Вы здесь

Награда

Николай ВОЛОКИТИН


НАГРАДА
Рассказ


Еще в юности теперь уже покойница мать не раз с тревожной озабоченностью остерегала его: «А не зная броду, не лез бы ты, Витенька, в воду. Ну, зачем тебе лишний раз штаны мочить и самому перед собою конфузиться?» Но у него не получалось иначе. Его всегда заносило туда, где делать было вроде и нечего, — уж больно увлекающимся он был человеком.
Вот и сейчас, уже в почтенном полувековом возрасте, Виктора Степановича Березкова опять подзакинуло...
Лет несколько назад по многим российским губерниям, иначе — автономиям, краям, областям, пронеслась шквальная эпидемия создания местных энциклопедий. Почему-то именно на стыке эпох, во время разрух, неразберих и повального бедствия простого рабочего люда, у кого-то из так называемых политических ли, деловых ли, но обязательно имущих элит начинается чесоточный зуд неуемной страсти во что бы то ни стало увековечить себя. Притом не делами, а книжно...
Кому-то затея не удалась, кому-то просто не хватило денег в бюджете, кто-то не учел мудрецов во власти и все отложил до лучших времен — постепенно дело вроде заглохло. Но хворь на то и хворь, чтобы, унимаясь, оставлять после себя вторичные очаги. Как-то незаметно, тихо, с оттягом болезнетворные частицы тщеславия из городов переметнулись на веси. И вот уже то в одном совершенно неприметном уезде, то в другом заблестели, как лысины, глянцевые тома с портретами туземных выдающихся личностей.
Добралась эта волна и до подтаежного села Атаманова.
— Итак! — созвав специально созданный штаб, сказал на его заседании глава районной администрации Борис Мирославович Деев, подвизавшийся до избрания в высокое начальство на поприще частного бизнеса по закупке-продаже таежных даров: кедровых орехов, ондатровых шкурок, древесины, клюквы с брусникой и прочего. — Все вокруг нас уже давно о себе заявили, а мы че, тощее других? Немедленно за работу! И так, чтобы все вертухалось в руках, как только что вынутый из озера полуязок.
Он слыл в округе большим мастаком образной речи, и никогда ни перед кем не стеснялся говорить так, как у него выходило…
Виктор Степанович, всеми уважаемый техник дорожно-ремонтной конторы, а в нерабочее время страстный самостийный летописец послереволюционной партизанской войны в родимых краях, — на это заседание зван не был, о нем никто впопыхах не вспомнил; но, услышав о событии по местному радио, так возликовал и так взволновался, что тут же, забыв о грейдере, который только что ремонтировал, наскоро отер руки паклей и, не мешкая, побежал к своему приятелю — редактору районной газеты Ивану Николаевичу Волкову.
Была середина июня, и на дворе стояла тягостная, затхлая жара. Душный, пропитанный прогорклой пылью и запахом млеющей огородной зелени воздух не двигался. Не двигалась, кажется, даже и речушка Быструха, которая разрезала одну из улиц села на две узкие половинки, на левой из которых и размещался дорожный участок. Там, под яром, лениво покрякивали сонные домашние утки, да одиноко торчал из ила на одной ноге куличок. Прямо на грунтовой дороге, что тянулась вдоль берега, валялись разморенные свиньи и жалобно взвизгивали, когда, надумав повернуться, угождали на раскаленную гальку. А на самой главной, длинной, как вожжа, улице, куда вскоре выскочил Березков, от зноя даже провода между столбов провисали, подобно мотне выброшенного на плетень бредня. Плавился на проезжей части асфальт и, истекая, лениво протягивал то тут, то там по серому полотну тракта толстые густо-черные щупальца.
Прыткий, нервно-резкий и поджарый, будто подросток, Виктор Степанович все это вроде видел и вовсе не видел, ощущал и не ощущал, потому что весь был — порыв. Он, как был в грязных кирзовых сапогах и в засаленной брезентухе, так и влетел в довольно опрятный, уютный кабинет редактора.
— Иван Николаич! Миленький! — еще с порога заблажил он тоненьким от волнения голоском. — Славно-то как, а! Великолепно-то как, дорогой ты мой и любимый! Это же грандиознейшее событие! Это же канун великого праздника! Это же... Это...
Волков был Березкову ровесник, но весь седой. Оно, сказать кстати, может, и Березков бы тоже уже поседел, да слишком жидкие были у него волосенки, к тому же и цвета давно готовой к жатве пшеничной деляны. У Волкова дело другое. У Волкова шевелюра серьезней. И сам он был человеком серьезным, солидным, внушительным, с небольшими, но умными, пристальными глазами.
— Ты с какого опять предмета сорвался? — хмыкнул он, перебивая незваного гостя и с неохотой отрываясь от стопки бумаги, на которой что-то писал.
— Да как же, как же, как же! — продолжал суетиться Виктор Степанович. — Ведь книга же! Книга о нашем районе...
— А-а-а! — с досадой протянул редактор, дернув левым плечом. — Я думал, ты о чем-то серьезном...
— Но почему, почему, почему? — не слушая его, уже с другой стороны наскакивал Березков. — Почему мне-то никто ничего не сказал? Хотя бы ты, мой старый и верный дружище?
— А я и сам не знал, — Волков спокойно встал, разминаясь, прошелся по кабинету. — В командировке был. Это во-первых. А во-вторых, у нашего нынешнего папы все всегда с маху, все с бухты-барахты и вдруг. Не ведаешь, чего он не то что через день, через час отчудит. И потом, мне вовсе теперь не до книги. У меня, Виктор Степанович, других забот полон рот.
— Каких, ежели не секрет? — не понял друга пришедший.
— Газету надо на какие-то шиши выпускать. Зарплата людям полгода не плачена. Отопительные батареи крайне ждут замены, иначе околеем зимой, — стал загибать пальцы Иван Николаевич. — А на счету сплошные нули... Вот, надумал на нижнем этаже магазин открывать...
— Ты-ы? Магази-ин? — изумился Виктор Степанович.
— Не от хорошей жизни, — нахмурился Волков. — Но что делать? Как быть?
— И чем же ты думаешь, извини, торговать?
— Да хоть женскими прокладками! — стал сердиться редактор. — Но главное, конечно, бланко-бумажной продукцией, тетрадями, альбомами разными, копировальную машину поставлю, еще придумаю что-нибудь. Не умирать же просто так среди бела дня, подняв руки вверх…
— Ладно! — оборвал Березков редактора, не вникая в его проблемы. — Ты мне лучше скажи: кто вошел в штаб и редакционный коллектив по созданию книги?
— Мой старый репортер, а ныне пенсионер Муравьев, — наморщил лоб Волков, — Семибогатова с Зуевым из нашей администрации, какая-то временно безработная, но, говорят, очень хваткая борзописка из области, не то с бывшим коллегой, не то с супругом, хрен их поймет... Вот вроде и все...
— А при чем тут эти... потусторонние господа? — недоуменно и тревожно спросил Березков.
— О сем ты лучше у самого батьки спроси, ежели такой любопытный, — бесстрастно посоветовал Волков и, подумав, добавил: — А руководителем этой артели назначен заведующий культурным отделом района Владимир Петрович Заварзин.
— Ух ты! — опять возликовал Березков. — Это уже много лучше. Это уже поприятнее. Знаю Петровича. Как-то по случаю его старенький «москвичишко» после аварии восстанавливал.
— Ну-у! — развел руками Иван Николаевич. — После этого вы с ним почти кумовья, хотя он и неизвестно после каких золотых дождей давно уж на иномарке катает. Глядишь, по старой памяти он тебя еще и своим заместителем сделает. В своем штабе, имею в виду. Беги! Беги к нему, родимый, не мешкай.
— И побегу, — мотнул головой Березков, не заметив издевки в голосе Волкова. — Это ты у нас вечно гордый и раздумчивый консерватор. А я скорый на ногу оптимист. И хоть слегка баламутный, сам за собой это знаю, но зато и упрям, как тот бык. Все равно своего добьюсь и приму самое непосредственнейшее участие в сотворении сего необыкновеннейшего и необходимейшего издания.
— Давай, давай! — нетерпеливо напутствовал редактор, уже склоняясь с ручкой над стопкой бумаги.
Культурный начальник был тоже на месте, и Виктор Степанович без особых проволочек пробился к нему, хотя какая-то длинноногая девка-секретарша и пыталась загородить ему путь, ужаснувшись неинтеллигентному виду.
Молодой еще, но неповоротливый и какой-то тяжелый, с крупным квадратным, как фанерный посылочный ящик, лицом, Заварзин признал Виктора Степановича сразу и тут же приклеил к лицу широкую, но неживую улыбку, какую обычно вынуждены изображать люди не по чувству, но по обязанности.
— А-а! Здравствуйте, здравствуйте... как это... извините, пожалуйста...
— Виктор Степанович, — подсказал Березков.
— Да-да, помню-помню... И что вас привело ко мне, Виктор Степанович?
— Да вот, Владимир Петрович, помощь пришел предлагать. Прослышал я, что решено приступить к созданию книги районной, а как же без меня-то, помилуйте?
Заварзин наклонил свой ящик чуть набок, отчего Березков испугался: ему вдруг почудилось, что голова вот-вот отвалится и с грохотом упадет.
— Позвольте, — промолвила между тем голова, — но нам по механической части специалистов вроде не надобно.
— Да я не только механик! — занервничал Виктор Степанович. — Я еще и историк. Я о прошлом нашего края пишу. Мои статьи и заметки регулярно публикуются не только в атамановской «Новой жизни», но и в областной периодике. Неужели не читали?
— Не доводилось, — сухо признался главный носитель культуры района и, что-то мгновенно сообразив, подобрел: — Но сообщение ваше и желание для нас очень важно. Мы тут предварительно уже распределили между собою разделы, и то, что за пределами современности, оказалось в провале. Вы прямо-таки на ловца и зверь, так сказать. Но... — запнулся он, опять пронзенный теперь уже какой-то опасливой мыслью. — Вас не затруднит... поведать мне, что вы... в общем-то... в свое время кончали?
Березков его понял.
— Я окончил дорожный техникум, — как когда-то в армии старшине, четко отрапортовал он, — а потом заочно исторический факультет пединститута. Специально, чтобы квалифицированно и профессионально заниматься своими любимыми изысканиями.
— Это хорошо! Это очень даже прекрасно! — просиял, взмахнув руками, Заварзин, порылся в папках и показал Виктору Степановичу черновой проспект будущей книги. — Вот, можете хоть с сей минуты начинать обдумывать вступительную статью. С чего и начинать рассказ о районе и людях района, как не с истории?..
Из кирпичного двухэтажного здания администрации Березков вылетел, как молодой сокол на легких крылах, и чуть не сбил с ног идущую навстречу миловидную женщину в открытом светло-голубом платье, красиво подчеркивавшем загорелую шоколадность ее лица и предплечий.
— Ой! — вскрикнула женщина, опалив его испуганно-веселым взглядом больших серых глаз, хотела остановиться, но, заметив его устремленность, смутилась и упорхнула в широкую дверь.
Все произошло в одно лишь краткое, как выстрел, мгновение, но было таким четким и ясным, так тревожно и сладостно тронуло Березкова, что он даже остановился и какое-то время маячил столбом на площади возле присутственного подъезда, озираясь и беспричинно растягивая губы в улыбке подобно грудному младенцу.
С женщиной этой он не был знаком, как не был знаком со многими в пятитысячном районном селе, но встречался мельком не однажды, и всегда она смотрела на него как-то особенно, с каким-то тайным вниманием. Он всякий раз одергивал себя, мол, все это чушь, так ему только мерещится. И вот, оказывается, вовсе не чушь и совсем не мерещится.
Березков уже давным-давно не испытывал подобного состояния.
Народная мудрость гласит, что беда не приходит одна. Но и две радости иногда случаются рядом.

* * *
Назавтра был выходной, однако Виктор Степанович вышел из своего ветхонького домика раньше, чем в будни, и пошел бродить по селу.
Он любил раннее утро, когда земля первозданна и чиста, как, может быть, в первые дни сотворения, когда все тихо, непорочно, открыто, и можно увидеть такое, чего никогда не увидишь среди белого дня: и крупную каплю росы, блистающую бриллиантом на пыльном листе подорожника, и опрятного черного скворца, выносящего из скворечника в клюве палочку птенячьего кала, а на обратном пути несущего уже оцепенелую муху, и, если хорошо присмотреться, чутко дрожащие и одухотворенные отблески света на стеклах сонных домов.
А еще Березков до сердечного звона, до трепета любил свое старинное, уходящее корнями в глубокое прошлое, Атаманово.
Ходила легенда. Подзаблудилась однажды небольшая ватага послеермаковых землепроходцев, потеряла волок от одной сибирской реки до другой и вышла на берег огромного, охваченного со всех сторон синей тайгой озера, в которое впадал невеликий, но шустрый, с чистейшей водою поток. К нему подступал просторный, гладкий, как столешница, дол, на краю которого притулилось несколько чумов. Казаки были голодными, изможденными, в кровь изъеденными комарами и оводом, а вожак вообще хромал, подвернув на какой-то буреломине ногу. Как быть? Что делать дальше? Впереди лесная жуть и непролазь, впереди неизвестность, сзади тоже не лучше. А тут благодать, тут вольготная ширь, тут пища и крыша, тут гостеприимные улыбки и жесты. И воскликнул предводитель уставшей горстки скитальцев: «А чего нам, братцы, еще надобно, кроме этого, а? А не остаться ли нам здесь навеки, не основать ли крепкое поселение?» Так вроде и возникло благословенное Атаманово, которое, по той же легенде, старше исконных и Енисейска, и Канска, и Томска. А озеро получило названье — Казачье.
Конечно, теперь уже все не такое, как раньше. Теперь даже свежей водички не то что из озера, из прозрачной когда-то Быструхи не вдруг-то глотнешь. Испоганена Быструха напрочь и навозной жижей, текущей от животноводческих ферм, и всякими пестицидами, заносимыми до недавнего времени с окрестных полей, а после всяких там перестроек и революций, когда и поля-то, оставленные обнищавшим крестьянином, стали осинником зарастать, вода в реке уже сама по себе иссыхает и киснет. Тайги рядом тоже уж нет, искорежена она, вырублена подчистую на сто верст в округе; и неоглядные пространства завоевывает теперь, как орда кочевников, всякая лиственная дичь.
Но прежнее еще чувствуется, оно не пропало совсем. Оно и в облике вековых, но еще крепких домов. Оно и в раскосых глазах коренных, особенно которые в возрасте, жителях. Оно и в чудом сохранившемся сосняке, что золотится на горе с юго-запада от села, оно и в самом Казачьем озере на востоке, что едва не подмывает атамановские огородные прясла, озере, которое, несмотря ни на какие невзгоды, блещет, сверкает на солнышке в ясную пору или шумит и клокочет в бурю, поднимая двухметровые пенисто-черные волны. Оно и в том, что в озере по сию пору еще водится рыба, пусть по-научному сорная, то есть окунь, плотвичка, но все-таки рыба, и, слава Богу, пока что съедобная.
Пройдясь по одной сонной улице, по другой, Виктор Степанович вдруг неожиданно сделал открытие, что в последние годы люди стали здорово спать. Ну, в городе, где он бывает нередко, это вроде понятно, там большинству до определенной поры просто нечего делать, там даже на рынке до одиннадцати пустота и покой, но в селе-то, в селе! Ведь почти у каждого приусадебные участки, у многих скотина, да мало ли еще что. Уже седьмой час, а тишина-а, как в заколдованном царстве. Бывало, уже в пять, а в шесть-то наверняка, все кипело и двигалось, перекликалось, спешило. А тут...
Виктору Степановичу захотелось уйти за околицу, к перешейку Мокрому, перебредя который, можно оказаться на сенокосно-вольготном, уютном озерном полуострове Долгом. Почему именно туда — Березков никак не мог себе объяснить, но вот захотелось и все, будто кто-то интуитивно подталкивал.
Отмахав километра два по тракту, а потом по проселку, и оставив позади перешеек, Виктор Степанович поднялся по тропе на пригорок и оказался в царстве спокойной, насыщенной остро-свежими утренними запахами природы, относительно нетронутой по нынешним временам в данном месте. С левой руки, насколько хватало глаз, уходили вдаль луга с частыми березовыми колками, с правой — отличительно зеленел небольшой хвойный лесок, пересыпанный молодым топольником, над которым сейчас с пронзительными, но в общем-то приятными криками кружило множество коршунов.
Березков направился вправо и... вскоре замер на месте.
В лесочке, негустом, вольготном и светлом, находясь спиной к нему, а значит, не замечая, с корзинкой на отлете что-то выискивала под ногами весьма изящная женщина. Березкову непроизвольно и сразу бросились в его опытные мужские глаза и ее сильные, обтянутые серым трико бедра, и гибкая талия под тонкою кофточкой, и покатые, полноватые плечи.
Он не успел сообразить, что в его положении делать, как женщина, почувствовав его, обернулась.
— О! — воскликнула она, кажется, даже не удивившись, и в ее живых глазах вновь блеснуло нечто, обдавшее Березкова светом и веселым теплом.
Это была та, с которой он вчера едва не столкнулся.
— Здравствуйте, — поспешно сказал Березков.
— Здравствуйте, Виктор Степанович, — с улыбкой склонила голову женщина.
— Вы меня знаете? — он не поверил ушам.
— Кто ж вас не знает, такого у нас видного и знаменитого?
В ее интонации не было и тени ехидства или даже насмешки, и, видимо, именно от этого Березков вспыхнул до самой шеи, что с ним, как он помнил, не случалось с незапамятных времен.
— Эко вы в самом-то деле, — пробормотал он и, чтобы хоть как-то избавиться от смущения, попросил с игривым ерничеством, коряво-витиевато: — Уж если вы меня называете, то сделайте милость, представьтесь, чтобы и я вас мог соответственно величать.
— Вера, — коротко сказала она.
— А полнее?
— Для вас просто Вера, — она серьезно смотрела ему прямо в зрачки. — А официально — Вера Олеговна Журавлева, методист отдела народного образования. Кстати, как вы сюда попали? Что вы делаете на полуострове?
— Гуляю. А вы?
Она рассмеялась. Смех был приятный, красивый. И сама она была в эти мгновения еще привлекательней, чем вчера, чем до этого. И оказалась при заинтересованном взгляде куда как моложе, чем думалось. «Ей, вероятно, всего тридцать пять», — соображал про себя Березков.
— А я грибы собираю. Разве не видите? — объявила она и протянула Березкову корзинку.
На дне корзинки бугрилось пяток подберезовиков и желтела горка маслят.
— Грибы? В июне? — изумился Виктор Степанович. — Вот уж действительно! Коль с утра начинается фантастика, то она во всех проявлениях.
— Почему-то многие даже сельчане считают, — заметила Вера, опять сверкнув глазами при словах Березкова о фантастике, — что грибы только с августа. А они, миленькие, выскакивают первым слоем иногда в самом начале лета. Я имею в виду такие, — ткнула она пальцем в корзинку и призналась, как признаются не всякому: — Если бы вы только знали, какая радость их собирать! Да притом вот такой утренней ранней порой.
— Я тоже люблю эту пору, — откликнулся Березков.
— Ну, так приобщайтесь тогда! — почти строго, самоуверенно, не допуская и тени хоть какого-то возражения, как умеют делать только чувствующие свою привлекательность женщины, велела она.
Виктор Степанович легко и радостно повиновался.
— А у меня и складень, как всегда, при себе, — доложил.
— Вот вы какой молодец! — похвалила Вера Олеговна и двинулась вперед, чуток обгоняя его и как бы желая показать всю свою стать.
Грибов долго не было. Совсем никаких, даже бросовых. Но вот на полянке, где средь травы маячили две нитки следов от автомобильных колес, прямо в колеях блеснул яичным желтком сперва один масленок, потом другой, потом третий, а вскоре упругие красавцы заструились уже длинными плотными ручейками.
— Ого! — изумился Виктор Степанович.
— Никогда не огокайте! — с мягким упреком одернула его Вера Олеговна. — Грибы — живые существа. Они могут испугаться, обидеться и тут же исчезнуть.
Виктор Степанович сразу поверил и, опустившись на колени, стал резать маслята в благоговейном молчании.
Вскоре пара золотоносных жилок так же тихо истаяла, как и возникла, а потом наступил край и самому соснячку.
Вера повернула в луга, к березовым колкам, куда вел от озера узкий старый проселок. Теперь они шагали рядышком, почти касаясь друг друга, и всегда неудержимый в словах Березков с упоением чесал и чесал языком о чем ни попадя, а больше о том, как услышал вчера случайно о великой идее создания книги про Атаманово, как побежал к редактору Волкову, а потом к заведующему отделом культуры Заварзину, как последний поручил ему написать исторический очерк о родном и любимом селе, как он, Березков, уже со вчерашнего дня стал обдумывать этот очерк в деталях...
Вера Олеговна чутко, заинтересованно слушала. Потом осторожно перебила его:
— А я уж сама хотела разыскивать вас, чтобы поведать о книге.
— А вы-то о ней откуда узнали?
— Так у нас уже несколько дней по всему административному корпусу только и разговоров о ней.
— Ишь ты! А до меня и не доносилось.
— Потому и хотела увидеться, — щеки Веры зарделись.
Виктор Степанович сперва удивленно, а потом с пристальным напряжением всмотрелся в лицо своей спутницы и растерянно пробормотал:
— Странно, но у меня такое впечатление, что мы с вами знакомы давным-давно, может, тысячу лет... Во всяком случае, задолго до того, как встретились на улице Атаманова.
Вера Олеговна расхохоталась.
— Здра-а-сьте! — резанула Березкова взглядом, будто алмазом. — Да мы с вами почти одновременно учились в пединституте. Только вы — на историческом, а я — на литфаке.
— Не помню, — не стал кривить душой Березков.
— Чего не помните? Как учились?
— Вас там не помню, — потупился Виктор Степанович.
— Да где уж нам! — состроила гримаску она. — Вы были звездой: круглый отличник, автор известных публикаций в газетах, в журналах. До таких ли ординарных особ, как я, вам было!
— Да нет, почему же, — не подумавши, ляпнул Виктор Степанович. — Знал я и среди русачек особ...
Ляпнул и похолодел. И сам себе готов был вырвать язык.
Скулы Веры Олеговны враз побелели и заострились.
— Да знаю, что знали! — глухо сказала она. И добавила, помолчав: — Между прочим... А, нет! — спохватилась.— Не буду! Сами скоро узнаете...
Настаивать он не посмел. Лишь мельком подумал: институт он закончил четырнадцать лет назад. В тридцать шесть. Сколько же было тогда этой женщине? Девочка...
Вера Олеговна, между тем, подала ему знак сворачивать с проселка, и вскоре они оказались на дне неглубокого оврага, по верхнему краю которого курчавились молодые березы.
«Оп-п!» — чуть снова не гаркнул Виктор Степанович, но вовремя удержался. Под одной из берез, тесно прижавшись друг к другу, бурели, как опрятные котятки, сразу пять похожих на боровики грибов. Виктор Степанович вкрадчивым жестом, будто играющий в прятки мальчишка, показал на них Вере Олеговне и кивнул головой, мол, предоставляю вам полное право их срезать.
— Спасибо, — прошептала она и даже сделала едва уловимое движение губами, так похожее... Впрочем, это могло и просто приблазниться. Главное в другом: она уже простила ему его бестактность.
Удивительно, но сколько они дальше ни бродили по оврагам и опушкам, ни одного грибочка им больше не подвернулось.
Когда возвращались с полуострова на материк, Виктор Степанович снова расслабил свой неуемный язык и с банальнейшей мужичьей уловкой изрек:
— А ничего мы с вами погуляли сегодня! Уже скоро обед. Интересно, что скажет дома ваш муж?
— У меня его нет, — просто ответила Вера.
— Как так?
— Очень просто. Собрался однажды, сел и уехал куда-то. Насовсем.
— А у меня еще чище! — вдохновленный, запел Березков. — Я свою милую еще до свадьбы в объятьях шефа застукал. С тех пор и не мог ни с кем прочной связи наладить, не веря в женскую искренность...
— Ну, зачем уж вы так-то? — Вера Олеговна глянула на него с укоризной, и Виктору Степановичу показалось, что это не он ее, это она его старше. И мудрее.
— Жалко, — вздохнул он.
— Что жалко? — удивленно спросила она.
— Почему я не узнал вас еще молодым?
Вера Олеговна печально улыбнулась, не оборачиваясь к нему, а глядя прямо перед собой куда-то в далекую даль.
— Да потому что я не из Атаманова, — пояснила. — Я здесь живу всего десять лет. Приехала, поселилась у одной бабушки и живу, — и только теперь повернула голову в сторону Березкова, опять улыбнувшись. — А если мы начали игру в почемучки, то я и вас спрошу: почему вы не работаете по вашей, так сказать, исторической специальности?
— Люблю возиться с машинами, — легко ответил Виктор Степанович. — И одно другому совсем не мешает.
— Я так и думала, — удовлетворенно сказала она и похвалила непонятно за что: — Молодец!

* * *
Исторический очерк был готов раньше срока, перебелен на пишущей машинке и вручен лично заведующему отделом культуры Заварзину.
Но Заварзин как раз занимался встречей и обустройством какой-то патлато-немытой вокально-инструментальной группы из области, читать материал по недосугу не стал и велел заглянуть через недельку. Однако уже через три дня Виктор Степанович был экстренно вызван аж к самому главе районной администрации Борису Мирославовичу Дееву.
— Ну-у! — театрально раскинул тот длинные руки, едва Виктор Степанович, подталкиваемый сытой молодой секретаршей, почти влетел в его кабинет. — Вот оказывается какой ты, наш атамановский Карамзин! Чита-а-л, чита-ал я твой очерк. И, откровенно говоря, гордился и поражался, что на моей территории существуют такие таланты, как ты. Да с такими героями — ух-х! — не только у тещи блины со сковородки хватать... Слушай! — вспыхнул он, пронзенный очередной внезапной идеей. — А давай я тебя главным редактором нашей районной сплетницы сделаю!
Березков поперхнулся.
— Ка... какой такой сплетницы?
— Да газетки, то бишь, — поморщился Борис Мирославович.
Почему-то он морщился часто. Видимо, относительно к нему это означало улыбку. И вообще вблизи он казался обыкновенней, примитивнее, что ли, нежели издали. Хотя... не лишен своеобразного шарма. Высок, худощав, с интеллигентной, в тонких пропорциях физиономией, плюс необыкновеннейшая бородка черным клином вперед, как у какого-нибудь эмира с картинки позапрошлого века. А лет ему было, как знал Березков еще с выборов, сорок с небольшим.
«Ему сорок, а мне пятьдесят, и я его на «вы», а он меня тыкает», — как-то тускленько помаячила в мозгах Виктора Стапановича мысль, но тут же растаяла. Сие было хоть и неприятно, но привычно, и введено отнюдь не Деевым, а еще партийцами: это они вроде как запанибрата любили всех тыкать. Дотыкались! А то, что в России вечно приживается отнюдь не лучшее, а порою и мерзкое, не одному Березкову, всем козам понятно.
— Зачем же так-то? — пролепетал Виктор Степанович, непроизвольно подражая Вере Олеговне. — У нас давно есть редактор: уважаемый мной человек Иван Николаевич Волков.
— А! — дернулся Борис Мирославович. — Да какой он редактор? Нерасторопный тугодум и лентяй. Менять надо! Всю кадру надо менять заново, как мы сменили систему. Не хочешь? Ладно! Оставим этот вопрос до другой благоприятной поры. Но сейчас... Просьба, приказ, задание — понимай, как хочешь, как знаешь. Но накинься всей своей интеллектуально-творческой массой на книгу, помоги нашим энтузиастам написать ее быстро, ловко и хорошо. Престиж, понимаешь! Чувство самолюбия и достоинства! А я в долгу не останусь. Не привык никогда оставаться в долгу. Отблагодарю! Награжу!
— Да что вы, что вы, что вы? — захлебываясь, почти испуганно зачастил Березков. — Какие благодарности, какие награды? Это же наше общее дело! Это же... Да я расшибусь, неделями спать не буду, чтобы все получилось на высшем уровне и по уму.
— Спасибо, браток! — искренне тряс ему руку, стоя посередь просторного кабинета, районный глава.
Они оба с запозданием обратили внимание на то, как дверь с грохотом распахнулась и в кабинет с воркующим возгласом «Бо-о-ря!» бесцеремонно влетела средних лет женщина, гладкая и округлая, будто спелая тыква.
Увидев Березкова, она прикусила язык и растерянно заморгала глазами, а Виктор Степанович от неожиданности чуть не заблажил во все горло: «О-о-ольга! Ты ли? Откуда?» Хорошо, что не заблажил, ибо Ольга каждой своей клеточкой настойчиво показывала, что совершенно не знает его.
«Хм!» — только и мог что сделать, да и то отвернувшись, «наш Карамзин».
Зато вдвойне оживился Борис Мирославович Деев.
— О, как кстати! О, как хорошо! — заговорил он, чуть нервничая и обнимая сразу обоих. — Это наша местная знаменитость. Виктор... как вас... ах, да-да... Степанович Березков. А это, — обворожительный взгляд прямо в лицо вломившейся гостьи, — известная в области журналистка и общественная деятельница Ольга Ивановна Чмонина. Отныне она будет главным организатором и главным составителем, а так же и редактором книги...
— А заведующий отделом культуры Заварзин? — вырвалось у Березкова.
Деев двинул плечом.
— Что Заварзин? Заварзин так и остается... в смысле общего руководства.
«Многовато, однако, начальства», — еще раз хмыкнул обескураженный Виктор Степанович, покидая представительный кабинет, и услышал вдогонку Ольгин голос, несколько более звонкий, чем надо бы:
— Господин Березков! Подождите минутку в приемной. Очень прошу!
«Ишь ты, как оно нынче!» — не мог не отметить Виктор Степанович. Что-то ему даже весело стало, как бы поздней не заплакать.
Ольга выскочила не через минутку, а через четверть часа, подхватила Березкова под локоток, выдернула из приемной, подальше от глаз секретарши, и уже в пустом коридоре как ни в чем не бывало едва не повисла всей массой у него на руке.
— Ну, Витенька, здравствуй! Здравствуй, хороший! Сколько лет, сколько зим, как говорит двоюродная тетя моя! — глаза ее сияли искренней, непорочной, почти младенческой чистотой.
«Бывают же такие бестии! Даже годы их не меняют!» — мелькнуло в мозгу Березкова. Вслух же он ворчливо произнес:
— Ты уже и с нашим Борей на «ты»? Какими судьбами?
— Неисповедимы господни пути! — сверкнула она своей извечной цинично-беспечной ухмылкой и, свернув на лестничную площадку, потащила Виктора Степановича вниз, на первый этаж. — Пошли, пошли из этих всеобщих пространств, где даже стены видят и слышат.
— Куда?
— В мой кабинетик.
— У тебя даже свой кабинетик?
— Ну! А как же иначе? Я бабеночка с норовом.
— Да уж...
Кабинетик был на два стола, за один из которых по-хозяйски и плюхнулась Ольга. Второй стол пустовал, и она сразу же нервно обратила на это внимание.
— А куда этот губошлеп опять подевался? — нахмурилась.
— Городской напарник? — догадался Виктор Степанович.
— Ага, — ткнула Ольга подбородком в свою пышную грудь.
— И кто он, ежели не секрет?
— Какой к бесу секрет... Митька Жигунов — журналистишко ленивый и бесталанный из прихлопнутого в прошлом году областного «Речника», а так же — к величайшему сожалению — мой троюродный брат.
— Я краем уха слышал, что... очередной вроде муж...
— Чев-во-о? — Ольга хохотала так долго и смачно, что Березков испугался: не хватил бы ее родимчик. — Ты сперва посмотри на него, а потом мели языком. У бедолаги двое детей, жена не работает, вот и таскаю за собой, чтобы с голода не окочурились... Между прочим, прости, Витя, побудь тут еще чуток в одиночестве, ты мне очень нужен по делу, а я побегаю, пошукаю.
Она удалилась, а Виктор Степанович остался сидеть с каким-то двойственным чувством. Несмотря на полное равнодушие к Ольге, даже легкую неприязнь, что-то у него внутри все-таки вибрировало, пощипывало, щекотало.
Вспомнился милый старинный городок с церквами и толстостенными особняками бывших купцов, институт в трехэтажном здании хором какого-то вельможи еще времен декабристов, деревянный уютненький ресторанчик в одном из тупичков, где можно было дешево и вкусно поесть и выпить прекрасного «Жигулевского» пива. Однажды их группа по случаю сдачи очередного экзамена справляла там вечеринку, и он заметил за столиком у окна незнакомую плотную девушку, кидавшую неравнодушные взгляды в его сторону. Он уже не помнит, как и когда эта девушка оказалась с ним рядом, не помнит и того, как они очутились на скамеечке в сквере. А вот дальнейшее перед глазами — будто случилось вчера.
Узнав от безыскусной девушки, что она тоже заочница и давно «пасет» Березкова, он смело подхватил ее на колени, потянулся к полным и ярким губам. «Минуточку!» — практично отстранилась она, вынула из сумочки носовой платочек, вытерла рот, тщательно убирая помаду, и только после этого прильнула к нему. Целовалась Ольга лихо, самозабвенно. А потом, когда он привел ее в общежитие коллег-дорожников, где ему постоянно на периоды сессий предоставляли отдельную комнатку, началось и вовсе такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать... Он был старше ее на одиннадцать лет, но многое из таинств между мужчиной и женщиной впервые изведал именно с ней.
Прохороводились они до самого окончания института и расстались так же незамысловато и просто, как и сошлись. Может, и не расстались бы, если б не ее неоглядная жадность, бессовестность, деловитость в интиме. Да еще та легкость, как позже узнал Березков, с какой она бросалась в объятия каждому понравившемуся ей мужику.
Работала она тогда в многотиражке шинного завода литературным сотрудником, и сколько ни пыталась взлететь повыше, даже несмотря на полученное образование, никак не могла. И вдруг после развала Союза такую взяла крутизну! Березков даже не успевал запоминать вычитанные в прессе ее новые должности. Специалист по информационно-внешним связям в какой-то крупной конторе, помощник депутата Государственной Думы, заведующая отделом в преуспевающей частной телевизионной компании... Видимо, каждый период в бурной жизни страны существует для определенного склада людей. Или наоборот, каждый человек — для своего отрезка истории…
Вбежала разгневанная Ольга Ивановна, втащила за руку небольшенького, но полного и неуклюжего, рыхлолицего мужичка.
— Тебе какое было дадено задание, Дмитрий Александрович, а?
— Сходить к Герою соцтруда Турухтанову, собрать о нем материал.
— Ну?
— Че ну? Успею еще.
— Когда ты успеешь? А ну живо! Одна нога здесь, другая там. Марш, марш!
Выдворив коллегу, Ольга пожаловалась Березкову с детской капризинкой, как жаловалась, бывало, занозив пальчик или ударившись локотком о косяк.
— Сидит, баланду травит с такими же бездельниками из администрации. Ну, хоть бы чем-нибудь занимался, подлюка!
«А сама-то ты занимаешься чем?» — хотел спросить Виктор Степанович. Не успел. Ольга опередила его, продолжая:
— Но зато я рада, что мы снова с тобой. И в одной, как говорится, упряжке. С тобою легко: ты все умеешь, все можешь. И не подведешь даже в мелочи.
Березков по далекому опыту знал, что это прелюдия. Серьезная суть будет позже. И поторопил, не стесняясь:
— Давай. Не тяни.
— С председателем сельскохозяйственного кооператива Журчеевым, случаем, не знаком? — тут же откликнулась Ольга.
— Из деревни Варыгинки, что ли?
— Да вроде.
— Знаком, как не знаком. А вообще мы с ним в очень даже уважительных отношениях.
— Помогай!
— В чем?
— А гонит всех от себя. Моего Митю турнул. Вашего прославленного пенсионера-репортера Муравьева — в пинки. А Заварзин говорит, что без статьи о Журчееве книга об Атамановском районе будет не книга.
— Правильно говорит.
— Вот и дерзни.
— А чего мне дерзать! Сделаю все, как положено. Только я хотел бы ясно видеть всю концепцию книги. Я же историк, а не корреспондент. И книга — это книга, а не разношерстная газета и не журнал даже.
— Потом, Витенька, потом, дорогой! — даже ножкой притопнула Ольга. — После статьи о Журчееве. А сейчас извини, извини... — взглянула на часики. — Надо снова к Борису. Совещание у него. И мне там присутствовать велено было.
— Вопрос на засыпку! — поднял руку ладонью вперед Березков. — Все-таки скажи толком: как ты с олимпийских высот до Атаманова опустилась?
Она засмеялась.
— Ты же знаешь, что я бабонька не токмо с норовом, но еще и с непреходящей жаждой внимания. Где ласковей со мной обращаются, туда и стремлюсь.
— А-а-а! — театрально протянул Березков. — Что меня в тебе всегда покоряло, так это твоя откровенность. Прямая и гладкая, как оглобля.
— Спасибо, родимый! — Ольга так же театрально чмокнула его в щечку и весело убежала.

* * *
Идея, как это часто бывает, пришла неожиданно: отпуск! Только взяв отпуск, он, Виктор Степанович Березков, может по-настоящему внести свою лепту в атамановский сборник, полностью реализовать себя в нем. Иначе, по прежним случаям ведомо, все получится поверхностно, скоропалительно, вскользь. И на долгое время загложет тогда стыд перед самим собою, что куда страшнее мирского суда.
Почти неделя ушла на беготню по начальству, на уговоры его (лето, как известно, для дорожника то же самое, что для крестьянина), на ликвидацию всяких хвостов, на введение в некоторые производственные тайны преемника, и вот наконец-то стоял наш непоседа на остановке, ожидая автобус в сторону деревни Варыгинки. Было раннее утро, и прохлада приятно свежила все тело, хотя по розоватости неба, по дымке над селом и над озером было ясно, что день опять будет знойным и душным.
На остановке толклись три незнакомые женщины да мужичок с корзинкой, прикрытою тряпкой, из-под которой то и дело выглядывали три симпатичные мордашки неизвестной породы щенят.
Общительный Виктор Степанович хотел уже было заговорить с владельцем этакой прелести, но тут увидел подходящего к станции Ивана Ивановича Муравьева.
— О, кого вижу! Здравствуйте, здравствуйте! — воссиял в улыбке бывший газетчик, протягивая Березкову маленькую, но сухую и крепкую руку.
Виктор Степанович близко не был знаком с Муравьевым, но глубоко уважал. За смелые, умные, сугубо личностные репортажи о бренных делах и событиях, за теплые, ласково-домашние статьи и очерки о лучших людях района, за то, что тот, несмотря на почтенный возраст и свою уже давнюю внештатность, все еще работал, то есть все еще по-прежнему писал, за врожденную, истинную интеллигентность этого человека, его всегдашнюю опрятность и симпатичность.
Вот и сейчас Березкову жал руку не семидесятипятилетний старик, но мужчина. Подтянутый, стройный, в дешевеньком, однако отутюженном костюме, при галстуке.
Гуляло по району расхожее утверждение, что по Муравьеву можно сверять часы. Так это или не так, Виктору Степановичу было неведомо, но вот что чудно: едва подошел журналист, выкатил из ворот станции и автобус.
Уселись рядышком на одном из сидений, поехали.
— Тоже куда-то по книге? — поинтересовался Виктор Степанович.
— Да. Еду в Еловку, — улыбнулся Иван Иванович. — Живет там замечательная женщина — Анна Николаевна Бурякова. Шестьдесят лет проработала в одной и той же школе учительницей начальных классов. Ведь только подумать!
— А мне чуть подальше, — опять заторопился Березков, сам хорошо понимая, что совершает бестактность, как бы перебивает собеседника, но ничего с собою поделать не мог. — До Варыгинки. К Журчееву самому.
— О, к Егору Пантелеевичу, — подхватил Муравьев. — Тоже человек, каких поискать. Обязательно передавайте привет от меня.
Виктор Степанович немного опешил. Поерзал, поерзал и не сдержался.
— А я слышал, у вас с ним случился какой-то конфликт…
Муравьев широко распахнул свои и до того большие зеленовато-голубые глаза.
— У меня? С Егором Пантелеевичем? Да откуда вы взяли? Только позавчера встречались в райцентре. Посмеялись еще. Рассказывает, приезжал к нему наш городской борзописец, так он его понужнул. «Почему?» — недоумеваю. «Да как же я мог с ним разговаривать, если он не отличает грабли от вил? Что он может рассказать о селе?»
Виктор Степанович остро почувствовал жар на щеках и на шее.
«Вот чертовка!» — подумал об Ольге. Ведь знал же он, отличнейше знал, как ловко порой, как виртуозно умела она, мягко выражаясь, уродовать факты. Уродовать уверенно, смело, не дрогнув ни единой ресничкой.
— Между прочим, странная у нас какая-то творческая артель, — продолжал между тем Муравьев, не замечая состояния Березкова. — До сих пор не могу понять ни эту Чмонину, ни этого Жигунова. А к чему вместе с нами Семибогатова с Зуевым — вообще загадка эпохи. Ну, прыткие молодые чиновники, что-то могут организовать, но у нас-то надо писать, создавать портреты людей...
Виктор Степанович, может, впервые в жизни не знал, что ответить. Да и вообще не хотел отвечать.
Хорошо, что впереди замаячили крайние избы Еловки, и Муравьев загодя поднялся с сиденья.
А примерно через час и Березков был на месте.
Деревня распахнулась перед ним широко и вольготно. Она охватила три отлогих холма вдоль веселой таежной речки Веснянки и сама дышала чем-то радостным и светлым. Тесовые дома Варыгинки были легки на вид и добротны, пригоны ухожены и аккуратны, штакетники рябиново-сиреневых палисадов покрашены. Деревню будто совсем не коснулась разруха, ураганом пролетевшая в последнее десятилетие над сибирской провинцией и изуродовавшая почти до основания то, что и раньше было некондовым, некрепким. А лишь потому, что жил здесь настоящий хозяин, настоящий сельский мужик Журчеев Егор Пантелеевич, отец шестерых сыновей-механизаторов, из которых ни один, несмотря на величайшие возможности отца, не уехал, не устроился в городе. В армии — да, все до единого отслужили, но все вернулись на отчую землю... Когда новые власти бездумно и оголтело разгоняли колхозы с совхозами, воруя, растаскивая и продавая сообща нажитое за бесценок частникам, то бишь так называемым новоявленным фермерам, а то и просто, не мудрствуя лукаво, делили поровну землю, обрекая половину ее на запущение, между трудягами и алкашами, Егор Пантелеевич стеной стал на защиту десятилетиями пестуемого коллектива, быстренько спроворил не то кооперативное общество, не то акционерный союз, и деревня даже не шатнулась: по сути как был под его руководством передовой в районе колхоз, так он и остался. И остается до сих пор, никто его, слава Богу, пока что не трогает...
Журчеев сидел в конторе. Один-одинешенек. Увидев Березкова разулыбался, попытался встать, но передумал.
— Прости. Виктор Степанович, — повинился. — Ноги не держат. Совсем доканывает меня хворь. Да ты проходи, проходи, садись вот рядышком, будешь гостем дорогим и желанным, — дородный, дрябловатый, с крупным в синюшных прожилках лицом, он протянул Березкову пухлую руку, мягко пожал. — Чегой-то надумал? Неужель по нужде?
— Да вроде бы нет, — весело отвечал Березков.
— Ну и ладненько! Ну и добро! А то теперь люди стали якшаться больше все по нужде.
— Дела-то как, Пантелеич?
— А че дела? Сенокосная пора на носу. Всех людей бросил на подготовку техники, силосных ям, инвентаря и прочего скарба. Погода бы вот только не подвела. А то она, как игривая телка. Взбрыкивает холкой не вовремя.
Журчеев на какое-то время замолк, борясь с одышкой и, видимо, болью, а Березкову вдруг вспомнился далекий, более чем двадцатилетней давности эпизод. Тогда модно было в страду оказывать так называемую помощь деревне. И вот в одно из воскресений загнали чуть не весь рабочий райцентр в Варыгинку на метку поспевшего сена. Бригадир, как увидел людскую оравищу с армейский дивизион, в ужас пришел. Однако вывернулся из положения. Пустил по лугу трактор с подцепленной березой, на березу и заставил метать. Откуда ни возьмись — председательский газик. Выскакивает из него тогда еще крепкий, сильный Журчеев и хватается за бока: «Да это спектакль какой-то! Сколько раз говорил районным рукамиводителям: не присылайте к нам народишко скопом. На кормежку больше средств уйдет, чем заработано будет... А ну-ка! — скинул пиджак. — Найдется среди мужиков пара-тройка желающих по-настоящему размяться?» Нашлись. Среди троих и Виктор Степанович. «Пошли!» — скомандовал Егор Пантелеевич. Облюбовали полянку, стали метать. Журчеев — за старшего, остальные, так сказать, на подхвате. Колхозные мальчишки на лошадках только успевали подтаскивать волокуши с сенцом. Один зарод завершили, второй, третий... Короче, вчетвером они за день сделали больше, чем весь трудовой райцентр, бегающий за трактором и березой. Под вечер двое смельчаков повалились прямо на кошенину, хватая воздух по-рыбьи. А Березкова с Журчеевым только шатало. Вот с той поры они и стали почти как друзья, хотя и виделись иногда не чаще одного раза в год, да и разница в возрасте была довольно значительной.
— Трудно? — задал Виктор Степанович общий вопрос, чтобы постепенно подойти к основному.
— А кому нынче легко? — опустил усталые глаза Егор Пантелеевич. — Уж сколько мне довелось за сорок лет председательства испытать, а никогда не думал, что под старость лет доживу до сегодняшней дури. Куда ни кинь, везде клин, везде полная неразбериха, везде потрясающая некомпетентность. Не поверишь, скоро новая уборка, а я прошлогоднее зерно только-только едва сплавил. По самой ничтожной цене, хотя непонятно почему в городских магазинах буханка хлеба уже стоит десятку. По всей области хлопают в ладоши, орут: у нас перепроизводство зерна, у нас изобилие! А как же не будет этого перепроизводства, если почти всю скотину прирезали и поели? А ведь основным потребителем зерна всегда являлось животноводство. Мы стали как те грибные черви, пока не уничтожим то, в чем живем, не успокоимся, а потом и сами загнемся. На что надеемся? О чем думаем? Ну, наш бывший коробейник Боря Деев — понятно. У него глаза дальше «купи-продай-обменяй» никогда ничего не видели и до гробовой доски не увидят. Но на областном-то уровне? Только выборами и занимаемся. То в администрацию, то в законодательное собрание. Полгода с подбором кандидатуры нового губернатора вошкались, посадили наконец на трон, думали, ну хоть этот ловкий да языкастый что-нибудь выдаст. А не успели посадить, он тут же шмыг на Канары, да не на неделю, не на полторы, а сразу на месяц. Уморился уже, бедняга, упрел...
Журчеев опять замолчал, и Виктор Степанович боялся его потревожить. Чувствовалось, что мужику худо, что он сегодня не в духе, да и уже, видать, столь у него накопилось, столь накипело, что плещется через край, сталкивая одну мысль с другою. А ведь не со всяким поделишься...
— Интересная жизнь пошла, — продолжал между тем Егор Пантелеевич. — Раньше, например, чтобы в большие начальники выбиться, надо было начинать чуть не с бригадира или сменного мастера. Оттого и понимание было. А сейчас университетишко окончил и может до премьера взлететь. И пошел колбасить!
— Оно и раньше в руководстве тупости и равнодушия хватало, — не выдержал, заспорил Виктор Степанович. — Вспомните ваши похождения с рожью.
В подтаежной зоне пшеница никогда не родилась. Коронная урожайность ее даже у Журчеева составляла десять центнеров с гектара, а в среднем по району лишь пять. «Давайте переходить на рожь! — внушал десятилетиями Егор Пантелеевич. — Рожь даже при самых экстремальных условиях дает по сто пудов с га, и качества ее нисколько не хуже, чем у пшеницы». Куда там! Его не только не слушали, его каждый раз называли авантюристом. «Пшеница, пшеница, пшеница! — вдалбливали в его упрямую голову. — И никаких выкрутасов! Наверху лучше знают, что нам сеять и как нам пахать. А против ветра мочиться могут только несерьезные люди».
— Вспомните,— настаивал Виктор Степанович, — как вы каждый год тайком высевали на нескольких глухих полях свою ржицу. Еще раз повторяю: тайком!
Егор Пантелеевич оживился.
— Ага! А первый секретарь райкома ко мне ездил и тайком брал по кулю запрещенной муки. Уж больно ржаные лепешки любил. Эх, видно, в России с умными и смелыми чиновниками всегда серьезная напряженка... Кстати... О лепешках заговорили... Ты сегодня завтракал?
— Нет, — честно признался Виктор Степанович.
— И я нет. Пошли-ка, парень, ко мне, пошли-ка.
Отказываться было не след.
Внешне дом председателя ничем не отличался от других деревенских домов, и внутри все было просто и ладно. Просторная кухня, широкая горница, спальня. Третью часть кухни занимали тяжелый стол из первородного дерева и русская печка. Сняв телогрейку и кепку, Егор Пантелеевич с тряпкой в руках полез в печку, звякнул заслонкой и вытащил на шесток огромную кастрюлю емкостью с полведра.
— Щи будешь? — спросил и тут же стал объяснять: — Жена-то у меня тоже до сих пор работает. Нянечкой в детском саду. А заглядывают порой по пути то сыновья, то невестки, а больше внучата. Вот и приходится готовить побольше.
Когда сели за стол, оказалось, что в доме нет ни корочки хлеба.
Егор Пантелеевич не придал этому значения, только дал справку:
— Забыла, видно, вчера вечером Марья в магазин забежать. Ну да ладно! Как-нибудь перебьемся, — открыл холодильник, вынул из него вместительную чашку с крупными котлетами и грохнул на стол. — Вот, понужай, дружище, вприкуску.
— А ведь я к вам, Егор Пантелеевич, хоть и не по нужде, но по делу приехал, — признался Виктор Степанович.
— Да я уже догадался, — ответил Журчеев. — Наслышан от Ивана Ивановича Муравьева да и от других господ-товарищей кое о чем. Давай, спрашивай, тебе лично на любые вопросы отвечу.
— Прежде всего, расскажите поподробнее свою биографию...
Когда беседа была окончена и они стали собираться обратно в контору, Егор Пантелеевич как бы между прочим пробросил:
— Племянник тут у меня в гостях из города был. Компьютерщиком в частной издательской компании подвизается. Зашел разговор о затее нашего Бори со сборником об известных людях района. Говорит, большие казенные деньги под прикрытием подобных благородных деяний в прорву уходят. И много вокруг этих денег вертится всяких щук, щурят и щучар. Да и вообще это дело склизкое, зависимо от всяких добрых и недобрых нюансов.
Но Виктор Степанович лишь отмахнулся: да ну, какая это все ерунда! У него было прекрасное настроение: поездка получилась лучше не надо, и он уже сейчас чувствовал, что очерк о Журчееве напишется быстро и с легкостью.

* * *
Стояло тихое августовское утро. Хотя и было уже часов около девяти, над Быструхой, над озером еще пенились ночные туманы. Остро пахло дорожною пылью и картофельною ботвой. Этот сильный, кажется, даже на вес ощутимый запах пронизывал все: и воздух, и землю, и даже одежду. Изредка то с рябины, то с дикой яблоньки в том или ином палисаднике бесшумно срывался крохотный коричневый листик, плавно ложился на травку, и хотя вокруг все еще было зеленым-зелено, а солнце пекло гораздо сильнее, чем надо бы в эту пору, уже чувствовалось по каким-то неуловимым, таинственным признакам приближение хоть и не самой осени, но предосенья.
Идущий скорым шагом по главной улице Атаманова Березков вдруг приостановился и хмыкнул: а ведь он нынешнего лета и не видал. Мимо него оно пропорхнуло, как юркая ласточка. Все поездки по району, поездки, поездки, все беседы то с одной необычной фигурой, то с другой, все письменный стол да стук старенькой, принесенной из редакции по случаю списания и восстановленной собственными руками пишущей машинки.
Законного отпуска ему не хватило, он брал еще, закрыв глаза на ругань начальства, неделю без содержания, и вот сегодня последний день его творческой гонки — завтра на службу.
С книгой в основном все закончено, остались так, какие-то хвостики. Но по случаю скорого отъезда на отдых Бориса Мирославовича Деева — тоже нашел время отдыхать, накануне уборки, — на сегодня назначено последнее, так сказать, заключительное заседание штаба, якобы с его личным присутствием.
До заседания было еще далеко, но Виктору Степановичу не сиделось. Несло его нынче неизвестно куда, будто по воздуху, будто на крыльях. Вчера вечером он впервые был в гостях у Веры Олеговны. Чаевничали на кухне втроем: он, Вера и квартирная хозяйка Евдокия Гавриловна Фокина, или просто тетя Дуня, как она велела себя называть. К чаю было кое-что покрепче, но никого шибко не увлекало, в том числе и Березкова. Зато его шибко увлекали грибочки. И каких только их на столе не было: и соленые прошлогодние еще грузди, и жареные обабки, и маринованные маслятки, и сушеные, а затем отваренные и провернутые на мясорубке белые, в данном случае называемые икрой.
— Видишь, какая она у меня хозяйка! — все нахваливала постоялицу тетя Дуня. — И поесть приготовить и припасти чего-нибудь впрок. А уж аккуратистка, а уж чистюля! Чего вы, мужики, ходите все мимо да мимо, все вокруг да около, будто слепые?
— Тетя Дуня! — загораживалась от нее смущенно, но весело Вера.
О книге, об его отпуске, об Ольге ни он, ни она не произнесли за весь вечер ни слова.
Когда Виктор Степанович стал собираться, тетя Дуня по своей простоте, а может, по желанию сделать добро, опять безо всякого встряла:
— А и оставался бы на ночь. Чего уж тут. Ведь взрослые люди, и горенка у Верки отдельная.
— Те-е-тя Дуня! — Вера густо вспыхнула жаром, но больше ничего не сказала.
Виктор Степанович в какое-то мгновение вроде дрогнул: «А-а, была не была!» Но тут вспомнил хорошие слова своего давнего умного друга: «Если ты неравнодушен к женщине, никогда не торопи события. Настоящая женщина это обязательно оценит и воздаст потом сторицей».
— Да нет, пойду. Мне еще поработать надо, — соврал он.
— Кака работа? Кака работа? — никак не могла его понять тетя Дуня.
Вера вышла на крыльцо проводить. Виктор Степанович осторожно обнял ее, прислонился своим вдруг пересохшим ртом к ее податливым, ждущим губам. Вера ответила. И это был такой поцелуй, целомудренный, но страстный, после которого он мог еще полгода мотаться по району и строчить свои очерки, даже не оставляя службу в дорожном участке. Да что там очерки, что там служба! Если бы умел, он бы сейчас даже запел прямо на улице. А чего?
Поскольку времени было хоть отбавляй, Березков завернул в редакцию к Волкову. Иван Николаевич был на месте, в своем кабинете.
— Ух ты, кто к нам пришел! — оторвался редактор от своих вечных бумаг. — А ты сегодня прямо весь сияешь, как надраенная перед смотром солдатская бляха. Никак заканчивается ваша эпопея с так называемой энциклопедией?
— Заканчивается, заканчивается, дружище!
— Дорогонько она вылезет нашему району, и так полунищему, — покачал седой головою Иван Николаевич. — Ох, дорогонько! Кто хоть когда-нибудь, пусть через сто, через двести лет подсчитает расходы?
— Да какие пока что расходы? — едва не с подвизгом перебил его Виктор Степанович. — Какие расходы, если все делалось пока что на общественных началах, бесплатно? На энтузиазме делалось, понимаешь?
— Это ты, дурачок, работал на энтузиазме да за свои кровные! — маленькие, но выразительные глаза редактора буравили Березкова безжалостно больно. — А ты знаешь, например, о том, что Ольга Ивановна Чмонина еще с апреля была оформлена заместителем нашего главы администрации по каким-то там непонятным общественным связям, а Дмитрий Александрович Жигунов, то есть Митя, помощником Бори, естественно с зарплатой, которая твоей дорожно-механизаторской далеко не чета, что живут они в лучших номерах нашей гостиницы, не платя ни копейки, и ездят каждую пятницу на выходные в город по командировкам за счет районной казны?
— Ну-у! — замахал, затряс над головою руками Виктор Степанович, что выражало крайнюю степень его несогласия, неприятия слов собеседника. — А вот это уже не наше с тобою, брат, дело. Есть финансовые органы, есть вышестоящие руководители, и они разберутся, коли что-то не так.
Иван Николаевич от злости саданул кулаком по столу.
— Да кто разберется, романтик ты хренов, если сие — обычное явление сейчас сплошь и рядом? Люди числятся на двух, на трех должностях, а выполняют одну. На других — лишь получают зарплату. Это во-первых. А во-вторых, кто посмеет в чем-то копаться, если наш Деев, как со старым, так и с новым губернатором, на одном вертолете на охоту летает?
— Ну, так о чем же тогда разговор? — нервно захохотал Березков. Он мало того, что никогда не пытался вникать в то, что его не касалось, он был еще своеволен, и поэтому вдолбить ему в голову какую-то суть было порой невозможно. — Все равно нами сделано нужное дело, — продолжил он с обычным своим убеждением. — И значит, овчинка стоила выделки.
— Тьфу! — плюнул редактор и демонстративно уткнулся в бумаги.
В администрацию Березков явился за несколько минут до начала заседания так называемого штаба, когда уже все были в сборе и сидели в небольшом зальчике, предназначенном для не очень масштабных бесед. Не успел угнездиться рядом с бывшим газетчиком Муравьевым, как вошел нарочито степенной походкой Борис Мирославович Деев, оглядел всех ласковым отеческим взглядом и произнес:
— Итак, друзья, сборник очерков, статей и заметок о нашем Атамановском районе написан. Спасибо, спасибо! Поработали вы, как говорится, на славу, можно и погулять. И погуляете сейчас — стол в соседнем помещении уже ломится от напитков и закуси. А кроме того, мы тут поскребли по сусекам и решили каждому из вас выделить по две тыщи рублей, ребятишкам на молочишко...
— А почему всем одинаково? — шепнул было на ухо Березкову Иван Иванович Муравьев, но Березков ткнул его локтем в бок, мол, тише, о чем ты!
— Я тут на днях отбываю кое-куда, — продолжал между тем руководитель района. — Так знайте, что все вопросы по будущей книге должно решать исключительно с Ольгой Ивановной Чмониной. Она будет все доводить до конца. Человек она честный, объективный, принципиальный, и я полностью ей доверяю, не то что кое-кому...
При этих словах Виктор Степанович заметил, как у впереди сидящего заведующего отделом культуры Заварзина шея стала слабо алеть, потом пунцоветь, а потом и совсем побурела.
Иван Иванович Муравьев как-то странно задергался и изготовился подниматься, но Борис Мирославович, вдруг заспешив, вскинул руки.
— Ладно! Вы народ творческий, эмоциональный, и вам, видать, уже не терпится пропустить по рюмашке, — подмигнул панибратски. — Поэтому я вас с любезностью оставляю, — c этим и удалился.
Все бойко зашевелились, задвигали стульями, но тут к столу выскочила с уверенной живостью Ольга.
— Господа! Господа! Минутку внимания. Тут дело такое... Только сегодня мне подсказали... Каждую мелочь мы с вами вроде предусмотрели и охватили, а вот железнодорожную станцию в поселке Кедровом выпустили из виду. У нее же нынче тридцатилетие.
— Я вам про эту станцию еще на первом заседании говорил! — зло и громко выкрикнул Муравьев.
— Ну... всякое иногда приключается, — вывернулась Ольга, не дрогнув. — Надо обязательно там побывать и написать материал. Может, вы, Иван Иванович, и провернете по-скорому это дельце?
— Вон пусть Жигунов проворачивает, — отмахнулся Муравьев. — Он у нас транспортный журналист, ему и карты в руки.
— Дмитрий Александрович завтра уезжает в город. Совсем, — констатировала факт заместитель главы.
— Ну, тогда вы!
— У меня совсем другие задачи.
— Именно?
— Общее руководство, как только что сказал Борис Мирославович! — Ольга повысила голос. — Плюс правка и редактирование. Плюс постоянное поддержание связи с издательством.
— Какая правка? Какое редактирование? — не сбавлял тона и Муравьев. — Вы что, нас с Березковым собираетесь править, а написали всю книгу практически мы? Да Березкова в центральных журналах не правят! И какое нынче поддержание связи с издательством? Да только платите деньги, и эти издательства, коих расплодилось, как бурьяна у плохого крестьянина, сами к вам прибегут.
— Вы что, ставите под сомнение всю мою деятельность? — чисто по-бабьи прищурилась, едва не подбоченившись, Ольга.
— А! Не о том вы. Совсем не о том! — махнул рукой Муравьев и, громыхнув стулом, демонстративно вышел из зальчика.
Виктор Степанович от стыда не знал, куда себя деть. Не ожидал он такой выходки от интеллигентнейшего Ивана Ивановича. Ну, зачем? Ну, зачем? Ну, зачем? — повторял он про себя одни и те же слова. — Такое торжество, такое мгновение, и на тебе, так все испортить! Вот уж истинно, неисповедимы господни пути. И чтобы хоть как-то выправить неловкое положение, сам не ожидая от себя такого штрейкбрехерства, захлебисто выпалил:
— Я сделаю... Очень быстро... Сбегаю к ребятам в редакцию, они часто пишут о станции, у меня у самого какие-то заметочки есть...
— Ну, вот и порядок! Вот это по-нашенски, по-журналистски! — подвела Ольга итог заседанию и сделала царственный жест. — А теперь всех прошу в соседнее помещение!
В соседнем помещении были уже в сборе все чиновники администрации мужского пола, несколько женщин побоевее, и рядовые виновники торжества вынуждены были тулиться за длинным столом кто где мог.
Виктору Степановичу с Митей Жигуновым достался уголок рядом с двумя еще молодыми, но уже пузатенькими субъектами, которые со смачным увлечением вели разговор о ловле на Казачьем озере окуней закидушками, будто находились не в присутственном месте, а у привычного костерка на песочке.
— И ты знаешь, подсечешь его, курву, жесткой подсечкой, и на себя, и на себя!
— А он упирается, гад? Из стороны в сторону кидается, как тигра полосатая в клетке?
— Ага...
Ольга, по-хозяйски определившись в центре президиумного столика, что был приткнут поперек, подняла тяжелый бокал, дождалась тишины и, произнеся короткую речь, лихо вплеснула в себя прозрачную жидкость, после чего все дружно последовали ее примеру и потянулись к закускам.
— Ты водку, водку, водку ближе подтягивай! — с набитым ртом взволнованно шепелявил один брюхатик другому. — А то не успеешь оглянуться, как выжрут.
Виктор Степанович пожал плечами, повернулся к Жигунову, хотел что-то спросить и... обалдел. Между выставленных на стол локтей Дмитрия Александровича стояло полторы бутылки «Столичной» и располагалось просторное блюдо, наполненное до краев вперемешку котлетами, огурцами, колбасой, сыром, картофельным пюре, тушеной капустой и ветчиной. А сам журналист-бедолага, склонившись над блюдом и никого не видя, молотил все подряд с таким аппетитом, будто его не кормили неделю.
Березкову стало скучно и муторно. А через какое-то время и вовсе невмоготу, потому что все застолье превратилось в цыганский базар, где не поймешь, кто что делает и кто о чем говорит. Виктор Степанович бочком выскользнул из потной человеческой массы и юркнул за дверь.
— Уф-ф! — выдохнул с облегчением и тут же услышал:
— Господин Березков! — его догоняла Ольга, раскрасневшаяся и ядреная, как двухкилограммовая свекла. — Уже уходишь? Позволь, провожу...
— Я что, девка?
— Не дергайся, тебе не идет! — она, как привязанная, двинулась следом.
«Только бы случайно не увидела Вера! Только бы не увидела!» — почему-то именно об этом в первые секунды с ужасом подумал Виктор Степанович и, выйдя из администрации, тут же свернул за угол и направился задами к берегу озера. Он надеялся, что Ольга отстанет, зная ее полное равнодушие к чарам природы.
Не отставала.
Так они и оказались на кустистом, укромном берегу могучей, почти бескрайней воды, и Виктор Степанович с наслаждением подставил лицо и грудь прохладному и чистому движению воздуха.
— А ты, Витя, настоящий мужик, каких мало, — услышал он сзади страстный, вовсе не наигранный шепот опытной женщины. — Тебе не хотелось бы повторить... наши прежние отношения?
Виктор Степанович не успел еще почувствовать даже малых признаков каких-то эмоций.
— У тебя же есть очередной обожатель, — просто сказал. — Не чета мне. Влиятельный, денежный.
— Только что, — подхватила Ольга, вздохнув. — А что до сути — лишь раздразнит, вгонит в раж, и привет...
Вот теперь Березкова пробило. Все незамечаемое раньше, все отбрасываемое вроде бы вон, оказывается, не исчезло бесследно, не улетело, как ветер, а осело на дне его сердца, и вот теперь зашевелилось, заворочалось, давая знать о себе. Он как бы только что проснулся и заново, теперь уже четко, услышал и давние осторожные намеки Егора Пантелеевича Журчеева, и сегодняшние обличения Ивана Ивановича Муравьева, и многое что другое. И совсем другими глазами увидел Ольгу, в которой, будто в Митином блюде с закусками, все было перемешано в жуткую мешанину: и обаяние, и подлость, и деловитость, и лицемерие, и жажда любви, и такая легкая способность к гнусности и предательству...
Виктор Степанович скрипнул зубами.
— Что с тобой? — озабоченно глянула Ольга.
— Уйди! — попросил Березков.
— Боишься? — по-своему поняла его Ольга.
— Ух-ходи!
— Боишься, боишься! — злорадно закричала она. — Дорогу начальству перейти боишься!
— Ух-ходи! — в последний раз сказал Виктор Степанович таким тоном, что Ольга отпрянула.
— Та-а-ак! — белая, как озерная пена, протянула она, вскочив на ярок. — Запомни, Березков, прочно запомни! Ты оскорбил во мне женщину, а это чревато... Я не только с норовом и не только любвеобильна, но и злопамятна!
— Да что ты мне сделаешь? — поморщился Виктор Степанович и шагнул вдоль берега прочь.

* * *
Через несколько дней Ольга с папками рукописей уехала в город.
Потянулись длинные недели и месяцы тягучего ожидания, понять которое может только тот, кто сам когда-то хоть что-то писал и отправлял в печатные органы.
Отшуршала желтыми листьями осень. Оттрещала сорокоградусными морозами, отвыла метелями и отбелела обильными снегами зима. Зажурчали ручьи и прилетели скворцы...
Глянцевый крупноформатный том «Земли атамановской», выпущенной тиражом в двести штук, поступил в село в мае. Тем жарким, солнечно-колючим полднем, когда за Виктором Степановичем прибежал нарочный из администрации, он во дворе дорожного участка ремонтировал трактор. Узнав от прибывшего, в чем дело, ошалевший от радости Березков чуть было не рванул вперед в замасленной робе, но вовремя опамятовался, вымыл с мылом лицо и руки, переоделся, благо, что теперь заботами Веры он уже не ходил на работу в брезентухе и кирзачах, те хранились в подсобке.
Секретарша в приемной Деева с торжественной улыбкой вручила ему два экземпляра тяжелого фолианта.
— А-а-а... нельзя ли пяток? — утирая трясущейся рукой потный лоб, и тут не мог не отличиться наивный, как детсадовец, Березков. — Я заплачу, я внесу хоть двойную, хоть пятикратную плату!
— Что вы, что вы! — вытаращила глаза секретарша. — Тут все по строжайшему учету, все на контроле и вообще предназначено исключительно для подарков нужным высокопоставленным лицам, гостям Атаманова.
— А как же библиотеки? А школы? — не понял ее Березков.
— Что вы, что вы! Зачем? Затаскают, затреплют, сделают тленом, — секретарше хотелось выглядеть профессионалкой.
— Ну, хотя бы еще один экземплярчик, — жалобно простонал Березков. — Понимаете, друзья, бывшие сокурсники, профессора...
— Да вы что, издеваетесь? — стукнула по столешнице женщина. — Все контролирует Сам. А вы разве не знаете Самого? Вам и так исключение сделано, благодаря личному ходатайству Чмониной Ольги Ивановны. А так всем ведущим создателям книги сугубо по одному экземпляру.
«Ишь ты! — пожал плечами Виктор Степанович. — Ну, хоть на этом спасибо!» Ему хотелось тут же, в администрации, притулиться где-нибудь в уголке и с наслаждением пролистать книгу от корки до корки. Однако он нашел в себе силы добежать до участка, отпроситься у начальства до завтра, и только придя домой и угнездившись в любимом стареньком кресле, положил бережно один экземпляр «Земли» рядом на столик, а второй уместил на коленях.
«Ах, как жаль, что рядом нет Веры!» — подумал. Вера только вчера уехала в недельную командировку в соседний район с комиссией по какой-то проверке. «Ну да ничего, ничего! Успеет еще, нарадуется досыта».
Итак... Вот знакомый заголовок его очерка «Легендарное прошлое», вот несколько страниц текста, вот и драгоценная подпись «В. Березков». Правда, мелковата немного, но в книгах подобного рода подписи и не должны выпирать... Вот материал по географии района местного учителя школы В. Голубкова. Вот — по экономике какого-то незнакомого Д. Севастьянова. Вот громадная, чуть не на треть книги Ольгина статья о Борисе Мирославовиче Дееве с массой фотографий, начиная едва ли не с грудного периода. А дальше уже сплошняком опять его, Березкова, работы, перемежаемые работами Ивана Ивановича Муравьева. Сколько же их всего, если взять да пересчитать? Но зачем?
Виктор Степанович со сжимающимся сердцем перевернул еще один лист, подбираясь все ближе и ближе к концу, а точнее, к тому, из-за чего он больше всего волновался. Однажды, уже незадолго до заключительного банкета, Ольга привозила в Атаманово городского фотографа, который заснял по отдельности всех их, занятых книгой. И Виктор Степанович знал, для чего...
Ага! Вот она, эта страница, верней разворот. Броский заголовок по верху: «Наши организаторы и создатели книги», и — портреты, портреты... Естественно — известной областной общественной деятельницы Чмониной, естественно — городского журналиста Дмитрия Александровича, естественно — того самого фотографа Полуянова. А дальше — заведующего отделом культуры Заварзина, Ивана Ивановича Муравьева, Семибогатовой, Зуева...
Фотографии его, Виктора Степановича, не было.
Он еще раз пробежал глазами по лицам, еще, но напрасно.
Березков остро почувствовал, как холодные струйки пота заструились у него по спине, и погрузился в оцепенение.
«Вот гадина так гадина! — набатом стучало сердце почему-то в висках. И в кончиках пальцев тоже стучало. — Вот деятельница так деятельница общественная, да еще, по характеристике Деева, объективная, принципиальная, честная! Это до какого же извращеннейшего иезуитства надо дойти! Позор-то, позор-то какой!»
Он не помнил, как поднялся, как вышел из дома, как добрел до ближайшего киоска, купил две бутылки «московской» и... сам для себя исчез на многие дни. Кто-то к нему вроде приходил, кто-то увещевал, кто-то ругался, кто-то даже пытался вылить на пол очередную порцию принесенной им водки — он все это осознавал так же смутно и зыбчато, как осознаются эпизоды из раннего детства.
Очнулся Виктор Степанович оттого, что в ногах у него на кровати сидела Вера и плакала.
— Вера, ты что? — спросил он, не узнавая свой голос.
Она заплакала еще пуще и... засмеялась сквозь слезы.
— Дурачок ты мой, дурачок! Милый, милый, дурной дурачок! Ожил? Слава Богу! — стала лихорадочно, как-то рывками обнимать Березкова. — Никогда от тебя не ожидала такого! Ну и нашел же из-за чего гробить здоровье и пачкать доброе имя. А ну взбадривайся, родной мой, а ну-ка вставай!
Виктор Степанович послушно поднялся и, пошатываясь, побрел на улицу, прямо к колонке, что была во дворе, накачал полное ведро ледяной подземной водицы и ухнул на себя. Потом второе, третье, четвертое. Он лил и лил до тех пор, пока в голове не стала брезжить какая-то ясность.
— Так, так, мой родной! — подбадривала Вера, растирая его полотенцем. — Сейчас я тебе огуречного рассольчика из погребушки добуду, потом щец покислее сварю. Все будет нормально, все будет, как у добрых людей, — и ни одного слова упрека, ни одного взгляда без доброй улыбки.
А наутро по случаю выходного дня она потянула Виктора Степановича на их полуостров и стала показывать невиданные им до сих пор удивительные, похожие на стройные минаретики, самые ранние грибы с не очень поэтичным названьем «сморчки». Они набрали среди прошлогодней пожухлости этих легких, ноздреватых, как губка, грибов, и снова Вера была необычайно весела и как никогда внимательна и нежна с Березковым.
— Ты знаешь, я сегодня всю ночь не спала, все думала, думала, — сказала она, чуть волнуясь, когда они присели на ствол упавшего тополя отдохнуть. — И вот что надумала. То, что случилось между нами прошлым летом, это совсем не случайность, это награда Всевышнего за то, что мы так долго были поврозь. А предлогом к тому послужила все-таки книга. Не задумай ее какая-то умная или глупая голова, ты бы не прилетел в тот день в администрацию и не встретил меня на крыльце, а я бы все так же бродила и бродила кругами возле тебя, быть может, до старости. Так что при любом раскладе мы в выигрыше с тобой, а не в проигрыше, как тебе показалось.
Он лишь кивал головой.
А она после короткого молчания еще сказала, тесно прижавшись к нему:
— Я убеждена, что два конкретных человека, мужчина и женщина, рождаются исключительно друг для друга. На всем земном шаре, среди миллионов и миллиардов людей, только двое друг для друга. Вся беда в том, что они не всегда могут встретиться и объясниться. Нам повезло. И это самое главное. И по сравнению с этим какие-то там жалкие подлости, какие-то идиотские выходки обезумевших от власти и бесконтрольности недоумков — лишь прах.
Виктор Степанович опять закивал.
Он был согласен с женой. Он ее любил сейчас так, как, может быть, не любил никогда.
Но именно поэтому ему и стыднее в эти минуты было вдвойне. И не только за недавнее. За многое прежнее — тоже.

100-летие «Сибирских огней»