Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Могота
Поэма
Файл: 
06_beriazev_m.zip (15.63 КБ)
06_beriazev_m.zip (15.63 КБ)
Владимир БЕРЯЗЕВ
Часть третья
Встаю расслабленный с постели.
Не с Богом бился я в ночи, —
Но тайно сквозь меня летели
Колючих радио лучи.
В. Ходасевич
I
Лик на камне, эпиграф, тавро
Или слепок на глине —
След и знак принадлежности... Про
Поименное ныне
Время смуты поведает вам
Репортер подневольный,
Он обучен текучим словам,
Как слепец алкогольный,
Он бормочет статейки свои
О правах и свободах.
А кругом — полыньи, колеи,
Даль и стынь небосвода...
Хватит, батенька, хватит, чудак!
Помолчи, образумься.
Посмотри, надвигается мрак
На твои амбразуры.
Нету прав, кроме права любить.
В воле Божьей — свобода.
Не изверить и не позабыть
Древо отчего рода.
Не пайцза, не печать, не клеймо
Государевой власти
Из тебя извлекают дерьмо,
Как из адовой пасти.
Это корчится в жилах Содом
И клубится Гоморра,
Это бреда ползучего ком
Жёлтый сок мухомора
Порождает в сознанье пустом,
На бумаге, в эфире...
И в Могоче, Великим постом,
Слышно в небе Сибири
Как потоки глумливых лучей
Пронизают пространство,
Вызывая дрожанье свечей
В храме нашего братства.
Но стоит крепостная стена,
Но поёт колокольня,
Но проходит сквозь все времена
Света горнего штольня.
Только камень надгробный молчит,
Смотрит крест на дорогу:
“Здесь покоится русский пиит,
Душу вверивший Богу”.
II
Ах, дорога, любимый удел,
Жизнь, что длится покуда.
Сколько раз я счастливо глядел
На бескрайнее чудо
Набегающих в очи полей,
Рощ, восхолмий, излучин,
На шеренги рудых тополей,
На отвесные кручи
Перевалов... А вещую дрожь
От присутствия смерти
Лишь по шороху шин узнаёшь
На крутом километре,
Когда стрелка тихонько ползет
К рубежу “полтораста”.
Будем верить, что всем повезет,
Рупь, душе мое, за сто,
Мы доедем, доскачем, домчим
До причала, ночлега...
И иного ковчега ключи
Сыщет жизни телега.
Так однажды я думал, катя
По дороге в Ордынку...
Разрывая косицы дождя
И рассветную дымку,
Ветер в клочья трепал синеву,
Гнул кусты вдоль обочин.
Рябью трогал водицу во рву.
И, по-прежнему точен,
Сквозь эфир пробивался “Маяк”.
Я, устав от известий,
Пребывал в молчаливых краях
И, с приёмником вместе,
Отключил преспокойно весь мир,
Гной, агонию, ругань;
И смотрел на рассветный визир
Восходящего круга.
Со стекла водяную пыльцу
Брили дворники мерно.
Ехать, ехать! — к началу, концу —
Всё нам единоверно...
И нежданно, естественно, вдруг,
Как и прежде бывало,
В горле ожил мелодии звук
И сама зазвучала
Песня. Та. Про дорожную даль,
Про ямщицкую вьюгу,
Про густую степную печаль
И любовь, и разлуку.
Напевая, по трассе летя,
Я нечаянно тронул
Кнопку радио... Капли дождя,
Знаки, брызги, ворону
Возле лужи — все так же следя,
Я вдруг понял с испугом,
После паузы, чуть погодя,
Что с неведомым другом
(Что в эфире) мы песню поем...
В унисон... слово в слово...
Кто ж пронзает меня, как копьем?!
Чей же дух в тебе, Вова?..
III
Чьи лучи, чьи слова, чей огонь,
Чьи мотивы приемлю?
Ты — на Запад, а я — Посолонь.
Любознатную землю
Мы прошли присягнув не тому,
Кто ей Свет и Владыка.
Оттого ли пустынно в дому,
И бездарно, и дико?..
Боже правый, ужели башка,
Как приёмник Попова,
Ловит нервом волну “Маяка”,
(И другого такого
Тла и мусора пыльный сквозняк,
Как зимой паутина)
Ловит страх, ловит грех, ловит мрак...
Так ли Павла картина —
Лишь проекция вопля и мук
Тех, лишенных покоя?..
Поднимай же бойцов, политрук,
Для смертельного боя!
Поднимай же, душа моя, ввысь
И хоругви, и стяги,
Где начертано: “Верь и молись!”,
Где любви и отваги,
Словно золотом шиты, лучи...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не узнает голуба
Как я строки, слова, кирпичи
Клал средь старого сруба,
Как выкладывал новый очаг,
Как мечтал о невесте,
И в каких заповедных ночах
Спрятал наше поместье!
То пространство, что я породил,
Что реальнее яви,
Я не вправе пустить на распыл,
Обустраивать — вправе.
Эта область сильнее меня,
Оттого-то лечу я,
Рифмой душу навек полоня,
Как на дно поцелуя.
Я лечу на прибрежный откос,
Где распахнута баня
После стирки. Белья — целый воз.
И румяная Аня,
На ветру расправляя крыла
Простыней и сорочек,
Кружит, как лебедица бела;
А счастливый комочек
Сердца падает от крутизны
Предстоящего лета,
Света, счастья ли... Это не сны
И не воля поэта.
Песенка Анны
Ой-ты, Финист, ясный сокол,
Прилетай, лети ко мне,
Обернись слепящим ливнем,
Что прольется среди дня!
Обернись упругим ветром,
Обнимающим меня,
Обернись лучом рассветным,
Что пробудит ото сна.
Даже ночью, ночью темной
Я окна не затворю.
Я сожгу перо стальное
В заговоренной заре...
IV
Пусть поет. Пусть не знает о том,
Что ж, ты, автор, готовишь…
Все преданья о веке златом —
Повествуют про то лишь,
Что в неведении счастья залог,
Мир — в незнании мiра,
И об этот простой оселок
Разбивается лира
И учености и высоты
Просвещенного духа;
Тычем, тычем плебейское “ты”,
Так навозная муха
Норовит проволочь свой живот
По цветку и по хлебу,
Благо — воском божественных сот
Запечатано Небо.
Но засижен за тучами слов
Книжный свет и оконный.
И не виден сквозь грязный покров
Даже образ иконный.
И не духом, а правдою нищ,
Ты, с присущею ленью,
Ищешь слухи из церквы Мочищ,
След чудес обновленья.
То ли в рубрике “Черный квадрат”,
То ль — “Забавное рядом”
Ты читаешь: “Недавно у врат
Царских, вместе с окладом
Обновилась чудесным путём
Абалацкая Дева…”
Но сомнение ржавым гвоздем
Бдит у смертного зева.
Что ж, ты, автор, готовишь…
Все преданья о веке златом —
Повествуют про то лишь,
Что в неведении счастья залог,
Мир — в незнании мiра,
И об этот простой оселок
Разбивается лира
И учености и высоты
Просвещенного духа;
Тычем, тычем плебейское “ты”,
Так навозная муха
Норовит проволочь свой живот
По цветку и по хлебу,
Благо — воском божественных сот
Запечатано Небо.
Но засижен за тучами слов
Книжный свет и оконный.
И не виден сквозь грязный покров
Даже образ иконный.
И не духом, а правдою нищ,
Ты, с присущею ленью,
Ищешь слухи из церквы Мочищ,
След чудес обновленья.
То ли в рубрике “Черный квадрат”,
То ль — “Забавное рядом”
Ты читаешь: “Недавно у врат
Царских, вместе с окладом
Обновилась чудесным путём
Абалацкая Дева…”
Но сомнение ржавым гвоздем
Бдит у смертного зева.
V
Чудесами обласканный мир
Ане был изначально
Столь понятен… В поселке Чагир
И светло, и печально,
И просторно, и сладостно так
У предгорий Алтая
Простежил ее девственный шаг
В кущах детского рая.
Черемша и саранки, и сныть,
И щавель и солодка...
Лета сквозь, как воздушная нить,
Как бумажная лодка,
Лета сквозь — до румяной зари,
До запретного плода,
Свиристели, скворцы, снегири,
Тишина и свобода,
Круговерть листопадов и вьюг,
Танца белых черемух,
И неведомо сладкий испуг
В зеве первого грома,
И отвесного ливня восторг,
И жестокий Онегин,
И в душистом объятии стог
С опрокинутым небом...
Это юность...
Сорока снесла
Весть. Прощай, Маргарита!
И Маэстро! И с краю стола —
Ветхий томик Майн Рида.
Уезжала девичья душа
Из отцовского сада
На брег дикий Оби-Иртыша,
В дебрь незнаема града.
VI
Анка, где твой усатый Чапай
Или Петька родимый?!
Бровки в тонкую нить ощипай,
Тушью неукротимой
Нанеси предвоенный раскрас
На орудия боя.
Мы в отчаянье были не раз,
Но другое любое
Положенье помимо любви
Нам с тобой не годится.
За душою одни соловьи
Да живая водица
Под названием «Алиготэ»
На столе общежитья.
Ни примера, ни моралите,
Никакого открытья
Не поведаю, если скажу,
Что студентка Анюта
Не веселию и кутежу,
А учёбе как будто
Предалася. И рвеньем горя,
Все конспекты листала:
Все про Съезды, про свет Октября,
Диктатуры начало...
Сколь мозгов о премудрости те
Мы расквасили тупо!
Но, однако же, «Алиготе»
В стенах женского клуба
Возымело живящий эффект.
Тут и гости поспели.
На закат поворачивал век.
По ТВ еле-еле
Изъяснялся генсек. Тяжело
Ане веки поднять —
Все пропало!
А когда наконец рассвело,
Кто — в объятиях Павла?..
VII
Одиночество — тот лабиринт,
Где больным Минотавром
Бродит память...
Молва говорит,
Что даётся задаром
Телу молодость, дабы душе
Стало тесно с годами.
Возле грядок, на грубой меже.
Позабытая нами
И родными, Анюта сидит,
Слезки редкой капелью
В ковшик льются...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ко острову Крит
С неизвестною целью
Тысяч пять или десять назад
Лет, понятное дело,
Прибыл Он, предвкушая азарт...
Тут — принцесса запела,
И влюбились, и тонкую нить
Той любови вручила,
Разрешая пойти и убить
То, что страшно и мило,
Что хранилось под спудом веков,
Что с землею роднило,
В чем таилось, помимо оков,
Ее крепость и сила.
И пришелец по нити пошел
И угрюмого стража
Всех запретов, мучений и зол
Усыпил... или даже
Уничтожил. Преданье полно
Кровожадных деталей.
Но — как знать?! В лабиринте темно.
От афинских сандалий
Ни следа, ни молекулы нет.
Лишь герой-соблазнитель
Не покинет никак белый свет,
А за ним — сочинитель,
А за оными — каменный гость
Восстает из тумана...
И опять — виноградная гроздь —
Анна, вновь, донна Анна,
Вся пронизана неги лучом...
Вновь судьба безвозвратна!
И супругу ли стать палачом,
Расскажи, Ариадна!
VIII
Эта нить,
И кого тут винить,
Довела до Могочи.
Мы готовы! Себя соблазнить,
Пусть помянутый к ночи
Не елозит как мелкая блядь
Под уснувшим клиентом.
Мы и в бездне привыкли сиять —
Будь на том ли, на этом
Свете!
Помнишь, читатель, до дней
Распоследних, до донца!
Не досталось нам Четьев-Миней,
Но достанет патронца.
А талант не упрячешь в штаны!
Как маяк среди бури
Он сигналит в пустыне страны
О высокой культуре.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Аня ковшик на кухню несет
Со слезой и редисом.
Где-то там по сетям «Телесот»,
Как Елена с Парисом,
Нежно-нежно, в эфирных путях
Заплетаются Двое...
Где же Павел? На полных парах
Не несет ретивое
Его к дому. Куда запропал?
Уж два дня с половиной
Губ горячих в меду не купал
И с улыбкой невинной
Не следил, как от стона бледна,
Далеко запрокинув
Ясну голову грезит жена
Вольно руки раскинув.
Уж цветы увядают в воде,
Клонят на бок бутоны.
Уж сама, позабыв о стыде,
Как певица Мадонна
Иногда так плечами ведет,
Изнывая всем телом,
Что и клены зашепчут вот-вот
О желанье всецелом.
IX
Свет мой, зеркальце!
Что за беда —
На себя любоваться?
А когда ты еще молода,
А когда целоваться
С милым хочешь, однако, увы...
Вот тогда почему-то
Жальче мамы и слаще халвы —
Золотые минуты,
Когда тело сияет само
Сквозь просторное платье,
И старинного дуба трюмо
Раскрывает объятья.
Ты коснулась тихонько стекла
У зеркального края,
Ситчик летний бездумно сняла,
Тело вновь узнавая,
Повернулась туда и сюда,
Провела по извивам
Средним пальцем. Легко, без стыда
В полушаге красивом
Взад-вперед шаловливое па
Станцевала с улыбкой,
Но опять, на движенья скупа,
По поверхности зыбкой
Зазеркалья легко поплыла,
Губы полураскрыла,
И гребенку со шкафа взяла,
И на грудь распустила
Золотую корону волос...
И мгновенную прихоть
Испытав, вдруг наморщила нос
И отбросила лихо
Гребень в сторону и, как юла,
Закружила по полу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очи долу! Уйду от стола
Пить свою «Пепси-колу»!
X
Но смущение преодолев,
С той же точки продолжим.
Может быть у иных королев
Пажи есть и вельможи,
Барды, рыцари принцы и пр.
Мы не знаем про это.
Их Европа — не наша Сибирь.
А любовь — не конфета.
С отраженьем дружить не грешно,
Если не с кем и словом
Перемолвиться. Вместо кино
В нашем крае суровом,
Вдалеке от сетей Интернет,
На реке, возле мыса —
Свой зеркальный мерцающий свет
И проделки Нарцисса.
— О, майн Гот, дама в дезабилье!
— Нет, совсем беспартейна...
У трюмо, снова в полу плие,
Анна вспомнила вдруг о белье,
Разбросала шутейно
Юбки, кофты, наряды свои
И коробку достала,
Там — атласной прохлады ручьи,
Там кружавчики, рюшечки и
Все другое, что мало
Бы сгодилось одеждою быть,
Но однако же, братцы,
Заставляет жесточе любить
И сильней восхищаться,
Заставляет смотреть сквозь бутон
В сердцевину соцветья,
И подъемлет до сердца, пардон,
Меч любви сквозь столетья!
XI
Отчего мне так хочется петь
Возле женского тела?
Отчего б о душе не скорбеть
Не глядеть онемело
В точку дао и светлую даль —
Где Создателя имя,
Где струится златая печаль
Небесами пустыми...
Нет же, сызмальства древний порок
В моем сердце гнездится:
Вор в клети, а мешок на порог.
Вряд ли красна девица
Знает смысл загадки простой.
Но, стыдом обожженный,
Помню тот луговой травостой,
Силуэт обнаженный
Юной женщины возле реки,
Я — в чащобе прибрежной,
Волны, импульсы и сквозняки
Страсти огненно-нежной.
Прежний трепет слегка поостыл,
Но глаза не отвыкли
За барьером, за краем перил
Зрить все те ж фигли-мигли!
Оттого с наслажденьем смотрю
Как веселая Анна,
Зазывая вечерню зарю,
Так легко и желанно
Продолжает примерки свои:
То бикини, то топлесс,
То накидка с узором змеи,
То, особая доблесть,
Лёгкий призрачный вихрь —
Пеньюар!
То белейшие лифы.
Каждый дорог, ведь все они — дар.
Увлажнялись как сливы
Очи Павла, когда привозил
Он исподнее чудо.
...То, что снять часто не было сил —
Никаких… ниоткуда...
XII
Слово — право! Нам врать не с руки.
В полумраке зеркальном
Снова ожили вдруг сквозняки,
В ритме маниакальном
Влажный ветер по кровле ступал
Всеми лапами клена.
Звук родился и в душу запал...
И всё так же влюбленно
И беспечно взглянула она
На свое отраженье.
Там возникло, как будто со дна,
Круговое движенье,
Там вся комната стала иной,
Вздрогнув, будто пропала,
Там с испугом она за спиной
Вдруг увидела Павла.
— Как! Ты здесь? — Обернулась, прижав
Перекрестные руки
К шее стройной...
В прохладе кружав,
С выражением муки,
С грудью — в неге и всей полноте
Затаенной на вдохе,
Замерла, словно бы в пустоте,
Не упомня о Боге.
— Как ты здесь? — И сморгнула слезу,
И улыбка стесненья
Покачнулась, ага, навесу...
Но стремительной тенью,
Быстрым соколом наперерез
Этой горлице кроткой,
Павел кинулся с темных небес!
В грозовой и короткой
Ночи — также зарницы немой
Нас манит полыханье,
Вея страхов неведомый рой
И лихие желанья.
Поцелуй! —
Упоительный всклик!
Морокотова бездна!
В бисер, в брызги раздробленный миг,
Где светло и отвесно
Упадает нагая душа,
Словно пёрышко рая,
К той черте, где на стали ножа
Кровь и пламя играет.
XIII
Инь и янь — вечный танец любви,
Суть и смысл балета.
Их союз немотой не зови:
Свиток мрака и света,
Иль объятья огня и воды,
Иль соитие плоти
Изъяснимы не мерой вражды,
А согласьем в природе.
Потому только танец рожден, —
Нет, не кисть и не слово! —
Повторить этот свадебный стон
Эту песнь Крысолова.
Только танец двух радостных тел
Чрез полет и слиянье
Предрекает блаженный удел
И ведет на закланье!
Объясненья, признания — вздор,
Когда кожа и пальцы,
Руки, губы ведут разговор...
Когда, словно скитальцы,
Возвратясь из своих одиссей,
Мы не ведаем сами
Как уходим поверхностью всей
В нежноярое пламя!
И в ладонь прорастает ладонь,
И под нёбом двояким
Языками — все тот же огонь
Провоцирует знаки
Обнажённого, словно клинок,
И согласного боя...
Не бесславен и не одинок
Всяк, пронзаем любовью!
Анна, Анна! Цветок ли златой
Ниже сердца затеплил
Свой набухший от сока, литой
И сияющий в теле
Живородный горячий бутон?!
—Я люблю тебя, Анна!
Ты святее всех прежних мадонн,
Ты навеки желанна!
XIV
— Ты не тот, ты другой, ты иной,
Ты как будто из бездны,
Непонятный, нездешний, не мой,
Ведь тебе не известны
Прежде ласки такие…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Стыдом
Не спасенное судно
Захлестнуло!..
Что было потом —
Анна помнила смутно:
Кто объял два плода в две руки?
Кто щадит и карает?
Кто янтарным зерном позвонки
Дивно перебирает?
Чистотела ли талый родник
Засочился в межгрудье?
По стволу зазмеился язык,
Зазвучало орудье
Восходящей, как лиственный ток,
Магеллановой страсти!
Кокон нежности…
Влажный песок…
В ветошь рваные снасти…
И легчайшая ящерка, ах!
Вдруг шершаво скользнула
С шеи в русло заветное… пах-х…
Снежным ветром пахнуло!
Как? — средь двух половинок небес
Угнездилася птаха?
Арфа… флейта…
Витой полонез…
Состязание страха…
И когда уже пали врата,
Как пустые вериги,
Взвились в области жженого льда
Изумленные крики.
XV
Как в России сильна буква "Ё"!
Снова ёкнуло всеми
Сочлененьями тело моё.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Злой и дикий туземец,
Я не знаю частушек других
И наречья другого.
Кровь и семя! — неистует стих
От эпохи Баркова
И до наших разбойных времен.
Зазевалась Европа!
Меч куён, но не перекуён —
Ла-ду-шки! Опа-опа!
Есть в разительном слове "конец"
И в таком же, похожем,
Содроганье, зиянье, свинец,
Разрывающий кожу,
Мясо, кости…
Апостол не знал
О моготе России,
Когда песню конца сочинял
Там, на Патмосе сидя.
Содрогнетесь…
А мы поживем,
Пошалим на просторе.
Пушкин знает, где наш окоём,
И зачем на заборе
Нарисована детской рукой
Сцена Декамерона.
Пушкин — это архангел такой,
Страж российского лона.
XVI
Пересохшие губы раскрыв,
И глазами блистая,
Аня — будто замедленный взрыв
Увидала, витая
В синем небе. И с той высоты
Наблюдала с испугом
Как в распахнутый зев пустоты
Чередой, друг за другом
Улетают, гонимы огнем,
Чьи-то горькие души
Вместе с до черна выжженным днем
И остатками суши.
Увидала как будто тоннель,
Что сквозит в межзеркалье.
Мир свихнулся и осатанел,
И Завета скрижалью
Вышиб вон холостые мозги!
У кого? — у себя же.
Лишь в обители возле Реки
Дух остался на страже…
Это было видение. Но —
Не простое виденье.
То, что взято — не возвращено,
А присвоено Тенью.
Кот ученый давно рассказал
Мне с лукавой улыбкой
Тайну двух озарённых зеркал,
Что поверхностью зыбкой
Друг во друга влюбленно глядят
Только света во Имя.
Между ними кончается Ад,
Время спит между ними.
Да, коль свет умножаем на свет,
Радость радостью полня,
В миг любви — БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ НЕТ,
Нет ни века, ни полдня.
Но увы тебе, трижды увы,
Плачь молися и бойся
В час, когда вдруг на месте любви
И пуста, и белёса —
Немочь!
Ты ли сей дар расплескал?!
ТВОЙ соблазн, словно пламя,
Пожирает одно из зеркал…
Там, как в огненной яме,
Гибнет любящий, лю-бя-щая,
Обнажая зиянье
Кровожадного небытия
И земного страданья.
XVII
Аня, ну же, очнися, смири
Спазмы сладкой истомы,
Не сдавайся, вздохни, посмотри —
Ты не дома, не дома!
Ты за гранью, средь призрачной мглы,
По ту сторону Леты,
Здесь туманом замыты углы
И двоятся предметы.
Аня, Аннушка, ангельский свет,
Вспомни Слово живое,
Что звучит уж две тысячи лет:
— Если где-нибудь двое
Соберутся во Имя мое,
Третьим буду меж ними…
Кабы, если бы это знатьё,
Мы бы были другими.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Кто ты, Павел? И Павел ли ты?
Словно нить парафина,
Таю, вспыхнув у нежной черты,
Погибаю, невинна.
И хочу тебя, и трепещу,
Изнываю и снова,
Прямо до смерти, снова хочу —
Жутко, жутко родного!
Слёзка, вниз соскользнув, на губе
Замерла, засветилась.
И опять, привлекая к себе,
Словно стебель, склонилась
Анна навзничь:
— Иди же, иди!
Я любить тебя стану.
Уж не важно, что ждёт впереди
И какому прорану
Уготовано сердце мое…
Боже, тьма без ответа,
Страсть сладка, и ее забытье
Крепче жизни и света.
Заметалась по наволочке,
И, губу закусивши,
Угол простыни сжав в кулаке,
Вся забилась…
Но тише, Тише стала.
А Павел, как стон,
Снова шепчет ей: "Анна,
Будь же жарче всех прежних мадонн,
Будь навеки желанна!".
XVIII
Понесли! — во метели, во мгле
Мечут бег беззаконный
Кони-звери по скользкой земле,
Клубы, топот подковный,
По дороге, потом по степи,
Глядь, сбежавший из гроба,
Гоголь щерится вслед: "Уступи
Тройке, сводня-Европа!".
Тройка — женщина в ражьем огне,
В наслажденье мятежном,
В пене, в бешенстве, в гриве, во вне,
В упоенье кромешном!
Тройка — женщина,
Взнузданный вихрь…
Слышишь тонкое ржанье?!
Мы не делим любви на троих,
Не смиряем вожжами
Этой скачки. По лютому льду,
По слепящему снегу,
На погибель, вразнос, на беду,
На последнюю негу
Свищет, плачет, смеется душа,
Златоскифская птица,
И Грифоны ее сторожа
Хмурят мёртвые лица.
Павел, финистом оборотясь,
Жертву бьет на излете
И когтит, и очами светясь,
Жилки трепетной плоти
Тянет, тянет, как сети со дна,
Плечи горбит, клекочет,
И глядит как, смертельно бледна,
Анна будто бы хочет
Что-то вымолвить…
Но изошли
Силы. Сникло сиянье.
Лоб в росе ледяной…
Лишь в дали,
Пронизав расстоянье,
Закатясь в самый дальний конец,
Там, у самого края,
Продолжает звенеть бубенец,
Серебром угасая.
XIX
Вещий обморок…
Всё, что могла
Отдала, отдарила,
А себе ничего не взяла,
А себя позабыла.
Мятый хлопок под ней, как снега,
Что погоней изрыты.
Беззащитна, беззвучна, нага —
Как в Аду Маргарита.
У изножия долго стоял
Мрачный Павел. С лихвою
Жизни вынул он, даром отъял…
И, качнув головою,
Улыбнулся, как ласковый бес,
Поверх сумрака глянул,
Обернулся и… махом исчез,
Словно в зеркале канул.
Звон струны.
Забубённая грусть.
Шорох ветра по кроне.
—
Анна, помни меня! Я вернусь.
—
—
Вспоминай о Хароне…
Но навряд ли запомнит она
Этот шелест невнятный.
Между нею и явью — стена,
Ей дороги обратной
В одиночку уже не найти.
Бредит… мечется… грезит…
Все ей кажется посереди
Неба, ясно до рези,
Плачет малый младенец ее,
Золотой, нерожденный,
Словно бьется во Время свое
Вон — из глыби бездонной.
Как спасти его?
Нет, не спасти,
Не спасти в одиночку.
Он все плачет небес посреди,
Удаляется, в точку
Превращаясь.
— Уходит, ухо-о-о…
Где же, Господи, где ты?!
Не оставь же меня со грехом,
Без надежды и света.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старый дом, как корабль плывет.
И окошко во мраке
Все не гаснет, как будто зовет
С того берега братьев.
Лето ширится.
Плещет река.
Полыхают созвездья.
И на ранней заре облака
Зреют, будто соцветья.
И варакушка свищет в саду
О любви без изъятья!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так — одну,
в лихорадке, в бреду
И найдут ее братья.
(продолженье следует)
апрель-декабрь 1999 г.
г. Новосибирск
