Вы здесь

Не надо отказываться от богатства

Как известно, в стихосложении система организации поэтической речи делится на три основные подсистемы: тоническую, силлабическую и силлабо-тоническую.

Тоника в переводе с греческого означает «напряжение», «ударение». Она держится на ударных слогах, причем ударение проявляется равномерно, а безударные слоги в расчет не входят. Другое название тонического стихосложения — акцентный стих. Ярчайший его пример являет творчество В. Маяковского.

Силлабическая система благоприятна для языков с фиксированным ударением в слове (во французском — последний слог, в польском — предпоследний), и стихи строго делятся на равные слоговые единицы. Силлабика царила в России в начале XVIII века и гениев не дала, хотя В. Тредиаковского можно назвать силлабическим авангардистом.

Силлабо-тоника постепенно стала основной системой русского стихосложения после реформы М. Ломоносова. Она построена на чередовании ударных и безударных слогов. Со времен Ломоносова русская поэзия и есть собственно силлабо-тоническая — ударная, регулярная, или стопная. По соотношению формы и содержания это, говоря словами Пушкина, «мысль, вооруженная рифмами». М. Гаспаров полагал, что для силлабо-тоники характерна «однообразная строгость». Но более разнообразной поэтической техники пока не создано. Гаспаров же утверждал, будто бы русская поэзия выбрала эту систему стихосложения не потому, что она отвечала «естественному ритму» нашего языка, но лишь для того, чтобы подчеркнуть «эстетическую специфику стиха». Ровно наоборот! Силлабо-тоническая система, заимствованная у германцев, именно что наиболее соответствовала не внешнему, грамматическому, а внутреннему, ритмико-метрическому строю русского языка с его подвижным ударением и многоформенностью. Иначе язык отверг бы ее, и лучшие образцы нашей великой поэзии не были бы созданы вовсе или были бы созданы по законам других систем.

Идеальное русское силлабо-тоническое стихотворение, помимо эстетической и этической стороны (а поэзия наша по преимуществу высокоэтична), — это сочетание безупречной техники и неповторимой интонации. Высший уровень стихотворчества — иллюзия нерукотворности, самозарождения стихотворения, воспринимающегося как бывшее всегда. Невозможно представить, что когда-то не существовало стихотворений «Я помню чудное мгновенье» или «Бородино». Высший высшего уровень — иллюзия неузнаваемости, когда звук «обманывает» и «обыгрывает» все формальные признаки. Невозможно поверить, что «Выхожу один я на дорогу» написано хореем. Невозможно в другом хореическом стихотворении — «Зимнем вечере» Пушкина — постичь, как удалось в первой строке — «Буря мглою небо кроет» — обойтись лишь двусложными словами, а потом перейти к четырехсложным («обветшалой» — «запоздалый»), не прибегая к сверхсхемным ударениям и при этом не теряя размера и не ослабляя динамизма.

Только внутри силлабо-тоники не прекращается развитие главных инструментов поэтики — ритма и рифмы. Европейская поэзия, где силлабо-тоническое стихосложение возникло раньше нашего, давно отказалась от рифмовки, ограниченная языковыми пределами. Русский язык в этом смысле поистине неисчерпаем.

Однажды меня посетил французский профессор. Как все западные слависты, он, конечно же, сочинял стихи специфически славистского извода. В ходе разговора профессор горько воскликнул: «Вы, русские, счастливые — можете писать в рифму!» Поскольку я эту публику знаю плохо, то искренне удивилась, хотя и понимала, что писать по-французски в рифму — дело безнадежное: рифм там не больше полусотни. «А что вам за это будет? На каторгу отправят, как Жана Вальжана?» — спросила я. Профессор усмехнулся: «Нет, просто отвергнут. Ты никогда не сможешь на равных присутствовать в профессиональном сообществе, если пишешь в рифму». Я особого сочувствия к этой беде не испытала, но подумала: если человека это так мучает, значит, он понимает, что одним верлибром сыт не будешь.

Стихосложение стоит на двух китах — ритме и рифме. Рифма, созвучие в конце строки, создает эффект собственно поэтического языка. Именно наличие рифмы помогает уловить разницу между поэзией и прозой. Все остальные признаки относительны. Ритм — мерное, симметричное чередование безударных и ударных слогов, фонетическая структура стихотворной строки, создающая эффект упорядоченности строения стихотворной речи. Метр — лишь частный случай, схема звукового ритма. Нобелевский лауреат физиолог Ш. Рише утверждал: «Рифма вызывает стихотворение. Ум работает каламбурами». В. Шаламов, называвший рифму термином XVIII века «краесловие», писал:

 

Возможности русской рифмы неисчерпаемы, и браться за разрушение «краесловия» — неблагодарное дело. Современная русская рифма есть скрепление, соединение различных частей речи, есть конструктивный элемент языка в борьбе с пустословием, со словесной неряшливостью за лаконизм, за точность поэтической речи.

 

Есть еще свободный, нерифмованный стих, верлибр, которым заполнены сегодня журналы и альманахи. Но верлибр в русской поэтике был и остается межлитературной или паралитературной формой. Потому-то его сложно отнести к одному из двух соотносительных понятий и сложившихся стратегий литературы — стихам или прозе. Верлибр воспринимается как явление промежуточное, т. е. маргинальное. Допоэтическую природу верлибра удостоверяют дети. Не владея техникой стиха и не имея о ней представления, они в начальных творческих проявлениях чаще всего, как сказал бы господин Журден, «говорят верлибром». Но самые первые элементы человеческой речи уже симметричны. «Ма-ма», «дай-дай», «ням-ням» есть не что иное, как проторифмы.

Стихосложение есть техника, для которой характерен концентрированный синтаксис. В русской поэзии возможности синтаксиса доведены в ХХ веке до предела Хлебниковым, Маяковским, в высшей мере — Цветаевой и ее учеником Бродским. Поэзия, достигнув вершин, спускается к своим классическим подножиям и от них прокладывает новый маршрут. Искусство не может быть вечно авангардным, «новаторским»: его движение возвратно.

Но что же такое поэзия? Если стихосложение — система организации человеческой речи, то поэзия — охранительная, экологическая система организации мира, как внутреннего — поэта, так и внешнего — мироздания. Поэзия — имплицитное, неявное знание, проявляемое при помощи ряда вербальных, постоянно видоизменяющихся приемов. Поэзия — это проявление глубинных душевных процессов, в высших точках прорывающихся к духовному началу, не обязательно религиозному, но всегда ему пограничному. Поэзию отличает тайнопись, система умолчаний, невербализуемых состояний. В прозе мысль — не говоря уж об идее — проговаривается автором или героем всесторонне, если не исчерпывающе. Поэзия сама по себе как исключительный род языка является идеей. Причем идея эта зачастую сослагательна, то есть ассоциативна. Рождение ассоциаций как по сходству, так и по контрасту — неотъемлемое свойство поэзии. Александр Межиров говорил:

 

Нужна обязательно какая-то степень отстраненности. Малевание с натуры абсолютно бессмысленное занятие. У замечательного русского поэта Николая Глазкова есть такие строчки о друзьях: «Все, что они сказать могли бы, / я беспощадно зарифмовываю». Здесь главное — это частица «бы». В ней все дело.

 

Это напоминает уже зацитированные стихи Маяковского об «улице безъязыкой». Поэзия — это предельно концентрированное сказанное за других.

Острейший вопрос сегодня — вопрос поэтической культуры. Русская поэтическая культура — это негласный договор между индивидуальным и массовым, профессиональным и любительским творчеством. Парадокс ныне состоит в том, что массовое и любительское — за счет того, что классические образцы легче имитировать, их модели доступнее в воспроизведении — постепенно вытесняет и подменяет профессиональное. Но поэзия держится за классическую традицию не в силу косности или отсталости, а в силу самосохранности. Разрушение традиции, достигнув критической точки, ведет к разрушению культуры, к культурной энтропии. А поскольку психология творчества включает в себя непременное желание славы, то есть известности и популярности, многие пользуются массовыми поэтическими формами, как окончивший Оксфорд рэпер Оксимирон или как Ах Астахова, собирающие значительную аудиторию. Это не удивительно. В поэзии, рассчитанной на слух, всегда лидировали те, кто находил доступную широкой публике форму и сниженное до определенного уровня восприятия содержание. Поэтому популярность Асадова или Дементьева несравнимо выше Тарковского или Слуцкого.

Уральская поэтесса Нина Ягодинцева — одна из немногих, кто отважился исследовать феномен поэтической культуры. Выводы печальны:

 

...На сегодняшний день русская поэтическая культура не является специальным объектом культурологического исследования. <…> Во-первых, современная наука не владеет в достаточной мере методикой изучения особых состояний личности, характерных именно для поэтического творчества и для восприятия поэзии, обеспечивающих целостное, гармоничное переживание со-бытия человека и мира. Изучаются преимущественно художественные средства выражения этих состояний, литературные формы в их историческом развитии и теоретическом аспекте, психология творчества и биографии авторов (в том числе в их взаимосвязи и взаимовлиянии). Во-вторых, русская поэтическая культура во многом апеллирует к иррациональным лирическим переживаниям, состояниям, выражаемым исключительно в образной поэтической речи, что оборачивается для научного сознания, находящегося в рациональном пространстве, отсутствием, неустановленностью критериев оценки отдельных элементов поэтической культуры.

 

Всплеск массовой версификации порожден доступностью. Само по себе это явление позитивное, но с большими оговорками. Людей, не обладающих литературными способностями, однако спонтанно тяготеющих к русской поэтической традиции с ее высокой стилистикой, глубоким лиризмом и музыкальностью, необходимо учить и воспитывать. Для этого сегодня нет никаких институций, нет экспертного сообщества. Множество разного рода курсов, студий и школ построены на коммерческой основе и заинтересованы в количестве участников, но не в качестве обучения.

Доступность порождает небрежность. На первые позиции один за другим выходят поэтические неумехи, и культ этой агрессивной неумелости продолжает нарастать. Когда-то я подрабатывала так называемыми внутренними рецензиями. В издательстве давали рукопись для первоначальной фильтрации. Хочу сказать, что тогдашний графоман в массе своей был мастеровитей нынешнего. Человек, в смысле литературного будущего безнадежный, хотя бы читал стихи — и далеко не худшие их образцы. Я вообще нежно люблю графоманов, экспедиторов слова и сюжета, считаю, что все таланты у них в долгу. Графоман часто не в состоянии распорядиться замыслом, довести его до исполнения. А строчки с проблесками гениальности помню до сих пор. Например: «Парус в море — конус света». Сейчас поток самодеятельной поэзии не менее мощный, чем в 70-е — годы поэтического бума. Но уровни четко различаются. Люди, которым за 40, знакомы с основами версификации хотя бы в диапазоне школьной программы. Молодые — настоящие дикари формы и стиля. Кто-то может подумать, что это и хорошо: чем безграмотнее, тем свежее и незаемнее. Увы! Настоящей оригинальности добиваются в литературе вовсе не те, кто движим единственно интуицией и инстинктом подражания, но те, кто сочетает их с высокой культурой. Только в награду за труд окультуривания даруется новый язык и новая — а не натужно «новаторская» — поэтика. В Кемерове продолжается судебный процесс по обвинению некой сочинительницей рецензента, употребившего слово «графомания», — в оскорблении. Неудачные стихи и графомания — не одно и то же. Графомания — это претензия «быть как», «быть наравне с». А неудача — когда человек занимается не своим делом, но не может себя здраво оценить. Графомания не исключает частную удачу, находку, яркую строку. Все губит претенциозность.

Здесь мы неизбежно подходим в проблеме поэтического дарования. Баратынский сказал: «Дарование есть поручение». В его время это уравнение не требовало комментариев: божественное происхождение творчества принималось априорно. Сегодня сразу возникает минимум два вопроса. Что есть дарование? И чье, собственно, поручение? В постпостмодернистской ситуации это самые острые вопросы. Все надо объяснять заново, как после длительной амнезии. Демократизация искусства довела до абсурда изначальные положения, формулы и теоремы, доказанные временем. Каждый теперь может сложить какие-то слова и найти желающих обосновать оригинальность и новизну такого сложения. Да, поэзия — «великое “быть может”». Да, «чем случайней, тем вернее», как сказал Пастернак. Ходы в поэтической игре (а игрового начала здесь никто не отрицает — проблемы начинаются, когда игрой исчерпывается содержание) интуитивны и крайне иррациональны. Человек не слышит себя всего — лишь какие-то отзвуки Замысла о себе. Миссия поэта — преодоление хаоса мира. К этому прибавляем желание сказать нечто так, как никто еще не говорил. Концентрированная речь, защищенная от хаоса и посторонних шумов метром, ритмом и благозвучием, гармоническим сочетанием которых поэзия и является, ярче проявляет смыслы, нащупывая их там, где человек уже ни на что не надеется, или возвращая их тому, что, казалось бы, уже полностью обессмыслено. Нынешняя поэзия как раз весьма хаотична, беспредметна, мало обеспокоена тем, «как будем вечность проводить», по словам Пушкина. Сакральная природа творчества отвергнута, осмеяна, магическая — непропорционально преувеличена. По природе поэзия очень проста, как всякий архаический способ мышления. Один старый поэт учил меня: «Это как баба корову заговаривает». Казалось бы, заговор — магическое начало. Но если поэт не нашел пути от магического к сакральному, от душевного к духовному, он, говоря языком Писания, «всуе трудишася».

Русская поэзия в своих высших образцах — а в России, как и всегда, сегодня живет и пишет по крайней мере несколько поэтов мирового уровня — всегда исходила из традиции, сложившейся к концу XVIII века, условно говоря, при Державине. Дилетанту кажется, что классическая форма давно мертва. Это не так. «Заумная» поэзия попыталась в России возглавить движение, развитие стиха — и оттолкнула большого читателя, напряженно ищущего в поэзии совсем другого — больших чувств и ответов (разумеется, не в форме прокламаций) на вечные вопросы, а не утомительных лабораторных экспериментов. Русская поэзия права великой правотой в ощущении неисчерпаемости и вечной обновляемости классической формы. И на этом поле она непобедима.

Словесное творчество каждого народа сильно, пока сохраняет традицию, практику, складывавшуюся не одно десятилетие. Здесь «старые мехи» не портят нового вина, но, напротив, помогают ему достичь изысканности букета. Это доказал русский Серебряный век. Но это же доказала и советская поэзия, давшая ряд великих имен, не порвавших с традицией, но чрезвычайно ее обогативших. Сохранение совсем не обязательно означает консервирование, как и традиция, разумеется, не означает писание исключительно пятистопным ямбом. Если никто из великих не вышел за пределы вечных тем, то никто и не повторился в их интерпретации. Когда-то и наскальная живопись была авангардом. Но одно дело, если из нее вышел Леонардо да Винчи, и совсем другое — если Леонардо вернулся к примитивным воплощениям и при этом настаивает, будто это и есть последняя истина. Традиция — система, способная к вечному обновлению и развитию. Авангард, не ставший традицией или навязываемый в качестве таковой, — это антисистема, путь назад. То, что нам «впарил» ловкий продавец, и то, что мы намеревались приобрести, — разные товары. Приверженцы Хлебникова хорошо усвоили его словесные деконструкции. Но никто из них не придумал слова «летчик», то есть не приумножил потенциала языка. «Глобализация» в культуре — опасная утопия. В литературе она ни к чему, кроме потери идентичности, не приведет. Задача поэзии — спасение языка и гармонизация его сложнейшего пространства, а не культурный туризм, не повальное книгопечатание или присутствие в соцсетях.

Сегодня, когда каждый Ять может победить в ста поэтических конкурсах, нацепить на грудь выводок орденов, по сходной цене издать полное собрание сочинений и продавать его хоть в электричках, прочно забыто, что Лермонтов отобрал для публикации тринадцать своих бессмертных стихотворений. Даниил Андреев не напечатал при жизни ни запятой! Он увидел изданной лишь написанную в соавторстве книгу «Замечательные исследователи горной Средней Азии». Поэзия — одно из последних препятствий на пути к окончательной идиотизации и немоте. Своей неисчерпаемой комбинаторикой и вариативностью она демонстрирует великую системность мира и сложность, многомерность его постижения человеком, потому что только человек обладает логосным, словесным мышлением и способностью к его вербальному воплощению.

Приведу совет великого Рильке из «Писем к молодому поэту»:

 

Исследуйте причину, которая Вас побуждает писать, узнайте, берет ли она начало в самом заветном тайнике Вашего сердца, признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать. И прежде всего — спросите себя в самый тихий ночной час: должен ли я писать? Ищите в себе глубокого ответа. И если ответ будет утвердительным, если у Вас есть право ответить на этот важный вопрос просто и сильно: «Я должен», тогда всю Вашу жизнь Вы должны создать заново, по закону этой необходимости…

100-летие «Сибирских огней»