Вы здесь

Музыка сердец горящих

Круглый стол поэзии на IV съезде писателей Сибири
Файл: Иконка пакета 08_krugliy_stol.zip (22.81 КБ)
Круглый стол поэзии на IV съезде писателей Сибири
Круглый стол поэзии на IV съезде писателей Сибири.


МУЗЫКА СЕРДЕЦ ГОРЯЩИХ,

или Воспоминания о Круглом столе поэтов, имевшем место
состояться в конце ноября 2002 г. на IV Съезде писателей
Сибири. Ведущий Круглого стола — Станислав Золотцев.



Мемуарное слово ведущего:
...Оно же — моё покаянное слово. Хотя каяться не в чем: разве в том, что согласился стать ведущим на этом микро-форуме пишущих стихи людей. Как было не согласиться — среди них были несколько моих заповедно-старинных товарищей по перу, друзей пиитической молодости, с которыми не виделся лет десять; по крайней мере с половиной участников тоже либо давно приятельствую, либо просто знаком по-доброму, да и почти всех других знаю по творчеству, по книгам и журнальным публикациям, но даже и немногие незнакомцы (самые молодые, а также некоторые поэты из Бурятии, Тувы и Алтая) в первый же день съезда стали душевными знакомцами. Такое «круглое застолье» — редкостно счастливое событие в наши дни новой «феодальной раздробленности». Редчайшая радость и, можно сказать, высшая степень свободы — почувствовать себя поэтом среди поэтов, своим среди своих, равным следи равных. Вот цель и сущность истинного понятия «круглый стол»!.. Забегая несколько вперёд, скажу, что, по моим твёрдым впечатлениям, этим состоянием прониклись, пожалуй, все собравшиеся на той встрече. Оттого и царил на ней небывало вдохновенный настрой разговора, подлинный дух творческой вольности, царило дружество — при всей остроте несогласий и споров, вспыхивавших постоянно... Надобно тут заметить, что мне на моём профессиоонально-литературном веку, уже немалом, довелось побывать в роли председательствующего едва ли не на пятнадцати, если не больше, таких встречах-дискуссиях (предыдущая, кстати, в тех же гостеприимных стенах под Новосибирском прошла, в дни 80-летнего юбилея «Сибирских огней»). Но такой раскованности в словоизлияниях, такого, без преувеличения, блеска и поистине художественного шарма даже в жёстких пикировках, столь артистично-виртуозных переходов с языка прозы на стиховую речь мне ещё ни на одном Круглом столе не встречалось!
...И кого тут винить теперь? — «закон падающего бутерброда», «закон подлости»? крайнюю ли перегруженность крайне немногочисленных сотрудников «СО» — но только вся эта роскошь, казалось бы, самым надёжным образом запечатленная на нескольких аудиокассетах, почти не сохранилась. Осталось лишь, можно сказать, сумбурное звуковое воспоминание о ней, ещё более сумбурно и невнятно выглядящее, будучи запечатлённым на бумаге. И, как ведущий этого Круглого стола, я прежде всего сам себя виню в сей неудаче, в ней-то и горько каюсь. Надо было не увлекаться головокружительно-захватывающими разговорами, а построже следить за диктофонами и вообще за «матчастью» ведения беседы... Но что делать теперь: махнуть рукой? Конечно, ничего особо трагического в таком случае не произошло бы: мало ли добрых литературных встреч кануло в Лету... а вот же, месяцы прошли с того дня, а меня всё не отпускают воспоминания об этом «круглом застолье» поэтов. Всё сильней в моей памяти звучат живые жаркие голоса моих сибирских товарищей по перу, их порою шальные и сумасбродные, но исполненные светоносной силы, а нередко и мудрости слова и суждения... Вот почему, соединив сохранившееся в памяти и мои личные записи с расшифровкой тех аудиокассет, я и решился познакомить читателей журнала с содержанием той горячей и бурной беседы, которую вели поэты Сибири, собравшись за своим Круглым столом, кажется в предпоследний осенний день 2002 года... Понимаю: это лишь отзвуки того содержательнейшего разговора, его фрагменты, воспоминания о нём. Однако, думается, тем, кому небезразлична судьба современной русской поэзии, будет полезно познакомиться и с такими воспоминаниями.
...А началось все с самого лучшего, что только может произойти, когда встречаются поэты. Мне, признаюсь, в тот дивный и по-зимнему уже снежно-морозный день не хотелось обременять своих товарищей по перу, уже несколько притомленных сверхсерьезными делами столь ответственного съезда, озадачивать их «программными вопросами», обязательными пунктами обсуждения. Мы просто начали читать стихи по кругу. Что называется, душу отводили...
...А там, совсем вначале, у детского
                                             окна
Меня с утра встречали и тополь,
                                             и сосна.
И потому случалось, что в жизни
                                    мне везло,
И женщина смеялась, и дерево росло.
Вот такими, столь отвечающими старту нашего Круглого стола лирическими строками одарил нас кемеровский замечательный (не только по моему мнению) поэт Сергей ДОНБАЙ. И пошло-поехало!.. Но с самого начала, даже и стихи свои читая, как давние, так и самый «свежак», участники встречи уже приступили к своеобразному обмену мнениями. После нежно-переливчатых интонаций кемеровского лирика жестковатыми показались строки Натальи АХПАШЕВОЙ, — на родном ей русском языке хакасская поэтесса словно бы напомнила, как «плохо оборудована» еще для нежных чувств наша жизнь, что давних времен, что нынешних: «...Ветер треплет чуб седой, крепко спит казак донской, не дождется жена на сторонке родной. Течет моя Кача, течет кровь казачья...»

И уж совсем жестко вернул собравшихся к суровой нашей реальности Василий КОЗЛОВ, главный редактор иркутского журнала «Сибирь»:
Прошедшему круги земного ада
и жизнь отрада, да и смерть —
                                    награда.
Сошедшему с кругов земного рая
страшней нет слова, чем земля сырая.
А нам с тобой, витающим меж ними,
и жизнь, и смерть — все кажется
                                    родными.
Станислав ЗОЛОТЦЕВ: (в дальнейшем — Ведущий): Вася, не мое дело на нашем Круглом столе ставить оценки прочитанным стихам, но не могу удержаться: ведь не просто рад тебя видеть живым-здоровым, а рад тому, что ты очень вырос и возмужал как художник стиха, чему прочитанное тобой — точнейшее подтверждение. А еще оно подтверждает мысль, которую я развивал и утверждал еще в давние года, делая первые свои обзоры трудов нашего поколения: по-настоящему талантливый поэт, будь он эпик или певец любви, рано или поздно приходит к натурфилософской лирике, к той поэзии, где и история с ее великими событиями, и нюансы самых сокровенных эмоций отдельной личности осмысливаются в сфере бытия натуры, то есть самой земли, где и человек, и природа — единое целое. Мы ведь действительно за минувшие десять с лишним лет прошли «круги земного ада», и для нас естественно пришло время такой натурфилософии. Но для каждого по-разному. Меня вот что царапнуло: в твоих строках «земля сырая» — вроде бы как синоним небытия, а ведь не случайно с древних пор в нашей речи — «мать сыра земля», мать! Я это особенно после смерти моей мамы почувствовал, цикл, стихов ее памяти так и назвал...
КОЗЛОВ уже готов был ответить, но тут нежданно подал голос и резко (однако, наверное, не без пользы для этой встречи) изменил ход разговора его земляк Анатолий КОБЕНКОВ. Обычно миролюбивый и добродушный, мой старинный товарищ в тот день находился в боевом состоянии духа и выразил свое резкое несогласие буквально со всем, что говорилось выше. И со всеми... «Вы все в корне неправы!» вдохновенно восклицал он. «В чём неправы?» — вопрошали его и Ведущий, и коллеги по перу. «Во всём и все неправы, — рубил иркутский лирик, — не то читаете, не о том говорите!» Тогда я предложил Анатолию прочесть что-либо самому да и объяснить нам суровой прозой поконкретнее, как нам надо жить и творить. И, чтоб улестить мятежное сердце былого друга давних пиитических игрищ и забав, я даже процитировал вслух его строки:
Потом, когда и пить нам надоест,
и слушать невтерпеж — наш
                                    горький опыт
настаивает: погасите всплеск
и выведите из народа ропот...
«Вот, Толя, — увещевал иркутянина Ведущий, — исходя из этих твоих проникновенно-эпохальных строк, я, которому как ты знаешь, пить давно надоело, а послушать тебя даже наоборот, очень бы хотелось, и прошу тебя погасить свой всплеск и вывести ропот из собравшегося тут народа!»
КОБЕНКОВ (с усталым вздохом): — Да не по сердцу мне сегодня читать стихи свои. Поймите,мне (да и многим из нас, только не все в этом могут признаться), стихи — свои собственные — не то чтобы надоели, но неинтересно стало загонять свою душу в ямб, хорей и анапест. Твоя, Стась, теория о натурфилософской лирике как о примете зрелости тут не годится. Наша зрелость — иная. Лет 30 назад я не умел писать стихи, они были беспомощными, но в них звучала моя живая боль, звучала моя радость — звучала! вот главное. Музыка в них жила!..
Александр ИБРАГИМОВ: Это же у Верлена, в «Искусстве» поэзии» — «За музыкою только дело»!
А. КОБЕНКОВ: — Вот-вот, «всё прочее -— литература», а сейчас, как ни страдаем, как ни стараемся, получается больше литература, а не музыка. Слова, слова... Меня уже раздражает умение, и своё, и чужое. Мы пишем прежним языком, а он уже не годится для того, чтобы выразить себя нынешних. А нового языка найти не можем. И потому нас не слышат, нет у нас читателя. Хотя по-своему для поэта это тоже прекрасное состояние — полная свобода ото всех. Только ненадолго, а что будет завтра? послезавтра? так и будем без языка, без музыки и без читателя?
...Однако тут отчаянное красноречие иркутянина было прервано, даже можно сказать — подавлено закалённым в странствиях по забайкальским степям и в литературных битвах басом читинца Михаила ВИШНЯКОВА. Словом, один молодой патриарх сибирской поэзии гневно обрушился на другого.
Михаил ВИШНЯКОВ: — Толя, ну почему ты... вот уж точно, «каким ты был, таким остался»! Ведь вроде бы ты и демократ, и продвинутый, а такой... совок! да иначе не скажешь, хоть я это поганое словцо не люблю. Причём эти совковые качества у тебя намного сильней проступили нынче. В прежние, в молодые времена ты от своего лица говорил, а теперь всё «мы» да «мы», всё как бы от лица народа. А ты не говори за народ! За меня не говори! Ты — такой, а я другой, хоть мы и давно в связке, а вот наш с тобой московско-псковский старый друг Золотцев... он вообще совсем иным стал, чем прежде, судя по его новой книжке... Вот ты и говори: это я, Толя Кобенков, в кризисе, это у меня исчезла музыка, это у меня нет читателя. У тебя! А вот у меня кой-какой ещё есть, и у того же Стася на его Псковщине, по его словам, даже молодые читатели появились. Есть, конечно, у нас общие проблемы, но всё же у каждого — свои... И есть тут некоторое лукавство, когда говоришь, что тебе стали неинтересны твои стихи, что не хочешь их писать — ведь не только пишешь, но и печатаешь, и книги новые выпускаешь, — стало быть, видишь и веришь, однако, что они кому-то нужны!
ВЕДУЩИЙ (обращаясь к омской поэтессе Татьяне ЧЕТВЕРИКОВОЙ и к томичу Александру КАЗАНЦЕВУ): — Таня, или ты женской мягкостью и мудростью, или ты, Саня, своим искусством ораторско-дипломатическим — умирите наш Круглый стол, а то что-то он угловатым становится...
Александр КАЗАНЦЕВ: — Ну, без углов-то у нас ничего не бывает, а творчества — так и особенно. Мы ведь и собрались тут, чтоб выплеснуться, даже и попутаться малость — когда ж и где ещё, как не здесь.
Татьяна ЧЕТВЕРИКОВА: — Ну, разве что малость. Я коротенькое стихотворение прочту, самое новое моё; мне кажется оно тут к месту в разговоре:
Время сжигает в небесных печах
всё без остатка.
Только в стихах и осталась печаль,
в старых тетрадках.
Зябко под снегом в шали расписной
полночью зимней.
Пусть мы увидимся только весной,
слышишь — звони мне.
Маленький город — пусты и тихи
залы вокзала.
Странно самой мне, что эти стихи
я написала.
Странно самой, что любовь и тоска
были моими.
Имя хотя бы в золе отыскать,
имя бы, имя...
Александр КАЗАНЦЕВ: — Ну, что, румяный критик Толя — разве это не музыка живая?!
ВЕДУЩИЙ: — Иннокентьич, как я рад отметить, что ты столь много сил теперь отдавая прозе, не утратил тонкости чутья к поэзии.
А. КАЗАНЦЕВ: — От прозаика и слышу. А ещё литературоведом зовёшься! поэзия ведь не делится на стихи и прозу, она — всё, она — Слово...
Т. ЧЕТВЕРИКОВА: — Так ведь Толя, мне кажется, именно это и имел в виду, мы его просто не очень восприняли, потому что он сегодня слишком эмоционально выражается.
Геннадий ПРАШКЕВИЧ: — Кобенков, по-моему, совершенно правильно отрицал патетику, этакий блеск в глазах, он отвергал стандартные интонации...
ВЕДУЩИЙ: — Вот! Спасибо, Геннадий Мартович! Наконец-то мы начали докапываться до сути. Ин-то-на-ци-я!!! То, в чём и чувство вины, и тайна, и прелесть...
А. КАЗАНЦЕВ: — Подождите, я не договорил, а ведь вёл тоже к этому. А меня к этому пониманию привёл прежде всего Астафьев. Да, вот был истинный, от Бога поэт, и поэзию — как стихами, так и прозой выражаемую — Виктор Петрович понимал и ощущал, как мало кто... Поэтому я сегодня, когда год исполнился со дня его кончины, позволю себе напомнить вам о нём его же словами, вернее, фрагментом маленьким из его статьи — это завет его для нас и вообще, и для этого нашего разговора в частности:
«Что движет сознанием художника, прежде всего музыканта, живописца, поэта? — Подсознание. Оно, нами не отгаданное, простирается дальше нас, достигает каких-то, может, и космических, далей и тайн. Тайна и движет творчеством, потому-то все великие гении Земли верили в Бога или вступали с Ним, как Лев Толстой, в сложные, противоречивые отношения. Бог есть дух, Он всегда с нами, даже когда вне нас, 0н свет пресветлый... и есть с тобою тайна, к которой с детства прикоснувшись, человек замирает, в себе с почтением к тому, что где-то что-то есть. А, когда один остаёшься, оно рядом, оно постоянно оберегает, руководит нами, одаривает кого звуком, кого словом, и всех любовью к труду, к добру, к созиданию...»
А.КОБЕНКОВ: — Ну, вот и Виктор Петрович незабвенный о том же: подсознание — ведь это и есть то, где родится музыка, где рождается интонация. Самое действительно божественное. Собственно — поэзия. А всё прочее я назвал бы даже не литературой, а критикой.
ВЕДУЩИЙ: А почему ты так не любишь критику? Ведь сам её пишешь — книга «Путь неизбежный» или вот те эссе, что недавно у тебя в «Сиб. огнях» появились...
А.КОБЕНКОВ: — А это не критика, я просто пишу о тех, кого люблю. А критика — это... вот как, к примеру, Миша Вишняков на меня сейчас накинулся. Или — то, что ты в своих «Людях без ангела» недавно тоже в «Сиб. огнях» о Пастернаке написал, я совершенно с тобой не согласен.
ВЕДУЩИЙ: — Ясное дело, было б мне странно, если б тебе эти мои суждения понравились. Но — я подчёркиваю то, что там продекларировал: суждения — вот синоним понятия «критика». Ну, так ты ответь мне на страницах того же журнала — или вашей «Зелёной лампы». Вот, я выношу суждение: «иркутский новый альманах «Зелёная лампа» —интереснейшее и содержательное издание». Вот это тоже в жанре критики и есть. Так дай же мне полный отлуп в такой же тональности, ответь мне своими суждениями!
А. КОБЕНКОВ: — Не хочу и не буду, это мне не по душе, получится полемика, спор, перестрелка снова, а мы все уже налаялись за минувшие годы, я лично настрадался, мне по душе писать о любимом и заветном...
ВЕДУЩИЙ: — Эх, поклонники Пастернака! вот всегда так с вами: как только назреет разговор всерьёз, профессиональный, без вкусовых скидок, так вы в кусты. А перестрелки-то как раз и получаются, когда уходят от таких разговоров... Впрочем, пора опять обратиться за помощью к прекрасной — и даже очень прекрасной — даме. И опять к омичке. Марина, вот ты учёный филолог, стало быть, при всей твоей пиитической стихийности обладаешь системностью взглядов. Так что, с этой системной позиции глядя, можешь ты сказать и о критике, и вообще о прозвучавшем выше?
Марина БЕЗДЕНЕЖНЫХ: — Станислав Александрович, для начала несколько строк из стихотворения, которое понравилось вам ещё восемь лет назад, когда я была вашей семинаристкой на первом Всероссийском совещании молодых литераторов, мне думается, оно и по жизни не утеряло актуальности, в плане общественного транспорта, и к литературной ситуации имеет прямое отношение:
Я инвалид автобусных баталий.
Окрепла в них моя прямая речь.
Но — если б мы потери подсчитали! —
нет, ноги целы, душу б уберечь.
Здесь фильтр всех унижений и проклятий, вся злость, что накопилась на Руси... Товарищ, сударь! вы, который в шляпе — не сброситься ль, родимый, на такси?!..
Я думаю, что всё-таки настоящая поэзия рождается тогда, когда уже невмоготу — вот как в этой «автобусной» ситуации, но, может быть, допускаю, и когда от счастья невмоготу. А в ином случае получается нечто риторично-публицистичное, в духе этакого некрасовского «страдания за народ»...
М. ВИШНЯКОВ: — Ну, Марина, вы меня удивляете — ведь взрослая уже, а Некрасова по-настоящему не прочитали! Да он же лирик тончайший и величайший, а не только социальный поэт. Но всем бы нам так писать на социальные темы, столь проникновенно, как писал он... Впрочем, вам как молодой женщине ещё предстоят немалые открытия — надеюсь, что и в Некрасове тоже.
М. БЕЗДЕНЕЖНЫХ: — Дайте мне остаться при моих заблуждениях... Я хочу прежде всего простоты и искренности, как в жизни, так и в стихах, своих и чужих. Не люблю, когда стихи похожи на статью. Вот и критику нынешнюю тоже не люблю — потому что критики не любят поэтов, о которых даже и хорошо пишут...
ВЕДУЩИЙ: — Прости за нескромность, но ты нанесла мне удар ниже пейджера — ведь только что в «Сибирских огнях» моё эссе о твоих книжках появилось, — разве оно не преисполнено обожания?
М. БЕЗДЕНЕЖНЫХ: — Так это совсем другое дело! Вы, конечно же, и критик, исследователь, вернее, но вы прежде всего поэт, пишущий о поэзии, о собратьях и сестрах по перу — пристрастно и страстно. Мне вообще кажется, что о поэзии должны писать поэты, настоящие, а не те люди, из которых поэтов не получилось, вот они и. подались в критику...
Сергей МАКСИМОВ: — Браво, Марина! Полностью согласен: нет ничего более нудного, чем статьи этих критиков и литературоведов: читаешь — и чувствуешь, что автору сам-то поэт или сам прозаик, о котором он пишет, вовсе не интересен, а он просто свою очередную какую-нибудь «кон-цепцию» развивает на примере его стихов или прозы. А поэт о другом поэте пусть всего лишь полторы странички напишет, пусть даже и приложит он его от души — всё рав-но: такой отзыв уже и сам по себе поэзия... Но мне вот что кажется: мы как-то ушли от лейтмотива нашего разговора, от понятия «интонация», «музыка», — а ведь не зря же мы все загорелись, услышав это слово — интонация. Основа поэтического языка, основа национального звучания...
А. ИБРАГИМОВ: — Для тебя это важно потому, что ты песни сочиняешь, стихи под гитару поёшь — или по иной причине?
С. МАКСИМОВ: — Да нет, гитара тут не при чём: у песни другие основы...
А. КАЗАНЦЕВ: — Сергей, перебью тебя. Знаете, что мне сейчас кажется в поэзии образцом совершенства — «Снова замерло всё до рассвета...» Вот божественная простота!
ВЕДУЩИЙ: — Я тебе 25 лет назад говорил, что ты дорастёшь до понимания этого!
А. КАЗАНЦЕВ: — Дорасти-то дорос, да что толку: я не знаю, как самому творить такую же простоту...
С. МАКСИМОВ: — Так вот, для меня интонация стиха — это его этика, это выражение моей нравственности.
А. ИБРАГИМОВ: — Ну, слава Богу, что так, а не в связи с гитарой, хоть мне и очень по душе ты в качестве певца-гитариста. Но мы, по-моему, либо многие из нас за последнее десятилетие (а уж дебютанты-то в большинстве своём) стали забывать, что поэзия — это СЛУЖЕНИЕ, это священнодействие. Что мы — подданные русского языка прежде всего, перед ним и ответственны, перед его историей и грядущим. И мы в его храме несём священнослужение Словом. И потому для нас главное сегодня — достоинство поэта, без него мы ничто, без него мы вечно то как при коммунистах перед обкомами стелились, то теперь перед всякими финансовыми воротилами.
ВЕДУЩИЙ: — Саша, полностью ваш пафос разделяю, однако опять слышу это «мы». А ведь далеко не все были сервильны по отношению к обкомам...
А. ИБРАГИМОВ: — Я лично не был, вот и сейчас хочу, чтобы мы и пред новыми власть и деньги имущими не унижались, чтобы на первом месте в нашей жизни выступали бы духовная основа, достоинство нашего духовного служения.
Сергей МАКСИМОВ: — «Духовной жаждою томим», так, да?
А. ИБРАГИМОВ: — Именно!
М. ВИШНЯКОВ: — Всё вроде бы правильно, Саша, но... Поймите, мы ведь все по определению люди «экстрима», мы не можем без крайностей. Для пояснения прочту вот это: Далее Михаил Евсеевич прочитал большое своё новое стихотворение «Рождественское послание» — опубликованное в «СО», — в котором подчеркнул в связи с ходом дискуссии следующие строки:
«...У правды есть своё земное русло, Оно сокрыто, друг мой, в глубине. Сейчас в России время не для русских: Мы эмигранты в собственной стране... Я нёс презренье сквозь огонь прозренья И думаю сейчас наедине: Врагам шайтан поможет, без сомненья. Мне — Бог поможет, Бог поможет мне...»
После чего читинский мэтр произнес яростный и длительный монолог в защиту поэзии и поэтов как живых физических существ. Из этого пространного выступления стоит вспомнить следующее, самое сущностное:
М. ВИШНЯКОВ: — Вот чего я опасаюсь, что мы, в надежде на помощь Божию да декларациями о наших духовных помыслах несколько, что ли, подыгрываем политике властей предержащих да денежных мешков, которым очень нравится старый миф — дескать, поэт должен быть голодным, тогда он будет истинно поэтом, духовным существом. Сей миф позволяет им плевать на нас, на творческих людей вообще. Так мы с себя незаметно, под беседы о высших помыслах, снимаем ответственность за подлости нашего времени...
Г. ПРАШКЕВИЧ: — А что, прежний период нашей истории в XX веке разве не был преисполнен подлостями?
ВЕДУЩИЙ: — Позвольте краткую реплику в виде строчек Некрасова, — Марина, коль ты его не любишь, прислушайся:
Раскрыл я книгу, встав от сна,
И прочитал я в ней:
«Бывали хуже времена,
Но не было подлей».
Вот так... Сто сорок лет назад сказано. Думается, с тех пор (да и до тех пор) русские люди любого периода нашей истории, не только поэты, могли и имели право то же самое сказать о своём времени.
Нелли ЗАКУСИНА: — Но и каждый по-своему мог и имел право назвать время своей судьбы самым прекрасным временем истории. Думаю, и для нас так же — и как для пишущих людей в первую очередь. Не надо столько внимания уделять внешним обстоятельствам и трудностям, корень всего — в нас самих. И потому из того, что было сказано, мне особенно близок мотив ответственности друг перед другом, честного и откровенного, по-настоящему поэтического дружества. В этом плане мне наш Круглый стол нравится, разговор «завёл» на то, чтобы прочитатъ вот это стихотворение. Я его посвящаю нашему кемеровскому другу Сергею Донбаю, он лично для меня — камертон истинно дружеского отношения поэтов друг к другу и, если хотите, он сам — та самая интонация искренности, о которой тут говорили:
Мы встретимся там, за границей
                                             надежд,
за памятью плоти.
Познаем терпение белых одежд
в свободном полёте
и над суетой восходящей из тьмы
последнего лета
сольёмся в едином дыхании мы,
в предчувствии света...
С. ДОНБАЙ: — Ох, Нелли, спасибо, но меня просто в жар бросило от твоих лестных слов. Как-то все мы более привыкли к шишкам, к соли и перцу в свой адрес, чем к мёду. Даже не знаю теперь, как мне жить и писать, чтоб оправдать этот панегирик...
ВЕДУЩИЙ: — Молча, сознавая, что ты — «чистейшей прелести чистейший образец», а также красно солнышко всех наших интонаций... Однако давно уже пора дать слово нашему другу, известному поэту из Горного Алтая:
Шатры ШАТИНОВ: — Друзья мои, я счастлив, что я среди вас. И потому не обижайтесь, если я скажу что-то, что кому-то против шерсти придётся, не мёдом, а перцем-солью покажется. Но я искренне скажу, раз на том условились... Вот тут немало камней кидали в советские порядки. Мне тоже есть за что недобрым словом помянуть коммунистические времена. Но я же весь из тех времён, и мои стихи лучшие были тогда написаны. Там, в том прошлом, остался великий Константин Симонов, руководитель моего семинара в Литинституте, там все мои институтские друзья остались — и Коля Рубцов, и Лёня Мерзликин... И что же — мне теперь отрекаться, скажем, вот от этих моих любимых строк? — от «Красного гонца»?:
«...И по следу коня пролетают года. На ладони моей пламенеет звезда, Пятикрылая, алая, победившая мрак — То с отцовской будённовки огненный знак! Ты живёшь в моём сердце, ты не умер, отец, — Вдаль по белому свету мчится красный гонец!»
Вот — он для меня и сегодня мчится. И я отрекаться от него не хочу и не могу, хотя и понимаю, что новое время других стихов требует...
Матвей ЧОЙБОНОВ: — Друг наш, старший алтайский наш брат, думается, вы и сами понимаете, что этот ваш вопрос — он риторический. Никто ни от чего не должен отрекаться, .уж тем более самый страшный грех — от отцов-дедов своих. Вот это было бы окончательное разрушение той музыка, которая нам предками с кровью передана и которую многие чёрные ветры сегодня пытаются развеять...
ВЕДУЩИЙ: — Ну, слава Богу, заговорила, наконец, поэзия гор и степей Сибири! Ведь когда только-только мы стали выходить в разговоре на понятие «интонация», я хотел, чтобы наши братья с Алтая и из Бурятии своё златое слово изронили, а они степенно молчали — но вот заговорили, и в самый необходимый момент! Ведь в корневой словесности азийской — любых этносов — мельчайшая модуляция в произнесении слова, тончайший оттенок интонации порой гораздо больше означает, нежели легкая смена лексики в европейском стихе... Я в этом убеждался и на индийских праздниках поэзии, и акынов киргизских слушая, и мастеров персидско-таджикской литературы, и палестинцев. На восьмую долю ноты меняется звучание — и меняется смысл!
Борис БУРМИСТРОВ: — Но ведь в музыкально-смысловом плане и русская поэзия ближе к восточной находится, чем к западной. У нас, по-моему, смысл и мелос, музыка и мысль друг с другом часто борются. У меня по этому поводу вот такое шутливое стихотворение:
Я пил вино, душа болела —
жена белугою ревела.
Я бросил пить — жена поёт,
душа белугою ревёт!
Матвей ЧОЙБОНОВ: — Ну, подобная-то ситуация встречается, наверное, в жизни, в быту и в поэзии любого народа... Но я вот о чём хочу сказать. Думается, сейчас настал тот крайне напряжённый, в чём-то очень трагичный и всё-таки внушающий надежды период, когда мы просто должны сохранить то лучшее, что накоплено в XX веке на евразийских пространствах культуры нашего государства, мы в этом смысле должны быть консерваторами, ни о каком отречении от прошлого и речи быть не может и не должно, да и, думается, не только нам, буддистам, но и людям любых конфессий такое чуждо, и христианам, и мусульманам. Но — при этом нам крайне необходимо становиться самыми смелыми и дерзкими новаторами: всё то доброе новое, что является и явилось в наш мир за последние годы, вложить в поэзию. Ну, действительно, не можем же вот мы, бурятские поэты, получившие возможность исповедовать веру нашу предков без боязни репрессий, вновь облетающие источники нашей древней мудрости — не можем же мы оставаться в нашем творчестве такими же, какими были поэты Бурятии — самые лучшие, при всех их немалых достоинствах и свершениях — советского антирелигиозного периода. Тут дело только в том, чтобы действительно найти соответствующую этому новому духовному содержанию форму, ту самую, адекватную интонацию, выразить новизну в искренней музыке — иначе нам народ не поверит, не примет читатель наши новые слова. И вот, пожалуй, важнейшее, что я должен сказать: здесь для нас главной путеводной звездой остаётся Русское Слово! Как бы ни менялось время, но русская поэзия должна остаться собой, золотым слитком, хранящим в себе безмерный духовный космос. Сверяя с ним ценность наших новых творений, мы и будем шлифовать наши новые строки, вносить нашу лепту в сокровищницу нашего грядущего.
Эльдар АХАДОВ: Тут, когда мы говорим о новизне времени, нельзя забывать и о вещах, которые лишь кажутся сугубо внешними новшествами, а на самом деле они очень сущностны. Ну, вот, интернет-сеть, к примеру, эта самая паутина. Вроде бы все должны быть объединены, а мы действительно видим некую новую феодальную раздробленность, разорванное и расчленённое духовное пространство...
Владимир БАШУНОВ: — И, уж если говорить о взаимоотношениях русского слова с национальными литературами, то тут эта раздробленность проявляется в самой высшей и жуткой степени. И как не говорить тут о так называемых «внешних», социальных факторах. Да, при Советах был у нас некоторый перебор: государство щедро финансировало переводческое дело, на русском языке появлялись и чуть не классиками становились литераторы, которых в их родном народе почти никто не знал. А теперь — иная крайность, никто ничего не финансирует. И то, что мы, русские поэты, почти начисто перестали переводить наших национальных собратьев по перу — это стократно ужасней, чем былое «донорство». И это наша беда, и это в какой-то мере наша вина. Мы и себя обедняем, и долг свой не выполняем перед культурами тех небольших наций и народностей, которые уже вошли в XX веке в русский словесный космос. Надо нам вспомнить об этом долге — эту ответственность с нас никто не снимал.
Н. АХПАШЕВА: — Ну, опять-таки, соглашаясь с вами, скажу, что не все забыли. Вот Берязев — он тянет этот воз, и алтайцев переводит, и тувинцев. Да. так, что ему переводимые авторы очень благодарны...
ВЕДУЩИЙ: — И, кстати, замечу, как читавший переводы Берязева из Адарова и Уержаа, что высшее достижение в этих работах — невероятная их музыкальность: читаешь по-русски, а слышишь музыку Алтая, слышишь мелос тувинцев... И, уж если вспомнить о цели этого нынешнего съезда, то создание Ассоциации и должно помочь возрождению этого родства на ниве художественного перевода... Но, вижу, что, наконец-то созрел для речений мой старинный товарищ Бронтой Бедюров.
Бронтой БЕДЮРОВ: — Я хочу поддержать то, что говорил Володя Башунов, а до него этого касались Золотцев и Вишняков: Поэзия — да, это высшее выражение натурфилософии, но она же и венец истории, и квинтэссенция геополитики. По крайней мере, у нас, в России, это так... В связи с этим нам всем вместе и каждому по-своему надо несколько переосмысливать сегодня такие понятия, как «русский» и «российский». Когда я говорю о себе, к примеру, что я — русский поэт, что я — поэт России, это ничуть не противоречит тому, что я — алтаец. Напротив, подкрепляет. Нам надо подняться выше вульгарно-приземлённого и ставшего популярным в пору «парада суверенитетов» взгляда на понятие этноса, народа, нации.
Что я имею в виду? Когда я говорю, что мы — своего рода второй эшелон русского народа, это не значит, что у тувинцев отнимается право быть тувинцами, у бурятов — бурятами, и так далее. Мы — естественная и органичная часть русского космоса, и он без нас уже не существует, как и мы, поэты сибирских народов, без русской культуры, без русского слова. Сошлюсь на древние страницы истории. Александр Македонский в своём государстве на территории Азии и Европы соединил светом эллинской культуры многие племена и народы, и, когда эллины уже сошли со сцены, эти народы и племена несли в себе эллинский свет духовности, внося его и в иные, в свои новые этнокультурные миры, в тибетско-буддийский, к примеру... Русские не сошли со сцены, но и они должны понять, что русские есть и в лице бурят, и в лице алтайцев, и в лице многих народов Сибири. Ибо мы тоже воспитаны на Пушкине, на Тургеневе, мы впитали в себя воздух русской духовности. Создан полифоничный мир в единстве многообразия, и понимание этого очень важно для нашей самоидентификации в мире нового века по отношению к прежним историческим этапам нашего развития. И потому я хочу завершить эти мысли несколькими строчками Михаила Вишнякова — они созвучны тому, что в душе у меня:
И эта эпоха пройдёт. И воскреснет
всё то, что сегодня запрятало взгляд.
И русское Слово, и сказка, и песня —
дай Бог мне дожить — зазвенят!
ВЕДУЩИЙ: — Спасибо, брат мой Бронтой! Как говорится, быть посему. Иначе и быть не может — хотя бы потому, что мы здесь собрались, что Время нас не разделило. И позвольте мне, слагая с себя обязанности ведущего нашего Круглого стола, прочитать вам стихотворение, которое, по-моему, тоже отвечает сущности нашего сегодняшнего разговора:
Под звон стаканов с удалым задором
в застольях наших больше сотни лет
поём «Когда б имел златые горы...»
—А гор златых всё нет у нас и нет.
А мы всё распеваем эту песню,
хотя никто, конечно же, всерьёз,
когда поёт, не думает: «Вот если б
Господь златые горы мне принёс...»
А если вдруг достанется кому-то
хоть махонький пригорок золотой,
он не даёт ни счастья, ни уюта —
кидает в блуд, в безумье и в запой.
И обладатель этого пригорка,
придя в себя, пройдя кромешный срам,
довольствуется самой чёрствой коркой,
и строит он больницу или храм.
И ясно нам в дни смуты и разора,
особенно в такие, как сейчас:
нам, русским, ни к чему златые горы,
пока Святые Горы есть у нас...
...Вот так шёл-проходил, разворачивался и протекал Круглый стол поэтов. Конечно, ещё раз говорю с сожалением, очень многое из звучавшего в тот день осталось за пределами этих страниц. Не могу не упомянуть, что за тем столом сидели, участвовали в разговоре и читали свои (по-моему, совершенно замечательные) стихи Анатолий Соколов и Валерий Тихонов, Владимир Шумилов и Валерий Зубарев, Николай Игнатенко, Борис Рахманов и Николай Бельчегешев. В дивных переводах Ю. Кузнецова, И. Фонякова и И. Принцевой свои творения читали ветеран бурятской поэзии Ардан Ангархаев и замечательная тувинская поэтесса Сайлыкмаа Комбу. И, разумеется, невозможно передать на бумаге одно из главных достоинств того Круглого стола — то, о чём все столь жарко и увлечённо говорили и спорили: его живую интонацию, светлую к бурную музыку дружеского разговора. Но я всё же надеюсь, что и по этим страницам читатели «Сибирских огней» смогут ощутить и понять, почему поэзия сегодняшней Сибири является самой животворной частью нынешней русской поэзии...
100-летие «Сибирских огней»