Вы здесь

Музыка и человечность

Песня жизни Алексея Бороздина
Файл: Иконка пакета 12_podistov_mi4.zip (48.83 КБ)

Бывает, жизненный путь человека смутен, извилист и нелегок: то через чащу каких-то проблем приходится прорываться, то выбираться из очередного провала, то подниматься в гору, но с таким трудом, что, достигнув вершины, уже и не рад... А на другого человека посмотришь — у него все иначе. Вроде и трудностей хватает — а нет ощущения надрыва, вроде и препятствия попадаются — а его не остановишь! Как будто услышал такой счастливец в детстве некий волшебный мотив — и с той поры ведет его эта мелодия по жизни, придавая сил, не позволяя сбиться с пути, назначенного свыше. Что бы ни случилось, какой бы ни встал перед ним выбор, такой человек всегда интуитивно выбирает верную дорогу, верную ноту. И становится его жизнь песней...

 

А я ведь курянин, курский соловей! — как будто услышав эти наши размышления, посмеивается Алексей Иванович Бороздин.

Мы уже довольно много знаем о нашем собеседнике, он человек в Новосибирске известный. Прекрасный музыкант, долго преподавал игру на виолончели в музыкальной школе № 10 в Академгородке, многие его ученики — лауреаты всевозможных конкурсов. Но больше, наверное, известна в последнее время его удивительная развивающая школа для детей с тяжелыми формами умственной отсталости. Ее так и называют — Школа Бороздина. Сам Алексей Иванович больше двадцати лет руководил ею и вел там уроки музыки, а сейчас заведует методическим центром. Кажется: где виолончель — а где дети с разной степенью отставания в развитии? Какая связь? Где логика? Как сложилось, что одно переплелось с другим?..

На этот вопрос Бороздин отвечает в своей книге воспоминаний, которая вышла в 2012 г. и оказалась настолько востребована, что ее в тот же год издали повторно. Она называется «В контексте жизни». И когда читаешь ее, понимаешь, что — да, в контексте-то все логично, все укладывается в единую картину, все уживается в этом невысоком, подвижном, усмешливом человеке.

 

Мы жили в своем доме в пригороде Курска, в Казацкой слободе, жили большой, веселой семьей. Каждое утро, когда я просыпался и выбегал на крыльцо, яркое солнце слепило глаза, и какая-то звонкая радость на целый день охватывала всего меня…

 

Так, с солнечной детской радости, начинается эта книга. Дальше в ней будут и невеселые вещи: бомбежки, и оккупация, и голод, и холод, но искре радости в душе автора уже не суждено было погаснуть — наоборот, этой солнечной энергией отныне будут заражаться и заряжаться окружающие. Эта способность сохранялась в семье Бороздиных даже в самые тяжелые и безрадостные времена.

 

Мать была сильным человеком, — пишет Бороздин в своей книге, вспоминая детство и родительскую семью. — Чтобы отвлечь соседок от грустных мыслей, она организовывала танки. По-украински слово «танок» — танец, а у нас это слово обозначало проход ряженых с гармошкой, с песнями, частушками и танцами по всем окрестным улицам. Мужики с войны еще не вернулись, их изображали крупные девушки с подрисованными усами, одетые в солдатские гимнастерки и офицерские галифе. Танок проходил по всем улицам и своими песнями и частушками до самого вечера веселил народ.

 

В Казацкой слободе вообще песни не смолкали ни днем ни ночью, — рассказывает Алексей Иванович. — Фантастическое место! К примеру, идет мужик с работы из города домой и песни поет. Дорога длинная, репертуар обширный, голос слышно издалека. Все его узнают и даже подпевают. Во время оккупации песен не пели, конечно. Голод был страшный. Но как только немцев прогнали — запели снова.

 

Не забыть мне и тот день, когда к нам пришла весть о Победе. Наши улицы тянутся от центра города на окраину, превращаясь в далекий деревенский пригород. День был солнечный. Вдруг со стороны города пошла ликующая волна радости, и, хотя по улицам никто не бежал, никто ничего не кричал, она, эта волна, сама летела к нам, обволакивая собой небо, землю, дома, деревья и всех нас, — Победа! Это сладкое слово весело бередило все у меня внутри, я танцевал и хохотал вместе со всеми ребятами нашей улицы, лица взрослых тоже сияли улыбками, никто не скрывал своей радости.

Солдаты приходили с фронта по-разному. Те, кто помоложе, были сплошь веселые, шумные, увешанные орденами и медалями, от них веяло какой-то неизвестной нам лихою жизнью, они были желанными гостями в любом доме, все с завистью смотрели на них.

Те же, кто постарше, приходили степенными, опытными вояками, а отец мой пришел как-то очень уж буднично: вещмешок за плечами, только военная форма выдавала в нем солдата. Мы узнали его издалека, кинулись ему навстречу и повисли на нем! Вместе с ним всей гурьбой подошли к нашей калитке, он снял вещмешок, вытащил из него аккуратный длинненький мешочек и подал матери. Она развязала его, а там оказались леденцы — солдатский паек при увольнении! Она раскрыла мешочек и поставила на лавку перед домом так, чтобы каждый мог подойти и взять. Мы и все ребятишки нашей улицы хватали конфетки и наслаждались ими до самого вечера.

Это были первые конфеты в нашей жизни, и многие, в том числе и взрослые, вспоминали эти леденцы, потому как другие приходили с войны и по-другому.

 

Жизнь постепенно налаживалась. Общими силами восстанавливали разрушенное хозяйство. Голод хоть медленно, но отступал. Человеческие души тоже оттаивали. Надо сказать, обитатели тогдашней Казацкой слободы сохраняли присущие этому боевому русскому сословию жизнелюбие, остроумие и смекалку. Алексей Иванович с удовольствием вспоминает своего отца. Школьное образование Ивана Бороздина закончилось после четвертого класса, как и у многих его сверстников. А дальше — нелегкий сельский труд, взросление, семья с четырьмя сыновьями, потом долгая и беспощадная война, после нее — снова работа... В общем-то, предки Бороздиных так жили поколениями, будучи мастерами и в мирном, и в ратном ремесле. Может, эта постоянная готовность в любой момент сменить одно на другое и послужила причиной возникновения особой — находчивой, неунывающей и певучей — натуры.

 

...Мой отец был веселый человек. После войны он устроился на работу шофером на хлебозавод. Их, нескольких водителей, послали на автомобильное кладбище под Воронежем выбрать себе грузовики из трофейных машин. Ребята взяли «студебеккеры», «форды», а мой отец присмотрел «мерседес-бенц» — четырехтонный грузовик с деревянным кузовом, с огромной некрасивой кабиной — «немецкой мордой», как называл ее отец.

Самое удивительное — этот «мерседес-бенц» был самосвалом! Отец подъезжал к складу, поворачивал вентиль, кузов поднимался, и груз сам съезжал на землю. На это диво сбегались толпы зевак. По времени отец выигрывал почти полдня.

У этой машины был еще один секрет: чтобы включить задний ход, нужно было сначала поднять рычаг вверх, сантиметров на пять, потом толкнуть его влево до упора и вперед. Секрет этот отец никому не открывал, а когда спорил с шоферами на бутылку, что те не сдадут его машину назад, всегда выигрывал.

Еще одной особенностью этого грузовика был огромный и тяжелый мотор. Между мотором и приборной доской было небольшое пустое пространство. В эту нишу под капот отец запихивал буханку хлеба и вывозил ее с хлебозавода. Охранники осматривали машину вплоть до колес, знали, что отец вывозит хлеб, но найти не могли. Я поджидал отца в условленном месте, забирал буханку и шел домой. Так мы проскочили голодный 47-й год.

Когда отец ездил за торфом, разрешал всем нам, ребятишкам с нашей улицы, ехать с ним. В каких-то далеких болотах, где добывали торф, мы нагружали полный кузов.

Гитлер довезет! — веселится отец. — Только чтоб всю дорогу песняка кричали!

Ночь, кругом ни души, ровно и мощно гудит мотор, мы несемся на грузовике среди полей и поем песни!

 

Первой страстью маленького Алеши стала не музыка, а небо. Неподалеку располагался военный аэродром, видно было, как взлетают и садятся самолеты. А в городском Доме пионеров, до которого из Казацкой слободы приходилось идти почти пять километров пешком, был кружок авиамоделистов. Восьмилетний Алеша записался туда и через два года, в 1947-м, стал чемпионом РСФСР по авиамодельному спорту. Уже тогда у него появился принцип: не брать чужих идей, придумывать свое и не бояться экспериментировать.

Авиамодели сделали его знаменитым, но они же впоследствии стали причиной его первого серьезного, даже болезненного потрясения. Курские авиамоделисты собирались на очередные всероссийские соревнования, модели уложили в кузов грузовика. На неровной и скользкой дороге водитель не смог удержать машину. Грузовик попал в кювет, половина моделей оказалась безнадежно погублена, в том числе и Алешин новенький большой планер, сконструированный специально для этих состязаний...

Я переживал это как потерю любимого человека, — признается Бороздин. — Три месяца примерно я еще походил в Дом пионеров и ушел. Я больше не мог ничего там делать.

Но бурлящая внутри юная энергия не дала ему долго тосковать. Вскоре в Казацкую слободу вернулся его двоюродный брат, который после войны еще четыре года служил в Германии, в духовом оркестре. У брата была царь-туба — самый большой медный духовой инструмент, бас. И в раструбе этой тубы он ухитрился провезти через пограничные кордоны и таможню ни много ни мало — скрипку, мандолину, кларнет, нотную библиотеку для духового оркестра и офицерскую шинель в придачу!

Алеша Бороздин начал с мандолины. Не зная нот, на слух, где-то с помощью брата, но в основном самостоятельно он освоил сначала ее, а потом и скрипку. И примерно через год уже организовал небольшой уличный ансамбль. Этот ансамблик стал чрезвычайно популярен в Казацкой слободе. Война закончилась, голод отступил, в местные магазины стали завозить пестрые яркие ткани. Девушки начали шить платья, и...

Мы заиграли — и к нам поперли все! — смеется Алексей Иванович. — Знакомиться-то надо! Ну, это я сейчас говорю «знакомиться», а там все это было интуитивно. И вот мы — я на скрипке, мой старший брат на барабане, у других ребят гитара была, аккордеон — играли танцы на улице. Выбрали ровное место около одного дома и играем. Казаки, между прочим, — это народ серьезный и задиры настоящие. Но два лета я играл на этой площадке — ни одной потасовки даже близко не было! Боялись: они подерутся — а мы уйдем, и всё. И куда им тогда деваться?

Маленький ансамбль приглашали играть на праздниках, свадьбах... До учебы ли тут? И к концу восьмого класса Алексей подошел с «рекордными» результатами: восемь двоек в табеле за год! О том, чтобы перевести такого ученика в девятый класс, не могло быть и речи. Пришлось ему устроиться на работу. Он еще не понимал в полной мере глубины своего «падения», а когда наконец осознал, испытал настоящий, не детский ужас.

 

Похоже, горячим головам необходимы мощные стрессы, удары судьбы, так сказать, и я такой удар получил сполна! — вспоминает Бороздин в своей книге этот потрясший его миг. — 1 сентября трое оболтусов шли на работу (мы устроились в бюро технической инвентаризации Курского горисполкома помощниками геодезиста), весело смеялись, в руках у нас длинные вешки. И тут я увидел наших девчонок, идущих в школу, в 9-й «В». Они в белых фартучках, чистенькие, красивые... И меня как громом ударило: что я с собой сделал, что сотворил, я ведь никогда уже не пойду рядом с ними! Никогда не забуду своего смятения: выхода нет и ничего уже поправить нельзя!

 

Вот так громко и трагически, почти как у Бетховена, постучалась к юному Алексею судьба. Видимо, хотела, чтобы урок был усвоен на всю дальнейшую жизнь. Так и вышло. Ему никогда больше не приходило в голову жертвовать учебой ради других, легкомысленных, занятий.

 

Техник, помощниками у которого они работали, оказался не так прост. Он сам любил музыку и, видя таланты Бороздина, убеждал юношу поступать в музыкальное училище. Алексей и сам подумывал об этом, но не знал, как это делается, а посоветоваться было не с кем: в тогдашней Казацкой слободе никто музыке не учился. Вдобавок подростку попала в руки книга о Никколо Паганини, и жизнь знаменитого скрипача произвела на него огромное впечатление. Ему уже мерещились залы с восторженной публикой, охапки цветов, овации...

Дома его решение вызвало скандал.

Собрались у нас мать и четыре моих тетки — и на меня: «Что, по кабакам играть будешь?! Другого дела не нашел?» Одна из теток была партийная, она очень возмущалась. Но потом, когда я уже поступил и учился, она меня часто выручала — подкармливала... Когда я пришел в школу, чтобы забрать документы и перенести в училище, на меня все как-то так смотрели... пренебрежительно. Очень неприятно. Но я был тверд!

А ноты вы уже знали тогда? — спрашиваем мы.

Какие ноты! Нет, конечно. И на приемном экзамене это, естественно, сразу выяснилось. Но у них в училище был недобор на обучение виолончели. Меня спрашивают: «Хочешь научиться играть на виолончели?» Я соображаю: или меня берут учиться на виолончелиста, или прощай, музыка, придется мне всю жизнь работать жестянщиком на электрозаводе. Говорю: «Да, согласен!» И меня взяли.

Несмотря на то, что с мечтой о судьбе скрипача пришлось расстаться, Бороздин вспоминает годы, проведенные в училище, как очень счастливые. А ведь ему приходилось вставать в семь утра, в любую погоду шагать пять километров до училища, а домой возвращаться только к полуночи. Виолончель — инструмент нелегкий не только в музыкальном смысле, его и физически на себе таскать непросто. Поэтому все домашние задания Алексей выполнял в училище, под лестницей. Много лет спустя, в 1989 г., он побывал там уже вместе с сыном и показал ему углубление в бетонном полу — след от виолончельного шпиля на месте своих занятий.

Заниматься пришлось очень много: Бороздин попал в класс, где учились ребята, за плечами у которых была музыкальная школа. Кто-то из них ему помогал, а кто-то и посмеивался над ним. Но Алексей уже знал, что музыка — его судьба, и старался так, что спустя четыре года на выпускном экзамене единственный из своего курса получил направление в консерваторию!

О Москве и Ленинграде он, конечно, и думать не смел: все-таки не тот уровень подготовки. Но знакомый, тоже выпускник Курского музыкального училища, написал ему из Львова: мол, приезжай сюда, места есть. Бороздин поехал.

 

Львов показался ему сказочным городом. Чистые площади, зеленые парки и скверы, богатые магазины, веселая толпа на улицах... Сдав экзамены, он вернулся домой ждать результатов и каждое утро выходил за ворота встречать почтальона. Наконец принесли телеграмму: «Ви зарахованi на перший курс». Взволнованный юноша ничего не понял, побежал на почту — телеграфировать во Львов, переспрашивать. Следующая телеграмма уже чистым русским языком сообщала: его приняли на первый курс консерватории.

Учебе во Львове и самому городу в книге Бороздина «В контексте жизни» посвящено немало задорных и ярких историй. Здесь и юношеские влюбленности, и студенческие проказы, и дружба, и разговоры с преподавателями о жизни и творчестве. Огромная радость, переполнявшая автора, в ту пору еще совсем молодого, выплескивается со страниц на читателя вместе с солнечным светом, шелестом листвы и, конечно же, музыкой.

 

Великолепный светлый класс, скорее небольшой зал, на пятом этаже, замечательный рояль, и мы, первокурсники — Аллочка, скрипач Габи и я — читаем с листа «Трио» Гайдна. Под нашими пальцами оживает волшебная музыка, чарующие звуки заполняют все вокруг и через открытые окна вылетают на улицу.

Ощущение счастья! Душа моя парит где-то под потолком, я все еще не верю, что все это мое: и этот класс, и эти новые друзья, и что я студент этой самой прекрасной консерватории в мире! Я все еще не верю, что у меня все сложилось так чудесно, прошлое растворилось и исчезло и только этот миг, эта явь — моя жизнь, и она мне нравится, нравится беспредельно!

Волшебство совместной игры, как тебя объяснить?! Уже первый вместе взятый аккорд связывает нас невидимыми нитями, и мы мчимся в неизведанное, куда зовет нас великий Гайдн, он здесь, с нами, с нами его время и его сокровенные мысли; мне кажется, я даже чувствую его дыхание!

И самое удивительное, что все это звучит в двадцатом веке — так же, как звучало в восемнадцатом, девятнадцатом, и сколько еще будет звучать в последующих веках, принося ту же радость, то же ощущение полета! Никакое другое действо не сплачивает людей так, как игра в ансамбле. И тут не имеет значения ни цвет кожи, ни форма носа, ни набожность, ни атеизм — нас объединяет абсолютная красота, нами правит ритм, этот созидатель человеческих страстей, и невозможно представить себе подобный эмоциональный порыв у кульмана или в бухгалтерской группе.

 

Легко заметить, как много значат для молодого музыканта отношения с наставниками. Бороздин очень тепло, с благодарностью говорит о своих учителях. Об Иване Степановиче Слабакове (он преподавал в Курском училище камерный ансамбль и буквально по-отцовски опекал своего талантливого ученика) он пишет, что тот окончил с золотой медалью Московскую консерваторию, но выбрал путь не артиста, а педагога и посвятил всю свою жизнь ученикам.

Проректор Львовской консерватории Арсений Николаевич Котляревский также вызывает у него восхищение: он «и профессор, и проректор, и руководитель класса органа, класса камерной музыки и много чего еще, и не укладывается в моей голове: как успевает все это делать один человек?!»

Позже, когда Бороздин начнет преподавать в музыкальной школе в новосибирском Академгородке, для него, еще неопытного педагога, станет примером Богдан Кондратьевич Фрис. Этому человеку Алексей Иванович посвятил главу в своей книге воспоминаний и пишет о нем так:

 

Мне интереснее всего было наблюдать за ним на вступительных экзаменах, когда он подзывал к себе из ряда поступающих детей очередного испуганного ребенка:

Твоя мама говорила, ты знаешь много песенок. Какую ты хочешь спеть мне?

«Жили у бабуси...» — шепчет ему ребенок, а Богдан Кондратьевич одной рукой начинает наигрывать эту песенку, другой обнимает ребенка и вместе с ним напевает ее…

Дети доверяются ему и показывают все, что интересует приемную комиссию, а нам, молодым, он подает ярчайший пример уважения личности ученика, намекая, что именно здесь основа дальнейшей работы с ним, и многие из нас эти уроки усвоили очень хорошо.

 

А ведь это всё черты, которые присущи нынешнему Бороздину — уже зрелому, прожившему долгую жизнь и многое успевшему! Ведь он сам и музыкант, и чуткий педагог, и фотограф, и писатель, и основатель необычной школы... Впрочем, не будем забегать вперед.

Во Львовской консерватории Алексея Ивановича помнят очень хорошо. Хотя бы потому, что он в годы своей учебы создал там камерный оркестр, и этот оркестр существует до сих пор. Когда у Бороздина вышла книга «В контексте жизни» и одна из его львовских знакомых принесла в консерваторию подаренный ей автором экземпляр, дирижер остановил репетицию, специально чтобы рассказать нынешним оркестрантам об «отце-основателе». Сам Бороздин тоже вспоминает об этом с удовольствием:

В то время камерный оркестр был один — в Москве. А я во Львове студенческий организовал. Занимались мы два раза в неделю с пол-одиннадцатого ночи, потому что к этому времени освобождался зал для репетиций. Оркестр сначала был самодеятельный, а теперь стал консерваторским и до сих пор великолепно выступает. Кстати, меня два года назад, невзирая на нынешнее политическое противостояние, объявили почетным студентом Львовской консерватории.

Там же, во Львове, у него появились первые ученики и обозначились явные педагогические способности. Хотя не обошлось без казусов.

 

...Вечером у меня был назначен прощальный урок с Петей. Моя работа с ним заканчивалась, завтра он должен играть на экзамене. Родители волнуются. Заволнуешься тут: Петя сидит в первом классе уже третий год и, если он завтра сыграет плохо, его на законных основаниях выгонят из школы!

Но Петя сыграл хорошо, ему поставили «четыре» и перевели во второй класс.

На другой день в консерваторию врывается мощная такая тетка (мне потом рассказывали) и требует показать ей пианиста Бороздина.

Я хочу отвертеть ему башку! — кричала она. — Мне бы его только поймать!

Ей говорят, что пианиста Бороздина в консерватории нет, есть виолончелист Бороздин. Тетка не верит, обращается ко всем, даже к ректору, проходившему по коридору, но и ректор сказал ей вежливым голосом:

Пианиста Бороздина у нас немае, е виолончелист Бороздин.

В общем, шуму она наделала много, и ребята говорили мне:

Какая-то бешеная! Хорошо, что ты ей не попался, вполне могла изувечить!

Оказалось, это приходила пианистка из музыкальной школы № 1, у которой учился мой Петя и которая уже третий год мечтала с ним расстаться навсегда. И «счастье было так возможно, так близко», но какой-то Бороздин!..

А родители Пети на радостях премировали меня месячным гонораром, тортом величиной с Эйфелеву башню и букетом цветов.

 

В 1961 г. Бороздин прощается со Львовом и переезжает в Сибирь. Он и трое его товарищей по консерватории перевелись в Новосибирск с потерей года, чтобы подольше поучиться у хороших преподавателей. Другой причиной отъезда стал усиливающийся во Львове национализм.

Уже сама дорога произвела на молодого музыканта сильное впечатление.

Ехал я счастливым человеком. Едем день — страна... Едем два, едем три — страна… Я же не привык к таким просторам! Приехали, а тут все такое странное, незнакомое... Но люди оказались интересные.

Впрочем, не со всеми «интересными людьми» отношения складывались сразу. Еще учась в консерватории, Бороздин устроился преподавателем по классу виолончели в музыкальную школу и переехал в другое общежитие, в Академгородок. Его соседями оказались молодые физики-теоретики, не без гонора. Поначалу они приняли новоприбывшего за прораба со стройки и даже ходили к коменданту с требованием переселить его в другую комнату: дескать, слишком прост, мешает заниматься наукой. Проблема разрешилась, когда однажды Алексей принес в общежитие виолончель (обычно он оставлял ее в школе). Изумленные физики тут же его зауважали, и для него мгновенно нашлось и место, и чай с сахаром, и полбуханки хлеба. Он также стал полноправным участником местных интеллектуальных развлечений, со всеми вытекающими последствиями.

У нас были свободные субботы, дни рождения... — вспоминает Алексей Иванович. — Мы часто устраивали всякие шуточные представления. И однажды меня заставили писать стихи. Я ужасно обиделся, потому что не любил поэзию. Но у моих физиков была целая «организация»: судья, прокурор, адвокат и палач. Да, это было веселое время! Мне присудили за ослушание три удара ремнем, ремень висел на двери. Я, понятное дело, не захотел, чтобы меня били, пошел в соседнюю комнату и написал свой первый стих. Схохмил, конечно! А потом пошло-поехало... Однажды я сочинил стихотворную «Молитву археолога» и посвятил ее академику Окладникову. А кто-то из моих друзей взял и отнес ее ему в коттедж! Окладников прочитал и спрашивает: «Почему я не знаю этого археолога?» — «Да он не археолог, он так…» — «Не верю! Это только археолог мог написать. Ведите его ко мне!» Меня искали, но не нашли...

В Академгородке для Алексея Бороздина начинается новая жизнь. В ней будут новые друзья, работа в музыкальной школе, любовь и семья, концерты, съемки в любительских фильмах, юмористическая колонка в газете «За науку в Сибири», успехи учеников, а потом и главное дело его жизни — Школа.

А ведь ему, когда он успешно окончил консерваторию, предлагали и другие, по-настоящему «хлебные» места, где зарплата была сравнима с профессорской.

Я пошел преподавать в Академгородок, — объясняет он, — потому что мне было противно смотреть на консерваторских выпускников — пианистов, скрипачей и так далее, которые блистали во время учебы, а через два года работы поразительно изменялись: в руках сеточка, на подходе пузичко... И где их прежний блеск? Я шел в музыкальную школу, зная, что денег там не будет. Но меня привлекала интересная жизнь. Будут физики, будут химики — и я среди них, музыкант, не опущусь так быстро… Так я рассуждал, так и получилось. Огромное количество прекрасных друзей, великолепных учеников и всего остального — того, чем тогда жил Академгородок и что его делало таким. И потом, не попал бы я сюда — никакой Школы Бороздина бы не было, это совершенно точно.

 

Слово «Школа», как уже заметил читатель, звучит в нашем рассказе все чаще и чаще.

Но, прежде чем заговорить о ней подробно, нужно упомянуть еще одного человека, который оставил заметный след в судьбе Бороздина. Правда, им не пришлось познакомиться лично, потому что этот человек жил и писал музыку в XVIII в., да еще и не в России, а в Европе. Он был чех, и звали его Йозеф Мысливечек.

О Мысливечеке, как когда-то о Никколо Паганини, Бороздин узнал из книг. В 60-х гг. в серии «ЖЗЛ» вышло биографическое исследование Мариэтты Шагинян «Воскрешение из мертвых». Оно было посвящено чешскому композитору, который в XVIII в. прогремел на всю Европу, писал оперы по заказу королей и вельмож, заслужил в Италии прозвище «божественный чех», вызвал восхищение самого Моцарта, а после смерти оказался почти полностью забыт даже у себя на родине. Судьба Мысливечека заинтересовала Бороздина, так что он даже провел собственное исследование и, собирая материалы по истории и культуре XVIII в., сумел заполнить почти все неизвестные места в биографии забытого гения. Но не хватало музыки. Бороздин начал собирать все, что осталось из наследия композитора, все записи его произведений на пластинках и на бумаге. Но найденные партитуры были написаны в XVIII в., их требовалось расшифровать и переписать для современного оркестра — сотни строк, тысячи нотных знаков, месяцы и годы кропотливого труда...

Бороздин начал с оперы «Беллерофонт». Он приходил с работы, дожидался, когда его собственные дети лягут спать, раскладывал на столе бумагу, карандаши, перья, линейки и баночки с тушью — и до двух часов ночи переписывал каллиграфическим почерком ноты «божественного чеха», восстанавливая их для современного исполнения. И так семь лет, без выходных. Результат — 6500 страниц партитур различных произведений Мысливечека! Сам Бороздин утверждает, что это был любительский труд, любительский интерес, любительское исследование. Наверное, так и есть: ведь любви в это вложено действительно много.

Любовь всегда побуждает делиться — и Бороздин знакомил с творчеством Мысливечека Новосибирск, Казань, Омск, Красноярск, Ташкент, другие города... Ездил с лекциями, помогал в организации концертов. Слух о сибиряке, увлеченном музыкой забытого чеха, добрался до Москвы, и через некоторое время скромный новосибирский учитель лично познакомился с Мариэттой Шагинян, которая в ту пору считалась уже почти небожительницей: даже недоброжелатели называли ее «великая Мариэтта». Теперь исследования Бороздина вышли на новый уровень, он наконец поехал в Чехию, где хранятся музыкальные архивы Мысливечека...

Все это продолжалось не год и не два, а в общей сложности семнадцать лет.

Алексей Иванович, откуда у вас силы на такие большие проекты? Ну, вначале, понятно, вперед ведет интерес... А дальше? Особенно учитывая, что вы и других своих дел не бросали.

Это такое особенное состояние... — Бороздин подбирает слова. — Азарт... кураж... Нет, все не то! Состояние радости. Радости творчества, радости жизни. Ради денег, конечно, такого не сделаешь. Я видел, как люди ради денег пытались — ничего не выходит. А когда есть вот эта радость — то идешь и, несмотря ни на что, добиваешься успеха. Причем творчество — это не обязательно то, что сейчас имеют в виду под этим словом. Это же может быть что угодно! Например, моя мать и ее сестры были невероятно талантливые. Помню, когда немцев прогнали, нам стали давать муку, на месяц небольшой кулек. И мать с тетками пекли пироги. Они собирались к нам — у нас была русская печка — и готовили. Это песня, это радость, это творчество! Одна делает одно, другая — другое, третья — третье, и в конце концов ставят противни с пирогами в печь. Напекают сундук пирогов! Все это они делали с великим удовольствием, и у них получались произведения кулинарного искусства высочайшего класса. Вот это состояние я имею в виду — естественной радости жизни, когда творчеством становится вообще все. Откуда оно берется? Из семьи, наверное, из детства...

С этим трудно не согласиться.

Но что, если в жизни у человека такой радости нет? Что, если он в детстве почему-то оказался ее лишен? Что тогда?..

Тогда это большое несчастье.

 

Кроме уроков со здоровыми, талантливыми учениками в музыкальной школе, у Алексея Ивановича были еще и частные занятия с детьми, которые по разным причинам в такую школу поступить не могли: из-за проблем со слухом, с чувством ритма, с музыкальной памятью, со здоровьем... Занимаясь с ними, развивая их, он и сам учился многому. Находил подход к каждому, подбирал и изобретал интересные упражнения, стал чувствовать ребенка и ту грань, где стоит остановиться — чтобы на следующем уроке с новыми силами продвинуться дальше. И сделал для себя открытие: дети не боятся ничего, они доверяют учителю, а вот у педагога страхов предостаточно. Вдруг ученик не поймет? А если поймет, то не запомнит? А если и запомнит, то перепутает?.. И из-за этих страхов уроки превращаются в бесконечные нудные повторения одного и того же, так что и ученику, и учителю делается скучно до зевоты. А нужно взаимное доверие, взаимный интерес, ведь ребенок — неповторимая личность! Звучит банально, но следствием этого открытия и явилась знаменитая методика Бороздина, которую он постепенно совершенствовал как на школьных, так и на частных уроках.

...И однажды его пригласили в дом, где на коврике сидела крошечная девочка, худенькая и черноглазая. Она плохо ходила, не говорила, не умела почти ничего, что положено уметь детям ее возраста, и даже специалисты в Москве и Ленинграде не смогли ей помочь.

 

Первая реакция, — вспоминает Бороздин в своей книге, — убежать и забыть, но я остался. Я посадил девочку рядом с собой за пианино, весело смотрю на нее, наигрывая простые песенки, девочка смотрит на меня, ударяет своими худенькими ручками по клавишам, а я поощряю ее:

Можно, можно, играй!

Так прошел первый урок, второй, третий, а чуть позже она начала подпевать мне нечто невнятное, из этого нечто я постепенно получаю отчетливый звук, и звук этот совпадает с ноткой «фа». Ура, кричу я про себя, уж если ты попала на «фа», попадешь на «ми» и на все остальное, что в конце концов и случилось.

Я занимался с нею три раза в неделю, уроки были по полчаса, и девочка эти уроки успешно выдерживала. Мало того, она ждала их, она радовалась моему приходу! Мы начали петь гласные звуки, потом отдельные слоги, а там и до простых слов рукой подать!

Уроки постепенно усложняются, появляются ритмические упражнения. Мы прохлопываем простые ритмические рисунки, я с удивлением наблюдаю, как непросто ей хлопать вслед за мной: ручонки пока что плохо подчиняются ей…

Наступает время, и я ввожу движения под музыку. Сначала мы маршируем вместе, а чуть позже она одна под мою музыку и мой одобряющий взгляд медленно вышагивает по квартире...

 

Через два года регулярных, все усложняющихся занятий маленькую ученицу было не узнать. Впоследствии она училась в 130-й («английской») школе, окончила университет, аспирантуру, вышла замуж, родила двоих детей и сейчас живет с семьей во Франции.

Затем были еще несколько «тяжелых» учеников с проблемами здоровья и развития. В этих частных уроках выстраивались принципы и оттачивались приемы, которые затем лягут в основу методики Школы Бороздина. Да, Алексей Иванович уже задумывался о том, чтобы создать школу для работы с такими детьми, но пока не знал, как подступиться к воплощению.

В 1991 г. судьба свела его с Тамарой Николаевной Пономаревой, которая работала в сфере обслуживания инвалидов и была хорошо знакома с районным начальством. Тамара Николаевна побывала на уроках Бороздина, и они произвели на нее сильное впечатление. Неизвестно, какие именно невидимые рычаги она привела в действие, но уже через неделю у новоиспеченной школы были помещение, инструменты и даже спонсор...

Напомним, это было начало 90-х гг. Помещением оказался барак 1953 г. постройки на окраине Академгородка. Когда-то здесь размещался детский клуб, но в результате ельцинских «реформ» он закрылся, и теперь барак пустовал, постепенно разваливаясь. Но в нем были свободные комнаты для занятий, и большего желать пока было трудно.

Представление о форме работы у Бороздина к этому времени уже созрело. Занятия должны быть индивидуальными, чтобы учитель мог легче установить контакт с учеником. Урок — тридцать минут: дети с отставанием в развитии быстро устают. Уроков будет три: музыка, рисование и движение. Занятия — дважды в неделю, чтобы ребенок за два дня успел соскучиться и шел в школу с удовольствием. И продолжаться обучение будет столько, сколько нужно ребенку — полгода, год, два, три... Для него здесь сделают все возможное.

Но кто же будет вести другие, не музыкальные, уроки? Ведь очень многое зависит от личности педагога, от его отношения к детям. Бороздин обратился к своим знакомым и друзьям. Преподавателем изо в результате стал художник-иконописец Владимир Баранов, а уроки движения согласился вести ученый-физик Владимир Алексеевич Лебедев. В его исполнении это были скорее уроки общего развития: доброжелательная беседа, развитие координации движений, диафильмы, альбомы с репродукциями, движение под музыку на пластинках и многое другое. Одной из задач Владимира Алексеевича было предложить ребенку как можно больше тем для обсуждения и занятий, чтобы он мог хоть в чем-то проявить себя. Не у всех ведь есть интерес к рисованию или музыке, некоторые дети кажутся равнодушными ко всему. А для того, чтобы ребенок начал развиваться, необходимо пробудить в нем интерес к занятиям, к творчеству.

Поначалу школа могла обучать только шесть учеников. Чтобы набрать их, Бороздин отправился на собрание районной ассоциации родителей детей-инвалидов. В конце собрания, после бурного и слезного распределения гуманитарной помощи, председатель объявила, что вот некий Алексей Иванович Бороздин организует школу для «тяжелых» детей и можно к нему записаться...

 

И тут произошло неожиданное: все сидящие здесь люди вздрогнули, мгновенно взметнули руки и впились в меня глазами. Боже, какие это были глаза! Смущенный этими глазами и вытянутыми ко мне руками, я, ни на кого не глядя, быстро записал тех, что сидели ближе ко мне, и выбежал на улицу.

Лицо мое горело, сердце колотилось. На морозе я стал постепенно приходить в себя, но мысль, что их так много и что помочь им всем я не в силах, до сих пор не дает мне покоя...

 

Вот что выписал врач школы Максим Егоров из медицинских карточек первых учеников:

 

Сережа К. (1982 г. р.) — детский церебральный паралич, гемипарез, эпилепсия, grand mal1, олигофрения в степени имбецильности.

Наташа К. — правосторонний гемипарез, контрактура правой руки и ноги (полностью).

Люся Б. (1983 г. р.) — моторно-сенсорная алалия, психопатия, задержка нервно-психического развития.

Петя Д. (1982 г. р.) — синдром Дауна.

Аня П. (1985 г. р.) — детский церебральный паралич.

Леня С. — мама под разными предлогами отказалась предоставить заключение районного психиатра. Сильная расторможенность.

 

Вместе с некоторыми из этих диагнозов ребенок автоматически получал от отечественной медицины заключение в медкарте: «Необучаем. Неразвиваем». И его судьба укладывалась в один из двух сценариев: жизнь в стенах родной квартиры на весьма скромную пенсию или пребывание в психоневрологическом интернате.

К счастью, Бороздин и его соратники тогда этого не знали. Как шутит Алексей Иванович: «Нас не учили в мединститутах — бояться». Жизненные университеты Бороздина научили его другому — бороться и любить.

Практически все, кто побывал в этой школе за двадцать с лишним лет ее существования, отмечают именно это: очень теплые отношения между учениками и педагогами, уважение к личности ребенка, веру в его будущее изменение и мягкое, но настойчивое побуждение его к творчеству. Ведь творчество для ребенка — это радость, это его естественное, здоровое состояние. И чем чаще он в этом состоянии пребывает, тем больше шансов на успех.

Одна из первых публикаций в прессе принадлежала перу новосибирской журналистки Галины Фроловой (она же, кстати, автор названия «Школа Бороздина»). Вот что она пишет:

 

Бороздин создал школу, в которой мысль каждого ребенка на высоте радости, восторга включается напрямую на действие, в сложное общение с миром, больше — в творчество. А человек, включенный в творчество, уже счастлив. Это мощный толчок, двигатель развития: человек, которому стала доступна духовная жизнь, хочет жить и способен жить для других, потому что творчество направлено на другого, адресовано другому человеку. Опыт Бороздина показывает, что музыка и умелая организация развивающей среды дают потрясающие результаты, удивляющие и логопедов, и психиатров.

 

Знаменитый американский психиатр Джек Росберг, посетив в апреле 1994 г. «барак», где размещалась Школа Бороздина, оставил такой отзыв:

 

Я глубоко восхищен вашими успехами. То, что я увидел сегодня, обновило и укрепило мой оптимизм и веру в то, что всякого человека можно изменить. Очевидно, что в атмосфере доверия к человеческому потенциалу никто не остается без надежды на изменение, способное улучшить качество его жизни. Я желаю вам дальнейших успехов и прогресса.

 

Известный новосибирский психотерапевт А. А. Арсеньев, анализируя работу школы в своей статье «Павлов и Торндайк: тотальный контроль или эмоциональное подкрепление?», пишет:

 

В сущности, есть «здоровая» и «больная» части ребенка. В его реальном поведении можно увидеть признаки той и другой. Вопрос в том, на какую часть реагируют взрослые: на больную или здоровую? Ребенок неосознанно научается предлагать то поведение, которое вызывает у взрослого эмоциональную реакцию.

<…> Если взрослый оказался в состоянии видеть за внешними необычными проявлениями обычные и понятные вещи: желание ласки и внимания, потребность в общении и игре, то, как бы странно это ни выглядело, это проявления нормальной, здоровой части. Повседневное реагирование на эту часть и производит в ребенке «чудесные» изменения.

Ребенок постоянно изменяется, темпы его роста обычно опережают темп изменения представлений взрослого, его восприятие не успевает за бурно, не всегда предсказуемо меняющимся ребенком. Это еще одна важная проблема, осознание которой дает понимание феномена Школы Бороздина. Взрослый продолжает видеть в маленьком существе ограничения, которых уже нет. Лекарство состоит в том, чтобы постоянно ждать новых возможностей у развивающегося ребенка. Будете их ждать, они и случатся!

<…> Бороздин — реалист, который, в отличие от других, не согласился с ограничениями, наложенными медицинской наукой, мнениями окружающих, непосредственными впечатлениями от контакта с больным ребенком. Он словно глубоко убежден, что ребенок способен на гораздо большее, чем показывает своим поведением, он видит в нем способности, которые можно вырастить (открыть), и препятствия в виде молчаний или криков, пассивности или агрессии не смогут остановить его от проникновения в личное пространство ребенка. Бороздин видит скрытую от поверхностного взгляда способность ребенка общаться, учиться, целесообразно действовать. Это становится самостоятельной потребностью педагога-профессионала — раскрыть, разбудить разум и способность к развитию, скрывающиеся за бессмысленным или агрессивным поведением.

 

Подобных отзывов и высказываний о Бороздине и его методике множество. О его школе не раз писали в прессе, о ней снято несколько фильмов. Успехи ее педагогов удивительны. И это несмотря на то, что в пресловутые «лихие 90-е» с ней случалось всякое — порой такое, от чего другие проекты громко лопались или тихо загибались.

Школа открылась 1 декабря 1991 г., а в начале 1992-го от нее отказался спонсор, и учителя остались без зарплаты, получая деньги только тогда, когда Бороздину удавалось их у кого-нибудь раздобыть. Помощь, кстати, приходила порой из самых неожиданных источников: из фонда Сороса, от голландского посольства, из фонда Солженицына... Семь лет занятия проходили в здании, которое постепенно ветшало. Все это время школа существовала отдельно от государства и местных департаментов здравоохранения и образования: все о ней знали, но на бумаге ее не существовало. Впрочем, может, и к лучшему...

Страна разваливалась, в разгаре был передел собственности, сквозь обломки рухнувшего социализма на глазах прорастали хищные цветы капитализма. Веяли враждебные вихри, одним словом. А в школе Бороздина, несмотря на непредсказуемо меняющийся пейзаж, продолжали работать с детьми, которых, казалось, ничего хорошего в жизни не ждет при любом раскладе.

 

Зачем я этим занимаюсь? — пишет в дневнике преподаватель рисования Владимир Баранов. — Ведь понятно, что многие из наших учеников никогда не станут «нормальными» в вульгарном смысле этого слова.

Я вижу, как постепенно в искореженном больном существе проявляется, реставрируется образ Божий. Для меня это смысл моей работы. Когда отдаешь себе отчет в том, насколько меняется ученик после нескольких месяцев пребывания в Школе, задаешься вопросом: работая в столь тесной связи, сливаясь в беседе и совместном творчестве с учеником, не меняешься ли и ты сам в той же степени?

 

Все время своего существования школа Бороздина оставалась бесплатной. И остается сейчас.

Неужели совсем с родителей денег не берете? — недоверчиво спрашиваем мы, когда этот вопрос всплывает в разговоре.

Я не принимаю денег от несчастливого человека, — поясняет Алексей Иванович. — Понятно, что эти люди готовы последнюю рубашку снять и отдать, чтобы их ребенку помогли. Но я не могу брать с них деньги. Ко мне приводят — а часто и приносят — нового ученика, и я думаю: «Что же с тобой делать?» Начинаем работать. И через три года выпускаем его в школу, коррекционную или обычную. Я вам уже рассказывал про Казацкую слободу. Там такое же было бескорыстие. Там никто не был несчастливым, каждый жил, зная: если что — все придут на помощь и никто не потребует за это ни рубля. Вот эту абсолютную человеческую сплоченность, участие каждого в каждом я видел все мое детство — и, конечно, в меня это впиталось.

За двадцать с лишним лет через школу Бороздина прошли сотни учеников. Семьдесят пять процентов потом отправлялись в разного рода школы: кто в коррекционные, а кто и в обычные. Есть, конечно, и настолько тяжелые, что дальнейшее обучение для них невозможно. Но и для таких детей занятия в школе Бороздина были плодотворны: они научились общаться с миром, обслуживать себя, помогать по дому, у них хорошие отношения с другими членами семьи.

А есть ребята, которые достигли выдающихся успехов. Мальчик с врожденным нарушением слуха, не умевший говорить, сейчас учится в богословском институте и пишет иконы. Две девочки, попавшие к Бороздину с нарушениями слуха и речи, через несколько лет занятий, в 1998 г., принимали участие в благотворительном концерте «Звезды — детям» на Красной площади в Москве — они пели в составе большого хора детей-инвалидов вместе с Монсеррат Кабалье...

В 1993 г. педагоги школы Бороздина и сам Бороздин начали ездить по Сибири и по России — делиться своими успехами и наработками. Первая реакция на их выступления несколько обескуражила: дескать, достижения у вас замечательные, но ваш опыт передать невозможно. Просто вы вот такие гениальные, поэтому у вас все получается.

Мы спокойно относились к этой реакции, — усмехается Бороздин. — У тех, кто так говорил, просто сохранялось старое отношение к детям-инвалидам. Ведь в Советском Союзе запрещено было с этими детьми заниматься. Дана справка — или интернат, или пенсия. Поэтому такие разговоры были, конечно, естественны. А мы вот стали заниматься и результаты получили! Это особенная работа, и в то время она была абсолютно новая. Через полгода те, кто так говорил, звонили нам, что и у них уже получается. А в 2000 г. в Томске нам Российская академия медицинских наук объявила, что мы сняли синдром страха по работе с тяжелыми детьми у специалистов всей страны!

 

В 1997 г. Бороздин, неожиданно для всех и для себя, получил премию Джорджа Сороса «Подвижник России», тогда только что учрежденную. Ему ее вручали в Москве в Колонном зале Дома Союзов. В своей книге он называет это «чудесным совпадением» и рассказывает об этом событии без пафоса, зато с воодушевлением описывает, как заодно побывал на московском концерте одного из своих учеников-виолончелистов. На вопрос американского телевидения, рад ли он получить премию от Сороса, Бороздин ответил в свойственной ему манере, когда за внешним простодушием можно заподозрить скрытую иронию: «Если честно, как русский учитель, я бы хотел получить эту премию из рук моего президента. Но ему сейчас не до меня, и я рад, что Джордж нашел возможность отметить мою работу».

Содержался в этих словах намек или нет, но вскоре на Бороздина обратила внимание и местная власть — в «барак» приехал мэр Новосибирска В. А. Толоконский. После его визита началось движение: комиссии, хождение по кабинетам, оформление бумаг — и спустя еще девять месяцев школа Бороздина получила официальный статус городского образовательного центра, шестнадцать педагогических ставок и новое помещение.

Жизнь педагогов центра чрезвычайно насыщенна: организационные дела, поездки по стране — конференции, семинары, мастер-классы — и, как пишет Бороздин: «...уроки, десятки, сотни уроков с крошечными шажочками вперед, а в душе после каждого из них трепетное ожидание конечного результата». Методика Алексея Ивановича, которую он, по его собственному признанию, вырабатывал почти интуитивно, ориентируясь на потребности своих необычных учеников, официально признана и давно применяется в разных городах: Красноярске, Омске, Томске, Владивостоке, Москве... У нее теперь есть научное название — абилитация. Если реабилитация — это восстановление утраченных навыков и способностей, то абилитация — пробуждение и развитие в ребенке того, чего в нем изначально не было. В конечном итоге это включение маленького человека в людское общество, чтобы и его голос звучал в общем хоре жизни, чтобы и его песня состоялась. И чтобы это была песня радости.

 

Что могут учителя и родители, если знают и видят, что в лучшем случае у ребенка отмечается некоторая способность к восприятию, наличие пассивного внимания, привлекаемого движущимися предметами, звуками и пр.? — написала когда-то в отзыве о школе Бороздина Г. Н. Жарова, завкафедрой дефектологии Новосибирского института повышения квалификации и переподготовки работников образования. — Запас представлений у него крайне невелик, резко выражена двигательная недостаточность, нарушены координация движений, речь. Он не в состоянии повторить простые движения, нарисовать линию... «Он необучаем», — говорят одни. «Он многое сможет, надо искать подходы», — говорят в авторской школе Алексея Ивановича Бороздина. И открывают ребенку богатый мир. Это мир доброты, музыки, живописи, роскоши общения. Здесь одаренность отсчитывают от нуля. Никаких диагностических ярлыков. Радость за каждый новый шаг, за короткую осмысленность взгляда. Это школа искусств, в которой ребенок из «растения» понемногу превращается в человека. Не каждый так называемый благополучный ребенок сегодня имеет возможность обучаться в музыкальной школе или в школе живописи. А в Школе Бороздина это могут дети с глубокими недостатками в развитии...

 

Алексей Иванович бывал на многих международных конференциях, общался с зарубежными коллегами. Говорит, что на занятиях у них не хватает теплоты. Вроде и место оборудовано, и инструментарий богатый, но ученик и учитель отделены друг от друга, сидят на разных концах стола, учитель избегает лишний раз прикоснуться к ребенку. Да и творческих находок, гибкости, импровизации в зарубежных разработках, как считает Бороздин, маловато.

 

На одном из семинаров в Москве я смотрел записи уроков шведских специалистов. Хорошие педагоги, хорошо организован процесс, всё под рукой. Вот в ряду других заданий педагог ставит перед ребенком-дауном три блюдечка — красное, желтое и белое. Рядом кладет три фишки — красную, желтую, белую и предлагает ребенку положить нужную фишку в нужное блюдечко. Упражнение на различение цвета, но оно повторяется с этим ребенком на протяжении нескольких лет без изменений! А что бы сделал я уже на втором уроке, если ребенок правильно разложил фишки? Я бы дал ему три блюдечка и четыре фишки; четвертую, скажем, синюю, чтобы включить малыша в поиск недостающего блюдечка!

В процессе обсуждения я сказал, что уроки их хороши, но статичны, даже механичны, в них нет собственно ребенка, на что шведы сказали, что они исполняют конституционный долг, они не будут форсировать события, да и родители могут пожаловаться директору.

Так над чем я здесь должен умиляться, просто над заграницей? Мне не интересно. Мне интересно, когда динамика развития малыша поднимает меня к звездам, вот тогда я полностью счастливый человек!

 

Счастье — это жизненный успех, считает Алексей Иванович. И добавляет: «без всяких снисхождений», тут же отметая меркантильный смысл этого слова. Это то, что ты отдал людям — и оно оказалось им нужно. Никто тебя, скорее всего, специально об этом не попросит, это ведь работа практически духовная. Сам он хорошо запомнил услышанные когда-то слова владыки Кирилла (Гундяева) — в ту пору еще не патриарха, а митрополита Смоленского и Калининградского — в телепередаче «Слово пастыря», где тот, отвечая на вопросы верующих, сказал, что, если у Бога есть некий план, Он ищет для исполнения этого плана подходящего человека.

Вот меня и нашли, — шутит Бороздин. — Я ведь изначально не собирался этим заниматься. А главное — за все время ни одного по-настоящему сильного противодействия! Ну, выступали поначалу некоторые против меня. Но я не отвечал, так они и остались ни с чем. А у меня сейчас центр — настоящий дворец, удобнейший для наших занятий. Классы небольшие, там ученик и учитель вдвоем. Где надо — пианино, а где художественные принадлежности всякие. И этот дворец великолепно работает! А я ведь никуда не ходил, кулаком не стучал, ничего не требовал…

Бороздину уже за восемьдесят, но он продолжает трудиться в методическом центре своей школы, у него по-прежнему много идей и планов.

Один из самых впечатляющих — внедрение методики абилитации в образовательный процесс еще на уровне детского сада. Выявлять ребятишек с проблемами развития в обычных детсадовских группах и работать с ними, пока маленькие проблемы не закрепились и не стали большими. Ведь есть отклонения, которые можно выправить за четыре-пять месяцев, когда ребенок еще маленький и его организм и психика очень пластичны. Тогда, глядишь, в школу пойдет уже гораздо меньше детей с проблемами речи, координации движений, концентрации внимания. Алексей Иванович выступил с этим предложением несколько лет назад и даже нашел тогда понимание в министерстве образования Новосибирской области. Уже выбрали два детских садика для опробования методики, придумали, как будут готовить преподавателей... Но потом дело почему-то застопорилось.

А ведь эта моя идея связана с оздоровлением города и страны! — переживает Бороздин. — И это можно сделать, тем более что специалистов таких подготовить не трудно. Здесь главное — внимание трех педагогов к ребенку на протяжении пяти месяцев, работа с ним. И он выравнивается! А если этого не делать, то у некоторых детей проблемы как-то уходят, а у многих, наоборот, усугубляются. И потом они в школу идут, и им там трудно. Даже вся жизнь может как-то не так сложиться... Нам нужно оздоравливать Россию!

Его слова звучат очень убедительно, в полную силу.

Да и вся его жизнь — в полную силу, как правильно поставленный певческий голос. Как песня, которая поется от души, для себя и для других. Для друзей, семьи, учеников, Новосибирска — и всей России.

Я хочу, чтобы наша страна выстояла и осталась Россией в историческом плане, — говорит он, отвечая на наш вопрос, каким ему видится будущее. — Чтобы она не подвергалась больше разрушению. Я хочу видеть Россию счастливой! Не в смысле количества кусков хлеба и бифштексов, это все наносное. А чтобы она выстояла и осталась той Россией, которой Богом предназначено быть святой землей. Я хочу, чтобы наши потомки оставались русскими людьми. Чтобы они реализовали себя, воплотили все данные им таланты. Сам я очень много сделал, как педагог, как русский человек. Я очень доволен своей судьбой.

 

1 Большие судорожные припадки (форма эпилепсии). — Прим. ред.

 

100-летие «Сибирских огней»