Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Ломаная линия с наклоном
Стихи
Файл: 
07_degterev_llsn.zip (5.26 КБ)
07_degterev_llsn.zip (5.26 КБ)
Николай ДЕГТЕРЁВ
С НАКЛОНОМ
* * *
Снова поздно. Снова ночью я не сплю.
Снова ум в воспоминаниях топлю.
Сколько скверны было в жизни прожитой!
Как убийственно зияло пустотой!
Только светлого — попойка в гараже,
Песни старые, забытые уже,
А потом прохлада, ночь на пустыре,
Лай собаки — далеко, в чужом дворе.
И домой я возвращался во хмелю,
И уже не понимал, кого люблю.
Ну а те, кто и таким меня любил,
С неземной тоской смотрели из могил.
Им-то, знаю я, теперь вся жизнь видна.
И цена ее, наверное, страшна.
АВТОБИОГРАФИЯСнова ум в воспоминаниях топлю.
Сколько скверны было в жизни прожитой!
Как убийственно зияло пустотой!
Только светлого — попойка в гараже,
Песни старые, забытые уже,
А потом прохлада, ночь на пустыре,
Лай собаки — далеко, в чужом дворе.
И домой я возвращался во хмелю,
И уже не понимал, кого люблю.
Ну а те, кто и таким меня любил,
С неземной тоской смотрели из могил.
Им-то, знаю я, теперь вся жизнь видна.
И цена ее, наверное, страшна.
Как справиться с этим вихрем, с таким
Чудовищным вихрем дней?
Идет этот вихрь по моим родным,
Уносит родных людей.
Так был у меня отец, но он
Ушел однажды во тьму,
А может быть, за небесный кордон
К Господу моему.
И маму, и многих-многих других
Земля в себя приняла.
А жизнь шла по земле без них,
Как бы по их телам.
И время шло, стучали часы,
Стучали мои поезда.
И, будто звезды, склонялись весы
В сторону смерти. Да,
Я думал, что близок и мой конец,
И я принимал конец.
Но вдруг я увидел, что жив отец,
В ладони сжимая крест.
И в доме моем расступился мрак
Перед новой семьей,
Перед другими родными, как
Те, что слились с землей.
И в доме моем голоса звучат,
Машинка стирает белье,
Скрипит коляска, сердца стучат —
Сына, жены и мое —
Для новой жизни, для нового дня,
Которому нет конца!
А из коляски глядят на меня
Глаза моего отца.
Чудовищным вихрем дней?
Идет этот вихрь по моим родным,
Уносит родных людей.
Так был у меня отец, но он
Ушел однажды во тьму,
А может быть, за небесный кордон
К Господу моему.
И маму, и многих-многих других
Земля в себя приняла.
А жизнь шла по земле без них,
Как бы по их телам.
И время шло, стучали часы,
Стучали мои поезда.
И, будто звезды, склонялись весы
В сторону смерти. Да,
Я думал, что близок и мой конец,
И я принимал конец.
Но вдруг я увидел, что жив отец,
В ладони сжимая крест.
И в доме моем расступился мрак
Перед новой семьей,
Перед другими родными, как
Те, что слились с землей.
И в доме моем голоса звучат,
Машинка стирает белье,
Скрипит коляска, сердца стучат —
Сына, жены и мое —
Для новой жизни, для нового дня,
Которому нет конца!
А из коляски глядят на меня
Глаза моего отца.
* * *
Вот и он, пустых и пыльных комнат
Запах пресный и глухой.
Одиночество у рам оконных
Отпечатано твоей рукой.
В отпечатке этом различаю,
Будто в кольцах годовых,
Жизнь свою — до траурного края
От последних схваток родовых.
Вот идет изгиб неповторимый,
Как тропинка школьная, кривой,
А за ним из чуть заметных линий
Купол вырастает восковой.
Батюшкова дом, Софии белой
Вековая глубина
В этой вот кривой и неумелой
Призрачной параболе видна.
Институтский дворик раскаленный,Запах пресный и глухой.
Одиночество у рам оконных
Отпечатано твоей рукой.
В отпечатке этом различаю,
Будто в кольцах годовых,
Жизнь свою — до траурного края
От последних схваток родовых.
Вот идет изгиб неповторимый,
Как тропинка школьная, кривой,
А за ним из чуть заметных линий
Купол вырастает восковой.
Батюшкова дом, Софии белой
Вековая глубина
В этой вот кривой и неумелой
Призрачной параболе видна.
Страсти раскаленное вино —
Ломаная линия с наклоном,
Камня след, упавшего на дно.
О, какие линии! Какое
Муки материнской торжество!
Сердце бесконечно дорогое —
Вот оно. Я не сберег его.
А ведь ты еще была живая!
Ты еще в окно глядеть могла!
С ужасом стою, не понимая,
У запечатленного стекла.
* * *
Что же это с погодой такое?Разошлась, как старуха, она.
По окошкам пронзительно воя,
Не дает ни покоя, ни сна.
Я такою метелью ночной
Ощущаю разлад мирозданья,
И плывут поселковые зданья
В оглушительный мрак мировой.
И деревья идут через луг,
И в обрыв упадают с откоса,
Где лежит колесо паровоза,
Как вселенной таинственный круг.
Пробивается в сердце моем,
Как растение, холмик могильный,
И растет урожай изобильный
На кладбище, доселе пустом.
Есть величие в этом часу,
Где история жизни мгновенной
Непомерно огромной вселенной
Под старухину лезет косу.
И мерещится мне иногда:
На развалинах звездной системы
И живые, и мертвые, все мы,
Все стоим в ожиданьи Суда.
* * *
ШуваловуКвадратная площадка,
Качель и карусель,
Седая англичанка,
Францужанка-мамзель.
Они в поселке диком
На разных языках
Вбивают знанья криком
О чуждых временах.
Past perfect, present simple, —
И это без конца.
Они как будто символ
России без лица.
Их внук, ругаясь матом
Из детства своего,
На русском, на крылатом
Не знает ничего.
* * *
Это был шум городов,
это был шум
двадцати годов,
двадцати молодых дум.
Это была весна,
слишком больна собой,
слишком была смешна:
усики над губой.
Нет, все было не так,
все было не так, трус!
Это пульс отбивал такт,
это такт отбивал пульс.
Сбросим пару лет, нет,
лучше сразу — на шесть.
Мне было четырнадцать лет,
и я тогда был здесь.
На веревках спустили гроб,
потом закидали землей.
Миллениум нон-стоп
кружил за моей спиной.
Вот с этих-то самых пор
я и стал жить,
отсюда ты, мой минор,
несешься во всю прыть
через родных, че-
рез любимых и мой дом,
через шум городов, чем
тебе не крещендо?
И даже через меня,
гарцуя по позвонкам,
как по клавишам моего дня,
как по нотам моих драм.
И все же ступай, дави!
Так легче сносить боль.
Так легче, когда любви
остается один бемоль.
И от натяженья струн
не можешь найти слёз.
Это был, это был шум
двадцати гроз, грёз.
это был шум
двадцати годов,
двадцати молодых дум.
Это была весна,
слишком больна собой,
слишком была смешна:
усики над губой.
Нет, все было не так,
все было не так, трус!
Это пульс отбивал такт,
это такт отбивал пульс.
Сбросим пару лет, нет,
лучше сразу — на шесть.
Мне было четырнадцать лет,
и я тогда был здесь.
На веревках спустили гроб,
потом закидали землей.
Миллениум нон-стоп
кружил за моей спиной.
Вот с этих-то самых пор
я и стал жить,
отсюда ты, мой минор,
несешься во всю прыть
через родных, че-
рез любимых и мой дом,
через шум городов, чем
тебе не крещендо?
И даже через меня,
гарцуя по позвонкам,
как по клавишам моего дня,
как по нотам моих драм.
И все же ступай, дави!
Так легче сносить боль.
Так легче, когда любви
остается один бемоль.
И от натяженья струн
не можешь найти слёз.
Это был, это был шум
двадцати гроз, грёз.
