На него смотрели со слезами восхещения...

КРИТИКА. ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ. БИБЛИОГРАФИЯ




«НА НЕГО СМОТРЕЛИ СО СЛЕЗАМИ ВОСХИЩЕНИЯ...»
(Памяти Виктора Астафьева)

Самой большой роскошью в моей походной жизни были и остались книги. Ничто и никогда, кроме хороших книг и общения с интересными людьми, меня не привлекало и не заботило. В любом новом городе, где мне доводилось служить или бывать в командировках, первым делом я отыскивал книжные магазины. Часами рылся в выставленных на полках экземплярах, просматривая пухлые тома и тощие брошюрки, в поисках пищи для ума и души. Конечно же, быстро «замыливал» глаз хозяйкам этих заведений и они, при очередном моем визиге, сами уже пытались предложить что-нибудь стоящее, а то и сделать немыслимо роскошный по тем временам подарок — предоставить подписку на сочинения кого-либо из классиков или именитых современников.
Так в конце семидесятых годов, в небезызвестном городе Бердичеве на Украине, я стал счастливым обладателем «молодогвардейского» собрания сочинений Виктора Петровича Астафьева.
Какое же это было несказанное удовольствие — читать его рассказы и повести, расцвеченные всеми красками живого народного языка, видеть виртуозную работу над мельчайшими деталями, ощущать горьковатый аромат тонкого писательского юмора и иронии ... Астафьев сразу же стал одним из самых любимых мною авторов, в одном ряду с Лесковым, Буниным, Шолоховым, Хемингуэем...
Я не уподабливался многим восторженным читателям, не писал Виктору Петровичу, захлебывающихся эмоциями, писем, не рвался встретиться с ним, чтобы получить автограф или взять интервью для газеты. Я просто возил в пошарпанном чемодане его книги и, приткнувшись в углу очередной убогой общаги, громко именуемой «офицерской гостиницей», плакал и смеялся над судьбами литературных героев Астафьева — «чернорабочих» войны и сопливой сибирской пацанвы, чудом выживавшей без родительского пригляда. Я тоже рос под опекой бабушки и дедушки в глухой казачьей станице без электричества и дорог, с единственной транспортной артерией — по реке, и тема «Последнего поклона» и многих других произведений была очень понятна и больше чем близка мне...
Иногда Виктор Петрович напоминал мне рано умершего отца — они были одногодками, оба окончили перед войной ФЗО, воевали с сорок третьего года рядовыми связистами и были наделены похожими качествами неунывающих пересмешников.
Отцам многое прощается ... И я не разлюбил писателя Астафьева ни за его политические декларации, ни за стояние по разные стороны баррикад в октябре 1993-го года, хотя переживал невыносимую боль, когда читал в газете «День» открытое письмо Виктору Астафьеву моего земляка и литературного наставника Бориса Кулакова «Жить не по ненависти». Я пытался понять пожилого и мудрого человека и не следовать большевистской логике — «кто, не с нами, тот против нас». Лозунги, манифеста, бичевание «предателей», констатация фраз и высказываний, вырванных из контекста, меня не удовлетворяли. Корпоративный психоз толпы не для меня. Я хотел докопаться до истоков всенародной трагедии, до ее первопричины, и чувствовал, что Астафьев тоже находится в этом мучительном поиске... И кто сказал, что писатель не имеет права ошибаться? Он не имеет права останавливаться в поиске истины. А вот в этом никто не может обвинить Виктора Петровича. Такого старателя нет больше в современной русской литературе.
Четыре года назад, волей судьбы оказавшись в Красноярске, я впервые встретился с Виктором Петровичем. Нас познакомил известный кинорежиссер Владимир Кузнецов, близко знавший Астафьева и снявший несколько документальных фильмов о нем и по его сценариям.
В ходе беседы «за дружеским столом» Виктор Петрович открылся передо мной своими человеческими качествами: простотой и сердечностью в общении, скромными бытовыми запросами, непритязательностью в одежде и пище, и в то же время — блистательным обаянием личности, разносторонним кругозором, величайшим даром рассказчика и слушателя. Такой праздник чувств от общения с необычайно интересным собеседником я испытывал раньше только от встречи с Валентином Саввичем Пикулем.
Я подарил Виктору Петровичу и Марии Семеновне одну из своих последних поэтических книжек и решил впредь без особой нужды не занимать их времени и не привлекать внимания к своей скромной персоне. Но эти удивительные люди, жившие сотнями и тысячами чужих проблем, постоянно отвлекаемые от собственных житейских и писательских нужд, еще не роз находили возможность обогреть меня своим сердечным теплом... То бесхитростным признанием по телефону, что наплакались над моим стихотворением «По ночам он стучал в материнский живот...», посвященном памяти умершего вскоре после рождения сына, то приглашением на уху из енисейской «царь-рыбы», привезенной страстным рыбаком и охотником Василием Сидоркиным, а то и самым неожиданным образом. Приглашенный на банкет по случаю презентации пятнадцатитомного собрания сочинений Виктора Петровича, я сидел в дальнем углу стола, весьма неблизко от виновника торжества, и сожалел, что не могу слышать оживленной беседы Астафьева с Лебедем. Вдруг Александр Иванович позвал меня и попросил: «Рассудите наш спор с Виктором Петровичем, кому посвящено ваше стихотворение «Бесконечность» — актеру Малого театра Михайлову или критику?..» Я обомлел... Все, что угодно, мог предполагать, но такого разговора классика с губернатором... никогда.
— Критику Александру Михайлову, поддержавшему меня на зональном совещании молодых писателей в Новосибирске в 1982-м году, — растерянно ответил спорщикам.
— Я же говорил, — по-детски обрадовался Астафьев, озорно улыбаясь, — за вами должок...
— М-да, — сокрушенно покачал головой губернатор, — ошибся.
Не знаю, с чем это связано, может быть, с возрастом, а может быть, с косвенным влиянием Виктора Петровича, но в том же году я начал писать рассказы. Они были напечатаны в журналах «Енисей», «Сибирские огни», «Москва», но меня все равно не покидали сомнения — стоит ли состоявшемуся поэту заново входить в литературу с другого направления?.. Я хотел услышать самое авторитетное мнение в среде красноярских писателей и, договорившись с Виктором Петровичем, отвез ему рукопись книги рассказов и очерков с условным названием «Юдоль».
Через некоторое время получил приглашение приехать в Овсянку.
— Сколько тебе лет? — спросил Виктор Петрович, когда мы, после дежурных приветствий и расспросов о здоровье и делах, расположились в его крошечном кабинете с лежанкой, где престарелый мастер проводил основную часть своих «летних каникул».
— Сорок пять, — коротко ответил я, еще не понимая смысла его вопроса. Истолковать его можно было по-разному.
— Так я и думал, — спокойно резюмировал Астафьев, поглаживая рукой папку с рукописью. «Давно уже подметил, что именно в этом возрасте многие таежники перестают охотиться, а поэты берутся за прозу. Лет пятнадцать впереди еще есть, когда работается не в тягость, а в радость. Пиши. У тебя получается неплохо. Только избегай «красивостей». Я там почеркал кое-где. Проще надо изъясняться, но «рубил» сюжет не только топором, еще и стамеской работать — детальки ковырять... И что за название «Юдоль»?
— Юдоль — судьба земная и небесная, — начал оправдываться я.
— Звучит как-то не по-русски, так же, как Юдифь. Ни к чему в правдивой и болевой книжке изыски в духе Андрея Вознесенского...
Я раскрыл папку и стал просматривать пометки Виктора Петровича на полях рукописи. Первая же из них подсказала мне возможное название книги: «Вроде бы по натоптанному писано, а все равно трогает до боли, видно, боль-то не знает возраста и изношенности».
— А что, если назвать «Нестареющая боль»? — предложил я, лежавший на поверхности вариант.
— Это уже лучше, — согласился он.
В конце 1999-го года в Красноярском книжном издательстве появился мой прозаический первенец с напутствием Виктора Петровича Астафьева. Не знаю, хватит ли сил и способностей, чтобы оправдать доверие замечательного мастера и достойно поведать людям все, что накопилось в «чернильнице» сердца? Дай-то, Бог!.. У любимого писателя уже не спросишь — получилось ли «стамесочкой»?
Мы встречались еще не раз — по писательским делам, на общественных мероприятиях, в тесном кругу... Привозил я к знаменитому сибиряку и именитых зарубежных гостей. Но никогда ничего не записывал в ходе бесед, ни в блокнот, ни на диктофон, полагаясь на память. А 19 апреля 2001 года, как оказалось, за два дня до инсульта, безнадежно подорвавшего здоровье Виктора Петровича, собираясь с Владимиром Кузнецовым в гости к Астафьевым, захватил с собой диктофон. Предстоял важный разговор — о последних публикациях в центральной прессе об авторе «Тихого Дона», утверждавших, что под фамилией Шолохова скрывался его старший сродный брат Попов — бывший казачий офицер, перешедший на сторону «красных» и ставший личным агентом Сталина на Юге России...
Тема эта постепенно сошла со страниц газет и журналов, и я не спешил с расшифровкой магнитофонной записи. Теперь же она кажется мне очень символичной, ведь в ней один классик русской литературы говорит о другом классике слова, которые мы сегодня преломляем на самого Виктора Петровича — «На него смотрели со слезами восхищения...»
В.Л: Вот здесь пишется, что по сведениям одного из родственников, под фамилией Михаила Шолохова жил его старший сродный брат Александр Попов, окончивший кадетский корпус и юнкерское училище, бывший образованным казачьим офицером, перешедшим на сторону «красных» и ставшим личным агентом Сталина...
В.А: Ну ерунда какая-то... Ну каким он агентом мог быть?!.
В.Л: Почитайте «Дайджест московской прессы», там все подробно описывается ... Сталин от него получал письма о ходе коллективизации на Дону и по ним написал известную статью «Головокружение от успехов». А потом Шолохов, оставив работу над «Тихим Доном», начал «Поднятую целину».
В.А: Выходит это был цэковский заказ?
В.Л.: Ну не цэковский, а сталинский...
В.А.: Да-да — заказ. И очень хорошо поработал над ним. Конечно, тень Сталина там есть. Они действительно были в близких отношениях. Мне рассказывали, что Иосиф Виссарионович обязательно звонил в день рождения Михаила Александровича... Все завсегдатаи знали об этом. Садятся за стол и спрашивают: «Как ты, Миша, думаешь, позвонит или нет?» «Ну, конечно, позвонит».
Как обычно, где-то часов в одиннадцать вечера — звонок. «С вами будет разговаривать товарищ Сталин...»
Все уже описались... писатели.
«Мишя, здравствуй! Как твое здоровье, как жена?»
«Все ничего, Иосиф Виссарионович, слава Богу!»
«Садишься за стол? Именины? Друззя?»
«Да, друзья, именины, все по-русски...»
«Малодэц, надо по-русски день рождэния праздновать…»
Так вот минут пять поговорят... Мать твою! Публика вся млеет. «Слава товарищу Сталину! Ну кто еще мог так!? Царь мог бы? Ах!..»
Все, что царь делал хорошего, все, что ценного было при нем, и не знали, не читали. Сейчас только начинают маленько разбираться...
А нассаны полные ботинки у всех! (Хохочем вместе). Вот хватало его на такие поступки... Черт его знает!.. Про агента Попова ничего не знаю. Я только скажу свое отношение к Шолохову. Что касается «Поднятой целины», каких-то еще вещей, я не очень высоко их ценю. «Судьбу человека» считаю вообще заурядным «пасхальным» или «рождественским» рассказом. Вот так написано. Ничего там нет особенного. Ну вот при виде его... на съезде там поднимается Шолохов на сцену, а у меня в горле слезы стоят!.. Идет, залысина большая, сам маленький такой… Че-то опаздывал всегда. Ну где-нибудь там — то один друг, то второй, привяжутся в коридорах... И вот пока поднимается из зала, он всегда отсюда выходил, а не из комнаты президиума, слезы душат... Я потом спрашиваю как-то Бориса Александровича Ручьева: «Борис, не знаю, что со мной происходит, — как Шолохова увижу, е-мое, меня слезы душат?..»
А он отвечает: «Не тебя одного, Витя. Ты не думай. И меня — тоже. У всех, сидящих в зале, почта такое же состояние. Какой-то жалости, потрясения, восхищения. И в то же время каждый немножко и себя видит в нем»
А ведь Борис Александрович прошел такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать!.. У него на допросах обе ноги переломали... Ну ему — мужику-комсомольцу переломали, может, так и нужно было? (Улыбается хитро). Он сам потом отшучивался, что так и надо было, чтобы не писал восторженной комсомольской ахинеи. Но Юсуповой — молодой артистке тоже обе ноги переломали! Такое вот жуткое время было!..
Но я знал, и Борис Александрович знал, что Шолохов — это человек, написавший «Тихий Дон»!.. Я могу относиться всяко ко второй и третьей книгам, но первая и четвертая — это же гениальные книги, гениальные! Особенно четвертый том. Там есть такие куски! Батюшки мои!..
Я сидел как-то рядом с Быстрицкой, которая Аксинью играла. Она так красавицей и осталась.
В.Л.: Она и красавицей осталась и ярой почитательницей Шолохова.
В.А: Да!.. Значит, сидели мы, суп хлебали на каком-то приеме... И я говорю: «Очень рад, что рядом с вами попал...»
Она спрашивает: «А вы кто?»
Я назвался.
Она: «Ой, знаю, знаю... Я вас читала. Много читала, Виктор Петрович. Вы не думайте что пожилая актриса, так уже ничего не читает. Я много читаю».
Я говорю: «Хочу вам высказать свое восхищение, тем, что вы сделали в фильме «Тихий Дон». Ведь по идее Герасимов должен был его загубить — не того масштаба он режиссер, чтобы поднять такую глыбу. Но он чудом перепрыгнул через какие-то вещи».
Она отвечает: «Он через такие перепрыгнул вещи, что другим режиссерам и не снились!.. Он Петра Петровича Глебова на роль Григория только во второй серии разглядел». И она рассказала мне подробности.
Оказывается Глебов должен был во второй серии сыграть эпизод во время пьянки офицеров в блиндаже Григория играл народный артист, уже покойный, поэтому не буду называть его фамилию. Отснята значительная часть фильма, деньга потрачены... Да и человека жаль обидеть. Артисты обиды переживают тяжело, но временно... Главное, чтобы соперник убедил, что играет лучше. Глебов убедил. Жаль умер недавно, замечательный бьет человек И вот Герасимов его присмотрел, вызвал на разговор. Петр Петрович от него вышел, шатаясь. Его спрашивают: «Что случилось?» Он непослушным языком еле выговорил: «Мне? Герасимов предложил Григория сыграть». «И что ты ему ответил?». «Сказал, что боюсь». «Ну правильно сказал, кто такой роли не боится?.. А вообще-то «шнобель» твой в самый раз подходит...» (Смеемся). И начали его учить, как по-казачьи ездить верхом, рубить шашкой... Американцы своих ковбоев показывают... в шляпах там, под задницей — постель... И у казака своя посадка — взлетать должен в седло, как мы на печку раньше взлетали... (Опять смех). Так вот и Герасимов переучивал Глебова, перестраивал, потом снимать начал.
Посмотрели первый отснятый материал, спросили мнение Быстрицкой, как ей «новый» Гришка? Ответила: «То, что надо!»
Я всегда потрясаюсь моментом из фильма, когда убили Аксинью. Там есть жест Григория... Я Петру Петровичу его показывал. Он ответил: «Я не помню, Виктор Петрович, не помню».
Какой-то нелепый жест... но всякий раз плачу на этом месте. Всего лишь — неуклюжий мужицкий жест... Последнее, что у него было, закопал...
Быстрицкая ответила мне: «Да, это сильно».
Я потом говорю: «Перед этим эпизодом еще слова потрясающие были, когда Григорий спросил. «Ты поедешь, Ксюша, со мной на Кубань?» А она ответила: «А куда мне деваться?»
И Элина — давай дальше наизусть читать весь монолог! Вот это да!
И она же мне сказала: «По одной даже детали можно уже судить об авторстве — как Шолохов переживал за свое детище... Когда в просмотровом зале зажегся свет, его пепельница была полна горой окурков. Так переживал... А тут ему пришивают такое! И сказала, кто пришивает, ругательным словцом ... про своих же соплеменников...»
Они, они... Был бы Шолохов гражданином мира или представителем малого народа, никто бы не сомневался в авторстве. А то ведь — русский, да еще с образованием не очень.
В.Л.: Но Солженицын тоже писал в этом духе. А он-то — землячок...
В.А: Да, где землячок?
В.Л: Он на Ставрополье родился — в Кисловодске.
В.А.: Вот недавно полезный библиографический словарь издан. (Достает черный большой фолиант и протягивает мне). Здесь все настоящие фамилии, имена и отчества писателей называются. Исаакиевич он. Вот посмотри сам... Нет, я в подлинности авторства Шолохова не сомневался. Еще в «Донских рассказах» видны зачатки его яростного реализма. Ну там они — сгустками... А в «Тихом Доне» — уже в полную мощь! Сильная вещь... гениальная! Наверное, самая сильная в двадцатом веке!? Потому и смотрели на него писатели со слезами восхищения...
Виктор Петрович на несколько секунд замолк. И мы стали говорить, что пора гостам и честь знать, а ему отдохнуть. Но Астафьев не торопился отпускать нас. Он снова заговорил о далеком и памятном, о встречах с великими собратьями, о поездках с ними по стране... Его душа была далеко. А мы испытывали неловкость, что злоупотребляем гостеприимностью хозяина, ерзали на стульях и конце концов стали прощаться с Виктором Петровичем, желать ему здоровья, «показаковагь» еще народной земле...
Он со вздохом ответил: «Нет, Валера, «отказаковал». Шашка затупилась. Все!»
Мы возражали, лопотали что-то про сибирскую закалку, а у самих на глаза наворачивались слезы...
Что к этому добавить? Слов больше нет. Только — спазм в горле... Слушаю живой голос Виктора Петровича и плачу.