».
Не так себе представляют движение вперед демократы.
Представьте себе, росла у вас под окнами зеленая и стройная сосна — красивое дерево, обладающее массой ценных качеств, перед которыми любой телеграфный столб смотрится как восклицательный знак в крутом послании природы ее расточителям. Но тут пришли новые люди и заявили, что сосна им надоела, ибо не может удовлетворить их возросшие потребности. Как же: шишки есть, а орехов нет. Многие с ними соглашались, но что делать? Нашелся мудрец, который предложил альтернативное решение.
— Пусть дурак спилит сосну и продаст на дрова, корни выкорчует, землю притопчет и бросит в нее кедровый орешек. И пусть ждет, когда на этом месте взойдет хилый росток, когда он станет большим деревом, тогда можно взять в руки в-о-т такой колот и постучать им по стволу, чтобы посыпались спелые шишки.
Но дождется ли дурак своего урожая, — это даже мудрый из мудрейших обещать ему не мог. На все, мол, Божья воля.
— Пусть умный, — дал новый совет мудрец, — возьмет уроки у опытных лесоводов и с их помощью займется прививкой к сосне веток от кедра — они ведь одного рода-племени — и к тому времени, когда маленький дурачок научится щелкать кедровые орешки самостоятельно, большой дурак придет к умному соседу за этим угощением.
К вящему нашему огорчению, дурак оказался проворнее и первую часть своей работы выполнил досрочно. Теперь сидит на пеньке в раздумье, сажать ли кедр, а может, сразу индийское хлебное дерево? Или кокосовую пальму из Африки?
У нас так мало нынче действующих умных людей и так много развелось бездельников и паразитов... Вот и суетятся, ползут, семеня ножками, цепкие политические клещи, ищут подступы к большому теплокровному организму, где хорошо бы присосаться.
В современной России политика — темный лес и шумный балаган одновременно. Медведь на велосипеде — клоуны на ковре. Зрелищно. Помогает днесь забыть о хлебе насущном.
Создается ощущение постоянной временности нашего существования, будто не было и нет никакой опоры в прошлом, всё начали с нуля и делаем, что хотим. Любой карлик, вставши на болотной кочке, может притязать на роль Атланта, подпирающего небесный свод. Насколько его хватит?
Главное, что за эти несчастные десять лет нет виноватых. Юноша недоумевает, почему нынешнюю молодежь «часто обвиняют не только в необразованности, но и в бескультурье, пошлости, безнравственности, наконец». И сам же отвечает: «Мы такие, какими нас учат».
Автор этой заметки, напечатанной в «Советской России», учился в хорошей математической школе. Все ее выпускники поступали в лучшие вузы страны. Чего ж еще желать? Но в конце 80-х кому-то шибко захотелось превратить школу в гимназию. С этой целью в школьную программу ввели «гуманитарное направление». Что изменилось и в какую сторону?
Изменилась прежде всего нравственная атмосфера, окружающая учеников. «Почему, к примеру, вдруг празднование 14 февраля, дня святого Валентина, стало чуть ли не национальным праздником России. Будучи напичканными американской пропагандой, дети предложили устроить такой праздник в школе. В обычный учебный день. Учителя поддержали...»
В означенный день, как повествует этот юноша, «в школе гремела музыка, проводились разные пошлые и откровенно похабные конкурсы, всячески пропагандировалась безнравственность, а уж об учебе и речи быть не могло. Наша учительница математики сказала одно слово: «Дурдом!»
На улице юношу остановили и завели беседу на «божественные темы» вербовщики из какой-то секты. Дома его ждал телевизор «опять-таки с пошлятиной, похабщиной и американской пропагандой». Посмотрел мультфильм про то, как американцы своими инвестициями русскому купцу разбогатеть помогли. «И как им только не стыдно такие мультфильмы показывать? А как же родители-интеллигенты, убежденные, что Явлинский, ничего не делавший (кроме болтовни) последнее десятилетие,— спасение России?»
Следует характерное умозаключение этого совсем не оболваненного мальчика? «...Не надо ругать нашу молодежь. Она такая, какой ее делают те, кто в этом заинтересован: заинтересован в том, чтобы эта молодежь, повзрослев, поддерживала бы статус России в качестве колонии США».
Меня поразило, насколько основательные рассуждения молодого человека отличаются от бездумной и бездуховной позиции «родителей-интеллигентов», ожидающих плодов от бесплодной политики демократов-западников. И все же...
Милые мальчики, вы еще так мало знаете о безответственных играх взрослых господ-интеллектуалов. Ну что там школьные учителя-демократы? Они же не сами по себе, они откуда-то черпают «новые» идеи.
Возьмем, ребята, ту же идею гуманизма. Ее закладывают в наше сознание люди образованные, на первую роль здесь претендует литература, ибо сказано в Писании: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». И все было бы хорошо и благостно, если бы Слово всегда служило высоким идеалам. Но вот послушаешь иного витию, почитаешь и скажешь то же, что сказала учительница-математичка: «Дурдом!» Не Божественное оно отнюдь, а пустое, никчемное, —профессиональное словоблудие людей, называющих себя творческой интеллигенцией. До того, как на самом верху впервые оказался мещанин, морально готовый к самому большому предательству, был многолетний треп интеллектуалов по кабинетам, кухням, домам творчества.
Ах, сколько было смелых мыслей, смешных анекдотов и черного юмора про Василия Ивановича с Петькой и Анкой, про старых генсеков, про глупых русских и умных американцев! Смеялись весело и пили горькую. Нынче вольные художники, избавленные от партийной цензуры, так содержательно время не проводят. Негде собраться, не у всех есть деньги на дорогу и слушателей нет.
Толпу взялись просвещать и развлекать новые люди.
Смотрю на ТВ очередную телепередачу «Герой дня». Кто там на сей раз сподобился пообщаться в прямом эфире с неотразимой язвой Светланой Сорокиной.
Ба! Да это же сам Толя Приставкин! Давненько, давненько не виделись, Анатолий Игнатьевич. А помнишь?..
Мы не раз встречались с Приставкиным в доме творчества «Дубулты», что на Рижском взморье, Латвия. Сидели за одним столом в приятной компании, работали по своим уютным «номерам», совершали дальние прогулки по Юрмале, а по воскресеньям, прихватив с собой бутылку водки и коробку копченой салаки, собирались в одной из комнат и подолгу беседовали.. У Толи была плоская из титанового сплава фляжка, вмещавшая ровно пол-литра. В нее мы и переливали содержимое бутылки. Пили крошечными рюмашками, и нам ее хватало на всю ночь.
Эти разговоры «собратьев по перу»... Одни и те же явления жизни воспринимаются по-разному. Расхождения принимали форму вечных вопросов — «Кто виноват?» и «Что делать?».
— При социализме не должно быть таких явлений, надо с этим бороться в первую очередь Словом! — Говорит один.
— Надо ликвидировать саму систему социализма. Войти поскорее в мировую цивилизацию, разоружиться, а уж рынок все отрегулирует как надо. Будем жить как на Западе! — категорически утверждал другой.
Приставкин экономическим и социальным анализом не занимался, глубоко в проблемы современной жизни не зарывался, знал только поносить «систему».
— Это они! — восклицал он с торжеством открывателя истины во всех случаях, когда не знал ни причин, ни следствий, ни решения той или иной коллизии.
Историк Ключевский, исследуя Смутное время, выделили тип подданных царя, которых назвал «квартирантами» и считал, что это и есть настоящие рабы. Когда им не нравится власть, они бегут вон из государства, а не пытаются бороться за лучшую власть для народа. Одни бегут за границу — это внешняя эмиграция, другие остаются сторонними наблюдателями, «пришельцами» в собственной стране — это эмиграция внутренняя.
Однажды, не вытерпев, я довольно резко сказал Приставкину: «Ну, чего ты мучаешься, Толя! Пойди в партком Московской писательской организации и сдай свой партбилет: Ведь ты же законченный антисоветчик и антикоммунист. Живи в полном согласии с твоими убеждениями. Тебя никто особо отговаривать не станет, большинство писателей в КПСС не состоят и ничего, работают, издают книги, это главное». — «Э, нет! — покачал он головой, — с этим торопиться не буду...».
Понимаю, Анатолию Игнатьевичу никто не наступал, как той ящерице, на хвост, а так хотелось явиться перед общественностью в образе борца против «системы». В Союзе писателей Приставкина держали за пролетария, участника великой комсомольской стройки в Сибири, автора актуальнейшего романа и очерков, написанных в духе соцреализма. Его никто не думал преследовать.
Анатолию Игнатьевичу ничего не оставалось, как только наступить на хвост самому себе. Это совсем не больно, а весу без этого органа только прибавится. Ему помогло красиво избавиться от лишнего новое свободное телевидение: пригласили в передачу, дали слово. И он объявил на всю огромную страну: «Я вышел из КПСС!»
Издав затем свою «Тучку золотую», он стал условно знаменит. Теперь вот его пригласили на ТВ как председателя комиссии по помилованию при президенте Российской Федерации. Энергичный, как и прежде, писатель будет обличать Феликса Эдмундовича Дзержинского как главного виновника сталинских репрессий 37-38 годов (умершего в 1926-м).
Затравкой для разговора послужило предложение одного думского депутата восстановить снятый с пьедестала демократами знаменитый памятник на Лубянской площади.
— Я ожидал и другой бяки, — утонченно заметил Приставкин, — Попытки урезать средства массовой информации! Это становится неким мрачным символом возвращения в средневековье... Ну, что же, они последовательны. Они не осудили Макашова... И что же дальше за Феликсом Эдмундовичем? Наверное, усиление наказания, введение смертной казни, которая у нас пока не применяется.
Смертная казнь — животрепещущая тема для Приставкина. Он уже и новый роман накропал о смертниках, среди которых открыл недюжинного поэта и прозаика. Стихи его в роман вставил. Это сюжетная находка опытного прозаика. Такой материал из «Долины смерти»!
Я обратил внимание на его настойчивое «они». Раньше это местоимение относилось к «системе», точнее, к руководящей и направляющей все Коммунистической партии Советского Союза. А теперь к кому? Кто ныне у власти, Анатолий Игнатьевич, у кого в руках органы принуждения, огромная империя ангажированных СМИ, фантастические личные капиталы, кто, наконец, пользуется услугами мафии? И вы воюете с памятниками. Что, поджилки трясутся, мороз по коже при одном лишь имени революционера, или что-нибудь похуже?
—А кого мы казним? — продолжает гнуть свое Приставкин. — Мы казним самых незащищенных. Киллеры себя защитят...
Так найдите и покарайте наемных убийц, защитники прав человека!
Великий демократ Герцен был более последователен, утверждая, что «Уголовные законы составляются в пользу общества, а не в пользу преступника».
Да что говорить, вовсе не справедливостью законов озабочены наши «гуманисты». Кто они такие? Те же обыватели, филистеры, мещане, надевшие на себя личину солидного политического течения — либерализма. Мещанин в таком в таком обличье не посмеет говорить с трибуны о своих шкурных интересах. Он их прикроет туманными словесами о демократии, правах человека, свободе слова и проч. и проч. И никогда не признается, что все эти свободы он мыслит как личную привилегию. Красивые, хотя и пустые слова значат для либерала больше, чем сам человек и его реальная жизнь. Ради защиты прав человека в югославском крае Косово воинствующие либералы из блока НАТО сбросили тысячи тонн бомб и ракет на Югославию, превзойдя в этом преступном деянии самих немецких фашистов времен Второй мировой войны. Албанские бандиты, их права на захват чужих земель были «защищены» ценой крови мирных граждан и разрушения жизненных основ независимого государства.
Для либерала даже «права» пьяного человека, неспособного ни к каким осмысленным действиям, — незыблемы. Ведь несчастный грешник не давал своего согласия на спасение от неминуемой смерти под забором в 30-градусный мороз. Но его подобрала милиция и поместила в медицинский вытрезвитель. Караул! — кричали защитники свободы в телевизионной передаче на эту тему. По их мнению, милиция может вызвать «Скорую» только при обнаружении готового трупа.
Попадись в руки либерально мыслящего судьи убийца Гены Бочкарева, он вряд ли получит расстрельную статью — убивать государство не должно. Никого. Творить свой суд и расправу может лишь убийца.
Примеров двойной морали либерала-филистера можно накопать горы. Скажем, одиозного автора идеи всеобщей приватизации и неслыханного ограбления целой страны почтительно назвали «отцом либеральных реформ». Но для кого он отец, а для кого сукин сын. Хотелось бы услышать эту вторую оценку с экрана телевизора. Желающих озвучить ее — миллионы. Дайте слово хоть одному! Как бы не так...
В качестве утешения жаждущим справедливого суда гражданам могу лишь привести слова французского философа-гуманиста Мишеля Монтеня, жившего в ХVI веке: «Папа Бонифаций VШ, как говорят, вступая на папский престол, вел себя лисой, став папой, выказал себя львом, а умер как собака».
Обманчивое это слово — либерал. В сознании человека, далекого от политики, но не чуждого классической русской литературы, — это что-то мягкое и доброе. «Ярем он барщины старинной оброком легким заменил, и раб судьбу благословил». Это о либеральном помещике. Либеральный капиталист не слишком притесняет рабочих, не насылает на них казаков, сочувствует революционерам, даже деньги им дает на организацию... О благородных поступках знаменитых либералов можно говорить много. А можно не говорить. Ибо их свобода не предполагает такую же ответственность за нежелание делать что-либо вообще в интересах людей и бесплатно.
«Демократическая республика, в которой все построено на прекрасных формулах и словах, может быть самым отчаянным рабством и насилием», писал русский религиозный философ Николай Бердяев.
Еще резче высказывался по этому поводу Владимир Ильич Ленин:
«Их сплачивает бешеная борьба за привилегии камарильи, за возможность по-прежнему грабить, насильничать и затыкать рот всей России». Посмотрите, послушайте, что началось в сегодняшних буржуазных средствах массовой информации, стоило лишь прокурорским чинам появиться в офисах олигархов с просьбой показать важные бумаги! О трехдневном пребывании богача в Бутырках звонили во все колокола и на весь мир. В Конгрессе Соединенных Штатов Америки был сделан строгий запрос в связи с угрозой свободе слова в России. Не в штате Калифорния, а в чужом государстве!
Выскажу, может быть, спорную мысль: если России и угрожает жестокая диктатура, которой нас последнее время стращают, то исходить она будет именно от либералов. Защищая награбленное, они вмиг забудут и про отмену смертной казни, и про Совет Европы, который может за это отлучить Россию от цивилизованного сообщества. Со своими капиталами они неплохо устроились бы и в средневековом Московском княжестве. Все равно и оттуда будут «доставать» коммунистов как виновников сожжения Москвы крымским ханом, вспышек холеры, подстрекателей голодных бунтов и нелояльного поведения Марфы-посадницы.
Один из персонажей антиутопии Дж. Оруэлла развивал теорию, не утратившую своего значения и в наши дни: «Нужна непрерывная цепь побед над собственной памятью. Это называется «покорение действительности»; на новоязе — «двоемыслие».
Как все-таки вредно для здоровья общение с лживыми и продажными политиками, развязными болтунами-комментаторами даже и через экран телевизора. Устает душа...
Впрочем, в разгаре было лето, в родных степях и повсюду колосились хлеба, на лугах паслись немного пополневшие стада, и в город шли по трассе наполненные жизнью молоковозы. А пропахшие соляркой и потом механики, потомки тульского Левши и сибирского Семена Пятницы, умельцы, проявляя чудеса изобретательности, ставили на ход вконец изношенную уборочную технику.
Это были важные приметы непокоренной действительности.

100-летие «Сибирских огней»