Вы здесь

На вздрогнувшем холсте

Стихи
Файл: Иконка пакета 05_sokolov_nvh.zip (10.58 КБ)

* * *

Владимиру Мандриченко

 

Безнадежный художник ужасно хандрит,

Но надеется: только закончится пост —

Из пространства и времени метеорит

Вдохновения свалится прямо на холст.

Ветер примется с кленов сдирать кожуру,

Хочет кобальт и кадмий смешать,

Чтобы тени деревьев вмешались в игру

И к холсту приложили печать.

Несмотря на работу и в ведро, и в зной,

Дна успеха никто не достиг,

Потому что себя беспредметной мазней

Выражал безответный инстинкт.

И поодаль от стаи берез-недотрог,

Так как не с кем про жизнь говорить,

Рыжий тополь смотрел, как метался Ван Гог

Перед тем, как себя застрелить.

Пока образы сон упакует в снопы

На глаза епитимью наложит луна,

Чтобы встретиться с лицами листьев слепых

И узорами льда на фрагменте окна.

 

 

* * *

Вновь проселка сиротский суглинок покрывает ковром снегопад.

Слышишь — нежные кости снежинок по утрам под ногами хрустят?

Разве прав громовержец Юпитер, заставляя любить этот шум?

И взбивает из снега кондитер крем для торта зимы наобум.

Но инкогнито реквием в маске репетирует месяц навзрыд,

Чтоб Сальери, готовясь к развязке, испытал на себе цианид.

Почему ж после этого гений добровольно садится в тюрьму,

Где танцуют чугунные тени и визжит соловей, как Му-му?

Разрядилась души батарейка — надоело возиться с душой,

И нельзя обойтись без римейка, обдирая оазис чужой.

Но кому-то угодна работа — выковыривать мысли из книг.

Шить шинель себе из шевиота и пристраивать к ней воротник.

Собирать упаковки от жвачки, разводить на эон канитель…

Ты же мертвый, Акакий Башмачкин, на хрена тебе эта шинель?

 

 

* * *

Обманы Пушкина и Тютчева

Дороже низких истин тьмы,

И произвол веленья щучьего

Сумы желанней и тюрьмы

Для сердца русского… От бешенства

Сгорела в сотый раз Москва,

И сушатся портянки беженца

В версальских парках Бенуа.

Погребена идея нации,

Но крот истории не сыт —

Пора ль капитулянтке Франции

Привить кусающийся стыд?

Или давно протухла Дания,

А Гамлет родом из цыган?

Сгинь, липкий вирус сострадания,

«Как сон, как утренний туман!»

 

 

РОССИЯ

Ты вдруг налетишь на меня как осенняя буря,

Мою одноместную жизнь отправляя на дно,

То с тихой улыбкой, то с злобным оскалом питбуля

Умелой рукой разливаешь в стаканы вино...

 

А мне экзотическим кажется этот напиток,

Я пью с отвращением этот любовный нектар,

И ревность мне сердце сосет миллионом улиток,

И хмель ударяет мне в голову как янычар.

 

Из всех кавалеров в часы мировой распродажи

Особенно нежными будут любовники зим.

Но ты на лице никогда не меняешь пейзажи,

И выберешь ткань для нарядов — туман или дым.

 

Как мы осторожны, пугаясь огласки и света,

Нам стыд дальнозоркий дополнит сверхточный инстинкт...

По сердцу стреляет октябрьской ласки ракета,

Но русское сердце в роскошных чертогах грустит.

 

Пусть чувства корчует десница осеннего ветра —

Посмотришь, а в окнах: равнины, как кости, белы...

И в клетке груди разрывают чертеж геометра

Деревни глаза голубые и полные мглы.

 

Покрытые пылью от демисезонных бомбежек,

Приснившись случайно, Баграм, Хаса-Вьюрт и Шали,

Как в детстве Дик Сэнд, дядя Степа и серенький ежик,

К глазам твоим за ночь уже навсегда приросли.

 

Под лампой ума размножаются мелкие гады,

Но жизнь на бумаге течет без курьезных помех...

Когда я ловил на тебе восхищенные взгляды,

Души дирижабль поднимался от гордости вверх.

 

 

* * *

Преврати в источник вдохновенья,

Сэр Оскар Уайльд,

Перпендикулярное паденье

Снега на асфальт.

У истока Красного проспекта

Ты, как Одиссей,

Требуешь от каждого субъекта:

«Дай пятьсот рублей?»

Подставляешь голову и плечи

Под удар стихий,

Чтобы жестким сделать орган речи,

Как бильярдный кий.

От тебя шарахаются птицы,

Вянут кроны лип,

Красно-желтый лист клеймом убийцы

К волосам прилип.

Бросишься с Парнаса в гущу улиц,

Может, зря,

Добывая, словно тот же Улисс,

Банку янтаря.

Грандиозно, впившись в губы кружки,

Пить янтарь взасос…

На закуску вобла, сыр и сушки —

Что воротишь нос?

 

Ничему дурак не научился:

Не посмел…

В толстых пальцах Бога раскрошился

Мел.

 

 

* * *

С календарика отрывного

Отколупывая листок,

Совесть мучает Соколова,

Если нет давно свежих строк.

Что же делать? — «Ни дня без строчки»! —

Но нет строчек и слов давно…

Строчки — сизые голубочки,

Вот вода для вас и пшено!

Ветер, листья срывая с веток,

Отпускает искать свобод

Желто-розовых малолеток

Под заклеенный небосвод.

И летят они врассыпную,

Застилая Красный проспект…

В сквере снега пасту зубную

Ест сошедший с ума субъект.

 

 

* * *

Василию Соколову

 

В трезвон колокольный с звонками пустого трамвая

Вмешался гудок парохода с открытой реки...

Я сплю, и летает по комнате мама живая,

И стелет по полу лоскутные половики.

И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет,

Молитву творит и у Господа просит: прости...

Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик

Для внука она сберегла, голодая в пути.

Ах, бабушка Анна, с тобой не пришлось мне проститься,

И вряд ли могилку твою я найду в Ерестной.

Нет памятней в жизни того дорогого гостинца —

Когда это было? Наверное, ранней весной…

Повеяло влажным теплом из добротного хлева,

И вспомнил вкус черных картошин из недр чугуна,

Корова стояла там гордая, как королева,

Под нею на корточках благоговела страна...

Скорбит Богоматерь с младенцем на темной иконе,

И страхи растут, будто близятся судные дни:

Ужели засохли мои деревенские корни,

Ужели в деревне совсем не осталось родни?

Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой,

Где папа в шинели и мама в тяжелом пальто,

Как легкий листок, оторвавшись от ветки родимой,

Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто?

Молчи, не мычи с хомутами печали на шее:

Холодная печка в избе, и не светят огни...

Мы стали разборчивей, жестче, хитрей и умнее,

Но так бескорыстно не можем любить, как они.

 

 

* * *

Половозрелый, чуждый прозы, разочарованный в вине,

Поэт взирает, как березы ворон гоняют в вышине.

Любого ободрать до нитки стремится встречный снегопад,

И пышной флоры пережитки к земле безропотно летят.

Снег рухнет целеустремленно, чуть-чуть, пожалуй, запоздав…

Посеребренный отпрыск клена зубами вцепится в рукав,

Поскольку в поисках спасенья к поэту льнет любая тварь…

Весь бронзовый от огорченья, стоит, как вкопанный, фонарь.

Разинув рот, с улыбкой детской, он днем и ночью на посту

На скате улицы Советской, спиной к горбатому мосту,

К мосту Спартаковскому. В яме клубится электричек тьма —

Как клетка с злыми соловьями, всю ночь сводящими с ума,

Ста поездов, сошедших с рельсов, трагичней их сумбурный вой.

Напоминают погорельцев кусты, бредущие гурьбой

На фоне чугуна и стали… В себя заглянешь: как на грех,

Жизнь мчится по горизонтали, а надо, чтобы снизу — вверх.

С похмелья примешь снег за перхоть, а похоть выдашь за любовь…

За город хочется уехать, где сосны рвут друг друга в кровь,

Где пьяные от свежей злобы к поверженному вдрызг врагу

Белогвардейские сугробы засели в Заячьем логу.

 

 

* * *

О чудной Елене в квартире пустой затоскую,

И черные мысли примчатся верхом на химере.

И тотчас Мартынов зарежет княжну Лиговскую,

И Лермонтов в петле пеньковой умрет в «Англетере».

Субъекты, на горе себе расщепившие атом,

И дети с пеленок до мозга костей почемучки,

Поедем со мной любоваться ночным снегопадом,

Когда Академгородок уже в полной отключке.

Отправимся в полночь не к диким зверям на съеденье,

А прямо к костру, разожженному лешим на базе,

Где мозг отправляет в полет за виденьем виденье,

И нет никого, кто не верит в реальность фантазий…

 

 

* * *

Октябрь, ноябрь… Календарь неизбежно закончится,

И требует вечность с живущих оброк ежедневный,

Посмотришь в бинокль: мимо окон летит велогонщица

С фигурой Дианы и профилем юной царевны.

Куда ее тащит порыв без значенья конкретного?

Полны антресоли доверху добром барахольным:

Мешок антреприз, театрального сора конфетного…

И гибнет Декарт, пораженный холодным Стокгольмом.

И миф раздувает октябрьский пузырь революции,

С певцами империи Тютчев, Леонтьев, Гораций…

И змеи дождя по стене расползаются, вьются и льются.

И нет эволюции — только поток эманаций.

Скажи: энтропия — и сразу такое мерещится:

В дождливую осень из дома не сделать ни шага,

И по миру ходит с сумой молодая помещица,

А рядом с ней тащится еле живая дворняга…

Срастаются в узел глухие собачьи страдания,

И драмы людские в чужом непристойном обличьи

То в хрипах из крана, то в труб водосточных рыданиях,

То в рвущихся в окна снаружи стенаниях птичьих.

Рассудком, как липка ободранным, видишь растерянно,

Как к пристани сердца пристало прохожее судно,

И желтые листья (не ясно, с какого растения)

На землю стремятся упасть, чтобы спать беспробудно.

Уволь капитана в украшенном золотом кителе,

И некому станет отдать роковую команду:

Отправиться в прошлое, где безутешные зрители

Душой заполняют плывущую в бездну веранду.

Давно вторсырью обещала Фабричная улица

Отдать пароходы, сосущие берега вымя…

И женщина в белом с картины художника Шурица

На выставке вертит глазами, узнав мое имя.

 

 

* * *

Из леса попадешь однажды в Дом ученых,

Там новый вернисаж, там Шуриц Александр.

Ноябрь. Душа в плену иллюзий полусонных:

В созвездии блудниц, гепардов, саламандр.

Там гости на пиру страдают от мигрени,

И арии поют бродячие коты,

И ангел, бросив дом в густых кустах сирени,

Как бабочка на свет летит из темноты…

 

Хотелось рассмотреть, как Александр Шуриц

Изображает шум крадущихся минут,

И женщины в цвету, похожие на куриц,

Из глубины холстов зрачками сердце жгут.

Здесь явный перебор причудливых пейзажей,

Но в них, хоть пропади, нельзя попасть извне,

Так хочется обнять прекрасных персонажей,

Но с ними дураку нельзя сойтись в цене.

Легко ли ощущать любви осадок в мышцах,

Придя назад в приют, холодный и пустой,

Где беспокойный ум всегда понять стремится,

Как тарахтит в груди контейнер встреч с мечтой.

И некому сказать, что сердцу одиноко,

Но, сев за монитор, раскусит джентльмен:

Расцвет или закат сибирского барокко,

Покой картин в кольце кусающихся цен…

Ужель пришла пора поговорить о главном —

Прервав ночлеги глаз в пустотах серых стен?

Красавиц напиши, беседующих с фавном

Среди зверей и птиц, на вздрогнувшем холсте.

 

 

* * *

Вдруг истина явит себя в существе мутноглазом,

С растрепанной книгой, насквозь бормотухой пропахшем.

И сразу же взбесится мой непричесанный разум,

Накормленный впрок пирогом с хвойно-лиственным фаршем,

Привыкший об облике истины думать иначе:

Ее обряжать в креп-жоржет, возводя на котурны,

Не ведьмой костлявой — красавицей видеть, тем паче

Район, окружающий нас непристойно-сумбурный…

Назло пожирателям истин, студенткам филфака,

Вдруг Гоголь как моль вылетает из складок «Шинели»

Сгущать над отечеством тучи душевного мрака

И жизнь превращать в суматоху без смысла и цели.

Но мысль о случившемся сразу же делает сальто, —

Паскаль, огорошенный истиной, платит ей тем же:

Пейзажи Моне, по признанью Оскара Уайльда, —

Причина прекрасных туманов, цветущих на Темзе.

 

 

* * *

Валерию Кузнецову

 

Глина в чутких пальцах у Валерия, словно птица, дышит и поет.

Будто в ней сидит гомеомерия, исподволь готовая в полет —

Дрожь высоких крыльев нетерпения, прекратись! Звенит огонь в печи!

Вдохновенья смесь с отравой бдения — к собственной мелодии ключи.

И когда из глины, как динамика, заструится музыки ручей —

Станет бесполезная керамика людям хлеба Божьего важней.

И давно известно меланхолику: чтобы обессмертить запах бурь,

Глянцевую нежную майолику покрывает пестрая глазурь.

Как изъян на коже терракотовой, выест солнце слезы Аонид,

Но тебе уже по связи сотовой ни одна звезда не позвонит…

100-летие «Сибирских огней»