На просторах родины

Лева спрыгивает вниз, мы запихиваем все это в большой туристский рюкзак.
Голос сверху:
— Левка, скажи хоть, куда намылился?
Это та женщина в халате.
— Не твое собачье дело, сгинь, — огрызается Лева.
— Я-то сгину, а вот ты…
— Исчезни!
Женщина уходит. Скрипит балконная дверь.
— Твоя мама? — спрашиваю.
— Нет, тетка. Мама в Америке, забыл, что ли? Где будем лодку проверять? Ею давно не пользовались.
— Зачем?
— На всякий случай. Чтоб ты потом не потонул. Лет десять назад отец с нее бычков ловил и уклеек, с тех пор — лежала под кроватью. Могла рассохнуться. Нужен контрольный заплыв. Где совершим? О, знаю, испытаем в отстойнике, тут рядом. Или можно на Пироговском водохранилище.
— Лучше в отстойнике, Пирогово далеко, — говорю я. — Ты бы переоделся, зачем пиджак пачкать? У тебя же роба есть.
— Ее кот обоссал, — Лева уныло улыбнулся, — невозможно носить. Хорошая была роба, много с ней связано воспоминаний. Пришлось выбросить. Только ромбик с эмблемой отпорол, оставил.
Когда-то мы вместе устроились на работу, обходчиками линейной теплоцентрали в Реутово. Получили фонари, каски и спецодежду — стройотрядовские робы, хотя не строили ничего, а бродили по канализации, искали утечки.
— Перед испытанием надо в магазин, — говорит Лева.
Соглашаюсь.
В гастрономе душно, сломался кондиционер. Покупаем литр кагора и вафельный торт.
Направляемся к водоему. Длинный тихий проулок. Между типовыми девятиэтажными домами впереди — желтый закат. Лева несет рюкзак, я — бутылки с теплым вином. На обочине, рядом с котельной, стоит старый грузовик-фургон с надписью «ХЛЕБ» — белым по голубому борту.
— Раньше в таких людей увозили в застенки, — Лева указывает на грузовик.
За жилым массивом — большой овраг, целая долина, на той стороне ее — трубы, промышленные строения, бело-серая гряда новостроек, правее — за эстакадой, где город кончается, — лес.
Внизу в бетонных берегах большой прямоугольный пруд-отстойник.
Спускаемся по склону, по тропинке. Здесь уже сумерки.
Неподалеку, за забором, деревянная церковь. Недостроенная колокольня, рядом силуэт экскаватора с задранным в небо ковшом. По ту сторону забора появляются две большие овчарки, шумно дышат, высунув языки, смотрят на нас.
Лева велит им мрачно:
— На место!
Собаки уходят.
— Помнишь, Левка, — говорю я, — как ты месяц назад по пьяни звонил мне и Бога хулил?
— Да.
— Чего это тебя тогда понесло?
— Нервное, бывает, — он запыхался, перекидывает рюкзак на другое плечо.
Располагаемся на маленьком пустыре между отстойником и церковным забором.
Пьем кагор, жуем торт, присыпанный кокосовой стружкой.
— Слышь, а если — меня здесь нет? Совсем? — вдруг говорит Лева непривычно серьезно и зло, перестав вдруг шепелявить. — Если я кажусь, чтобы ты богохульно решил, что, вообще, все в муках пребывающие — страдают напрасно. А если мыслить дальше, то, в конце концов… тогда… У-у-у, да пропади оно пропадом!.. Скачи оно конем!
— Ты же сам определил, что скакать некуда, — я вспомнил, как после драки в вагоне мы, стоя у черного столба Кирова на «Чистых прудах», мирились и осудили эстетику спонтанного всеперемещения по воле отдельно взятого человека. Лева это определение и придумал. — Забыл, что ли?
— Нет, — он сразу сник, опустился на колени перед рюкзаком с лодкой и зашептал, подвывая: — Хорошо, пусть оно не скачет… То есть не конем. Никуда… Не кажусь… Ведь мы так просто не сдадимся… пам-пара-рам… Ее забавные черты я не забыл… среди разграбленных могил… разгоним же этих вялых хиппи… Эх, зануда ты, зануда, мухи с тобой от скуки дохнут!
Помолчав, он продолжает, но уже по-прежнему шепеляво и сбивчиво наборматывая:
— Не укрощай меня словами, я все равно сниму кино. Я после Липецка поеду в Грузию на войну. Надо в ущельях кое-что… Настоящая творческая работа…
Кагора еще много.
Лева взбодрился, выдумывает на ходу:
— Было дело, в Боливии высунулся я из траншеи с камерой и получил тяжелую контузию. Поэтому теперь картавлю.
— Может, тебе пора жениться? — я хочу отвлечь Леву от тяжелых дум, а то он чересчур взбудоражится.
И мы долго говорим о женщинах. Лева доказывает, что искать их надо не здесь, а в Хабаровском крае или на войне.
— У тебя вообще была женщина? — спрашиваю, жуя торт.
— Ага, как собачка. Бегала за мной. Она из семьи алкоголиков. Мы поругались. Я еще расстроился тогда и поехал за город… Электричка остановилась на какой-то дачной станции… Ходил по лесу, о буйствах туристов думал, о тайге, о шахтах со стратегическими ракетами… Хочется погулять утром, рано-рано, чтоб земляника на полянке.
— Давай съездим к кому-нибудь на дачу, — предлагаю я. — На выходных, а?
— К кому?
— К Ленке… У нее дом под Подольском. Помнишь Ленку из медучилища?
Лева отвечает, что ни на какую дачу нас никто не возьмет, что не те времена, да и дачи тоже не те, что ненавистно ему злое огородничество, а вот если видеокамеру достать, то он бы поехал по давно задуманному маршруту, наснимал кина… Ему опять отчего-то томительно — сидит, согнувшись, покачивается, волосы закрыли лицо.
Откупориваем вторую бутылку. Прикладываюсь первым: пряно, приторно.
Вспоминаю Левину тетку в комнате. Или — мать. Похоже, это все-таки его мать… Спрашиваю:
— Левка, а где твой батя?
— Помер. Он был зубным техником. Обычным техником. Понимаешь?
Киваю. Мне представляется фигура в белом халате, но без лица, такая покойная, семейная.
Лева уже заметно опьянел. Увлеченно рассказывает:
— В отстойнике водятся большущие бычки. Много. Отец их на удочку тягал. А вон справа в болоте, где кусты, живут гадюки. Теплое болото. Они зимой не спят, тоже ползают. Я там в детстве лазил… Ща, погоди, — он встает и идет к этим кустам.
— Куда ты?
Не отвечает. Удаляется.
Что-то ищет в темноте.
Вскоре вернулся — весь в грязи. Ботинки чавкают. Допивает вино. Некоторое время смотрит, наклонясь, на рюкзак, затем вытряхивает из него «уфимку».
Накачиваем ее. Он дует в один сосок, я в другой. У лодки две камеры, для безопасности. Надо надуть получше. От напряжения у меня кружится голова.
Лева несет «уфимку» к воде.
С бетонного берега осторожно, чтоб не перевернуться, залезаем в лодку, садимся лицом друг к другу, упираясь коленями.
Лева гребет маленькими алюминиевыми веслами.
Останавливаемся на середине водоема. Рядом в темноте — всплеск.
— Утки. Они тут зимуют даже, — тихо говорит Лева.
После кагора с тортом мне жарко.
На дно лодки натекла с Левы грязная жижа, и у меня намокли штаны. Он курит, часто затягиваясь, кашляет. Сбоку, из-за невидимой промзоны — отдаленный гул шоссе, с другой стороны — призрачно проглядывают сквозь испарения отстойника огни многоэтажек. Лодка медленно, почти незаметно плывет, поворачивается, над косматой головой Левы и огоньком его сигареты — то край черного, беззвездного неба в стороне над пригородом, там лес, то розоватое свечение района. Сонно и незлобно облаивают кого-то на берегу, за оградой, храмовые собаки. Испытание проходит нормально.

— Прости меня. Помрачаюсь порой.
— Может, назад пойдем? А, Коль?
«Так надо ли творить обмыв чужой души? — опять подумал он. — Сам-то ведь нещадно терзаем пороками».
— Страшно? — спросил.
— Нормально, — деваха слабину не выказала.
— И слава Богу, — Коля от ее смелости как-то по-особому обнадежился. — Мы уж добрели почти. Вон, за деревьями берег. Там удобно.
— Что?
Он промолчал. Лесной покой вновь пригрезился… Сейчас-то в чаще морозно и дремуче, взвоешь от лиха, а к лету — самое оно — оттеплеют подходящие места.
Позади угловато темнеет крышами поселок и зримы всего два огня: сторожка на горе и, ближе, желтое окно дачи. Свой свет со стороны тоже почему-то чужим показался Коле.
На подходе к реке Которосли, у прибрежных кустов, пролегла лыжня. Коля осторожно перешагнул этот одинокий путик. И деваху понудил:
— Не затопчи.
— Тебе лыжня дороже меня? — деваха обиделась.
Он очи горе возвел — там звезда долгой зеленой чертой канула за лес слева, где болото.
— Видала? — спросил деваху.
— Нет.
— Да вот же, только щас… Зеленая почему-то, — Коля удобнее перехватил колун. Руки зябли. «Надо было рукавицы надеть», — подумал.
Впереди, у брода, речка замерзла во всю ширь, светлела меж дерев ровно оснеженным руслом.
— И зачем мы сюда пришли? — спросила деваха.
— Погоди-ка…
Близ берега Коля разгреб ногами снег, освободив пятачок гладкого черного льда.
Еще малость поразмыслил, глядя на поодаль стоящую деваху. Размахнулся, с плеча хряпнул по льду колуном — в лицо брызги, мелкое крошево. До воды не достал, а под снегом длинно и глухо хрустнуло.
— Смотри не провались, — остерегла деваха.
Опять ударил: всплеск, и колун чуть было не выскользнул из рук в дыру.
Чтоб отверстие расширить, Коля края обколупал; черная, вязкая от хлада вода струит в проруби.
Отбросил колун. Хотелось быстрее закончить. Нерешительно потоптался и, укорив себя за промедление, деловито молвил:
— Иди сюда.
— Зачем?
— Ты молодая, тебе жить. Быстро все сделаем, и, считай, очистишься. И заново… — Коля, радостный, сам подошел к девахе, веревку достал. — Сымай одежду. Привяжу тебя, держать буду, чтоб под лед не утянуло. Окунешься, ныне вода целебна.
Деваха отступила на шаг, но Коля взял ее за руку и к проруби потянул.
— Пусти! — она хотела вырваться и упала. — Отцепись!
— Чего орать-то? А? — Коля ухватил деваху за воротник, поволок по снегу. — Уймись, глупая, для тебя же… Не веришь?
Она билась, кричала. Коле неприятно было видеть деваху такой очумелой. Навалился, стащил с нее пальто и свитер, объясняя:
— Январская вода непроста. Тут дно чистое, ни стекла, ни топляка, по грудь будет. Да не голоси ты! — стукнул деваху легонько, для острастки.
Та умолкла, но вдруг больно укусила его за запястье и высвободилась…
— Ну и беги! Беги, малодушная!
Коля одышал ладони, замерзшие от возни на снегу, и, стоя у студеного пятна проруби, подумал с досадой: «Не поверила деваха… Э-эх, не смогла. В одной майке бежит, оступается».
Укушенная рука ноет. Лес на том берегу непрогляден, а речка — серая снеговая дорога — будто изнутри подсвечена. Коля собрал девахины вещи, взвалил на плечо колун и пошел к дому.
Она заперлась в комнате.
— Открой, — взывал Коля. — Ну открой, слышь?
Деваха не отвечала, плакала.
Усталый, он прилег на кухонный диван. Под гуд мушиный потекла сумеречная накипь пережитого, сны потекли, по-обычному морочные; в печи прогорело, и дом отпускал тепло в трубу, понеже запамятовал Коля прикрыть заслонку.

Церковь с кладбищем — на отшибе, у леса. Когда-то по решению сельсовета к ней протянули электричество, голый кирпич метра на два от пола облицевали белым кафелем, алтарь был отгорожен фанерной стенкой с дверью и оконцем для подачи пищи, превращен в кухню, и несколько лет тут размещалась столовая. Потом она тоже запустела. Вечерами в развалине стала собираться молодежь.
На днях ребята-дачники разъедутся. Местным тоже учиться скоро.
Генку Родина за неуспехи придержали — заново пойдет в седьмой класс сельской школы. От матери, конечно, досталось, все лето упреки: «Позор, второгодник, на шее сидишь, здоровый лоб! Был бы отец…»
Генка смотрит в огонь, курит.
— Дай подымить, — просит его Масей.
Своего курева у дурачка Масея, сельского, ровесника Генки, никогда не бывает.
Генка протянул ему пачку «Примы».
Остальные трое у костра — дачники: москвич Мишка, старший в компании, и из Серпухова приехавшие на лето Ваня с младшей сестрой Ликой, тихой красивой девочкой.
— Масей, — сказал Мишка, — от сигарет загнуться можно. Лучше брось.
— Не, не хочу.
— Тебе надо жить, думать, а никотин свирепо действует на мозг. Что, все равно?
— Не знаю.
— Ну и зря, — заключил Мишка, — и так соображалка тугая… Надо дров еще принести, сходи, Масей.
Тот встал с бревна, поплелся к выходу.
— Дед сегодня из-за топора ругался, пень старый, — сказал Ваня. — Подумаешь, топорище треснуло. Зря мы, ваще, стенку долбили. Это ты, Миха, придумал, что попы в ней клад заныкали.
— Не придумал. Прятали. Золотые чаши, оклады. От красных добро укрывали. Здесь тоже могли замуровать, если не в стене, то под плитами пола. Достать бы миноискатель…
— Стену попортили, — сказал Генка. — Последняя целая стена была.
Накануне Мишка простукивал алтарь, нашел пустоту. Решили выяснить, что там. Ваня принес из дому топор, который под конец изыскания сломался. В стене было пусто, просто внутренняя часть кладки от сырости рассыпалась.
— Да, — мечтательно продолжал Мишка, — миноискатель — вещь. С ним и в лесу оружие найти можно.
Недавно Генка с Мишкой выкопали — в бору за омутом, в оплывших окопах и блиндажах — хорошо сохранившийся отечественный штык, алюминиевую фляжку, несколько винтовочных патронов, печку-буржуйку и дырявую каску. Нашли и несколько желтых, истлевших почти костей.

— Как думаешь, наш это или немец? — спросил тогда Мишка.
Ответил Генка не сразу, задумчиво:
— Наш.
— И мне так кажется…
Длинный — с четырьмя кровотоками — штык достался Генке.
Каску на следующий день подарили Масею. Он обрадовался, два дня ходил в ней гулять, подложив тряпья, чтоб обзор был и не натирало макушку. Забаву пресекла его бабка.
— Отняла, — признался Масей ребятам.
— Зачем? Не оружие ведь.
— Сказала, корову доить в ней будет, а то корова, када доится, грязным хвостом очень машет…
Лика поворошила веткой угли, искры ворохом поднялись к куполу, гасли там.
Мишка разъяснял Ване устройство миноискателя.
— Жалко, что картохи не взяли напечь, — сказал Генка, глядя, как с треском рассыпаются дрова в огне на жаркие головешки.
— Опять бы своровали? — спросила Лика.
— Ничего, нужно-то несколько кустов, а картохи полно, вон, на всех огородах.
Вернулся Масей, свалил сучья возле костра.
— Я там много наломал, — и опять ушел.

— Почему у нас по лесам столько всего военного осталось? — спросил Ваня.
— В сорок первом здесь рубеж был. Может, слышали, битва за Москву, — Мишка посерьезнел. — Наши на той стороне реки окопались, а немцы на этой… Так вот, у наших приказ был — ни шагу назад, а тех, кто отступал, убивали на месте. Немцы тоже упрямые. Мертвецы всю зиму валялись.
— Мне бабушка говорила, — перебила его Лика, — что к ней в дом голодный немец заходил зимой. Бабушка маленькая была, испугалась. Немец зашел, автоматом прицелился, хлеба просит. Бабушкина мама взяла последний батон, дала ему, а он себе только половину взял, другую вернул. Вот так.
Генка тоже решил рассказать военную историю, которую прочел весной в районной газете:
— Это было, когда немцы наше село захватили. По лесам тогда партизаны прятались и много вредили врагам. Как-то фашисты поймали одного деда-партизана, стали допрашивать, где отряд. Дед молчал. Они его раздели догола, облили водой, посадили на мотоцикл и стали возить туда-сюда, а мороз был. Целый час катали, дед почти околел. Тогда остановили мотоцикл, орут: признавайся, старый швайн, где партизаны? А он все равно кроет врагов матом, плюет им в рожи. Как раз в это время мимо ехал большой немецкий командир, увидел, что творится, пристыдил. Не надо, говорит, такого смелого деда за сараем расстреливать, лучше шнапса ему дайте.
— Хватит врать, — сказал Ваня.
— Честно грю. Не веришь? У Толика спроси...
Про немецкого командира и шнапс Генка приврал, но все равно обидно было, что Ваня не верит.
Масей принес еще дров.
В отдалении послышался самолет; нарастая, медленный гул проплыл в небе над лесом и стал стихать.
— Истребитель, — определил Ваня. — У нас в лесу, если в ту сторону идти, военный аэропорт. Но на карте не обозначено. Я смотрел.
— Конечно, — согласился Мишка, — какой идиот станет секретный объект указывать? Хотя это раньше так было таинственно, теперь проще. Со спутника, например, фотографируют землю, и даже человека можно разглядеть.
— И меня? — удивился Масей.
— Кому ты нужен… Но, как картошку воруем, могут заметить.
— И даже ночью?
— Хоть в полночь. Потом проявят фото и принесут местному участковому.
Масей, пытаясь понять, как все это происходит, наморщил лоб и замер. В глазах его отражались язычки огня, и Генке показалось, что костер пляшет внутри Масеевой головы.

Некоторое время молчали. Ваня подбросил сучьев в костер.
Снаружи, в темноте, что-то зашуршало и мяукнуло. Лика вздрогнула, спросила:
— Слышали?
— Это кошка, — сказал Ваня. — Ген, а тут, в лесу, какие звери водятся?
— Зайцев полно, лисички. Кабаны.
— А медведи?
— Вымерли, — и Генка, сделав загадочное лицо, добавил: — Еще есть твари, вроде больших птиц, но с женскими головами.
— Не может бы-ыть, — промычал Масей.
Лика недовольно посмотрела на Генку:
— Я-то не боюсь, а Масея зачем пугать?
Генка поднял с пола камень и швырнул его в окно, откуда звуки были: хлестнуло по листве, и шуршание-мяуканье прекратилось.
Ваня сказал, что вернется, и повел сестру домой.
Генка вспомнил, как прошлой зимой с дедом Лаврентьичем ходил в лес ставить петли на зайцев. Лаврентьич, дальний родственник Родиных, жил один. Мать иногда посылала Генку проведать деда — прибраться в доме, взять в стирку одежду: тот от запоев совсем ослаб.

Дед любил Генку, угощал, чем мог, а сам, если был при деньгах, обычно в начале месяца, пил купленный на селе самогон — желтый, сивушный, но дешевый и духовитый. После первого полстакана выцветшие серые глаза Лаврентьича наливались соловым отдохновением, и он доставал из серванта партбилет — истертую красную книжицу, показывал Генке:
— Во, понял? Не-е, не дам в руки. Я, парень, партиец. Плевал я вообще, понял?
— Коммунизм ведь кончился, — несмело возражал Генка. — Билет твой теперь не работает.
— Все как работало, так и работает, все системы. Ничего, Геннадий, вырастешь — поймешь.
Дед пил еще, затем снимал со стены старенький баян с перламутровой инкрустацией. Напевал всегда одну и ту же военную: «Дымилась роща под горою, из окруженья выходил отряд, нас оставалось только трое — из восемнадцати ребят…»
Генка отхлебывал из зеленой эмалированной кружки заваренный Лаврентьичем чай, и виделись ему танки с крестами, закат, молодой боец Лаврентьич.
Иногда деда клинило — стучал по столу и шипел: «Что, малец, обокрасть меня пришел? Не получится! Знаю вас, эге, ворье!» И вставал, чтоб идти куда-то, и добредал до лежанки.
— Лаврентьич, ты зайцев обещал…
— Сходим, вот потеплеет немного, а то сейчас — наст, следов ихних на снегу не видно, — отвечал дед из комнаты замученным голосом.
Наконец, как подтаяло, Лаврентьич собрался-таки в лес. Расплел стальной мотоциклетный тросик сцепления на тонкие проволоки, наделал петель. Прокипятил их в еловом отваре, чтоб отбить запах мазута.
Расставили петли на заячьих тропах, но — неудачно. Может, дед уже не годился для охоты, может, погода была не та.
— Давайте страшные сны вспоминать по очереди, — предложил Мишка.
— Начинай, — одобрил Генка.
— Так вот, недавно сплю я… а сам, как обычно, не знаю, что сплю. Будто еду в метро долго-долго. Очень долго. Рядом пассажиры. Грустные такие. Я спрашиваю: куда едем-то? И один мужик отвечает, что, мол, футбол едем смотреть. Какой, думаю, футбол? Так страшно стало, что проснулся...
Генка тоже рассказал несколько кошмаров, долгих, запутанных, и предложил Масею:
— Давай, твоя очередь.
Тот смутился, ему хотелось изъясниться, а слова на ум не шли.
— Жуткие, наверно, сны у Масея, — задумчиво произнес Мишка.
У входа в церковь послышалась матерщина и мелькнула белая спортивная куртка Вани. В потемках он споткнулся обо что-то на полу и подошел к костру, прихрамывая:

— Палец отбил. Это ведь надо, а? У-уй!.. Что смотришь, Масей? Иди, убери кирпич с дороги… Нет, ладно, сиди. Их там много, тот не найдешь.
Ваня снял ботинок и носок, осмотрел ушибленный большой палец левой ноги. Потрогал его, послюнявил, стал греть ступню у огня.

— Я тут кое-что интересное придумал, пока сеструху провожал, — сказал он. — Ведь в нашем селе командир Корсаков геройски погиб, так? А командиров, ребята, всегда уважали. Поэтому у каждого был пистолет. Личный, — он многозначительно посмотрел на Мишку, потом на Генку и понизил голос: — В войну времени мало, спешка, и глубокую яму копать не стали бы… Хранится в кожаной кобуре, смазан маслом, хоть сто лет может в земле пролежать. Настоящее оружие, это вам не гнилые каски. А похоронен Корсаков здесь… Надо копать.
— Ты чего? — Мишка посмотрел испуганно.
Генке тоже стало не по себе, но он подумал о пистолете Корсакова: настоящий, тяжелый, с обоймой золотистых патронов… И ответил:
— Можно попробовать.
— Не-ет, — сказал Мишка, — это без меня.
— Как хочешь, — Ваня улыбнулся. — Потом попросишь стрельнуть, не дадим. Да, Ген?
— С чего ты решил, что он там? Зачем пистолет в гроб класть? — упорствовал Мишка.
— Из уважения к павшему бойцу.
Мишка помрачнел. Ему тоже представился пистолет, но соглашаться страшно — дело серьезное.
— Не узнает никто, — продолжал Ваня, — возьмем оружие и закопаем все, как было, часа за два управимся.
— Вань, как считаешь, Корсакову сейчас хорошо там? — задумчиво спросил Генка. — Ведь перед смертью он бежал в атаку… Получается, там Корсаков тоже как бы всегда в атаке.
— Нам-то что? Нам пистолет нужен, а Корсаков пусть атакует, кого хочет, хоть сам себя.
— Бросьте ерундой заниматься! — опять встрял Мишка. — Так можно и…
Ваня начал сердиться:
— Хватит ныть. Старше всех, а боишься. Масей, вон, и тот смелее. Масей, будешь с нами могилу копать?
— Не, не хочу могилу.
Ваня подошел, ухватил дурачка за ухо.
— А-а-а, пусти! — взвизгнул тот.
— Копать будешь?
— Да-а! Больно же!
— Тогда сходи домой за лопатой.
Масей принес ее не скоро, почти через час.
Мишка замялся, но от коллектива не отпал. Заросшую бурьяном бетонную пирамидку со звездой отыскали недалеко от восточной стены церкви, под толстой корявой березой.
— Веселее надо, — сказал Ваня, притаптывая траву перед надгробием.
И сноровисто, матерясь, он стал копать. Но вскоре утомился. Рыть расхотелось… Мишка все ноет. Масей бродит в темноте между могил.
— Масей, иди сюда, балбес, поможешь! — крикнул Ваня.
— Не-е, я венки собираю.
— Зачем?
— Тут их много.
Генка подошел к пирамидке, чиркнул зажигалкой, осветил звезду и блеклое овальное фото.
— Смотри, Вань, вот он, Корсаков… О, прямо на тебя глядит.
— Знаешь что, — сказал Ваня и сел на край выкопанной по колено ямы, — один я стараться не буду, не хотите — не надо.
— И правильно, зачем? — обрадовался Мишка. — Плюнь на это! К тому же Масей проболтаться может.

— Ведь может… — нехотя согласился Ваня. — Ну, тогда пойдем, что ли, отсюда.
Появился Масей с мохнатым ворохом искусственных венков в руках. Мишка отобрал у него венки, бросил за ближайшую ограду.
Решили расходиться по домам. Попрощались.
Генка, чтоб сократить путь, через кладбище вышел в поле.
Влажный от росы овес хлестал по ногам. Слева вдалеке попеременно, один над другим, мерцали два неоновых маячка новой вышки сотовой связи.
Генка поднялся на крыльцо, толкнул дверь. Заперто. Постучал.
В окне комнаты загорелся свет.
Генка немного подождал и стукнул сильнее.
— Кто? — пьяным голосом спросила мать.
— Я. Открывай.
— А-а… Погуляй поди еще. Тут гости.
Генка, нервничая, бухнул в дверь ногой.
— Погуляй, тебе говорят!.. Ну ладно, ладно, расстучался…
Мать наконец щелкнула задвижкой. Генка рывком распахнул дверь.
— Напилась? Кого притащила?
— Не твое дело, — зашипела она и схватила Генку за волосы. Он вывернулся, а мать повалилась на пол, загремела ведрами. Открылась дверь в комнату, из полосы света, не глядя на Генку, вышел незнакомый мужик с дачной рожей, остановился на крыльце, прикуривая.
Генка заглянул в комнату — там больше никого. «Вот сволочь!» — подумал он о мужике и сбежал с крыльца.
Метрах в двадцати от дома покачивался огонек сигареты.
— Вали отсюда, урод! — крикнул Генка.
Мужик остановился. И его коренастая фигура, выйдя из садовой тени, стала приближаться.
Генка, зверея, выдернул из щели в бревне дома штык. Держать его удобно. Вчера сделал ручку — обмотал основание синей изолентой.
— Давай, дядя, ударь меня! — прохрипел он. — Попробуй. Не бойся, ты ж мертвый… И морда у тебя такая же… Чего уставился?
Мужик постоял в нерешительности, глядя на мальчишку с какой-то черной палкой в руке, и, точно опомнясь, торопливо ушел.
Генка услышал, как хлопнула за гостем калитка, воткнул штык обратно в стену. Сидел на крыльце, долго курил, одну за другой. От крепкого дыма «Примы» першило в горле. Откуда-то пришел кот, стал урчать, тереться об ноги. Генка погладил его, уже спокойно подумал: «И кот — как неживой… ластится, зверюга, лишь бы поесть ему».

— Надо, говорю, искупаться. Давай, вставай.
На городском пляже — песчаной косе — выбрали место для купания. Со стороны большой воды было удобно: песок с крупной галькой, местами камыш и мелкие, по щиколотку, протоки; только кое-где валялись куски пенопласта, бутылки, полиэтиленовые пакеты.
Коса почти перемкнула затон, остался узкий пролив. Причалены маленькие бокастые буксиры, одна яхта. Вода в затоне мутная, зеленоватая, на том его берегу — ряд гаражей для моторок.
Уже невидимое солнце расцветило с запада тонкие слоистые облака над самой водой, линии островов потемнели. Вдалеке показалась длинная баржа, еле-еле ползла вверх по течению.
Никола быстро разделся и вбежал в воду.
— Давай до островов махнем! — шутя предложил он. — А что, пара километров.
Вадим заходил все дальше и, когда песчаное дно кончилось обрывом, поплыл к ближнему, метрах в двухстах от берега, бакену. Поверху было тепло, внизу же, если не плыть, а просто держаться на воде, холодило ноги.
— Ты куда? — крикнул Никола.
Вадим не ответил. Волны захлестывали лицо, приходилось сдерживать дыхание, отфыркиваться; волжская вода отдавала тиной и — едва уловимо — дымом, как будто где-то на том, невидимом берегу жгли костры.
Коса заметно отдалилась, уже трудно понять, о чем Никола кричит. Вадим вспомнил, что это — водохранилище, что там, в глубине, затоплены прежние берега.
До бакена хотелось доплыть, не возвращаться же на полпути. Вон он, маячит большой красный конус, и цифры уже видны.
Сбилось дыхание, начал уставать. «Ведь бывает на реках так, что воду снизу наверх выносит. Из глубины. Вдруг руки-ноги сведет? А за бакен, скорее всего, не схватишься, не отдохнешь. Он из пластика, скользкий», — подумал, и впрямь чувствуя холодящее ноги нутряное, вязкое течение… Повернул назад.
Теперь коса, хотя плыл к ней, не приближалась, а бакен за спиной раскачивался тревожно, даже, казалось, возмущенно.
Впереди почему-то не виден был Никола на полосе песка.
Попробовал плыть быстрее, но сразу выдохся. Отдыхал на спине: в полнеба выгнута розовая дымная нить от самолета… Уши залило, слышно сердце и тонкий, усыпляющий звон воды.

Обратно насилу дотянул. Шатаясь, по отмели вышел, лег.
— Куда тебя черт понес? — спросил Никола.
— До бакена хотел…
— Это ж надо, ела-пала. Во дурак! И помощи не доорешься, нет никого.
Пока одевались, закат быстро потухал от наплыва сумерек из-за холмов, над водой неровно вытянулась розовая полоска, и она тускнела. Совсем стемнеет скоро, но еще долго будут ясно различимы на ближней стороне деревья, лодки, дощатые пристани и камыш — все мягкое, черно-синее.
Фонари и огни домов отражаются в тихом глухом затоне, а с течения несет и несет волну. Вадим разглядел силуэт бакена, и показалось, что вода там, на глубине, отяжелела к ночи, будто угрюмо чего-то ждет.
— Идем, — сказал Никола. — Шампанского хочу ужасно, самое оно сейчас, а?
На освещенной прямой главной улице купили в киоске бутылку игристого. Никола стал откупоривать ее, пробка бахнула, много пролилось пеной.
Вадим отпил из горла:
— Шипучка ничего.
Шли, передавая друг другу бутылку.
— Вадь, вон там! Да нет, вон, у забора, — Никола кивнул в сторону. — Хорошенькая, а? В майке которая.
И подался было туда, но Вадим удержал его за рукав.
— Погоди, не надо…. И вообще, от местных можно получить.
— Ну-у, ты чего такой зануда? — сказал Никола обиженно. — Ладно, дай шампузы… ага. У них, похоже, праздник сегодня. То-то повылазили. А днем никого. Бабы тут что надо. Они ведь не просто так, а знакомиться хотят.
Остановились возле заброшенного дома. Вадим потрогал стену. Кирпич сырой, крошится. Заглянул в окно. Там, наверху, видно небо: крыша рухнула.
— Добротное было жилище, — Никола допил шампанское, бросил бутылку в траву. — Хорошо бы отремонтировать, жить летом. Хоромы... Смотри-ка, Вадь, вон они, целых три. Да вон, в переулке, наверху.
Когда девушки приблизились, Никола окликнул их:
— Привет, как бодрость духа?
— Здравствуйте, — озадаченно ответила одна.
— Скажите, красавицы, где тут, интересно, примечательности всякие? Мы не знаем, приехали вот, а Вадя… Вадя, поди сюда! Познакомьтесь с ним, хороший парень, мы щас купались, поэтому головы мокрые… Как вас зовут? Я Никола.
Поговорили минут пять, и девушки уже смеялись Николиным шуткам.
Вадиму понравилась темненькая — невысокая, стриженная под мальчика, в аккуратном сером платье. Другие не очень: одна слишком броско одета, с крашеными, желтыми волосами, а третья — толстая.
Никола зазвал девушек в летнее кафе на берегу. Устроились за круглым пластмассовым столиком.
Купили еще шампанского. Никола торжественно и опять с бахом открыл, объявил:
— Это вкусно и очень полезно, тем более с такими…
Он без конца предлагал тосты, восторгался городком.
Вадим легко захмелел и спросил темненькую, Ольгу, сидящую напротив:
— Учишься?
— В десятом.
— И как, отличница?
— Так себе.
«Смущается, совсем мала. Должно быть, скучно тут, вот и гуляет с приезжими», — подумал Вадим, глядя на ее губы: верхняя чуть стронута вперед, оттого рот казался по-детски точеным, робким.
Она старалась не смотреть на Вадима, только мельком, но внимательно взглядывала. Отвечала по-прежнему кратко, просто, ничего почти не спрашивала.
Никола балагурил, читал свои стихи.
— У вас тут природа! — удивлялся он. — И дома старые. И собор.
— В нем монахи есть. Это раньше монастырь был, — ответила крашеная и налила себе шампанского в стаканчик. — Приходят, чинят там.
— Много монахов-то? — спросил Вадим.
— А двое. И тетка в черном.
— Не густо.
— Зачем больше? — крашеная засмеялась. — Они тут крест на воде поставили. Недалеко от берега, на мели, где камни навалены. Сначала ровно стоял, потом покосился…
Из кафе вышли навеселе. Только толстая, не хотевшая ничего пить, молчала, смотрела растерянно и сердито. На гравийной дорожке набережной Вадим взял темненькую за руку. Толстая, шедшая рядом, попрощалась и свернула в переулок.
Никола приобнял свою крашеную, увел вперед.
Тут фонарей не было. О бетонный скат внизу размеренно шорхали волны, темная вода слева не имела ни островов, ни границ, и Вадим спросил темненькую:
— Оль, здесь тонут вообще люди?
— А что?
— Так, интересно...
— Мужики весной поехали на острова охотиться. На машине, по льду. И провалились.
Вадим молчал, и она предложила:
— Пойдем наверх.
— Куда?
— На холмы, тебе понравится.
Она повела его переулками, между старых домов с высокими крышами и глухих заборов.
Вскоре постройки и огороды кончились. Дальше круто поднималась каменистая тропа.
Сверху был виден почти весь город. Только с левого, дальнего края его, там, где коса, черно. Редкие — вразброс — огни, серая улица, за ней угадывалась вода, которая так же смутно переходила в небо.
Вадим целовал темненькую, стал осторожно раздевать. Она не противилась, говорила обычное, глупое. Он справился с последними пуговицами, но вдруг, сам не зная, зачем, пересилил себя, сел рядом, спросил:
— Оля, что за деревья вон там?
— Вишня.
— Откуда здесь?
— Сама выросла.
— Сейчас, подожди.
Вадим, чтобы не видеть, как она, смущенная, оправляет свое платье, немного поднялся по склону к небольшому развесистому дереву и на ощупь выбрал из листвы нижних ветвей пригоршню мягких, перезрелых вишен, отчего-то подумав, что при свете они, наверное, совсем черные, что долго спели тут, наверху, на ветру и, не сорви их сейчас, усохнут и провисят до заморозков… Оглянулся — она стоит, ждет; дальше, внизу, на воде — огни баржи, желтые, красные и два ярких белых. Казалось, баржа влита в сумрак реки, застыла, хотя слышался низкий дизельный гул двигателя.
Вадим спустился обратно, протянул девчонке горсть ягод — сладких, как черешня, но с горьковатым, душистым привкусом неюжной земли.
Так, молча, постояли, сплевывая косточки.
— Тебе, это, домой пора. Пойдем, родители, наверно, ждут, — сказал Вадим.
Городок совсем стих. Окна черны, только кое-где, в свете фонарей, казалось — жизнь, но и там тихо: пыльная трава на обочине, заборы, крашенные бурым или голубым; высокие углы изб, столбы, почтовые ящики на калитках.
Возле одного из домов остановились.
— Завтра зайдешь? — спросила она.
— Конечно.
— Правда?
— Да, к обеду, — он поцеловал ее и пошел к гостинице.
Николы в номере не оказалось. Люстра не горела, но в комнате все было видно: снаружи, напротив окна, светил фонарь. На Николиной кровати, поджав босые ноги, курила крашеная. Подле, на полу, валялись ее сандалии и стояли две бутылки шампанского, целая и недопитая.
— Привет, — Вадим вошел, сел с крашеной рядом. — А Никола где?
— В туалете. Сказал, на минутку. Я уже полчаса жду. Ему вроде плохо.
— Пьяный?
— Ага, — она посмотрела на шампанское. — Купил еще.
— Тебя как зовут? Забыл.
— Настя… А Оля где?
— Дома она, — Вадим погладил крашеную по щеке, чувствуя девичье тепло кончиками пальцев.
— Ты на одного актера похож. Как его?.. Из сериала про бандитов. Такой же симпатичный.
— Пойду Николу поищу, — сказал Вадим.
Туалет был в другом конце широкого гостиничного коридора. Подходя, Вадим услышал шум воды.
Никола, раздетый до пояса, держась за края раковины, бодал головой холодную струю из крана.
Вадим выключил воду.
— Верни влагу! — потребовал Никола, не поднимая головы. — Меня уже тошнило… Башка болит. Все-таки хорошее здесь шампанское, дешевое. Вадим, ела-пала, а где твоя баба?
— Нету, — Вадим взял друга под руку, повел в коридор.
— Погоди… это, я майку забыл.
Вадим поднял с кафельного пола мокрую тряпку, оказавшуюся майкой.
В коридоре стояла испуганная старуха-вахтерша.
— Что, ребята? Помочь?
— Не надо, — Никола посмотрел на нее умиленно. — У вас, бабушка, лицо ужасно бледное.
— Нормально все, — сказал ей Вадим.
Пошатываясь, Никола вошел в комнату, растерянно спросил:
— Где Настя?
— Где, где!.. Ты нажрался, она и ушла.
— И что теперь делать?.. — Никола с отвращением глотнул шампанского из початой бутылки.
Вадим разделся, лег. «Торчишь тут, в глухомани, и кажется, что все заранее определено… Тоска зеленая. С утра надо ехать домой», — думал он, глядя на бледный, в полстены, отсвет уличного фонаря. Никола еще долго бормотал песни, курил, выходил в коридор и что-то объяснял там гостиничной собаке, жившей в закутке под лестницей.

Братия наша — четыре человека: Тоша, Никифор, кормчий Сандрыч и я, военный в отставке. Деревня — восемь дворов, но других насельников здесь нет. Остальные дома пустуют. Сандрыч живет в отдельной избе, Никифор тоже, а я — с Тошей. Он у нас самый молодой, за четыре года общинной жизни три раза не выдерживал, убегал в ПГТ, что в нескольких километрах отсюда. Возвращался заскорузлый, изголодавшийся. Временами по неопытности он хочет как-нибудь выделиться. Например, зимой пробовал ходить босым, застудился и лежал почти седмицу в жару. Едва его вылечили тогда.
За окнами пасмурно, вечереет. Кормчий заварил зеленого чаю. Коза ушла, а может — спряталась, ждет.
— Сандрыч, откуда эта тварь? — спрашиваю я. — Выскочила из проулка... Не было же тут коз. И никакого зверья-скота не было. Только мыши, ежики, водяные крысы в реке… И кроты, но их не видно. И птицы.
— Такие времена близятся, что и шальная коза будет не в диковинку. Надо поостеречься, подполковник, ты же знаешь… Насчет кротов, — продолжает кормчий, дуя в свою кружку, — это сложнее. Крота видно, когда он мертвый. Ведь крот перед смертью выбирается на свет Божий. Так же и человек — дуба даст — и все о нем понятно, сразу жизнь его как на ладони. Но, например, земляной червь — наоборот: почуяв, что скоро преставляться, вползает поглубже в грунт. Вот, делай выводы… Как там, кстати, наши?
— Я к вам с этим и шел. Тоша опять тоскует, — отвечаю. — Сидит с утра на кровати, ноет. И не разговаривает. Я его пытался взбодрить, тормошил — бесполезно. От пищи отказывается. Я картошки нажарил, поставил перед ним сково…
— Спокойно, — Сандрыч улыбается, — зима придет, мы его мордой в снег ткнем.
Теперь мне надо доложить о Никифоре. У меня обязанность — рассказывать кормчему обо всем, что происходит в коллективе.
— Никифор проболтался, что собирается сшить себе рясу из мешковины.
Немного подумав, Сандрыч отвечает:
— Такие ризы нам не положены. Похоже, его обуяла гордыня. Хочет просиять... Материал жалко. Для рукоделия нужен. Если так все пожитки разбазарим, выдумывая убранства для телес, никакого благоденствия нам не видать, будем — оглашенные материально — прозябать в дебильной скуке. Надо с Никифором побеседовать, последнее время он на духовный рожон лезет.
Сандрыч еще минут пять честит Никифора, затем предлагает перекусить:
— Тунца в масле будешь?
Я киваю.
— Вот скоро подморозит, стекла узорно заиндевеют, и станут эти сени похожи на настоящую расписную трапезную, — мечтательно говорит кормчий. — В холоде проявятся и лики, и василиски.
Питается наша братия калорийно и с экономией, в основном рыбными консервами и картошкой. Я люблю аккуратно расставлять консервы в своем погребе. Очень красиво, когда они хранятся там разноцветными рядами.
Сандрыч достал из шкафа две высокие банки аргентинского тунца. На десерт — маленькую баночку сайры. Хорошая у кормчего сайра, жирная.
— Электричества, небось, снова всю неделю не будет, — он задумчиво смотрит на двухрожковый светильник на стене. — Должно быть, из-за шквальных ветров провода запутались. Кстати, подполковник, сегодня у нас состоится познавательный братский променад.
— В какую сторону?
— На ближнюю горку.
Я предлагаю податься к реке, объясняю, что там интереснее, туман, всплески и отдаленное уханье в бору на той стороне, но кормчий напоминает, что мое дело — послушаться, а не давить на ближнего постылой лирикой.
«И то верно», — думаю я, собирая ржаной корочкой сайровый жир со дна банки.

Трапеза окончена. Сандрыч берет свою клюку. Сует фонарик в карман пальто. Я прихватил кочергу Сандрыча, на случай, если придется отбиваться от козы. Кочерга у него странная, в виде черного металлического креста из двух железяк.
Выходим на улицу. Я вглядываюсь в сумерки, жду нападения.
— Сандрыч, — спрашиваю, — вы козу боитесь?
— Как говорится, двум козам не бывать, а одной не миновать, — и, вздохнув, добавляет: — Подполковник, вы уж все вместе меня отмаливайте, если что… Ладно?
— Само собой, — обещаю. — Все будет по канону.
К Никифору заходим без стука, дверь открыта. Мебели у него в избе почти нет, только старый резной шкаф да тумбочка возле кровати. Повсюду разложены деревянные заготовки, нужные для расписных поделок. На полу у нетопленой печи — ящик со столярным инструментом, немытая посуда, валяются картофельные очистки и пустые консервные банки из-под обжаренного в масле толстолобика.
Я знаю, почему у Никифора так грязно и непутево: если он приберется, то от порядка, оттого, что не надо будет думать о необходимости какой-нибудь мелкой бытовой работы, станут навеваться более серьезные и — по причине слабости смертного ума — диковатые измышления, а это неприятно.
Никифор — в кривовато сшитом из мешков балахоне — стоит у окна, перебирает длинные можжевеловые четки. Увидев нас, он как-то ехидно спрашивает:
— Ну что, отцы, живы-здоровы?
— Вашими молитвами, — отвечаю я.
— Нашими молитвами далеко пойдете, — он улыбается.
— Хороша у тебя обнова, — хмуро говорит Сандрыч. — Никифор, мы же хотели из мешковины наделать оригинальных упаковок для наборов толкушек. Так зачем ты мешки из-под картошки не по назначению использовал?
— Подполковник, — обращается ко мне Никифор, игнорируя кормчего, — подай-ка тапки.
Я смотрю на Сандрыча, ища поддержки… Может, Никифор шутит? Чего это он меня унижает?
— Урод ты моральный, подполковник! Быстрее! — Никифор повысил голос.
— Окстись, Никишка! Что, вознесся уже? — сердится Сандрыч, стучит клюкой по полу. — Ты глянь на свою постель… Неубрана. Хочешь в грязи преобразиться? Еще я тут видел вчера, как ты метал топор в стену бани. Конечно, построек у нас бесхозных полно, но изгаляться тебе не подобает. Что это за скоромная развлекуха?
— Топор с шести метров не так уж и просто научиться втыкать, — отвечает Никифор.
«Все-таки он добрый, — думаю я, — простодушный. Испытал меня — взъемся ли на брата? — и, похоже, забыл об этом сразу. Да и тапок у него сроду не было».
— Ладно, собирайся, сейчас будет променад, — примирительно говорит ему кормчий. — Бузишь тут, а подполковник, между прочим, подвергся сегодня нападкам. Боднут козой.
Никифор вздрагивает и, торопливее перебирая четки, произносит, но уже сокрушенно и нараспев:
— Идемте, идемте, отцы. Раз гулять, так с музыкой.
— Какой такой музыкой? — хмурится Сандрыч.
Никифор посерьезнел, молчит. Надевает пимы.
Выходим во двор.
— За Тошей сбегать? — спрашиваю кормчего.
— Не надо. Эх, ненормативные у него методы вечерять...
«Какое послабление Тоше, — думаю я. — Почему вдруг Сандрыч с его ленивостью посчитался, насильно прогуливаться не повлек?»
Идем по тропинке за околицу… Слева в темноте — журчание. Это источник. Нам хорошо, колодец не нужен: поблизости в роще, на пригорке, ключ, и вода притекает оттуда по вырубленным в бревнах желобам; от ключа до деревни — ровно тридцать две лесины.
Поле. Здесь дорога хорошая — щебенка, не грязно. Никифор присмирел, не ругается. Покаянно рассказывает о своих прежних гулянках.
— Вот, отцы, такие южные дела… Была у меня Элка из супермаркета… Телеса... И как зажмет тебя, угар… Жарища, дым, бороду самому себе охота выдрать… сосок с фигу. Да… была и Нина из бассейна… привыкаешь к дуре… завтракал знатно. И лежишь так, скулишь, а ее такса проклятая к тебе подойдет, носом в бок тычется, и ревмя ревешь.
— Никиш, про северо-восточные дела расскажи, — прошу я; он все свои амурные истории разделяет по сторонам света, и мне сейчас хочется послушать северо-восточные, они красочнее, романтики в них больше.
— Запросто, — соглашается Никифор. — Гребаный газопровод строим, траншея длиннющая. Ночью хорошего портвейна, да и в кабину к ней лезешь, на небо глядь, а там звезда вовсю голубеет — громадная, мятая… вокруг стекла… Терпение на пределе, автобусы не ходят… Ксюха припрет черники в туеске… чуть в сторону свернешь — и по шею в эти байкалы ухнешь... Ан не дождетесь, един час.
Сандрыч идет впереди, и я замечаю, что он нервничает: натужно покашливает, время от времени шибает клюкой сухой придорожный борщевик. Я догадываюсь, что это он немного завидует умению Никифора так складно рассказывать… Кормчий — он же не из гранита, может, как и все, поддаться дурости и безволию… Хорошо Никифор говорит. Коротко, путано, но все равно хорошо.
— Вон, смотрите! — Сандрыч останавливается и тычет клюкой в темноту, в поле.
Мы сворачиваем с дороги, идем выяснять, что это. Оказалось — неподалеку из земли торчит ржавый, погнутый железный лист.
— Хм, раньше, кажется, не было здесь металлолома.
Кормчий достает фонарик, включает, и мы видим на находке едва различимую от давности надпись желтой масляной краской: «ДМБ-74».
— Вот это да! — восхищается Никифор. — Сильно. До мурашек пробирает.
— Ничего удивительного, — говорю я. — Обычное дело. А мурашки у тебя от холода.
Никифор ссутулился над листом, трогает надпись. В луче фонарика светится его длинная растрепанная борода.
— Бережем батарейку, — Сандрыч выключает фонарик. — Шагом марш дальше.
Возвращаемся на дорогу, преодолеваем небольшой подъем. Отсюда, с пригорка, видны огни ПГТ. Они мерцают вдалеке, мне видится в них очертание огненной козы, и я не хочу к этим огням… Через неделю моя очередь идти туда, в поселок городского типа, продавать на шоссе наши поделки — берестяные короба, мочалки, матрешек...
Никифор стоит рядом, хлюпает носом.
— Замерз? — спрашиваю его.
— Отстань, — он тоже смотрит вдаль, задумался. Потом тихо говорит: — Мне, отцы, нынче приснились фиолетовые стихи, большие такие буквы, яркие: «Повесь на сук свою косуху, / Поставь под елку сапоги, / В преодоленьи злой непрухи / Ты сомневаться не моги». К чему бы это, как думаете?
— Давайте спросим у Тоши, он молодой, — предлагаю я.
— Вот еще. Что тебе непонятно? — удивляется Сандрыч. — С ленью и страстями надо бороться, тогда и будет вам пруха, то есть венец труда, — голос его становится тверже, наставительнее. — Косуха же — это мирская погибель. Значит — не всуе мы уединились.
Минуты две молчим. Слышно, как в поле ветер шуршит сниклой от ночных заморозков травой. Сандрыч, чтоб мы не отвлекались от своих пустыней, продолжает:
— Балбес ты, Никифор, и пимы у тебя дырявые, который год не снимая носишь. Галоши, что ли, к ним присобачь. Не так зябко будет… Искуситель, тоже мне… Пойдемте, братья.
На обратном пути Никифор опять начинает рассказывать. Уже не про баб, а о том, как когда-то работал в большом городе на снегоуборочной машине.
Я слушаю его и размышляю: везде Никифор был, премного сведущ в прелестях и бесприютности, а я, Тоша и даже Сандрыч отродясь со своих печей, как говорится, не слезали. Тогда почему не Никифор командует братией? Непонятно. Однако оное распределение морального влияния нам положено искони; убедиться в этом можно, заглянув в хранящиеся у Сандрыча, в красном углу, заветные синодики и предписания.
— Поведай-ка нам теперь о том, как ты обескураживал вологодских хлыстов, — поправляет Сандрыч Никифора, когда тот совсем заговорился и перекинул рассудительный мостик от уборки снега к путеводным кометам.
— Да, глядел я на еловую лапу из окна фирменного особнячка, — послушно меняет тему Никифор, — закат, зеленые фонари… Ярое довольство. Идол в костюмчике сует тебе чистый бланк, а ты голосишь: «И мазами, и факами обложенный, а маленькой крестьянскою хоругвью не погнушаюсь!» И-и-ить, такие они, целлюлозные козлогласы!..
— Не величай себя, Никифор, последней инстанцией, — останавливает его кормчий, — а то опять перегоришь духом, и придется тебе на Иларионов день воздержаться от икры минтая и разных тефтелей.
Никифор замолкает, кутаясь в свой балахон.
С горки видно, что в деревне темно. Значит, Тоша или свечу из бережливости не затеплил, или уже спит.
Я опять вспоминаю о козе. Она, должно быть, из ПГТ. Сбежала с выпаса, потерялась и, долго кружа по окрестностям, ополоумела. Выбрела к нашей деревне, увидала чужого человека… Походка-то у меня размашистая, тревожная.
Возле источника останавливаемся. Надо расходиться по избам.
— Завтра с утра будем в бане на пару гнуть декоративные коромысла, — говорит кормчий. — Собираемся у Никифора, без четверти семь. Подполковник, как бок?
— Побаливает.
— Ничего, оклемаешься. Да, вот еще: если Тоша откажется рано вставать, избей его, что ли… Верни-ка инвентарь, — Сандрыч забирает у меня свою кочергу.
На прощание он пожимает мне руку, а Никифора легонько стукает клюкой по голове. Тот оправдывается:
— Прости меня, кормчий Сандрыч, за грубиянство. И за мешки… Их ведь еще много осталось…
Иду к своей избе, с опаской думаю о козе, о том, что надо было попросить кормчего дать мне до завтра кочергу, и решаю, что на днях непременно смастерю себе из валяющегося во дворе обрезка толстой металлической проволоки что-нибудь охранительное.
В комнате темно, нащупываю — справа на стене — маленький рубильник и радуюсь: электричество дали, светит лампочка. Тоша — по-прежнему на своей кровати, бормочет, вздыхает. Мне вдруг становится его жалко. Сажусь рядом, говорю:
— Хватит изнывать. Что же ты, родной, а? Э-эх… Вообще не надо тебе всячески мудрить. Не твое это. Угомониться пора, — я кладу руку Тоше на плечо, хочу успокоить брата, рассказываю: — Никифор, вот, ряску себе сшил. Хорошо получилось, очень естественно. Знаешь, ведь он искушал меня сегодня. И не зря…
Наконец Тоша слегка улыбается чему-то, и я понимаю: сейчас во дворе ни зги не видно, но можно запросто сбегать в уборную, не боясь приблудной козы, можно даже выйти с Тошей на середину деревни и — во имя любви — стукнуть молотком или камнем по висящей там на старой березе чугунной болванке.