На корнях да на звездах

* * *

Звезд вечерние тени
На вечернем лугу.
Упаду на колени —
Припаду к роднику.

Я над ним, как над бездной,
Наклонюсь на руках,
Отраженье вселенной
Изломаю в губах.

А вода, словно воздух,
Так и светится вся,
На корнях да на звездах
Настоявшаяся!

Я на травы откинусь,
К небесам прикоснусь...
Край мой, сколько ты вынес,
Сколько вынесла, Русь!

А ничуть не стареешь,
Молода-молода.
Родники все щедрее,
Все прозрачней вода.

Заря лишь только высветила двор,
А за окном уже стучит топор.
Сосед Егор!
Который день с утра
Я слышу эту песню топора.

Окошко распахну — заря светла,
Бьет перепел во ржи тепло и лихо...

— Здоров, Егор Кузьмич, ну как дела?
— А что дела? — Он мне ответит тихо. —
Дела идут, дела-то ведь не грех,
Чем больше их, тем лучше...
Засмеется.
И под его спокойный добрый смех
Сильней заря по небу разольется.

Правдиво и светло блестит топор.
Одной рукой работает Егор,
Другая умерла, осталась на войне,
Теперь живой приходится — вдвойне.

Стою. Смотрю. Работа — высший сорт!
Еловая доска венчает лодки борт...
— Егор Кузьмич, вам пенсия идет?
— Идет, сынок, а как же не идет...
И вгонит гвоздь, как будто отпоет.
Топор отложит, вытащит кисет,
И так — хитро:
— Вопросов больше нет?
Коль есть, спроси, вот только закурю,
Отвечу, заодно поговорю.
А я молчу. О чем его спросить?
К чему, мол, нужно лодку мастерить,
Неужто ради выгоды, продать?..
А он мне: — Да тебя ж насквозь видать!
Вот ты молчишь, а чую, что и как,
К чему, мол, лодка, если не рыбак...

Дымком пахнет, посмотрит на зарю...
— Нет, не продам, возьму и подарю.
На озеро свезу, к Раздольному Ключу,
Глядишь, спасибо скажут Кузьмичу...

Теперь Егора нет. Давно из наших мест
Ушел мужик, остался только крест,
Да легкий холм, да теплая душа,
Да лодка средь шуршанья камыша.
Но всякий раз в июне на заре
Мне чудится, что бродит во дворе
Под окнами, светла и голуба,
С еловым запахом
Егорова судьба.

* * *

Прошагала заря болотами
И пропала. За ней во тьму
Птица-выпь протрубила что-то там,
Непонятное никому.
А потом шелестела крыльями,
Словно жаловалась — стара...
И тумана тело бессильное
Потянулось на свет костра.
И казалось, что это создано
Удивительною игрой,
И росою пахло, и звездами,
И картошкою — с кожурой
Чуть обугленной, подгоревшею.
Я помну ее, разломлю,
Посмотрю в темноту кромешную,
Солью крупною посолю...
Мне всю ночь эту даль пугливую
Сторожить, сидеть на часах,
Молодому, еще счастливому,
С пылью звездною в волосах.

* * *

Знакомая гарь августовского пала,
Пронизана даль высотой,
И ворон судьбою Васильева Павла
Садится на стог золотой.

Какая печаль! Как легко и устало
Катится верста за верстой...
Огромное солнце огромного вала
И воздух, от солнца густой,

Таким сокровенным и яростным пахнут,
И больно подумать о том,
Что мир для меня стал манящ и распахнут,
Когда я на спуске крутом.

И все-таки, жизнь, я тебя обыграю!
Старинную вспомню игру —
В апрельские бабки —
Ударю по краю,
И все серебро заберу!

* * *

                  Так вкладывай, о степь, в сыновью руку
                  Кривое ястребиное перо.
                                             П. Васильев

Они уже ходили смелыми,
С февральским запахом чернил,
Они уже считались зрелыми,
А я еще перо чинил.

А я еще гусей отлавливал:
Я ловко прятался в стогу
И гусакам лепешки стравливал,
Чтоб ни «га-га» и ни гу-гу.

И находил во дни былинные
Под Панюшовскою горой
Среди гусиных журавлиные
И ястребиные порой...

Я не в селе теперь, я в городе,
И убивает наповал,
Что не купался в речке Сороти
И в Кишиневе не бывал.

Но, каждый вечер, в час назначенный,
Я сам себя к столу гоню,
Беру из пачки той заначенной
Перо и лезвием чиню.

И обнажаются все доблести,
И мир становится иной,
И все сомнения и горести
Меня обходят стороной.

А мне и впрямь все это по боку,
И я гляжу, гляжу во тьму,
Туда, где Блок идет по облаку,
И нету лестницы к нему.

* * *

                  И Люксембургский, в частности? Сюды
                  Забрел я как то...
                                             И. Бродский

Пронзительна сентябрьская смелость!
Еще вчера — зеленые плоды,
А нынче столько снегирей расселось,
Что изогнулись арками сады,

И я вхожу сюда, верней, сюды,
Как одному за океаном пелось,
Не потому что слова не имелось,
А потому что капелька звезды

С ресниц упала на стихотворенье,
И так легко образовалось «ы»,
Что эту легкость наблюдая, мы
Изумлены. Но только на мгновенье.

Родная речь. Отечества дымок...
И все. Конец. И щелкает замок.

* * *

Не присягал ни волку, ни царевне,
Центральный гроб не оросил слезой.
Что мне Москва, когда в моей деревне
У деда Сашки дом сожгло грозой.

Что с этим горем съездовские страсти?
Мы знали и почище егерей!..
В моем краю все реже слышно «здрасьте»,
И нищих прогоняют от дверей.

А будущее... Все в одной примете:
В колодце воду достают вожжой —
Коней свели, а цепь украли дети,
Обкуренные мертвой анашой.

Мне так их жаль. Москву не жаль, заразу,
С ее Кремлем, похожим на печать,
Или перчатку, что таит проказу:
И мерзнет кисть, и страшно надевать.

* * *

Они еще придут. Войдут и в дом, и в храм.
О, истина, темны твои чертоги.
И воронье, жирея по буграм,
Сомкнет круги и сядет у дороги,
Которую мы вымесим кирзой
И растревожим орудийным гулом;
И ветры будут течь по нашим скулам,
И глаз, набитый бурей и слезой,
Не отличит чужое от родного.
И наши души, вымотав себя,
Оковы притяжения земного
Легко порвут.

Любимая, тебя
Скиф приручит. Могильные курганы
И тяжесть плит покроет землю ту,
Где вызрели такие ураганы
В такую ширину и высоту,
Что не понять — кто совершал тайком
Тот злой посев, какою злою ночью.

О, посмотреть бы хоть одним глазком.
Воочью.

* * *

Здесь гуси и утки вразвалочку ходят,
Здесь всякий петух — вестовой,
Здесь шмель со шмелихою шашни разводят
И лезут в цветы с головой.

Здесь пахнет укропом, ботвою, овсами,
Вьюнком, что ползет в борозде,
Здесь птицы такими поют голосами,
Каких не услышишь нигде.

Так что же мне надо, так что же я, маясь,
Живу, как в потемках бреду,
Какую такую великую малость
Ищу и никак не найду?

Раскурю «косяк» — часовой нам свой! —
Подопру косяк, подышу травой.

Поплывет барак (весела трава!)
Хорошо-то как!.. И пойдут слова.

То хвоей горчат, то крапивой жгут,
То щепой торчат, то совьются в жгут.

Перекроют дых, собирай-сгребай,
Голой правды в них непочатый край.

Я беру слова, подношу к губам...
Подтянули план к сорока кубам!

Мы берем его не осиною —
Корабельной сосною красивою!..

Пью из чайника. Брага спелая!
У начальника женка белая,

Ликом чистая, зубом частая,
Голосистая да сисястая.

Над брусникою нагибается,
Во весь сладкий рот улыбается.

Из-под темных век два огня плывут:
Не тебе, мол, зэк, гулеванить тут.

Ой, пророчица! Мне ж без надобы,
Мне ж не хочется... А ведь рада бы!..

У начальника нету чайника! —
Есть пять тысяч душ и лихих к тому ж.

Он в заботах весь, не горазд любить...
Корабельный лес!
Век не вырубить!

* * *

Судьбы моей суровый матерьял
С заплатами соломенного цвета…
О, знать бы, кто меня на прочность проверял,
И сна лишал,
И не давал ответа.

Водил смотреть, как через край стрехи,
Снопы лучей швыряет солнце в окна,
Как зноя летнего тягучие волокна
Качают острых тополей верхи.

Подсказывал, мол, вот где скрыто все,
В огромном диске яростного света!..
Сармат-кузнец, когда приметил это —
Ось отковал и вставил в колесо!

Тележное — со скрипом и подпрыгом,
Оно свело кочевника с ума…
И покатилось солнышко по ригам,
Ссыпая золотишко в закрома.

Вставали тени и ложились криво.
Дышали многоярусно стада.
Пластая крылья, прижимались к гривам,
Добычу настигая, беркута,

И замирали в развороте гордом,
Нацеливая страшный свой удар.
Дымилась печень, и, кровеня морды,
Саженной рысью волки шли под яр.

А солнце било это всё с размаху
Лучами света в локоть толщиной,
И, расправляя под ремнём рубаху,
Пел человек, влюбляясь в шар земной.

Я песню эту слышу сквозь эпохи,
И, принимая будущую тьму,
В любом цветке, в любом чертополохе
Я вижу солнце и молюсь ему.