Любовь, и борщ, и психобилли

Сейчас

Я пришла к нему в третьем часу пополудни.

— И где там мои борщочки? — спрашивает.

Я достаю из рюкзака три тары: банку, стеклянную бутыль и пластиковое ведро.

— Сложно, — замечает он.

Я возражаю:

— Просто. Вот это банка. Ее вываливаете в кастрюлю и греете. А это — ведерко из-под квашеной капусты. В нем твердая часть борща. Ее надо смешать с жидкой частью — она тут, в бутылке. Ну, бульон в ведре может протечь, а в бутылку хрен нальешь все сразу. А банок у меня больше не было.

— Угу, — говорит он. — Я понял.

— Бутылка из-под апельсинового сока, — прибавляю, — поэтому, если вдруг борщ апельсинами будет отдавать, не пугайтесь.

Он наливает мне кофе, кладет печенек. Я падаю в гостевое кресло и поворачиваю вертикальные синие жалюзи так, чтобы мне открылась улица, а ему — нет. Он всегда ныкается, а мне в последнее время воздух нужен и свет.

Он за компом, работает. Приложение банка слетело, разрабы не в курсе, пользователи матерятся. Опять очко на работе.

— Гулять пошли уже? — спрашиваю.

— Сейчас, дотрахаюсь тут, — отвечает он, — и полчаса можно.

В перерыве он зажигает сигарету, говорит: «Алис, потише» — и подходит к моему креслу. Типа гостеприимство.

— Бесит меня ваша Алиса, — говорю. — Будто баба в доме поселилась.

Он смеется:

— Это потому, что она вас не слушается.

Правда. Сколько раз я просила ее поставить Василия К. — она включала «Касту». Позор, в общем. А он смеялся.

Я смотрю на него снизу вверх из кресла. Он весь зарос. Раньше всегда брил над губой, а бороду мог оставить. Теперь все заросло. Я будто изучаю его заново.

— Вот, — говорю, — свидетельство о браке.

Он просил принести: паспорт восстанавливает. Полгода назад на концерте он попросил автограф прямо туда. На восемнадцатую страницу, где группа крови. За неимением иного девушки обычно на груди просят. А он, за неимением оной, — вот.

«У вас он недействителен, блин, — говорила я. — Нельзя в паспорте маркером чиркать». — «Ну и переделаю, — отвечал. — Все равно как из жопы». Теперь переделывает.

— Переделывать будете — типа потеряли? — спрашиваю.

— Естессно. Само собой. Автограф Уитни Флинн отдавать? Хрен им!

Он зажимает сигарету в зубах.

— Вот. — И кладет на стол пару бумажек. — На корм и магазинные штуки. И вообще.

— Спасибушки, — отвечаю.

Свидетельство о браке лежит рядом со мной на столике. Такие-то ребята, в таком-то году.

Двенадцать лет назад.

* * *

Он докуривает, я иду обуваться.

— Опять свой нудизм оставили! — говорит.

Это про жалюзи: я забываю вернуть как было. Он возвращает, как было. Музыку не выключает. Там сейчас какое-то долбанутое психобилли^*1с контрабасом — совершенно не его репертуар.

— Это Кондрат мне на память оставил, — поясняет он. — Когда приезжал, что-то лайкнул. А там же лайки учитываются — и здрасьте пожалуйста. Теперь Алиса заботливо включает мне это. В ответ я зашел в кондратский аккаунт и лайкнул Укупника.

Мы проходим мимо помоек, он выкидывает мусор. Он теперь сортирует мусор — меня переплюнул в сознательности. Чего не начнешь делать, если в твоей пятиэтажке нет мусоропровода.

Заходим в продуктовый — там кофе на вынос. Я как-то спросила, почему именно этот продуктовый — есть и поближе. Сказал, что там стаканчики прикольные, с единорогами-торчками.

— Типа свиданка? — уточняю по пути в магазин.

— Не понял, — отвечает.

Проходим чуть ниже по холму. Там у кооперативного гаража в бетонной дыре поселилась кошка с котятами. Он их подкармливает и присылает мне видеоотчеты.

«А мама-кошка-то самая смелая, — писал он, когда только-только открыл их для себя. — Первая рожицу высунула».

«Хорошо, что лето. К зиме они подрастут, — отвечала я. — Выживут».

Мы опрокидываем консервную банку с кормом, хлопаем по ней. Получается куличик. Но никто не выходит: дрыхнут, стало быть.

Двигаем через парк к остановке.

— Чего так мало? — спрашиваю.

— У меня перерыв не резиновый, — пожимает плечами.

Автобусы заряжаются у электростанции. На карте они похожи на каких-то жуков. «Ты мой хороший», — всегда мысленно глажу я автобус, который отделился от общей кормушки и едет ко мне.

Автобус отделяется, подъезжает.

Мы обнимаемся. Он идет дальше работать, я еду домой.

Тогда

Тринадцать лет назад меня позвали в Сочи на конференцию — от моего мехмата. Ну, все как обычно. Культурные женщины-попутчицы в купе двухэтажного поезда (я не умею летать на самолетах и попросила поезд), вокзал, поржать над улицей Роз и сфоткать для всех сочувствующих; смешная река Сочи, пальмы, ящерки и гостиница почти у моря.

Меня заселили с девочкой из Кривого Рога.

— Да там все идиоты! — с ходу начала она. — Я диссер пишу. Так мне знаешь сколько баб сказало: мол, чего ты паришься, ты же замужем? Залетай и дотяни до восьмого месяца. На восьмом ни одна комиссия не завалит. А особо гуманные и на третьем месяце зачтут. А я, раз парюсь, ночи не сплю, видимо, лохушкой получаюсь в их картине мира. Ну как им объяснить, что смысла тогда нет во всем этом?! Причем ни в диссере, ни в залетании. Нет смысла. Смысла нету!.. Я Катя.

— Я Соня, — ответила я. — Очень тебя понимаю.

Конференции были прямо на месте, в конференц-зале. Белые стены, серые стулья, кругом ни царапины. Какое-то извращение.

Вечером было свободное время.

— Кать, ты? — крикнула я через дверь: выходила из душевой кабинки.

— Я, — ответил нетрезвый голос. — Знаю, как это звучит, но я сейчас в баню пойду с мужиками.

Я вышла из ванной, суша волосы феном:

— Короче. Телефон держи при себе. Если что, в толчок отлучись и мне напиши. Прибегу, ресеп на уши поставлю. Аккуратнее.

Она махнула рукой:

— Видела, как Берегов на тебя смотрит?

Я тоже махнула рукой, спровадила ее и легла в одежде.

Заснуть не получалось. Я написала Кате СМС: «Все нормально?»

Ответ пришел через пять минут: «Денисюк облизал мои пальцы».

«И славненько», — ответила я и уснула со спокойной душой.

Утром я повернулась и увидела Катю на соседнем матрасе. Я потормошила ее: время завтракать. Она поворчала и натянула майку, не открывая глаз.

— Тебе вообще вчера было не о чем беспокоиться, — сказала она, поднимая с пола подушку: она спит без подушки, с гулькой на голове. Это все альпинизм, говорит, такая вот деформация. — С нами был Вовка Берегов. Мы с одного подъезда, вместе поступали, пуд соли слопали, потом в Москву укатили и нас чуть-чуть раскидало. Но пуд соли — не в том смысле: он ко мне прям по-братски. Сидим мы, значит, с Денисюком, потеем — ну то есть баня там, все дела, — и тут Берегов подсаживается ко мне и говорит: «Катя, я за тебя перед Сеней отвечаю. Что, черт побери, твои пальцы делают у Денисюка во рту?»

Муж у Кати работает на заводе. Живут, если не считать всяких пальцев во рту, душа в душу. И более разных людей на всей земле не отыщешь.

— А на тебя Вовка смотрел, — повторила Катя сказанное накануне. — Видала?

Сейчас

— Держите ваш супчик, — говорю.

Он грозно дышит, но так, для прикола.

— Борщ — это не суп! — выдает он любимую мою фразу. В смысле — фраза его, а люблю ее я. Обожаю.

— А клен — не дерево, — отвечаю и сажусь в кресло для гостей.

Сегодня борщ в банках, в единой своей ипостаси. Это я закупилась разными штуками в банках, штуки съелись, банки остались, и вот как раз.

— Опять депрессия тут у вас, — говорю про закрытые жалюзи и открываю в полупрофиль.

— Опять нудизм устраиваете, — отзывается он.

Сажусь в кресло.

— Пледиком накрывайтесь, — говорит. — А то пятки замерзнут.

Сейчас золотой сентябрь, еще не топят.

— Вы гулять не?.. — спрашиваю.

— Не-а. У меня очко.

Я думаю про себя, что и ладно. В этой бордовой бунинской красоте я погуляю одна. Мне больше достанется.

Я слегка опустошаю холодильник, грею борщ, который не суп, несу ему в комнату, прямо ему за комп, и обуваюсь. Он идет провожать.

— Стынет, — говорю.

Он пожимает плечами.

— Большое-большое спасибо, — отвечает.

Обычно он говорит это, уже скребя ложкой дно миски, но сейчас я ухожу, и он говорит заранее. Потом еще в телеграм напишет, наверно.

Мы обнимаемся.

Тогда

— Какое у тебя красивое туловище, — сказал мне Вовка.

Это было на пляже. Шел второй день нашего сочинского слета.

— А у тебя гармоничный скелет, — ответила я.

Солнце жгло, медузы на берегу смотрели с упреком.

— А погнали как-нибудь на север города? — предложил он. — Там пейзажи родней. На Подмосковье похожи.

Я улыбнулась.

Пейзажи на севере Сочи, действительно, оказались прямо-таки северными. Холмы, сосны почти в традициях какого-нибудь Петрозаводска, колючая проволока на заборах вокруг железной дороги и белье на турниках. До меня не сразу дошло, что Вовка просто хотел уединиться. Какой еще дурак в городе Сочи попрется на север, где нет моря?

В общем, мы ото всех свалили.

Я в тот момент еще ни о чем таком не думала. Я никогда ничего такого не думаю, потому что иначе это лучший способ все загубить. Когда долго с кем-то дружишь, то страшно испортить отношения, поэтому так и оставляешь человека в друзьях. Когда вы едва знакомы, то тем более страшно, потому что ты ни черта про человека не знаешь. Получается ни туда ни сюда. И сойтись можно, лишь выполнив два условия: познакомившись достаточно и наплевав на страх все разрушить. Иногда рушится. А надо рисковать.

Наверно, и хорошо, что сначала я увидела — даже услышала — в нем названого брата девчонки со двора, а потом только разглядела, что у него и глаза томные, и уши чуть в стороны — «оттопыренные» тут не подходит, это грубо, скорее трепетные, — и плечи острые, не зря я брякнула тогда про скелет. И то, перед тем как разглядеть, я услышала комплимент про туловище и поняла, что с этим парнем нелепой быть не боюсь.

Сейчас

— Идите точите обед, — говорит он.

Он заказал доставку и пожарил мне растительных котлет и сварил макароны. Это прогресс: раньше верхом его кулинарных способностей были макароны и огурец, аккуратно нарезанный кружочками. Прогресс, даже учитывая, что котлета полуфабрикатная.

За окном поздняя осень, ноябрь.

Пока я ем, он проводит ревизию.

— Вот это я не буду носить, обратно отвезите, — протягивает футболку с надписью «Порнофильмы».

— Почему?

— Она парадная, для особых случаев.

— Ну так следующий раз на связи будьте, когда я спрашиваю, что привезти, — говорю.

У него нет стиралки, поэтому я иногда увожу вещи постирать и привожу снова.

— У меня очко было, — отвечает. — На работе.

Тогда

После конференции в Сочи мы стали жить вместе. У меня.

Он играл на гитаре, не считал борщ супом и любил засыпать в наушниках.

Обнимались каждый раз на прощание и по приходе домой.

Я работала в лаборатории за пятнадцать тыщ в месяц, Вовка устроился инженером в банк. Меня считали везучей.

Меня считали везучей посторонние. А ближнее окружение — лохом.

— Лохушка ты, Соня, — говорила мне Катя, которая нас тогда как бы познакомила. — Ну не лохушка, а просто немножко глупая. Ты что делаешь?

— А что я делаю? — спрашивала я в ответ. — Я просто живу на свои.

Когда мы с Вовкой просто гуляли и оба были нищеброды, он приглашал меня в кино, или выпить кофе, или выпить пива, или еще куда-нибудь. Это мне подходило. Он за мной ухаживал, а для меня это была игра.

Когда мы съехались, игры я прекратила.

Я умудрялась жить на свои. Когда-то я поклялась себе, что никогда ни от кого не буду зависеть. Кто жил в бедности, тот стервозен, когда касается денег. Отрастил зубы, когти и свой собственный недосып заставил работать на себя: не выспавшись, ты наглее. А у меня все наоборот. Бедной я не была.

Меня воспитывала бабушка.

Я жила в постоянном страхе, что вот опять меня попрекнут за новые джинсы или что, заменив мне старый диван, бабушка снова будет называть меня проституткой. Надо же было ей расходы как-нибудь компенсировать.

— Соня, дурья ты голова! — Это снова Катя. Мы были в театре и после гуляли по прохладной летней Тверской. — Я знаю Вовку. Ну он же не мудак. Может, он просто мечтает о том, чтобы тебе брульянт подарить, на Сахалин тебя свозить и гладиолусами закидать по самое темечко?

— Почему гладиолусами? — спросила я.

— Не знаю. Ассоциируются они у меня с тобой. Такие же длинные, нежные и бестолковые.

— Мне все это не надо, — сказала я. — Для меня счастье — это жить на свои.

— О’кей. А еще, может, он обижается.

— На что?!

— На твое недоверие. Что ты боишься, что в старости он начнет тебя куском булки попрекать. Соня, ау, он твой муж!

Я пожала плечами. Прибыл мой автобус, экспресс до окраины. Я уезжала из бессмысленного и тревожного центра и впервые задумалась о том, где кончаются убеждения и начинается — тупо, банально — страх.

Сейчас

— Как там Кондрат? — говорю.

Мы сидим у него.

Кондрат назвал сына не по-китайски и не по-русски. Видимо, в честь глобализации.

— А Джек, — продолжает Вовка, — рядом ползал. И тут Кондрат берет телефон и говорит: «Ну конечно, буду! Джек, скажи “жо-па”...»

— Какой чудесный Кондрат, — говорю. — Гений педагогики.

— А вот мама его не очень, — продолжает Вовка. — Отца они увидеть не могут: чтобы это сделать, нужно оформить доки. Мама не знает китайский. Кондрат оформить не может, потому что муж и жена могут увидеться, а сын с отцом — нет. Карантин пока.

— Блин, — говорю.

— Ну и друзей она не завела. У нее увлечений, кроме вечного поиска скидок, не осталось.

Сегодня я приехала налегке, только с фартуком. Потушила макароны прямо на месте. Со сковородой нужен фартук. В желтый листочек, осень вечная. Плита стоит под углом, и сама я ее никогда не зажигаю. Черт бы побрал эти газовые плиты, ей-богу.

— Алис, — говорю, — а поставь «25/17»^*.²

Алиса ко мне попривыкла и порой даже ставит то, что прошу.

Я вспоминаю маму Кондрата. Она, как и сын, живет в Китае. Там она не работает, и муж-моряк регулярно перечисляет ей деньги. «Мне стыдно транжирить, — говорила она. — Кондрат надо мной ржет, что я пройду пять километров, потому что в том сельпо укроп на юань дешевле. Но это мои дети. Я должна давать им зелень, фрукты... Я буду беречь каждую копейку».

Детьми она называет Кондрата и его жену.

— А как же внук? — спрашиваю. — Она с ним не возится?

— Возится. Но ты пойми, в Киеве она главбухом была.

Он сказал мне «ты». Значит, у мамы Кондрата все действительно грустно.

Скоро Новый год. Встречать будем вместе. У меня.

Тогда

Меня воспитывала бабушка. Я смотрела на своих сверстников, которые раз в неделю прятались от пьяных родаков, и не очень переживала по поводу родаков собственных. Ну, отморозилась. Но это я поняла позднее.

Родаки жили отдельно. А я жила на два дома, но большую часть времени — у бабушки. Это совсем не тот случай, когда бабушка живет с вами. Я жила у нее, а значит, в гостях.

Она ходила по прихожей тяжелой походкой, осыпала проклятиями свою дочь, ее мужа, и заодно и меня. Вследствие этого я получила стойкое отторжение от книг, фильмов и прочих культурных явлений, где бабушка фигурирует как положительный элемент. Впрочем, явления, где она отрицательная, — вроде «Похороните меня за плинтусом» — у меня не пошли тем более: и без того было тошно.

И вместе с этим я, когда встала на ноги, приобрела сверхспособность. Какую? Когда денег не было, я предпочитала лучше сдать фотик в ломбард, нежели взять у кого-то в долг. Когда у меня сильно заболел живот и меня увезли в больницу, я денег у Вовки не взяла.

— Ты совсем уже, что ли? — спросил он. — Я же тебе близкий человек! Ближе, чем друг, даже.

— Вот именно, — ответила я. — У просто друга я бы взяла. А у тебя не возьму. Спрячь. Иначе мы разведемся.

В больнице меня пощупали, посканировали и сказали, что все в порядке. Просто надо поменьше нервничать.

Мы завели себе кошку. У Вовки была легкая аллергия, поэтому мы завели гипоаллергенную кошку — экзота. У таких кошек есть шерсть; это миф, будто аллергия возникает на шерсть. Многие лысые кошки аллергенны. А у нашей мягкая пружинистая шерстка и лицо как у мастера Йоды. «Меня на руки брать не будешь ты!» — будто говорила она каждый раз, когда я порывалась ее потискать.

Позже, увидев, что ничего страшного не происходит, мы взяли еще двух котят, но уже из приюта. Мыть пол, вычесывать пушистых обормотов, регулярно проветривать — и вуаля. Так мы решили.

Корм покупала я. Вовка платил коммуналку.

— Нас хотят реструктурировать, — сказала я однажды, придя из лабы домой.

— Это хорошо? — спросил Вовка.

Он часто так спрашивает, причем когда ответ очевиден. «Мою статью отметил профессор Лозинский!» — «Это хорошо?»

— Если я останусь без работы, — сказала я, — курьерить пойду. Вспомню молодость.

— Если ты останешься без работы, — сказал Вовка, — буду приходить я с ЗП.

Я промолчала.

Через неделю у кошек закончился корм. Я завела в своем банке кредитку и потом долго не могла ее закрыть, потому что мне предлагали то льготные условия, то еще какую-то хрень, лишь бы не закрывала. Я наорала на операторшу, потом наорала на Вовку.

— Мне проще самому покупать корм, — сказал он, вздохнув, — чем все это слушать.

— А мне, — ответила я, — не проще.

Сейчас

Мы с Катей ржем, что встречаемся только в двух обстоятельствах: либо в другом городе, либо на спектакле «Дядя Ваня».

С городами понятно: конференции, — а на «Дядю Ваню» она меня как-то позвала в ГИТИС, где ребята прогоняли дипломные спектакли. Зрители сидели друг у друга на головах, смеялись над Телегиным, и вообще было весело.

После этого я притащила ее в подпольную студию, где актеры разных театров устраивали коллаборации, — и тоже на «Дядю Ваню». Там мы так же сидели на головах и слегка ворчали.

Сейчас мы решили закрыть все эти событийные «форточки» и пойти в какой-нибудь большой, старый и чопорный театр — впечатление исправлять.

«Дядя Ваня» шел в Театре сатиры.

— Давай ты в этот раз без меня, — сказала Катя. — Вовку бери. Я с мужем на выходные уеду.

— Пф! — ответила я. — Я уже однажды в Нижнем Новгороде повела его в музей Добролюбова. Такого выражения героического стоицизма на лице я не видала ни у кого. Одна схожу, ничего страшного. И, пожалуй, в этот раз на «Чайку». «Дядю Ваню» приберегу для нас с тобой.

Мы с ней действительно сдружились. И на них с мужем мне приятно смотреть.

Тогда

Кондрат — лучший Вовкин друг.

Он тоже вырос в Кривом Роге, тоже знает Катю и после Кривого Рога уехал в Киев учиться.

Однажды Вовка сказал, что я его лучший друг.

— Это ты так сказал, — уточнила я позже, — потому что мы поругались и надо было загладить? Или правда?

— Это правда, — ответил он. — Один из двух лучших. Со вторым с третьего класса знаком. А подруга ты лучшая — однозначно.

Поэтому немудрено, что скоро мы отправились в Киев.

Кондрат оказался черняв, приземист и с интеллигентно-растерянной улыбкой.

В Киеве мы жили много где: и в кухне на полу, и в трехместной палатке на фестивале, и в парочке общежитий, конечно, отметились. В своей общаге Кондрат велел нам ложиться в его кровать.

— А ты? — спросила я.

Но Кондрат только махнул черным психобилльным ирокезом.

— А это, — ответил он, — не ваши трудности.

Утром я продрала глаза и увидела человека без головы.

Прямо перед кроватью, сидя спиной к нам и впечатав лоб в столешницу, громко храпел Кондрат. Собственно, только по храпу и можно было догадаться, что голова у него все же есть, просто не видна за могучими плечами.

...Через год Кондрат окончил университет иностранных языков и уехал работать в Китай. А еще через три года женился на китаянке. Ее звали Джерри — она очень любила мультик про мышонка и кота. Когда я спросила у Кондрата ее паспортное имя, он секунд пять вспоминал его: кликухой Джерри пользовался даже ее научный руководитель. Для китайцев это в порядке вещей.

Познакомились мы, когда они оба были в Москве проездом: Кондрат хотел показать ей Крым. Джерри много фотографировала, таращилась на снег и смеялась над байками Кондрата о киевских фестивалях.

— Кондрат отличный, — сказала я ей, когда мы достаточно разговорились и выпили, а мужики куда-то ушли. — Не проморгай его.

* * *

Иногда, правда, меня кое-что бесило. Не Кондрат, нет. Для этого он был слишком интеллигентен и слишком мило обнимал меня на прощание, приговаривая: «Вот мы с тобой по-братски, по-сестрински...» Будто не допускал каких-то там мыслей даже на каплю, на четвертиночку. Ну и вообще — раз они с Вовкой почти братья, значит, все верно: я типа сестра. Сейчас никто не говорит «невестка», сейчас все говорят «типа сестра».

Так вот, бесило меня, что Вовка прислушивался к другим там, где не слушал меня. Например, пиво он исправно называл «Левенбрау». И только вычитав в какой-то книжке, что вообще-то оно «Левенброй», он переобулся.

— А ничего, что я тебе твердила об этом двадцать раз? — спросила я.

— Вообще-то, эту книжку пивовар написал.

— Вообще-то, я немецкий в универе учила.

Однажды он укатил в Киев — встретиться там с Кондратом у его, Кондрата, дяди. Меня в лабе не отпустили, да я и понимала, что это встреча двух лучших друзей впервые за триста лет. В общем, неделю я жила одна.

Вовка всегда просил варить ему борщ с томатной пастой, а свеклу просил не класть. Уборка была на нем, а на мне — борщ, который я сама не ела, потому что терпеть его не могу, тем более такой. С Вовкой я, кажется, утратила свои неплохие кулинарные навыки, потому что он не признавал никаких изысков. Как в анекдоте, когда жена наготовила всего, а муж попросил: «Пожарь колбаски, а?..»

— Ну так и радуйся, — говорила Катя. — Мой без конца канючит: хочу хренопэ из корня дикой фиговины. То хочу, это... А тут вообще никаких проблем! Еще и посуду моет.

— Так нечему радоваться, — отвечала я. — Минус один смысл.

Катя всегда ломала стереотипы, причем пошагово. Сначала она ломала общий стереотип про ученых дев: что, мол, таких не бывает. А как только вы, вздохнув, решали, что ладно, такие бывают, но тогда они, видимо, раздолбайки в быту, — она с треском разбивала о колено и это. Некоторые борцуньи за женские права возмущались тем, что Катя делала то, что делать, по их мнению, была не обязана: например, возилась у плиты. Катя плевала на их мнение и продолжала готовить хренопэ, фигасэ — и заниматься наукой.

Так вот, Вовка считал, что свекла в борще — извращение. Он так и говорил.

Ему мама в детстве клала кубик в бульон, потому что денег на другое не было. С тех пор он ничего другого и не признавал. Хотя деньги были.

«Ну что, — написала я, — небось возвращаться ко мне не хочется?»

«Хочется тебя сюда, — дипломатично ответил он. — А так — конечно, не хочется».

«Мы вчера ходили в баню, — продолжал он, — а сегодня забили».

«Почему?»

«Девочки не смогли», — ответил он и прислал троллфейс.

«Да они, поди, смогли, просто пошли с другими ребятами», — ответила я. Два троллфейса.

«Ладно. Я пошутил. Смогли девочки, как раз сегодня ходили». — И он прислал три троллфейса.

«Твое счастье, — написала я, — что у меня есть чувство юмора».

«Мое счастье, что у меня есть ты».

Я встречала его на вокзале. Он был помятый и слегка не отсюда, как обычно после встреч с Кондратом.

— Что, небось борщи варили? — спросила я.

— Варили, — гордо ответил он. — Под Кондратовым руководством.

— Небось со свеклой?

— Со свеклой! — сообщил он с открытой душой. — И еще помидоры мяли!

Мятые помидоры меня добили.

Я развернулась и побежала куда-то в сторону, противоположную метро.

Почему меня это добило, а главное, как ему удалось меня вернуть в нужную сторону — я не помню. Хотя помирились мы быстро.

Сейчас

Вторник. Сейчас глубокая, черная зимняя ночь. Я дома.

Пишу ему.

«Можете в пятницу приехать? Чтобы быть дома, когда я из театра вернусь. Темно, стремно».

«В пятницу у меня дежурство. Возьмите такси, в магаз сходите».

«При чем тут магаз?» — думаю. И пишу: «Дело не в дороге домой. Там как раз сел в автобус — и в путь. Дело в бухарях на этаже».

«А вопрос с бухарями решается через полицию. Иначе это костыль».

«Ясно, — говорю. — Понятно все с вами».

«Тогда вообще можно развестись, ведь так?»

«Чего ты передергиваешь? Я не хочу разводиться. Но ты себя сейчас ведешь не очень хорошо».

Я перешла на «ты», потому что стало невыносимо.

«Ну конечно, я мудак. И вообще все это не очень нормально, да? Что живем раздельно».

В общем, ругались мы полчаса. А потом я посмотрела в телефон.

Написав про такси, он прислал мне денег. На такси, на магаз и еще на что-то.

И как в каком-нибудь детективном сериале, где в конце выясняется нечто и вся история обретает иное звучание, так и тут я перемотала весь разговор и все увидела.

И почему он разозлился на мое «все с вами ясно». И прочее, и пятое, и десятое.

«Блин, — пишу я. — Я не увидела в телефоне про деньги. Я думала, вы мне просто пишете, мол, зови ментов и решай свои проблемы».

«Потом, — отвечает он. — Поздняк. Я завтра приеду и буду вплоть до возвращения из театра. Потом решим, что делать».

Он не написал «до твоего» или «до вашего», просто «до возвращения». Видимо, сам не решил как.

Я иду в душ.

«Смотрите, Леннон на стекле», — пишу ему. Отправляю фотку.

«Какой Леннон?»

«Обыкновенный. Джон. Вот пробор, вот очки, вот нос. Ну вылитый же».

Мне иногда видятся такие штуки на запотевшем стекле кабинки. В прошлый раз меня посещал Сагадеев с косым пробором, теперь — вот...

«Охо-хо», — пишет Вовка.

Я ложусь спать и обнимаю подушку-кошку — кто-то из моих коллег подогнал. Такая плюшевая сарделька с лапками, ушами и хвостом. Когда коты ее увидели, то первым делом понюхали у нее под хвостом, чем очень нас удивили. Ладно бы реалистичная фигура была, но сарделька... Все-таки умнее они, чем прикидываются, гораздо умнее.

Меня трясло полночи и на следующее утро. Я открывала дверцы кухонного шкафа и смотрела на кружку с Кими Райкконеном^*3— дарила ему когда-то. Думала ему отвезти, но потом решила — пусть останется. Хоть и редко он из нее теперь пьет, зато хоть я ее вижу.

Вечером он приехал. Мы спали рядом.

Дежурить он может со своего компа из той квартиры, особенно сейчас, во время изоляции. Но это все равно время. Еще доехать.

Из театра я возвращаюсь даже не на автобусе, а на метро: холодно. А такси и вообще легковушки я недолюбливаю.

Он ждет меня у выхода из метро. Провожает домой, забирает из дома рюкзак и уезжает к себе.

Мы ничего не решили. Все осталось как есть.

* * *

— Шапку надевайте, — говорит он мне.

Я иду домой.

На стыке проспекта Жукова и Живописной я выхожу из автобуса: хочется погулять. Сейчас та погода — серая, промозглая и моросящая, — когда для гармонии подошли бы промзоны и железные дороги. Но мне охота пошлепать по лужам и поулыбаться прохожим, как в детстве.

На площадке ребята лет семи играют в Великую Отечественную войну.

— Я уже четыре танка подбил!

— Нет, во времена Великой Отечественной такого не было! Я читал!

— Десять дней надо выживать!

— Я мину там взорву!

— Про Севастополь посмотри, там тоже про это!

Я снимаю как бы дерево и отправляю фото ребят одной подруге. Она серьезно занимается этой темой — настолько серьезно, что сказать бы «упарывается», да язык не поворачивается.

«Вот это прям хорошо! — отвечает Аня. — Вот это ты прям порадовала».

Иду и думаю: жалко ловить такой кайф от прогулки в одиночку. А со взрослым становится тяжко. Взрослый нальет фигни в уши, и вымывай потом как хошь: пивом, вином, работой. Остаются дети. По сути, для этого детей и заводят, и даже те, кто никогда их не хотел, рано или поздно чувствуют себя как сбежавшие с уроков школьники: свобода, кайф, но все друзья на занятиях и почему-то так скучно... И появляются дети. А с ними — иллюзия, что они разделят с тобой твои радости. Или радости передадутся по наследству: вот мама, в один из счастливых дней, покупает мне «чудо-йогурт» с получки; вот ведет в библиотеку на другом конце района вдоль длинного, чуть изогнутого дома, где в изгибе полно зелени и можно спрятаться; вот мы идем из кружка по танцам зимней ночью, а у мамы пальто в черно-белые гусиные лапки... Тебе надоедает самой гулять по старым местам и пить «чудо-йогурт», и ты хочешь передать эстафету. И тут выясняется, что твой сын не любит «чудо-йогурт», еще меньше любит гулять по зеленому дворику, а пальто в гусиную лапку давно вышли из моды. На променад он отправится тебе в угоду и в лучшем случае будет потом ностальгировать, как гулял с мамой, — точно так же ностальгируют и по любимым в детстве игрушкам, и по ненавистным урокам физры, и по надписям в старом подъезде. И все это — если у тебя хватит мозгов сохранить с ним добрые отношения и просто если повезет. Такая дележка радостей мне ни к чему. Я лучше честно пройду свою прогулку в одно лицо, а с людьми поделюсь статьями по инженерии.

Здесь, конечно, какой-нибудь светлый человек возразит, что детей рожают, чтобы любить. Но любить можно вообще кого угодно. Дети тут ни при чем.

Вдруг пишет Вовка:

«Зато никто у вас над ухом не храпит и на звонки не вскакивает, когда очко».

«Да хоть бы и вскакивали», — пишу в ответ.

«Ой, да конечно!»

...Наверно, чтобы все это работало, нужно просто, в своем постоянном желании дать что-то другим, захотеть дать кому-то самое ценное, что здесь есть, — жизнь. Захотеть искренне и бескорыстно. И даже не в виде донкихотства, потому что донкихотство все-таки состояние поверхностное. Захотеть нужно так, чтоб было не докопаться до глубин.

Сегодня я приносила Вовке гороховый суп вместо борща.

Котята в гараже пережили зиму.

Тогда

После Киева мне пришла в голову странная мысль.

Жена Кондрата должна забеременеть.

Если забеременеет она, значит, в скором времени это случится и со мной. Ведь он во всем опирается на Кондрата.

Смешная мысль, конечно. Как анекдот. Когда-то Вовка мне говорил, что детей хочет как можно позже. Потому что хочет дозреть, а дозревает он до всего медленно. В детстве, рассказывал он, ему требовалось хоть полчаса в день, чтобы просто лежать на кровати и тыкать в стену мячиком от пинг-понга. И думать.

— Так и радуйся, — в очередной раз сказала мне Катя. У нее к тому времени уже подрастал второй сын. — Если бы не мой выкидыш, я бы думала, что без детей очень круто и свободно. Не знала б цену потерь.

— Ты не понимаешь, — ответила я. — Ты говоришь, мне не понять, каково это — дети. Но и тебе уже не понять, каково это — быть в двадцать семь без детей. Мне, может, и самой их не хочется. Я вообще человек-одиночка. Но организм не обманешь. Если, например, парень хочет семью — ну мало ли, так воспитан, — то он хочет ее прежде всего у себя в голове. Они не запрограммированы, чтобы в них что-то росло, жило — кроме бактерий. А когда в тебе это заложено, но почему-то не происходит — тут и любой одиночка взвоет. Потому что нашей жизнью управляют железо, магний и прочая лабуда.

В феврале к нам приехал Кондрат. В этот раз один.

— А как же Джерри? — спросил Вовка.

— Лана... не может, — ответил Кондрат и зарделся, как он умеет, интеллигентно.

Пока Вовка был на работе, я встретила Кондрата. Приготовила ему овощной суп, потому что он был на диете. Предложила комп с интернетом — почту проверить.

— Не, — ответил Кондрат. — Давай общаться.

Мы говорили о многом: о Лермонтове и «Герое нашего времени», о Китае, о педагогическом труде, о психобилли. И о бабушках. У его жены случай, противоположный моему.

— За то, кем сейчас является моя женщина, — сказал Кондрат, — спасибо ее бабуле.

Еще мы поговорили о наших супругах. Мне вообще иногда нужно с кем-то поговорить, потому что с Вовкой вместо разговора получается какой-то шифр или язык, понятный только нам. Казалось бы — хорошо, что так породнились. Но человеку, видимо, все-таки мало вместе молчать, иногда нужно сотрясти воздух. А начнешь говорить нарочно — опять не то: фальшиво получится. То же с прогулками: нет смысла гулять вместе, когда и так друг у друга под носом. Я вытаскивала Вовку наружу — совсем не то. И я вытаскивать перестала.

Я нарушала этику как могла: свою женину и Кондратову дружескую.

— Вот так и моя жена, — сказал Кондрат. — Вот ты устала, говоришь, подстраиваться. Со мной то же самое. Как Лана захочет, так и будет. Что я могу?

— Она больше не Джерри? — спросила я.

— Да ну, что за детсад! И потом, она моя жена. Хочется ее как-то по имени звать все же.

Имя «Лан» он произносит по-русски: «Лана».

— Да, Кондр, — сказала я. — Подкаблучники мы с тобой.

Он отправился в туалет, я открыла почту. Статья сама себя не напишет.

Сквозь шум воды и скрежет шпингалета я услышала:

— Да, из новостей... на седьмом месяце...

— Кто на седьмом месяце? — спросила я. — Ни фига не слышу.

— Моя жена! — ответил он.

— На седьмом месяце?!

— Моя жена на седьмом месяце, — четко повторил он всю фразу, чтобы уж точно не было разночтений.

— И это ты сообщаешь мне спустя три часа болтовни? — спросила я. — Выходя из толчка?

Он смущенно улыбнулся, как он умеет.

— Да что тут говорить? Даже Вовка узнал только сегодня утром.

— Знаешь, — сказала я, — щас хохму тебе расскажу. Я понимаю, что вы друзья, но это, пожалуйста, между нами.

И рассказала о том, как я загадала, что, если жена Кондрата окажется беременна... и дальше по тексту.

* * *

В апреле я спросила Вовку:

— Что, родил там Кондрат уже или еще нет?

— Раз он не пишет, — ответил Вовка, — значит, еще не родил.

— Пора бы уже. В феврале был седьмой месяц.

Через неделю я задала тот же вопрос.

— Да он засранец, — ответил Вовка. — Я сегодня ему пишу: «Ну как?» А он — вместо тысячи слов... Смотрите.

На фотке смущенный Кондрат держал голубой сверток.

* * *

Между тем Вовка вдруг стал чихать.

Он иногда чихал по три раза. Иногда по десять.

— Будьте здоровы, — говорила я ему. — Будьте здоровы. Будьте здоровы. Здоровы будьте.

Наша манера разговора только что пополнилась новой фишкой: общаться на «вы».

— Да необязательно мне это каждый раз говорить, — ответил он. — Достаточно один раз сказать. Или вообще поквакать.

— А Тоха так мило спал у вашей физиономии, — сказала я однажды.

— Ага, — ответил он. — А я так мило проснулся в шесть утра. И так мило не смог заснуть до восьми.

У его товарища по работе в квартире был ремонт. Пару дней в неделю, по выходным, Вовка зависал там: ломал, штукатурил, потом среди всего этого великолепия они играли в стратегии и ели пиццу.

— Прикиньте, — сказал он, вернувшись однажды после выходных. — Я на выхах ни разу не чихнул. Ни разу! Фантастика.

— Действительно, — ответила я и выперла его на три дня на квартиру к товарищу, потому что у меня на время симпозиума поселилась девочка из Волгограда. Ей на гостиницу денег не выдали.

— На мороз выгнали! — проворчал он, вернувшись. Стоял май месяц.

Однажды в рамках какой-то рабочей диспансеризации Вовка сходил к аллергологу. Вернулся и рассказал:

— Я говорю: хрипеть начинаю. Чихаю. Где нет котов, там все нормуль. Он говорит: ну и о’кей, у вас же нет никого. Я говорю: как это никого? У меня три кота! Ну, два кота и кошка. Говорю же: нормуль, когда не дома. А тут с Тосей полобызаюсь — чихаю, как из автоматной очереди. У него челюсть на стол упала. «Ка-а-ак?! Да вы же себя медленно убиваете!» Решайте вопрос с котами, говорит.

— Как это — решать вопрос с котами? — переспросила я. — Что он имеет в виду? Отдать их, что ли?

— Котенек никуда не отдадим, — заверил он и чихнул.

Мастер Йода подошла к нему. «Пусть не печалит это тебя», — сказала.

В квартире коллеги он стал жить половину недели. Как раз на середине недели, живя со мной, он начинал хрипеть. Потом начал хрипеть на третий день. Потом — на второй.

Кажется, решение было найдено.

* * *

Я и раньше считала, что жизнь моя похожа на анекдот. А тут все слово в слово.

Объявление: «Завела кота, но у мужа аллергия. Отдаю в добрые руки. Он хорошо воспитан, ходит в туалет, ласковый. Сорок четыре года, зовут Коля».

Но Вовку, тридцати лет, я отдавать не хотела. Мы не разошлись. Просто стали жить отдельно.

Нет, объясняла я каждый раз, мы не развелись, он меня не бросал, у него нет никого другого, и он меня не шантажирует. Мы просто живем в разных местах.

— Есть же мужики без аллергии. Не хочешь поискать? — спрашивали меня.

— Не хочу. Они не будут любить котов так, как он, — отвечала я.

— У вас разные жизни, — говорили мне в другой раз.

— А у кого-то разные жизни, хотя вроде живут бок о бок, — отвечала я.

— А ты не думаешь, что у него там баба? — говорили мне в третий раз.

— Ничего я не думаю. Я бы знала.

— А вот Зоя тоже говорила, что знала бы. Почувствовала бы. Однако у ее мужика баба завелась.

— А Зоя когда-нибудь видела, чтобы ее муж раньше кем-нибудь увлекался? — спрашивала я в ответ. — Нет? А я видела. И сама увлекалась. У человека в это время глаза другие. И кожа другая у него.

— Значит, он с этой бабой уже породнился, — возражали мне. — Привык, вот и глаза на месте.

— Да пошли вы, — отвечала я и сворачивала дискуссию.

Даже с Катей мне тяжело было об этом говорить.

— А и правда, — сказала она, — отдали бы вы котов, а? Они ж пофигисты. Чай, не помрут.

— Не надо так говорить про котов, — ответила я. — Что ты сына своего в интернат не отдашь? Не умер бы. Вот у меня то же самое.

Она не обиделась. Но, кажется, что-то обдумывала.

— И раз уж о детях, — продолжала я. — Вероятность тридцать процентов, что аллергик родится. Вовка еще может свалить в другую квартиру. А с этим как? Будут они вместе на съемной хате. А я буду с котами. «Мать года».

Катя сидела и улыбалась. Я давно знала, что улыбка эта ее не обидная. Не злорадство, не равнодушие, а вроде «все проходит, пройдет и это». Такая обычно бывает у старых спокойных женщин с тяжелыми пучками седых волос. Катя молодая, борзая, и волосы у нее тоненькие, но эта улыбка ей шла почему-то не меньше.

— У меня за малыми Сеня смотрит, — наконец сказала она. — И родня его. Я тоже «мать года» в нашем культурном коде. Биомусор. Ты думаешь, меня это волнует? Чтобы перестать чувствовать себя биомусором, нужно перестать запрашивать оценку себя у биомусора.

— И то верно, — ответила я.

Она стала чуть серьезнее.

— А вообще, Соф, если вам это норм, то и не слушала бы ты никого. Меня в том числе. Это ваша жизнь и ничья больше. А детей можно и потом...

Я вскинула руку:

— Когда котов не станет, ты хочешь сказать? Я не то что ждать этого, я мыслить в таком ключе не собираюсь! И вообще — знаешь что? Когда их не станет, я возьму новых трех.

* * *

Мы шли с тетей Асей по склону. На плече у меня была котоноска. В котоноске кто-то выл и молотил лапами в сетку.

— Главное, чтобы она с вашей Мусей ужилась, — сказала я.

— Муся на даче, — ответила тетя Ася. — А вот папа и Гриша тут. Они-то и будут привыкать.

Тетя Ася — подруга моей мамы. Только что мы подобрали у соседского дома кошку, которую жильцы оставили на улице при переезде. Я сразу поняла, что она бывшая домашняя: дворовые чураются людей, а эта плакала и звала на помощь. Но подходить все же боялась.

Час мы приманивали ее, потом пришла бабулька Раиса Петровна и простым движением схватила ее за шкирку и засунула в котоноску. И советов надавала, грозно глядя широко расставленными глазами:

— Сначала от блох обработаете, потом через неделю — от глистов. А вы, оболтусы, марш домой!

— Чего сразу оболтусы?! — возмутились школьники, которые остановились нас поддержать.

— Это хорошие ребята, — заступились мы за них.

Я перекинула ремень котоноски через плечо, и мы отправились в путь.

Гриша — второй тети-Асин сын, меня чуть младше. Я не знаю больше ни одного человека, который, подобрав кошку, переживал бы, а что младший сын скажет.

Я рассказывала тете Асе всю повестку.

— Такие дела, — сказала я. — Про детей теперь можно забыть.

— Почему?!

— Потому что тридцать процентов вероятности, что будет аллергик.

Тетя Ася покачала головой. У нее странный голос, будто она не говорит, а поет. И такие же нотки у сыновей, хоть они и ребята.

— Ты, главное, проблему раньше времени не выдумывай, — сказала она. — Я вообще Гришу в девяностые рожала. Кесарево. Тогда очередь в консультации была на аборт. Я пришла, и мне тоже говорят: «На аборт?» Свекровь, узнав, что второго рожать собираюсь, охренела. Дура, говорит, дура ты беспросветная! Даже муж сказал: «Ась, ну ты же знаешь, что выход есть...» Ты, Сонь, только Грише этого не рассказывай.

Я знаю тети-Асиного мужа, их первого сына и вообще всю семью. Папа у них замечательный. И то, что он, такой замечательный, сказал ей про «выход», страшно уже само по себе.

Я помню тетю Асю с тех пор, как ей было столько лет, сколько мне сейчас. Мы с ее сыновьями играли в песочницах и на ковре. Потом все выросли, я стала общаться с Гришей, и тетя Ася стала для меня уже не мамина подруга, а мама друга. А однажды осенним днем и она добавилась ко мне во «ВКонтакте» под псевдонимом Ася Кирина. Я спросила у мамы: почему Кирина, девичья фамилия это, что ли?

— Нет, — ответила мама. — Кира — это ее бывшая свекровь, мать первого мужа. Муж был негодный, а свекровь хорошая.

Сейчас у нее, по-видимому, наоборот. Сыновья — от второго мужа, это даже не приходится уточнять, достаточно посмотреть на их глаза и брови.

Тетя Ася писала мне в личку разные сообщения, достойные печати в каком-нибудь хозяйственном журнале. Например: «С наступлением лета хочется держать окна открытыми. Но возникает проблема — шум на улице. Мы закупились берушами. А как ты, Соня, преодолеваешь эту трудность?»

С годами тетя Ася поседела и стала будто слабее. И очки надела с толстыми стеклами. И все-таки хорошо! Так хорошо, когда тебе под тридцатник: мамина подруга уже не мамина подруга и даже не мама друга, а подруга почти твоя. И какая у вас разница в возрасте, неважно.

Я помогла затащить кошку к ним на этаж и отправилась восвояси. В ларьке, где обычно беру кофе, взяла двойную порцию. День выдался суматошный.

«Как ваша киса?» — написала я тете Асе неделю спустя. Мне было любопытно, как назвали кошку, прижилась ли она у них.

«Дуня мурчит, хулиганит с лотком и старается быть ближе к Грише и к людям вообще», — ответила тетя Ася. И прислала пару видосов.

И я успокоилась.

* * *

Спустя пару месяцев у Макса, младшего моего кота, помутнел зрачок в левом глазу. Я вызвала ветеринара. Приехал специальный фургон, чтобы и не таскать кота за километр, и в квартире не корячиться. Водитель весело помахал мне, ветеринар открыла двери.

— Глаукома, — сказала она, осмотрев кота. — На фоне лишнего веса. Надо диету. Зрение уже не вернется, можно только приостановить развитие болезни.

У Макса взяли кровь, побрив лапу и надев что-то вроде смирительной рубашки. Он орал и извивался. Я держала его сзади и глядела на пухлую щеку — ее со спины видно. И почему-то на эту щеку смотреть было особенно невыносимо.

— Мне что-то нехорошо, — сказала я, вытирая холодный пот. — Но, вообще-то, я вчера прививалась, это из-за прививки. Хотя, конечно, переживаю... Но это из-за прививки.

Ветеринар открыла дверь фургона — проветрить.

— Капли, — сказала она, — капайте. Лучше вдвоем: кто-то держит, а кто-то капает. А то он у вас бульдозер.

— Не получится, — ответила я. — У мужа аллергия.

— Как же вы живете?

— Никак. Он съехал. В гости друг к другу ходим.

— Ну, — сказала она, — вообще-то, это проблема куда серьезнее, чем болезни котов.

— Отнюдь, — возразила я. — Люди договориться могут, если не дураки. А вот здоровье уже не вернется.

Она заложила ручку за ухо. У нее были волосы, крашенные пергидролем, и общий гламурный вид. Почему-то таким ветеринарам я в последнее время доверяю больше, чем остальным.

— Вот потому коты и болеют, — сказала она. — Они боль хозяев на себя берут.

Раньше я удивилась бы подобной сентиментальности от ветеринара. А сейчас понимаю, что такое может сказать либо человек от темы совсем далекий, либо тот, кто знает слишком много. И, стало быть, знает, что столько еще неизведанного, а значит, есть место и таким теориям.

«Макс лапу лижет, — написала я Вовке, — там, где кровь брали. Обиженный еще такой. Сердце у меня разрывается».

«Котенька моет лапку, — ответил он. — Прекрасно же».

Сейчас. Вотпрямщас

— Вы чего банки повыкидывали? — спрашиваю.

— Вас не дождался.

— И хорошо. У меня теперь — вот.

Я достаю банки. Не из-под огурцов или еще там чего. Не бутыли с ведерками. Я достаю стеклянные контейнеры из хозмагаза. С колхозными ягодками, солнышками и цветными крышками — все как мы любим. Четыре штуки.

— Теперь два будут у меня, а два — у вас. Одну пару забираю, другую оставляю. Как в школе с тетрадками для классной работы и домашки.

— Хитро, — говорит.

Быт тоже наладить по-разному можно.

Беру который с ягодками, выливаю борщ в кастрюлю. Вовка идет с пустым контейнером в ванную: на кухне раковину еще не поставили. Моет особенно тщательно.

Фартук мой теперь живет тут. Все равно у себя готовлю в домашней одежде, ее заляпать не жаль.

В колонках играет знакомый плейлист. С Алисой мы давно поладили, но своих песен я уже не ставлю. Это как футболку его надеть — обволакивает.

Я отсылаю ему фотки с котами. С нашими котами. Фотки — гипоаллергенный вариант.

Он садится рядом на подлокотник.

— Как они там, интересно? — говорю. — Я башку сломала, как их кормить, когда дома нет никого. Две миски не оставишь, а без мисок они не привыкли. Гречку положила, но, видимо, они решили, что я издеваюсь.

— Да они, поди, дрыхнут сладко, и им все нипочем, — говорит. — Давайте собираться.

Он дает мне деньги на магазин, на два разных корма и всякое там еще. Я просила косарь, он дает три.

— У вас в школе двойка была по математике? — спрашиваю. — Товарищ старший инженер.

— У себя во дворе умничать будете, — отвечает.

— Свои шмотки сегодня тоже стирать закину, — говорю. — Вместе с вашими.

— Чтобы они непотребство устроили в стиралке?

— Вроде того.

Мы идем собираться. И я что-то начинаю плакать. Не от безнадеги. А просто.

— Ты чего? — спрашивает.

Мотаю головой.

— Так, — отвечаю.

Гуляем, как обычно. Обнимаемся.

Иду домой.

* * *

Сейчас самое лето, жара и небо пыльное — вроде бы облака, но солнце эти облака пробивает, будто насмехается. Последние лет семь я всем говорила, что лето не люблю, а сейчас решила в нем раствориться. Гулять по озеру, делать окрошку, носить много ярких нарядов. Покупать дурацкую газировку, как это делала в детстве мама в те редкие дни, когда была она у меня. Не можешь предотвратить пьянку — возглавь ее, говорят. С летом вот то же самое.

Из тех, с кем я общаюсь, уже мало кто знает о настоящем моем положении вещей. Знает Катя, знает еще пара человек. Остальных я «ликвидировала».

На остаточное вялое «а вдруг у него баба?» я делаю страшные глаза и отвечаю «да». У него баба. Зовут Алиса. Музыку крутит с утра до вечера.

Катя с ее пофигизмом — как раз то, что мне нужно. Даже если пофигизм у нее наносной. Я не знаю, наносной или нет: я не была в ее коже и, возможно, это я приписываю какие-то свойства человеку, у которого этих свойств нет. Тогда я мало чем отличаюсь от тех, кто бомбит меня своими соображениями, какая же мы семья.

Мне надоело отбиваться от тупых замечаний, изумления, доброжелательных советов и бог знает от чего еще. Мне хорошо. Это моя жизнь, и жить в ней только мне. А остальные, у кого нет любимой науки, кто считает, что «если ни хрена не добились, говорите всем, что выбрали семью», у кого в голове так мало мыслей, что им все время нужен поблизости кто-то, чтобы заглушить пустоту, — могут жить свои жизни. Я разрешаю.

Когда в голове тишина, понимаешь кое-что о себе.

Давным-давно в моем окружении разделяли два понятия: одиночество и уединение. Мол, одно со знаком минус, другое со знаком плюс. Потом это все как-то позабылось, и я стала говорить, что люблю одиночество. Но это не так. Мне нужно, чтобы кто-то был рядом и чтобы он тоже любил уединяться. Пусть он со мной не под одной крышей. Наверное, лучше даже, чтобы не под одной. Но — рядом. Мне иначе не жить.

Я приезжаю к нему, как на свиданку, успев соскучиться, накраситься и оставить весь шум позади. Мы снова стали ходить на прогулки, и прогулки обрели смысл. Я наконец-то научилась стрелять у него деньги. До этого я делала вид, что деньги не имеют для меня значения, хотя это как в шутке про мужика, не хотевшего жениться: мол, штамп совершенно не важен. Был бы не важен — ты бы его поставил. А так он для тебя важен и страшен, и ты себя выдаешь.

Из-за придуманной гордости я боялась брать деньги, зато не боялась обидеть близких людей. Сейчас наоборот. Мы муж и жена. Вовка платит коммуналку в моей квартире, дает мне деньги и приезжает пропылесосить и дать котам потыкаться в бороду. Он мне больше муж, чем когда мы жили вдвоем. Есть выражение «обнять и плакать» — в том смысле, что все очень плохо. А мне действительно все время хочется его обнять и расплакаться — и мне хорошо. Наверное, было бы хуже, если бы всего этого не случилось. По крайней мере, было бы непонятно. Сейчас все понятно.

Я иду домой.