Вы здесь

Нефестивальные мысли

Книжный комментарий к некнижному фестивалю
Файл: Иконка пакета 17_yarantsev_nm.zip (10.93 КБ)
Владимир ЯРАНЦЕВ
Владимир ЯРАНЦЕВ


НЕФЕСТИВАЛЬНЫЕ МЫСЛИ
Книжный комментарий к некнижному фестивалю


Знаменитых гостей-писателей проинтервьюировали, сфотографировали, по ТВ-новостям показали, в газетах о них написали. Взглянуть же на фигурантов фестиваля сквозь призму книг, ими написанных и почитаемых было бы, на наш взгляд, любопытнее. Писатели все-таки, хоть и наполовину уже шоумены.
Итак, ноябрь, ДК Октябрьской революции, лит. революционеры 60-х в обличии респектабельных литераторов. Под такой символикой проходило это странное мероприятие под названием «Книжный фестиваль. Новосибирск». Книг вот, правда, было не видать. А те, что все-таки были, продавались на скромном «пятачке» с несколькими стеллажами и стопками на столах, где-то на отшибе просторного зала второго этажа и по привычным ценам совсем не дешевой «Топ-книги». И это тоже символ: не книги, а персоны влияют ныне на умы сограждан, которым вдруг понадобилось напомнить об идеалах диссидентского «шестидесятничества». Ибо лишь архисвобода и кругозор отдельно взятой личности могут быть созидательными в литературе и искусстве, по мнению гостей.
Особенно удивил такой революционной замшелостью почтенный Петр Вайль. Вид этого внешне очень примечательного человека — плотного, с брюшком гурмана, белоснежно-шевелюристого и бородатого (что-то от Бальзака и европейского Деда Мороза) автоматически воскрешал в памяти его самые аппетитные книги: «Русская кухня в изгнании» и «Гений места». Последняя, широко известная, расхваленная и расхватанная с упомянутого «пятачка» очевидно продолжает кулинарную тематику первой. Только уже на новом, гурманском уровне. Листаю чуть не с бою доставшийся экземпляр и чувствую, с каким плохо скрываемым аппетитом автор описывает здесь «кухню» того или иного города. Архитектура, живопись, кино, быт и нравы жителей — все это описано с винегретной эклектикой бывалого туриста-эссеиста. Сублимация аппетита, гурманство едока, вынужденного тратить силы и слова на то, что нельзя скушать, несомненно, двигали автором при написании этого шедевра формата поваренной книги. Название, конечно, кивает на автора, только-только отделенного от «сиамского близнеца»-соавтора А. Гениса: отделился от Гениса и стал «гением».
Эта физическая, географическая и литературная сытость стала подлинным лейтмотивом Книжного фестиваля без книг. Тот же П. Вайль затверженно повторял истины сорокалетней давности, заповеди эгоистического гения: «внешние обстоятельства не формируют литературы», свобода «важнее» образования, первенство Дарьи Донцовой и «техники» (языка) в литературе — это «нормально». Неудивительно, что в фаворитах у эссеиста оказывается В. Сорокин, то же гурман своего рода, некогда аппетитно описавший дерьмо в гастрономической книге «Норма» (было еще «Голубое сало» — тоже «вкусно»!). Приведенный в интервью пример с главой «Падёж» из этой книги явно рассчитан на любителя. Когда двое садистов из райкома избивают председателя колхоза на фоне абсолютной деревенской выморочности, описанию которой позавидовали бы Салтыков-Щедрин с Войновичем, это действительно «холодно» и держится на технике скорее кулачной, чем языковой. А вот «горячая» сцена сельского схода, похожая на радение с ритуальным сожжением председателя, больше говорит об идеологических, чем стилистических предпочтениях П. Вайля. Не зря в меню эссеиста так гармонично вошел «День опричника» все того же Сорокина, как говорит гость, «с точки зрения языка виртуозная работа». А с точки зрения завзятого либерала — утопия погружения России в славянодревнерусский маразм с опричниками в иномарках. То есть чистая идеология.
В общем, вкус у господина из Праги с богатым американским прошлым сомнительно пристрастен. Что и говорить, если другая книга, оставшаяся за скобками фестиваля, «Русская кухня в изгнании» (в соавторстве с А. Генисом) нафарширована антирусскосоветскими «пряностями», как «Гений места» — кулинарией. Тут и чеснок как «самое антисемитское растение» в России со времен Пушкина и Куприна, тут и «реабилитация котлеты», которая в СССР входила в один ценностный ряд: «оперетта, пухлые блондинки, детективный жанр». Тут и «пельмени» — апофеоз «простоты», чреватой «ядерной бомбой» и «массовыми публичными казнями», тут и «фальшивый заяц» (мясной пудинг), глава о котором начинается с политики: «ложь пронизала все поры советского общества, до основания разъедая народный организм». И даже хлеб оказался с идеологической начинкой: «Хлеб всему голова», — мудро говорили советские политработники, покупая американское зерно». В противовес идеологии — кулинария и рецепты вкусной и здоровой жизни. Словом, долой литературоцентризм, ударим кулинарией по литературе!
Этот поучающий тон, родительски-нежный для друзей-эмигрантов — для сибиряков-«аборигенов» звучал категорично-безусловно. Примерно так: Сорокина надо любить, как котлету, пельмень и «фальшивого зайца» разом, а остальных — «свободно». Тот же привкус поучительности ощущался и в словах другого могиканина диссидентства, Виктора Ерофеева. Автор «Русской красавицы», по сути, повторял сказанное П. Вайлем, но без категоричности и душевного холода изгнанника, которым многие эмигранты заражены со времен И. Бродского. Напротив, он был прост и обаятелен, без рисовки, позы и назидательности. Говорил в подкупающей демократичной манере — будто неспешно размышлял, а мы, аудитория, были случайными свидетелями его почти гамлетовских монологов. Впрочем, читавший «Русскую красавицу» вряд ли удивился бы этому тону исповедальной публичности. Он изначально заложен в героине романа, у которой публичность ее профессии парадоксально совпала с монологичностью ее образа жизни и откровенничающим стилем романа. Все тут происходит будто внутри нее, начиная со сцены гинекологического обследования Иры и заканчивая сценой свадебного повешения на грани оргазма: «Больно, дурак! Не х-а-а-а-а-а-а-ххх-хх-ха… ха… ххххх… ха…». И весь роман такой же, задыхающийся, с кровью, потом и выделениями плоти и души, преимущественно женской: «И стало чисто в природе, как будто надела она белые кружевные трусы». Такова и философия «Красавицы»: человек живет только внутренним, все внешнее — враждебно, агрессивно, похотливо. Попытка одомашнить это внешнее — в рассказе «Жизнь с идиотом», действительно чем-то похожим на оперу. Средоточие грязи и извращений, идиот Володя имеет по очереди обоих супругов, взявших его из дурдома. А герой рассказа в итоге блажит: «Мой Вова!.. Отдайте мне мое наказание!». Не зря ведь В. Ерофеев защитил диссертацию «Достоевский и французский экзистенциализм»: шокируя, он не выходит за рамки «подпольной» жизни; страдая, не политизирует страдания.
Вот и на Книжном фестивале, на почти домашнем «Завтраке с Ерофеевым», он не убеждал и не назидал, а словно оправдывался; шокировал, но без шока, зато с противоречиями. Взять хотя бы его старую, как «Русская красавица» (написана в 1982 году), мысль: «Писатель не должен выражать свое отношение к миру». И тут же хвалит «Войну и мир» и «Тихий Дон» (по привычке цепляясь к теме авторства) — произведения супермировоззренческие. Ратует за одомашненность, «автономность слова» и ожидает «метафизическую революцию», чает веры в «божественное начало». И если вспомнить евангелическое «И Слово было Бог», понятно, что никакой «автономности» у слова быть не может в силу неавтономности Бога. Начинаешь понимать и почему в книгах эротомана В. Ерофеева «нет секса»: потому что есть экзистенция, не позволяющая сузить себя до физиологии. Понимаешь и потому всерьез на принимаешь и их совместный с П. Вайлем тезис об исключительно сервильном характере критики: «нужны только рецензенты», «служебная критика», «прочитал — поделился». Но таким образом можно «критиковать» только «служебную» литературу, обслуживающую непритязательные вкусы, масскульт. Можно ли представить себе подобных «рецензентов», исчерпывающих содержание той же «Войны и мира» газетной заметкой с беглым пересказом сюжета? В другом прав В. Ерофеев: «раздробленность писателей» совсем не на пользу нашей литературе.
Есть, однако, у нас один такой кандидат в объединители. Писатель хоть и молодой, но видный, яркий словесно и блеклый содержательно. Дмитрий Быков чувствовал себя на сцене большого зала ДК, как на трибуне. Говорил много и гладко, отвечал на вопросы не задумываясь, искря глазами, словами и парадоксами, мешая имена, понятия, термины. Дважды повторенное слово «секс», Пастернак в «ЖЗЛе», народ «в шоколаде», Гумилев как главный «перестройщик» СССР, менеджер-«ухитряла», презентация с продажей тридцати тысяч экземпляров его книги — все смешалось в уме и речах Д. Быкова. Как у гоголевского Хлестакова с его тридцатью тысячами курьеров и легкостью в мыслях необыкновенной. Не зря этот писатель, ежеминутно напоминавший о своей полноте, чтобы тут же противоречить ей проворностью своей мысли, так пришелся ко двору на ТВ — самом поверхностном из СМИ. Не зря и «самым лучшим и главным» своим произведением он считает свой свежий и явно перегруженный публицистикой «ЖД». Роман-«поэма», хоть и внешне «грузный», но внутренне прыткий, хлестаковский, придуманный, несмотря на верность реалиям нынешней российской жизни. Поделённая на «хазаров», «варягов» и «странников», Россия воюет, деградирует, разглагольствует одновременно, без переходов и пауз. Арийство и семитство, антиармейство и русофобство здесь то явно бросаются в глаза, то затушевываются, мерцают, заманивая в глубь книги сюжетом об умученным офицерской дедовщиной солдате Воронове, офицере-праведнике Громове, мятущейся любви «варяга» Волохова и «хазарки» Жени и проч. Все эти литературные и внелитературные хитрости Быкову удаются благодаря его изворотливому языку, «технике» слова. А также использованию наработок старших коллег — В. Аксенова, В. Сорокина, В. Пелевина, В. Ерофеева, С. Доренко — чьи «уши» то и дело высовываются в «ЖД».
В этом смысле Д. Быкова и можно назвать «собирателем нашей «звёздной» литературы, как в мясорубке перекрутившем в фарш своего романа прозу названных писателей-фаворитов. Тут и впрямь не поймешь, сатира это или антология «шедевров» постмодернизма, историософия или ясновидение, фантастический реализм или пестрое собрание рассказов и новелл, на скорую руку объединенных в одно «ЖД». И потому не ждешь от него чего-то необычайного, кроме словесного удовольствия.
А это уже дело поэзии: не зря Д. Быков, числящий себя в первую очередь поэтом, и назвал свое произведение «поэмой», лишний раз обезопасив себя от особенно рьяной критики (поэзия ведь не нуждается в идеологических комментариях и разборах). Ею можно либо наслаждаться, либо гнушаться. Как по Тимуру Кибирову: нравится — не нравится, и вся критика. А чтобы больше нравилась, придумали видеопоэзию, у которой, согласно Леониду Костюкову, мало шансов на «конвергентность волн» с аудио- и видеосопровождением. Вот и остается она сиротой между шоу-бизнесом, народными массами и элитой: в первом ей отведено место «под номером десять», вторым она противопоказана («голод на поэзию» — значит, «нелады»), а третьей в «искусстве» вообще не должно быть. Вот и отгадай, что же такое она, современная поэзия. Может, к поэтам все-таки применимо правило Эдуарда Успенского: «Нужно просто садиться за стол и работать»? И не смешивать жанры письменного и устного слова с расчетом на сиюминутный успех у публики, всегда жадной на зрелища. Книжный фестиваль и был таким смешением жанров, материализовавшимся «ЖД». Только без «варягов»-арийцев.
«Хазары» же фестивальщики приехали покорять нас, «туземцев», своей столичностью, которая не знает даже, что у нас в книжных магазинах продается (одиозный пример с книгой С. Минаева «Духлесс», пересказанный всеми местными журналистами). Не в восторге они и от облика Новосибирска, который, впрочем, априорно невыигрышен.
П. Вайль, например, приезжал в Н-ск, уже имея опыт его совсем не гурманского описания в книге «Карта родины» (2003 г.). Наш город он назвал «конструктивное нечто», чьи дома «возведены для чего угодно, кроме того, чтобы в них уютно жить и спокойно работать». «Дом под часами» (Красный проспект, 11) для него «барак, только шестиэтажный», гостиничные номера вокзала «Новосибирск-Главный» «без сортиров». «Полезных ископаемых» в области нет, да и мелок от тараканов называется «Машенька» — «знал бы Набоков», горюет П. Вайль. В общем, «энская безликость бесчеловечного масштаба» — ее можно любить только как любишь себя, вернее не лучшую свою часть.
Таких вот разборчивых гостей-литераторов принимал ноябрьский Новосибирск. И не скрыть было в этой странной встрече двух столиц нарочитости, обязательности, тщетной попытки соединить несоединимое. Ибо между сытой, объевшейся географией и кулинарно-«гениальной» литературой и оседлой сибирской публикой, жадно читающей все, что идет «оттуда», мало общего. Разве что отношения «учитель — ученик», «хазар — туземец». Остается пожелать, чтобы следующие мероприятия подобного рода были более разнообразными, плюралистичными по составу участников и мнений, ими выражаемых.
100-летие «Сибирских огней»