Мурлов, или преодоление отсутствия

Уильям Петти

Со стороны а автора было бы опрометчиво назвать свой роман «В мире мудрых мыслей», поэтому он назвал его собственным именем: «Мурлов».

В некотором царстве, в некотором государстве, в каком году — не знаю, в каком краю — не скажу, недалеко от зоопарка был центральный городской парк — не очень большой, но и не очень маленький. От него до Японии было так же далеко, как до Нидерландов, поэтому в нем редко можно было увидеть гуляющего японца или голландца, но всегда было много наших озабоченных соотечественников. Впрочем, видели в парке Акутагаву и Ван Гога. А вот Гоголя не видели. Хотя гоголем ходили многие.

Кстати, если в центр парка, скажем, в бассейнчик с каменным медвежонком, воткнуть циркуль и провести огромный-преогромный круг, так чтобы захватить им и белый ледовитый океан, и красные огненные пустыни, то за этим кругом окажутся и все мировые религии, и все процветающие и умершие цивилизации, а внутри круга, точно околдованные кем, будут летать над лесами, над долами, да над чистыми полями серые стаи перелетных птиц, да неприкаянно носиться белые бессмертные души умерших и тех, кто собрался умереть.
Ах, этот серо-белый цвет — цвет зимы, цвет большинства воспоминаний. На дворе декабрь ненастный, час угрюмый, час раздумий... Так бесприютно — если б только знали! Разрешите постучать в дверь вашего дома. Не пугайтесь. Честь имею: Автор. Ваш гость. Гость — и больше ничего. Продолжаю.
Когда дул восточный ветер, от зоопарка несло вонью, когда дул западный — пахло карамелью от кондитерской фабрики, а когда зимой дул северный или южный — возле обледенелого медвежонка любили останавливаться породистые кобели и делать очередную золотую запись в ледовой книге, которую с неподдельным интересом обнюхивали породистые суки. Но независимо от направления ветра каждое утро на центральной аллее парка всех прохожих приветствовала старая Ворона. Говорят, она принадлежала семейству того Ворона, что обнаружил сушу во время потопа, а потом навеки взгромоздился на бюсте Паллады. Ворона была неизмеримо выше кобелей и сук, и обычно сидела не на бюсте (хотя в парке тоже была дева, не просто с бюстом, а в полный рост и с веслом), а на суку и кричала так, будто рожала. Собаки изредка побрехивали на нее и взвизгивали от бессильного негодования. Ворона, из антифашистских или каких иных побуждений, не любила бурый цвет, и когда видела коричневую куртку, шапку или собаку, ирландского сеттера, например, - просто вылезала от негодования из перьев. Говорят, она родилась в год собаки, оттого и собачилась с ними. Однако с прошлого года Вороне стало несколько легче, так как на входе в парк повесили табличку «Выгул собак запрещён», ниже которой была изображена чёрная овчарка с несоразмерно огромным вислым задом. Этот зад от остального туловища отсекала красная жирная черта. Художнику, похоже, терпеливо позировала овчарка новой восточно-курдючной породы, в надежде на реалистический портрет, но мастер не избежал искушения придать своим мазкам некоторую карикатурную свободу.
Ворона не покидала парк много лет; все давно свыклись с нею, и бабушки уже в сотый раз рассказывали своим внукам о ней разные небылицы. О том, например, как в годы нашего золотого бума, когда цыгане стали ставить золотые коронки своим лошадям, она летала своим ходом в Индию (штат Мадрас) и там стащила в короткий срок у треёхсот состоятельных граждан, почему-то только у кшатриев, золотые очковые оправы. Да-да, именно у кшатриев, и именно у трёхсот человек. Мадрасская полиция тогда совершенно сбилась с ног в поисках вора, но так его и не поймала, хотя и вышла на след одного знаменитого багдадского вора. Говорят, эти оправы Ворона спрятала в одном из укромных уголков, а может даже и тайников парка. Любители золотых оправ долго искали это место, но, разумеется, не нашли. Подключали к поискам даже мэра, под предлогом наведения порядка перед Днем города. Согласно распоряжению мэра в парке пересчитали всех ворон, но и это не помогло. Что Вороне мэр, сэр? Кар, пустой звук. К слову, какТо же, что и пэр. (Что ни говори, Ворон все-ётаки священная птица самого Аполлона). Ворона же благоразумно очки не надевала. Бабушкины чада бросали ей булки, пряники, другие объедки — и совершенно напрасно, так как под скамейками и на газонах этого добра вполне хватало, даже для парковских алкашей и приблудных бомжей, брезгающихми отдельными кусками. Парк уже лет тридцать именовали в народе «Вороньим парком», хотя за это время трижды менялось его официальное название, плохо удерживаемое памятью.

Центральная аллея, пересекавшая парк по диагонали, делила его на два равнобедренных треугольника, каждый из которых жил своей внутренней геометрической жизнью. В одном треугольнике преобладали прямые и острые углы аллеек, влюблеённых подростков, береёзок и елей, в другом — круги и эллипсы клумб и фонтанов, детских колясок и беременных женщин. В одном — тискались так, что не хватало воздуху, и, за недостатком слов, смеялись, в другом — дышали этим воздухом и этими словами беседовали. Центральная аллея была своего рода мостом между рестораном «Центральный» и Воложилинским историческим музеем. Возле чеёрного входа в ресторан, в полуподвальном помещении располагался первый в городе кооперативный туалет «Южный пассат», над которым, как эпиграф к роману, красовалась надпись: «Ничто так не вызывает позыва к мочеиспусканию, как вечная мысль о нем»
«НИЧТО ТАК НЕ ВЫЗЫВАЕТ ПОЗЫВА К МОЧЕИСПУСКАНИЮ, КАК ВЕЧНАЯ МЫСЛЬ О НЁМ» (П.Дюбуа).Думаю, этот тезис равно справедлив и к акту дефекации, и к акту соития, и к пищеварительному акту, и прочим гражданским актам. Вечная, так сказать, мысль.
В этот момент в ресторан спустилась позавтракать группа иностранцев. На завтрак им предложили традиционный русский стол, как то: расстегаи, блины с икрой, заливной судак, шашлык из свинины, пельмени, борщ, мочёная брусника, ледяная водка в литровом графине, несколько белых головок лука с толстыми зелёными перьями и буханка крупно порезанного хлеба, а к десерту - официантка в белом халате принесла два облупившихся эмалированных чайника напитков. На одном чайнике красной краской от руки детским почерком было выведено «Чай», на другом - «Кофе». Из носиков чайников шёл пар от издавна любимого в России кипятка. Заспанная официантка ходила между столиками и мужским голосом предлагала иностранцам на выбор: «Ти? или кофэ?»
Пока я шагал по аллее, Ворона сопровождала меня, перелетала с ветки на ветку и всякий раз орала и долбила сук, на котором сидела. Это продолжалось до тех пор, пока я не подошел к музею, который занимал оба этажа огромного старинного двухэтажного дома, даже и не дома и не дворца, а странного сооружения прошлого века. (Говорят, строителей то ли утопили, то ли пригласили в Париж на ярмарку, во всяком случае, с тех пор их в городе больше не видели).
Мимо этого здания хорошо было бы проложить канал с водой и прокатиться на гондоле с венецианкой, кьянти и развязным одновесельным гондольером, похожим на какого-нибудь кандидата в мастера спорта по футболу. (Когда в словаре я искал толкование слова «кьянти», о котором прочитал в каком-то романе, я этого слова не обнаружил, зато наткнулся на интересное слово «кьёккенмединги», которое в переводе с датского означает свалку раковин и костей рыб и животных по берегам морей и рек, оставленную нам предками принца Гамлета. Оказывается, начало экологических проблем лежит в пластах пятидесятивековой давности, в тех самых пластах, когда стали возводиться пирамидальные гробницы, а люди жили по лунному календарю и, как боги, ещё могли летать, - не знаю, правда, - мысленно или на крыльях).
В конце аллеи было несколько «поющих» деревьев. Они пели сто раз в году, в хорошую погоду, когда на них слетались птицы со всей округи: воробьи, синицы, коростели, скворцы, сороки, зяблики, малиновки, снегири, трясогузки и даже дятлы. Птицы полюбили почему-то именно эти деревья и собирались здесь на свои спевки. Дирижировала птичьим сводным хором, естественно, Ворона.
Одно из деревьев имело имя: «Тополь Виктора». На нём ранней весной (когда снег начинал сереть, рыхлеть и оседать, а солнце вышибало из глаз слезу) невидимая миру, как слеза Гоголя, синица пронзительно начинала звать Витю: «Витя! Витя-Ви! Витя-Витя! Витя-Витя-Ви! Витя-Витя-Витя! Витя-Витя-Витя-Ви!» И так в горку вверх - до семи раз включительно - звался Витя, после чего с горки вниз - шесть раз, пять, четыре и до последнего отчаянно-усталого призыва: «Витя!», после чего следовал непродолжительный перерыв, и снова начиналась «горка»; и так без конца, поскольку Витя так ни разу и не откликнулся. Куда только он запропастился? По этому поводу уже слагали легенды, не менее интересные и душещипательные, чем легенды туристских маршрутов Кавказа и Крыма.
Под деревьями стояли скамейки, на которые никто не садился и с которых два известных знахаря темными осенними ночами отдирали окаменевший и почерневший птичий помет, нарезали его кубиками и запаивали в полиэтиленовые пакетики с надписью «Мумиеё». В каждом пакетике лежала инструкция, в которой сообщался номер лицензии, выданной самим Минздравом, название горной расщелины, где добыт этот бесценный минеральный продукт, и порядок его применения, как для общего оздоровления, так и при переломе костей.Инструкция была напечатана на электрической печатной машинке «Ивица», которая не чистилась и не промывалась лет десять, отчего буквы «о», «а», «е», «ю», «ф», «в», «р», «ы», «д», «я», «ь» и цифры «4», «6», «8», «9», «0» выглядели как бесформенные черные пятна. Но, как ни странно, именно это обстоятельство сильнее всего и привлекало покупателей. Всё, на чём лежат чёрные пятна, привлекает людей. В вечной тяге к светлому, наши умы постоянно заняты чёрными пятнами, чёрными дырами, чёрными мыслями, а мы рады, увы, постоянно обманывать самих себя, как это делал Пушкин.
На одной из этих скамеек (на той, у которой оторвано половина реек) сидели в обнимку два бомжа противоположного пола и пели песню со сложным мотивом. Очень выразительно звучало из ееё уст: «Ты мой король! Ты мой король!», а из его: «А ты моя королева!», с чем она соглашалась и подтверждала: «А я твоя королева!» При этом оба разом вскидывали головы, глядели друг на друга и загадочно улыбались. Загадочность заключалась в том, что неясно было — улыбка это или что-то другое. На меня они не обратили внимания. Раз пели, значит, по-своему были счастливы. Но из двух этих промелькнувших счастливых лиц запоминалось одно. Не его, а ееё. Его лицо одинаково хорошо подходило и бомжу, и разведчику, и революционеру, и кассиру, и заместителю любого министра — то есть любому, кому по роду деятельности не требовалось лица; а вот она была колоритная особа: у нееё под левым глазом сиделбыл посажен многолетний синяк, пустивший корни по всему лицу, лицо можно было бы назвать матовым, если бы оно было таковым, а на голове она носила красную фетровую шляпу с загнутыми кверху полями, из-за которой ееё называли «Красной шапочкой», а за правым ухом над шеей был завиток, как у Анны Карениной.
На последнем перед музеем дереве Ворона послала мне последние проклятия и — усадив вместо себя двух стрекочущих сорок и какую-то молчаливую, как судьба, птицу, — улетела.
Ровно через семь лет это дерево спилят по распоряжению главного озеленителя города. На свою беду дерево родилось тополем, а тополь, когда он вырос, оказался крайне вредным для экологии растением. Оказывается, серые ручьи старого асфальта, покрытого рябью трещин, которые свободно текли меж зелеёных июньских берегов и к которым южный сухой ветер прибивал белую пену ажурного тополиного пуха, таили в себе угрозу здоровью человека несравненно большую, чем, например, чеёрные омуты беспробудного пьянства или сверкающие водопады беспорядочных половых связей, либо (ещеё пример) тучи выхлопных газов или кучи окорочков, которые по традиции ещеё называли куриными. Тополя когда-то по чьему-то решению (как оказалось сейчас, сырому) решению) высадили по всему городу, так как надо было срочно решать проблему его озеленения города и, заодно, проблему осушения заболоченных почв; и через несколько десятков лет благодарные тополя завалили город повсюду проникающим пухом. Несмотря на это, люди привыкли к тополям, и, хотя иногда и бурчали на их, не ко времени, белые пуховые одеяла, но полюбили этихё неприхотливых гигантов, дающих прекрасную тень и собирающих на клейкую свою листву обильную уличную пыль. Новый главный озеленитель города начал свою деятельность как искушеённый политик: вырезал те деревья, которые нравились людям, и насадил вместо них те, которые нравились ему. Быть ему, если не президентом, так премьером. Этот громадный тополь перед музеем и стал для него, если можно так выразиться, первым пробным камнем в эскалации «новой» волны озеленения.Люди отнеслись к этому акту спокойно, словно он их и не касался. Господи, да кого и чего только не изводили на этой земле: мух, людей, воробьёв, виноград, дуст, болота, церкви, приусадебные участки, стены, религии, химическое оружие, наркотики, воров, дворян, книги, бороды - а как было всё это, так и осталось, и будет, во веки веков. Вон, зайдите на кухню: тараканы как ползали по стене, так и ползают.
На этот раз, хорошо, не привлекли широкую общественность, а бригада умельцев за умеренно-приличную плату, втихушку, с любовью, вырезала по утверждённому плану улочки, скверы, аллеи.
Поздней чеёрно-белой осенью бывшие заповедные уголки старого парка стали напоминать место побоища, на котором валялись обезглавленные змеи и драконы. Трупы их были присыпаны землеёй, и из земли во все стороны уродливо торчали серые шеи пней. Будто придурковатый Иван-царевич лихо прошеёлся по чужим садам и вострой шашкой порубал головы гадам, как капусту, и не оставил для сказки ни одного мало-мальски завалящего дракончика.
Старый тополь возле музея должен был помнить больше, чем помнили все жители Воложилина вместе взятые. А сейчас он лежал, четвертованный, как вор и злодей, и без всякой памяти, и люди с леёгкой досадой отмечали про себя — зря спилили красавца, изнутри совсем здоровый был, жаль... И вовсе не вор он был, и никакой не злодей. Ну а теперь, не памятник же ему ставить?
Кстати, изменение отношения к тополям было всего лишь маленькой частью глобальных сдвиговизменений в природе. Так, за последние годы зимой на улице стало намного теплее, а в жилых домах заметно похолодало, что является, кстати, всего лишь следствием всеобщего принципа Ла Шателье-Брауна. Трагедийные терзания четы Карениных и Вронского разделились, как один широкий сказочный путь на три гиблых тропинки, на три взаимоисключающие проблемы: любовь, секс и брак. Любовь, по новым понятиям, стала путеём к сексу и от секса; секс — краткой стоянкой в пути, предназначенной для отправления естественных потребностей организма; а брак — всем, что оставалось от любви и секса, то есть отсутствием всякого пути и накапливанием с годами до критического состояния неестественных потребностей души и тела. Тело стало накапливать пороки, а душа грехи, и людям стало жить заметно интересней. Уже никто не говорил никому: «У тебя, милок, это вышло по-скотски!» Все говорили друг другу: «У тебя, друг, всеё путеём, по-людски!» Ну, а эпическая мощь Загадки, которую несли в себе Сфинга или Сирены, разгадка которой была для них равносильна самоуничтожению, смерти, сегодня разыгрывается телевизионным фарсом «что, где, когда», в котором за разгадку кидают кость...
Когда я, отсчитав восемь гранитных ступеней, заходил в дверь служебного входа и увидел свое отражение в стекле, я понял причину Вороньего крика. «Коричневая ты чума, — подумал я вслед за Вороной. — Жадный, скупой и грязный».

— Директора ещеё нет. Он в управлении культуры. У Достоевского. Нет, это не тот Достоевский. Впрочем, этот тоже знаменит — в своей области, откуда его в прошлом году направили к нам. Обменяли на бывшего нашего. Как двух военнопленных. Вот директор наш - тот старожил. Не сто раз жил, и не сторож, сторож я, а старо-жил. Жил исстари у нас, жилы старые. Кто работает, того не обменивают. Хотя, и д Директор, правда, лентяй, как все наши работяги., Нно крутой. Как кипяток., — Сторож отхлебнул чай из стакана. — С ним надо осторожно — не расплескать его: ошпарит.
У меня, признаться, в голове стала образовываться некоторая сумятица. Я уже хотел уточнить: директор, может, и писает кипятком? Но, ещеё раз взглянув Сторожу в глаза, понял, что эту тему он развивать не будет.
Обстоятельность объяснений Сторожа была скорее всего следствием профессиональной скуки и вынужденным, хотя и добровольным (как у всякого пенсионера) заточением в каморке из ДСП в такое ясное погожее утро.
(ДСП - это не гриф «Для служебного пользования», определяющий порядок пользования документом, а древесностружечная плита, получаемая горячим прессованием смеси древесных стружек с карбомидной смолой).
Пользуясь случаем, предуведомляю тебя, читатель, что подобных совпадений, синонимов и антонимов, антиномий и антимоний, каузальности и казуистики в этом правдивом повествовании будет достаточно много, как в жизни, но не все их я буду пояснять. В жизни-то даже феномены никто не поясняет - воспринимаем их, как обычные явления.
Впрочем, перед ним лежала раскрытая книга в дорогом и старинном старинном переплете. При одном только взгляде на книгу приходила мысль, что книга интересна. Трудно было объяснить, почему приходила такая мысль — мысли ведь приходят сами по себе, как кошки, и, как кошки, сами по себе уходят. В книге было что-то обстоятельное, как бык на вертеле, и невесомое одновременно, как аура. Над ней, клянусь, была аура, как над чистым человеком. Священный трепет перед древней книгой

Нне меньше трепета любви... Рядом лежала еще одна, не такая древняя, но тоже внушавшая добрые чувстывва, в дореволюционном переплете и хорошо сохранившимся золотым тиснением — «Труды профессора Фердинандова».

Но довольно сравнений. Нет, еще одно.

Неторопливую речь Сторожа прервал приход директора. В директоре все было тяжелое: и слова, и поступь, и взгляд, и нижняя челюсть. Словом, хорошо сохранившийся чеховский герой. И старожил. Видимо, таким и должен быть директор. Всеё в нем говорило о том, что он ни разу не выезжал из своей и нашей области, скажем, в Австрию или на Мальдивы.
Мы поднялись на второй этаж, прошли мимо дверей с колокольчиками и табличками: «Отдел кадров», «Главбух», «Галеры», «Главный хранитель». Директорский кабинет был открыт. Секретарша сидела на столе и двумя пальцами вылавливала со дна банки соленый огурец.
— Так! — сказал директор и смахнул секретаршу со стола, как кошку. Та успела выхватить из банки огурец. — Что тут у нас сегодня? — перелистав абсолютно чистый еженедельник взад-вперед, он удовлетворенно хмыкнул и сказал: — Так! На сегодня ничего.
Потребовав от меня направление, он тщательно изучил распечатку с приказом, согласно которому я с сегодняшнего дня зачислялся в штат исторического музея на должность ведущего научного сотрудника.
— Так! Ведущим! Тоже мне — «Як-истребитель». Прежде чем стать ведущим, надо немного походить ведомым. Здесь ведущий один — я.
«Интересно, кто здесь везущий?» — подумал я, но, вспомнив наставления Сторожа, благоразумно промолчал, хотя о каком благоразумии можно было говорить в моем положении?
Вызвав по селектору главного хранителя, директор уточнил у него, в третьем ли зале рыцарь.
— Он, наш главхранец, занимался вместе с Владимиром Шмаковым (я имею в виду пространство их интересов, а не время) реконструкцией священной Книги Тота и посвящен в тайну всех двадцати двух Великих Арканов Таро и пятидесяти шести Малых, — неожиданно изрек произнес директор, когда главный хранитель покинул кабинет. — Значит, так! — перешел он на свой обычный тон, исподлобья глядя мне в переносицу. — Сейчас мой секретарь проводит вас в третий зал — вы у нас не бывали? — там переоденетесь и пойдете — уже один — в зал номер шесть. Свет-с-ка, передай главхранцу, чтобы его, — директор ткнул в меня толстым большим пальцем, — не забыли снять с учета. Вот обходной лист, — директор протянул мне типографский листок. — Соберите подписи.
— А я успею? — на листке было перечислено никак не меньше сотни различных служб и отделов.
— Успеете. Куда вам деваться! Что это у вас? Оставьте здесь. Вот сюда.
Секретарша, дожевывая огурец, взяла меня под руку и бережно повела, как слепого через дорогу. В другой руке я, как мальчик, зажал бегунок.
— Короче, у нас тут на прошлой неделе фотографа с двумя практикантками застукали. В день профилактики. Ну, а они голенькие, как огурчики, в натуре, — хихикнула поводырь. — Натурально, в третьем зале. Фотографи-ируются! Фотограф руки вот так сделал, — секретарша на мгновение отпустила меня (и вот оно ушло, это мгновение, ушло безвозвратно — и вновь я у неё в плену, и вновь ведом я неведомо куда), — и в рыцаря залез, а практикантки козочками на подиум попрыгали, ножки поджали и замерли. Одна желтая, а другая синяя и — дрожит. Смех! Ну, их тут же методсовет в бойлерную сослал, «остудиться», а фотографа — прямиком на Галеры.
Мы спустились на первый этаж, прошли мимо пультовой, кабинетов главного инженера и коменданта, кладовки, дворницкой, еще каких-то помещений хозяйственной службы, мимо закутка под лестницей, откуда несло селедкой пряного посола, снова поднялись по широкой лестнице с широкими дубовыми перилами, долго шли, как пишут в путеводителях, «анфиладами дворца», то бишь нас несё сквозняк залов, мимо витрин, щитов и подиумов, от множества экспонатов на которых и их многообразия у меня рябило в глазах. Похоже, девяносто девять процентов человечества трудится исключительно над изготовлением музейных экспонатов, а оставшийся процент эти экспонаты хранит и стирает с них пыль. Хорошо, а кто же эти экспонаты смотрит?

— Вот тут наследие нашего заслуженного таксидермиста, — ткнула пальцем в закрытую дверь секретарша. — Экспозиция закрыта на учеёт. Таксидермиста сослали за срыв плана на Галеры. А вообще-то есть интересные штучки. Он немало по свету хаживал, говорят, и на тот заглядывал. Опасная работа, чего там говорить. Много шкур и чучел. Шкура снежного человека. Пещерного. Вот тут моль немного поела. Два леших. Русалки на ветвях сидят. Опять мальчишки подвесили! Чучело дракона из Восточно-кКитайского моря. Потом эта, Лесси или Несси, не помню точно, из озера. Ведьма на метле. Этот, сиз Греции, на козла похожий. Какие-то гуманоиды, во-от такого росточка. Прямо в летающей тарелке. «Bottom» по ободку написано. Была даже Горгона. В зеркальном ящике с законтренными ушками, биркой ОТК и пломбой — всеё как положено. То ли спеёр кто, то ли сама удрала. Зам директора, как узнал, окаменел. Он прямо у входа стоит. Охраняет здание. Как лев. «Апофеоз горя». Его так директор назвал.
Поднявшись снова на второй этаж, а потом по винтовой лестнице еще выше, мы миновали огромную дверь с чугунными засовами, покрытыми кузбасслаком, ведущую, видимо, на чердак, снова спустились на второй этаж, затем на первый и, свернув направо, попали в третий зал. Зал был практически пустой. В одном углу на большом трапециевидном подиуме, обтянутом стального цвета тканью, стоял черный рыцарь с секирой и щитом, а напротив него, рядом с огромным старинным зеркалом в массивной резной раме красного дерева, на стуле без спинки сидела старушка-смотритель. Кто из них был старше — рыцарь, старушка или зеркало — вряд ли знал даже главный хранитель музея. Да, ещеё и стул туда же.
Увидев нас, старушка вскочила. Как попугай, повертелась перед зеркалом, стараясь разглядеть себя сзади (наверное, из собственной юности), и со вздохом уселась на прежнее место. Рыцарь не шелохнулся.
— Короче, милочка, — обратилась к старушке секретарша. — Выйдите, пожалуйста, вон! Товарищ переоденется.
— Знаю я тебя, переоденется! — воскликнула смотритель и, подскочив ко мне, жарко зашептала на ухо: — Ты осторожней с ней, она секретарша всех шлюх и блудниц, каких только можно сыскать в округе. Ей этот поставили, как его, спидометр. Закодировали, словом.
— Дура вы, милочка, — спокойно сказала Свет-с-ка. — Дура в кубе, — и, расписавшись в моем бегунке, удалилась.
— Какая невоспитанная молодежь! — воскликнула с наигранным пафосом смотритель. — Я ветеран труда, вот удостоверение, пятьдесят лет проработала в школе, из них двенадцать директором, но такого при мне не было!
— Так вы же здесь не директор, — успокоил я ее.
— Такого не было! Да вы переодевайтесь, переодевайтесь, не смущайтесь. Я тут всякого насмотрелась.
— А я и не смущаюсь. Душно, однако.
— Вентиляцию включат перед уходом, в шесть вечера. Как после войны, ха-ха! А окна и двери не открываются — свежий воздух губительно действует на экспонаты.
— Этим железякам, похоже, ничего не страшно, — сказал я, примеряя рыцарскую форму. — Сколько по ней колошматили мечами и дубинами — и ничего.

— Вы кафтанчик, кафтанчик не забудьте! Он там, внутри, и шапочку, а то натрет. Кальсончики...
Я с интересом разглядывал и натягивал рыцарские причиндалы.
— Надо же, из шлема «Шипром» несеёт!
— Это любимый одеколон нашего опального фотографа. Резковатый, конечно, запах. «Огуречный» помягче будет. Фотограф перед ссылкой примерял эту рыцарскую форму. Вот и провоняло. Я с ним посылочку сыну передала! Сала домашнего и сливянку! А ещеё...
— Что вы говорите! А я думал, пахнет от прежнего владельца. С тех ещеё славных времеён.
— У меня на Галерах сын! — неожиданно сильно, с гордостью, произнесла старушка прямо мне в ухо. Я невольно отодвинулся от нее. — У него кандалы и ядро на ногах. Особо вредные условия, дающие право на льготное пенсионное обеспечение. На пенсию отправят в пятьдесят лет — по первому списку, согласно Постановлению Кабинета Министров СССР № 10 от 26.01.1991 года. Осталось полгода. Жду — не дождусь. Но мне заботливые люди точно обещали отправить его на пенсию без проволочек. А о вас тоже заботливые люди позаботились, когда направляли сюда?
— Чтоб они сдохли! — отрезал я, надеясь нарочитой грубостью отвязаться от назойливой старухи.
— Нет, — возразила старуха. — Пусть они лучше живут.
— Им уже лучше жить некуда.
Наконец я с трудом, не без помощи смотрителя, облачился в доспехи. На меня пристально посмотрел железный незнакомец и, повторив все мои угловатые движения, вышел из зеркала. Что ж, черный человек, отныне ты будешь со мной.
— До свидания. Вы остаетесь здесь? Караулить-то больше нечего.
— А я только до шести вечера после войны, а потом домой пойду, сына ждать. Я его уже четверть века жду.
Я взял в руки короткую острую секиру и круглый щит.
— Секирочка-то знакомая?.. — в глазах смотрителя появилась настороженность.
— Знакомая, — успокоил я ееё. — Это секира амазонки царицы Пентесилеи.
— А откуда вы ееё знаете?
— Да как вам сказать... Приходилось встречаться. И щит знакомый. Ну-ка, что тут на неём сзади? Так, начало слова стеёрто, как всегда... Слава богу, не «Zepter», но тоже что-то немецкое... Конец слова — «...фест». По-немецки, кажется, «прочный». А, это же «Гефест». «Выковано Гефестом». Добрая фирма. Что попало не куеёт.
Добрую старушку распирало от любопытства, а меня от фантазий:
— Полслова имеет совсем другой смысл, чем полное слово, не так ли? — рассуждал я. — Хотя в данном случае «фест» и «Гефест» близки по смыслу.
Старушка, несмотря на свой длительный преподавательский стаж, не нашлась, что мне ответить на столь остроумное замечание.
— Я, когда шеёл в музей, на бетонной стене увидел надпись огромными буквами: «ЛОСУТО ОЯН». Как вы думаете, что это означает?
— Чего-то китайское.
— Я тоже так сначала подумал. Но откуда в Воложилине китайское? Нет, оказывается, это остатки от названия: «КРУГЛОСУТОЧНАЯ СТОЯНКА». Всякие остатки и останки по меньшей мере загадочны и будят воображение. Попади эта надпись лет через триста на глаза дотошному историку, он и взаправду наклепает диссертацию на тему освоения воложилинских земель китайцами.Сегодня, кстати, мне с утра всё кажется. Думаю - одно, получается - другое. В журнале увидел статью «Эликсир бессмертия», а может, «долголетия», - не помню. А над статьёй, сверху, «ОТВАР ЛАОДЖАН» написано. Думал, автор - метис: имя грузинское, а фамилия армянская. А это - как раз китайский рецепт, на основе трав. Да вы расслабьтесь, - сказал я старушке (у неё, кажется, уже поехала крыша), - всё в порядке. Вы Шагала знаете? - решил я добить бабушку. - Марка Шагала?
- Нашего художника, что ли?
- Да, в общем-то, нашего. Про которого один Филолог сказал: «Родился Марк, и зашагал. Шагал, шагал. И стал Шагал».
- Маленький такой? Марк - ну да, с бородкой.
- Не знаю, с бородкой он, или без бородки, но не маленький. Он большой художник.
За разговорами я хотел прихватить секиру (в пути пригодилась бы), но у старушки ещеё не закончилось время охранять камни.
— А секирочку оставьте, мил человек. И щиток тоже. Насчеёт них никаких особых распоряжений не было. Они под другими номерочками идут. Я за них в технике безопасности расписалась.
Мы сердечно распрощались. Я пошеёл непонятно куда, а она осталась охранять голого фотографа, разноцветных девиц на подиуме, мрачного рыцаря на сером коне, проплывающих в зеркале красавиц с пленительными улыбками и роскошными плечами, осталась охранять свою давно потерянную память.

Выйдя из третьего зала, я прошел вестибюль и оказался рядом с каморкой Сторожа. Подняв глаза от книги, Сторож изучил меня и задумчиво произнес:
— Готфрид Бульонский. Король Иерусалимский. Один из девяти мужей Славы. «Под портиком мечети было по колено крови, она доходила до уздечек лошадей...» Впрочем, тибетцы уверены в пользе кровопускания. Говорят, оно выводит плохую кровь. Вы, сударь, надеюсь, не в Палестину собрались?
— Дукатов нет, — ответил я.
Сторож испытующе поглядел на меня, изрек:
— Просите же, и будет вам дано.
И, повертев в руках костяной нож, углубился в чтение.
Меч раздобуду да и начну просить, подумал я. И кто-то нашептывал мне (или только казалось?): «Мираж, все мираж. Но он помогает переносить страдания. Да не исчезнет в жизни твоей мираж...» И я почувствовал, как эфемерный этот шепот вливает в меня энергию, в которой я так нуждался!

Что там в душе моей, что там за звери?
Что за пасти зубастые в темноте?
Что скрывают от света квазихрупкие двери
В ультраабиссальной моей глубине?

Дукатов нет ни на коня, ни на щит, ни на меч. Ни на харч, ни на постоялый двор, ни на маркитантку. Сказано: просите. Знать бы — кого. О чеём. И зачем. Как совместить: «просите — дадут» и «не просите — сами дадут»? Хорошо декларировать афоризмы. Просить плохо. Проще самому отдать последнее, что есть. И не думать. Ни о чеём. И никогда. И идти, куда глаза глядят. Если они ещеё глядят.

Через час я привык к доспехам, как будто родился в них. Несмотря на их почти треёхпудовую тяжесть и жаркий день, я чувствовал себя почти комфортно. Продолговатый кованый шлем не болтался и не сжимал голову, а ремень подбородника не врезался в кожу. Забрало, в форме орлиной головы, не падало само собой, как щиток у сварщика, а довольно плотно сидело на винтах. Когда забрало было опущено, сквозь решетку его был довольно хороший обзор и с достаточно широким углом зрения. Нашейник, нагрудник, наплечники, набедренники, наколенники — все это, вопреки моим ожиданиям, не сильно сковывало движение. Живота, к своим сорока пяти годам, я не отрастил и потому совсем не ощущал давления железной сетки. В черном панцире, как у громадного жука, я был, конечно, неуклюж, но пышный павлиний султан на гребне шлема должен был придать моему облику нечто величественное. Во всяком случае Сторожу я напомнил не кого-нибудь, а Готфрида Бульонского.
Я быстро шагал и не мог избавиться от иллюзии, что доспехи сами несут меня неведомо куда. Видно, усердные смотрители не смогли стереть вместе с пылью дух рыцарства. И мне казалось, что я отлично знаю никак не менее сотни приеёмов фехтования — римских, тевтонских, русских и японских. Во всяком случае, я очень хорошо представлял, как прорываться сквозь шеренгу противника, как сбить с коня всадника, как правильно занять оборону против двух-треёх нападающих. Вот только меча не было и противники куда-то подевались. Впрочем, стоит появиться одному, тут же появится и другое.
Рабочие в черных халатах несли навстречу большие выставочные щиты, витринные стекла, волокли по полу громадные подиумы, деревянные ящики, тащили доски, планшеты, дюралевые трубы, швеллеры и уголки, на тележках везли коробки с магнитофонами, вентиляторами, пылесосами, утюгами, ванны, унитазы, кипы ватмана, рулоны материи и наждачной бумаги.
— Переезжаем? — спросил я у парня, попросившего у меня закурить.
— А! В бухгалтерию тащим, на годовую сверку, инвентаризация называется. Специальная комиссия уже шестой месяц работает, а еще и половины не разнесли по счетам и учетным ведомостям. Если успеем все учесть — в конце года получим премию в размере двенадцати окладов.
— А как часто проводится такая проверка?
— Да каждый год! Второго января начинается, тридцать первого декабря завершается. Без работы не остаемся, — засмеялся парень.
Время, в отличие от меня, подходило к обеду, а я все шел и шел по бесконечным коридорам (точно это были материализованные коридоры власти, которые ведут случайно попавшего в них человека, но никуда не приводят), то поднимаясь по лестницам, то опускаясь, то поворачивая направо, то налево, то попадая в фонды, то на экскурсию. И кого бы я ни спрашивал о шестом зале, все показывали в разные стороны, точно находились на магнитном полюсе. В конце концов я потерял всякие ориентиры, будто и сам оказался в развалинах толедского дворца принцессы Гальяны. По обе стороны коридора, в котором я очутился, были склады и кладовки, мастерские электриков, столяров, сантехников, реставраторов, таксидермистов, фотографов, художников, экспедиционные комнаты, туалеты, душевые, бойлерные, лифты, вентиляционные шахты, чуланчики для уборщиц, электрические шкафы и щитки... Несколько раз попадалась кованная металлическая решетка, с причудливым узором из квадратных прутьев и пластин, перегораживающая зал с окнами в парк. Ручка решетки была выкована из цельного прутка в виде ветки розы.
У одного из поворотов стояли двое. Женщина с чувственным ртом и озорными глазами воркующим голосом, как бы венчающим воркующий голос тела, говорила породистому мужчине, являющему собой нечто среднеарифметическое из Александра Дюма-отца и Никиты Михалкова-сына:
— Боб, не будь сволочью! Ты берешь меня на работу?
Слегка поддатый и слегка задетый, Боб не хотел быть сволочью и спросил :
—
-Тебе тысячи хватит?

- — В неделю?

- — Мы не в Штатах. В месяц. Пенсионеры вон по четыре сотнеи получают. Стыдись.

- — Бо-о-об! Что, я только в два раза производительнее пенсионера?
— В два с половиной. Тыща
- в месяц, и чтоб я тебя на работе не видел! Сиди дома и занимайся вышивкой или ку-клукс-кланом: кухня, кирха энд киндер. Когда понадобишься — я тебя найду сам.
—
- Бо-о-об!
Боб влажно блестел глазами и покусывал свисающие усы, а ноги гарцевали у него сами собой, как ноги крупного жеребца-производителя чистокровной верховой породы.
Сразу же за поворотом были люди. Граждане выстроились вдоль стены и, видимо, чего-то ждали. Не иначе как прихода карателей.
— Вы куда, гражданин? Я к вам обращаюсь!
— В шестой зал, — ответил я мужчине с внешностью организатора.
— Все в шестой. Займите очередь.
— А чем ее занять?
— Собой, — любезно ответил организатор.
Пока я занимал собой очередь за Бобом и его приятельницей, тявкающий голос два раза произнес:

- Он думает, в доспехах ему можно без очереди! Обнаглели в конец!
Я повернулся к моське сучьего рода и никого не увидел, точно тявкал сгусток спертого воздуха.
Сдав очередь, как сдают кровь или мочу, я пошел глотнуть свежего воздуха. Что-то потянуло меня на свежий воздух, в одну из фундаментальных стихий мироздания.

Кто-то справедливо заметил, что путь туда и путь обратно — вещи разные. (Всеё дело в петле гестерезиса). Я никак не мог найти выход и долго шел по извилистому коридору, пока не попал в огромный зал с паркетным полом, посреди которого четыре колонны, увенчанные коринфской капителью, взметнулись на десятиметровую высоту. Огромная хрустальная люстра была соразмерна залу и стоила, видимо, не одно состояние у них, у прежних ее хозяев, и ничего не стоила у нас, так как после ремонта здания исчезла два года назад вместе со строителями, и все поиски ее (которые так и не были предприняты) оказались безуспешными. Об этом свидетельствовала табличка у входа в зал, в котором вдоль стен и посередине в строгом орнаменте застыли «островные астраханские» витрины, пронизанные светом, с изделиями тонкой керамики из фарфора, фаянса, майолики. Площадью зал был не меньше ста двадцати соток, при хорошем урожае с такого участка можно было бы взять мешков триста сортовой картошки.
Экскурсовод, очень молодая яркая женщина невысокого роста, но явно высокого мнения о себе, бойко рассказывала посетителям об истории создания, технологии изготовления экспонатов, о жизни и творческой судьбе мастеров керамики. Посетителям было интересно — хорошо скользить по паркету в матерчатых тапочках, завязанных шнурочками на щиколотках. Как водится, шнурочки были саморазвязывающиеся.
— Бисквит — матовый неглазурованный фарфор, а селадон — фарфор, покрытый серо-зеленой глазурью. Вот это, обратите внимание, так называемая «техника кракле» — фарфор обрабатывается таким образом, что на поверхности образуется сеточка мелких трещин.
— Как рассохшийся лак, — догадался высокий мужчина.
— Да, это имитация трещин. Обратите внимание: эти бокалы, цветные, с филигранью, а вот, кстати, тоже «кракле», это всеё венецианское стекло. Не правда ли, в самом сочетании слов «венецианское стекло» есть какое-то волшебство? Со словом «венецианский» всеё звучит красиво: венецианское стекло, венецианское зеркало...
— Венецианская низменность, венецианский залив, — поддержал мужчина, — Венецианская музыкальная школа — Монтеверди, Венецианская художественная школа — Джорджоне, Тициан, Веронезе...
— Благодарю вас, — сухо сказала экскурсовод.
— ...Тинторетто. Должен вам сообщить, — обратился мужчина к присутствующим, — что слово «венский» не менее замечательно, сочетание многих простых слов с ним меня просто пленяет: венский вальс, венские стулья, Венский лес, венские булочки, Венская опера, венская коляска, Венский университет, Венская классическая школа — Гайдн, Моцарт, Бетховен... А венецианские холсты пятнадцатого века (еще немного о венецианском) с изображением лиц в ракурсе три четверти, или «полтора глаза», венецианский суп с раковыми шейками... Достаточно? — спросил он у экскурсовода.
— Вполне, — сказала та. — Благодарю вас. Мы отвлеклись от нашей основной темы.
— Да, наша основная тема — венецианские и венские девушки — возвышенная тема! Но не буду вас больше отвлекать.
Экскурсовод старательно и с большим желанием, что свидетельствовало о спринтерском старте ее музейной карьеры, сыпала терминами, датами, именами и сама была хорошенькой иллюстрацией к данной теме, напоминая изящную японскую вазочку. Личико ее разрумянилось и выглядело очень чистым. Безумием было бы обрабатывать такое лицо «техникой кракле».
— Он, как Пигмалион, влюблялся в созданные им шедевры и, как гофманский Кардильяк, скорее убил бы своих заказчиков, чем отдал им исполненный заказ. Благодаря этой страсти, он собрал огромную коллекцию, от которой, к сожалению, осталось только пять с половиной процентов экспонатов. Все они представлены здесь. Остальные погибли и исчезли в начале этого века...
— Иных уж нет, а те далече, — пояснил мужчина. Экскурсовод сделала попытку улыбнуться, но это у нее не получилось. Как у солдата после кросса в противогазе.
— А эту часть коллекции спасла Ефросиния Павловна Беклемешева, жена известного в наших краях общественного деятеля. Умирая, она завещала ее нашему музею...
— Что, наследников не было? — полюбопытствовал высокий мужчина.
Красавица не ответила, подтвердив мое первоначальное впечатление, что она страшно далека от народа. Да, быть в скором времени, быть ей начальником не народа, так отдела. Это как пить дать. Становится жарко, раз захотелось пить.
— А сколько она стоит, эта коллекция? — не унимался мужчина.
— Она стоила жизни Ефросинии Павловне Беклемешевой, — неожиданно сухо и резко, поджав губы, ответила экскурсовод. Она была прелестна в своем неземном гневе.
— Хотите, я его убью? — спросил я у нее.
— Ему это не поможет, — вздохнула она, одарив меня очаровательной улыбкой, и, как квочка цыплят, повела посетителей в другой зал. А я вдруг вспомнил, что есть Приап, бог сладострастия, и пошел вместе с ними.
:В соседнем зале, гораздо меньшем и более уютном, чем предыдущий, была выставка из фонда открытого хранения музея — «Одежда ХVIII — начала ХХ века». Экскурсовод поджидала рассыпавшихся посетительниц (а их было в группе большинство; собственно, в любой группе — женщин всегда больше мужчин: будь то султанский гарем, раздача в столовке или экскурсия по Эрмитажу) и рассказывала что-то двум парням с горящими, как у котов, глазами.
Глядя на роскошное платье начала этого века, рыжая сударыня, не потерявшая в унесшейся череде ее лет броской привлекательности, подыскивала весомый аргумент, чтобы как-то уменьшить впечатление, произведенное на нее этим платьем.
— Нет, ты знаешь, — говорила она подружке, — сейчас все-таки как-то спокойнее. В таком выйти — не то что вечером, днем разденут. А в это, — она приподняла подол своего серенького платьица, — прыгнула и ходи — никто не взглянет, не то чтобы раздеть.
— Почему же? — возразил высокий мужчина, оказавшийся рядом. — Желающие всегда найдутся.
Рыжая повела глазами, и сразу стало видно, что она не прочь проверить сказанное. (Порой на женском лице такое отражается, что видавшие виды венецианские зеркала лопаются от досады). Мужчина сразу замялся, забормотал,стушевался, но рыжая продолжала постреливать на него глазками, и дать ей можно было не больше тридцати — впрочем, она их могла еще и не взять.
Наконец суетливые посетители погасили свое броуновское движение, сконцентрировались вокруг экскурсовода, и она продолжила свои дозволенные зажигательные речи. Однако и правда, сколько здесь было всякой женской одежды! Розовые и голубые парадные костюмы из глазета с вышивкой вязью, полупрозрачные платья из батиста, атласа муаре, шелкового бархата, абажуроподобные кринолины, дамские приталенные казакины цвета вишни в солнечных лучах, кружевные черные мантильи «изабелла» с длинными спинками и передом до талии, шарфики из прозрачного газа-иллюзиона, эшарпы с кистями и вышивкой, длинные шлейфы и птичьи боа, кашимирские и турецкие шали, русские двусторонние шали из мериноса и шерсти сайгака, черные казимировые штиблеты с пуговками из слоновой кости, причудливые тюрбаны разнообразных форм и расцветок, браслеты, серьги, диадемы, веера слоновой кости, изделия из янтаря и эмали, словом, парюра. Экскурсовод так заразительно рассказывала о фасонах платьев, о забытом ныне искусстве одеваться красиво и с достоинством носить одежду на людях, что таки рождалась иллюзия: вот сейчас, здесь, все женщины скинут с себя серые шкуры, именуемые повседневной одеждой, примерят не спеша эти разные модели и станут все такие стройные и спокойные, их плечики расправятся, спинки развернутся, поднимутся подбородки и носики, и во взоре появится что-то такое, о чем все давным-давно позабыли.
— В кринолине, — рассказывала экскурсовод, — надо было скользить, как лебедушка, не покачивая бортами каркаса. Газовый шарфик эшарп надо было так повязать на шею, чтобы и заметно не было, что он специально повязан, а будто бы на шее с рождения. Да еще концы надо было перекинуть через локти, чтобы и вышивка была видна и белизна рук не скрыта. Для придания рельефности женской фигуре надо было так собрать сзади юбку, накрутить и защепить фру-фру...
— Это кобыла Вронского — Фру-Фру. У нееё было нежное выражение лица, — громким шепотом пояснил высокий мужчина.
— ...чтобы не было чрезмерно пышно. Хотя пожилые дамы часто заблуждались и были склонны делать фру-фру побольше.
Мужчина надул щеки, но ничего не сказал.
— А уж о манере поддерживать шлейф в движении сплетничали во всех гостиных и дворцах обеих столиц. И вообще, надо было исхитриться при такой длине юбок показать хорошенькую ножку, — она изящно приподняла край юбки, — и при таких декольте спереди и сзади сформировать изящный силуэт и умерить размеры груди до размеров, приличных в светском обществе...
— До приличных размеров.
Наконец-то она улыбнулась так, как должна улыбаться хорошенькая женщина, когда мужчина, к несчастью, зануда. Чувствовалось, этот зал был ей близок, как и любой женщине, которая себя ощущает настоящей женщиной только в двух случаях: когда она с иголочки одета или совсем раздета, о чем она, кстати (и некстати), не устает говорить даже в три часа ночи.
Посыпались вопросы. Мне это всегда напоминало осень: вопросы падают, а все ответы давно уже валяются на земле. Я вышел из зала, спустился по лестнице в вестибюль. Парадная дверь была открыта настежь. Можно было выйти. Можно было еще выйти, но я остался. Из зала вышла экскурсовод и остановилась возле меня на сквозняке.
— Жарко сегодня. Замечательный день, — сказала она, жадно вглядываясь в зелень парка и синеву неба. — Вы наш новый сотрудник?
— Да, ведомый.
Мне было интересно смотреть на нее. Возбуждение и румянец еще не покинули ее лица, и она, чувствуя это, дабы не конфузиться, спросила еще:
— Вам, видимо, в шестой зал?
— Да, видимо, в шестой.
— Это направо. До свидания.
— Благодарю вас. Всего доброго.
И она ушла, а я представил себе, как ее где-то в бетонном девятиэтажном доте вечером будет ждать мужчина, и мне вдруг стало страшно одиноко...
— Простите, который час?
Я обернулся. Высокий мужчина неуловимого возраста, достававший девчушку своими вопросами, дружелюбно смотрел на меня.
— Четверть второго, — указал я ему на круглые часы над входом и отвернулся, так как еще не испил до дна сладость своего одиночества и не был расположен к беседе.
— Однако, хочется жрать, — заявил незнакомец. — Вы как?
Я неопределенно пожал плечами.
— Тут есть забегаловка, — оживился он. — Вон в том тупике. Последняя в своем роде. Гарантирую, там вам гуляша с изжогой или блинчиков с отрыжкой не подадут. Там повар всех посетителей старинными кушаньями балует. Дороговато, но вкусно. А тех, кто в шестой зал идет (вы же в шестой?) и покажет бегунок, — кормият всего за рубль пятнадцать, независимо от количества съеденных блюд. Это называется «спецпитание по первому рациону». Идем?
Мы пошли. В небольшом уютном закутке мы заняли столик и заказали жаркое по-гусарски и баранью няню. Повар расписался в моем бегунке. Мой спутник бегунок не достал, а просто махнул рукой в мою сторону — «я с ним», и повар пошел на кухню. Не успели мы помолчать друг с другом, явились блюда: жаркое по-гусарски в грибочках и килечках, а к нему жареная хрустящая картошечка, и няня из бараньей лопатки — прямо из духовки, с пропревшей в сливочном масле гречневой кашей. Потянув носом, я вспомнил, что не мешало бы снять шлем. Да и железные перчаточки заодно. Даже в приличном обществе можно ко всему привыкнуть, но только, наверное, не к перчаткам. Я швырнул их под лавку. Мужчина помог мне снять шлем.
— Тяжелый, — сказал он, — килограмма три.
— Шесть.
— В весе, расстоянии и во времени я всегда ошибаюсь ровно в два раза, но зато по части вкусовых ощущений и запахов я эксперт-дегустатор.
Я никогда не сомневался, что в человеке может сидеть зверь, но никак не предполагал, что этот зверь может быть таким голодным. Мы так уписывали жаркое и няню, что трещало за ушами и некогда было обмолвиться словом. Порции были преизрядные и вполне хватило бы одного блюда, чтобы набить брюхо. Но у голодного, верно говорят, два брюха: одно — так, другое — на всякий случай. Однако мы умяли все до крошки и хлебом подчистили тарелки.
— Повар останется доволен, — проурчал эксперт.
Тут весьма кстати довольный повар принес нам по тарелке прохладительных вишен, предварительно выдержанных в игристом вине и переложенных корицей, гвоздикой, лавровым листом. Вишни были залиты медом. Венчал наш скромный обед клюквенный квас, поданный в двух высоких отпотевших стаканах, с гравировкой «Счастливого пути!» с одного бока и нашими именами с другого.
— Да уж, — сказал я, — за рубль пятнадцать...
— Уж замуж невтерпеж — и за рубль пятнадцать. И не через «ж», должен заметить. Слопал - и не жужжи. Вообще-то в музеях закусочных не должно быть, но я не знаю такого музея, где бы их не было. Хотя такое питание крайне вредно с позиций раздельного питания. Но с другой стороны, питаться раздельно — это все равно, что заниматься любовью с женщиной в разных комнатах.
Я надел шлем и мы вышли, сердечно попрощавшись с поваром, наотрез отказавшимся от чаевых. «Жаль, что спешите. А то попробовали бы ещеё индейку по-рыцарски».
— Ну что, куда? — спросил мужчина, ковыряясь в зубах. — В очередь не хочется. Настоимся еще. Поищем где-нибудь укромное местечко, посидим, отдохнем.
— Я не прочь и всхрапнуть, — зевнул я.
Мы нашли пустую комнату с каким-то хламьем на полу и расположились на отдых.
— Что с этим чертовым бегунком делать? — спросил я. — Тут уйма подписей.
— Я подпишу, — небрежно бросил мужчина и, взяв мой бегунок, повертел его, рассматривая, вздохнул: — Ничего нового! — и аккуратно, с тщанием сто раз вывел свою подпись. Ему это доставляло видимое удовольствие, у него, как мне показалось, в этот момент усилилось слюноотделение.
— И кому его теперь?
— Найдется кто-нибудь. На этом добре целая гвардия сидит, — он достал из заднего кармана брюк маленькую плоскую фляжку, отвинтил крышечку, плеснул в нее темную жидкость и протянул мне.
— «Белый аист». Напиток забвения. На брудершафт. Руками только вязать знак бесконечности не будем — с бесконечностью не надо шутить. Да и эдакой мусей-пусей как-то выглядеть...

— Да-да, врут цыганки про чужую судьбу. Что знают они о ней? — повторил Рассказчик. — О своей-то судьбе ничего не знают. Им не дано. Я знаю твою судьбу. И не только твою, — в голосе его зазвучала торжественность, заставившая меня забеспокоиться — уж не сумасшедшего ли отрядила мне в спутники судьба? Словоохотливость — не порок, но есть в ней что-то болезненное. Занудность (мне больше нравится слово «занудство») ведь тоже болезнь. А если человек болен сам, видит ли он в другом здоровое?
— Слушай же правду, одну только правду и ничего кроме правды.
— Да-да, пожалуйста, будьте так любезны, — попросил я.
— Родился ты в мае сорок шестого... Нет, так не пойдет. Еще зазнаешься. Вы, тельцы, хоть и любите земные радости, но тоже большие зануды. Вы любите, когда говорят о вас, но нельзя же говорить только о вас. А вы к этому привыкаете очень быстро. И главное — не все же я буду говорить о тебе лицеприятное. И здоровое, — улыбнулся он. — Не напрягайся, на Тибете общаются без слов — люди самых разных рас и национальностей. И даже профессий.
«На Тибете не бывали?» Не у того спрашивал, Сторож.
— Мне не хотелось бы нажить в твоем лице тайного или явного врага. Нам ведь с тобой еще долго быть вместе. Согласись, ведь ты не безгрешен. Вот и давай договоримся, пока на берегу. О тебе я буду говорить в третьем лице...» - «Как о Боге - Он». - «Оригинально. Так вот, о тебе я буду повествовать, как о третьем лице, как о Боге, а лучше, как о нашем общем знакомом...
—        

. Я не люблю настаивать. Настаивают настойки и прокуроры. Ну, как, идет?» - «Идет». - «Всё, что идёт, то встанет. Всё, что стоит, пойдёт. Пройдёт немного и устанет. И снова встанет и замрёт.

Повторюсь: разувай-ка, Рыцарь, ухо - моет руки повитуха. Повитухе накануне дали хороший задаток - аванс девятнадцатого числа».
Итак, родился малыш в черную майскую ночь. Вся земля была пропитана запахом сирени, а от тишины и беспричинного восторга слезы сами собой выступали на глазах. И были слезы эти прекрасны, как вода — неизвестно откуда — на дне пересохших колодцев.
В огромный мир явился малыш. Явившись на свет, который оказался электрическим, он загадочно молчал, не орал и не плакал, как все новорожденные, развивая криком свои легкие. Признаться, он озадачил повивальных бабок и девок: ведь первое, что надо сделать, когда являешься на свет, — заорать, чтобы тебя услышали. А уж потом, чтобы слушали, надо орать всю жизнь. Это только с того света не докричишься. Малыш часто-часто бормотал губами, точно хотел поведать какую-то тайну, и упорно молчал, пока его не стукнули по сморщенной попке ладонью. И тогда он произнес первое свое слово, которое оказалось древнегреческим: «Эвдаймония». Поскольку медперсонал знал кое-как латынь, классическую и обиходную, состоящую из латинизмов и русизмов, а из остальных языков, за их полной ненадобностью, несколько слов: ленд-лиз, аборт и Гитлер капут, — то «эвдаймонию» отнесли к обыкновенному детскому крику и удовлетворенно улыбнулись.
Когда новорожденному обрабатывали пуповину и перевязывали ее толстой шелковой ниткой неопределенного цвета, младенец вторично довольно явственно произнес: «Эвдаймо-о-ония!», что означало «Блаже-е-енство!» Акушерка перевела: «Радуется!»
Со второго этажа роддома не было видно ни Акрополя, ни золоторунных овец под оливами, так не похожих на шашлык с маринованными оливками, ни бирюзы Ионического моря. Отец мальчика не стоял под окнами, горя медью доспехов, и не было в его руках громадного щита в металлической чешуе и толстого тяжелого копья из пелионского ясеня, а над головой не трепал ветер золотой конский хвост на высоком гребне светлого шлема в бляхах. И мать его не звали ни Ифигенией, ни Ио, ни Электрой, а с Олимпа, в краткие мгновения отдыха от войн и оргий, не свешивалисься в праздном любопытстве, как с балкона, вглядываясь в первые минуты жизни будущего героя, ни Зевс-громовержец, ни сребролукий Аполлон.
Роддом № 3 находился на Зыряновской улице города Воложилина. Под окнами роддома, на высоком тополе, в клейкой пахучей листве, молча, как ворон, сидел во френче без погон и в полевой фуражке чернявый молодой мужчина, с оторванными двумя пальцами на правой руке и обожженным лицом (он начал и закончил войну на гвардейском миномете «катюша», который поначалу называли «Раисой»). Роженицу, которая, раскинув белые руки, лежала в беспамятстве под капельницей и больше не думала о том, как дышать и как тужиться, и о которой все забыли, звали Машей. И была Маша для мужчины с обожженным лицом после «катюши» — второй и последней женщиной в его жизни, которую он по-настоящему любил.
Из рода же Зевесова самым значительным для этого семейства был начальник новоявленного отца майор запаса Копыто, живший на Второй Продольной и в это время, естественно, спавший. Был он, впрочем, как Зевс, весь в молниях, только американского производства, но громы метать любил, и это у него здорово получалось. Начальник дал Мурлову-отцу отгул на два дня из двадцати пяти, накопившихся за полгода мирной работы, которые он, разумеется, никогда не дал бы, не случись такого замечательного природного события у его подчиненного. В глубине души Копыто, как всякий бог, и себя считал косвенно причастным к происшедшему, на что, уверяю тебя, у него не было никаких оснований. Просто после войны роды — сами по себе — были событием эпохальным, совершенно с другим, противоположным знаком, чем все события на войне, с громадным знаком плюс, к ним были причастны все, даже те, кого навечно приписали к знаку минус, а уж рождение мальчика, будущего воина, будущего строителя, будущего отца, словом того, кого тогда так не хватало, воспринималось со слезами на глазах, из которых война, казалось, выжала, выжгла, высушила все до последней капли и оставила пустыню, в которой страшно хочется пить.
Мальчика назвали Дмитрием.
Астролог — не обязательно Нострадамус или Глоба — сказал бы: судьба сулит ему многое. Но, увы, астрологов мало, так мало, что их и на себя не хватает. Как говорят математики, исчезающе малая величина эпсилон, которой можно пренебречь. Во всяком случае, в наши сороковые годы. Тогда, кстати, астрологи и не водились. Они пребывали в стадии куколки. Ещё со времен Филофея. Поэтому в начале своего пути Мурлов-сын эту самую эпсилон не встретил, а значит, ничего не знал о благорасположении к нему небесных светил и планет; и судьбоносные линии, бугры и знаки на его ладонях остались без внимания. Говорили, он был вундеркинд. А где вы видели не вундеркиндов? В детстве мы, слава богу, все вундеркинды. В юности все поэты. Потом детство и юность, одно за другим, уходят от нас; за ними также друг за другом следуют чудо и поэзия. И остаемся мы.

Скажи, математик, как решить уравнение из двух неизвестных: кто мы? Я вот думаю иногда: встреть я себя семнадцатилетнего, ведь не узнал бы! Не принял! Начни сейчас я жить в обратную сторону, к детству, — где та грань, за которой все другое? Когда идешь сюда — ее не замечаешь. Может, заметишь, когда пойдешь вспять.
— Раки пятятся задом...
— Они пятятся, а здесь — идти лицом вперед, но назад. Это другое. Впрочем, все это так, чушь собачья. Расстройство одно. Продолжу лучше рассказ... — Рассказчик зевнул, прилег поудобнее и забормотал, как дед, рассказывающий сказку. — Ребенок приходит в семью, как варвар в Рим, со своим языком и простым нравом, завоевывает ееё без всяких усилий и, как варвар в Риме, растворяется в ней...
Под эти пространные рассуждения я сомлел и уснул, и, похоже, с Рассказчиком мы были в одном сне, так как проснулись одновременно, одинаково разбитые и вспотевшие.
— Приснится же! — пробормотал Рассказчик.
— Кошмары?
— Хуже. Очередь. Пойдем-ка посмотрим, как там. Ещеё не пустят — скажут, не стояли, или уже провели три переписи.
В очереди всеё было по-прежнему. Так, незначительные подвижки, как в скальных породах при небольших землетрясениях. У очереди была своя жизнь, своя судьба, свои духовные и биологические потребности и отправления. Казалось, мы ей вовсе не нужны, она прекрасно обходилась без нас, ееё породивших. Она спала, тяжело ворочалась, вздыхала и скрипела зубами, от нееё шли густыедурные миазмы. Она видела сны и видела кошмары. Она переваривала нас. Из нееё торчали во все стороны людские тела, как изогнутые гвозди. или погнутые канцелярские кнопки.
— Чай ещеё не носили? — спросил у нас краснорожий мужик, глядя на нас одним глазом; другой глаз у него спал, как у кКрошечки- Хаврошечки.
— Нет ещеё, — ответил Рассказчик. — Сначала принесут селедку.
— В гробу я ееё видел! — повысил голос Хаврошечка, без особых усилий перейдя на мат и икоту, сопровождая их по-собачьи судорожным почесыванием шеи.
— Потише, пожалуйста, — попросила молодая приятная женщина с ребенком на руках.
— Па-а-ати-ише! Цаца какая! — сказал мужик, перестав икать и чесаться, открыл через силу второй глаз, внимательно посмотрел на женщину и снова превратился в кКрошечку- Хаврошечку.
Две седенькие, в аккуратненьких платьишках с вышитыми воротничками и аккуратными прическами старушки интеллигентно беседовали об античном мире, эллинах, амфорах, эросе, эпосе и прочем грекосе.
Хаврошечка, слушая их одним ухом и озирая одним глазом, составил о бабках своеё одностороннее мнение и, находясь в плену этого мнения, морщился, дергался, тяжело вздыхал, тужась понять ход старушечьей беседы., но он был не понятен, как ход гроссмейстера. Когда бабки говорили про мифы и половые связи богов — там была понятна хотя бы суть, хотя эту суть можно было передать гораздо проще и доступными словами; но когда одна из них, Сара Абрамовна, сказала другой, Веронике Михайловне:
— Верунчик, ты вправе ссылаться на эту контаминацию древних космогоний и теогоний или мифологических компендиумов... — у краснорожего заныл мозг от макушки до копчика. Компендиум его добил. Он вдруг окрасился в кумачовый цвет и заорал так, что ни одного слова его нельзя было понять без его же собственных комментариев.
Старушки от неожиданности вздрогнули, свалившись с Олимпа сразу в Аид, и испуганно воззрились на орущего грекофоба. Но тот так же неожиданно, как и начал, кончил орать и, не собираясь никак комментировать своеё выступление, натянул кепку на глаза, прислонился к трубе и тут же уснул.
—
- Страсти какие! — косясь на него, сказала Вероника Михайловна.
— Абсолютно согласна с вами, — поддакнула Сара Абрамовна. — Именно такие страсти лежат в основе всех мифов. Правда, там ещеё присутствуют боги.
Страшно спеша, как механическая игрушка, мимо проковылял нелепый старичок с палочкой, изогнутая ручка которой лет тридцать назад знала хорошие дни, а сейчас была обмотана синей изолентой. У старичка была многоугольная голова с редкими пучками желтых волос, круглые, по-детски наивные глаза, без ресниц и бровей, и щелка вместо рта. Заметно было, что он выбивается из последних сил, — по затрудненному хриплому дыханию, по дрожащим тонким ногам, по отчаянию в розовых слезящихся глазах.
— Господи! Куда он? — сказала приятная женщина с ребенком. — Его же никто не пропустит. А ведь он — это любой из нас через несколько десятков лет.
Однако старичок беспрепятственно миновал соседнюю группу людей, скорее всего, по причине сна тявкающего сгустка. Но тут ему преградили путь.
— Куда прешь, дед? Остынь, — кучерявый толстяк уперся ему в грудь обеими руками, и тут как тут рядом с ним материализовался тявкающий сгусток, в образе всевидящего глаза, всеёслышащего уха, всеёмелющего языка. Образ этот был неряшливо одет, неряшливо причесан и ежеминутно готов к борьбе. Образ большой обобщающей силы. Образина.
— Пропустите меня, пожалуйста, вперед. Мне трудно стоять.
— Всем трудно, — обобщил толстяк.
— У меня через два часа прием у врача. Вот талончик, — старичок достал талончик. — Вот 12-й номер кабинета, Шушкевич — фамилия врача, время...
— Дед. Мы тут все больные. Ты видел где-нибудь сразу столько здоровых? Вот я, например, к личному психотерапевту. К Собакевичу! Гагага!
Дед не внимал этим доводам. Стоял и качался, как былинка в степи. И всеё протягивал талончик.
— Да оттащи ты его в сторону! — воскликнул неряшливый образ. — Чего разговаривать с ним! Потерпит!
— Вот пять рецептов, — не унимался старичок. — Вот направление на УЗИ, в лабораторию на анализы...
— Дед, анализы можешь прислать по почте.
— Вот мой паспорт. Это действительно все мои бумаги. Мне обязательно надо к врачу. Мне плохо.
— Всем плохо, — с веселой злостью сказал толстяк. Он вошел в раж.
— Нет, ты посмотри — ему плохо, а нам всем здесь хорошо! — воскликнул неряшливый образ.
— Вот, — дрожащим голосом сказал старичок, — вот, пожалуйста. Я им никогда не пользовался, ни в очередях, ни в столе заказов — мне было стыдно. Но сейчас, правда, я не могу. Вот моеё удостоверение, — старичок суетливо доставал из нагрудного карманчика зелененькую картонку участника войны, она цеплялась краями и никак не вынималась. Старик со слезами на глазах рвал ееё. Наконец вырвал и, развернув, показал всем. — Вот. Вот.
— Еще-ёо чего-о! — взвизгнул образ. — Захотел чего! Все стоят — и ты стой! Когда только они передохнут! Развелось, как собак! Проходу не дают!
Старичок встал на колени, опираясь на палочку, которая ходуном ходила в его руках. Толстяк заколебался, но присутствие образа мешало ему пропустить старичка.
— Господи! Да что же это! — прошептала приятная женщина.
Я отодвинул Рассказчика — он мешал мне пройти. Толстяк побледнел и отступил к стене. Я помог старичку встать с колен и громко сказал:
—
- Идите, вас не тронут.
Старичок пошел. Оглянулся. Я помню эти глаза. Они были у моей любимой собаки за день до гибели от энтерита.
— Щедрый какой за чужой счет! — услышал я за спиной резкий женский голос. У меня потемнело в глазах, я развернулся, но в последний миг удержался и не ударил бабу по голове. Почему-то вспомнил Есенина и меньших наших братьев. Отвращение и брезгливость передернули меня.
— Убивают! — заскулил неряшливый образ.
— Сука, — сказал пожилой мужчина с трясущейся головой и плюнулё.
«Эвдаймония», — вспомнил я.

Скоро сказка сказывается: мы оказались в туннеле с низкими потолками, жиденьким светом от запыленных слабых лампочек и прелой духотой, обложившей тело, как влажная вата. Да, так, наверное, себя чувствуют всю жизнь трубы на ТЭЦ. В больших алюминиевых ящиках привезли теёплую селедку. Каждому выдавали по хвосту и головке.
— А сереёдка где? — заорал Хаврошечка. — Сволочи! Куда сереёдку дели?
— Какую сереёдку? — удивилась полная блондинка в белом халате, раздававшая куски селеёдки крепкого посола. — Вы что, гражданин, не видите: каждому выдаем по тушке. А для удобства тушка разрезана пополам. Вот, — она состыковала хвост и голову и осталась довольна полученной фигурой, — пожалуйста.
— Я щас для удобства пользования разрежу тебя пополам, — сказал Хаврошечка, кровожадно переводя взгляд с фигуры рыбы, больше похожей на морского окуня, чем на селедку, на фигуру блондинки, похожую на рождественскую индейку, — и для удобства воткну твою башку в твою задницу!
Блондинка поспешила убраться подобру-поздорову, возмущаясь невоспитанностью «некоторых» и тщетно застегивая не сходящуюся на талии пуговицу. Подсобники вслед за ней укатили ящик с остатками рыбьих фигур.
Хаврошечка с видом победителя чесал себе грудь с татуировкой, изображавшей женский бюст синего цвета под именем «Роза». Татуировка придавала его груди дополнительный объеём.
— Пивка бы, — сказал Рассказчик. —
- Пошли поищем.
Мы с трудом протолкались к узкому переходу, долго шли по нему, пока не уткнулись в массивную кованую решетку с узорами. Пнули ееё пару раз и пошли по другому переходу, пока не уткнулись в тупик с тремя железными дверями, за которыми что-то монотонно гудело.
—
- Сплошные тупики и тупицы. Давай-ка попробуем «правило правой руки», — предложил Рассказчик. — Старое правило всех кладоискателей и исследователей лабиринтов. Правой рукой не отрывайся от стенки и выход обязательно рано или поздно найдешь.
— Если он есть.
«Правая рука» завела нас в темный туннель с редкими пятачками света. Духота сгущалась и насыщалась гнилью. Жажда наша, понятно, только усиливалась. Потолок стал давить, туннель с легким уклоном вниз уходил в черную дыру. «Как в пирамиде, — подумал я. — Так же давит, пустота и жара». Рассказчик подобрал деревянную рейку и тюкал ею перед собой, чтобы ненароком не загудеть в какую-нибудь яму. За очередным поворотом забрезжил свет. Земляной, а где и с кирпичной кладкой туннель был засыпан землей, завален щебнем и битым кирпичом, забаррикадирован кусками рельсов, искореженными вагонетками, — казалось, он был заброшен давным-давно. Но возле стены стоял лом, валялись две совковые лопаты, и было заметно, что здесь недавно копали. Резко похолодало, и мы через пять минут залязгали зубами. Озираясь по сторонам, мы осторожно пробирались через завалы, перешли по шаткой доске через яму. Несколько камешков упали в воду. Из стены вышла мужская фигура и стала молча смотреть, как мы приближаемся к ней. Она была при костюме и в галстуке. Поздоровалась с нами.
— Выход ищете? Давайте покажу. А то шею сломаете. Или сломают, ха-ха...
Земляной человек (земляк) был мрачный, но словоохотливый, и от этого сочетания было как-то не по себе. Он уверенно шел среди куч хлама, не замолкая ни на минуту.
— Вон там, под самой крышей, раньше было окно, сейчас его заложили, в гражданскую в него влетел снаряд и прямо вот сюда.
— Что-то следов не видать.
— Хе, это такие кирпичи, такой раствор, такая кладка. Им не то что снаряд, им бомба нипочем. Тут многие пытались разбить эти стены. Черта с два. А вот ребятки мои, дети подземелья, хе-хе, эти кирпичики запросто разбирают. Я тут начальник участка. Ремонт и реставрация. Ещеё два миллиона надо освоить. Вон там, — он ткнул пальцем под ноги, — ещеё один туннель идеёт. Он, правда, засыпан. Там контрразведки любили размещаться (и белых, и красных) — всеё друг друга пытали, не могли допытаться, куда эшелон с золотом пропал. Здесь и так-то тихо, но бывают минуты, когда особенная стоит тишина, и тогда слышны крики пытаемых. Приходите как-нибудь ближе к ночи, послушаете. А золотой эшелон был, точно знаю. В город вошеёл, из города не вышел. Ни вагонов, ни ящичков, ни конвоя. Никого и ничего. Интересно, правда? До сих пор ищут. Думают, здесь где-то спрятано. Вон сколько раскопок и долбеёжек...
Меня вдруг осенило, а не за этим ли золотишком заслал меня сюда Горенштейн?
— Вы графа Горенштейна случайно не знаете? — спросил я у словоохотливого начальника участка.
Тот внимательно посмотрел на меня и уклончиво ответил:
— Да кто ж его не знает?.. А вот тут взрывали, вместе с собой. Зимой сюда даже мэра занесло, с его ребятами. Ух, пройдохаи! В касках, с фонарями! Посмотрели, полазили, пощупали, посовещались и ушли. Тут же рученьками надо работать, а не головой. А без чертежей — чего тут делать? Вот тут осторожней. Труп. Никак не уберут. Не поделили чего-то. Каждый день кто-нибудь шарашится. На авось. У меня-то чертежи есть, дореволюционные ещеё. Да и по ним ни черта не найдеёшь. Всеё перемешано, как в параше. Недавно дедок один, умненький такой, с бородеёнкой, кейсиком, в шляпочке с пеёрышком, очеёчках, всеё допытывался, не знаю ли я как строитель, сохранились или нет чертеёжики подземных коммуникаций, и где они могут быть. Как же, чертеёжики ему! Папочка его до революции, видите ли, был тут хозяином, и теперь благодарная сыновняя память привела его на развалины отчего дома. В слабой надежде найти хоть что-нибудь на память. Материальное. Хотя бы кирпич. И чудной такой акцент у старикашки. И говорит вроде как русским языком, но как-то пересахарено, до тошноты правильно, и фразы все и круглые и в то же время длинные. С хвоста смотреть - паровоза не видно. День такую буду составлять - не составлю. Не будете ли вы столь великодушны, говорит, оказать мне неоценимую услугу и вместе с тем оказать честь... Та-та-та, та-та-та... Короче, чертеёжики нужны... Нет, говорю, дедушка, увы, какие чертеёжики, когда от дома-то ни черта не осталось. Да будто бы, не верит дедушка. Будто, будто. Вот мой крест, говорю ему. Ушеёл разочарованный. Но на прощание попросил посодействовать ему в поисках, а уж он, будьте любезны, в долгу не останется. Я даже расшаркался перед ним... Честь имею, говорю, честь имею. А потом думаю, что за дичь порю, какую чес
А вот и выход. Идите прямо вверх, потом по коридору и направо. Там смотрите, после третьей ступеньки сразу шестая идеёт, двух нет, — .
Оон помахал нам вслед рукой и долго смотрел, как мы поднимались по пожарной лестнице.
И снова обложила нас ватная духота. Пока искали свою очередь, опять захотели пить. Чего не попросили воды у золотоискателя — не чертеёжики, в конце концов, дал бы напиться? А то и банку с водой подарил бы…
Вот и «наши». Нас окружили со всех сторон, но увидев, что мы без воды, очередь деёрнулась, как железнодорожный состав, и медленно поползла по нескончаемым коридорам. И каждый был поводыреём каждого, и каждый думал только о себе.
Стало совершенно невыносимо, как в бане. Из толстой трубы впереди сифонил пар. Обернув тряпкой плафон, Боб подставил его под струю пара. В банку закапала горячая вода. Его окружили
со всех сторон. Некоторые улыбались, как пьяные. В глазах жаждущих было ожидание и руки невольно тянулись к банке.
— Внимание! — крикнул я. — Воды хватит всем! Первыми напоим детей. Потом тех, кто в обмороке. Вот вы, вы и ты — поддерживайте порядок. Всем достанется. Дело одного часа. Пока вода в этой банке будет остывать, мы набереём другую. Хватит всем!
Время и капли спорили друг с другом — кто медленнее упадеёт. Мне кажется, время в таких случаях заключает пари — с кем и с чем угодно, — лишь бы только испытать терпение человека. Но время прошло и капли наполнили банку. Ее передали женщине с ребеёнком, а под плафон подставили новую. Все, как по команде, поглядели на банку и облизнули губы. У женщины дрожали руки.
— Не спешите, — сказал я женщине. — Пусть немного остынет, — я взял ее руки в свои и не почувствовал их тепла, они были ледяные!
Нашли несколько металлических пластинок и устроили целую батарею конденсаторов и водосборников.
— Промышленная революция, господа технократы, — сказал Рассказчик. — А вот и наш Эдисон! — Рассказчик поднял руку Боба.

Сушу мы нашли довольно скоро, в разграбленной кем-то кладовке. Решили отдохнуть, а потом уже искать белый свет и пропитание. Сестра с ребенком сразу уснули. Уснул и Борода. Нам с Рассказчиком не спалось.
— Ну что, Шахерезада, заводи свои дозволенные речи, — сказал я.
— Я ждал этого соизволения, — промолвил Рассказчик. — Слушай же. Кстати, тебе не кажется, что мы идеём по следам крайне прожорливого и всеядного зверя? Всеё разграблено, сожрано, уничтожено… В прошлый раз, как ты помнишь, мы кончили на том, что ребеёнок приходит в семью, как варвар в Рим, и, как варвар в Риме, растворяется в ней. Но это потом. А характер человека формируется в первые шесть месяцев. Период внутриутробного развития я, по понятным причинам, не рассматриваю, хотя он-то и есть дверца из вечности. Шесть месяцев детеёныш карабкается от звериных инстинктов к человеческому разуму. А может, то-то безвозвратно теряет? — вдруг задумался Рассказчик. — И этот путь он проделывает в одиночку — ни его никто не понимает, ни он никого. Взрослый человек для него лишь ориентир, не более того. Своего рода солнце в пустыне, данное ему от века. А теперь слушай внимательно. Чем ближе он подбирается к солнцу, тем милосерднее должно быть оно: не обжигать, не покрываться тучами, не исчезать. И если это так — характер у человека будет ровным и милосердным. Да-да, именно так. Слушай ещеё внимательней. До шести месяцев этот карабкающийся звереёныш понимает больше, чем вся наша бестолковая орава в этом вот нашем вонючем мире, но только не понимает его никто и всяк переделывает на свой лад. Оттого сейчас у большинства детей родители вдруг стали бездетными...

Как-то в июньское воскресенье Мурловы набрали еды, питья и с утра поехали на пляж... Тут необходимо маленькое отступление. Димка в садике как-то сказал воспитательнице: «Почему это вы требуете от меня, чтобы я руки мыл перед едой?» Воспитательница опешила: «Как почему?» — «Да, почему? Если даже апостолы не омывали рук перед трапезой?» Ничего не ответила воспитательница, только Димку с тех пор в садике стали звать «апостолом».

Так вот, как-то в июньское воскресенье Мурловы поехали на пляж. Народу было много, и они ушли подальше от суеты, туда, где к воде подступали густые деревья. Возле воды стоял длинный шест с вереёвочной петлеёй наверху. Обычно пацаны привязывали к петле за шнуровку мяч и били по нему кулаками, стараясь пробить оборону друг друга. Мяч деёргался, метался, кружился вокруг шеста, как живой. Сейчас ребята торчали в воде. Припекало.
Димка, остановившись возле шеста, неожиданно сказал:
— Это была виселица в Древней Греции.
— Разве здесь была Древняя Греция? — удивился отец.
— Да, тут везде была Древняя Греция. Везде, — заявил сын, с вызовом глядя на родителей.
— Может, правда, была», — сказала мать, вопросительно глядя на отца.
— Ты сомневаешься? — негодующе спросил сын. — Вот тут приставали корабли. А вон там на квадратных кострах сжигали меёртвых. А здесь, где мы стоим, лежали убитые овцы, быки, собаки.
— Зачем? — обмирая, спросила мать.
Сын не ответил, «зачем». Он оглядывал это ничем не примечательное место так, словно это была Троя, Фермопилы или ещеё какие развалины из курса древней истории.
«Вундеркинд или...» — шептались родители ночью. Всеё-таки восемь лет всего, дитя дитеём, а что выкинул: часа в два или в три, когда солнце жгло немилосердно, вдруг отбросил небрежно в сторону кораблик из щепки, притворно зевнул и молвил:
— Нет, родители, скучно мне с вами жариться здесь, как барану, тощая будет бессмертным богам из меня гекатомба. Подвигов много, ещеё не свершенных, свершить предстоит мне. Я, пожалуй, поеду домой на трамвае — то воля Зевеса.
В трамвае он расплющил нос о грязное стекло, за которым проползали, деёргаясь и исчезая за поворотами, нескончаемые улочки Воложилина, с серыми деревянными заборами и тучными абрикосами, вишнями, грушами, яблонями и сливами. Скоро пойдут вишни, потом абрикосы... Лето в разгаре. Пора отпусков, каникул, витаминов и безделья. Такая благодать! Димка пел «По долинам и по взгорьям». Отец с матерью молча глядели на него, как на секретаря обкома, утирали пот с лица и улыбались, как два идиота.
А вечером Димка захныкал и у него поднялась температура. Он перегрелся на солнце. Ночью он часто просыпался и кричал: «Мамочка! Где ты? Куда тебя дели?» Мария прижимала его к себе и гладила по голове, а в глазах ееё стояли слеёзы. «Прямо богиня-мадонна с младенцем», — подумал Мурлов старший и удивился этой своей мысли. Чем больше он общался с женой и сыном, тем больше его удивляли посещавшие его мысли. Они, эти мысли, словно приезжали к нему откуда-то издалека и заходили радостные и слегка возбуждеённые, как к старому другу.
Когда Димка поправился, его увезли к деду с бабкой — Василию Феёдоровичу и Акулине Ивановне Косовым — в Ростовскую область, на тихий хутор, утопающий в зелеёных садах, весь залитый синью неба и золотом солнца. Хутор пересекала прозрачная до дна река, от одного берега которой к горизонту уходили поля пшеницы и арбузные бахчи, а от другого круто вверх уходилподнимался каменистый Шпиль, поросший бессмертниками и шиповником, через который была самая короткая дорога к ближайшей станице.
Димку потом возили на хутор каждое лето. Надо ли говорить, что от осени до весны Димка грезил одним: летними каникулами. Ему казалось, что на хуторе он меняет кожу, а в детской душе его были такой мир и покой, что впору было позавидовать зрелым мудрецам. И если бы видели его в эти дни отец с матерью, ничего странного в неём они не заметили бы. Никакой такой гекатомбы.

— Не спишь? Смотри, могу рассказать про что-нибудь другое, — Рассказчик выжидающе смотрел на меня.
— Сказал а — не будь б...
— Что ж, извольте. Несколько эпизодов из детства. С подзаголовками, если позволите. Это так же, как есть гузно, а к нему свои подгузники, так и к заголовку есть свои подзаголовки.
- Ах, мистер, прошу вас - увольте - от ваших извольте-позвольте!
- Замеч-тательно! - искренне восхитился Рассказчик.

В первый же день, подойдя к реке, Димка увидел рыжего мальчишку, лихо тащившего на вереёвке здоровенную козу. Коза упиралась и не хотела заходить в воду. Мальчишка, заметив Димку, наклонился и стал что-то собирать в ладонь. Когда Димка с ним поравнялся, рыжий шмыгнул носом и задиристо спросил:
— Косовский?
— Чего? — не понял Димка.
— - Косовский, говорю, будешь, чи чей?
- Косовский.
Звать как?
— Димка.
— А меня — Гришка.
— А что ты собираешь?
— Да так. Конфеты, драже. Просыпал. Зойка деёрнула. Хочешь? — он протянул ему на ладони несколько коричневатых шариков, напоминающих по виду фасоль. — Бери.
Димка взял на пробу одну и раскусил. Конфета была горькая, противного вкуса.
— А ты что это мне дал? — спросил Димка и стал отплеёвываться. — Конфета, говоришь?
— Шоколадная! — рассмеялся Гришка. — Зойка готовит.
— Ах, ты! — закричал Димка, и оба мальчишки, сцепившись, покатились под ноги козе, мутузя друг друга. Зойка спокойно глядела на них, трясла бородой и сосредоточенно жевала сорванную травинку. Ей нравилось, что ееё никуда не тащили.
Битва вскоре закончилась, и оба, тяжело дыша, пригрозили друг другу: «Теперь ты будешь знать!» — и разошлись в разные стороны — Гришка, шмыгая носом, потащил козу через речку, а Димка пошеёл купаться.

— Это эпизод первый, — сказал Рассказик. — Между первым и вторым Димка с Гришкой стали друзьями.

Два раза она обожглась, и от этого злость в ней вскипела пуще прежнего, даже правое веко задеёргалось. «Этот паразит Гришка» — нахальный, вечно сопливый пацанеёнок, с выпученными, как у рака, глазами, уже который год нае даеёт покоя Настеёнке да и всем хуторским бабам: то в сад залезет, то на огород заскочит, а в последнее время до того обнаглел, что забрался даже в погреб к Дуське, умял там полбанки сметаны и хоть бы подавился. А вдобавок спеёр три жирных рыбца. Дуська-то подумала, что это кошка нашкодила, и отлупила бедную зазря. Кошка даже по-человечьи заорала: «Не я-а-а!» Потом уже досужая молва приписала, что будто бы Дуська выскочила из погреба, злая-презлая, красная-прекрасная, потная-препотная, а на завалинке кошка ееё рыжая-бесстыжая флегматичная Мурка сидит, щурится-жмурится на солнце и дразнится-умывается. Дуська — руки в бока, и в голос: «Матерь божья! Сметану поела! Царица небесная! Облизывается!» — и, скинув тапок, тапком бедную кошку, тапком, по спине, по спине. Долго хуторские бабы над ней потом подтрунивали: «Ну, как там, Дусь, матерь божья — сметану поела? Царица небесная — облизывается? Тапком ееё, тапком! А царица ей — не я-а-а!» Ребятишки же соседские видели, как Гришка вылезал изё погреба — в соплях и сметане — и донесли об этом Дуське. Потерпевшая, опять помянув матерь божью, но уже в другом контексте, помчалась к бабке мальчишки, но та, глухая, как пень, ничего не поняла из справедливого Дуськиного негодования, а только кивала, как утка, котелком и, прощаясь, прошамкала: «Да, бог ееё знает. Поди на грех, может, и не будет боле ееё, потравы... Ты, Дусь, кобеля на цепь посади, да не корми его пару дней, а то и верно — худоба колхозная голодная ноне. Так и норовит залезть во двор. А кобель — он и в Африке кобель, а? Ха-ха!» У Дуськи в глазах позеленело, она стукнулась крупным лбом о притолоку низенькой землянки — чуть не развалив ееё — и, чертыхаясь, выскочила от карги вон. «Африка», а!
Короче, Гришкины проделки бабам надоели. Они уже стали приписывать ему чуть ли не всеё, что случилось на хуторе худого ещеё с довоенной поры. При этом у них чесались не только языки, но и руки. Создалась классическая революционная ситуация.
Наконец Настеёнка набрала достаточное количество крапивы и любовно оглядела ееё. «Славный букетик», — подумала она, для тренировки помахав им, словно шашкой. Ух, попади ей сейчас под руку Гришка — несдобровать ему, несдобровать! На прошлой неделе «паразит» смял у нееё грядку с крупной морковью, всю изрыл ееё, как крот, и истоптал ногами. На этом терпение Настеёнкино лопнуло, и она решила отомстить — и за себя, и за Дуську, и за весь хутор. «Ляд с ним, иродом проклятым, пропадеёт день, да я своего добьюсь! Исполню миссию», — решила она.
Настеёнка спустилась к реке, умыла жаркое своеё лицо теёплой водой, погляделась на зелеёное своеё отражение, поправила завиток над ухом, подоткнув его под косынку, и схоронилась в буйных кустах терновника, да ещеё прикрылась лопухом, похожим на слоновье ухо. Сообразив, что белая косынка будет заметна с тропинки, ведущеий в её огород, она стянула ееё с головы, перемотала ею стебли крапивы, нагнула голову и настроилась терпеливо ждать.
А тут, как на зло, сосед Мефодий со своим дружком, пьянчугой Кондратием Зыкиным, откуда-то взялись и вконец настроение изгадили. Кондратий заприметил ееё и рыгочет, тычет культеёй:
— Гля! Настеёнка в кустах сидит! Га-га-га! Писает!
— Катитесь вы отседова! — огрызнулась Настеёнка и, встав, оправила платье и нервно прошлась туда-сюда, пока гогочущие мужики не скрылись под вербами по краю Мефодиева огорода.
Настеёнка в расстройстве помянула недобрым словом и Мефодия с Кондратием, и Гришку сопливого, и всю его родословную, и чуть-чуть успокоившись, снова забралась в помятые, как ееё чувства, кусты и стиснула зубы, чтобы не ругаться вслух. Астропрогноз сбылся. Чеёрта только помяни — Настеёнка, перемогая себя, заеёрзала, услышав шлеёпанье босых ног и паскудное сопливое шмыганье. На тропинке появились двое. Первый озирался по сторонам и часто хлюпал своим конопатым, будто мухами засиженным, носом. Это был Гришка. Второй Настеёнке был незнаком. Он шеёл автономно, не глядя по сторонам, как к себе домой, и даже что-то насвистывал. «Да их тут уже целая банда!» — вознегодовала Настеёнка. Она с воплями ринулась из кустов, но запуталась в них, зацепилась за что-то, растянулась и обожгла себе правую щеёку и шею крапивой. «А-а-а-а!» — рявкнуло в прибрежной зоне, и всеё на мгновение замерло возле реки. Кондратий, который в это время на Мефодиевом огороде «потреблял, в свою очередь, оную из горла», поперхнулся и закашлялся, и замотал рукой — луку, мол, луку дай скорей, заесть.
Димка ничего не успел сообразить, как Гришка уже был за поворотом. Димка увидел поднимающуюся с карачек разъяреённую женщину, вырывающую из бурьяна ноги. Ему ещеё не привелось в своей жизни видеть разъяреённых женщин — это воистину страшное зрелище, и не только для ребеёнка. Но у него тут же сработал чисто мужской инстинкт, и он, не раздумывая, чесанул вслед за приятелем. Настеёнка неслась по пятам, и мальчишки холодели от ееё страшного крика: «Догоню — убью! Догоню — убью!» Димка бегал быстрее Гришки, но сейчас ни на шаг не приближался к нему и даже стал позорно отставать. И главное, свернуть было некуда — по обе стороны сплошь огороды да непролазные заросли тальника.
Кондратий с Мефодием, выйдя на тропинку, молча смотрели на зелеёный коридор, где только что было столько шуму, и долго жевали пеёрышки лука. Казалось, этим коридором от них окончательно ушла война...
Василий Феёдорович и Акулина Ивановна сидели на завалинке, молчали, любовались знакомым до мелочей незатейливым видом: рекой, песчаной косой, вербами и ещеё чем-то неуловимым, чему и слов-то нет. Они молчали, как молчит всякий, на кого мягко, с любовью опускается теёплый летний вечер, опускается уже шесть десятков лет.
Акулина Ивановна думала о чеём-то. О чеём? Вряд ли она сама знала — о чеём. Думал и Василий Феёдорович. Подумает и замурлычет тихонько. Грустно, но светло как-то, по вечернему грустно, по вечернему светло:
«Ты воспой, ты воспой, в саду соловейка.
Ты воспой, ты воспой, в саду, голосистый...
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати.
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати...»
Попоеёт вот так и снова думает. Хо-ро-шо...
Жара спала, и речка пахла камышом и илом.
Красивая речка Косма! Как гибкий тонкий звереёк, она упруго потягивается, готовая в любой момент стремительно броситься в сторону, а через минуту свернуться кольцом и забыться в кратком отдыхе. Так бы и глядел на нееё издали, не нарушая ееё блаженного одиночества. И чтоб ещеё к тебе не лез никто. Хорошо! Глядишь на нееё, и кажется, что уже видишь всюё до дна, и все ееё тайны, как на ладони...
По дороге вдоль реки пылили двое мальчишек, а за ними по пятам дула орущая баба.
— Никак Димка наш, — сказала не по годам глазастая Акулина Ивановна. — И Гришка Пухов. Вот нехристи, опять залезли к Настеёнке.
Дед, услышав о Настеёнке, приосанился и отвлеёкся от дум:
— .
- Похоже, она. Эк газует!
Курень Косовых, вместе с землянкой, погребом, сараем и прочими застройками, и двор почти на двадцать соток — размещались на пригорке, опоясанном старой расплывшейся дорогой, на которую спустя минуту и вылетела удалая тройка.
— Куда?! — напрягая голос, крикнула Акулина Ивановна. — Куда вас черти несут?
Димку и впрямь будто черти несли: он летел с разинутыми глазами и ничего не видел, кроме пыльной дороги да Гришкиных пяток — и те уже были где-то впереди. Услышав бабкин окрик, он смекнул, что с правого бока его дом, а значит и защита, и мигом очутился у своего двора и юркнул в калитку. Акулина Ивановна вскочила с завалинки и бросилась за ним:
— Я те!.. Стой! Стой, я кому сказала!
— Чего, Настеён, в Мельбурн готовишься? Передохни малость от тренировки.
Василий Феёдорович разгладил усы и выпрямился. Настеёнка приостановилась, перевела дух и звонким сильным голосом прокричала:
— Эти чертенята мне все грядки истоптали! Второй-то ваш? Он тут не заводила. Это всеё сопля рыжая! У-у! Он их всех хороводит. Ну, проклятущий! — взяла она снова с места в карьер. — Догоню — убью!
Василий Феёдорович смотрел ей вслед, и ему стало тепло, как от наркомовской, и он подумал шаловливо: «За мной бы кто так погонялся...» Не иначе, как эти мысли внушила ему полная луна, выкатившая засветло прямо напротив их дома.
Гришка заскочил на свой двор. Дома и впрямь стены помогают. Вслед за ним туда ворвалась Настеёнка. Слышно было, как загремели веёдра и с громким кудахтаньем разлетелись куры. Залаял линеёвский Бирон, а за ним и косовские собаки. Тем временем Акулина Ивановна хитростью поймала внука и за ухо притянула его к завалинке.
— Полюбуйся, дед, на грабителя! Ну, что там с Гришкой натворили? Рассказывай! Чтоб больше с ним я тебя не видела! Увижу — выдеру! А пожалится кто — моментом к родителям отправлю! Срам-то какой! Мне такого сраму не хватало! За всю жизнь ничего и близкого не было! Вот Настеёнка обратно пойдеёт — объясняйся с ней сам. А то герой выискался. Не разевай рот на чужой огород!
— Ничего я не разевал. Сдался мне ваш огород! Меня Гришка веёл гнездо лисье показать.
— Ага, «гнездо». Рассказывай! То-то Настеёнка, как оглашенная, вон сколько пеёрла за вами!
— Ладно, бабка, понял малый всеё. Чего наседать зря?
— А ты не встревай, — отмахнулась Акулина Ивановна, однако отпустила внука. Димка, весь в противоречивых чувствах, побреёл во двор. «Ещеё раз за ухо схватит — уеду! — решил он. — А Гришка — гад! Завеёл и первый деёру дал».
Настеёнка неторопливо шла обратно и обмахивалась веточкой. Обшарила она весь двор, но «паразит» как сквозь землю провалился: ни в саду, ни в хате, ни в землянке — нигде не было. Хотела попенять Гришкиной бабке, та упоеённо рылась в куче угля, да вовремя одумалась и не связалась с глухой тетерей, от которой была бы только лишняя накрутка нервов. Крепко сплюнув, она пророкотала: «Чтоб вы тут сгорели все!» — выехала со двора, громко хрястнув калиткой.
А вечер был славный. «И чего это я, дура?..» — подумала Настеёнка. От бега в ней заиграло здоровье и стало радостно. Красное солнце спряталось за холмом, но было ещеё светло. Даже странно как-то, обычно темнело очень быстро. Луна вон какая. Пропала куда-то и Настеёнкина злость, и вечерний зыбкий свет стал наполнять ееё своей истомой. И воздух был необыкновенно вкусный.
— Догнала? — спросил, ухмыляясь, Василий Феёдорович.
— Не-а, — мотнула головой Настеёнка, остановившись у завалинки.
— Что же так? — полюбопытствовал Василий Феёдорович.
Акулина Ивановна, уловив оживление мужа при виде Настеёнки, отвернулась в сторону и вроде бы даже запела себе под нос, потом встала, одеёрнула юбку и с подчеёркнутым достоинством супруги направилась во двор, но возле калитки остановилась, повисла на ней и стала разглядывать Настеёнку. В груди она чувствовала тяжесть и думала о том, что это нехорошо.
— Да из-за мужиков разве догонишь? — игриво сказала Настеёнка. — На мужика раз взглянешь — на версту отстанешь.
— Каких мужиков?
— А которые на завалинках сидят. Задержалась вот давеча возле вас и не догнала, — Настеёнка улыбалась им обоим.
— Что ж, мужикам и посидеть нельзя? — подмигнул Акулине Ивановне Василий Феёдорович.
— Да они-то, поди, уже ни на что больше и не сгодятся! — ухмыльнулась Настеёнка и, круто повернувшись, пошла прочь, напевая.
Василий Феёдорович посмотрел на жену, потом вслед Настеёнке, почти пропавшей в сумерках, снова на свою старуху и, ничего не сказав, пошеёл к летнице.
Акулина Ивановна осталась у калитки, задумалась и, пожалуй, впервые за последние двадцать лет вспомнила свою молодость, но не знала, как же ееё пригнать к сегодняшнему дню.

Вдоль каменной кладки, в тени акаций, не спасавших, однако, от полуденного зноя, маялись куры. Обжоры и побирушки, они, растопырив крылья и раскрыв клювы, забыли про свои ненасытные желудки. Круглые глаза их осоловели от жары.
Пеёстрый, голенастый, уже отяжелевший красавец-петух гордо ходил по двору Косовых и выискивал съестное. Найдя какую-нибудь крошку, он брал ееё в клюв, вновь клал на землю, наклонял голову набок, словно показывая, куда положил, и начинал созывать несушек. Когда же они подходили, петух сам склеёвывал эту крошку и удалялся от них на новые поиски. Обиженным хохлаткам оставалось лишь созерцать лохматые петины ляжки и его роскошный рыцарский хвост с красиво изогнутыми перьями. «Ко-король, ко-король», — делились они впечатлениями.
Обманув кур в очередной раз, петух распустил крылья и стал кружить вокруг белой курицы. Покружил-покружил и вдруг бросился на нееё.
Димка, испугавшись, ворвался на веранду, где бабушка сидела со своими подружками, и закричал:
— Бабушка! Там петух заклюеёт курицу!
Бабки переглянулись, с трудом скрывая улыбки, и одна из них, которая потолще, не выдержала и рассмеялась:
—
- Ничего с ней не случится!
— Забьеёт он ееё, скорее, бабушка, пошли! — торопил мальчик, с недоумением поглядывая на такую непонятливую толстую бабку.
— Ага, забьеёт! — согласилась толстая и, нагнувшись к другой бабке, что-то сказала ей на ухо. Та по-девичьи стыдливо прыснула и прикрылась фартуком.
Акулина Ивановна встала из-за стола и вышла за внуком.
—
- Где? — спросила она.
Петух спокойно ходил по двору, как ни в чеём не бывало, все куры были живы и здоровы, а пострадавшая белая несушка усердно долбила хлебную корку. Димка почувствовал себя неловко, будто он нарочно соврал. Бабушка вернулась на веранду — и оттуда послышался громкий смех.

Проводив своих товарок до калитки, Акулина Ивановна вспомнила, что давно собирается проверить одну пеёструю хохлатку — несеётся она или нет. Жрать-то она мастерица, впереёд всех лезет, а вот кудахтать — ни разу не кудахтала. Может, больная какая, спаси господи, заразит всех курей! А вообще-то курице всегда помнить надо: перестала нести яйца — не снести головы!

Акулина Ивановна вынесла из кухни чугунок с остатками борща и размокшими корками хлеба, поставила его на землю и стала созывать кур. Те ватагой бросились к ней, окружили чугунок, жадно выхватывая из него куски, и клевали друг друга. Петух галантно кружился вокруг их хвостов, выискивая брешь. Интересующая бабку курица чеёрной лапой вцепилась в край чугунка, чтобы ееё не отпихнули подруги, и быстро молотила клювом.
— Ну да, как жрать — так первая! — возмутилась Акулина Ивановна.
Акулина Ивановна, конечно же, была не права, так как судила курицу с человеческой, а не с куриной точки зрения. Она осторожно, мелкими шажками, приблизилась к чугунку, схватила пеструшку и стала ееё ощупывать. Куры, опрокинув чугунок, с кудахтаньем бросились врассыпную. Чугунок придавил ногу одной курице, и та судорожно пыталась освободиться.
Петух налетел на ноги Акулины Ивановны, но, получив пинок, вместе с бабушкиным тапком отлетел в сторону. Бабка продолжала изучать пленницу. Та хрипела и вдруг, закатив глаза, отбросила навзничь голову, деёрнулась и замерла.
— Свят, свят, свят! Никак околела? — обмерла Акулина Ивановна. Она положила курицу на землю, брызнула на нееё водой. Петух бочком приблизился и осуждающе выкатил на хозяйку глаза, грозно шевеля длинными перьями хвоста. Бабка же не обращала на него никакого внимания и хлопотала вокруг пеструшки. Она приподнимала ей голову, крылья, оттягивала ноги, щипала, гладила, брызгала водой, дула на нееё, тыкалаё клювом в блюдечко с водой, но курица лежала без чувств. Через четверть часа пеструшка пришла в себя, встала, оправила пеёрышки и пошла, пошатываясь и вяло квохча.
Петух повеёл свою семью со двора и столкнулся у калитки с Гришкой. Тот гавкнул на них тихо, и куры разлетелись.
Димка был недоволен петухом и рассказал Гришке, как он бессовестно напал на одну из кур, а другую после бабкиного пинка сразу же раздумал защищать.
Насчеёт того, что петух без объявления войны напал на блондинку, Гришка Димку успокоил, посвятив его в истинный смысл нападения:
— Петух на ту нападает, что зад подставляет. А вообще-то он точно трус.
— Гриш, давай нашего петуха водкой напоим для смелости. Это ж не петух, а так себе. Баба, а не человек. Позор двору нашему! Утром соседский петух опять его с дороги гнал. Помнишь, парни напоили водкой пса на кузне, и он лаял всю ночь, пока в него дед Тихон с ружья не бабахнул.
Косовский пеёстрый петух и точно был петухом не из храброго десятка. Он имел и мощную грудь, и мощные лапы, и роскошный гребень, но был лгун, трус, лентяй и обжора. Все пороки, отпущенные петушиному роду, воплотил в себе. Когда он выводил свой гарем на дорогу, из соседнего двора Линеёвых с шумом перелетал ограду красный петух, за ним бежали его хохлатки с цыплятами. Увидев их, пеёстрый петух удирал к себе во двор, не принимая боя с соседом.
И ребята решили вдохновить его на подвиг, помочь петуху обрести смелость.
Они опустились в погреб, слили из бутылки остатки мутной браги в миску и накрошили в нееё хлеба. Димка помешал приготовленное зелье пальцем, облизал его и передеёрнулся:
— Ну и гадость!»
ν        

- Теперь, Гришка, надо это, бр-р, скормить петуху. Давай его в сарай загоним и закроем там одного.

— А петух будет это жрать? — засомневался Гришка.

— Должен, кобель же сожрал.
ν        

.

Гришка с миской скрылся в сарае., а Димка, кидая крошки, поманил кур за собой: «
- Цыпа, цы-ы-па...» Куры осторожно потянулись за ним, но остановились в нерешительности у теёмного входа. Петух выдвинулся впереёд, зашеёл на полкорпуса в сарай, повертел головой и пропал в темноте. Димка тут же захлопнул дверь. С потолка посыпалась солома, куры разлетелись, а в сарае заметался петух. В щель протиснулся Гришка. Друзья привалили к двери большой камень и отошли в сторонку, чтобы петух успокоился.
Петух побегал, покричал и действительно успокоился. Видимо, наткнулся на миску. Пацаны приоткрыли дверь, и Димка протиснулся внутрь. После яркого света он ничего не видел, только чувствовал духоту и паутину на лице. Приглядевшись, он увидел петуха возле пустой миски. Димка присел рядом и погладил петуха по голове. Тот деёрнулся, но с места не тронулся.
— Сидит, — испуганно сказал Димка другу. — Может, того, а? Шею взъерошил и ни гу-гу.
— Давай его выгоним.
Они открыли дверь. Петух вышел на свет, огляделся и пошеёл по дорожке, перед самым носом растянувшегося на земле Прута. Возле кухни он вдруг истошно заорал.
— Началось, — шепнул Гришка. — Захмелел.
Прут приподнял голову, огрызнулся на муху и внимательно поглядел на обнаглевшего петуха. Петух созвал хохлаток и стремительно повеёл их развеёрнутым флангом на границу. Всеё шло как по маслу.
— Я тебе говорил! — торжествовал Димка. — Сейчас драка будет. Наволочку готовь для красных перьев.
Едва петух Косовых показался на дороге, появился и его противник — красный линеёвский петух. Он поиграл перьями, блеснувшими медью в лучах закатного солнца, и яростно почесал лапой затылок. Затем он смело подошеёл вплотную к пеёстрому трусу, с намерением проучить нахала. Но тот неожиданно, как коршун, прыгнул на заклятого врага, выставив впереёд когти. Линеёвский петух отскочил в сторону, но тут же был сшиблен с ног. В ход пошли клювы, когти и многолетняя ненависть. Красные, рыжие, серые, белые перья полетели во все стороны, и не успели они ещеё осесть на землю, как красный петух оказался на своеём дворе.
А пеёстрый петух, впервые познав вкус победы, долго ещеё стоял на дороге и ошалело орал.
Вернувшись во двор, он направился к миске Прута и стал созывать к ней кур. Когда он влез ногами в тарелку, Прут, чтобы не искушать себя, встал и направился к своей конуре. Путь его лежал мимо петуха, но тот спокойно продолжал клевать собачью еду, как свою собственную. Прут, не стерпев такой откровенной наглости, оскалился и отхватил нахалу полхвоста.

Гришка дня не мог прожить без приключений и как-то предложил Димке побелить старую вороную кобылу Версту. Верста доживала уже второй десяток лет, от солнца она приобрела грязно-бурую окраску, но голова и ноги были чеёрные, и лишь местами белели седые волоски — так называемая масть вороная, в загаре, стариковская масть. У кобылы хватало сил только на еду и сон. Чтобы не делать лишних телодвижений, поев, она засыпала стоя, а если проснувшись лежала, то старалась и поесть тоже леёжа. Обычно она паслась возле дома своих престарелых хозяев — Глазыриных, живших в самом конце хутора, за речкой. За их убогой хаткой, крытой соломой, начиналась степь и уходила вдаль песчаная дорога. Казалось, эта дорога уходила так далеко, что стоило старикам немного отдохнуть, набраться сил и отправиться по ней вместе со своей любимой лошадкой — рано или поздно они добрались бы таки до собственной юности.
У стариков детей не было, и кобыле перепала вся теплота их добрых сердец. К ней они относились как к члену семьи.
Старик Глазырин лет пятнадцать тому назад, когда ему было только шестьдесят, ездил на ней в станицу и даже любил изредка пускать ееё в галоп. Верста вела свою родословную от местной казачьей кобылы и персидского жеребца-гастролеёра, и отличалась в молодости сухостью сложения, была энергична, имела быстрые аллюры. Самой примечательной частью экстерьера у нееё была голова с узкой мордой, тонкими губами и изумительной красоты умными печальными глазами. У лошадей спина не такая гибкая, как у человека, поэтому они всю жизнь и везут кого-то. И к двадцати годам стареют, бедняги. К старости и Верста, конечно же, стала иной, но для стариков Глазыриных она оставалась всеё маленькой игривой девочкой. Они души в ней не чаяли и любую пищу делили на четыре части: две — себе, две — кобыле.
Гришка притащил ведеёрко с побелкой, кисть на длинной ручке и гребень.
— А извеёсткой не сожжеём ей кожу? — спросил Димка.
— Это глина, обычная побелка.
Димка захватил горбушку хлеба, закатанный кусок сахару, самый большой огурец, и они пошли за речку. Время было послеобеденное, старики спали, закрыв ставни от зноя.
Под огромной грушей, в тени, спутанная Верста подбирала падалицу. Ребята осторожно приблизились к ней. Кобыла подняла голову и замотала ею, отгоняя мух.
— Веёрстушка, Веёрстушка, — погладил ееё храп Гришка, — моя хорошая. Мы тебя сейчас причешем и ты станешь красавицей, — и он стал гребнем расчеёсывать гриву и выбирать из нееё репьи. Версте было очень приятно вновь услышать слово «красавица» ещеё из чьих-то уст, помимо хозяйских. — Димка, дай-ка огурец! И начинай белить ей бок.
Гришка с хрустом откусил пол-огурца, а другую половину дал Версте. Димка окунул кисть и боязливо коснулся лошади. По коже Версты пробежала дрожь, словно на нееё сели слепни и мухи. Димка стал смелее водить кистью. Похоже, что Версте нравилась прохлада от побелки, и она стояла, не двигаясь. Гришка продолжал гладить кобылу, расчеёсывать ей гриву и хвост, выдирать из них репьи, поделился с ней хлебом, дал кусок сахару, а Димка тем временем, войдя в азарт, кончил белить и второй бок кобылы.
.
— А как же с мордой и ногами?
— Бели и их.
Димка выбелил Версте голову. Морду. Остался чеёрным один нос, и было смешно, когда кобыла вдруг оскалила жеёлтые стеёршиеся зубы, точно потешаясь над своим преображеённым видом.
— А ноги?
— Ноги давай я побелю сам, — сказал Гришка. — Тут надо умеючи. Она хоть и старушка, да всеё равно ноги о-го-го! — о
н взял кисть, быстро и уверенно выбелил кобыле ноги.
— Может, хвост оставим чеёрным — для красоты? Спереди нос чеёрный, а сзади — хвост, — предложил Димка.
— Не надо красоты. Надо, чтобы она была похожа на обычную лошадь.
Под вечер из избы вышел, потягиваясь, дед Глазырин. Хотел напоить кобылу, но ееё нигде не было. У двора дремала под грушей чужая белая лошадь. Старик подошеёл к ней, внимательно осмотрел ееё плохо видящими глазами — и не признал.
Узнав о пропаже, бабка запричитала, подошла к Версте и тоже не признала ееё. Кобыла приветливо махала им белой головой, но те оставили ей ведро с водой, отвернулись и ушли в избу.
Весь следующий день старики провели в безуспешных поисках пропавшей лошади. Осмотрели берег реки, заходили во все дворы, но никто не видал их Версты и не мог помочь им. Опечаленные старики сидели на завалинке, глядели на пасущуюся белую лошадь и горевали о своей Версте. Приблудной лошадке перепало с их стола, что послал им в этот день господь.
К вечеру ветер нагнал тучи, и ночью разразилась гроза с ливнем.
Утром Глазырины, ещеё не вставая с постели, загадали: если белая лошадь ушла, Верста непременно найдеётся. Глазырин растворил дверь и увидел напротив, в лучах восходящего солнца, как в ореоле, свою вороную кобылу.
Не веря глазам своим, он подошеёл к ней, обнял за шею и заплакал. Осматривая лошадь, он заметил в гриве куски белой глины. Дед потрогал их, и пальцы стали белыми. Он всеё понял, выругался незлобиво: «Проклятые!» — потом засмеялся и поспешил сообщить радостную весть своей старухе.

Проснулся Димка поздно. Ставни были уже закрыты от солнца. О теёмное стекло билась муха. Два солнечных луча из щелей ставни пронизывали наискось комнату, и в них кружились пылинки. Пахло укропом и овчиной. В чулане было прохладнее и глухо, как в валенке.
Мальчик вышел на крыльцо и зажмурился от яркого света. Белый полдень слепил ему глаза и жеёг голову, макушка была горячей, как песок. Всеё вокруг замерло, только под ногами шевелилась и поскрипывала рассохшаяся половица.
Во дворе было пусто. Воздух, мерцая, волнистыми струйками поднимался к высокому небу. От ночного дождя не осталось и следа. Дождевая вода сбежала, оставив на земле жеёлтую пену и грязный мусор.
Илистая почва возле реки уже высохла и покрылась сеткой трещин. Привяла и поседела трава. Небо в зените было прозрачно-голубым, а к горизонту — светло-синим.
Нестерпимый блеск реки и раскалеённый песок наводили Димкины мысли на то, что небосвод под солнцем стал плавиться, как смола, и стекать в реку, а от самого солнца отвалился, как от раскалеённой печи, кирпич. Он упал на землю и рассыпался на миллионы огненных золотых песчинок, которые жгли ему босые ноги.
На песке лежал Гришка.
—
- Пошли ловить рыбу,, — предложил он.

— Жарко, — сказал Димка. — Я охолонусь.

Гришка ловил рыбу в тени вербы, а Димка, раз окунувшись, забрался на это же дерево, ствол которого лежал низко у поверхности воды, устроился поудобней в его развилке и, болтая ногами, стал смотреть на речку, на Гришку, на редких прохожих, измученных зноем.
В его воображении игра световых бликов на поверхности воды постепенно стала восприниматься как калейдоскоп голубых, зелеёных и жеёлтых огней, развевающихся на ветру знамеён, под которыми яростно сшибались древние воины. Рябило в глазах от несметного множества кольчуг, сверкали щиты и латы, мечи и кинжалы, развевались зелеёные конские гривы.
У Димки заблестели глаза, лихорадочно летело в неведомые дали его воображение. Ему хотелось соскочить с дерева и ворваться в самую гущу сечи.
От неосторожного движения он свалился на сидевшего внизу Гришку, и оба полетели в воду.

— О чеём беседа? — спросил проснувшийся Борода.
— Да так, ни о чеём, — ответил Рассказчик. — Я всеё больше прихожу к выводу, что всеё окружающее нас — и вот этот потолок, и твои ноги, Борода, и мой бурчащий желудок, и линии судьбы на твоих ладонях, Рыцарь (у тебя совсем разные руки, будто тебе предназначены две судьбы), — всеё даеёт нам ежесекундно какой-то сигнал, знак, но мы его не понимаем. Не видим. Как слепые котята. Обидно.
В кладовке мы провели два дня, делая радиальные вылазки в поисках еды, но всеё безуспешно. За два дня у нас маковой росинки во рту не было, и круто солеёный селеёдочный хвост вспоминался всеё с большей нежностью, и всеё сильнее росло убеждение, что Хаврошечка в своей критике сферы общепита был не прав. Отправившись с Рассказчиком в очередной поход, мы захватили, как обычно, банку для воды и металлический прут, на всякий случай. Забыл я правило: всеё, что береётся на всякий случай, этот случай и порождает на всякий случай.
На этот раз мы забрели дальше, чем обычно. В коридоре была меёртвая тишина, тишина тупика. Так оно и оказалось — дальше идти было некуда.
— Смотри, крыса, — шепнул Рассказчик. — Ещеё одна. Ещеё! Чеёрт! Сколько их!
Я схватил Рассказчика и взвалил его себе на спину.
Крысы окружили меня и прыгали, стараясь вцепиться в ноги Рассказчику. Мой железный пирожок с мясной начинкой их, похоже, не интересовал по причине бесперспективности, что говорило об их очень высоком интеллекте: даже люди, облачившись в рыцарские доспехи, бестолково проводили время в изнурительных побоищах, не нанося никакого урона друг другу.
Я лупил прутом вокруг себя без разбору. Прут то лязгал по полу, то попадал в мягкое податливое тело крысы, наполненное интеллектом и душераздирающим визгом. Крысы без особой охоты ушли, бросив убитых и недобитых на мой произвол, то и дело оглядываясь на нас и останавливаясь. Когда в темноте окончательно погасли огоньки их глаз, Рассказчик сполз с меня.
— Да-а... Спасибо тебе, славная крепость Измаил. Наколотил ты их, однако... Щелкунчик.
Мы подобрали несколько крыс за хвосты и вернулись к своим спутникам. Женщина что-то рассказывала ребеёнку. Борода сидел и молчал, как сыч.
— Борода, кинь спички. Дроф настреляли.
— А почему они с хвостами? — спросила Сестра.
— Ты, прямо, как Красная Шапочка: почему да почему? — сказал Рассказчик. — Ты видела птиц без хвоста? Без хвоста далеко не улетишь.
— Это чтоб от охотников след заметать, — сказал Борода.
— А перья где?
— Да облетели.
— Свежевать будем или так... с перьями? — спросил Рассказчик.
— Если можешь, освежуй, освежувай, освежувовывай.
Рассказчик отошеёл в угол, «чтобы не летела чешуя», и застыл в раздумье. Борода подошеёл к нему:
—
- Дай-ка я. Мне сподручнее. Не отягощеён чрезмерным воображением. А ты пока нащепи лучинок и разожги костерок.
«Дроф» подвесили на проволоке и поджарили. Рассказчик кашеварил. Кушанье готовилось с треском и палеёной вонью. Когда жаркое было готово, он пригласил всех к столу.
—
- Вот вам вилочки, — он протянул заостреённые палочки, похожие на зубочистки., — Аа ножик, увы, один, — он первый поддел «дрофу» и, закрыв глаза, откусил. —
- Хм, вкусно... Крылышко, наверное. Божественно! Парижане в семьдесят первом ели. Если не глядеть, не нюхать и не жевать — как в столовке — очень даже ничего. Я, пожалуй, даже добавки попрошу. Я в детстве добавку подавкой называл. Хороша подавка!
Борода и я, ободреённые примером Рассказчика, не потерявшего говорливость после снятия пробы, тоже приступили к трапезе. Сестра так и не притронулась к еде, а мальчику предложить «дроф» мы не решились.
— Ему рано, пусть подрастеёт, — сказал Рассказчик. — Это пища мужчин. На его век хватит.
— Ну, что ж, господа, пора возвращаться к нашим баранам, — сказал я.
— Лучше бы к их няням, — крякнул Рассказчик.
Борода недоуменно посмотрел на нас.
— У него литературные ассоциации и реминисценции, — пояснил я Бороде. — Это профессионально: истоки поэзии искать в Арине Родионовне.
— Вы этих... дроф возьмите с собой, пригодятся ещеё, — сказала Сестра, указывая на остатки пиршества.
Мы вернулись к нашим баранам. Терпение — их вечный удел.
Очередь не менялась во времени, как Дориан Грей. Было заметно, что Рассказчика преследует эта литературная мысль. Мне же другое пришло на ум. Пожалуй, лучшей организации и большего порядка, чем очередь, не знали даже римские легионы. Понадобилось два тысячелетия, чтобы достичь в управлении человеческой стихией такого совершенства. Вертикальная и горизонтальная иерархия, ячеистая структура, где каждой i-й ячейке соответствует j-й член, и никакой другой... Именно очередь сближает нас с такими гениальными архитекторами, как пчеёлы и муравьи. И именно она, и только одна она доказывает, что разум присущ в равной мере этим насекомым и человеку. Только они — от него идут, а мы — к нему приходим. Если успеваем.
А у наших была новость: сыграли свадьбу Боба с его новой знакомой — у нееё сразу же прошеёл вывих ноги, а рот стал ещеё чувственней. Со свадебного стола и нам достались крохи — молодая жена протянула мне чеёрствый кусочек (у нееё в сумке, за подкладкой, завалялись с мирных времеён три ванильных сухаря, они ещеё источали, хотя и слабо, приятный запах ванили).
Я отдал этот кусочек Сестре. Она отщипывала невидимые крошки и бережно клала их ребеёнку в рот.
А Бобу мы подарили в качестве свадебного подарка жареную птицу, которую он принял с реёвом восторга.
—
- Друзья! Выпивка за мной!
— Чего там! — махнул рукой Рассказчик. — Не к спеху. А вот тебе не мешает подкрепиться.
А жизнь, как говорят журналисты, не стояла на месте. Жизнь — не цапля. И бурлило не только в животах, бурлило в умах, бурлило в людских сердцах. Во время двухдневной стоянки, пока мы отсутствовали, начался грибной сезон: образовалось сначала две, потом еще две, потом сразу пять партийбыли зарегистрированы первые семь партий, каждая со своим уставом, программой, сторонниками и лидерами.
Лидеров, как всегда, отличало страстное желание: во имя счастья ближнего идти вместе с ближними своим особым путеём, до далекого общего конца, а по пути метать обещания, как икру. Изумляла острота их провидческого взора: минуя день завтрашний, послезавтрашний, они видели грядущие десятилетия.
Сторонников отличала непоколебимая ничем вера в исполнение этих обещаний и удивительное отсутствие мозгов.
Что касается программы, привлекательность ееё зависела от треёх составных частей: литературных способностей авторов, умения абстрагироваться от окружающей жизни и научной глубины освоения священных писаний.
Устав же подбирали, как одежду, по фигуре и вкусам. О вкусах не спорят: одни любят ходить, как шотландцы, в юбках, а другие — без штанов.
Разумеется, у каждой партии была своя касса, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся всеё-таки кассой общей.
Регистрация партий проводилась в установленном порядке: в порядке живой очереди, на красном ящике с надписью «ПК», выдранном ихз стены. Регистрировал их круглый мужчина с прической под горшок, как у Емельяна Пугачеёва в учебнике истории. Он сидел на свеёрнутом пожарном шланге, подтачивал мелок и аккуратно и торжественно выводил маленькие буковки на щите из оргалита, как на скрижалях истории. И хотя щит ничем не был похож на щит Ахиллеса, а в секретаре всех партий самой воинствующей частью была упомянутая чеёлка a’la Пугачеёв, всеё-таки приходили на ум строчки Пушкина о народном бунте.
За три дня Ззарегистрировалось 22 партии и одна подпартия (что это было такое, не знали, как водится, и сами учредители):. Тут же решили провести Первый объединенный Учредительный съезд всех партий. И тут же стали его проводить. Понятно, образовался бедлам, понятие сугубо русское, как бы ни оспаривали это англичане. Он продолжался до тех пор, пока кто-то не рявкнул:
Партия Преображения.
1.      

Партия Республиканцев.
1.      

Партия Божией Воли.
1.      

Партия Минкомхоза.
1.      

Партия Коммунисты Центра.
1.      

Партия Вест.
1.      

Партия Сексуальных Меньшинств.

ёв.
- Братия! - воскликнул осанистый о. Олеарий, вцепившись в свою окладистую бороду, как в лацканы пиджака, обеими руками. - Облекитесь, как избранные Божие, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение! Ибо сказано...
- Слышали! Хватит долготерпения! Наелись! Не надо этого «ибо»! - раздались крики со всех сторон.
- «Кончай соплежуйство!»
Соплежуйство прекратилось. Началось соплепийство.Отец, с нерусским, странным именем, попытался было по-русски объяснить, что его ещёшь, всюду хуже некуда.
- Но ведь куда-то же - даже в сказках приходят! - прокричал Ашкенази.
- Приходят, - возразил Рассказчик. - К разбитому корыту. Или к частоколу - из человеческих голов.
Ашкенази махнул на доводы интеллигенции рукой и рвался на ящик, как на трибуну.
— Ты смотри, а ведь ни одной женщины нет среди всех этих бесноватых, — сказал Рассказчик.
— Как нет? — возразил Боб. — А вон, ничего даже...
—Эту, кКоторую сейчас за волосы по земле таскают, - женщина?
Я напомнил Рассказчику, что все женщины сейчас находятся либо в султанском гареме, либо на раздаче в столовке, либо на экскурсии по Эрмитажу.
Весь этот, и впрямь, бедлам вряд ли скоро бы кончилсяи потасовкой, если бы всех не переорал заскучавший Боб Нелепо. Наверное, у всех его предков были могучие голоса,. особенно у самого первого, Адама рода Нелепого, если можно так выразиться.
— Друзья! — гаркнул он, пригладив разом все шумы и выкрики. — Други! У нас с вами всеё впереди! Исключая, разве, уважаемых представителей секс- меньшинств. Раз так — впереёд к победам! А тыл нам прикроют голубые!
И, ввернув несколько крепких слов и смачных выражений, Боб заразительно захохотал. Захохотал вслед за ним и съезд. Обстановка разрядилась настолько, что первое заседание учредительного съезда семи22 партий и одной подпартии партий, «Новой Семибоярщины», как окрестил его Рассказчик, пошло, вопреки стараниям лже-Пугачеёва, к чеёрту.
— Жаль, протокол не вели, — сказал Рассказчик. — Внукам было бы интересно почитать. Взять бы...
Взять бы сейчас все партийные кассы да набрать в кабаке жратвы с выпивкой — ох и съезд получился бы! — крякнул Боб на голодный желудок. — А то голова, как фанера, никаких фантазий. Все фантазии в животе бурчат. Всю жизнь не мог понять этих орущих олухов — о чеём кричат, к чему призывают, куда ведут?
— Слепые поводыри... — начал откуда-то взявшийся священнослужитель в черной хламиде.
о. Олеарий, оказавшийся рядом.
— Совершенно верно, батюшка! — поспешил согласиться с ним Боб. — Слепые, как Гомер. Олухи царя небесного, — он ткнул пальцем вверх, потом, присмотревшись к бороде духовника, вытащил из нееё какую-то вереёвку. — Ведь они ничего не знают, ничего не умеют, ничего не видят, ничего не слышат, ничего не чувствуют — у них нет ни одного органа, через который можно было бы с ними общаться (надо сказать об этом сексуальным меньшевикам). И вообще они — ни взад, ни вперед... — Боб помрачнел. — Все эти лидеры, все эти орущие матеро-идеалисты, давно перековавшие плуги и мечи на «орало», с пустым желудком и жидким задом, — зачем они рвутся осчастливить меня, мою бессмертную душу? Да чтоб им лопнуть от потуг!
— Боб, ты не прав, — предупредил Рассказчик. — Лопнув, они все для тебяё и устроят. Не рад будешь...
— А что мне, шею им подставлять? Слуга покорный!
«Слуга покорный. Покорный слуга. От перемены мест слагаемых — результат один», — подумал я.

— У Василия Феёдоровича было три собаки. Старшая — охотник, средняя — вор, а младшая — так себе, Иванушка-дурачок, — начал Рассказчик очередной свой рассказ. — Ты знаешь, как только начинаются политические беседы, меня начинает колотить, будто током. Это ж сколько энергии люди тратят зря! Слушай, откуда они ееё берут? Наверное, друг у друга. Вампиры. Ладно, слушай.

У Василия Феёдоровича было три собаки: охотничья легавая Ада, уже преклонных лет, и ееё сыновья — Прут и Дюк, погодки. Жил ещеё на дворе годовалый волк, бурый и сумрачный. Никогда не знаешь, что у него на уме. Как у политика. Встанет где-нибудь в проходе и стоит. Молчит и глядит, будто надумал что-то, а сказать не может, или раздумывает, стоит ли говорить — ещеё не поймут. И с места его не стронешь. Подолгу мог стоять не шевелясь, и все его опасливо обходили. Собаки волка побаивались, даже Ада торопливо лезла под стол или кровать, когда он появлялся в избе. Если же они встречались во дворе, Ада, ворча и взъерошившись, недовольно сворачивала в сторону, а Прут и Дюк жались друг к другу и отбегали подальше. За угрюмый характер и немоту дед прозвал волка Герасимом, но чаще всего его называли просто — Он. Волк же был настроен ко всем дружелюбно, он даже любил играть с детьми, покататься по полу, рыча и скаля зубы. Димка выворачивал овчинный тулуп мехом наверх, имитируя овцу, ползал на четвереньках и блеял, а волк бросался на него и отскакивал прочь, описывая круги и теребя зубами овчину, и всегда норовил уцепиться в загривок и потрепать.
— Додразнишься, — смеялась бабушка, — возьмеёт и съест тебя.
А дедушка добавлял:
—
- Волка ноги кормят, свои и чужие, особенно когда они бараньи.
Любил же Он, видимо, только Акулину Ивановну и кошку Белку. Хозяйка прикармливала его хорошим куском и одна не боялась погладить по спине и голове, а Белка любила потереться о его ноги, подняв хвост и мурлыча. Волк вырос на кошкиных глазах, и когда он ещеё был толстым и неуклюжим волчонком, они вместе ели из одной миски, после чего Белка вылизывала ему всю морду и особенно тщательно глаза.
— Что делается! Что делается! — восклицала Акулина Ивановна.
Дед махал рукой:
— Нынче весь мир набекрень!
Волчонка Василию Феёдоровичу подарил друг охотник совсем крохотным щенком, и первое время дед сам возился с ним.
Новый тревожный запах волка не давал Аде покоя, и она всеё реже и реже стала заходить в избу, пока волчонок подрастал. Окрепнув, он бегал во дворе и по улице, никого не трогал и не пугал. Прохожие принимали его за помесь овчарки с дворняжкой. Но, видимо, правда, сколько волка ни корми, он всеё в лес смотрит. Через год Герасим пропал, убежал, вероятно, искать сородичей. Настала зима, под окнами пурга намела сугробы, и утром, очищая снег с крыльца, Василий Феёдорович замечал под окнами волчьи следы и вспоминал Герасима: может быть, это он, проголодавшийся и замеёрзший, прибегал домой, заглядывал в окна и ждал, что его впустят, а мы не знали и не впустили... Ах ты молчун, молчун, Герасим. Дал бы хоть какой-то сигнал. Лапой поцарапал, хвостом постучал в дверь. Завыл бы, что ли. И собаки хороши — волка не учуяли. Потому, наверное, и не учуяли, что это точно Он был. Ушеёл, бедняга, с обидой на нас. Хоть и зверь, а добро понимает. И Василию Феёдоровичу становилось так грустно, так жалко волка, словно это существо было ему родное и близкое. Дед даже встряхнул головой от таких крамольных мыслей, но нет, и впрямь, трудно было назвать кого-нибудь из людей, чтобы так проник в душу.
Не стало волка, и вроде бы просторней в избе было, а в душе комок застрял, чего-то не хватало, появилась какая-то ненужная пустота. Видела и Акулина Ивановна, как к дому тянулись волчьи ночные следы, делали круги под окном и пропадали в глубине сада. Вечером она жаловалась деду: «Вся худоба зимой к человеку тянется, к теплу, а Он — от него бежит. где-то Он сейчас?»
Как-то весной люди услышали выстрелы по направлению к ветлечебнице. Говорят, ветеринары застрелили волка — гонялся за курами. Возможно, это был Герасим...
Ада была породистой собакой с хорошей родословной, тянущейся чуть ли не с прошлого века. Знакомый охотник предлагал за нееё охотничье немецкое ружьеё, но дед не сменялся. И не экстерьером, не родословной, не красивым шоколадным окрасом брала за душу Ада, а тонким собачьим умом. Одно было в ней не так, как хотелось бы: не ведала она сословных предрассудков, следствием чего, к огорчению Василия Феёдоровича, на свет появился сначала Прут, а затем и Дюк. Остальных щенков разбирали знакомые.
Ада отличалась выносливостью, резвостью, терпением в стойке, была послушна и ласкова со всеми, любила детей и не боялась взрослых. Однажды на пристани ееё приласкали матросы самоходной баржи и увезли в Ростов. Вернуть собаку помогла охрана при шлюзовании баржи.
Ада обычно спала на овчине, но когда все засыпали, наступала темнота, она бесшумно перебиралась на кровать Димки, медленно заползала, ложилась, вытянувшись, рядом с ним, если он уже лежал, голову клала на подушку и умудрялась как-то скрыться под одеялом. Ей не разрешались эти проделки, бабка даже стегала ееё вереёвкой. Акулина Ивановна рано вставала доить корову, и Аде позоревать в теёплой постели не удавалось. Собака зорко следила прищуренным глазом за движениями бабки, и если та поворачивалась в ееё сторону или просто брала в руки вереёвку, пулей вылетала из кровати...
Прут унаследовал от матери только ум и породную осанку, а отец передал ему пеёструю масть дворняжки и длинную волнистую шерсть, что роковым образом сказалось на судьбе собаки. Имея сильную тягу к охоте, влечение к поиску, он из-за своей внешности не внушал доверия. Его не стали обучать охотничьему ремеслу, а когда он самовольно дважды появлялся в поле и запугивал дичь, его прогнали с охоты и отругали. Ему не хватало терпения, как Аде, замирать, сигналить хвостом и ухом, поджимая переднюю лапу, и только по знаку хозяина прыгать в кусты или бурьян и поднимать выводок куропаток. Он, где чуял дичь, туда и валил напролом.
Прут стал угрюм и замкнулся в своеём горе. Он как-то сразу постарел и не проявлял больше интереса к охоте. Стал промышлять в одиночку, работал теёмной ночью и не разменивался по мелочам. Всеё, что плохо лежало из съестного, Прут тащил домой. Добычу он не ел, не прятал впрок, а клал у порога, ложился рядом и ждал до утра, когда Акулина Ивановна выйдет доить корову. При ееё появлении он вскакивал, кидался с визгом к ней, преданно заглядывал в глаза, бил хвостом о крылечко, мотал головой и фыркал, словно указывая на свой подарок. Это были связки тарани, головка сахару, куски масла, колбаса, сыр, сушки и прочая снедь. И не заваленое в пыли и песке, а чистое, словно неёс он ееё в упаковке из магазина. Промышлял он на рынке, куда на ночь съезжались на подводах крестьяне. Умудрялся стащить и с прилавка, и с чужого двора. Его ругали, даже не раз наказывали, сажали на цепь, но он был неисправим и продолжал «свою охоту», словно в отместку за то, что его отстранили от настоящей. Может быть, он хотел убедить этим людей, на что способен, чтобы они поняли это и взяли с собой на охоту. Всеё, что он приносил, ему отдавали назад, он где-то зарывал и, по всей вероятности, никогда этим не пользовался.
Однажды Акулина Ивановна увидела у порога сладкий пирог. Прут был особенно весел, скалил зубы и будто сам радовался такой добыче. Он долго прыгал вокруг нееё, деёргал за юбку, лизал ноги, словно умолял взять пирог. Акулина Ивановна на этот раз оробела всерьеёз — это не с рынка, это уже прямо из дома, сраму не обереёшься, и прибьют собаку, наверняка прибьют.
А в полдень пришла ееё знакомая, пригласила их с Василием Феёдоровичем на вечер отметитьё день рождения. К слову, она поведала о поразившем ееё случае, даже испугавшим ееё своей непонятностью. Вынула она из печи пироги и вынесла на веранду остывать, а сама вернулась на кухню. Минут через 15-20 пришла за пирогами, а сладкого нет. Никто не приходил, не шеёл мимо, а пирог — как корова языком слизнула. Корова и впрямь где-то мычала, но издалека. Акулина Ивановна замерла: «Вот она, кара божья! Срам-то, срам какой». От страха и стыда она не выдала Прута, не сказала, что тот уже отведал именинного пирога. Хорошо, что в деревне ещеё никто об этом не догадывался.
Отцом Дюка был соседский линеёвский Бирон, огромный кобелюга, чеёрный, как уголь, в работе почти не уступавший Аде. Сам он был полукровка, как и Прут. Непостижимо, откуда в такой толстой псине было такое тонкое чутьеё.
Дюк был породист, красив, но совершенная бестолочь, как потом оказалось. Он обладал детской непосредственностью, всему радовался, всех радостно встречал и провожал, прыгал на грудь, лизал в губы, и если во двор входил с кем-нибудь дед, он лаял не на чужого, а на деда — восторженно и громко.
Василий Феёдорович, помня о промашке с Прутом, стал обучать золотисто-шоколадного Дюка тонкостям охоты на птицу. Но Дюку, сколько ни внушали, что главное в охоте это терпение и молчание, было всеё невдомеёк, и когда он чуял дичь, не делал стойку, как Ада, а начинал лаять с таким восторгом, будто к нему собрались в гости собаки со всего света, и радостно смотрел при этом на Аду и на деда. Дед только плевался с досады. Дюк же не чувствовал за собой ни малейшей вины даже тогда, когда вся охота по его милости шла к чеёрту. От охоты его отстранили, но это ему было только на руку. Он окунулся в земные радости: сон, лень и еду.
Сутками напролеёт он спал на земляной крыше погреба, а в часы бодрствования лопал всеё, что находил на земле, в горшках, что перепадало с хозяйского стола и от прутовых приношений. Дюк, наевшись, ложился набок и любил, когда его щеёлкали по туго набитому, как барабан, животу. Пузо звенело, а Дюк жмурился и лениво-лениво возил хвостом по земле. И по всему его облику было видно, что милее человека у этой собаки сейчас никого нет.
Собак кормили прежде, чем сами садились за стол, чтобы они не вертелись у ног, не ставили свои лапы на колени, не роняли слюни и не лезли мордами в тарелки. По словам Акулины Ивановны, у собак была «не жизнь, а разлюли- малина».
Обычно стол накрывали у порога, на открытом воздухе, а в жаркие часы — на веранде. Однажды, когда в гости пришли Линеёвы и, наевшись арбузов, все стали шумно вздыхать и сетовать на тесную одежду, Дюк, по своему обыкновению, насытившись до отвала, лежал вверх атласным брюхом. Одно ухо у него лежало на земле, а второе прикрывало правый глаз, левый глаз хитро блестел в прищуре. Пеёс тоже вздыхал и слабо повизгивал. После еды он любил подремать и погреться на солнышке. Когда солнце стало припекать, он лениво поворочался, намереваясь встать и перейти в тень, но так и не смог подняться и остался на прежнем месте. От этих движений в его животе что-то заурчало, зашипело, и неожиданно для Дюка, из него, словно выстрел, вылетел звук, напоминавший шум выбитой из бутылки пробки. Мгновенно вскочив, он юлой завертелся на месте и стал яростно лаять себе под хвост, стараясь схватить этот хвост зубами, считая его виновником своего испуга. Сидевшие за столом громко и долго хохотали. Когда Дюк наконец-то успокоился и принял привычную для него позу, Василий Феёдорович щеёлкнул его по пузу и спросил, укоризненно глядя на всех:
— А как вы поступили бы на моеём месте?
Все опять весело рассмеялись.

Однажды, ещеё не стало смеркаться и оранжево-красное солнце только наполовину ушло за горизонт, а на небо уже выкатила полная луна, — прибежала маленькая и круглая, как луна, Дуська Соснина и, перевалившись через изгородь, прокричала, что проклятый Дюк, должно быть, совсем взбесился, на выгоне напал на ееё бычка Трофимку, и тот загудел в яр, свихнул себе ногу. Хорошо, что пацаны видели, а то так и сдох бы в яру. На себе припеёрла его до дому — делай теперь, к чеёртовой матери, уход за ним, будто других забот у нее нет. Ещеё, слава тебе господи, ееё не покусал, проклятый. Так что пса своего держите хоть под иконами, а появится ещеё раз на хуторе — в Совет сообщу и уполномоченного приведу, чтобы произвеёл законный отстрел.
Выпалив эту угрозу, Дуська ещеё минут десять кричала разные громкие слова, которые били по голове Акулины Ивановны, как разрывные пули. После ееё ухода у Акулины Ивановны ещеё с пол часа звенело в голове, и она приняла таблетку от поднявшегося кровяного давления.
«Недаром говорят, бодливой корове бог рог не даеёт, — подумала она. — Одним языком Дуська протаранить душу может, а если ей ещеё и рога?»
Но с Дюком действительно было что-то неладное. Акулина Ивановна еще вчераё заметила, что Дюка совсем не было слышно, он где-то пропадал, прятался, а если появлялся, ходил медленно, с опущенной головой, не поднимая глаз, и не притрагивался к еде. Можно было, конечно, свести его к ветеринарам, но тех, как нарочно, вызвали в другой район — там объявили вроде как карантин по ящуру.
Когда Василий Феёдорович пришеёл с работы, она сказала ему:
—
- Дюк всеё-таки взбесился. На соснихинского бычка напал. Тот в яр свалился, ногу вывихнул. Дуська прибегала.
— А может, он первый Дюка боднул? — спросил Василий Феёдорович.
— Это соснихин-то бычок?
— Ладно. Пойду погляжу... А ты дома сиди! — прикрикнул дед на Димку.
Дюк лежал на погребе, забившись в самый угол под навес крыши. Взгляд у него был вялый, а из уголка рта свисала ниточка слюны. Дед поставил рядом с ним миску с едой, но Дюк к ней не притронулся. «
- Да, брат, плохи твои дела».
Василий Феёдорович зашеёл в дом, снял со стены двустволку. Заглянул в оба дула, проверил курки, ожесточеённо щеёлкнул затвором. Опять повесил ружьеё и сел на сундук. Закурил. Потеёр рукой грудь — что-то неладное было в ней.
— Ну, что? — спросила Акулина Ивановна.
Дед ничего не ответил. Акулина Ивановна прижимала руки к груди, а на глаза ееё навернулись слеёзы.
— Волка, что возле бахчи застрелили, точно признали бешеным, — сказал Василий Феёдорович.
— Господи!
— Ладно! — дед сорвал ружьеё, вытащил из-под лавки сапеёрную лопатку и вышел, хлопнув дверью.
Димка кинулся к Акулине Ивановне.
— Бабушка! Он застрелит Дюка! Не разрешай ему стрелять в него! Не разрешай! Не надо! Я не хочу! Он же такой хороший! Он лучше всех вас! Ну за что, за что, бабушка?
Он хотел выскочить из избы вслед за дедом, но Акулина Ивановна не выпускала его. У нееё катились слеёзы по щекам и тряслись руки, и она не знала, как объяснить внуку, что нельзя бешеных собак оставлять в живых, что это опасно для всех. Как объяснить внуку, что бешеную собаку надо убить, как объяснить это ему, если он знает, что никто не имеет права никого убивать.
Потом уже, лет через тридцать, Мурлова вдруг пронзила ясная и спокойная мысль, что и бабушка и дедушка всего за несколько лет до этого пережили и смерть близких, и страх оккупации, и взрывы бомб, и убийства, совершаемые ежечасно на их глазах, и вот когда им самим пришлось решать судьбу собаки, жить ей или не жить, они оказались в состоянии шока, не меньшего, чем в дни войны.
— Дюк, ко мне!
Только что перекопанная грядка пахла вареёной кукурузой. Был ослепительно-яркий, до черноты в глазах, полдень июля. Пик жизни.
— Дюк, ко мне!
Дюк встал только после третьего призыва.
Дед быстро шагал за хутор к каменному яру. Миновав балку с ручьеём, пошеёл в гору. Под ногами с шорохом осыпалась каменная россыпь. Прыскали во все стороны кузнечики. Большой плоский камень, набирая скорость, поскакал по склону, мимо плетущегося Дюка, мимо куста шиповника, прыгнул последний раз и исчез в бурьяне. Бурьян вздрогнул, качнулся, выпрямился и застыл.
— Ну, Дюк, пришли. Становись, — и дед вздрогнул от мысли: «Палач... Каково же человека расстреливать?..»
На возвышении дул сухой жаркий ветер, но деду было холодно. Внизу в золотом мареве лежал хутор, такой прекрасный и тихий. Щемяще пел невидимый жаворонок. И солнце гнало из прищура слезу.
Дюк встал грудью впереёд и глядел на деда исподлобья. Казалось, он всеё понимал. Голова его бессильно болталась между растопыренных лап. Он тяжело дышал. Искрилась, как паутина, слюна, сбегающая из уголка рта.
Может, всеё-таки не бешеный? Болеет?.. Но дед видел на своеём веку много, в том числе и бешеных собак. Он воткнул в каменистую почву лопатку, медленно снял ружьеё. Приклад блеснул на солнце, и дед зажмурился. Он привычно вскинул ружьеё, собираясь выстрелить, не прицеливаясь, как он бивал «влеёт» птиц, но тут откуда-то сбоку метнулась теёмная тень, и дед чудом не спустил курок. Может, оттого, что палец был ватный.
Как из-под земли появился Прут и заслонил собою Дюка. Он часто дышал, язык его висел, и пеёс то и дело заглатывал слюну.
— Прут! Фу-ты... Пошеёл!
Но Прут, прижав уши и хвост, не уходил.
Дед кинул в него камень. Прут увернулся, но не ушеёл. Дюк был безучастен к происходящему. Прут смотрел на хозяина такими глазами, что тому стало не по себе.
— Да уйди же ты! — в сердцах крикнул он и снова вскинул ружьеё. Прут стоял вплотную к Дюку. Так можно задеть и Прута. Василий Феёдорович опять бросил камень в собаку. Камень попал Пруту в бок. Пеёс вздрогнул, взвизгнул, но с места не тронулся.
А ведь здоровая собака бешеную за версту чует. Может, и правда, Дюк не бешеный?
Дед вынул патрон и, закинув ружьеё за плечо и захватив лопатку, пошеёл большими шагами под гору, оступаясь на съезжающих под ногами плоских камнях. Огромный камень свалился у него с души и, проскакав по склону мимо куста шиповника, прыгнул и исчез в бурьяне. Бурьян даже не пошевелился.
«Поди ж ты... — Василий Феёдорович вытер глаза рукавом. — Собаки, а как это у них! Может, отравил кто Дюка. Но кто? И за что? Когда же ветеринар приедет?»
Оглянувшись, дед увидел, что обе собаки всеё ещеё стоят рядом друг с другом. «Словно прощаются», — подумал он, и ему перехватило дыхание, оттого, может быть, что не простился он ни с Гришенькой, сгоревшим в танке, ни с Сашенькой, которого угнали немцы неизвестно куда и зачем.
Навстречу, запыхавшись, бежал Димка.
— Куда ты? — дед схватил его за руку. Тот молча и зло вырывался из рук деда.
— Да успокойся ты, дурень! Не тронул я твоего Дюка. Вон они, оба.
Прут вернулся ночью. Один. А Дюка с тех пор никто не видел. Возможно, он не захотел умирать в родном доме. Или не хватило сил вернуться домой. А может, не мог простить людям их жестокости. Кто ж его знает...
Димка обежал все балки, облазил все яры вокруг хутора, но Дюка не нашеёл.
Некоторое время предполагали, что Дюк где-то лечится травами и корешками. Но он так и не появился, пропал бесследно.
А через несколько дней ночью завыл Прут. И, как нарочно, на чеёрном холодном небе одиноко светила луна, напоминая огромный слезящийся глаз собаки.
Прут выл несколько ночей, и несколько ночей Димка безутешно плакал.
Раз только, перед заходом солнца, мелькнуло на дороге что-то золотисто-шоколадное, вспыхнуло на солнце и исчезло. Сердце вздрогнуло и долго не могло успокоиться.

Прошла ещеё неделя, стали понемногу привыкать к тому, что Дюка больше нет. Удивляло лишь, что бешенством заболел Дюк, которого и палкой не выгнать было со двора, а Прут, исколесивший все сады и степи, обнюхавший все закоулки в деревне, остался здоров.
Особенно это обстоятельство настораживало Димку. Он, напрягая память, вспоминал все минувшие события, и ему показалось странным, с чего это бабка Агафья вдруг заинтересовалась собаками, когда всем известно, что она их боится и терпеть не может.
Недели три назад она заглянула к Акулине Ивановне поболтать о своих бабьих делах, спросила, чем она кормит собак, и, между прочим, пожаловалась о странной пропаже: сушилась у нееё на веранде рыба, и самая большая вязанка пропала. Никто не приходил, не уходил, а она словно бы на небо вознеслась. Когда Агафья говорила об этом, мальчика поразили ееё глаза: они светились странным торжеством, точно бабке была известна какая-то тайна. А ещеё, сказала она, у Рыковых исчезла со стола колбаса, а у пастуха прямо с головы — шляпа.
Димка вспомнил, что после ухода Агафьи бабушка ругала Прута и вновь посадила его на цепь.
Сомнения его нарастали, и он заподозрил бабку Агафью в покушении на жизнь собак. Это, наверное, она подбросила им отраву, и Дюк ееё слопал. А когда Дюк пропал, и Агафья что-то перестала заходить к ним во двор. Странное, даже таинственное совпадение!
Димка высказал Гришке свои подозрения. Тот согласился с ним:
— А это очень просто: в мясо втыкают иголки или толчеёное стекло — и собаке каюк. Так немецких овчарок убивали. А бабка Агафья мо-ожет, я ееё знаю!
«Ей надо отомстить», — решили друзья. Гришка, как более искушеённый в проделках, предложил кодовое название мести — «Дрожжи». Но, во-первых, нужны были дрожжи, а взять их негде, и, во-вторых, очень уж памятен был случай с дрожжами у Ваньки Сидорова.
Одно время врагом № 1 Ваньки Сидорова была мельничиха (она в прошлом году перебралась в станицу). Как-то поймав Ваньку в своеём саду, мельничиха стащила с него портки, отлупила крапивой и, без порток, прогнала со двора. От обиды Ванька до темноты ревел, сидя в реке, сгоняя красную сыпь с белого нежного места. Но голь на выдумки хитра: не вытерпев такого оскорбления и насмешек дружков, он смотался в станицу, раздобыл большую пачку дрожжей и подбросил их в уборную мельничихи. Уборная стояла в углу двора, над самым обрывом в яр, как надеёжный часовой. Двор же мельничихи выгодно располагался на возвышении, на виду у всего хутора.
На второй день, в прекрасное солнечное утро по склону яра на выгон поползло бог знает что. Слухи распространяются везде одинаково, и уже через полчаса все в хуторе знали о случившемся и потешались над мельничихой. Любопытные с другого конца хутора прибегали посмотреть на столь редкое явление природы.
Мельничиху никто на хуторе не любил. Она была приезжая, «москалиха», жила обособленно от всех, была крута и телом, и нравом, и года три тому назад, поговаривали, свела в гроб языком и кулаками своего муженька пропивашку.
Каким-то образом Сидоров старший узнал, кто сотворил сие злодеяние и выдрал Сидорова младшего, как сидорову козу. Надо ли говорить, что Ванька Сидоров с таким грузом насмешек и оскорблений уже никогда не смог баллотироваться в депутаты даже самого низшего уровня, и максимум, которого он достиг в своей служебной карьере, — это начальник цеха.
Вот это-то (возмездие) и останавливало Димку принять Гришкино предложение. «Не выдрали бы и нас, как Ваньку, — думал Димка и, схитрив, отказался от этой идеи: —
- Не будем повторяться».
И он изложил Гришке свой план мести.
Надо ударить по самому слабому месту Агафьи. Все в хуторе знали, что она боится всего на свете. Бойкая и шумная днеём, с наступлением темноты она боялась собственного дыхания. На окнах ееё дома были добротные ставни, единственные в хуторе, закрывавшиеся изнутри на железный шкворень. Дверь была не с крючком или щеколдой, как у всех, а с железным засовом. На ночь же изнутри к окнам и к двери Агафья ещеё приставляла тазы и корыто. Если кто и полезет — шуму не оберешьёся. Жила Агафья одна с самой войны.
— Раз она всего боится, надо ееё попугать. И не один раз, — сказал Димка, — а три. Так дольше помнить будет. Всякое дело надо, как в сказках, по три раза делать. Вон даже гвоздь — уж на что дедушка мой плотник — и то три раза по нему стучит, когда забивает.
В первую ночь мщения была кромешная тьма. Самих себя в пору пугать. Небо казалось мрачным и угрюмым. Молодой тонюсенький месяц козликом прыгал в плывущих облаках.
Когда старики уснули, Димка выскользнул из хаты. Глухо и сыро было в саду. Гришка, еёжась от прохлады, уже ждал Димку у калитки.
Ребята залезли в агафьин двор и подкрались к окну, возле которого стояла ееё кровать. У Агафьи собаки не было, и оттого ночной двор выглядел каким-то пустым и одиноким. Ребятам всеё время казалось, что за их спиной кто-то стоит, им стоило больших усилий побороть свой страх и не озираться по сторонам. И точно, сам испугаешься раньше, чем кого-то напугаешь. И в сознании мальчишек промелькнуло: «А каково-то бабке Агафье, одной, в теёмной тишине, огороженной ставнями, шкворнями, тазами, со своей безысходной тоской и страхом?» Конечно, думали они не этими словами, но об этом.
Но слова словами, мысли мыслями, а дела делами. Дрожа от ночной свежести, а может, и от страха, ребята некоторое время прислушивались. «Стучит!» — «Где?» — «А вот: тук! Тук! Тук!» — «Да то твоеё сердце!» — оба судорожно хихикнули. — «Спит?» — «Наверно, спит, — подтвердил Гришка, стуча зубами. — Ну, начали», — он просунул в щель под ставню изогнутую проволоку и стал скрести ею по стеклу. Димка заскулил по-собачьи.
В хате задвигалось, и мальчишки мгновенно перелетели через забор. Шлеёпая по мягкой пыли, они добежали до двора Косовых и с ходу плюхнулись на остывшую завалинку. Отдышавшись, пошептались о планах на завтра и разошлись по своим домам.
В следующую ночь они уже скребли и выли под дверью, а на крыльце оставили коровью берцовую кость и клок собачьей шерсти, которую Димка предусмотрительно выстриг у Бирона. Уходя, друзья сунули под дверь самодельный проволочный крюк, удачно поддели им корыто и резко деёрнули на себя. В чулане загрохотало.
На третий день с утра мальчишки уплыли на дедовой лодке на бахчу и вернулись только после обеда, сильно уставшие и с мозолями на ладонях. Не доплыв до гребли, они причалили к песчаному мысику, вытащили из лодки два громадных арбуза, разрезали каждый на две неравные части, очистили от мякоти и вымыли в реке полученные котелки. Потом в каждом котелке вырезали дырки для глаз и рта и воткнули по кривой палке.
Сегодняшняя операция состояла из треёх этапов: два первых были объединены названием «Арбуз», а третий имел собственное имя — «Анатолий».
Для успешного выполнения всей операции надо было Агафью заманить вечером на выгон. Обычно телята после выпаса сами возвращались по своим дворам, и редко какая хозяйка приходила за ними.
У агафьиной теёлки на шее была повязана цветастая тряпочка. Ребята сразу узнали теёлку и не пустили ееё к дому. Теёлка недоуменно потыкалась и осталась ещеё с двумя телятами пастись на выгоне.
Начало смеркаться. А теёлка всеё ещеё не появлялась. Раздосадованная Агафья взяла хворостину подлиннее и пошла на выгон. Чувствовала она себя неважно, хотела пораньше лечь спать, и вот, как нарочно, исчезла теёлка Машка.
Увидев ееё, мирно пасущуюся на выгоне, Агафья тихо подкралась к ней и, заорав: «А-а, подлая, не нажралась ещеё! Я те-э дам!» — жиганула наискось рыжую спину и бок Машки. Теёлка в испуге шарахнулась от нееё, обиженно мотнула головой и, крутя хвостом, усыпанным репьями, рысцой припустила к дому.

Солнце быстро село за Шпиль, и хутор сразу погрузился в темноту. Впереди по дороге тюкала копытами Машка, где-то ухал басовитый лай собаки и гремела ееё цепь.
На пригорке у двора Косовых на дороге начинался песок, набивавшийся в чувяки, было трудно идти, а чуть дальше, на повороте, с обеих сторон стеной поднималась бузина и густая высокая трава, словно начинался глухой и теёмный тоннель, где и днеём-то идти невесело. Справа от дороги была глубокая канава, скрытая огромными, как слоновьи уши, лопухами, а вдали мрачно высился Шпиль, самая высокая гора их всех гор, опоясавших хутор.
Под ногами скрипел песок, терпко пахло бузиной, не стало слышно лая собак, на землю спустилась ночная тишина. Теёлка уже скрылась за поворотом, стихли и ееё шаги. Агафье стало даже жутковато. Она оглянулась. Никого. Справа, слева — тоже, вроде, никого. А вроде как и есть кто-то... Чтобы подбодрить себя — кашлянула.
И вдруг ей почудилось, что откуда-то сверху глухой голос позвал ееё: «Агафья!» Она завертела головой по сторонам, силясь понять, откуда идеёт зов, как вдруг из лопухов справа выплыли два огромных чеёрных шара с кривыми рогами во лбу. (Тридцать три года спустя один известный уфолог, говоря о контактах с внеземными цивилизациями, приводил этот случай в качестве подлинного факта появления инопланетян). «Единороги!» — обмерла Агафья. Ееё обдало жаром, показалось, что голос, уже с неба, во второй раз позвал ееё: «Агафья!» Не чуя ног, Агафья прыснула по дороге, увязая в песке и теряя чувяки. В себя пришла, только когда нагнала Машку. Рука судорожно взмахнула хворостину, и Агафья в сердцах перетянула ещеё раз ни в чеём не повинную скотину.
В то самое время, когда Агафья ещеё шла по яру мимо сада Косовых, Акулина Ивановна, в поисках гнезда блудной несушки, забрела в глухой угол своего сада, заросший колючими кустами терновника. Уже стемнело, и ничего не было видно. Досадуя, она хотела вернуться во двор, но услышала шаги и, не лишеённая женского любопытства, продралась к изгороди и посмотрела, кто бы это мог идти...
Вначале по дороге пробежал телеёнок, а за ним мелко сучила ногами баба в белой косынке. Баба оглянулась и прибавила рыси. Ещеё раз оглянулась и охрипло кашлянула. Акулина Ивановна опознала в бабе соседку Агафью и окликнула ееё. Но в тот же миг увидела, как, словно из-под земли, на обочине дороги появились два существа, ни на человека, ни на зверя не похожие, и завыли.
— Спаси и помилуй! Спаси и помилуй! — перекрестилась Акулина Ивановна и решила окликнуть соседку, чтобы та не пугалась — рядом, мол, Акулина, не бойся, — но не узнала собственного голоса, словно кто-то другой угрожающе прохрипел: «Агафья!» Даже буква «г» прозвучала, как «х».
Агафья чесанула по дороге, откуда только у нееё прыть взялась. Акулина Ивановна от страха застыла на месте, да и не побежишь сразу, когда в спину колет терновник. «Не дай бог, эта нечисть сюда полезет»,— и не было никаких сил не то что бежать, а даже сдвинуться с места: ноги словно ватные, как во сне. А тем временем эти существа появились на дороге, и Акулина Ивановна разглядела у них руки и ноги. Существа были маленькие, уродливые и суетливые. Вдруг чеёрные шары отделились от туловищ и полетели в сторону.
— Господи! — ахнула бабка и закрыла глаза — сейчас начнеётся светопреставление! — а когда осмелилась их вновь открыть, увидела две убегающие фигурки и всеё поняла.
— Ах, нехристи! — истерически закричала она им вдогонку, но те двое как в воду канули. Чтобы предотвратить скандал и огласку случившегося по хутору, Акулина Ивановна решила отвлечь от ребят беду и направить подозрения Агафьи в другом направлении.