Вы здесь

Неодинокий Попсуев

Роман-мозаика
Файл: Иконка пакета 01_lomov_np.zip (187.89 КБ)

Тебя, милый мой сын, жители Сеуты считают слегка помешанным: это следствие их темноты.

Ян Потоцкий

От автора

В Нежинской картинной галерее (справа под лестницей) в начале этого столетия появился замечательный портрет мужчины с горящим взором. Возле него искусствовед Диана Горская завершает свои экскурсии.

 — Перед вами, господа, образ молодого мужчины, нашего земляка, Сергея Попсуева. Работа исполнена в характерной для современной итальянской школы манере: спонтанный мазок, случайный ракурс… Художнику Луиджи Ванцетти (вот в уголке подпись: «Luigi Vanzetti») удалось передать харизму Попсуева. Вглядитесь в его глаза. Не правда ли, кажется, что они видят то, чего не видим мы? Портретист вырвал лишь миг из жизни Попсуева, но в нем смог запечатлеть вечность. А видели бы вы, господа, его стать! Это Аполлон, Дорифор…

Роман о Попсуеве, с которым я знаком уже много лет, написался сам собой. Это мозаика из отдельных дней Сергея и его поступков, которые отложились в моей памяти. Кое-какую информацию о Попсуеве я почерпнул также в газетных статьях о нем и в записках самого Сергея. Несколько неправдоподобных, на первый взгляд, событий на самом деле были.

 

Пролог. Девочка

Прощай, иллюзия! Я счастлив был — во сне…

Эдмон Ростан

 

Выдалась светлая ночь. На платформе никого не было.

«Почему, — рассуждал Попсуев, — когда выпьешь, ночью светлеет? Во всяком случае, освещает что-то внутри, будто и на самом деле есть душа, — усмехнулся он, садясь на лавочку. — Особенно, когда один».

Нет, оказывается, под навесом было несколько человек. В свете фонаря белело женское лицо. Такие лица бывают в мистических японских фильмах. Казалось, женщина смотрит в его сторону. Вдруг он почувствовал щекой или еще непонятно как, что на лавочке справа кто-то сидит. Глянул и вздрогнул: девочка лет десяти, в легкой курточке.

А ты что тут делаешь? — спросил Сергей. — Ты когда подсела?

Давно.

Где твои? — машинально спросил он, приглядываясь к женщине под навесом.

Не знаю, — ответила девочка.

Заигралась, поди? — Попсуев почувствовал прохладу, поежился, снял свою куртку, накинул девочке на плечи. — Отстала?

Девочка не отвечала. «Странная, — подумал Попсуев, — мамаша тоже хороша. Без нее, что ли, умотала в город? Если даже спохватилась, из города последняя электричка уже прошла…» Девочка не была похожа на беспризорную.

Нет, я не отстала, я всю жизнь живу здесь.

На даче? — удивился Попсуев. — И зимой?

Нет, здесь, на остановке.

Попсуев помялся, не зная, что делать. Он решил, что ослышался, но переспрашивать не стал — из-за поворота показалась электричка в город, последняя на сегодня. На мгновение-другое небывало яркий свет фонаря электрички ослепил его.

Постой-ка, заберу. — Он достал из куртки паспорт и кошелек. Вынул сто рублей, вложил девчушке в руку, накинул куртку ей на плечики. — Поехал. Может, со мной?

Нет, — ответила девочка, — я останусь тут.

Как знаешь. Пока.

До свидания, дядя.

За поручень вагона взялась женщина, довольно молодая, задержала на нем взгляд.

Вы проходите? — Голос, как и положено, чуть-чуть ворковал.

Попсуев пропустил ее вперед, помахал девочке рукой и вошел в вагон. Женщина расположилась на сиденье лицом к Попсуеву и, кажется, смотрела на него. Сергей бросил последний взгляд на девочку. Та сидела на скамейке, глядя под ноги. Над ее головой висела полная луна. На платформе никого больше не осталось, и оттого пустое, залитое голубоватым светом пространство казалось жутким. Двери стали закрываться; Попсуев соскочил на площадку.

Что же ты, так всю ночь будешь сидеть? Замерзнешь ведь!

Девочка что-то сказала, глядя вслед удаляющейся электричке, притронулась рукой к куртке. В кулачке ее была зажата сотня.

Пошли ко мне, пошли-пошли! — буркнул Сергей не то чтобы раздраженно, но недовольно. — Чего торчать тут? Электричек больше не будет.

Попсуев удивился тому, что мысленно оправдывается перед этой малышкой за свое раздражение. Словно виноват перед нею! Девочка и не думала вставать. Но в ее взгляде в свете луны появилось что-то не по-детски загадочное. Сергею на мгновение стало не по себе.

Ну, чего сидишь? Пошли.

Девочка встала, взяла его за руку. Ладошка ее была маленькая, не доставала и до половины ладони Попсуева. В другой руке у нее была кукла.

Вы не думайте ничего, дядя.

А я и не думаю ничего, — пробормотал Сергей. «Ехал бы сейчас домой, — думал он, — ведь завтра с утра дурдом…» — Как куклу-то звать?

Оксана.

А тебя?

И меня Оксана.

А маму?

Оксана.

Надо же, — сказал Попсуев, сводя лопатки, чтобы не было так холодно. — Страна Оксания. А меня — Сергей.

Оксания! — рассмеялась девочка. Сергей невольно тоже хихикнул, больше над самим собой. «Невеселый какой-то смех». Он почувствовал, как детские пальчики сильнее сжали его ладонь. В ответ он слабо пожал и ее ладошку. «Как трогательно! Чего ж делать-то? Есть хочется».

А мама где, папа? — еще раз спросил Попсуев.

Девочка не ответила.

Тебе сколько лет, Оксана?

Не знаю, дядь Серёж, — беззаботно бросила малышка. — Сто, наверное.

К реке шли между заборами; спуск был поначалу пологий, а потом крутой, с промытыми дождями двумя канавками, расширяющимися к реке и сливающимися в одну широкую. Через реку был мост, и на мосту вдруг возникло ощущение безграничности всего — реки, неба, дороги.

Девочка остановилась, высвободила руку.

Что? — спросил Попсуев. — Скоро придем. За мостом в горку — и придем.

Смотри, как красиво там. — Оксана махнула рукой в глубину темноты, в которой светилась вода.

Да, красиво.

Это вечность.

Что? — удивился Попсуев.

А ты один живешь?

Да, один. С чего ты взяла?

Да видно сразу. Если б не один, не соскочил бы с электрички. Ехал бы сейчас домой, к жене, детям. А так у тебя дом там, где ты. Ты один. Я одна. Оба — одни.

Попсуев уже дрожал от холода.

Оба вдвоем. Пошли, пошли, холодно. Видишь, пар изо рта идет.

Прости, дядь Серёж, я же в твоей куртке, и мне тепло. — Оксана снова взяла его за руку. Ладошка ее была сухой и теплой. — Смотри, смотри! — Она выпустила куклу из другой руки, и та как-то коряво полетела вниз и шлепнулась о воду.

Зачем ты так?

Теперь ты у меня есть. А ее я возле ларька нашла. Она все равно чужая.

Они прошли лугом, на котором ощущение безмерности пространства только усилилось, потом прошли мимо черемухи, потом еще одной, еще — тут дачники собирали ягоды для понижения давления.

Я здесь черемухи объелась.

Давление сбивала? — спросил Попсуев.

Нет, набивала брюхо. А ты тоже собираешь, да?

В этом году нет.

В этом нет, так другого тоже нет.

«Забавно. Это у нее просто так сорвалось с губ или она понимает все? Услышала, наверное, от кого-нибудь... Дети такие переимчивые». Странное чувство нереальности происходящего только усилилось. «Будто во сне. Но то-то и оно, что во сне так не бывает. Там нет этого ощущения безмерности жизни, там обязательно что-то давит. Давит, давит… а вот черемухи для уменьшения этого давления нет. И тебя куда-то несет… или ты несешься сам. Но сейчас-то я никуда не несусь? Разве что согреться да поесть».

А мои все давлением мучились. Я ушла от них.

Не искали?

Почем я знаю?

Сергею до того стало жаль эту девчушку, что он захотел выпить.

Они поднялись в горку, зашли на территорию дачного общества. Во дворе сторожа Помпей, встав на задние лапы и «облокотившись» об изгородь, молча разглядывал прохожих.

Большой какой!

Помпей, — сказал псу Попсуев, раздумывая, зайти или нет к Викентию за бутылкой. У того всегда было что выпить. «Ладно, проехали». Псина глухо заурчала, прожевывая недовольство, заглотнула его, опустилась на землю и полезла в громадную будку возле крыльца.

У него настоящий дворец. Я бы запросто там жила!

Наш с тобой дом там… А твои родные тут, на Колодезной?

Нигде.

Так… Ладно, проходи, тут осторожнее, канавка.

Они зашли в дом. Сергей достал из потайной ниши плитку и чайник.

Вот же черт! Воды-то нет, всю вылил, чтоб зимой не замерзла. И еды никакой. Чего делать теперь?

Спать. Хочу спать.

Спать так спать. Залазь в спальник, не замерзнешь. На свитер, он чистый.

Девочка, похоже, уснула сразу же. Сам он долго не мог уснуть. Хотелось есть, было холодно и тревожно. Вроде задремал, но вдруг понял, что это та девочка. «Как же я сразу не догадался?.. А-а, не хотел просто». От тоски и чувства одиночества захотелось исчезнуть с земли, испариться, как летнее тепло.

Девочка на высоком крыльце лазит по перилам. Вдруг соскальзывает с них, падает — медленно, не как в жизни, а как в кино: падает, падает, превращается в бабочку и в момент соприкосновения с асфальтом взмывает над ним, вспархивает — спасается!..

Сергей вздрогнул. Этот сон часто снился ему. Даже не сон, а так, полудремотное состояние. Поначалу, в первых снах, бабочки не было: девочка медленно падала, а потом, так и не упав, оказывалась стоящей на тротуаре. Стоит как ни в чем не бывало, глядит на него и смеется, а не плачет. (Вообще-то она тогда ревела, размазывая беленькими веснушчатыми ручонками слезы по грязным щекам; и лицо ее белело как маска, хотя вовсю жарило лето.) Момент падения на асфальт вырезан, как кадр. «Кто же это режиссирует мои сны? Лет пять назад она вдруг превратилась в бабочку. Что это, метаморфозы сна или моей совести? Странно, видел ее пять минут, падала она мгновение, а вся моя жизнь оказалась соразмерной этим минутам и нанизана на этот миг… как бабочка на иглу. Упала-то вниз головой — с высоты трех метров!»

Он снова задремал и снова увидел замедленную картину ее падения. Жуткую и безмолвную. Его не покидало ощущение, что он в состоянии поймать девочку, вот же она, только протяни руки — но рука не слушалась его. С высоты трех метров — тут и гадать не надо, как сильно она ударилась! Бедная головка… Это мячику хоть бы что. Что-то отвлекло тогда его, девочка куда-то исчезла, а он стал зачем-то в асфальте искать вмятину от ее падения. Да и не в этом дело! Дело в том, что он тогда мог согнать девчушку с перил, хотел согнать, но поленился согнать! Тогда бы и падения того не было!

Сергея всего передернуло. Ему показалось, что он вспомнил лицо девочки. Он посмотрел на Оксану. Лица не было видно. «Уснуть бы», — думал Попсуев. Иногда хочется уснуть и не выходить из сна, как из детства.

Он так и не уснул. Лежал на спине, глядел в потолок и просматривал то, что показывала память. Потом встал, оделся и вышел во двор. Стало светать. Подморозило. «Чего ж теперь делать? — размышлял Сергей. — Во-первых, надо что-то поесть, а во-вторых, что делать с девчонкой?» Попсуев достал из кармана расписание — через сорок минут электричка. Следующая через полтора часа. «Околеешь тут. Магазинчик вряд ли откроется раньше десяти. А может, и вообще не откроется. Надо ехать домой».

Девочка проснулась и сидела на скамейке, болтая ногами. Попсуев погладил Оксану по голове. Та прижалась к его руке.

Она у тебя хорошая. Не бьет.

Кто? — не понял Сергей и тут же понял: рука. — Вставай, надо ехать, а то тут ни поесть, ни попить… и топить нечем.

А мои забором топят.

Они тут, что ли?

Да нет, это раньше, а сейчас их нет нигде. Сгорели. Напились и сгорели. Я их будила, а они не разбудились.

От этой новости Попсуев присел на кровать.

И как же теперь? — спросил он непонятно у кого. До этой минуты он все же надеялся найти как-то девчушкину родню.

На той стороне сгорел три дня назад дом. Говорили: бомжи сожгли.

А что — как? Жить.

Понимая нелепость улыбки в этот момент, Сергей улыбнулся:

Ладно, будем жить. Вставай. Одевайся. Туалет направо. Справишься?

Нехитра наука.

Попсуев спрятал в нишу плиту и чайник.

Скорей! Через полчаса электричка. А тут пути минут двадцать.

Когда они поднялись на мост, Оксана на середине реки сказала:

Зря я куклу в воду бросила. Грех это.

Ну она же умеет плавать. — Сергей соображал, какая тут высота моста. Метра четыре, наверное. Всяко больше трех. Ему вдруг пришла мысль, что это вовсе и не та девочка, а Несмеяна. Пришла невесть откуда, баттерфляем плавала... красиво, грациозно даже, не как мужчины…

Зря-зря… Не по-людски. Похоронить ее надо было.

Странно, — сказал Попсуев. — Дни так быстро, так незаметно летят, словно не имеют ко мне никакого отношения. Словно во мне и не живет самая распространенная человеческая иллюзия, что эти дни мои.

Чего ж тут странного? — удивилась девочка. — Это ж так естественно. Чтобы прошлое оставило тебя, надо перестать беспокоиться о будущем.

Сергей дико взглянул на нее и, вскричав:

Это ты?! Ты! — прыгнул с моста в воду.

Во дурак! — услышал он ее слова.

Шалишь, милая, — сказал Сергей. — Я не дурак. Это я только подумал о том, что прыгну.

Ни девочки, ни моста, так — дурацкие воспоминания!

 

Прошипев и лязгнув, закрылись двери, электричка тронулась. Странно, что у любого из нас все самое важное в жизни связано с дорогой. Нет, не странно. Забавно. Не хотелось открывать глаза. Лень было взглянуть на часы. Уехать бы сейчас куда-нибудь к чертовой матери, а еще лучше — улететь на какие-нибудь острова… Соломоновы… где это?.. и никогда больше сюда не возвращаться, никогда-никогда… вот только бы без боли… или, наоборот, с болью, невыносимой, жуткой, сладкой, чтобы очиститься наконец...

Сказано — сделано. Уже и к регистрации выстроились в аэропорту, душно, но тут рейс перенесли, потом еще раз. Переносили-переносили, а потом и вовсе отменили. Дело за полночь, толпой пришли в гостиницу.

Только общие комнаты, — сказали и растолкали кого куда.

Было не до удобств, страшно хотелось спать, лишь бы голову на подушку склонить. Попсуев пригляделся, куда прилечь. В жидком свете из коридора насчитал шесть кроватей, занял пустую у стены. И непонятно, уснул он или нет, но вдруг почувствовал поцелуй. Открыл глаза: над ним склонилась женщина необычайной красоты. Сергей сам не заметил, как оказался у окна в длинной до пят ночной рубашке, сердце его колотилось, и он испытывал безмерное счастье. Он даже раскинул руки в стороны, понимая, что смешон, и тут же говорил себе: нет, трогателен.

Рассветало. Сколько видел глаз — серебряная сверкающая трава на спящей еще земле. Значит, лето на дворе. Да, соловей поет. Или тонко так кто-то свистит с переливами во сне? Почувствовав взгляд, оглянулся. На всех кроватях спали. За столиком сидела дежурная по этажу и, казалось, о чем-то хотела спросить его. Попсуев скользнул мимо нее, боясь чего-то (а вдруг это она, красавица, Несмеяна!), и — проснулся.

«Какой чудный сон, — думал Сергей, вспомнив, что перед ним он в предыдущем сне что-то говорил девочке, той самой. — Почему наяву не бывает так хорошо? Чтоб вот так вот, в рубашке у окна, руки в стороны, взгляд в безбрежность утра, испытать блаженство и покой. Покой, неведомый до этого, которого хватит теперь на всю оставшуюся жизнь. Все, что происходит наяву, так быстро забывается. Никакого следа. Все, что железно, все никак. Но почему я испугался и прошел мимо Несмеяны?»

А вам что, особое приглашение? — заглянула в вагон женщина в форме, совсем не отвечавшей ее содержанию. — Приехали, гражданин, вокзал.

«Вокзал, — подумал Попсуев, раздирая в зевке рот, — тот самый, что за одну остановку до конца света, всего-то двенадцать лет назад».

Часть I.
За одну остановку до конца света

 

И ад, и земля, и небо с особым участием следят за человеком в ту роковую пору, когда в него вселяется эрос.

Владимир Соловьёв

Чего не сошел и чего не остался?

В тот год осенняя погода стояла долго на дворе, — бормотал Попсуев, плюща нос о вагонное стекло, за которым мелькали столбы, скользили, провисая и натягиваясь, белесые провода и медленно вращалась покрытая снегом Ишимская равнина.

Конец марта уже, а за окном зима зимой. Попсуев вторые сутки ехал по распределению в научный и промышленный центр Сибири Нежинск.

Крупный город-то, Нежинск ваш? — спросил он на платформе Ярославского вокзала у крепко сбитой проводницы.

А то! — ответила та. — Не промахнешься.

Театры есть?

И не только, — и шапочку кокетливо подбила крепкой рукой.

Первые сутки пролетели незаметно. Целый день Сергей развлекал трех симпатичных и смешливых попутчиц фокусами. Демонстрировал силу брюшного пресса, играл в дурака, угощал вином.

Свердловск! — постучала в семь утра проводница.

В Свердловске девушки вышли, оставив недоеденную снедь. В купе расположились бабка с чемоданом и двумя сумками и мамаша с девочкой, с единственной авоськой, наполненной едой. Вроде как все без затей, но знакомства с ними не получилось. Сергей для начала вынул изо рта два вареных яйца, но от этого девочка только разревелась, а бабка проверила, на месте ли багаж.

От греха подальше Попсуев полдня проторчал возле окна, мешая расторопной проводнице наводить порядок в вагоне. Время словно обернулось в снег за окном. Картина была однообразна до жути. В обед началась снежная буря, замазав и без того серо-белый пейзаж.

Через полчаса — Нежинск, — разбудила утром проводница.

А за Нежинском что?

За Нежинском? Да ничего, конец света.

Попутчицы спали. Сергей осторожно снял сверху свой чемодан и спустился на перрон. Вокзал был не меньше Ярославского, но все же меньше. Дул хоть и сырой, но еще по-зимнему морозный ветер. Надо же, в Москве трава пробивается, а тут... Хоть похоже на Россию, только все же — не Россия. Или это и есть Россия?..

На троллейбусе Сергей доехал до заводского общежития. В салоне было слышно, как завывает ветер. Все молча глядели в замерзшие окна.

Весь воскресный день Попсуев промаялся в общаге, тупо глядя на окно (буря улеглась), дверь, обои, потолок. Ему предстояло провести здесь годы своей жизни, и оттого было нерадостно. Ничего, начнутся трудовые будни, а с ними и трудовые подвиги. Сергей не сомневался в успехе: спорт дал ему радость побед, красный диплом, славу какую-никакую, хотя едва и не укокошил его на подступах к спортивному Олимпу.

Ближе к вечеру Попсуев поехал на автобусе в центр изучать полупустые перестроечные магазины и заодно посмотреть какой-нибудь фильм. Глядя на женщин, галдящих возле лотка с сыром, вспомнил Светку с кафедры. Чего не остался, предлагала же жениться… Вкушал бы плесень рокфора. И чего носятся с ним? Из-за плесени?..

А в это самое время...

А в это самое время, когда Попсуев развлекал трех девиц, на заводе, куда он ехал, на пятнадцатиградусном морозе под завывание норд-оста грузчики крепили контейнеры к железнодорожной платформе. Отверстия траверс никак не хотели попадать на крепежные стержни. Намучившись с одной платформой, грузчики бежали греться в помещение. Пили чай, стучали в домино, травили анекдоты. Их красные, с резкими чертами лица украсили бы любой пиратский барк.

На стене под вывеской «Место для курения» висел большой портрет Карла Маркса, не одна его голова с седой бородой, как свидетельство материализации призрака марксизма, а еще и верхняя половина туловища в добротном черном костюме. Прямо под Марксом работники и лупили костяшками домино по квадратному столику, крытому белым пластиком, середина которого от многолетнего размешивания костяшек и пиетета перед классиком политической экономии стала черной. Слева от портрета висели схемы строповки грузов, справа — эвакуации из помещения при пожаре. Было проще выйти в дверь, чем понять, зачем эта схема нужна.

Два разбитых, пожелтевших от времени и информации радиоприемника источали местные и союзные вести о горбачевской перестройке, а два крана с горячей и холодной водой для смешивания соединялись над допотопной, в страшных язвах, раковиной в одну резиновую трубку. Независимо от крана, температура воды оставалась неизменно прохладной круглый год. Два кожаных кресла, попавшие сюда не иначе как из ставки адмирала Колчака, выгодно смотрелись на фоне деревянных скамеек, от зеленой окраски которых остались редкие нити на сером дереве. У стены стояли пустые сейфы с огромными навесными замками, тут же лопаты и ломы для уборки снежных заметов и наледи.

Забежал конторский работник, куратор цеха, и стал требовать цепи. Все, разумеется, про цепи услышали первый раз в жизни, никто не знал, о каких цепях идет речь. Конторский стал красочно расписывать эту единственную собственность пролетариата, называя ее марку и ГОСТ, но азарт мешал привставшим с жестких стульев игрокам вслушаться в его слова. Именно так делили когда-то на трехмачтовом барке добычу пираты.

Наконец под страшный стук победной костяшки и рев «Рыба!» игроки дружно послали конторского туда, куда хотели послать его целых две минуты до этого: на зюйд-вест, в сторону заводоуправления, только еще дальше. Проигравший стал блеять на портрет Маркса, а остальные сели, размешивая кости для новой партии. Не успели разобрать их, как в комнату вошел здоровяк в шубе нараспашку.

Ну, кто козел, а кто жопа? — прогудел он — и не успел глазом моргнуть, как все игроки уже оказались на платформе.

Не хотишь ли чайку, Никита Тарасыч, для сугреву? — предложил замешкавшийся бригадир и тоже выскочил на свежий воздух.

День первый

В понедельник Попсуев позавтракал в буфете и по морозцу подался пешком на завод. Справа за высоким забором тянулись здания, слева грохотали грузовики. Навстречу прошкандыбал спортивным шагом лысый бородатый мужик в трусах и майке. «Уже веселее… Пробьемся… Прямо в директора», — стучало у Сергея в висках от быстрой ходьбы. Стучали еще и зубы — пальтишко, купленное в Риме, не согревало. Попсуев с третьего курса, еще до злополучной травмы, видел себя директором завода, почему-то похожим на Сирано де Бержерака. При распределении он специально выбрал Нежмаш, давший отрасли пять начальников главков, министра, академика и несколько докторов наук.

В заводоуправлении продрогший Попсуев нашел отдел кадров, на двери была фамилия Дронов. Усадив молодого специалиста на стул, кадровик расспросил его, попросил паспорт, диплом и направление.

Ну что ж, сейчас устроим тебя.

Трудоустройство Дронов начал с ветра такой силы, что поколебал тюль на окне.

Эка пробирает!.. Минутку! — Забросив документы в сейф, Дронов с грохотом повернул ключ и выскочил, оставив дверь открытой.

Кабинет украшали два сейфа и металлический шкаф с пожелтевшими рулонами ватмана наверху. На столе ни одной бумажки, на стенах — картинки и фотографии.

В дверях возник богатырь в шубе и прогудел:

Дронова нет? Как ни зайдешь — нет! Ветром, что ли, его носит где? — и исчез, окинув молодого специалиста оценивающим взглядом.

На фотографии сбоку от портрета Горбачёва под громадным деревом сбился народ, все с неразличимыми лицами.

Это я в Кедровке, — раздался за спиной голос Дронова. — Вот он я. С передовиками… Так на чем остановились?

На трудоустройстве.

Это запросто. — Дронов разложил перед собой документы. — Никто не заходил?

Один, здоровенный, в шубе.

А, Берендей... А не послать ли вас, Сергей Васильевич... не послать ли вас... в третий цех? Пока строчка есть — считай, повезло. Лучший цех, между прочим, премии каждый квартал. Да и уникальный: прокат, химия и механообработка, все в одной посуде — где еще такое встретишь?! Эх, молодость! — неожиданно воскликнул он, заерзав на стуле. — Девки-то прыскают, а? — В глазах его вспыхнули искорки. — Ладно, ступай к Берендею… Погодь, позвоню. Дошел, наверное...

Он взял трубку, нажал кнопку:

Никита Тарасыч, на месте? Дронов. Да по делам ходил. Что значит «никогда на месте нет»?! Я раньше тебя на месте. Берешь, значит? Лады. Погодь. — Он весело подмигнул Попсуеву, посерьезнел, надел очки, стал читать: — «Попсуев Сергей Васильевич, МЭИ…» Твоя специальность. Да, сам расскажет. Да, спортсмен, мастер спорта, по фехтованию.

В отставке, — произнес Попсуев, но кадровик лишь кивнул.

Не забыл? Мой должник. Ну, бывай.

Дронов положил трубку, поглядел на Попсуева, словно прощаясь с ним навеки, вылез из-за стола, поправил штору, вручил документы и, крепко пожав руку, сказал:

Цех вон там. Через час диспетчерская, потом до вечера не поймаешь. Направо окошко, там пропуск выпишут. Значит, мастер спорта? Мастер — это хорошо. В отставке, говоришь?.. Мастера не бывают в отставке. У нас беда с мастерами...

Через полчаса Попсуев сидел напротив начальника цеха, мужчины лет сорока и такой внушительной комплекции, что, казалось, не он сидит за столом, а стол ютится подле него. В Берендее угадывалась немалая физическая сила.

Вот. — Сергей протянул Берендею документы.

МЭИ? Спортсмен? Саблист? — Он стал листать документы Попсуева. — Диплом саблей делал? Сам-то откуда?

Из Орла.

Понятно. Орел.

Позвонила секретарша.

Запускай, Надя. А ты присядь вон там.

Белые и синие халаты, шапочки и косынки быстренько расселись, как белые и синие птицы, клюнув новичка своими острыми взглядами. «Словно в операционной, — подумал Сергей, хотя что именно напомнило ему операционную, где его вытащили с того света, сказать не мог. Пройди тогда сломавшийся клинок итальянца чуть выше — и привет: камзол как масло прошил. — А-а, их взгляды как клинки. Да ну, чушь...» А еще он вспомнил пожухлые вялые стебли вечнозеленых растений больницы, таких же больных на вид, как и вечно больные люди рядом с ними.

Какое-то время было оживленно. Попсуев ловил на себе взгляды, а хорошенькая женщина лет тридцати с правильными чертами лица, севшая напротив него, глядела строго. На ней был отутюженный, сияющий белизной халатик. Несколько мгновений она всматривалась в него. Сергей ощутил смутное беспокойство, словно она высматривала у него что-то внутри, чуть ли не душу. Ишь, сканирует… Удивительно светлая, прозрачная, как льдинка, женщина.

«Если ее раздеть, — подумал Попсуев, — сквозь нее будет видна противоположная стена». Его продрал озноб. Он подвинулся чуть в сторону — на стене за нею была какая-то схема, стрелки, квадратики, цифры, слова. Женщина повела плечами, глянула на Берендея. Она притягивала внимание Сергея, как магнит. С трудом отвел он от нее взгляд.

Берендей в это время проглядывал журналы и амбарные книги. Цепко и быстро, изредка проверяя что-то на калькуляторе и записывая на отдельный листочек. При этом он следил и за присутствующими. Минутная стрелка на часах дрогнула, и все тут же замерли, словно она и в каждом из них сравнялась с отметкой «12».

Ну-с, — сказал начальник, отложив журнал, — опять брачок-с на прокате пошел. Михалыч, в чем дело, а? Не слышу… Картина Левитана «Над вечным покоем». Язык-то расчехли. Выход за март свела? — обратился он к женщине напротив Попсуева. Та кивнула головой. — Покажешь потом. В чем дело, Борис Михайлович? Ролики сменил?

Минут двадцать шел разбор полетов, затем Берендей представил Попсуева:

Молодой специалист Сергей Васильевич Попсуев. МЭИ. Мастер спорта по сабле, так что не задирайтесь. Холост. — Берендей кинул взор на ледяную женщину.

Попсуеву показалось, что та как-то по-другому взглянула на него, чуть ли не с жалостью, взметнув в нем вихрь слов. «Странная. Снежная королева. Поцелует — и помрешь. На ребенка похожа. Есть такие дети, чересчур взрослые, им неловко смотреть в глаза. Наверное, ни разу в жизни не улыбнулась. Строгая, несмеяна…»

Берендей между тем представил новичку своего зама по общим вопросам Закирова Ореста Исаевича, технолога цеха Свияжского Петра Петровича и начальника бюро технического контроля (БТК) Светланову Несмеяну Павловну.

Попсуев при имени Несмеяна переспросил:

Как?

Женщина, строго глядя на Попсуева, внятно произнесла:

Светланова Несмеяна Павловна.

И голос у нее соответствовал внешности: в нем звенели льдинки, и эти льдинки были острые и очень ломкие, в них было мало жизненной энергии, что для начальника БТК было весьма странно.

Попсуев смотрел ей в глаза и чувствовал холодок на спине. Ему показалось, что все ждут, чем кончится этот поединок взглядов. Зеленые глаза были удивительной красоты! Попсуев отвел взгляд первым и заметил, как Закиров усмехнулся. Сергею стало досадно, и он снова поднял глаза на женщину. Та что-то записывала в блокнотик.

Берендей представил по очереди остальных собравшихся, но Попсуев запомнил только начальника одного из участков Попову Анастасию Сергеевну, да и то только потому, что она была совсем старенькая, маленькая, сморщенная, как годовалая картофелина. «Сколько ей? Лет семьдесят? Неужели такие старушенции работают?» — мелькнуло у Сергея в голове.

Он, даже не глядя на Несмеяну, видел только ее одну, понимал, что она заняла все его мысли, неожиданно встав стеной на пути любому другому слову, сковав все чувства в ледяной ком. Просто какая-то вечная мерзлота!

Берендей глянул на часы:

Еще пару минут. Лирическое отступление. Орест Исаевич, как Фрунзик?.. Сергей Васильевич — тебе одному: мы тут, не думай, не только план куем. У нас ворона живет, собака, кот, дикие создания, пришлые. Не гоним их, ибо гуманисты. А из культурных для экологии (комиссиям показываем) завели курочек и петушка — истый кавказец, рыбок-меченосцев, попугая ару, вот с таким носом, как у Мкртчяна. Страшный матерщинник, Несмеяна Павловна не даст соврать. У него свой подход к контролерам. Мы-то сами пытаемся с женщинами язык не распускать…

Анастасия Сергеевна весело воскликнула:

Ага, пытаются они!

Зато этот пернатый отрывается по полной. А на той неделе повысил голос и на меня. Подозреваю, Смирнов — из твоей бригады, Попсуев! — науськал. Сегодня утром он обозвал меня… ладно, не буду. Терпение лопнуло! Орест Исаевич, готовь приказ! Пиши: «Уволить на хрен носатого аппаратчика Фрунзика». В цирк его! Или секретарю парткома!

Под улыбки персонала диспетчерская закончилась.

Так, а с тобой, Сергей Васильевич, сейчас небольшую экскурсию проведет Закиров.

Получив от начальника напутствия, Сергей в сопровождении его зама покинул кабинет. В коридоре Несмеяна Павловна разговаривала с двумя девушками в белых халатах. Одна из них улыбнулась.

Попсуев, — строго спросила Светланова, — когда в ОТК спуститесь?

Как только — так сразу, — ответил он и подмигнул той, что улыбнулась.

Свое пусть изучит! Ты, Несь, главное, позови! — Закиров увел Сергея. — Пошли в кладовку! Как тебе наша царевна? Мир со смеху будет помирать, она не улыбнется. Хотя улыбку ее лучше и не видеть.

Замужем?

Да нет… Сюда.

Они протиснулись в дверь, за которой стояла бочка с чем-то черным, и оказались в кладовке, пропитанной запахом хозяйственного мыла, ваксы и спирта. Кладовщица выдала Попсуеву робу, тяжелые ботинки и тканевые верхонки. В раздевалке Закиров показал Попсуеву свободный шкафчик. Сергей переоделся, и они пошли в цех.

Цех наш бабьим царством зовут. Женщин четыреста на восемьсот мужиков, но они нас одной левой кладут. Подоконник под лестницей — кузня. В ночные смены холостяков ловят и сюда волокут.

Холостят?

Да не до шуток бывает. Дорога отсюда прямо в загс... Заартачишься — в партбюро-цехком. А там секретарь и председатель — бабы...

А чего их выбрали, раз вас две трети?

Вас-нас… Вырождаемси-с!

Когда они вывернули из перегнутого на несколько раз, заделанного бежевым пластиком коридорчика, перед ними открылось громадное помещение, наполненное сизоватой дымкой, запахом масла, лязгом и грохотом. Вдоль стен шли автоматические линии. Через равные промежутки стояли станки, тянулись подвешенные кабели и трубы различного диаметра и цвета. Справа и слева от центра пролегли рельсы узкоколейки, туда и сюда катились вагонетки, поперек, лавируя между изоляторами брака и штабелями ящиков, юлили тележки, электрокары, наверху, то и дело гулко дергаясь и страшно скрипя, ползал мостовой кран. Непонятно откуда доносились вперемешку и по отдельности мужские и женские голоса. Кто-то истерично смеялся. От тяжких ударов молота в сизой глубине цеха содрогался пол. Гулял ветер, обдавало то жаром от печей, то холодом от ворот, пропускавших машины. На балке сидела ворона.

Попсуев не бывал еще на таком огромном производстве. Практику он проходил в институтской лаборатории имени Карабаса Барабаса. Самой яркой жизнью жили лаборантки, проповедовавшие свободу любви, а самой тусклой — ученые, рассуждавшие о свободе творчества.

Поводив Попсуева по второму корпусу, Закиров привел его в свой кабинет, выдал для изучения рабочие и должностные инструкции и бумаги по технике безопасности, попрощавшись до завтра.

От чтения постоянно отвлекали. То заглядывали в кабинет производственники в зеленых робах, синих и серых халатах и спрашивали Закирова, то в белых халатах, отэкушки — эти ничего не спрашивали, только хихикали. К тому же дверь плотно не закрывалась, и было слышно все, что творится в коридоре. Меняли лампы дневного света, тянули кабель, мыли пол. Потом возле мужского туалета две технички, перебирая сокровенные мужские тайны, во весь голос обсуждали причину появления луж возле писсуаров. Сергей заметно повеселел.

В шесть часов Попсуева разобрал голод, и он вспомнил, что пропустил обед. Тут и день рабочий кончился, и новоиспеченный мастер поспешил в общаговский буфет. Жизнь уже казалась ему не такой серой и скучной.

Так нельзя больше!

Работа в цехе велась круглосуточно в три смены, но для лучшего знакомства с производством Попсуева определили в первую — в остальное время его подменял бригадир.

Узнав, что Берендей в тридцать лет стал начальником цеха и уже девять лет руководит коллективом, Сергей решил повторить его путь. С утра он осваивал операции, а после обеда изучал ветхие, захватанные пальцами, пропитанные запахом масла инструкции и чертежи, время от времени посещая участок, дабы приглядеть за рабочими. Как-то, проходя мимо чайной, услышал рыдания. Заглянул. Аппаратчик Валентин Смирнов, упомянутый Берендеем на диспетчерской, присосавшись к бутылке, судорожно глотал вермут. Оторваться от бутылки он не смог. Попсуев ткнул в него пальцем и голосом Левитана произнес:

Еще увижу — уволю к едрене фене! — и вышел.

Смирнов от спазма глотки закашлялся и побагровел. Со смены Валентин ушел очень веселый.

Грядут перемены, — пророчески изрек он в душевой. — Ой, ребята, этот змей похлеще Берендея будет. Жизнь при нашем царе Лёне была лучше и ядреней.

По-свойски Валентин посетовал и Берендею, но тот только радостно рявкнул:

Давно так с тобой надо! Скройся с глаз!

После смены Попсуев поднялся к Закирову. Проходя мимо открытой двери кабинета ОТК, он услышал:

Попсуев! Можно вас?

Светланова сидела в кресле и холодно смотрела на него.

Никита Тарасыч попросил показать мое хозяйство. Завтра в восемь двадцать жду вас здесь.

Попсуев поклонился и вышел.

Она всегда такая? — спросил он у Закирова.

Всегда, — ответил тот. — Ты в общагу? Айда ко мне: Нинка к матери ушла, перекусим. Это хорошо, что она такая. Благодаря ей наш цех три года кряду занимает классные места.

Двухкомнатная малогабаритная квартира на втором этаже выходила окнами на узкую улицу, по которой нескончаемым потоком громыхали на выбитой дороге машины. Закиров достал из холодильника кастрюлю с борщом, нарезал колбасу, сыр, задумчиво посмотрел на четвертушку бородинского хлеба.

А позовем-ка твою Несмеяну. Она выше живет.

По спине Попсуева пробежал холодок, а внизу живота сладко заныло.

Через пять минут Закиров привел Светланову.

Здравствуйте, Несмеяна Павловна, — произнес Попсуев.

Та удивленно взглянула на него:

Здравствуйте, Попсуев, коль не шутите.

Вы чего это?.. — спросил Орест. — За знакомство?

А вы давно знакомы? — обратился Сергей сразу к обоим.

Да лет двенадцать уже, а? — посмотрел на Несмеяну Орест. — На вступительном познакомились. Она шпоры в чулок заложила, а они вниз скатились, к щиколоткам...

Как у петуха — шпоры, — сказал Попсуев, рассмешив Ореста. Несмеяна лишь скользнула по нему холодным взглядом.

Светланова сосредоточенно хлебала борщ.

«Как она похожа на ту девочку…»

Борщ был отменный. Какой и должен быть, каким помнил его Попсуев. Тогда ему было лет семь…

На кремовой скатерти из далекой Венгрии, с вышитыми готическими темно-вишневыми буквами и узорами. В глубоких фарфоровых тарелках с двойной тоненькой красной каемкой в подтарельниках. Отдельно — тарелочка для косточек. На блюдечке красный перчик с косо отрезанным кончиком. Он его никогда не давил ложкой в тарелке — не разрешали, но очень хотел. В старинной селедочнице (не из сервиза) — нарезанная мясистая селедка со сладкими плавничками в душистом горошке и прозрачных колечках лука. Самодельная горчичка, бьющая в нос, с крохотной золотой ложечкой. Мама с улыбкой разливает из супницы золотистый густой борщ, отец булькает ему в тонкий стакан крюшон, затем вытаскивает массивную пробку из хрустального графинчика, наклоняет его над рюмкой мамы, вспыхивают лучики…

А теперь — за здоровье! — сказал Орест.

Орест и Несмеяна перебрасывались короткими фразами о чем-то своем. Сергей слушал их и не слушал, пребывая в воспоминаниях о воскресном пире далекого детства, глубоких тарелках, с которых мама после обеда, что-то рассказывая и смеясь, сначала снимала салфеткой, а потом отмывала в тазике жирный золотисто-красный ободок.

Говорят, вы спортом высоких достижений занимались? — спросила Несмеяна.

Занимался.

А что ж не достигли? По возрасту вышли? Не старый еще… И чего на завод? У нас ведь тут скукотища. Как и в спорте.

Разве?

Конечно! — усмехнулась Несмеяна. — Плавала, знаю. Цикл за циклом, туда-сюда, двадцать дорожек, десять, две. А в эстафете вообще абзац: первая! первая! первая!.. сердце в голове колотится.

Сергей фехтовал, — сказал Орест. — Там не успеешь зациклиться.

Там и думать некогда, — подхватил Попсуев, облизав ложку.

Ничего удивительного, — согласилась Несмеяна. — Мне у братьев Гримм сказка нравится, «Три брата». Там младшенький до того лихо крутит шпагой, что под дождем сухой остается. Можете так?

Думаете, фехтование — это только вот это? — спросил Попсуев, вращая кистью ложку.

Думаю, — спокойно ответила Несмеяна.

Там одних технических испытаний…

Сколько? — насмешливо спросила Несмеяна.

Шесть. На растяжение, на разрыв, на структуру…

Это вас испытывали? — Женщина явно провоцировала его, но вдруг сменила тему: — Как там деканат поживает?

Да живет как-то, — сдулся Сергей.

Исчерпывающе… Вкусный борщ, Орест, спасибо. До завтра, коллеги.

Закиров проводил Несмеяну.

Я сморозил не то? — спросил у него Попсуев.

Да нет, все в порядке. Она такая. Жалко ее.

Сергея потрясло это признание. «Жалко? Чего ее жалеть?» Посидев немного, он попрощался с хозяином и пошел спать. «Чего я глупею рядом с нею? Первый раз такое! — Ему досадно было ощущать себя мальчишкой, запавшим на сумасбродку. — Чего подкалывала? Тоже запала?»

Ночь прошла в полудреме. Сергей долго ворочался в плену возбуждающих картин. Под утро ему приснилось, что Несмеяна не может отворить дверь своего кабинета, а он помогает ей, прикасается к ней, чувствует ее тело. Она отстраняется, тут же льнет к нему, а дверь никак не открывается...

Нет, так нельзя больше! — ревел утром Попсуев под ледяным душем.

Вечная мерзлота

В восемь двадцать Сергей зашел к Светлановой. Молча кивнули друг другу, словно уже виделись сегодня. Попсуев смотрел, как Несмеяна закрывает дверь, и вспомнил о своей предутренней полудреме. Хотел сказать ей об этом, но раздумал. Потом решился, но все равно не сказал. Так и шли молчком, хотя его так и подмывало спросить у гордячки, с чего это широкий подоконник под лестницей называют «кузней».

В комнате ОТК контролеры сидели вдоль стен, как белые курочки на насесте. Одни что-то жевали, другие болтали или вязали. Светланова представила Попсуева.

А это правда, что вы мастер спорта? — спросила та, что улыбнулась ему в коридоре. Тело ее так и играло под халатиком.

У вас повод? — Сергей указал на два торта. — Поздравляю. Кого?

А если меня? — подошла улыбчивая вплотную к нему, так что он ощутил запах ее духов.

Попсуев взмахнул руками, и именинница забарахталась, как муха в паутине, в кольцах широкой синей ленты, крепко охватившей ее стан. Попсуев прикоснулся губами к ее свежей щечке и произнес:

Поздравляю.

В комнате поднялся визг и смех. Все сбились вокруг них, освобождая пленницу от ленты и удивляясь, как это Попсуев умудрился с лету окрутить девушку. Хитрого ничего тут не было: тренировка… да была бы лента припасена.

О Светлановой на минуту забыли. Та пережидала, когда барышни угомонятся.

Попсуев, — прозвучал наконец ее голос, — дайте ленту!

Лента, пардон, подарок... — Сергей смотрел на именинницу.

Татьяна, — сказала та.

Татьяне. С днем рождения, Танюша.

Так, девушки, восемь тридцать. По местам! — скомандовала Светланова. — Попова, в перерыв зайдешь.

Чересчур строги вы с персоналом, Несмеяна Павловна! — сказал Попсуев, когда они вышли из комнаты.

Несмеяна презрительно улыбнулась:

У вас, Сергей Васильевич, есть опыт иного обхождения с подчиненными? Извините, мне туда.

А кто ж мне покажет владения ОТК? — произнес Сергей, глядя ей вслед.

Светланова не оглянулась. Вечная мерзлота! Но какая грация!

«Под белою кожей арктический лед и капельки яда на кончике фраз. Откуда в осе этот липовый мед? Откуда закваска, откуда экстаз?» — написал Попсуев на бумажке, свернул клочок вчетверо и сунул в кармашек рубашки.

Такая вот она, Несмеяна Павловна

Спроси художника, что главное в облике Светлановой, и тот не задумываясь скажет: «Царская стать». Несмеяна Павловна была царственно самонадеянна, уверена не только в себе, но и во всех, кто рядом. Это порой раздражало окружающих, но и заставляло уважать ее. Несмеяне Павловне нельзя было соврать, потому что никто не мог, глядя в ее глаза, покривить душой. С нею было проще согласиться, чем спорить. Она не отстаивала свою точку зрения с пеной у рта, не повышала голоса, никогда не требовала ничего сверх того, что было положено. Именно это выводило из себя непорядочных людей, когда им тыкали в лицо их же разгильдяйством. Ладно бы потребовала чего-нибудь заведомо невыполнимого, можно было бы отмахнуться и даже послать куда подальше. Ей было все равно, кто перед нею — токарь или главный инженер, одними и теми же словами она требовала немедленного ответа. В этом смысле она была идеальным руководителем цеховой службы ОТК. Это понимали все, от контролера первого разряда до директора завода. К слову сказать, когда директор однажды обронил в разговоре, что думает сделать Светланову своим замом по качеству, к нему тут же потянулись начальники цехов с просьбой повременить, «а то придет всеобщий пипец».

Свою работу в должности мастера ОТК Светланова начала в десятом цехе на участке комплектующих заготовок, где ей сразу же сказали, что сначала план, а потом уже качество. Несмеяна выслушала и возразила, что она закончила с отличием вуз и прошла практику на одном из лучших заводов министерства под Москвой, и у нее на этот предмет есть свой взгляд: прежде всего качество, а уж потом и план. И что она не пропустит брак ни под каким соусом.

Романтичная бабенка! — переглянулись производственники, но когда она в первый же день вернула половину дневной выработки, а на следующий день всю, поставив под угрозу месячный план цеха и завода, ее вызвали к главному инженеру Некрасову.

Она пошла к нему в сопровождении двух контролеров. В предбаннике мастера поджидал не по чину суетливый начальник ОТК Чугунов.

Вас пригласили одну, — сказал он ей.

А я пригласила еще двоих, — ответила она.

Чугунов не нашелся чем возразить. «Тряпка», — лишний раз убедились контролеры.

Зашли в кабинет. Там сидели начальник цеха с технологом.

А вот и соколиный глаз, — кивнул главный инженер на стулья и тут же привычно повысил голос: — Да ты знаешь, мастер ОТК, девчонка!..

Девчонка вдруг встала и звонким ледяным голосом отчеканила:

Я — Несмеяна Павловна! Если вы, Владимир Ильич, позволите себе еще хамить, я уйду.

Некрасов погасил свой гнев, но с раздражением спросил:

Зачем вы привели контролеров… Несмеяна Павловна? Я вызвал вас одну.

Они покажут то, что вы предлагаете мне пропустить, закрыв «соколиный глаз», в годные. Девочки, покажите главному инженеру. А он вам скажет, пропускать это или не пропускать.

Контролеры достали из сумки две болванки, забракованные по геометрическим размерам и по внешнему виду, и бухнули их Некрасову на стол. Тот наклонился, разглядывая, коротко вздохнул. Раздраженно ткнул пальцем:

Тут явно чистота не та… А тут что, в минусе?

Да, на десятку провалились.

И что, все такие? — В голосе его был вопрос-ответ: ведь нет, только эти одни?

Нет, процентов тридцать годные.

Некрасов сухо кивнул и, мрачный как туча, стал ждать, когда женщины покинут кабинет. Не успели они закрыть двери, за их спиной начался такой разнос, которого потом долго не слышали в дирекции. После этого начальник ОТК избегал всяких встреч со Светлановой и в цех посылал своего зама, а в цехе к ней все стали обращаться по имени-отчеству.

Некрасов-то зачастил в десятый цех, — зашептались через две недели заводские кумушки.

Самодеятельность

В конце смены позвонила секретарша Берендея, тот вызвал Попсуева к себе на семнадцать часов. Осенью цеху сорок лет, надо готовить самодеятельность. В кабинете Сергей увидел среди прочих Закирова, Светланову и Татьяну.

Значит, так, — начал Берендей. — В прошлый раз мы договорились начать с акробатов. Стас, Татьяна, шпагата и статики поменьше. Поноси ее на вытянутых руках. Смотри не урони, Лиепа. На заднем плане проплывают образы ветеранов. Портреты готовы?

Может, из Политбюро кого? — спросила секретарь партбюро.

Остынь, Петровна, — отклонил предложение Берендей. — Рассаду высадила? Вот и хорошо. Займись-ка ты лучше спортсменами. Лето короткое, но позора может много принести. Кстати, он, — начальник указал на Попсуева, — мастер спорта, да еще международного класса!

Сдается мне, мастер будет хорош в художественной гимнастике, с лентой, — бросила Несмеяна. — Он сегодня провел у нас мастер-класс.

Правда, что ль? Выступишь?

Только после ее поцелуя.

Светланова, поджав губы, покинула кабинет. Берендей мрачно посмотрел ей вслед.

Ты, Сергей Васильевич, не трогай ее, Христом Богом прошу!

Хорошо, Никита Тарасыч. Я ж только подыграл ей.

У проходной возле доски объявлений маячила Татьяна. На ней было светло-коричневое пальто, модные сапожки, шапочка, хорошо оттенявшая и подчеркивавшая ее упругие щечки и задорный носик. В свете фонаря она золотилась, как подсолнух. От Сергея не ускользнуло, что на доске новых объявлений нет. Он ускорил шаг, так как не хотел задерживаться, но девушка обернулась и улыбнулась ему.

Домой? — поинтересовалась она. — Как вы ее!

Кого?

Царевну нашу. Смотрите, начальник опекает ее.

Они вышли через одну вертушку.

Анастасия Сергеевна — родственница? — спросил Сергей, вспомнив, что у Татьяны и начальника его участка одна фамилия.

Бабушка. Она меня и устроила в ОТК.

Хорошо в ОТК?

А чего плохого? Чисто и радостно. На шестой разряд сдам, бригадиром стану, мастером. Мне царевна пообещала.

А разве от нее это зависит?

А от кого? Она ведь что решит, то и будет. Даром что одна живет.

Семьи нет?

А вы не знаете? — недоверчиво покосилась на него Таня. — Закиров не сказал? Они вместе приехали из Москвы, Несмеяна и Орест… нет, не в том смысле, что вместе: они из одной группы, оба холостые... Как вы.

А я, может, не холостой…

Ага, знаем!.. Закиров сразу к нам попал, а Светланова в десятом на входном контроле работала. Однажды попалась она на глаза Некрасову…

Кто такой?

Главный инженер, бывший. Увидел ее и зачастил на входной. Оборудовал там все, а через полгода в контору перетащил, руководителем группы. У обоих заклепки полетели, целый год такой лямур стоял, что в главке завидовали. До Некрасова, говорят, царевна с Берендеем встречалась, тот даже жениться на ней хотел, а тут эта блажь…

У Светлановой — блажь? — вырвалось у Попсуева.

О, да вы неровно дышите к ней… Как-то в ДК Берендей подошел к Некрасову в коридоре и пригрозил, если тот не женится на Несмеяне, то прибьет его. Говорят так. А тому куда жениться: дети, супруга — родня замминистра. Он, правда, не из пугливых был, Некрасов, но так совпало, что через месяц укатил со своими в Москву на повышение. Берендей тут же уломал начальника ОТК перевести Несмеяну к нам. Теперь вот мается. Он даст команду, а эта свое гнет. Кому понравится? Наверно, не рад уже. Говорят же: своих не держи под собой, на шею сядут.

Она же не в его подчинении, — возразил Сергей.

Попробуй его ослушаться.

Долго шагали молча, не чувствуя неловкости от молчания. «С такой свяжешься, не развяжешься, — думал Попсуев о Несмеяне. — А Танька ничего, шпагат делает… и ладненькая такая. Интересно, Стас Михайлов кто ей?..»

Может, в кино сходим?

Ой, давайте! — с готовностью откликнулась Татьяна. — В ДК «Дон Сезар де Базан» идет! С Боярским! Про любовь!

Не спится

С Таней Сергей встречался каждый вечер, сначала по инерции, лишь бы как-то убить время, а потом и втянулся. Перестал обращать внимание на простоватость девушки и на ее прозрачные намерения женить на себе. Она охотно целовалась, позволяла обнимать себя так, что становилась расплывчатой грань между дозволенным и недозволенным, но, однако же, к недозволенному еще не подпускала. Через две недели Татьяна срочно улетела к заболевшей тетке в Ленинград.

Ты тут смотри! — сказала она Сергею в аэропорту.

Попсуев заскучал было без нее, но скука не мешала ему поглядывать на девушек, которых к концу апреля стало как цыплят. При этом он поймал себя на том, что они все своей кажущейся недоступностью напоминают Татьяну.

Таня вернулась в среду, а в субботу они вечером пошли в молодежное кафе. Через три столика сидели Берендей с Несмеяной и Закиров с женой. Попсуев поздоровался с ними сдержанным кивком головы. Таня помахала рукой, как показалось Сергею, несколько фамильярно.

У царевны вчера день рождения был.

Отмечали?

Торт, конфеты где-то нашла — и на том спасибо. В прошлом году, на тридцать лет, шампанское принесла.

Поздравить надо.

Поздравь.

Попсуев подошел к имениннице и взял из воздуха (из внутреннего кармана пиджака) коротышку розу, которую припас для Татьяны, с поклоном преподнес:

Это, сударыня, вам.

Та встала и поцеловала его в губы. Губы ее, такие невинные, были в вине. В гибельном вине! И от них нельзя было оторваться. Пронзительное ощущение мимолетности счастья… Что-то вроде мгновенной боли. Той, когда его пронзил сломавшийся клинок и он потерял сознание.

Идите к нам, разместимся вшестером, — сказал Берендей, пожимая руку Сергея. — Не возражаешь, Несь?

Светланова подошла к Татьяне и подала ей руку. Та удивленно посмотрела на нее.

Перенесли стулья, тарелки, бутылки.

А можно мне тост? — спросила Татьяна.

Никита Тарасович, поднесший уже рюмку ко рту, глянул на собравшихся и, не отводя рюмки ото рта, кивнул: произноси, только скорей.

Позволь, Несмеяна Павловна, пожелать тебе счастья.

Все? — спросил Берендей и опрокинул рюмку. — Спиши слова.

Как там город на Неве? — спросил Орест. — Из музеев, наверно, Тань, не вылезала?

Какие музеи? В больнице три дня просидела.

А ты, Сергей, в Ленинграде бывал? — Попсуев не поверил ушам: прилюдно «ты»; взглянул на Несмеяну. Та с насмешкой смотрела на надувшего щеки саксофониста, гривастого, с пролысинами, молодца лет пятидесяти, и в ее глазах был огонек.

Бывал. На соревнованиях, а в детстве вообще при цирке жил.

Родители — циркачи? — спросил Берендей.

Да, — ответил Сергей, — цирковая семья.

А чего же не пошел по их стопам? — спросила Нина, глядя то на Несмеяну, то на саксофониста. — Классно играет.

Классно дует, — поддакнул Попсуев; ему очень хотелось хоть как-то зацепить Несмеяну. — Не лопнул бы.

Когда музыканты отложили инструменты в сторону, Сергей подошел к саксофонисту. Посмотрев на его взлохмаченные волосы и оценив не по годам экзотический вид, произнес запомнившуюся фразу:

Что за польза тебе в спутанных волосах, о глупец! Что за польза тебе в одежде из шкуры! Ведь внутри тебя — джунгли, ты заботишься только о внешности.

Саксофонист взял за грудки Попсуева, но тот с усмешкой развел его руки, и в них оказалась свернутая в трубочку «Вечерка». Барабанщик в восторге схватил палочки и выдал дробь. Несмеяна, как показалось Сергею, улыбнулась. Но ему улыбка царевны показалась такой далекой и не ему предназначенной, что он поспешил вернуться к Тане.

Попсуев преуспел в комплиментах, а Татьяна, чутко уловив сомнения кавалера и не дав им развиться до болезненного состояния, поспешила увести его из кафе в общежитие. Сергей под утро лежал на спине, глядя в потолок, слушал дыхание девушки, прижавшейся к нему, думал о Несмеяне и о том, что теперь потерял ее навсегда.

Не спишь? — произнесла Татьяна. — Я слышу твои мысли.

Они о тебе. Спи, спи…

А стихи ты ей написал?

Какие стихи?

Да у тебя бумажка выпала, — зевнув, Татьяна вытащила из-под подушки листочек, — вот эта: «Под белою кожей арктический лед и капельки яда на кончике фраз. Откуда в осе этот липовый мед? Откуда закваска, откуда экстаз?» Это ты ей написал?

Кому?.. Это Тютчев России посвятил. Спи, поздно уже.

Сергей осторожно освободился из объятий девушки, подошел к окну. Непостижимым образом он ощущал каждой клеточкой своего тела пустоту комнаты. Будто в ней летало всего несколько фотонов света или других элементарных частиц. Может, это оттого, что пусто внутри него самого? Синее пространство замерло в ожидании утра, в ожидании восхода солнца. Как оно похоже на схваченную ледком душу. Оно ждет света, а когда свет озарит его, придет вдруг в смятение, так как ждало совсем не того… А чего?..

Попсуев вздрогнул. Ему послышался голос Несмеяны.

Чего не спишь? — опять спросила Татьяна.

То трещины, то дырка

Отлакированная поверхность стола была покрыта сеткой трещин, а на шкафах отслоилось несколько полосок. Похоже, мебель завозили в сильный мороз. Стенка не новая.

Зимой переезжали? — спросил Попсуев.

Зимой, — не сразу ответила Несмеяна. — Как догадались?

Да так… — ответил Попсуев. — А до этого жили где?

В другом месте.

Попсуев понял, что сморозил чушь, но продолжил:

Привыкли к новому месту?

Несмеяна насмешливо посмотрела на него:

Почему это интересует вас?

Попсуев пожал плечами. Ему было не по себе, будто кто-то торопил его непонятно куда.

Впрочем, я понимаю вас. Жилье только на заводе можно получить, да и то не сразу. Будь ты хоть семи пядей во лбу.

Зачем семь пядей? Они только мешают. У вас есть клей, БФ или «Момент»? Полоски отошли.

На холодильнике. — Несмеяна занялась сумкой и стала вынимать из нее отоварку по талонам. — Ты глянь, мясо — мякоть одна. Спасибо, Сергей Васильевич, что помогли донести. Сейчас разложу, чай попьем. Раздевайтесь. Разуваться не надо, пол холодный. Тапок нет.

Попсуев тем не менее разулся, повесил на вешалку полушубок, стал приклеивать полоски. Это заняло у него пять минут.

Я пошел? — сказал он.

Чайник закипает. Вымойте руки.

Сергей заметил дырку в носке и стал ходить поджимая пальцы.

За чаем молчали. Попсуев удивлялся себе, так как в женской компании его обычно несло. Несмеяне, похоже, нравилось это молчание. Заметно было, что она вся в себе.

А вы где жили... — Попсуев закашлялся, — когда учились в институте?

В общежитии, в четыреста двадцатой комнате. Хорошие были времена. Все впереди. Похоже на ту крышу со снегом: все беленько, гладенько, чистенько, высоко, а поскользнешься... — Несмеяна взглянула на Сергея, тот закивал головой. — Что вы киваете? Вам-то откуда знать про падения?

Попсуев пожал плечами. Действительно, откуда ему знать?

«Да, Серёга, нынче не твой день!»

Что бы ни случилось, самое дорогое у человека — это жизнь, — сказал Сергей и тут же одернул себя: «Опять не то!»

Жизнь, говорите? — усмехнулась Светланова. — Поймете скоро, что квартира. Дороже ее ничего нет. Столько стоит, что на нее и жизни не хватит.

А вы не придете ко мне?! — Наконец Попсуев произнес то, что давно хотел сказать. Ему так хотелось пригласить ее куда-нибудь — в кафе или лучше в ресторан, но, увы, денег совсем не было, так как первую зарплату Сергей потратил на полушубок, без которого в такую весну никак нельзя было обойтись.

К вам? Зачем?

В гости. У меня есть отличный альбом импрессионистов, дрезденский! Из Германии привез. Кубки покажу…

А вы что же, в Германии бывали?

Я много где был: в Италии, Венгрии, Франции, Испании.

Да? — с недоверием посмотрела на хвастунишку Светланова. — Везде были?.. Не знала, что у вас своя квартира.

Вы же знаете, я в общаге живу, в четыреста двадцатой комнате. Приходите!

А, тоже четыреста двадцатая… Видите ли, по общагам не хожу. Девочки мои, не все правда, ходят. К ним обратитесь.

Когда Сергей засобирался домой, Несмеяна бросила:

Чего стесняешься? Подумаешь, дырка в носке... Да, пока не забыла: женщин не спрашивают, женщинам предлагают.

Дорогой Попсуев чувствовал себя муторно — не мог избавиться от досады на самого себя. А Несмеяне, похоже, он до лампочки. Что он, что дырка в носке, лишь бы подколоть. Вот только с «вы» на «ты» прыгает.

«Не спрашивать? Предлагать?.. Погоди, предложу такое, от чего не откажешься!»

На пути к успеху

Без мастера любое дело — халтура, особенно на заводе. Попсуев не терял время: за год он поднаторел и стал змеем похлеще Берендея. Поблажек никому не давал, но и себя не жалел, а, когда надо было, за рабочих стоял горой. С ними он был на равных, хотя и не запанибрата. Больше всех зауважал мастера после окрика в чайной Смирнов. Это стало ясно, когда он, к всеобщему удивлению, перестал пить. Не вообще, а на работе. До этого даже Берендей, изгнавший пьяниц из цеха, махнул на него рукой, «не замечая» залетов Смирнова, хотя и устраивал тому разнос наедине. С Валентином начальник соседствовал и испытывал к нему явную симпатию.

Что касается отношения Никиты Тарасовича к молодому специалисту, он готов был хоть завтра сделать Попсуева старшим мастером. Ему понравилось, как новичок с ходу стал бороться с браком, что другие мастера начинали делать, проработав в этой должности не меньше трех лет. К тому же бороться не ловлей блох, а копанием вглубь. Сергей не стал отыскивать изъяны в давно отлаженном техпроцессе методом тыка, а пытался решить проблему с привлечением неведомого пока заводским инженерам математического планирования эксперимента. Со смены Попсуев шагал в заводскую библиотеку, рылся в статьях и монографиях, натащил в общагу две сумки литературы и с Татьяной встречался только по субботам.

Что с тобой? — спрашивала она. — Не заболел?

Задание получил, — объяснял он девушке свою занятость и усталость. — Видишь, сколько надо изучить. Реферат пишу.

Кому?

А туда, — небрежно махнул рукой вверх.

Однажды Попсуев почувствовал легкое беспокойство, скользнувшее за проблесками интуиции. Долго не мог уснуть, а утром вдруг одним панорамным взглядом увидел во взаимосвязи все технологические операции, параметры оборудования, показания приборов, химсостав металла, понял, где рождаются и пропускаются дефекты и как сократить их число.

«Тут же — диссер!» — застучало сердце. Из Москвы по куда меньшим проблемам каждый квартал приезжали специалисты, роющие себе материалы для статей и степеней. От восторга Попсуеву хотелось тотчас поделиться со всеми своими соображениями, но он вовремя сдержал себя: надо довести до ума, все обработать, составить докладную на имя главного. Нет, сначала познакомить Берендея.

Не откладывая в долгий ящик, Сергей в воскресенье нагрянул к начальнику домой и посвятил того в свои честолюбивые замыслы. Никита Тарасович был наслышан о новинках инженерной мысли, взятых на вооружение Попсуевым, и, недовольный бездействием технолога цеха Свияжского и бестолковостью творческих групп, дал мастеру карт-бланш. Задача предстояла сложная: обосновать ужесточение границ в технических условиях, что выходило на уровень нескольких главков. Эту заботу Берендей взял на себя, но предупредил:

Будь готов — если что пойдет не так, выспятся и на мне, и на тебе. И особо не болтай про свои опыты.

Пять месяцев Попсуев занимался исследованиями не только в свою смену, но и оставался еще на пару часов в следующую, пока не получил уравнения, описывавшие весь массив данных. Теперь можно было по паспортным значениям химсостава заранее отсекать металл, в котором скрывались дефекты, пропускаемые на приборном контроле. И не надо было вообще запускать на обработку металл, изделия из которого потом все равно уйдут в брак.

Цех, воспринимавшийся поначалу Попсуевым как темное грохочущее замкнутое пространство с безликими работниками, вдруг стал наполняться оазисами света и тишины, феями и эльфами. Особенно Сергей любил работать в ночную смену, когда не было посторонних. Рабочие безропотно приняли увеличение сменного задания и охотно помогали Попсуеву в его хобби. Они даже ревновали друг к другу, когда мастер обходил кого-либо из них. За неделю до Нового года Сергей под утро окончательно убедился, что математическая модель верна и при корректировке процесса позволит сократить брак на треть. Осталось разобрать все с Берендеем, накатать отчет, статью и сдать кандидатские экзамены.

Чувствовал себя он легко, совсем не хотел спать, и решил пройтись по рабочим местам. Для начала поднялся к Смирнову на пятую отметку, где находилась горловина емкости, именуемой «тремя кубами». Валентин с охотой подменил заболевшего аппаратчика. По технологии бак два часа наполнялся тремя тоннами раствора (практически одной водой) до верха, затем раствор перекачивался в систему и дальше шел на отмывку и кипячение изделий, наполнялся снова, перекачивался — и так круглосуточно. Химию, как и жизнь, не прервешь ни на минуту. К химии уже лет десять собирались сделать автоматику, но руки так и не дошли. Проще было поставить аппаратчика следить за ней. Днем еще ничего, работа непыльная, но вот ночью того и гляди уснешь, и перелив гарантирован. А с ним — и лишение премии.

Смирнов! Валентин! — крикнул Попсуев, не увидев рабочего за столом.

Тот сидел на краю емкости и спал, свесив босые ноги в бак, и как только горячий раствор касался их, он вскакивал и включал насос.

Кулибин! — потряс его за плечо Попсуев. — Бачок пора сливать.

Не пора… — из сна подал голос Кулибин. — А, Василич!

Рацуху оформи. План по ним проваливаем.

Не пропустят, — скромно улыбнулся Смирнов.

Кресло в цехкоме спер? Ладно, бди. Не свались.

А у меня замок, за крюк цепляю. Не свалюсь.

Забегая наперед, стоит сказать: Смирнов оформил рацпредложение, его, правда, не пропустили, но накрутили трудовиков, и те тут же пересчитали нормы. О предложении узнал главный инженер, не поленился подняться к горловине «трех кубов», и с его легкой руки пошло выражение «автомат Смирнова».

И настройки не надо!

Несмотря на то что двойной контроль, производственников и ОТК, был усилен еще и регулярными инспекциями госприемки, рекламации поступали с печальной регулярностью. Изделия отказывали по причинам, заложенным при их конструировании и изготовлении, а также из-за нарушения режимов эксплуатации. Свой вклад вносили еще и смежники. По каждому случаю собиралась комиссия из представителей всех сторон, и несколько дней шла борьба мнений и аргументов. Редко удавалось выработать единый взгляд, поскольку апломб участников и луженые глотки не способствовали консенсусу. Когда обсуждение начинало грозить участникам инфарктами или членовредительством, председателю комиссии по телефону спецсвязи поступало мнение сверху, самое зрелое и верное.

В последнее время эксплуатационники обнаглели: им было мало эффекта родных стен, позволявшего скрывать свои недочеты, они стали еще вести подкоп под стены Нежмаша, возлагая на изготовителей всю вину за отказ изделия. Им в этом усердно помогали конструкторы, снимая таким образом с себя свою долю ответственности.

Дефекты пропускают. Слабый контроль! — жаловались они своему куратору в главке, и этого подчас было достаточно, чтобы лишить работников завода, а конкретно берендеевского цеха, квартальной премии.

Директор завода Чуприна дал команду главному инженеру Рапсодову послать на комбинат при очередной рекламации «не конторскую бестолочь, а Берендея. Пусть наведет там шороху!». Разумеется, это только накалило обстановку.

Прошел еще месяц, и Попсуев уже не только ночами, но и днем стал по сопроводительной документации отлавливать дефектные изделия до приборного контроля. Естественно, это заинтересовало многих. Дошло до того, что Сергей на спор выиграл у технолога участка и Свияжского по одному талону на водку, а у начальника лаборатории автоматики — сразу два. Слухи дошли до главного инженера. Однажды после совещания в цехе Рапсодов оставил в кабинете цеховиков и обратился к Берендею:

Ну, Никита Тарасович, кто тут у тебя нострадамус?

Вот он, мастер Попсуев.

Пошли в цех. Давай халат.

Берендей моргнул Оресту глазом, чтоб в цехе по пути начальства навели порядок, а Сергею бросил:

Поторопился, Сергей, ох, поторопился…

Начнем с ультразвука, — скомандовал Рапсодов. — И никаких талонов! Демонстрируй свое умение, бутлегер. Что-нибудь из брака. — Он отвернулся и шепнул Свияжскому: — Годную дай.

Прогнали изделие по линии, прибор показал «годное».

А почему «годное» показывает? — нахмурил брови главный.

Потому что годное, — ответил Попсуев, найдя в паспорте и журнале данные на изделие.

Не может быть! Брак ведь. Еще дайте.

Принесли из брака. Прогнали. Из пяти четыре подтвердились, пятое прошло в годные.

На границе, — не глядя на прибор, сказал Попсуев, сверившись с паспортом и журналом. — На пять единиц границу сдвинуть — и не пройдет.

И как это у тебя получается?

Хороший шахматист в дебюте видит эндшпиль.

Хороший… шахматист… дебют… Проверьте настройку прибора. — Рапсодов, явно раздосадованный тем, что не понимает, как мастер видит брак, махнул рукой на линию.

Попсуев позвал Михайлова:

Стас, проверь настройку.

Рабочий проверил, но пропустил один необязательный момент, не перещелкнув рычажок в конце. Рапсодов патетически произнес:

Как же так! Это ж дебют!

Михайлов стал убеждать главного в правильности настройки, но это не было убедительно.

Чего ты споришь? — громко сказал Попсуев. — У главного больше прав.

Хороша же смена! — бросил главный инженер. — Настройку не могут проверить! Как же продукцию выпускаете? На взгляд мастера?

Как надо выпускаем! — сказал Попсуев. — Мне и прибор не нужен.

Да-а? — удивился главный. — Совсем, что ли?

Совсем.

Ну, знаете ли… — Рапсодов поискал глазами руководство участка и цеха, нашел Берендея — тот на полголовы возвышался над всеми. — Пошли в ОТК. Покажешь. Не поймаешь брак — вылетишь за ворота.

Он еще молодой специалист, — сказал Закиров.

Тем более! — едва не испепелил его глазами Рапсодов.

Зашли на участок контроля. Попсуев открыл паспорта изделий и технологический журнал, взял с транспортера несколько штук и положил их с разрывом на линию контроля.

Вот это одно — брак, а эти — годные. Стас, запускай! — махнул Попсуев рукой Михайлову; лента поползла. — ОТК, чего там?

Бригадир ОТК перевела контроль измерения в ручное положение, измерила, кивнула головой:

Да, брак.

Намного? — спросил главный.

На десять единиц. Много.

Вторую группу приборы пропустили. Михайлов приплясывал от гордости, Закиров светился, Берендей сыто смотрел на Рапсодова.

Как фамилия? — Главный хмуро глядел на Сергея.

Попсуев.

А, спортсмен… — Главный задумался. — Никита Тарасыч, в среду у тебя проведем инженерную диспетчерскую. Пусть… пан спортсмен расскажет о своих прорицаниях. Черт знает что! Столько денег вбухали в москвичей, а тут все на глазок измеряют!

На мой глазок! — добавил Попсуев.

В среду Сергей, вспоминая Андрея Болконского, думал одно и то же: «Вот он, мой день! Сегодня меня заметят, возьмут в резерв на выдвижение. Надо изложить за пять минут, пока не ослабнет внимание…» Он спустился на первый этаж, как бы ненароком встречая участников совещания. То, что он возбужден, читалось на его лице и в жестах, в той светлой радости, с которой он здоровался с входящими. Те невольно улыбались ему в ответ.

Рапсодов подъехал последним. Едва он зашел в кабинет и уселся в кресло, как тут же обратился к Попсуеву:

Ну что, Попсуев, докладывай. Что предлагаешь?

Вечный двигатель… — громко произнес Сергей и сделал паузу, любуясь недоумением на лицах собравшихся, потом добавил: — … я не предлагаю. Я предлагаю изменить техпроцесс.

Ну!.. — раздался шумок, переросший в шум и даже смех. — Техпроце-есс! Уж тогда лучше вечный двигатель!

Тише, товарищи! — оборвал Рапсодов. — Продолжайте, Сергей Васильевич.

«По отчеству… Хорошо, — подумал Попсуев. — Есть шанс изложить все».

Да, техпроцесс, не меняя его параметров, ни одного.

А чего ж тут тогда… — не удержался главный технолог, но взгляд Рапсодова прервал его вопрос.

Дело в том, что техпроцесс писал механик, так? — обратился Попсуев к главному технологу.

Ну… — опешил тот. — Механик, и что?

А его надо было писать еще химику, прибористу и математику. Химиков и прибористов подписи есть, но это согласительные подписи: видно, что они не разрабатывали, а математика так и вовсе нет.

Попсуев выучил речь назубок, не полагаясь на свою способность импровизировать. Он не раз был свидетелем того, как на подобных совещаниях искушенных бойцов с пиратскими глотками и не менее утонченными манерами усаживали с позором на место. На таких диспетчерских цеховики вполне по-пиратски топили конторских, конторские — цеховиков, начальники заводских служб — научно-исследовательскую лабораторию (НИЛ), начальник НИЛ — службы. Крайним обычно назначался цех.

Пользуясь тем, что Рапсодов не был настроен критически и ни в ком эту критичность не поддерживал, Сергей уложился в пять минут и успел изложить все аргументы и доказательства.

Хм… — Главный посмотрел на часы. — Что ж, толково. Сколько вы занимались этим вопросом?

Пять месяцев, — соврал Попсуев.

Хватит трех, — урезал Рапсодов. — Несмеяна Павловна, запишите: «Попсуеву передать материалы в НИЛ. Начальнику НИЛ и главному технологу дать замечания к майскому Дню качества». Контроль за мной.

Сергей Васильевич, поздравляем! — зашумели в коридоре коллеги.

Рано поздравлять, подождем, — отвечал тот.

А Берендей подошел на линии к Попсуеву и попенял:

Поспешил, Сергей! Вишь, сколько нахлебников прибыло. Ну да ладно, Родина-мать не забудет тебя.

На следующий день в «Вечернем Нежинске» появилась заметка Шебутного о мастере Нежмаша и его успехах на производстве. На проходной возле доски с газетой Попсуев увидел Светланову, та читала заметку. Сергей поймал себя на том, что ему приятно ее внимание. Вряд ли она думала, что «Вечерка» может написать о нем! Интересно, как отнеслась она к фразе: «За такими инженерами, как Сергей Попсуев, будущее — не только производства, но и всей страны»?

Несмеяна в пятницу на диспетчерской поприветствовала мастера:

Здравствуй, наше светлое будущее! Здравствуй, племя младое, незнакомое!

И ты здравствуй! Жаль, не я увижу твой могучий поздний возраст! — отозвался Сергей, отметив про себя, что царевне понравилась эта реплика.

Бескрайняя, жгучая, злая…

В непогоду не по себе. Нескончаемый дождь — пытка. Пребывая в непривычной для себя меланхолии, Попсуев не заметил, как очутился возле дверей Несмеяны и позвонил.

Закирова нет? — спросила она, открыв дверь и кивая вниз.

Закирова? Я не к нему.

Прошу. Вот тапочки. — («Купила… Для меня?») — Пальцы не поджимай. Или носки целые? Чай?..

Горел торшер возле дивана; раскрытая книга, клетчатый плед.

Погода сегодня… — сказал Попсуев.

Какая? — зевнув, хозяйка глянула в окно. — Да ничего вроде.

Чай пили молча, без слов и улыбок. Так провели четверть часа.

«Тихий ангел пролетел, — подумал Сергей. — Тюкнул бы нас по башке, чтоб в себя пришли».

А с чего это вы надумали прийти ко мне? — спросила Несмеяна, когда Попсуев засобирался уходить.

Замерз.

А-а… — кивнула она и неожиданно добавила с улыбкой, от которой хотелось заплакать: — Знакомо. Даже плед не согревает.

При этих словах Попсуев поглядел ей в глаза. Они были бесстрастны.

Вы так и живете? — спросил он, думая о том, есть ли у нее мужчина или нет. Если нет — это преступление. Если есть — это катастрофа.

Да, а что? Плохо?

Напротив, уютно.

Какие ваши годы? — Несмеяна заметила его взгляд, скользнувший по обстановке. — И у вас будет свой угол. Квартиру пока не дали?

Попсуев дернулся от вопроса, но, похоже, Несмеяна спросила просто так, лишь бы что-то спросить. А это еще хуже, чем подкалывать.

Читаете? — Сергей взял в руки книжечку. — О, Хименес? — Он процитировал: — «Острая, жгучая, злая тоска по всему, что есть…»

Бескрайняя… Бескрайняя, жгучая, злая, — поправила его Несмеяна. — Острая — на перец похоже. К кулинарии ближе проза.

А вы что же, любите Хименеса?

А что, нельзя?

«Девушки становятся женщинами не когда лишаются невинности, а когда перестают читать стихи. Или, наоборот, когда начинают? В любом случае поэзия и женщина — единая плоть… бескрайняя, жгучая, злая».

Вспомнился дождливый воскресный день, когда Закиров затащил его на пару часов к Несмеяне на дачу. Облепиха под сыплющим дождем с черным, корявым, причудливо по-восточному изогнутым стволом и мелко-кудрявой светло-зеленой кроной вызвала в душе такой же поэтический образ, как сосна или пальма Лермонтова. Раздвоенный ствол и струящиеся черные ветки, как артерии, вены и капилляры земного сердца жизни…

Вот читаю, и дождь уже не кажется таким скучным, — произнесла Несмеяна.

Утром я думал, что вечность — это дождь. Нет, это стихи Хименеса.

И снова молчание.

Я пошел? — сказал Попсуев.

Идите, — как начальник произнесла Несмеяна.

А я только что вспомнил облепиху, что под вашим окном на даче.

Она красивая, правда? — на мгновение оживилась Несмеяна. — До свидания.

Попсуев, с шумом в висках и груди, вышел. Казалось, шум шел по всему свету.

«Что делать? — думал Сергей. — Почему я такой пень?»

МКК

В начале смены Попсуева вызвал к себе Берендей. В кабинете сидели Свияжский, Несмеяна и приборист цеха. Начальник был непривычно мрачен.

Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам прилетела рекламация. Без крылышек. Но размером с ведерную клизму. Поздравляю присутствующих и себя лично с вкладом в это общее дело. Тринадцатую зарплату придется добровольно отдать в пользу бедных. Завтра с утреца мы с Попсуевым — да, ты теперь, Сергей Васильевич, не и.о., а полнокровный старший мастер, приказ подписан, с чем и поздравляю, обмыв за тобой — едем на комбинат, а на той неделе сами встречаем дорогих гостей. Кстати, два дефекта из трех на комбинате поймали на входном контроле, что очень хорошо, а то бы вонь до Америки дошла. Твои проворонили, Несмеяна Павловна. Глаза не кругли — они, они… И знаешь, что? Межкристаллитную коррозию! МКК! Вот номера изделий. Кто делал шлифы и смотрел в окуляр — фамилии мне на стол. Пятьдесят микрон пропустили!

А почему сразу мои? Кто нам протолкнул их? У них что, своих микроскопов нет?

Попсуев было вскинулся, но Берендей осадил его:

Гроссмейстер, не лезь поперек дамы.

Вот от пятого марта распоряжение Рапсодова. — Светланова открыла свой журнал. — «Оборудовать лабораторию ОТК микроскопами с трехсоткратным увеличением. Ответственный… Берендей и начальник снабжения»!

Начальник снабжения и Берендей, — поправил Несмеяну Никита Тарасович. — Он первый.

Неважно. А теперь крайние — мы? Мне писать докладную Рапсодову?

Не егози, оборудуем. Надавлю на снабжение. Они вечно телятся.

Другого не могут!

Так… этим же составом снялись — и к главному.

У главного инженера лишнего не говорили. Обсудили командировку Берендея с Попсуевым, подготовку цеха и отделов завода к приезду комиссии. Набросали основные пункты для протокола согласительного совещания на комбинате.

Всё? — спросил Рапсодов. Обычно этим безответным вопросом он завершал разговор.

Нет, не всё! — сказала Светланова. — Без трехсоткратных микроскопов МКК не поймаем!

Несмеяна Павловна, — поморщился главный, — знаю я об этом, знаю! Поставщика прикрыли, а с другим договорились только на следующий квартал.

Глинтвейн генерала Берендея

После парилки Берендей встал на весы и потянул сто двадцать девять кэгэ, но, когда выдохнул, стало сто двадцать восемь. Математики не дадут соврать: количество выдохнутого воздуха сравнялось с погрешностью взвешивания. В противном случае надо признать, что с выдохом Никита Тарасович снял с души килограммовую тяжесть, которая уже два дня лежала на ней. Облегченный Берендей подошел к зеркалу и полюбовался собой, похлопывая по тугому животу налитыми, как боксерские перчатки, ладонями. Только в бане можно было увидеть, насколько он могуч. Сергей, сам чрезвычайно сильный и жилистый и немалого роста, около ста восьмидесяти пяти сантиметров, рядом с ним выглядел мальчишкой.

Штангу тягал, Никита Тарасыч?

Тягал, — усмехнулся Берендей. — Твоих успехов не достиг, но мастера в тяже дали. Однако с харчами тут у них, прямо скажем, швах.

Берендей втянул живот и встал к зеркалу боком, вытянув руки по швам, с шумом вдохнул и выдохнул.

Не жалуют тут нас с тобой, Сергей Васильевич, не жалуют. Три кило за день потерял, а ведь они мои кровные! — Он посмотрел на коллегу, точно тот мог вернуть ему эти потери. — Это что ж останется с меня, если я тут на месяц застряну? Они думают, мы так, мелкая сошка. Напрасно они так думают... — Он взял вафельное полотенчико с черным квадратиком цехового клейма в уголке, попытался окружить им бедра, но концы не сходились. — Подгузники, что ли? Все одно к одному. Пошли отсюда! В последний раз приехал. Пусть теперь главный сам ездит или своих конструкторов, стратегов-бездельников, посылает. Это их забота. А мой цех все как надо сделал. Да чего я тебе говорю!.. А за МКК металлургов надо спросить.

Командировка красна междусобойчиком. Но в цеховой бане, вопреки всем неписаным законам гостеприимства, командированные парились одни. Другого и не могло быть после скандала, учиненного Берендеем сразу же по приезде в кабинете главного инженера комбината Клюева. Без предисловий Никита Тарасович спустил на Клюева собак, за то что тот растрезвонил на весь Союз о якобы бракованной продукции, поставляемой Нежмашем.

Где выводы комиссии, чтобы утверждать это?! — гремел Берендей.

Попсуев удивился столь жаркой атаке начальника на Клюева, но Никита Тарасович вечером поведал ему о подоплеке:

Хотел услышать, что он скажет. Для острастки полезно первым надавить на противника. Дело в том, Сергей Васильевич, только это секрет, мне летом предложили кресло главного инженера комбината, а я чего-то раздумывать стал, ну вот в него и уселся Клюев. Мы с ним на одном потоке учились.

Одни они зашли и в ресторан при гостинице. Заказали блюда, ждали. За день так и не поели: то цех, то протокол, то кофе из банки, то баня натощак.

Я им напишу, я им тако-о-ое в протокол напишу!.. — грозился Берендей. — Встретить не могут по-человечьи, даже если мы им и брак поставили, с кем не бывает. Но ведь брак браку рознь. Браки вообще на небесах совершаются. Фотки они мне кажут, МКК нашли, пятьдесят микрон, невидаль какая. Можно подумать, первый раз в жизни. А сами — белые и пушистые. — Он с тихим негодованием, оставаясь по большому счету невозмутимым, смотрел на Попсуева, будто именно тот корил его коррозией и морил голодом.

Сергей не выдержал:

Да что ты, Тарасыч, на меня смотришь как на потребителя?

А на кого мне еще смотреть? — проворчал Берендей. — На него, что ль? — указал на портрет Горбачёва. Он еще поворчал, поерзал на стуле и вдруг с треском грохнулся на пол. Поднялся с невозмутимым лицом, осмотрел останки стула, рассыпавшегося под ним на несколько частей, выбрал ножку: — Гарсон! Ком хиер!

Подбежал официант. Берендей показал ему ножку:

У вас нет другой мебели? Замените, голубчик.

После того как Берендей один выпил бутылку водки (Сергей потягивал пиво), скомпенсировав плотной закуской все потери дня, он обмяк, подобрел и на вопрос, как ему после принятого, изрек:

От-лич-но! Я ж генерал! — Сергей окинул взглядом неохватную мощную грудь Берендея — и впрямь генеральская, как диван, только ордена с медалями в семь рядов цеплять. — Начальник моего ранга раньше, при Никите, да и при Лёне еще, генеральскую должность имел. Шутка ли — тысяча двести семь человек коллектив! В бою и за столом у меня должны быть одинаково ясные мозги!

Никита Тарасыч, а давай завтра в гостинице оттянемся, по-домашнему. Глинтвейн пил когда-нибудь? Сварю.

Суп, что ли? Да слыхал про него, девки жужжали: глинтвейн, глинтвейн!.. Но не пил. Чего сидеть, айда прошвырнемся. Внизу жду.

Еще в гостинице Попсуев услышал голоса. Берендей стоял под фонарем, окруженный подростками. Парни кричали и размахивали руками. Никита Тарасович сгреб двух юнцов за шкирку, как котят, потряс ими в воздухе и вернул на асфальт. Склонив обоих в поклоне, сказал:

Прием закончен! — и, подтолкнув так, что оба носом забурились в сугроб, добродушно глянул на остальных; те попятились. — Малолетки еще, — вздохнул он, — совсем дураки. Ну да откуда им знать, что я «запорожец» могу поднять. Особливо после поллитры! — захохотал он на всю улицу.

Назавтра к вечеру Попсуев накупил, чего требовалось: в магазинах ОРСа рабочих снабжали по высшей категории, там было всего полно, и безо всяких талонов. Слил в трехлитровый чайник бутылки портвейна, вермута, сухого красного вина, выжал лимон, очистил и разломал пару мандаринов, накрошил мармелад, бросил корицу, пакетик ванильного сахара, а затем включил чайник. Подумал-подумал — и свалил туда же мандариновые и лимонные корки. Берендей с несвойственной ему живостью следил за приготовлениями.

Хочешь сказать, что вот это можно пить? — несколько раз поинтересовался он. — Столько витамина «цэ» истребил. С водкой понятней. Говоришь, у них так пьют? Извращенцы.

Чайник закипел, по комнате пополз пьянящий цитрусовый запах, от которого перехватывало горло. Попсуев разлил по стаканам дымящийся красный напиток.

Пить горячим, чтоб обжигало.

Когда Берендей проглотил один глоток, а второй не смог, Попсуеву стало жаль его. Берендей с тоской огляделся по сторонам, не зная, куда выплюнуть сказочное питье.

Я давно знал, что там одни придурки живут, — изрек он. — Ты-то что к ним примкнул? Водку купил? «Оттянулись».

Сергей достал водку, ноль-семьдесят пять. У Берендея оттаял взгляд. Тут пришел халявщик Брыкин из московского КБ. Он всегда держал нос по ветру и умудрялся приходить к первой рюмке.

Пьете? — удивился он.

Хочешь глинтвейна? — Попсуев подал стакан Берендея. — Для разгону.

Брыкин с удовольствием вытянул напиток, шумно выдохнул, наслаждаясь:

А-а!.. Какие напитки тут у вас!

Берендей передернулся.

Водку будешь?

Брыкин ответил как собака, глазами: буду, мол, и охотно. Берендей откупорил бутылку, разлил. Только конструктор поднес стакан ко рту, Никита Тарасыч, нарушив обычай, отставил свой, достал смятую бумажку из кармана, разгладил ее на столе и сказал:

Мы тут, Глеб Саныч, скидывались... На вот это. — Он указал пальцем на чайник и на водку с закуской. — С тебя, так и быть...

Дверь-то я не закрыл! — вскинулся Брыкин, выхватив ключ из кармана.

Куда ты? Выпей сперва. Кому твоя дверь нужна? — крикнул ему вслед Берендей, но Брыкина и след простыл. — Поехали, а то еще кого принесет. Хотя в чайнике много бурды. Ну, беленькая! Русь — ее ничем не замутишь.

Берендей выпил, включил телевизор — там шла пресс-конференция какого-то известного академика, директора института.

Да, знать бы, где упадешь… Уже жалею, что не приехал в эту глушь. Хорошо тут у них. Все есть. От одной закуски судороги по телу. Мне тут нравится: городок, гостиница, коттеджи… Основательные, будто Собакевич строил.

В это время академик в телевизоре ликующе сообщил:

Скоро появится новый вирус гриппа, и миллиард человек умрет!

Попсуев развел руками:

Вот те на! Радости сколько!

Не дрейфь, Серёга, — сказал Берендей, — мы все равно в другом миллиарде. Апокалипсис в их миллиарде случится, в «золотом». Там и так уже одни золотари живут.

Для написанья протоколов не надо десять балаболов

Протокол составляли в кабинете заместителя главного инженера. Мнения сторон были полярными. Когда все наорались и подустали, Берендей, до того молчавший, устроился в кресле и попросил минуту внимания. Добродушно и очень складно он двадцать минут вел речь о причинах коррозии, подмигивая металловедам, которые думали, что только они владеют тайнами своего мастерства. Пенял подрядчикам, нарушавшим режимы термообработки и проталкивавшим на Нежмаш слитки со скрытными дефектами. Указывал на конструкторские недоработки и несовершенство приборного контроля. Укорял в лукавстве эксплуатационников, нарушавших режимы эксплуатации. Никто не перебивал, так как у всех рыльце было в пушку и каждому было что исправлять.

Предлагаю мировую, — в завершение спича произнес Берендей. — Консенсус. Леди Чаттерлей любила присказку: «Какая ж мисс не любит компромисс?» Вот наш проект…

Проект присутствующие приняли с тремя незначительными поправками.

Когда нежмашевцы вернулись в гостиницу, начальник похвалил Попсуева:

Правильно себя вел, Сергей, не егозил, но и поблажек не давал. Очень хорошо! Надо тебя дальше двигать, на место Поповой, а старушке на печь залезать.

Берендей включил телевизор и, кивнув на беснующихся депутатов, обронил:

Мы ладно, десять часов орали за-ради дела, а эти чего? Когда в нержавейке много хрома, хром вызывает МКК…

Нержавеющие стали вдруг ржавеющими стали, — не удержался Сергей от экспромта.

Вот именно. Эти слуги народа — хром и есть. Многовато их стало, заботливых. От них страна покрылась трещинами. Мыслящая интеллигенция, нам в пику, «немыслящим». Знаешь, в чем ее предназначение?.. Наливай, дома так не попьешь… Предназначение этих балаболов в разрушении страны, в которой вроде как родились. Чем больше обласканы они страной, тем глубже проникают в ее поры. Хуже азотки. Любую щель ищут, чтобы разъесть ее. Разрушая монолит, губят и себя. А потом нас начнут попрекать, что мы кормили их, но не досыта. Попомни мои слова. Они — МКК страны.

Благодарность

Когда начальник НИЛ Диксон получил попсуевские материалы, он поначалу не поверил, что все это сделал один человек за пять месяцев. Наметанным взглядом Яков Борисович определил: тут к куме не ходи — кандидатская! При защите, правда, могут сказать: неканоническая, почему так широко? Ну да Яков Борисович, как опытный портной, из любого материала мог скроить и по моде, и по заказчику. Главное, к идеям иметь материю, хоть воздух, а уж сшить можно и из воздуха.

Диксон разбил даром полученные исследования на две группы и усадил своего зама Роберта Бебеева, зятя Рапсодова, за написание статей и автореферата диссертации. Главный инженер второй год торопил начальника НИЛ остепенить родственника, пока была возможность протолкнуть того в главк. Кандидатские экзамены Роберт уже сдал. Защитится, куда он денется… Правда, об этом пока никому на заводе знать не надо! Бебеева учить жизни нечего: хватка волчья, ничего не упустит.

Через два месяца Бебеев представил начальнику две статьи и автореферат. Материал получился дрянной, автор показал свою полную беспомощность в описании методики исследования, особенно в математической ее части. Диксону, не ожидавшему такой подлянки от своего нового, навязанного Рапсодовым зама, пришлось переписать все наново, упорядочить первобытный хаос изложения и исключить три пункта, дискредитирующих Бебеева как научного работника. Введя в число авторов себя, Бебеева, руководство завода, нескольких свадебных генералов и Попсуева, Диксон передал статьи главному инженеру. Рапсодов поморщился:

Ну что вы, Яков Борисович, не тот уровень! Мастер, даже старший, ну что вы! — И Попсуева вычеркнули.

Через неделю, к 1 Мая, Попсуеву объявили благодарность и премировали «в размере 100 рублей». А спустя два дня в «Вечерке» появился материал Шебутного, озаглавленный «Признанный спортсмен, непризнанный ученый?» В ней журналист излагал как вещи понятные, так и удивительные. Понятно было, что мастера с диссертацией обули, но многих удивило то, что Попсуев, оказывается, бился за звание чемпиона Европы на саблях.

 

«Признанный спортсмен, непризнанный ученый?

Быть ученым в нашей стране — почетно и заслуженно. На Нежмаше трудится немало ученых, чьи достижения имеют огромное народнохозяйственное значение и дают многомиллионный доход государству. В этом году в одном из основных производств (начальник цеха Н. Т. Берендей) было проведено исследование, позволившее повысить качество контроля, вследствие чего существенно уменьшились издержки производства и получен немалый экономический эффект.

Куратор министерства А. К. Иванов, директор завода И. М. Чуприна, главный инженер к. т. н. Б. Г. Рапсодов, главный технолог к. х. н. Р. П. Зверев, главный приборист к. т. н. И. И. Кандаур, начальник НИЛ д. т. н. Я. Б. Диксон и его заместитель Р. Н. Бебеев в отраслевом сборнике опубликовали две статьи. Результатами работы нежмашевцев заинтересовалась Москва, а также многие предприятия отрасли. По материалам этой работы Бебеев подготовил кандидатскую диссертацию. Защита ее состоится в следующем году.

Не обошлось и без казуса. Так, тов. Н. Т. Берендей заявил нашему корреспонденту о том, что основной вклад в проделанную работу сделал старший мастер цеха С. В. Попсуев, но его почему-то не оказалось в числе авторов статей. И вовсе непонятно, почему диссертацию защищает Бебеев, к данной работе имеющий лишь косвенное отношение: он зять главного инженера Рапсодова. В дирекции завода заявление начальника цеха не подтвердили. При этом разъяснили, что старший мастер Попсуев всего лишь молодой специалист, участвовавший с линейным и контрольным персоналом цеха и других подразделений завода в сборе и обработке данных, и до автора научных статей пока не дорос. Но в техническом отчете он фигурирует среди исполнителей.

Главный инженер подвел черту, заявив: “Желание молодого специалиста Попсуева поскорее остепениться и стать признанным ученым вполне оправданно и понятно, так как наш завод является кузницей творческих кадров. Не исключено, что мастер, который склонен к исследовательской деятельности, со временем будет переведен в НИЛ. Пока же ему, выпускнику столичного вуза, проработавшему на нашем заводе всего ничего, надо поднабраться опыта. Согласитесь, два года — это маловато, чтобы вникнуть в нюансы производства и давать рекомендации по его совершенствованию и корректировке ТУ. Всему свое время, признают и Попсуева. Что же касается заявления начальника цеха тов. Берендея, оно вполне понятно и заслуживает уважения, поскольку Попсуев является одним из лучших его работников. К тому же Попсуев — мастер спорта международного класса, четыре года назад бился за звание чемпиона Европы на саблях. Из-за полученной раны вынужден был уйти из фехтования. Думаю, что если мы и ранили самолюбие производственного мастера, то все же не так сильно, как травмировал мастера спорта клинок победителя в том бою”.

Что ж, по мнению технического руководителя завода, случай с Попсуевым неприятный, но не трагический. Кому-то везет, кто-то становится чемпионом или кандидатом наук, а кто-то остается вторым или кандидатом в кандидаты. Если разобраться, вторых, третьих — большинство, и что без них первые? Ведь и пан Володыевский, помнится, не был чемпионом Европы, а “главный механикус отечества” Кулибин — академиком? Так что, Попсуев, полный вперед!

В заключение хочу сказать пару слов о Попсуеве-спортсмене. Я слежу за фехтованием, знаю не только известных мастеров клинка, но и интересуюсь растущими талантами. Одним из самых перспективных, на мой взгляд, пять лет назад был Сергей Попсуев. В 19 лет став мастером спорта международного класса, он вошел в обойму ведущих советских саблистов. Тренеры не без оснований ожидали от Сергея серьезных успехов в международных соревнованиях, но на кубковых соревнованиях в Венгрии с ним произошел несчастный случай, едва не закончившийся трагедией: в бою клинок итальянца сломался и, как масло, прошил камзол Попсуева. Пройди клинок двумя сантиметрами выше, и этой статьи не было бы. Врачи вытащили Попсуева с того света, но после больницы он уже не смог вернуться в большой спорт. Сергей тогда был студентом четвертого курса Московского энергетического института. Я на время потерял следы Попсуева и вдруг узнал, что по окончании МЭИ он оказался в нашем городе, на Нежмаше. Мне стало интересно, как сложится его жизнь на поприще инженера. Уверен, что я еще не раз вернусь к нашему герою».

Рубить так рубить

Читали это? — спросила Несмеяна, протягивая Попсуеву газету.

Что там? — небрежно спросил он. — Про завод?

Несмеяна ткнула в заголовок «Признанный спортсмен, непризнанный ученый?»:

Про вас. Признание в любви.

Попсуев прочел, взглянул на Несмеяну. Та произнесла с насмешкой:

Видите, чем кончилось? Сколько месяцев убили на эксперименты? Восемь?.. Десять?.. Это пустяк, не расстраивайтесь. Не всю жизнь, как Свияжский. Я же говорила — на заводе не шпагой, рельсом надо махать. А для этого надо, Попсуев, не уметь, а сметь. Смелость города берет.

Попсуев стиснул в кулаке газету и, ни слова не говоря, бегом припустил в заводоуправление. Через десять минут он зашел в приемную главного инженера.

У себя? — хмуро спросил Сергей секретаршу. Та с интересом посмотрела на взъерошенного молодого человека.

Вам что? — певуче протянула она, припоминая: Попсуев, из третьего.

Главный здесь?

В Сергее все кипело. Он понимал, что нарушает субординацию, что еще минута, и его карьера пойдет к черту, но уже не мог справиться со своей злостью на несправедливость судьбы. Справься — понял бы, что судьба всегда благоволила ему, даруя лучший из возможных вариантов. Но нет, нет, нет и нет! Он вновь на дорожке, и еще посмотрим, кто кого! И он не только саблист, но и судья. Душу его наполнял восторг, оттого что он сам замутил все это.

Борис Григорьевич занят, — певуче произнесла секретарша. Она еще в прошлый раз обратила на Попсуева внимание. Диковат, но хорош. Девушка улыбнулась ему: — О чем доложить?

Сергей направился к двери.

Я же сказала, Борис Григорьевич занят, — дрогнувшим, но по-прежнему певучим голосом произнесла она с чарующей улыбкой, встав на пути Попсуева. Тот легко поднял труженицу под локотки — она зажмурилась, когда увидела в его глазах бешеные огоньки, — и отставил в сторону.

Это что же получается?! — с порога бросил Попсуев, взмахивая газетой как саблей.

Я вас не вызывал. Выйдите!

Нет уж! Не уйду, пока не получу ответ, почему меня не включили в число авторов статей и почему ваш зять защищает по моим материалам диссертацию! — Попсуев с грохотом вытащил стул из ряда, упал на него, закинул нога за ногу.

Вы что себе позволяете? — побагровел главный инженер.

В открытую дверь заглянула половина секретарши. Рапсодов как-то беспомощно взглянул на нее и махнул рукой. Та скрылась, и вскоре появился начальник режимной службы Синьков. Преторианец молчком подошел к Попсуеву и крепко взял нахала за шиворот, захватив клок волос. Сергей отбросил стул из-под себя, перехватил руку Синькова, а второй рукой схватил его за мягкий подбородок и швырнул на стол в направлении Рапсодова. Режимник заскользил, сметая бумаги, а Попсуев покинул кабинет, хрястнув дверью. Синьков, не смея взглянуть на Рапсодова, лазил под столом и собирал сметенные листочки.

Секретарша подскочила со своего места и непроизвольно сделала пару шажков к выходу. Сергей сел за ее стол, взял лист чистой бумаги и размашисто набросал на нем несколько строк. Оставив лист на столе, пошел в общежитие.

Я его посажу! Он у меня, сукин сын, на рудники пойдет! Он у меня в дурдоме сгниет! — трясся от возбуждения главный инженер, бестолково перебирая на столе документы и письма, понимая, что все уже свершилось: Попсуев хоть и буян, да герой, а вот он — слабак.

Через пять минут о случившемся доложили Чуприне. Передали и заявление Попсуева: «Директору завода т. Чуприне И. М. от старшего мастера цеха № 3 Сергея Васильевича Попсуева. Заявление. Прошу уволить в связи с подлым поведением руководства завода. С. В. Попсуев».

Чуприна вызвал Рапсодова, с искорками в глазах расспросил, что за корриду устроил тот у себя в кабинете. Главный объяснился, протянул газету. Пока директор читал, Рапсодов не умолкая грозил Попсуеву всеми мыслимыми и немыслимыми карами:

Он у меня волчий билет получит!..

Ладно, Борис Григорьевич, хватит сопли жевать. Сам кашу заварил. Ты заявление читал? А статью? Почитай, почитай! Шибко вы парня обидели.

Кто кого еще обидел…

Сам обиделся? Прям унтер-офицерская вдова! Обиду проглоти, радуйся, что не получил как Синьков. Почему я ничего не знал про это, что автор Попсуев? Почему этот… Бебеев украл чужой труд? Кто готовил это?

НИЛ и главный технолог.

Передай, чтоб подмылись, через десять минут ко мне. И Берендея позови, но не к началу.

Иван Михайлович!..

Чего тебе?

Но я не давал интервью! Я не знаю никакого Кирилла Шебутного!

Ладно, иди! Не знает он… Знаем мы!

 

Крылья, как у ангелов, за спиной

Каково было удивление Попсуева, когда в семь вечера в комнату зашел Чуприна. Сергей лежал, закинув руки под голову и задрав ноги на спинку кровати, и размышлял. Пока вся эта утренняя возня никак не откликнулась, будто ее и не было вовсе. Неясно было, что же теперь делать. Во всяком случае, идти на завод бессмысленно. Надо ждать. Кто-нибудь сам придет. Смирнов или Орест… или Берендей. А то и приедут — менты. И поведут под белы рученьки… А за что?! Раскаяния не было в нем. Он даже представил невообразимое: Рапсодов вызывает на дуэль. А он ему ответит, как Арбенин: «Стреляться? с вами? мне?.. вы в заблужденье».

О Татьяне он не вспомнил ни разу. А вот Несмеянины слова: «Надо, Попсуев, не уметь, а сметь. Смелость города берет» — они не таяли, а, словно детские кораблики, качались на волнах памяти. И такая досада брала от них! А тут еще ее немеркнущее насмешливое лицо…

Лежишь, мастер? — Директор, озирая обстановку, стоял в дверях. За ним угадывались сопровождающие. Взглянув на них, Чуприна закрыл за собой дверь. Сцена напомнила Сергею египетскую фреску: фараон и людишки у его ног.

Попсуев поднялся с кровати.

Да ты лежи. Имеешь право. Я ж пред тобой подлый человек. Чернорабочий или поденщик. Вот только, чтобы знал ты, категорию подлых людей на Руси упразднили еще в одна тысяча семьсот сорок втором году… Мальчишка! Да как смел ты написать мне эту цидульку! — Чуприна достал из кармана свернутый вчетверо листок.

Попсуев молчал, спокойно глядя в глаза директору.

Погодь-ка, — вздохнул Иван Михайлович, положил ему свою широкую ладонь на плечо, усаживая на кровать. — Я зараз.

Он вышел в коридор, притворив за собой дверь. Пару минут слышалась невнятица голосов, потом удаляющиеся шаги. Зашел Чуприна.

Вот что, Сергей Васильевич, поехали ко мне, там в спокойной обстановке решим, ху из ху, а кто пи из пи. Не люблю общаг.

Попсуев молча вышел. В коридоре было пусто. Вахтерша поднялась со стула, завидев их.

Да ты не скачи, Петровна. Как спина-то?

Да спасибочки, Иван Михайлович, сижу вот.

Ну, сиди-сиди. Дюже не прыгай. Моя шкуркой лечится.

Привет ей!

На улице тоже никого не было. Подошли к черной директорской «Волге».

Свободен пока, Василий, я сам, — сказал Чуприна водителю. Взглянул на часы. — Часика через два позвони.

Директорская квартира располагалась неподалеку в одной из первых городских пятиэтажек элитного тридцать третьего квартала. На просторной площадке второго этажа была еще одна дверь, также обитая черным дерматином.

Там твой хороший знакомый живет, — ухмыльнулся директор. — Рапсодов. Заходи. Полина Власовна, знакомься: Сергей Васильевич.

Полина Власовна подала руку Попсуеву, приветливо улыбнулась и скрылась на кухне. У Сергея как-то разом снялся напряг в теле и мыслях. Громадная прихожая полногабаритной квартиры с несколькими пальмочками в горшках произвела на гостя неизгладимое впечатление.

Небось, лучше, чем в ночлежке? Тапки обувай, проходи в кабинет. А я пойду блюда закажу. Не ел, поди? Да и я весь день не трескал. На кухню не приглашаю, извини, погром. Раковины меняю. Вон на диван падай.

Попсуев не удивился, что директор сам меняет раковины. О Чуприне шла молва, что он всего в жизни добился своими руками, даже по дому и на даче все делает сам.

Сергей сел на огромный кожаный диван, огляделся. В угловой квадратной комнате с высокими потолками и двумя широкими окнами стоял широкий же стол и несколько стульев. Два книжных шкафа забиты книгами. В углу два кожаных кресла, журнальный столик, торшер. Попсуев наклонился к полу, разглядывая празднично-яркий паркет. На светлом фоне выделялись темные волокна, придававшие объемность рисунку. Сергей погладил плашки пальцами.

Сам укладывал, — с гордостью похвастал Чуприна. — Ясеневый. Плашки не абы какие — селект, два дня отбирал. Как?

Классно, Иван Михайлович, — искренне похвалил Попсуев.

Классно… — повторил Чуприна. — Вам все классно. Высший класс! Один чех обучил в сорок девятом году. Сам-то он мастер по старинным дворцовым паркетам.

А тут чего делал?

А тут бетон мешал. Зэк. Руки золотые, но горячие, с кем-то поцапался и сгоряча своротил скулу. А ему еще халтурку левую припаяли… Завод-то мы строили вместе со спецконтингентом в одной зоне. Там и работали, там и спали. Вот, хочешь альбом поглядеть, нигде не увидишь больше, даже в заводском музее.

Чуприна вытащил из сейфа в шкафу толстый в кожаном переплете альбом.

Подь сюда. — Он сел в кресло, перевернул обложку. — Вот так завод начинался, с этой котловины, с этого болота. Я вон тот, худющий. Ты полистай пока, а я Полину Власовну проведаю, что-то она тянет.

На черно-белых фотографиях были запечатлены удивительно простодушные люди, прилежно-строгие или с застенчивыми улыбками и капельками света в глазах, со светлыми лицами, на которых вовсе не было того страха, о котором в последнее время прожужжали уши озабоченные народным счастьем телеведущие. Попсуев почувствовал в себе странную зависть к этим доживающим сегодня свою жизнь людям. С бутылкой «Петровской» водки зашел Чуприна, следом Полина Власовна закатила столик.

Нам сюда, Поль, в креслах посидим. Падай, Сергей Васильевич. — Чуприна разлил водку, полюбовался на свет: — Янтарь, искры брызжут. Ну, за консенсус! Помидорки бери, Сергей Васильевич, закусывай, огурки. Сам солил. Тут вишневый лист, дубовый, смородиновый.

Попсуев с удовольствием похрустел терпким огурчиком, с наслаждением высосал сладкий острый помидор и с удивлением осознал, что не чувствует никакой дистанции между директором и собой, хотя отдавал себе отчет, что эта дистанция огромна, больше Скалозубовой.

Полистал? Как альбом?

Полистал. Сначала подумал — кладбище ушедших мгновений, а потом передумал — роддом будущих.

Правильно передумал. Ты, я гляжу, поэт. На заводе должны работать поэты. Без них развития не будет. Кстати, ты стихи здорово читаешь. В ДК на вечере. Мне понравилось. В кружок ходил?

В институтском театре играл.

Всюду успел. — Чуприна помолчал, лицо его разгладилось, и в глазах появилась мечтательность. — Дивишься, поди, глядя на нас тогдашних? Я и сам дивлюсь. Будто и не мы то. У меня в смене Еськов был, помер уже. Когда женился, директор Земцов квартиру ему выделил, а тот — куды мне, комнаты хватит. И его тогда все прекрасно поняли, это сейчас за сапоги югославские удавятся. Общий у всех язык был, русский еще. Не знаю, когда вы оглянетесь назад, что увидите. Себя, небось, не признаете. Так быстро все меняется… и не к лучшему. К концу, что ли… — задумался Чуприна. — Ладно, соловья баснями не кормят, наливать надо. — Он с добродушным смешком разлил водку. — У нас поговорка на стройке была: думай меньше, бери больше, кидай дальше. Думать — не всегда полезно. Порой лучше брать и кидать, чем лежать и думать.

Почему же, — возразил Сергей, — можно и с думой кидать.

Ага, спасибо за подсказку. — Чуприна достал из кармашка заявление Попсуева, развернул его, прочитал, подняв бровь, с заметным удовольствием разорвал пополам и еще раз пополам и кинул обрывки в корзину под стол. Взял в руки рюмку и чокнулся с Сергеем. — За это и выпьем. Кто старое помянет, тому глаз вон. Хороша, сволочь, вот тут так и жгеть… Будем считать, ничего не было. Не тревожься, никто не вякнет… и волос с твоей головы не упадет.

Да я за это и не беспокоюсь.

Верю. Синькова ты хорошо покатал. Как по катку. Фехтовал за сборную?

Да, приходилось, — покраснел Попсуев.

Да ты не смущайся. Это я должен смущаться. Не каждый день за столом с обладателем кубков сидишь. Знаю про тебя. Среди наших зэков тоже спортсмены были, даже чемпионы. Давай на диванчик присядем, поглядим в альбом.

Они выпили по третьей рюмке и уселись на диван.

Не торопишься? — обратился он к Попсуеву.

Нет.

И я не тороплюсь. Торопиться по жизни — не жить. Вот гляди. Это промплощадка. Ее сам министр выбирал. Два раза приезжал. Тут везде были болота. А вот под нами, — он похлопал по дивану, — озеро. Утки плавали, охотники охотились. Это я бурю с солдатами площадку, беру пробы грунта для исследования. Чуток пробуришь — вода стоит: грунт-то — плывун… Это я на практике под Москвой. Вот принимаю оборудование. А вот в июле сорок девятого вместе с первыми кадрами, я за ними ездил в Воронеж и Ростов, в тех краях моя станица. На Северском Донце. Не бывал? А это моя первая хата.

На пожелтевшей фотографии была небольшая комната, одна к другой семь кроватей, тумбочки, стол в углу, на нем электрическая плитка.

Тут нас было двенадцать человек.

Не понял, Иван Михайлович. Кроватей-то семь.

А чего тут понимать? На двоих одна кровать, спали по сменам. Пока один на смене, другой отсыпается. Седьмая — для больных и командированных.

А чего потолка не видать?

Высоко потому что, одиннадцать метров. С нас квартплату поначалу не за квадратные метры, а за кубические брали. Потом разобрались. А вот эти красавцы — зэки. Они на самых тяжелых работах были.

И что, вот так вместе, не раздельно?

Тогда в школе мальчики и девочки учились раздельно, а с зэками нет, вместе. Да они нас и не напрягали шибко. Их словно и не было. Двери мы не запирали. Фортки настежь. Воровства не было. Да и чего воровать? Чайник, если у кого, это как ГАЗ М-20 «Победа». А из них треть были рецидивисты.

И долго жили так?

Да не очень. С полгода, а потом на поселке дома стали сдавать, семейным комнаты выделять. Там же расселяли и одиноких, человек по пять.

В основном молодые все, — Попсуев вглядывался в лица, стараясь угадать в них сегодняшних стариков, — вот тут вообще дети. Только чересчур серьезные.

Молодым везде у нас дорога. — Чуприна закрыл глаза и очень ярко вспомнил заводскую площадку сорок девятого года, «зону». Она была как огромная незаживающая рана, с многочисленными растворобетонными узлами, где день и ночь кипела работа и, как черви, копошился подлый люд. Станки под открытым небом. Стены без крыш, зияющие оконные проемы. Снег на оборудовании, вода. Нескончаемый холод, пронизывающий до костей… — Стариков-то и не было тогда, не успели еще состариться. Рабочим шестнадцать лет, мастерам — двадцать, начальникам — тридцать, ну а конторским — под сорок лет, фронтовики. А вот глянь-ка на чумазеньких…

Шахтеры?

Мы после смены. Это не уголь и не грязь, снег такой. От сажи все черное было, вон там паровоз стоял, отапливал корпус. А вот я — начальник смены, с усами, Полину охмурял, устанавливаю забор-«колючку» по периметру завода.

На фотографии Чуприна кувалдой загонял кол в землю. На следующей фотографии Попсуев с удивлением увидел намалеванных на стене голых женщин, мастерски прорисованные мужские и женские гениталии, отборную матерщину, забористые стишки.

А-а, это наша «Третьяковка», — с усмешкой сказал Чуприна. — Попадались просто асы. Зэки всякие сидели. Но по пятьдесят восьмой ни одного, все уголовники. С нынешними не сравнить: вежливые, предупредительные, просто нянечки из садика. Когда стали монтировать оборудование, первыми стахановцами были они. Монтаж, кровь из носу, выполняли на сто пятьдесят один процент — за это им сокращали срок. А мы в качестве кураторов проверяли их работу и просчитывали процент выработки. С чехом я тогда и сошелся. Пршимысл звали, не выговоришь. Каюсь, разок-другой завысил, но процентов на пять. Колбасу иногда носил ему, водку. Пару раз задерживали, объявляли выговор. А на мне этих выговоров, как репьев на псе… Это я первого апреля пятидесятого года… видишь, какой гордый стою, подбоченился. А ведь это, можно сказать, после пинка чуть-чуть не вылетел с завода.

Было такое?

Да с кем не бывало по-молодому, — подмигнул Иван Михайлович. — Позвонила секретарша директорская, вызывает Земцов. Земцов крутой мужик был, не чета последующим директорам. Не то чтобы струхнул я, а прикинул, зачем я ему сдался «первого апреля никому не веря», к тому же суббота была… и не пошел. А в понедельник вызывают уже на ковер. Захожу, а он меня с порога по матушке: за тобой что, так-растак, конвой посылать?! А я что, я тоже не лыком шит, фронт за спиной, как крылья у ангела. Я ему в ответ. Он мне в три этажа, а я ему еще и с мезонином. А сами — глаза в глаза, кто кого, как два сверла. Штукатурка сыпалась от матюгов. «Диплом ложь на стол!» — орет. А я ему: «Хрен дам! Самому нужен! Не вы давали, не вам отбирать!» С тем хлобыстнул дверью и к себе ушел.

Чуприна замолчал, вглядываясь в фото. Казалось, в его глазах они оживали.

А потом? — не выдержал Попсуев.

Что — потом?.. А, с Земцовым?.. Помирились. Два мужика завсегда помирятся, если у них крылья, как у ангелов, за спиной. Сам ко мне пришел.

Иван Михайлович… — заглянула в кабинет Полина Власовна.

Ну что ж, Сергей Васильевич. — Чуприна поднялся. — Рад был с тобой запросто погуторить. Ты мужик, гляжу, хоть и ерш, да в уме. Не прав Рапсодов, зятя двигает. Да и завидует: такую работу провернуть! На заводе вряд ли еще кто так сможет. Завтра в цех выходи, Берендея порадуй. Станут забижать, по столам больше кадрами не разбрасывайся, ко мне приходи, жалься. А лучше не жалься. Я не всегда такой добрый… Ладно, ступай.

Попсуев поблагодарил хозяев, обулся, надел пальто и взялся за ручку двери. Ему не хотелось уходить из этого ставшего вдруг родным дома. Он со щемящим чувством подумал, что такой приязни к чужому углу он не испытывал уже почти пятнадцать лет.

Да… — остановил его Чуприна. — Ты уж извини, в авторы тебя не впишешь, поздно, но и Бебееву кандидатом не быть! Отзовем автореферат. Тебя я отмечу, не сейчас. Эффект, что насчитают плановики для всех этих «авторов», перечислим на детдом. А на свои я еще одну коровенку в Голландии куплю, для нашего совхоза. Есть у меня такая традиция — премиальные на коров трачу, на голландскую породу. У них молоко — как сливки, жирность больше четырех процентов! Уж шибко люблю их продукцию. Больше заводской.

Попсуев молча кивнул — ему вдруг перехватило горло — и вышел с теплым чувством в груди. Весь свет показался родным, хоть и была темень на дворе, там, где тянулись рядами гаражи.

Из записок Попсуева

Только вышел от Чуприны, гляжу, от гаражей навстречу идет мужчина. Поравнялись. Бебеев. «Привет, — говорю. — К тестю?» А он, оказывается, и не мужчина вовсе, шарахнулся от меня как черт от ладана. Невольно захохотал ему вслед, как Мефистофель, и проорал: «Смотри, Робертино, защитишься — убью!» И так легко стало на душе, словно от смертного греха освободился. Главное не в той грязи, что вокруг, а в той чистоте, которая в тебе…

Вакансии всегда есть

Чуприна вызвал к себе Берендея, дольше обычного расспрашивал о цеховых делах, интересовался нуждами, что-то записывал в своей книжечке, а в конце встречи спросил:

Ну что, Никита Тарасыч, кадров, говоришь, тебе не даю? Жалишься всем, что не даю, жалься и мне.

А чего жаловаться? Бесполезно!

Почему — бесполезно? Небось, не вдую… Ладно, Берендей. Тебе сколь мастеров надо? Двух? Будут тебе молодые! Дронов, небось, уж просветил, пришли на завод. Трех человек хватит?

Берендей просиял:

Иван Михайлович, конечно!

Вот и ладно. А одного у тебя зараз заберу. Для компенсации.

А кого?

Да тоже из молодых, но трошки обкатанного. Попсуева отдашь?

Нет, только не его!

Почему?

Чего спрашиваете? Нужен. Только стали разбираться с браком...

Свияжский зарплату получает, пусть разбирается.

Так нельзя, Иван Михайлович. Только подготовил себе спеца, старшим мастером провел — вы забираете!

Вот и хорошо, что подготовил. Одного сковал, значит. Сердечное тебе спасибо. Он теперь для другого дела нужен. Все, не возражай, не порть себе день… Постой-постой, а уж не на место ли Свияжского ты его мыслишь?

От вас ничего не скроешь, Иван Михайлович.

А то! Не, мысль дельная. Я тоже, пожалуй, подумаю над ней. Сейчас рановато, но через годик-другой — почему же… Ладно, иди. Да, про футеровку на третьей печи не забудь!

Чуприна тут же вызвал Дронова и велел ему подготовить приказ о назначении Попсуева начальником второго участка, вместо Поповой.

Как? — растерянно поглядел на директора Дронов. — Она… что?..

Уходит. Разговаривал с ней. Не хочет, а куда ей дальше? Только вперед ногами. А это не дело — с завода. Ей на днях семьдесят. Она что, тебе родня?

Нет. Ты ж хотел Попсуева на девятый цех бросить?

Расхотел. Да ты не переживай! Все уйдем.

Тебе-то, Иван Михайлович, грех жаловаться.

А ты, Савелий Федотыч, не квакай. Чего тебе начальником цеха не сиделось? Я тебя не гнал. Вот и сиди теперь в своем болоте и не квакай.

Да вот квакаю, раз в болоте.

И не квакай.

Свято место пусто не бывает

Берендей был рад за Попсуева, но больше, конечно, огорчен потерей для цеха. «Раньше времени Серёга высунулся, и я не придержал. Чего ж будет теперь?..»

Заглянула Попова.

Примешь, Никитушка?

Да заходите, раз уж пришли, — вздохнул Берендей. — Приму, Анастасия Сергеевна. Я как терапевт: сплошные приемы.

А что так тяжело вздыхаешь? Переел?

Попсуева забирают.

Куда?

Не сказал. — Берендей ткнул пальцем вверх.

Может, заместо меня?

Куда — заместо тебя?

Так я все, Никита Тарасыч, ухожу. Вот принесла заявление.

Постой-постой. Что за день сегодня? Куда ты уходишь?

А туда, куда все уходят. На пенсию. Состоялась у меня аудиенция с Чуприной. Поблагодарил он меня за доблестный труд… и, как в этой «Юноне»: «Я тебя никогда не забуду». Ну и про партию с правительством добавил.

Шутите, Анастасия Сергеевна, да? Мне сегодня не до шуток.

Да какие уж тут шутки? На полном серьезе, Никита Тарасыч.

Когда состоялась аудиенция? Я только что от него. Он и словом не обмолвился о вашем уходе.

А что это ты сразу на «вы» перешел? Уже сразу и чужая стала? Вчера позвонил мне, пригласил. Чаем угостил.

И когда отходная будет?

Как и положено. Через две недели юбилей, в отпуск, а потом и вчистую. Уж, когда уйду, ты за моей Татьяной пригляди, одна она, сердечная. Мечется, втюрилась в твоего Попсуева, а он как кот с мышкой…

Анастасия Сергеевна говорила вроде спокойно, но Берендей за годы работы с людьми научился не только прятаться от их разъедающих, как кислота, чувств, но и безошибочно их угадывать. Судя по всему, старушка находилась в состоянии сильнейшего стресса, на грани обморока.

Берендей пригляделся к ней. На ее лице трудно было уловить что-то новое. Оно было все изборождено морщинами, длинный седой волосок торчал из родинки на подбородке, на лбу едва заметно розовело пятно от давнишнего химического ожога, да правая бровь была тоньше и светлее левой. Он перевел взгляд ниже, и ему стало не по себе от ее дрожащих рук. Анастасия Сергеевна судорожно сунула их под стол на колени.

Берендей нажал кнопку, заглянула секретарша.

Надя, организуй нам с Анастасией Сергеевной чаек. И никого не пускай.

Да спасибо, Никитушка, пойду я. Дел невпроворот…

Не дури, Сергеевна! На хрен дела! Поговорим.

Больше часа Никита Тарасыч говорил ей непонятно зачем общие слова про то, что им обоим было понятно без всяких слов. Говорил про дачу, про отдых и лечение, про то, что пенсионный отдел ежегодно будет выделять ей путевку в санаторий. Про то, что она наконец-то походит по театрам и почитает книжки…

Берендею было очень стыдно говорить ей все это. По большому счету, утешать могла и должна была она — это было ее выстраданное право, и больше ничье. Но при этом он испытывал почти инстинктивную потребность высказать Анастасии Сергеевне все доброе, что накопилось у него в душе не только к ней, а и ко всем ветеранам, которые сделали его таким, каким он стал, которые донесли его жизнь до сегодняшнего дня, не замутив и не расплескав…

Когда Попова ушла, Берендей позвонил Чуприне.

Иван Михайлович, у меня новость.

Знаю. И не одна.

А какая вторая? — насторожился Берендей.

Попсуева готовь на ее место.

Из записок Попсуева

Как теперь подойти к ней? Похоже, она догадывается о моих отношениях с Таней. Строга, холодна, льдина. Пробовал с шуткой подходить, цветами, стихами, вызвал лишь недоумение. Такое ощущение, что она не от мира сего. Может, и впрямь из другого? А может, для нее этого мира нет?..

Напоминание о главном в жизни

Прошло две недели. Попсуев сдержанно упивался славой, но та, ради кого он и совершил свой подвиг, избегала его. За все это время Сергей, подменяя заболевшего мастера в своей бывшей бригаде, провел еще один цикл измерений. Несмеяну он встречал лишь на диспетчерских и ни разу не поговорил с ней. Он не раз задумывался, что делать ему в этой обычной, но для него необычной ситуации двусмысленности. Когда он думал о Татьяне или был с ней, он непременно вспоминал о Несмеяне, но когда находился рядом с царевной или просто думал о ней, то начисто забывал Таню. Вот и весь сказ, от которого было не по себе.

Как-то в начале ночной смены в конце коридора Попсуев увидел женщину в белом. Светланова шла ему навстречу, остановилась, поздоровалась с ним, а он вдруг взял ее за руку.

Что-то хотите сказать мне, Сергей Васильевич?

Нет, просто давно не виделись.

Да, три дня уже… А у меня вот есть что сказать. Рекламация поступила. Завтра едем с вами на комбинат. Не помогли, Сергей Васильевич, ваши эксперименты. Прошел брак.

А куда смотрит ОТК?

В светлое будущее. Билеты на автобус возьмете?

Чего ж не взять? Места рядом возьму, чтоб локоток ваш ощущать.

Мы завтра едем, а послезавтра Берендей и остальные. Он передал, чтобы вы домой шли, а за себя Смирнова оставили. Деньги есть?

Найдутся.

«Целый день одни, в гостиничном раю!» — ликовал Сергей.

До отправления автобуса оставалось пять минут, а Светлановой все не было. Сергей направился к остановке троллейбуса и тут увидел берендеевские «Жигули». Из машины вышли Никита Тарасыч и Несмеяна.

Привет! — Берендей протянул руку.

Привет, Никита Тарасович. А я уж беспокоиться стал, не опоздает ли Несмеяна Павловна.

Со мной не опоздает. — В добродушно-снисходительном тоне Попсуев уловил хозяйскую нотку в отношении Несмеяны, и это разом остудило и отрезвило его. «Локотка не ощутим», — подумал он.

Ну и где же ваш локоток? — первое, что услышал Сергей, как только они уселись на сиденья. — Да не держите руку на весу, устанете.

Мне не привыкать, — буркнул Попсуев, но Светланова взяла его руку и положила на подлокотник.

Вот так. Как ощущения?

Божественные.

Автобус тронулся, и Попсуев не расслышал, о чем его спросила попутчица, но, видно, ответил впопад, так как Несмеяна улыбнулась. Минут десять Светланова говорила о том, что просил ее передать Попсуеву Берендей, а потом оба, убаюканные ездой, задремали.

Днем были в Чижевске. Их поселили в соседних двухместных номерах, в которых других постояльцев не было. До вечера они знакомились с материалами, подготовленными комбинатом.

Пора ужинать. — Светланова посмотрела на часы. — Семь часов уже.

Тут ресторан неплохой. Мы с Берендеем были пару раз.

Я знаю.

Они заняли столик в глубине зала. Официант расторопно обслужил их. Для начала принес «Плиску», красную рыбку, лимончик.

Глоток коньяка согрел и отрезвил голову. Сергей стал смотреть на Несмеяну ясным взором и пытался понять, насколько серьезно у нее с Берендеем и помешает ли это его ухаживаниям. Не вникая в смысл фраз, он делился своими спортивными воспоминаниями, шутил, был в ударе. Несмеяна, похоже, оттаяла, улыбалась, но Попсуев все еще чувствовал себя рядом с ней мальчишкой.

Куда пойдем, Сергей? — неожиданно спросила Светланова.

Конечно, ко мне! — грубовато бросил Попсуев. — Если ты не против.

Вот так сразу — к тебе?

А чего тянуть?

Действительно — чего? Пошли. У тебя душ хороший? У меня рожок забит.

«Вот и свершилось», — подумал Сергей.

Отличный рожок, как брандспойт.

Это обнадеживает, — улыбнулась Несмеяна, и ее улыбка показалась Попсуеву обворожительной.

Еще не закрыв дверь, Сергей обнял спутницу.

Постой, постой, постой! — Несмеяна освободилась из объятий. — Ну и клешни у тебя! Ты чего это, на стометровке? Посиди, подумай.

О чем думать?

О куртуазности и галантности. — И Светланова вышла, помахав Попсуеву ручкой, как ребенку. — Пока, пока, пока, мой милый Ланселот!

Увидев хмурого Попсуева утром, Несмеяна посочувствовала ему:

Не выспался? Что ж так, Сергей Васильевич?

Да думал ночью, что заразно все, что зовется куртуазно.

Что и говорить, начинался трудовой день, в котором куртуазностью и не пахло. Когда собралась вся комиссия и с утра до ночи не прекращались споры до хрипоты, о любви не думалось, но и то обстоятельство, что приехавшего Берендея поселили в одноместном номере, а все двухместные «доукомплектовали», наполнило Сергея тоской. Поздно вечером, когда все разошлись по своим комнатам, Попсуев пару раз выскакивал на улицу вроде как освежиться, а на самом деле — пройти мимо номера Берендея и услышать несущиеся оттуда душераздирающие звуки чужой любви. Вот только тихо было, тихо, ни звука!

Отчаянно ревело все внутри Сергея.

Из записок Попсуева

Не успел стать замом, а уже раскатал губу на начальника цеха. Куда рвусь? Накинешь тигровую шкуру, а станешь ли витязем? Да и какой витязь, одна суета. Ходить по цеху в поисках нарушений? Можно и не ходить. На летучке вассалы сами о них расскажут. Чем больше наклепают на других, тем больше премии достанется им. И все это под ор об общем благе.

Написал чушь. Все не так. Это поверхностный взгляд. А на самом деле все заинтересованы работать хорошо и честно, на совесть. Это понимаешь только после нескольких лет работы. «Берендеево царство» — самый большой и самый старый цех на заводе, в нем даже запах обрел привкус истории. Не пропитавшись им, не понять, почему для работяг цех милее родного дома. Хочу обратиться к вам, господа балаболы, от имени трудящегося народа: не воротите нос от запаха производства! Это не запах потребления, который сопутствует всякому разложению.

Господи, кому я это и для чего написал?..

Не каждый день счастье

С Несмеяной Попсуев был на «вы» и неизменно вежлив.

Только после вас, — сказал он и перед лифтом, столкнувшись с нею в вестибюле заводоуправления.

«Что она делает тут? — настороженно подумал Сергей, с досадой на свою ревность. — Хотя… чего это я? Нас ничто не связывает».

В лифт первым заходит мужчина, — бросила Светланова, зашла первой и нажала кнопку.

Она глядела сквозь Попсуева, когда тот выпустил ее на третьем этаже. «Дура!» — едва не крикнул он ей вслед.

Сергей постоянно ощущал присутствие Несмеяны. Часто казалось, что она стоит у него за спиной и смотрит ему в затылок. Запах ее, свежий, как запах арбуза, проник внутрь, наполнил сладкой вожделенной влагой. В ожидании непонятно чего его била дрожь, и он готов был ежесекундно взорваться. Вечером Попсуев решительно услал Татьяну домой, сославшись на нездоровье.

Сергей помнил много цитат и афоризмов. Он с шести лет читал классиков, так как в домашней библиотеке были только подписки, и невольно запоминал все, что нравилось, волновало или было непонятно. Почему-то больше других легли на душу Шекспир и Мольер, и еще Ростан, пьесу которого «Сирано де Бержерак» он выучил наизусть в восемь лет, после чего и пошел в секцию фехтования. Потом уже, спустя годы, запомнившимся фразам возвращался их первоначальный смысл. Он нет-нет да и цитировал их, как правило к месту.

Попсуев весь следующий день пребывал в возбужденном состоянии, а после работы увязался проводить Несмеяну домой. Настроение у него было паршиво-приподнятое, ему казалось, что он нерешителен, но в то же время нацелен на победу, как клинок в бою. Как нарочно, в небе светила полная луна, и две тени не давали обогнать себя. По пути Сергей сыпал цитатами, пока спутница не осадила его, уже возле своего подъезда, прямо в конусе света:

Вы, Попсуев, достали книгу мудрых мыслей? Помогает, когда мало своих. Пять минут почитаешь, и уже пора девушкам сливать.

А что еще делать мужчине?

Мужчине? — Попсуев впервые заметил огонек в ее глазах. Он готов был поклясться — это огонек ярости.

«Задел, наконец-то зацепил тебя! — ликовал Сергей. — Вот где твой черт прячется, в словечках!» И он резко, но не сильно взял ее за руки и взглянул ей в глаза. От ее ли глаз, от близости ли, а может, от своих взметенных чувств, воспринявших спокойствие Несмеяны как согласие на близость, Попсуев почувствовал в себе восторг и слабость. Сергей дрожал, и ему казалось, что и она дрожит и вообще — от страсти дрожит весь мир. Несмеяна глядела не моргая, как кошка, ему в глаза, и в них он ничего не видел, только две свои маленькие бестолковые головы. Она не освобождала рук, но и не давала обнять себя. И как хорошо, что никого не было рядом!

Что же, мужчина… — вздохнула она, так и не переглядев Сергея. — Пойдем. В гостинице вы поторопились. Тетя Лина у тети Шуры гостит. — Она высвободила свои руки, не прилагая усилий, воздушно-небрежным жестом.

Поднимались по лестнице молча, Несмеяна впереди. Попсуев, закрыв дверь, обнял ее в прихожей, но она вывернулась («Какая гибкая и сильная!» — подумал Сергей) и покачала головой:

Опять?.. Куртуазно поужинаем, я есть хочу.

Попсуев ел рассеянно, без аппетита, не замечая вкуса пищи и вина, будто ему предстоял бой с чемпионом Европы. Несмеяна с насмешкой — так казалось ему — глядела на него. Разговор не клеился. Она включила приемник.

Наелся? — спросила хозяйка, убирая посуду в раковину. Не спеша помыла ее, аккуратно расставила в сушке. Она точно нарочно тянула время, видимо, получая от этого тончайшее наслаждение. Вытерла плиту. Потом стол. Пальцем отковыряла приставшую точечку. Подмела крошки.

Попсуев молчал. Делал вид, что слушает музыку из приемника, а сам, как кот, следил за каждым ее движением. Она все время была на расстоянии вытянутой руки, даже ближе, но он не посмел прикоснуться к ней.

Может, еще чего?

Спасибо, очень вкусно.

Садись в кресло, — махнула рукой Несмеяна. — Я сейчас.

Она ушла в ванную. Зашумела вода в бачке, забил громко, потом тише душ, послышался шелест, звякнули баночки. Минут через десять она вышла в халате, застегнутом на все пуговки.

Теперь ты. Полотенце голубое.

Попсуев принял душ, не чувствуя в себе ни малейшего желания близости. Перед глазами стоял наглухо застегнутый халат. Растерся докрасна махровым полотенцем и, обвязавшись им, вышел из ванной.

Несмеяна возле трюмо легонько вбивала в щеки и в лоб крем.

Помылся? Воду не расплескал?

Не расплескал, — ответил Сергей, подходя к ней и не зная, обнять ее или подождать.

Садись в кресло. Это сюда ранили? — Она указала мизинцем на шрам. Поставила баночку на трельяж, сделала к Попсуеву два шага. — Нравлюсь? — спросила она. На этот типично женский вопрос у Попсуева всегда был готов четкий положительно мужской ответ. Но сегодня что-то не складывалось.

Да, — произнес наконец Сергей. — Ты богиня.

И что? — спросила богиня, подойдя к нему.

Попсуев встал с кресла, обхватил ее руками и так сильно прижал к себе, что она взвизгнула по-бабьи.

Ты не хочешь себя оставить Татьяне?

Он глядел ей в глаза так, что Несмеяне стало на мгновение жутко.

Не пойму, ты меня так сильно любишь или ненавидишь?

Попсуев опустил руки, молчал.

Посиди подумай, а я пока посмотрю новости. — Несмеяна включила телевизор. — Оденься, прохладно ведь.

Попсуев стал одеваться.

Оставайся, поздно уже. — Несмеяна постелила простыню на диван, дала одеяло и подушку. — Ты тут, а я там. Не перепутай. — И ушла в спальню.

Уснул Сергей только под утро. Он глядел на круглую луну в окне, и та подсказывала ему: «Иди! Иди в спальню, она ждет!» — но он так и не пошел. Почему не пошел? Ответ на этот вопрос он искал много лет.

Утром Попсуева разбудили:

Выглянь в окно, мусорка не пришла? Вынеси ведро.

Возле машины Попсуев столкнулся с Закировым. Тот не выразил удивления, пожал ему руку и, бросив:

Прохладно что-то, — зашел в подъезд, не дожидаясь, когда Попсуев выскоблит палочкой прилипшую бумажку.

Когда уходили из дома, Несмеяна сказала:

Ты лучше, чем я думала, — поцеловала Сергея в щечку и пальчиком стерла след от губной помады. Она тоже не спала всю ночь.

На работе Сергей и Несмеяна виделись только на диспетчерских. Надо отдать должное Закирову, никто в цехе не узнал об их как бы романе. День, другой, третий — ни разу не перекинулись словом, будто не о чем было говорить и не мучила обоих бессонница. Татьяны Сергей избегал, сославшись на неотложность задания.

Утром в пятницу Попсуев едва не уснул на совещании. Уронив голову, встрепенулся: на него насмешливо смотрела Несмеяна. Вконец измотанный, он подсел к ней в столовке, тускло взглянул на нее, увидел все ту же насмешку в ее глазах.

Как теть Лина? Все еще у теть Шуры?

У теть Шуры.

Встретимся?

А мы разве расставались? — прикоснулась она к его руке.

За ужином Несмеяна сказала:

Знаешь, что мне больше всего хочется? Невестой побыть, в фате… и чтоб не совестно было при этом.

Ты что, девушка?.. А как же?..

Сплетни обо мне? Так они и есть сплетни. Доброе всегда в сплетнях. Поживи на диване месяц. Выдержишь — в загс поведешь. Нет — нет.

Ничего не ответил Попсуев. Покорно остался. И вновь в окне светила провокатор луна, и вновь не давала спать своими коварными речами.

Цена искренности

В субботу Попсуев проснулся часов в девять, Несмеяна возилась на кухне. Шкворчало что-то на сковородке, пахло ванилью. От постоянного недосыпа Сергей был слаб и разбит, как после болезни.

Умывайся скорей! — крикнула Несмеяна. — Сырники готовы.

После сырников она отправила Попсуева в общежитие.

Давай, давай, кабальеро, теть Лина сейчас заедет. Не хочу объясняться. Тетушка понимает все чересчур прямолинейно. В понедельник она уйдет.

В общежитии Попсуев, не раздеваясь, упал на кровать и тут же уснул. Вскоре пришла Татьяна с сумкой продуктов, скинула пальтецо, присела к нему на кровать и залезла под рубашку холодными ладошками.

Замерзла! — прижалась она к нему. — Ты чего три дня не заходил?

Сергей инстинктивно оттолкнул ее от себя и раздраженно бросил:

Танюха, давай прервем на время наши сношения, а?

У Татьяны на глаза навернулись слезы. Попсуев захотел сгладить грубость, обнял девушку, но она вырвалась, подхватила пальто и выскочила из комнаты.

В воскресенье Попсуев проспал весь день, а в понедельник после диспетчерской хотел договориться с Несмеяной на вечер. Та о чем-то беседовала со Свияжским. Сергей вышел в коридор. Там его поджидала Татьяна, сразу же направившаяся к нему.

Сергей, у меня к тебе разговор.

Извини, я занят, — оглянулся Попсуев. Из кабинета вышла Несмеяна. Сергей подался было к ней, но она прошла мимо него, как мимо пустого места. Татьяна, как показалось Попсуеву, с ненавистью посмотрела ей вслед.

О чем ты хотела поговорить? — спросил он.

Ни о чем! — бросила девушка, развернулась и ушла.

Попсуев пошел следом на участок. Мыслей не было никаких, и к легкому шуму в голове прибавился шум цеха.

Ну и как? — крикнул Закиров, столкнувшись с Попсуевым в центральном проходе.

Что? — переспросил Сергей.

Не фригидная?

Что? — Попсуев даже не поверил, что услышал именно эти слова.

Закиров махнул рукой и пошел дальше. А Сергей вдруг почувствовал из-за неопределенности грядущих часов злость на самого себя. С Несмеяной было все ясно, она держит марку, а вот с Танькой надо объясниться. Он свернул в ОТК и в дверях столкнулся со Светлановой и двумя контролерами.

Вы ко мне? — спросила она.

Да... Нет.

Так да или нет? — насмешливо посмотрела она на него. Контролеры прыснули со смеху. — Подождите меня там, через пятнадцать минут приду, — сказала она им. — Поднимемся ко мне?

Попсуев кивнул. В этот момент из комнаты ОТК вышла Татьяна. Ее взгляд буквально впился в них обоих. «Это все», — решил Попсуев, развел руками в стороны и с чувством облегчения поспешил за ушедшей вперед Светлановой. В кабинете Несмеяна, не садясь за стол, спросила, глядя Попсуеву в глаза:

Что, парниша, оставил себя еще и на Татьяну? Хо-хо?

Сергей сделал к ней шаг, но она упредила его порыв:

Не подходи. Разберись-ка в своих чувствах.

Тут в кабинет зашел Берендей:

Несь, я забыл… А, Попсуев…

Значит, подумаете над моим предложением? — обратилась к Попсуеву Несмеяна, а затем к Берендею: — Слушаю вас, Никита Тарасыч.

Сергей с горящими щеками вышел. Он вновь спустился в цех и вновь встретил в центральном проходе Закирова. Тот опять что-то прокричал ему, но он не расслышал и отмахнулся. Ему стало вдруг все равно, что о нем думают другие, что о них с Несмеяной думают другие, что думает о них и о нем Татьяна. Ему было лишь не все равно, что думает о нем и об их отношениях сама Несмеяна. Он понял, что, не прояснив все, к прежним отношениям с царевной не вернуться.

Попсуев направился в комнату ОТК. Поздоровался со всеми, подошел к Татьяне:

Тань, выйди, — и вышел сам.

Татьяна вышла следом.

Они отошли в сторонку к подоконнику, и там Попсуев в бледном свете из окна разглядел бледное, осунувшееся лицо девушки. На нем не было макияжа, оттого оно казалось детским. Сергею стало вдруг безмерно жаль Таню, и он почувствовал страшное раскаяние за нанесенную ей боль. И в то же время злился на ее привязанность к нему.

Прости, — сказал он ей.

За что? — подняла Таня на него глаза, и он не выдержал ее взгляда.

В этот момент, как нарочно, появилась и Светланова.

Да что же это такое! — вырвалось у Татьяны. Она даже ударила себя рукой по ноге.

Воркуете? — бросила Несмеяна, заходя в комнату.

Таня, прости, — повторил Попсуев, но уже не так искренне, как до этого.

Да не за что мне прощать тебя, — вздохнула та и ушла к себе.

Не за что — так не за что… — пробормотал Сергей, чувствуя себя подлецом.

Мятущийся да успокоится

Вечером Попсуев два раза направлялся к Несмеяне и оба раза возвращался. В третий раз возвращаться не стал. Шел одиннадцатый час. «Надо идти в ногу со временем. Лишь бы не было тети Лины». Дверь открылась. Несмеяна была босиком в ночной рубашке.

Ты одна?

Нет, с Горби… Заходи. Теть Лина захворала, осталась у теть Шуры.

Сергей зашел.

Холод от тебя, — поежилась Несмеяна. — Чай будешь?

Буду.

Она надела халат, влезла в тапки и прошла на кухню.

Просто заглянул или не просто?

Я бы не хотел сложностей.

И как же ты это хочешь совмещать?

Что?

Кого. Меня и Татьяну.

С чего ты взяла, что я с ней встречаюсь? — зло спросил Попсуев.

Брось, — устало сказала она. — Об этом разве что песни не поют.

Да я с ней месяц уже не встречался! — воскликнул Сергей.

Соскучился?

Не будем, а?

Тебе с медом? И еще... Или с вареньем?.. Переступая порог этого дома, ты должен меня слушаться во всем. И не врать.

Слушаться?

Да, ты должен покоряться мне во всем, — тихо произнесла Несмеяна. — Если ты, конечно, мужчина, а не самец. Если ты рыцарь, а не оруженосец.

Не понял…

Понятно, что не понял. Знаешь, чем отличается рыцарь от оруженосца?

Попсуеву стало тоскливо, и он вспомнил бледное лицо Тани у окна.

Рыцарь несет оружие, а оруженосец — носит.

Да? — Сергей не уловил разницы, но почувствовал истинность ее слов.

Да! — Впервые Несмеяна произнесла хоть одно слово в запальчивости. Попсуев залюбовался ею: она будто только что нанесла саблей неотразимый удар.

Нести… носить… Не понимаю, — сказал он, — какая разница?

Не лукавь, все ты понял! Ты должен покоряться мне во всем. Даже в том, с чем не согласен. Тогда нас могут связать более высокие отношения, чем твои с… другими.

Сколько пренебрежения в этом слове!

Покоряться — это как? — тихо спросил Попсуев.

Принадлежать только мне.

Прости, — сказал Попсуев, у него голова шла кругом. Сергею показалось вдруг, что Несмеяна воспринимает его как механического болванчика, заведенного на единственное возвратно-поступательное движение мужского поршня и на одно слово «прости». На лице Несмеяны он увидел то, чего больше всего боялся увидеть — снисходительность. — Прости, я не могу себе этого позволить. — Он вышел в прихожую и стал надевать туфли.

Он на минуту дольше, чем следовало, ждал, когда она выйдет проводить его. Не вышла. Сергей тихо прикрыл за собой дверь. «Рыцарь — откуда это у нее?» Он тоже в детстве читал про всяких Квентин Дорвардов, фильмы смотрел, но никогда не любил их. «Им всем далеко до Сирано! И вообще, мне по душе больше оруженосцы. Почему? Да черт их знает — почему!» Он изо всех сил пнул какой-то сучок, тот с треском врезался в стену дома.

Мысли о Несмеяне не отпускали его. Ее лицо стояло перед глазами, и с него не сходило снисходительное выражение. «Я хочу принадлежать только тебе, — говорил ей Попсуев. — Я и принадлежу только тебе, но не хочу, чтобы ты требовала это!» Почему он не сказал ей об этом? Вернуться и сказать?.. Он уже подходил к общежитию. Остановился и еще раз задал себе этот вопрос. Попытался представить, как Несмеяна отреагирует на него. Ползти с извинениями?.. Нет уж, другие пусть ползут. Он не привык подчиняться женщинам, тем более покоряться им. Это ненормально. Но ответ-то надо дать…

Сергей развернулся и, ускоряя шаг, пошел к ее дому. В освещенном окне стояла Несмеяна. «Приворожила, проклятая», — подумал он, заходя в подъезд. Его, возбужденного до предела и одновременно подавленного, встретила приоткрытая дверь, тоненькая полоска света. И сразу же стала ясна разница между словами «несет» и «носит»: курица яйца несет, а петух — носит.

Несмеяна поговорила со своими тетками, объяснила им изменения в личной жизни, заверила, что через три недели будет свадьба, и тетя Лина перебралась к тете Шуре. А Попсуев перетащил из общежития свои вещи к Несмеяне, чемодан с одеждой и несколько коробок книг.

Они по-прежнему спали врозь. Несмеяна перед сном подходила к нему и садилась на диван. У Сергея в эту минуту голова шла кругом. Думая, что она испытывает его, он не решался даже взять ее за руку. Она, как когда-то матушка, гладила его по голове, целовала в лоб и шла в спальню. В спальню Попсуев не зашел ни разу.

На работе вскоре узнали об их «сожительстве», несколько дней шушукались за ее спиной, подначивали его, а потом и это надоело всем. Женщинам даже быстрее, чем мужикам. Жизнь перемолола и эти куски судеб. Одна лишь Татьяна, казалось, не отреагировала на цеховой роман, будто ее это вовсе не касалось.

Из записок Попсуева

Едва успели на электричку. В магазине купили две бутылки ацидофильного молока, а тетя Лина напекла пирожков. Народ ехал готовить дачи к летнему сезону. Уже месяц назад с парковых дорожек стали исчезать ночами плитка и поребрик, а с лавочек — рейки и даже болты с гайками.

Сели у окна. Пирожки пошли за милую душу. Несмеяна рассказала, что тетушка до слез обожает Стефана Цвейга, что ей на день рождения обычно дарят новый фартук и томик Цвейга и что квартира — ее. Специально сказала?

На участке Поповых увидели Анастасию Сергеевну. Не хватало только Татьяны. Вспомнил, как она все спрашивала меня, почему в Сибирь приехал. «Да вот, вслед за бароном Мюнхгаузеном», — ответил я. «А, как барон, значит… понятно».

Остановились возле калитки. По участку бродили куры, рылись в земле, разгребали прошлогодние листья.

Лист надо собирать, да все недосуг. Кур сдуру в том году завела, — стала рассказывать хозяйка. — Мороки с ними, а еще больше — с петухом. Бароном назвала, Танька посоветовала. — Она облизнула губы и очень выразительно посмотрела на меня. — Они у меня все по именам: Петрушка, Клуня, Лисичка... Как родные. А Барон, наглец, к курам не подпускал, на ноги наскакивал, угрожал.

А зимой им не холодно? — спросила Несмеяна.

Да нет, зимовали они в городе. В теплом гараже. Всю зиму покоя не было. Ночью вскочишь и бежишь проверять, не дует ли им. Как-то курочку подсадила им другой породы. Так они ее, иностранку, клевать стали. Как приду, она, словно кошка, вокруг ног кружит и кружит. А петуху она приглянулась. Новенькая, чего ты хочешь! — Анастасия Сергеевна снова взглянула на меня и облизнула губы. — Так он, паразит, отбивать ее у меня стал. Наскочит — клюнет, наскочит — клюнет… Пришлось поменять на другого петушка.

А это, значит, не Барон? — откашлялся я.

Другой, но тоже Бароном зову. Петухи — они ж все одинаковые.

Все бароны, — согласилась Несмеяна. — Яйца не несут.

Носят, — уточнил я.

Несмеяна расхохоталась. Попова с удивлением взглянула на нее.

Пошли мы, Анастасия Сергеевна. Дел много разных.

Ступайте. Бог в помощь.

Но мы прошли мимо дома Несмеяны до леса, углубляться не стали, боясь клещей, а побродили по тропинкам, где не было сухой травы. От свежего воздуха заболела голова. На участке дел было много, но ничего не делали. Сидели, разговаривали, наслаждались погожим деньком. В пять часов пошли на электричку. Поднялись на мост. Остановились посреди реки, полюбовались видом. На мгновение мне показалось, что все это мираж. Но мираж вечный.

Мы тут, а вокруг — вечность, — произнесла Несмеяна и поежилась.

Еще бы на электричку успеть, от вечности десять минут осталось.

А мы бегом! Кто быстрей?

Мы припустили в горку. Несмеяна отстала, и я протянул ей руку:

Обопритесь, женщина. Мужчина в гору заходит первый…

Размолвка

Повздорили на ровном месте. В субботу Попсуев с утра стал рассуждать о сущности жизни. Сергей задумался об этом с прошлого четверга, когда вспомнил о Тане и о радости, которую дарила ему «пончик» своими объятиями. А еще он вдруг вспомнил, как пришел к Катьке Петровой из соседнего подъезда пригласить ее на свой восьмой день рождения. Девочка была одна дома. Закрыв дверь, она деловито сняла трусики, приказала и ему сделать то же самое, после чего объяснила, что делать. Он не помнил, что делал, помнил лишь свой стыд после этого, а Катька похлопала по кровати и сказала: «Вот, а то папка с мамкой скрипят тут каждую ночь, а мне говорят: рано. А чего рано? Мне — самое то. А тебе?»

Внезапно Сергея пронзила мысль, что с тех пор в нем и живет кто-то другой.

Стоит мужчине заговорить о сущности жизни, женщина тут же сведет ее к пыли на полках и старым вещам, которые давно пора было выкинуть на свалку. И это так: выкинь хлам из памяти, сотри пыль с глаз — очистишь жизнь. Несмеяна, не дослушав Сергея, попросила прибрать в квартире, пока она готовит обед. Он прибрал, но лучше бы не делал этого. Все оказалось расставленным по другим местам, и хозяйка долго не могла найти одежную щетку.

Куда ты ее дел? — в раздражении спрашивала она, соображая, куда же он мог ее сунуть. (Сергей пару дней назад озорно поглядывал на Татьяну в упор, словно раздевал ее! Досада не ушла до сих пор, Несмеяна физически ощущала ее.)

Съел. Вон она, на полке.

Что она делает на книжной полке?

Читает.

Тебе все хаханьки! — сорвалась она. — Ничего поручить нельзя!

Попсуев (она поняла это) с трудом удержался от грубого слова. После этого он весь день молчал, дулся, глядел в книги, но, судя по всему, не читал, а что-то соображал. Пообедали молча.

В кино пойдем?

Он пожал плечами и ничего не ответил.

Может, к Закировым заглянуть? — через полчаса спросила Несмеяна.

Попсуев и тут ничего не ответил. Ей уже хотелось скандала, крика, чего угодно, но не этого ледяного безмолвия. На миг ее пронзила догадка: «А ведь это я его заморозила!» — но всего лишь на миг; суета в мыслях вновь увела в суету дел.

Тогда пошли в кафе! — скомандовала Несмеяна. — Выпить хочу, коньяку!

Коньяк пах клопами.

Пять звездочек, — сказал Сергей. — Чего носятся с ним?

На эстраду поднялись музыканты во главе с гривастым саксофонистом.

Знаешь его?

Да кто ж его не знает?

Давно?

С детства.

Оркестр исполнил попурри, а потом музыканты положили свои инструменты и сели за столик. На эстраде остался один пианист, заиграл вальс. Гривастый подошел к их столику и обратился к Попсуеву:

Вы позволите на танец вашу даму?

Несмеяна с улыбкой подала ему руку, и они закружились в вальсе. После танца саксофонист вернул партнершу Попсуеву и поцеловал ей руку.

Скажешь, не знакома с ним?

Я говорила, что знаю его с детства. Он был учителем музыки в школе.

Вечер был окончательно испорчен.

Дома Попсуев сел на диван, помолчал, а потом спросил:

Интересно, сколько ты еще будешь мучить меня?

Несмеяна улыбнулась, своей улыбкой уязвив Сергея. В сказках пишут что угодно, даже то, что Царевну Несмеяну можно рассмешить, а потом жениться на ней. А вот в жизни — черта с два! Не то что рассмешить, подвигнуть на улыбку нельзя. А улыбнется, так лучше и не надо! «У нее такое устройство лица, — рассуждал Попсуев. — Как у кошки. Кошки не улыбаются». Он вспомнил японский фильм, в котором изнасилованные и убитые самураями девушки превратились в кошек и потом встречали на глухой тропе в женском обличье своих обидчиков, завлекали их в свое жилище, и когда самураи начинали раздевать их, вгрызались им в глотку. Попсуев представил, как Несмеяна вгрызается ему в глотку, но ужаса не почувствовал, а одно лишь наслаждение. «Вот так начинается мазохизм, — подумал он. — Сколько терпеть? Сейчас обниму, не вырвется...»

Я? Мучаю? Тебя? — задала Несмеяна извилистый змеиный вопрос, не требовавший ответа.

Опять разделалась с ним, как с мальчишкой! После этого не то что любить, а и крыть нечем. Сергей почувствовал в себе дикую ярость, охватившую его, как порыв ветра. Он подскочил с дивана.

Да! Ты! Мучаешь! Меня! Сколько! Можно! — отбил слова Попсуев и кулаком пробил дверцу шкафа насквозь. — Сука! Это! Я! Не тебе!

От удара лопнула кожа на пальцах. Сергей сунул руку под воду. Несмеяна, морщась, обработала ему рану и перевязала руку.

Ну и дурак же ты, Попсуев! Ей-богу, сумасшедший дурак. Как можно с тобой общаться? Да еще замуж за тебя идти…

Попсуев ничего не ответил, лег и отвернулся к стене. Несмеяна чувствовала, что Сергей внутри себя ведет очень напряженный диалог с нею, но так и не услышала от него за два часа ни единого слова. Наконец ей надоело быть глухой в собственном доме.

Ну что ты набычился, как дитя? Хочешь побыть один, побудь! — вырвалось у нее, и она тут же пожалела об этом.

Попсуев чересчур поспешно оделся и ушел, буркнув:

Пока. Я в общагу.

На севере, на морозе шелестит дыхание. Точно так же шелестят ледяные слова, бросаемые при расставании: после них настает север. Несмеяна встала у окна, но Сергей наверх не взглянул.

Попсуев уходил все дальше и дальше по тропе. Прямо, прямо... Все, кто провожал его, растаяли в тумане. И вот он остался один. Но впереди слышались чьи-то шаги и голоса, справа и слева в кустах и под деревьями звучал смех. То ли курили сигареты, то ли догорал костер — в полусумраке тлели огоньки. Ветерок освежил Сергею лоб, пошевелил волосы на голове. Комар сел на шею, но он не почувствовал укуса, хотя непостижимым образом видел откуда-то сверху, как комар сел ему на шею и пьет из него кровь. Он прихлопнул комара, посмотрел на руку — нет, следа крови не было, да и сама рука была бледной, даже какой-то неестественно-бледной в неверном свете луны.

Сергей! — услышал он, вздрогнув от неожиданности. Он ожидал окрика или еще чего-нибудь в этом роде, но никак не того, что его окликнут по имени.

Попсуев остановился. К нему кто-то приближался из зарослей. Вышла женщина.

Здравствуй, Серёженька… — Она молчала, но он услышал эти слова. От них страшно заколотилось сердце.

Мама... — прошептал он пересохшими губами.

Открыл глаза — стена, батарея, полотенце на ней. Уже было светло. Зачесалась шея, он почесал это место, глянул на руку. На пальцах была кровь.

 

Неделя прошла, как повздорили. Желание увидеться с Несмеяной стало болезненно острым. Даже мысль о ней причиняла Попсуеву физическую боль. Все эти дни сдерживаемая в нем агрессивность просилась наружу, но ее не на кого было выплеснуть. «Надо выпить, — решил Сергей, — а то башка лопнет». Выпил, позвонил Татьяне и пригласил ее к себе. А когда уже пригласил, подумал оторопело: «А ведь Несмеяне не я нужен и моя страсть, ей нужно то, что я не смогу дать ей, ей нужна любовь…»

Змеиный шорох беды

В воскресенье Сергей не пришел, не позвонил, а потом всю неделю избегал Несмеяны на работе. Спать Попсуев ходил в общежитие. Несмеяна решила, что он придет в пятницу вечером, так как на утренней диспетчерской они перекинулись парой ничего не значащих фраз и даже соприкоснулись руками, и она не ощутила в нем того льда, от которого все вдруг застыло в прошлую субботу. Она запекла утку с яблоками, поставила на стол бутылку «Котнари». Ждала до одиннадцати часов. Сергей не пришел.

Ночь прошла тревожно. Почему-то всю ночь она ждала звонка. Даже не в дверь, а по телефону. Ожидание дрожало в ней, как паутина, в которой она запуталась, словно муха. Еще не прозвенел звонок, Несмеяна знала, что он прозвенит. Еще ничего не произнес глуховатый голос, она знала, что произнесет. Еще никуда сама не пошла, она знала, куда пойдет. Она знала, что это произойдет, знала до того, как это произошло. Звонку предшествовал какой-то змеиный шорох беды и мысль: «Все как-то не так».

Несмеяна проснулась и подумала о том, что вчера не закрыла свой кабинет. После обеда была конференция в ДК, и она оттуда направилась домой. Но должны были закрыть. А и не закрыли, ничего страшного, все в сейфе.

Звонок прозвенел неожиданно. Кто-то, не представившись, вызвал ее в заводское общежитие. «Господи, в субботу поспать не дадут», — проворчала Светланова, поглядев на часы, на которых стрелка только-только приблизилась к семи, но не спросила, в чем дело, и даже не поняла, мужской был голос или женский, глумливый какой-то, недобрый. Вроде знакомый, но чужой. И зачем идти — тоже не сказал.

Волнуясь, она поспешила в общежитие, даже не подумав о том, что ее кто-то разыгрывает или просто ошиблись номером. Она не хотела думать о какой-нибудь беде с Сергеем, гнала от себя эту мысль, но та вертелась, как паршивая собачонка. Что-то случилось с кем-нибудь из ее девчат, Мосиной или Завирахиной? Эти вечно учудят…

Когда Несмеяна подходила к общежитию, ей стало казаться, что звонок и голос ей приснились. Но было уже поздно, все равно пришла. «Сейчас зайду, меня спросят: к кому? Отвечу: к Попсуеву… Да, конечно же, к нему! Что с ним? — Сердце сжалось в предчувствии неминуемой, уже свершившейся беды. — Он вроде как был вчера здоров. И глядел по-доброму, не колюче и не угрюмо…» Чтобы больше не думать непонятно о чем, она глядела во все глаза перед собой, но ничего не видела: расплывалась дверь, лестница.

Я в четыреста двадцатую, к Попсуеву.

Светланову пропустили, не спросив паспорта. Бегом поднялась на четвертый этаж, чувствуя на себе чей-то взгляд, подошла к комнате № 420, хотела уже постучать, как шестым чувством поняла, что дверь не закрыта. Предчувствуя недоброе, Несмеяна справилась с дыханием, громко кашлянула и зашла.

Глазам ее предстали два голых тела на узкой кровати, не прикрытые ничем. Сергей лежал у стены на спине, женщина, обняв его и положив на него ногу, на боку. Эти голые тела, насытившиеся и уставшие за ночь, были погружены в такой сладкий сон, что никак не отреагировали на шум. Даже не пошевелились.

Светланова долго смотрела на них, тупо и без интереса, как на куриное мясо на прилавке. Тюкала в висках кровь и вертелась мысль: «Сколько белого мяса... одно мясо... словно неживое... лучше бы они умерли... или я... все равно». Она впервые испробовала на вкус слово «оторопь», оно оказалось совершенно пресным: вымоченная курятина, да еще с душком; вот только давило, ах как давило на сердце! И так было тяжело от собственной незащищенности перед голой, неожиданной, наглой агрессией! Потом уже увидела одежду, разбросанную по полу и стульям, пустые бутылки из-под вина, огрызок яблока, распотрошенную пачку печенья. «Предал, предал... Вот она, голая правда. Как противно!» Она вышла, потом зашла вновь. Не глядя на лежащие сбоку тела — ее не интересовало, разбудила она их или нет, они для нее были мертвы, хуже, чем мертвы, они для нее были кусками куриного мяса на прилавке! — подошла к столу и на листе бумаги размашисто написала: «Одобряю выбор, проваливай навсегда».

Пришла домой, собрала вещи и книги Попсуева, затолкала их в чемодан и коробки; коробок не хватило, сделала несколько связок и выставила на площадку. На это ушел час, и все это она проделала на автомате, как оглохшая. Все замерло в ней — чувства, мысли, слова. Бросилось в глаза разве то, что вещей было совсем мало, один чемодан, а книг — куда больше. Бросилось и бросилось… бумажная душа, бумажный червь! Это теперь не имело к ней никакого отношения.

Потом сидела на диване и прислушивалась к звукам. Вдруг появилось много звуков, таких, на которые она никогда не обращала внимания. Доносился разговор со двора, явственный, будто из соседней комнаты; с причмокиванием хлопала дверь в соседнем подъезде, а в своем — с лязгом; слышались шаги, вверх, вверх, по площадке и выше — это из сороковой квартиры, а эти — из сорок второй. Слышно было, как открываются и закрываются двери троллейбуса на остановке через два дома...

Ей стало казаться, что она слышит мысли жильцов дома, и все они были ужасно гадкие и пошлые! Она вся дрожала от возбуждения и усталости. Ей хотелось уснуть, исчезнуть, взорвать все… и ничего не хотелось, ничего!

Она забылась и очнулась только вечером. За дверью слышался шум, голоса, но она старалась не слышать их и не глянула даже в глазок.

Спала она ужасно. Ей снились выставленные на площадку вещи Сергея, они били в дверь и кричали: «Мы никому не нужны! Верни нас обратно! Навсегда!» Снился белый женский зад, круглый, как глобус; казан, в котором шевелились, словно раки, мысли людей, и от них шел смрад и жирный желтый пар...

Утром вещей на площадке не оказалось. Зато сердце билось громко, точно ломилось в навеки закрытую дверь. На полу валялась ее записка. На слове «навсегда» каблук оставил четкий отпечаток, печать расставания.

В понедельник Попсуев на работу не вышел, не вышел и во вторник. Оказывается, рассказал в среду Берендей, он нагрянул к нему в воскресенье домой, весь на взводе, взлохмаченный, и стал требовать очередной отпуск с понедельника. Берендей пробовал отложить дела на завтра, но Попсуеву как вожжа под хвост.

Не отпустишь, кричит, уволюсь к чертовой матери! Первый раз его невменяемым увидел. Я ему: куда ты, еще снег лежит. А он: тебе же лучше, вместо лета — весной иду… Подписал, чего делать.

А куда уехал? — больше для проформы спросила Несмеяна. Они собирались провести отпуск в Прибалтике.

Не сказал.

С Татьяной Несмеяна с тех пор не разговаривала, но и не третировала — не в ее было правилах. Да и Танька была как побитая собачонка. Похоже, Сергей бросил и ее. «Мужик — центр Вселенной», — вспомнила она его слова. Скатертью дорога, Коперник, скитайся там.

Но что б ни предпринимала Несмеяна, не могла избавиться от картины субботнего утра и чувствовала не боль, а отвращение. Отвращение оттого, что сильное чувство, которое овладело ими обоими, и святые отношения, связавшие, казалось, их навсегда, оказались слабее сиюминутного желания.

Из записок Попсуева

Я — скотина. На мгновение разрешил другому вмешаться в мои мысли, как тут же воображение нарисовало Танины прелести... Меня трясло от предвкушения близости, ожидание оглушило меня. Позвонил «пончику», и через семь минут она влетела в комнату. Я забыл все. Это был не я, это был другой. Куда делись мои высокие мысли и принципы? Куда я дел Несмеяну? А когда все закончилось и я пришел в себя, увидел скабрезную ухмылку другого и понял, что надо начинать новую жизнь, в которой не будет больше высоких мыслей и Несмеяны. Лицемер! При чем тут другой? Виноват один лишь я…

Все делать с радостью

Это ужасно, — призналась Несмеяна тетушке, — как враз рушится впечатление о человеке. Был до этого понятным, родным… и вдруг все рухнуло. И ничего от прежнего не осталось. Но он тот же, ничего в нем не изменилось, изменились наши отношения, хотя их еще и не было.

Время стало никаким. Аморфный день, потерявший глубину и долготу. Скучные неурядицы. Пошлые разговоры. Давка в автобусе. Дома пусто и неуютно. Хорошо — есть балкон, на который можно выйти, укутавшись в шаль, и, опершись о перила, смотреть на огни машин и сигарет, прислушиваться к разноголосице улицы, вдыхать хоть и городской, но все же свежий воздух... Как-то быстро наступила весна.

Что делать, она не знала. Проклятые вопросы не требуют ответов, хотя с чьей-то легкой руки покатилось: «Если б знал, что делать, моя фамилия была бы Чернышевский». Об одном она стала жалеть: что в то субботнее утро не сбросила их с кровати, пинками не выгнала в коридор — вот была бы картина! У нее не укладывалось в голове, что Сергей, как джигит с рынка, скачет по койкам. Забыл, что все бабы одинаковы? «И я хороша! Устроила парню пытку».

В гастрономе подошла жена Свияжского. Простодушно кругля глаза, спросила:

Правда, что Сергей Васильевич просил у вас прощения на коленях?

А вам-то что? — отрезала Несмеяна.

«Надо развеяться, — решила она и подала заявление на очередной отпуск. — Махну в Прибалтику. Народу там сейчас нет. Подышу, сапоги куплю, ликер попью. К Ильзе зайду. Козлика подцеплю, с бородкой, в твидовом пиджачке, с простатой, чтоб только о живописи говорить…»

Отпуск Чугунов подписал, хотя и без особых восторгов. Прошел день, и уже ничего не хотелось — ни Прибалтики, ни ликера, ни козлика с простатой. Она сдала билет и вышла на работу. И дни покатились, круглые и ровные, как колобки, и, как колобки, обреченные на конец.

Как-то вечером встретила Берендея возле подъезда. Ей показалось, что он ее специально поджидал. И вид у него был праздничный. Они поздоровались, хотя днем встречались не один раз. Поздоровались и улыбнулись друг другу, тепло, по-молодому, как улыбались бог весть когда. Уже и забылось.

Дел нет? — спросил Берендей. — Пригласишь?

Пошли. — Несмеяна прошла в подъезд. — А чем мне заниматься? Телик погляжу, спать лягу в десять часов. Хоть высплюсь. Не могу отоспаться, кутерьма каждый день.

Брось… кутерьма. Как он, не звонил?

Нет. — Она почувствовала боль в груди. — А о чем? И так все ясно.

Берендей вытащил из кармана бутылку коньяка.

А ведь у нас с тобой сегодня, Неська, юбилей: десять лет как дружим.

Несмеяна накрыла стол. Посидели, поговорили, послушали щемящие итальянские песни, под которые она, не сдержавшись, расплакалась. А потом проводила Никиту, поцеловав его в щечку, и уснула как убитая.

На следующий день Светланова с легким сердцем подала заявление об уходе («без отработки»), и Чугунов с радостью подписал его.

Из записок Попсуева

На заводе начались перемены. Выбирают заводское и цеховое начальство. Митинги, собрания, кампании, трибунная и подковерная возня. Перестали работать и лишь болтают о том, как надо работать. Лучшие выборы — когда нет выбора. Но и когда кандидатов семнадцать, выбора тоже нет. Определи в толпе, кто технарь, кто бездарь… Выход один: балаболы обещают — их и выбирают. Чтобы не отвлекали от дел и не вносили сумятицу в умы.

Марксизм вновь обращается в призрак, секретари парткома, как сто лет назад, ищут его в курилках и рюмочных. Комсомольские вожачки и конторские дети обличают старое и предлагают новое. Девяносто девять процентов граждан, развесив уши, смотрят, как один процент выворачивает им карманы.

Заводскую глыбу балаболы раскололи на куски и кусочки, и вместо единого организма образовалась кунсткамера органов. Орава кандидатов притязает на должности, которые станут для них могильными камнями.

У Берендея единственного из цеховых начальников нет соперников. В цехе еще достает мозгов, чтобы не искать ему замену. «Теперь я понимаю, почему в России то и дело возникает бардак», — сказал на диспетчерской Берендей…

Продолжаю тему через месяц. В партком, завком и выше стали поступать подметные письма «трудящихся», возмущенных моральным обликом директора завода. Графолог определил бы, что все они написаны одним почерком. Пошла волна разбирательств и разоблачений. Разбирали те, кто разоблачал. Когда набрали папку «компромата», на конференции директору поставили в вину авторитарность и злоупотребление служебным положением. Участники сборища словно взбеленились, многие были пьяны. Будь семнадцатый год, шлепнули бы Чуприну прямо на трибуне.

Иван Михайлович предусмотрительно выпустил несколько приказов о вознаграждении работников основных цехов из своего премиального фонда. На премиальные я купил по дешевке у алкаша дачу в «Машиностроителе», навел Валентин Смирнов (его дача через два участка от моей). А еще нежданно-негаданно (как я узнал, впервые в истории завода) мне, одинокому молодому специалисту, выделили квартиру из директорского фонда, двухкомнатную, что вообще фантастика. Пели, пили и плясали двадцать человек до полуночи...

Сели в лужу

Переизбрание директора прошло в атмосфере, далекой от единодушия, хотя собрание было идеально подготовлено сторонниками переизбрания.

Чуприна поначалу собирался дать «новым» отпор, но в какой-то момент решил не противостоять дурной людской стихии. Какой смысл? Эту стихию уже не направить на что-то созидательное и действительно новое. Она должна сначала снести все старое. «Гришка Мелехов понял это в двадцать лет, а уж мне-то в шестьдесят семь сам бог велит. Твой век, Ваня, прошел. Другой наступает, дурной и кровавый. В нем не будет жалости».

Директор сидел за столом и выслушивал обвинения в свой адрес, произносимые партийно-механическими и возбужденно-комсомольскими голосами. «Трусят, — думал он. — Ни одного мужика нет. Даже мысли не могут сформулировать. Да и откуда в них мысли? Неужто им передавать завод? И голландских коров забьют, а то и голодом заморят». Чуприна вдруг вспомнил, как пять лет назад был под Воронежем и там, в совхозном коровнике, увидел коров, истощенных до такой степени, что их ставили на специальные подпорки, чтобы выдоить, вернее — выдавить из них литр молока.

На директора с трибуны поглядывали с опаской, близко к столу не подходили, а тезисы отдавали в президиум, обходя стол кругом. Каждый раз Чуприна провожал очередного «отдуплившегося» оратора насмешливым взглядом.

Обычно Чуприна напоминал напруженного льва перед прыжком, даже когда доброжелательно выслушивал чью-то аргументацию. Большая его голова, казалось, жила отдельно от рук: руки могли что-то перелистывать, писать, жестикулировать, а в голове шел непрерывный мыслительный процесс, который планировал дела, слова, жесты. В этот момент с нее можно было ваять ту самую былинную голову, что торчит в русской степи как символ вечности непонятно для кого и для чего. Сейчас же он больше походил на льва усталого, охраняющего свой прайд, по-прежнему опасного, но понимающего, что его изгоняют — и не подросшие львы, а жалкие охотники-пигмеи с отравленными стрелами.

Когда предоставили слово ему, он вышел, огляделся по сторонам. Прошелся по всем рядам пронзительно-невидящим взглядом, не то запоминая, не то выжигая всех из памяти. Потом указал рукой на президиум:

Вот тут, граждане, ваше новое руководство. Видите, под столом лужа?

В зале зашумели, стали приподниматься, заглядывая на сцену. В президиуме секретарь парткома встал, отодвинул стул и нагнулся под стол.

Обоссались от страха. Жалуйте теперь его. А вообще-то… жаль, шашки нет. Встать! — рявкнул в микрофон Чуприна, ткнув кулаком в сторону президиума.

Президиум подскочил как ужаленный. В зале раздались смешки. Чуприна, не глядя ни на кого, прошел мимо них, спустился по ступенькам в зал и вышел. Президиум без сил опустился на свои места, а три четверти зала поднялись со своих мест и захлопали вслед ушедшему директору. Когда все успокоились и началась процедура выдвижения и голосования, каждый сидящий в зале почувствовал пустоту. Без старого директора опустел зал, как будто из него ушел вместе с Иваном Михайловичем весь двадцатый век.

В «Вечерке» появилась очередная заметка Кирилла Шебутного, в которой он утверждал, что после ухода Чуприны из зала «президиум и впрямь сел в лужу, собственную».

Неудачный кандидат

Попсуев не рассматривал уход Чуприны с поста директора как препятствие своему росту по службе. О карьере Сергей думал как о феерическом продвижении по должностной лестнице и никак не предполагал, что все протеже старого директора занесены в черный список. Но, поскольку борьба на заводе не закончилась и каждая партия прибирала к рукам нужных ей специалистов, Попсуев еще имел шансы на выдвижение. Его быстрому росту могла помешать лишь нехватка подлости, без которой трудно сделать замес успеха.

Кукловоды хорошо знают: стронь специалиста с мертвой точки хоть министр, спец не обязательно дойдет до победного конца. Много на его пути рвов и капканов, которые без помощи знающих людей не обойти. Однажды в буфете заводоуправления к Попсуеву подсел начальник отдела труда и зарплаты Звягин и, помешивая чай и испытующе поглядывая на него, поговорил ни о чем, а потом неожиданно предложил:

Ну что, Сергей Васильевич, хочешь стать начальником цеха?

Попсуев знал, что Звягин — устроитель судеб еще больший, чем Дронов, и не смог удержать суетливого движения рук и выражения лица.

Вижу — хочешь, — сказал трудовик без тени ухмылки. — А это уже полдела. Выступи-ка ты, Сергей Васильевич, с почином объединить первый и второй участки, станешь хозяином двух третей цеха, я тебе и расчеты помогу сделать — обоснуем такую экономию, что новый директор ахнет!

Но как же за спиной Берендея? — возразил Попсуев. — Ему сказать надо. И его что, побоку?

Почему — побоку? Вверх пойдет, в замы главного… Поверь мне, искушенному в этих делах, — настаивал действительно искушенный не только в этих, но и еще в очень многих комбинациях проныра трудовик.

Я так не могу, — сказал Попсуев.

«Ну и дурак!» — думал трудовик, досадуя на Дронова, что тот необдуманно втянул его в явно бесперспективный проект. Но ему инстинктивно нравился Попсуев своей искренностью и честностью — тем, что начисто отсутствовало в нем самом. Он взял еще одну чашку чая, а потом и вовсе пригласил Сергея в свой кабинет, где минут двадцать вразумлял «дитятку», что успех приходит не к тем, кто его жаждет, а к тому, кто сам рвется к нему, не боясь замараться по пути.

Как, ты думаешь, генералами становятся? Без крови? — убеждал Звягин.

Так то на войне, — не сдавался Попсуев. — И потом, Берендей ведь отладил цех как часы, слаженней быть не может.

Ты все-таки подумай! — отчаявшись, бросил трудовик и пошел к начальнику НОТ Живиле, с которым уже было все оговорено, пенять на тупицу Попсуева и на Дронова, которого тоже давно пора менять.

Значит, надо искать другого кандидата, — вздохнул научный организатор труда, ставя вопрос в своем списке возле Попсуева. — Жаль, перспективный парень, пробивной и умный.

Да куда уж… Ладно, Свияжского пусть сменит, а там поглядим.

После дел не у дел

Вот и все! — Чуприна стоял перед зеркалом, глядел на себя и не видел себя. — Вот и все!

Ты чего? — испугалась жена.

Идти, мать, некуда.

Как — некуда? А на работу?

Вышла моя работа. — Он подтянул штаны на грудь так, что стал похож на пожилого карапуза в коротких штанишках. — Как я тебе такой? На работе я зараз вот такой. Смешной лилипут. Все, уволился, Полина Власовна. Впереди заслуженный отдых, дача, кресло у камина, мемуары.

Тебя ж хотели консультантом оставить.

Им теперь другая консультация нужна, женская.

Ведь истомишься без дела…

Слушай, мать, не томи, а? Истомлюсь от твоего плача, Ярославна.

Какая Ярославна? Из бухгалтерии? — не поняла Полина Власовна, но Чуприна не ответил.

Оставшись не у дел, Чуприна несколько дней чувствовал некоторое стеснение в груди, но успокаивал себя: «У меня пока отпуск». Через неделю на него накатило уныние. Сил не было смотреть утром с балкона, как люди спешат на работу, как едут машины. «Ничего, все образуется», — думал Иван Михайлович.

От нечего делать он за день утряс в ЖЭУ все дела, которые накопились у домкома за год, перекрыл въезд во двор грузовому транспорту, договорился о разбивке цветника вдоль южной стороны детсада напротив. Чуприна стал больше бывать на улице, в магазинах, ездить трамваем и троллейбусом. Когда ему на первых порах приходилось спорить с кем-нибудь в ЖЭУ, исполкоме, в трамвае или в магазине, спора не получалось. Никто не мог противостоять его яростному натиску и железной аргументации. Да и многие еще не осознали, что Чуприна уже никто. Но прошло две недели, и он почувствовал, что стал терять запал, решимость чего-то доказать и что-нибудь сделать для общего блага. И в лицах чинуш стало появляться отчуждение. Оказалось, нет никого, кому надо было что-то доказывать, и нет никому никакого дела до общего блага.

Съездил на дачу, сгреб листья, перекопал, подправил, починил все, что требовало ремонта, но жить сычом там не смог, так как жене прописали процедуры. Тогда он вернулся в город и стал перечитывать книги. Удивительно, но они его сейчас никак не трогали. Все в них казалось не всамделишным, исключая разве что «Мертвые души» да «Историю одного города».

Несколько дней после этого Иван Михайлович пребывал в меланхолии. Ничего не хотел делать. Сидел в кресле и глядел перед собой. Какие картины вились перед его взором, он и сам вряд ли сказал бы. Они приходили и уходили как бы невзначай. Иногда думалось о дворянах, не обремененных военной или статскою службою, находящихся в отставке и не занимающихся даже крестьянами, как тот же Обломов, — несчастнейшие люди! «Это как же надо было держать в себе жизнелюбие, чтобы не расстаться от тоски с жизнью! Пить, играть в карты, донжуанить, стреляться, ездить по водам, вступать в масоны или в тайные кружки — такая скука! Если бы я, вместо того чтобы строить и запускать завод, а за ним жилой поселок, Дворец культуры, стадион, совхоз, больничный городок… вместо того чтобы раскручивать два производства, занимался бы только тем, что тосковал возле юбки да стрелялся с обидчиком или пережевывал сопли в губернском собрании, грош цена была бы мне. А так я хоть за свое прошлое чувствую удовлетворение, потому что не удовлетворен им, так как сделал меньше, чем мог, хуже, чем хотел, но все-таки сделал! И неужели все то огромное, что мы все ценой неимоверных усилий сделали сообща, теперь пойдет коту под хвост?! Неужели мы сами, своими руками выкопали себе яму?»

Просыпался Иван Михайлович рано. И на этот раз проснулся, вышел на балкон; светало. В утренней тишине журчала где-то вода. В новом доме напротив на балконе третьего этажа стояли два мужика в одних трусах. В разные стороны били две мощные струи. Один из них воскликнул:

Хорошо-то как, господи!

Чуприна криками разбудил жену:

Глянь! Глянь! — и та успела увидеть двух подросших бельгийских мальчиков.

Совсем сдурел, — сказала она, рукой умеряя стук сердца спросонья.

Это новое руководство завода, оно все такое, — по-детски радостно засмеялся Чуприна.

С этого момента он как заново родился, уныние стряхнул с себя: «Завтра съезжаю на дачу, а зараз схожу на завод».

Он позвонил в половине девятого по прямому проводу (телефон пока не сняли) новому директору. Того не оказалось на месте. Послышался голос.

Але, — бросил Чуприна, — это кто?

А вам кого угодно?

Угодно? Я куда попал?

Это отдел «Паблик рилейшенз», секретарь по связям с общественностью Гузно Михаил Исаевич.

Где директор, Гузно?

А что вы желали бы?

Что я желал бы, не твое дело. Отвечай сперва на мой вопрос, а потом уже задавай свой. Где директор?

Петр Степанович у себя. Он занят.

Передай ему, Гузно, что его хочет видеть бывший директор Нежмаша, Герой Соцтруда, лауреат Ленинской и Государственной премий, кавалер ордена «Знак Почета» и так далее… Чуприна Иван Михайлович. Понял? Повтори, угодник.

Так это вы, Иван Михайлович? Не узнал.

Ничего удивительного, богатым стал. Пусть позвонит мне. Телефон знает. Срочно! Ферштейн?

Понял, Иван Михайлович!

Через несколько минут раздался звонок:

Иван Михайлович? Это Зябликов.

Послушай, Зябликов, что за блоха у тебя на телефоне? Звонил тебе, а попал в Гузно. Зина где?

Уволилась, Иван Михайлович.

Уволил, значит… Ну-ну. А общественности Гузно предъявил? Разговор есть, Пётр Степанович.

О чем?

Не телефонный.

Приезжайте ко мне. После шести.

После шести Чуприна подъехал к заводоуправлению, поднялся по ступеням, помнящим еще его, постоял, поглядел на проходящих людей. Многие здоровались. Вахтерша, увидев его, подскочила со своего стульчика.

Здравствуй, Валя. Как жизнь?

Ой, здравствуйте, Иван Михайлович! Да что жизнь? Вот обещают тридцать процентов зарплаты выдать.

Ну-ну... — Чуприна поднялся на второй этаж.

«Скоро от всех вас и тридцати процентов не останется...»

В предбаннике сидела незнакомая девица. Не иначе Зябликов с собой прихватил из Челябинска. Чуприна открыл дверь, которую помнил до малейшей щербинки и малейшего скрипа, вошел. Зябликов сидел на его месте, сидел довольно непринужденно.

Ну, здравствуй, Зябликов.

Проходите, Иван Михайлович. — Зябликов встал, направился к нему, выставив руку, как консервный нож. — Садитесь.

Да сяду, сяду, — усмехнулся Чуприна, пожимая сухую горячую ладонь. — Шторки, гляжу, новые повесил, шкапик, стулья заменил. Даже центр музыкальный. Этот-то зачем? Стол не меняй. Спецзаказ, такой больше не сделают.

Что привело, Иван Михайлович? — Зябликов, видно, хотел поскорее покончить с официальной частью.

Да скука, — обрадовал его Чуприна. — Дай, думаю, загляну к директору, может, новое что? Что с двадцатым цехом? Слышал, законсервировали.

Зябликов помрачнел.

Законсервировали, Иван Михайлович. И знаете почему?

Скажешь, денег нет? — насмешливо спросил Чуприна.

Нет, — не глядя на него, ответил Зябликов. Он открыл шкафчик, достал виски, виноград на блюде. — Зарплату — и ту по частям даю.

А где деньги-то? Не говори только, что в фондах или еще какой заднице.

Они и есть в фондах. Сейчас фонды станут на ноги и нам отвалят...

Отвалят, отвалят… и еще добавят. Раскрыл ты, гляжу, варежку. А скорей, и варежка твоя, а?

Зябликов промолчал. Чуприна почувствовал, что еще минута, и он разнесет в своем бывшем кабинете все к чертовой матери, вот только мараться… Он отщипнул виноградинку.

Ладно, пошел я. Бывай, Зябликов.

Зачем приходили-то, Иван Михайлович?

Соскучился дюже.

Ничего не надо?

Ничего.

Дверь скрипнула на прощание. «Ну-ну», — успокоил ее Чуприна.

От Зябликова. — Чуприна положил виноградинку перед секретаршей и вышел на волю.

Две сиротинушки

После отпуска Попсуев стал жить с Татьяной. Как-то само собой получилось, что он зашел в субботу к Поповым, да еще во время обеда. За столом кроме Анастасии Сергеевны и Татьяны были еще трое родственников. Обед, как он запоздало понял, был праздничный, но по какой причине, Сергей уточнять не стал. Получилось, конечно, некрасиво, но он в замешательстве не подумал о правилах приличия. Поздно было что-то менять, потому он на достаточно сухое приглашение Анастасии Сергеевны покорно сел за стол.

Татьяна, раскрасневшаяся, на него не смотрела. А после обеда, когда все ушли в гостиную, Татьяна увлекла Попсуева на кухню, закрыла дверь, кинулась ему на шею и с такой жадностью стала целовать его в губы, что он даже опешил. Зашла бабка, осуждающе поглядела на внучку и, ни слова не говоря, вышла, прикрыв за собой дверь. В этот же вечер Татьяна ушла к Сергею, а на другой день и вовсе перебралась к нему.

Почему он стал жить с ней — Попсуев не раз задавал себе этот вопрос. Через полгода, когда Татьяна уже была на сносях, расписались, и жена до родов вернулась домой. Ребенка назвали Денисом. Бабка, поздравляя Сергея, впервые поцеловала его в лоб, для чего тому пришлось согнуться перед ней. А потом даже всплакнула:

Оба вы у меня сиротинушки, без родителей. Дай бог вам здоровья!

Пока малышу не сравнялось полгода, Сергею приходилось каждый день бывать у Анастасии Сергеевны. Та в первое время не жаловала его, но потом свыклась. Мало ли как в жизни бывает. Хорошо, хоть так закончилось, а не по-другому. Тут уж ничего не попишешь. Как бы ты ни устраивал свою судьбу, все равно подстроишься под нее. Какие планы строили дочка с зятем, а автобус взял да и свалился в ущелье.

А потом Татьяна стала ходить к Сергею, оставляя сына на бабушку, сначала на несколько часов, потом на ночь, а когда вышла на работу, то и на дни.

После отвергнутого Попсуевым заманчивого предложения стать начальником цеха санкций не последовало. Более того, Сергея очень быстро стараниями Берендея провели технологом цеха. Новое место давало простор для воплощения замыслов, но ушел задор, с которым Сергей занимался исследованиями при Несмеяне. Ей он доказывал свою состоятельность, а с Татьяной этого делать не хотелось. Но все же надо было довести дело до ума и подготовить диссертацию — вряд ли Бебеев станет защищаться после той угрозы. По большому счету Сергей был неудовлетворен работой, а выходило — и жизнью. В начальники цеха он больше не рвался. Уж очень сильно пропиталась эта должность запахом Звягина. «А мне надо это?» — все чаще задавал себе Попсуев безответный вопрос.

История общества. Очерк К. Ш. из «Нежинских былей»

Ровно через полгода после распада СССР, 26 июня 1992 года, на общем собрании садоводов был утвержден устав садоводческого некоммерческого товарищества «Машиностроитель». Общество, насчитывавшее 795 участков, и до того более сорока лет называлось «Машиностроитель» и было некоммерческим по умолчанию, поскольку заниматься коммерцией на шести сотках никому не приходило в голову. В народе общество называют «Концом света», поскольку садоводы первые годы обходились без электричества. ЛЭП-220 протянули лишь в начале шестидесятых, но память о темных временах сохранилась и по сей день. Более того, многие считают, что за Нежинском на юг и впрямь ничего нет, хотя там когда-то была Казахская ССР.

Чудо-остров посреди Бзыби, притока реки Нежи, с незапамятных времен называют Блин. Приток двумя рукавами обнимает русловый остров. Узкая протока с северной стороны несет свои воды перед крутым берегом — там переброшен пешеходный мост, соединяющий железнодорожную станцию Колодезная на сороковом километре от Нежинска с «Машиностроителем». Мост самый простой, с полусгнившим деревянным настилом, хлипкий, пляшущий, огражденный канатными перилами, но с подмостками.

Широкое русло с южной стороны острова наполовину заросло озерным камышом и белыми кувшинками, утки и чайки безбоязненно садятся на спокойную воду, приютившую несколько лодчонок с рыбаками. Рано утром, когда еще не проснутся цвета, эти места напоминают китайские рисунки тушью. Днем на мелководье кишит малышня, за которой с берега лениво наблюдают обгоревшие на солнце мамаши, а вечерами разминаются с кавалерами девицы. За рекой вдаль уходят заливные луга и рощицы. С этой стороны капитальный мост, но по трассе до города шестьдесят километров. Раз в десять—двенадцать лет во время июньского паводка вода заливает половину острова, но в остальное время тут настоящий рай.

Своим появлением на свет общество было обязано посещению этих мест высокими чинами из Москвы. День 9 октября 1948 года выдался погожим, теплым и солнечным. На пригорке к спуску к реке на фоне пронзительно-голубого неба и еще не осыпавшейся золотой листвы берез выстроилась колонна черных легковых автомобилей. Из машин один за другим выползали местные и столичные начальники в генеральских шинелях и добротных цивильных пальто, выскакивали инженеры и строители в потертых шинелях или гимнастерках, молчаливые молодые люди в плащах одного покроя. Правительственная комиссия, руководимая министром, подбирала стройплощадку под новый завод союзного значения. Собственно, место уже было выбрано, но председатель комиссии, заядлый рыбак, захотел взглянуть еще и на альтернативное местечко. Комиссия, сняв фуражки, потягивалась, вертела шеями и любовалась открывшимся видом на реку, остров и заливные луга окрест.

Красота, зараза! — восхищенно произнес министр, обращаясь к секретарю обкома.

При царизме тут Бенкендорф Дворец охотника хотел построить.

Александр Христофорович?

Кто? А, ну да… сатрап самодержца.

Красота! — повторил министр. — Нет, вид портить не будем. Сюда барышень водить и живописать их голеньких среди камышей и уточек. Охоту можно организовать. Граф любил охоту... на красоток. У самого Наполеона бабенку увел. Места-то, места! Краше, чем Сокольники. Как речка называется?

А никак, товарищ министр.

Никак? Вы, сибиряки, назовете так назовете! «Никак» — хорошо, но ты тут лучше сады разбей, мичуринские, лагеря пионерские. Накакай, словом. Ладно, вези, секретарь, в Красноречинск. — И министр, напоследок с сожалением окинув прекрасный вид, располагавший к пленэру с барышнями, кряхтя, полез в машину.

Через полгода министр поинтересовался из Первопрестольной:

Как реализация постановления Совмина от двадцать четвертого февраля? Выделили земельный массив под садоводческое объединение? Как дела с лагерями для пионеров? Никак?..

Секретарь обкома доложил:

Не никак! Река, говорю, не Никак, а Бзыбь называется. Нет, какая насмешка… В Абхазии это великая река, а тут так — бздынь. То есть… Бзыбь. Земельный массив выделен, товарищ министр. Геодезисты проектируют. Будет также два моста.

Через пару лет строители и работники Нежмаша летом стали трудиться еще и на своих земельных участках, а их дети посменно отдыхать в пионерском лагере имени юного партизана-разведчика Вали Котика.

За сорок лет пригородный ландшафт изменился до неузнаваемости. С высоты птичьего полета пригород походил на гигантскую свалку усадеб, домиков и будок, вытянувшуюся на сто верст от города к Казахстану, откуда по старой дружбе везли наркотики, лук и паленую водку.

В «Машиностроитель» можно попасть на электричке. Переходишь пути, идешь мимо граждан, продающих молоко в пластиковых бутылках, творог, густые, как сметана, сливки, чье-то мясо и кости с подводы, картошку, с ростками и свежую, разносолы и даже цветы. По субботам предлагают гвозди, лампочки, розетки, а то и трансформатор. Если пройти далее в кусты, могут отоварить чем-нибудь и серьезнее. В ларьке, продавщица которого уверяет, что от водки и сосисок еще никто не умер, продукты и напитки по терпимой цене.

Улочки общества носят причудливые названия, от Трех Лилий до имени Жана Габена. На Центральной идут в ряд магазин, домики председателя правления, сторожа и электрика, а также контора, где дачники платят членские взносы и узнают новости.

Крапивная лихорадка

Светлана Иосифовна, соседка Попсуева по даче, любила заниматься своими цветами и грядками спозаранок, пока не встал ее муж Михаил Николаевич, прозванный знающими людьми Колодезным Теслой, и не начинал гандобить по наковальне, а пуще — по ее мозгам. Она любила утреннюю тишину и прохладу, и любой труд в это время был ей на пользу, тогда как днем и особенно вечером от давления болела голова. Даже мелочная прополка, когда в траве еще не проснулась мошка, доставляла ей удовольствие.

Не успела Светлана Иосифовна покончить с одной грядкой, ее окликнула Петровна-Бегемотиха. Бегемотихой Петровну нарекли менты. Как-то ей возле пивного ларька пришлось доказывать трем мужикам, что у нее, как у женщины, есть право на очередь впереди них. После того как Петровна обозвала неуступчивых джентльменов козлами и те собрались в ответном слове намять ей бока, она отходила их своей хозяйственной сумкой, в которой, как потом было установлено в отделении милиции, находилось кило гречки, буханка хлеба, бутылка ликера «Абу Симбел» и три банки бычков в томатном соусе. Где бы ни оказалась Бегемотиха, а появлялась она всегда внезапно в любой точке пространства, она доказывала свое право на истину в последней инстанции. Пасовала Петровна лишь пред одним представителем сильного пола — Смирновым. Своей зычной глоткой и непредсказуемым поведением Валентин полностью дезорганизовывал даму и нагонял на нее страх.

Свет… а Свет! — позвала Бегемотиха.

Чего тебе?

Чего ж ты молчала?

Когда? — удивилась Светлана Иосифовна.

Да что тебя интервьюер прямо на этой веранде взял?

Ошалела, Петровна? Кто это тут меня и когда на веранде брал?

Да вот, два дня назад. Шебутной какой-то. «О Колодезном Тесле и пользе крапивы», статья. Ништяк! И фотка — твой двор, Миша с трубой, ты за его спиной с чем-то, не пойму.

Ну-ка, дай-кось… Это аккумулятор я держу. Когда это он нас сфотал?

Да это у тебя надо спросить, а не у меня. Колись, Светка, дала интервью?

Да отстань ты от меня! Никому я ничего не дала и давать не буду! А вот по шее могу и дать!

Ты прочитай сперва, прежде чем грозиться.

Светлана Иосифовна взяла «Вечерку». Пошла за очками.

Ты заходи, покалякаем, — кивнула она Бегемотихе.

Та с удовольствием зашла. Светлана Иосифовна стала читать.

«Светлана Иосифовна, как обычно, с утра была на грядке.

Светлана Иосифовна? — крикнул я из-за изгороди.

Я Светлана Иосифовна, других не держим, — распрямилась, покрутила плечами, а затем подошла ко мне хозяйка, крупная, уверенная в себе женщина, еще очень крепкая…»

Брешет, сукин сын! Когда это меня кто окликал из-за изгороди? — взглянула на гостью хозяйка. Та соорудила на лице недоумение. — «Очень крепкая» — это правда.

Они же не все брехню пишут. Читай, читай…

«— Все в делах? — задал я ей довольно-таки банальный вопрос.

Нынче кто без дела, — ответила она, — одни лишь бездельники.

Признаться, мне стало не по себе под ее проницательным взглядом. Мое смущение еще более углубилось, когда она, потянув носом воздух, с подозрением спросила:

Не пьете?

Что вы! — поспешил я ее успокоить. — Ни в жисть!

Тогда заходите, — впустила она меня во двор.

Дальше мы опускаем вступительные шаги и фразы. Вот мы сидим со Светланой Иосифовной за столом на веранде и пьем чай со смородинным, малиновым и вишневым листом. Признаться, “Ахмад” и “Липтон” в подметки не годятся нашей обычной листве! Да еще заваренной руками обаятельной хозяюшки».

Светлана Иосифовна горделиво взглянула на Бегемотиху.

«Наша беседа за третьей чашкой чая стала более непринужденной, хозяйка стала обращаться ко мне Кирюша, а себя разрешила величать Иосифовной. Я поинтересовался, кто был Иосиф по национальности, не грузин ли.

Русак, — просто ответила его дочь.

Рамки заметки диктуют необходимость изложить наш разговор в виде монолога Иосифовны.

Долго я наблюдаю мужичье — и точно знаю: всякий мужик, включая Дарвина, не от обезьяны произошел, а от самого натурального верблюда. Причем от двугорбого, с двумя мочевыми пузырями. Что тот, что этот пьют — не напьются, как в последний раз. Из чего делаю вывод: жизнь мужика — пустыня! Разница меж ними одна: верблюд ведром напьется, мужик — никогда!.. Мой Михаил со странностями был еще с детства. Как не углядела я в нем этого, сама не пойму. Да разве, когда замуж идешь, на странности обращаешь внимание? Ему бы вовек не жениться, а он меня подцепил. За что я ему и благодарна по гроб жизни. Всю первую свадебную ночь супруг ходил по хате и рассказывал мне о тайнах кладов, а весь медовый месяц от темна до темна гандобил железом по железу. С тех пор хуже слышать стала. За месяц из всякого хлама сгандобил раму с колесами и моторчиком. Назвал “Миш-1”, по-английски — “Микс-Ванн”. В первую же поездку врезался в крапиву — в тот год просто зверских площадей. Выехал с участка он в одних трусах, лихо так, и на полной скорости проскочил от дороги до реки, по всему склону, скрозь крапиву с репейником, а там и свалился в воду. Таратайка надежная оказалась, не заглохла. Из воды выскочил как ошпаренный, и нет бы обойти то место по воде — через него же продрался, волоча свой драндулет, обратно… Когда Миша вошел на участок, это был не Миша. Глядеть на него было страшно. Опухший, красный. Сказал: “Жгеть, зараза!” — и вылил на себя кастрюлю с молоком, не успевшим еще толком остыть. Прыгнул в бочку с водой, как Додон, и ну орать благим матом, что срежет на хрен всю крапиву в Советском Союзе к чертовой матери! Я ему тут вовремя ввернула: ты мне, говорю, сперва вон те пять будылей вырви, а уж потом иди махать на весь Союз. Вдоль забора крапива росла, выше забора. Он прыг из бочки — и ну рвать ее, а она то ли не рвется, ну никак, то ли он уж так обессилел. Рванул — да и в крапиву свалился. Чего тут началось! Схватил косу — прям “Ну, погоди!” — и давай сносить все, что торчит. Я такой прыти и таких матюков ни у одного косца не наблюдала. У нас все снес, у соседа Денисыча смахнул, потом побежал к реке косить косогор. “Ну Чапаев! — мотал головой Денисыч. — Он всегда такой?” Мы тогда только приобрели участки и начали обустраиваться по добрососедству. За три часа мой скосил весь склон. А луна была круглая, ночь светлая. Медовая, чего там, ночь! Пришел, аж трясется, коса затупилась, руки ходуном ходят, в глазах лихорадка. И звон такой идет, тоненький-тоненький, то ли от косы, то ли от него самого. Косу еле выдрала из рук. Вцепился в нее, будто тонет. Хорошо, с потом вышла крапивья отрава. Я уж тогда за себя и свою будущую жизнь в первый раз крепко задумалась. А назавтра он был розовый, как поросенок. Аж светился. “Ничего, токо сердце вот тут колотится. — Он ткнул себе под подбородок. — Выпить, однако, надо. Для дезактивации организма и снятия стресса”. Я тогда от него в первый раз услышала об этом стрессе. А к выпивке его позже Денисыч приучил, хорошо, съехал, а дачу Попсуеву продал.

Попсуев — хороший сосед?

Другого поискать такого! Уважительный, умный… и почти не пьет. Раза три только замечала. На него всем мужикам надо равнение держать».

Ну, дальше там про Попсуева, неинтересно, — поднялась Бегемотиха. — Пойду хвастать всем, что со звездой знакома.

Это с кем же?

Угадай!

Хозяйство Денисыча

За полвека, что Михаил Николаевич гандобил с утра до вечера каждый день, он познал железо до тонкостей, не только марки и сортамент, а и все агрегаты из него, от печной трубы до газовой турбины. Был прекрасным токарем, слесарем, сварщиком, сборщиком, фрезеровщиком, кузнецом, механиком, электриком. Легко разбирался в разных схемах и в уме считал то, чему пять-шесть лет учат в институте. Все это Железный Дровосек, как прозвали его, делал и собирал своими руками, испытывал и совершенствовал. Миша не раз был бит током, разъеден кислотой, ранен стружкой и инструментом, но ничто его не брало, любая рана от железа заживала на второй день как на заговоренном.

Иван Денисыч, у которого Попсуев купил дачу, отрекомендовал Мишу как бескорыстного помощника в освоении хозяйства и разнообразном ремонте.

Угостишь стакашкой, он и доволен, — сказал Денисыч. — Тебе тут многое ни к чему будет, так ты не скупись, давай ему все, что запросит. Он из любого гэ конфетку делает. Несколько мотоциклов собрал.

Участок был завален добром, собранным Денисычем за много лет: рулонами рубероида, петлями, щеколдами, гвоздями, дверными ручками, трубами, резиновыми шлангами, электрическими кабелями, лампами дневного света. Отдельно стояли две лежанки из операционной, зубоврачебное кресло, пять баков и бачков из титана и нержавейки, печь-буржуйка, три стремянки и десятиметровая лестница с биркой цеха. В ящике, в масле и заводской обертке, под пломбами хранился винт от самолета Ан-2, который Денисыч собирался водрузить на ветряк. Все это Денисыч собирался использовать на пенсии, но к пенсии его жена заболела астмой, а сам он спился, отчего пришлось продавать дачу спешно и практически за бесценок. Хорошо, хоть так продали, так как три года за ней вообще не было никакого ухода. Дали объявление в газету. Покупатель появился тут же, так как Валентин в тот же день сообщил о дешевой даче Попсуеву. Мельком оглядев дачу, которая была завалена снегом и оттого куда как хороша для показа, Сергей не стал даже заходить в дом, а поверил на слово продавцу. Денисыч рассказал ему про устройство дома, про свои запасы, утаив лишь, что счетчик он так подключил, что его мотало в другую сторону.

Михаилу Николаевичу Попсуев показал все доставшиеся ему закрома и сказал:

Бери, Михаил Николаевич, все, что надо. Чем больше, тем чище. Мне ничего не надо. Разве что доски сосновые да пленка.

Из записок Попсуева

Как быстро все меняется! Такое ощущение, что предыдущие двадцать лет время сжималось, как пружина, а сейчас сработало. Новое руководство повысило Берендея в замы главного инженера по технологии (это не требовало выборов), а еще через месяц строчку зама сократили. Никите Тарасовичу Дронов предложил место инженера ТБ. Не знаю, что ответил ему Берендей, но Дронов неделю не вылезал из сортира и стал заикаться…

После Берендея и я ушел. Без Чуприны и Берендея тоска. И без Несмеяны пусто. Что делать в цехе, бороться и дальше с браком? А что мне делать с браком моим? Оказывается, уволиться — что плюнуть. Ни в тебе никаких переживаний, ни в ком-либо другом. Только обрадовались отходной, хорошо посидели, весело, и такая цепочка служебных продвижений образовалась! И ладно…

Не пробуждай воспоминаний

Неожиданно в гости зашел Чуприна.

Привет, Аська! Вот шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю.

Ой, да как здорово-то! — засуетилась Анастасия Сергеевна. — Садись, Иван Михайлович, я беляшей напекла. Пенсию назначили?

Не спрашивай. Назначили. У охранника Сердюкова, что в инженерном корпусе отупел за двадцать лет, пенсия больше моей на четверть. Звякнул в пенсионный отдел, сказали, что рассчитали согласно коэффициентам и постановлениям. Они-то согласно, только я не согласен. В Москву звонил, там и вовсе не хотят в наши дела вникать. Имущество делят. Думают, я тут скис. Не, со мной это не пройдет. Они скоро мне свою с радостью отдадут!

Сели за стол. Выпили. Стали вспоминать молодые годы, отданные заводу. Анастасия Сергеевна прослезилась, а Чуприна толкал ее:

Ба, да ты чего, Аська? Ты радуйся, что они были, эти годы у нас!

Тяжело тогда все же было, Ваня, тяжело… — вздохнула она.

Конечно, тяжело. Вспомнили, как иногда хотелось все бросить к чертовой матери, все забыть, уволиться, уехать, исчезнуть. Вязкое месиво лежало на улочках, по жиже продирались к подъездам, долго отскребая ноги от налипшей грязи. Спасали сапоги, оставшиеся с войны, плащ-накидки, офицерские сумки, в которых можно было сохранить документы сухими, спасало непонятно откуда берущееся здоровье. И какой противный, нудный был дождь! Он лил целыми неделями. В такие дни и ночи все тянулось, как резиновое. Но именно тогда рождались светлые надежды, всплывали приятные воспоминания, уходила из души тревога, а из тела озноб. Откуда что бралось?..

Вань, а где Семёнов? Дорогу что мостил, помнишь? Не вижу его давно.

И не увидишь. Плох он. Единственный опротестовал увольнение. Зачем тебе, говорили ему — дали пособие, а так ничего не дадут. А он заладил: я уже все получил, ничего больше не надо. И это я ухожу, а не меня. Вот мое заявление. Поставил в дурацкое положение руководство, не дав побыть благородным.

Ну и правильно. Сейчас же на дуэль не вызывают.

Кого — этих? Жаль, не пристрелил их в детстве Бендер из рогатки.

А я недавно в киношку выбралась. Посмотрела японский фильм, «Легенду о Нарайяне». Не смотрел?

Ты же знаешь — не хожу я по кино.

И правильно. И я после этой «Нарайяны» зареклась. Два часа показывали, стыдно сказать, то ли людей, то ли обезьян.

Фантастика?

Да какое там! Деревня японская всамделишная, но дикая какая-то. И люди только и заняты, что еду добывают… и это, ну… это самое…

Едят ее?

Тебе все есть! Секс, во!

Ну, мать, сподобилась на старости лет! Чего занесло-то?

Да говорили — хороший фильм. Вот и пошла. Ушла бы, да посередке сидела и никто не уходил. Все пялились на это самое. Ты постой, главное не сказала. Когда уже в самом конце зимним утром сын потащил на себе в гору старую мать — обычай такой в деревне был, стариков бросали в горах замерзать, чтоб не объедали, — я, Ваня, замерла. У меня сердце перестало стучать. Да неужто ж это люди?! Думала, умру, если он ее бросит. Не смог. А я зарыдала, стыдно сказать, хрипеть стала, задыхаться. Не помню, как меня занесли куда-то, отходили. Вышла на улицу, гляжу: кругом старики, старухи и в сторонке парни. И друг на друга не смотрят. А мне жутко: ну, думаю, сейчас парни подхватят нас и потащат в горы…

Да какие горы тут, Ася? Успокойся.

И ты знаешь, кого они напомнили мне, парни эти? Мальков! Вот когда мальки из икринок выводятся, глупые такие, одинаковые и бесчувственные! Синтетические! Мне кажется, они сейчас и будут всем заправлять.

Брось, твоя Танька разве такая? И Сергей? Кстати, как он?

А, в драмтеатр устроился, главным инженером.

Ну чего, хорошо… Жаль, такого специалиста страна потеряла!

Ваня, а где она, страна? Крым — и тот отдали!

Да уж, Крым словно пробку в резиновой лодке выдернули…

Короче, плохо ей было, очень плохо

В пятницу вечером позвонила Диана Горская. В будние дни Горская работала искусствоведом, а по воскресеньям торговала на «Ярмарке выходного дня», но не предметами искусства, а китайским и турецким ширпотребом. Помимо живописи, скульптуры и ходового товара Диану живо интересовали спортивные мужчины, и первый ее вопрос был о Попсуеве:

Как поживает мой Дорифор?

Искусствоведы любят сыпать словечками, бывшими в ходу бог знает когда. Но, поскольку Горская занималась еще и просветительством, копьеносца Дорифора, олицетворяющего канон «атлета в покое», все ее знакомые знали как соседа по площадке. Греческий воин был точь-в-точь Попсуев, разве что древнее, пониже и зачем-то с копьем.

Он в порядке, вспоминал о тебе, — успокоила подругу Несмеяна.

Ты все на заводе? — поинтересовалась Диана.

Уволилась. В центр стандартизации позвали начальником отдела.

Поболтали о том о сем.

Скучно будет, заходи с мушкетером своим на кафедру вечером, чай попьем.

Зайду, — пообещала Несмеяна. «Кстати ты пригласила меня, подруга, очень кстати», — подумала она.

Не зная, куда деть себя в воскресенье, Несмеяна отправилась в филармонию. В середине «испытательного срока» они слушали «Реквием» Моцарта, у Сергея были слезы на глазах. Пожалуй, лишь классическая музыка способна придать душевной какофонии некую гармонию. Попса с ее словоблудием противна, театр раздражает нарочитостью. Куда еще податься?

По пути в филармонию прошла мимо собора, хотела зайти, но отвратил вид испитых нищих у ворот. Подумала: «Где же твое милосердие, Несмеяна Павловна? Господи, прости!» Подала мужичкам милостыню и, перекрестившись, зашла. В храме испугалась строгого лика Христа справа от царских врат. В смятении наткнулась на церковный ларек у выхода, купила иконку Богоматери и ушла, затылком и спиной чувствуя взгляд Господа.

На этот раз исполняли «Шехеразаду» Римского-Корсакова. Удивилась, что в кассе нет очереди и есть билеты. Села в неуютное жесткое кресло. «Вон там сидели…» Пробовала любоваться переливами света в огромной хрустальной люстре над сценой, как любовалась ими с Сергеем. Прислушивалась к невнятице голосов, точно надеясь услышать знакомый голос. Чувствовала себя тревожно, то ли от звука настраиваемой невидимой скрипки, то ли от боязни, что кто-нибудь из знакомых подойдет к ней и спросит… о чем-нибудь.

На сцене рабочие двигали за кулисы рояль, библиотекарь, натыкаясь на стулья, раскладывал ноты на пюпитры, вповалку лежали огромные контрабасы, напоминавшие туши китов на берегу. Неожиданно вспомнила голые тела на кровати в то злосчастное субботнее утро. «Даже эти инструменты, с самым низким звуком, самой низкой душой, верны чистым высоким мелодиям, для которых созданы…» Несмеяна, с трудом сдерживая слезы, вышла из зала на улицу, спряталась в телефонной будке на углу и там, сняв трубку, зарыдала в нее.

В гостях

В зал Несмеяна не вернулась, пошла домой. Не зажигая света, легла на диван и под настроение включила «Адажио» Альбинони. Пересчитала дни этого года, что запомнились, но уже без слез, насчитала семь и улыбнулась, вспомнив, как встретила на ярмарке Диану. «Это тоже было при нем…»

Полузабытая школьная подружка стояла за прилавком и бойко рекламировала продаваемые товары. Не виделись однокашницы несколько лет. Когда-то их объединяло многое, и жили в одном доме, несколько лет просидели за одной партой. После школы их пути разошлись. Диана окончила факультет культуры, устроилась искусствоведом в картинную галерею, преподавателем на вечерний факультет университета. Там она вела курс «Искусство Возрождения». Когда население от портретов и статуй шарахнулось к выборам и прилавкам, оно подхватило и Диану, удачно подцепившую бизнесмена, бывшего фарцовщика Алика Свиридова.

Обменявшись новостями, а по сути, едва ли не половинами своей жизни, договорились встретиться у Дианы на ее дне рождения.

Посмотришь заодно на евроремонт, — сказала Диана. — Алик все делает как в Европе! Да не одна приходи. У нас все люди семейные. Почти.

Когда Несмеяна с Сергеем пришли на званый ужин, там уже собрались гости, веселые и подшофе. Почти все старше Попсуева лет на десять—пятнадцать. На журнальном столике в просторной прихожей стояла корзина цветов, преподнесенная супруге Свиридовым. После небольшой словесной разминки и одобрения ремонта все с удовольствием перешли к столу. Опаздывали какие-то Вакхи, разведенные, но не разошедшиеся супруги.

Эти вечно спешат, потому вечно опаздывают, — сказала Диана. — Садимся!

А тут и Вакхи позвонили в дверь. Сразу стало шумно, как на базаре. Оказывается, Вакхи вместе с Дианой год назад оформляли выезд в Израиль, но потом все трое «по семейным обстоятельствам» раздумали.

За полтора часа собравшиеся много раз поздравили хозяйку, отведали всех яств и напитков, размякли и раскраснелись. Рассказали друг другу новости о возрастающей работе и уменьшающемся здоровье, обсудили ужасы, творящиеся в мире, после чего сосредоточились на своих детях. Говорили, как всегда, больше женщины, а мужчины, как всегда, больше закусывали, однако закуска у дам исчезала с тарелок быстрее, чем у кавалеров. Да и с катушек они слетали скорее. Во всяком случае, барышень вдруг разбирал беспричинный смех, а потом беспричинная слабость. Мужчины, необязательно футболисты, знают, что это самый удобный момент для взятия ворот.

Не нравится мне в штанах ходить, — вздохнула Ангелина Вакх, — задница большая, переливы видны. Вообще, женщины стали безобразно толстые! В троллейбусе одну никак обойти не могла. Стоит — не баба, а гренадер какой-то! Во! — Ангелина развела руки на полную ширину. — Стоит в проходе, и не пройдешь, шире прохода! Слева зашла — нет, справа — нет! Слушай, говорю ей, где ты трусы покупаешь?

Диана, слегка скривившись от такого прозаизма, вдруг вспомнила, что Ангелина только что вернулась из Турции.

Было чего-нибудь такого?.. — Диана повертела в воздухе пальчиками. — Как отдохнула в Турции?

Не в Турции. В Грецию ездила.

Там рядом, — снисходительно бросил Свиридов.

А, зря только время потратила! Хорошо, две шубы привезла.

Стоило в Грецию за шубой мотаться! — сказала Несмеяна. — Их вон в меховом ателье, как в Греции. И не так дорого.

Это смотря кому, — не согласилась невзрачная дама. — Кому все дешево, тому ничего не дорого.

Парфенон видела? — поинтересовалась Диана. — Как тебе дорический периптер с ионическим скульптурным фризом?

Какой Парфенон? Я там два дня была. На шубы их и потратила. Да на Костракиса. Я тебе о нем говорила, — бросила Ангелина экс-супругу.

Грека любого раздеть — он весь как в шубе. Что Кавказ, что Греция! Знаем, — зевнула Диана, погасив очаровательной улыбкой вопрошающий взгляд Свиридова. — И чего было на Костракиса два дня палить?

В ответ взметнулась бровь подруги: знать, было чего.

Горская без всякого перехода стала тараторить о какой-то дамочке (имени ее она не помнила, да и не в имени дело), которой на телевидении была посвящена вчерашняя передача. Диана скоро завладела общим вниманием и с восторгом поведала о феерическом поступке телевизионной дамы.

Сергей, улучив момент, шепнул Несмеяне на ушко:

Тебе не надоело?

Несмеяна кивнула: было чему надоесть. Искусствоведческие пассажи хозяйки дома достали ее. Можно, конечно, восхищаться женщиной, бросившей мужа, детей и внуков ради старика, когда-то красиво певшего и красиво жившего, репрессированного за это или за что-нибудь сопутствующее, а можно и не восхищаться.

Идеальная семья — это когда есть на кого сбагрить детей, — сказал Вениамин Вакх, находясь в плену детской темы.

Раньше так и было! — подхватила Горская. — У Наташи Ростовой одиннадцать братьев и сестер было. Да-да, почитайте. Но Толстой ни строчки не написал, как граф и графиня воспитывали детей. Потому что гувернеры и няни были. А графья ели, спали да охотились.

Еще — плясали, — заметил Попсуев, — и пили.

Да-да! Плясали! Несь, Серж — просто Дорифор. Берегись, отобью!

Свиридов хохотнул:

Ты лучше мне бифштекс лишний раз отбей! У дворян еще псарни были и псари. Хозяин собак никогда не воспитывал, только ласкал. Собаки его за это любили, а псарей боялись, поскольку те возились с ними весь день. Вот это и есть модель настоящей семьи и настоящего воспитания.

Как в псарне! — восхитилась Ангелина. — Мило!

Странно, — сказал Сергей. — Занимайся у нас мужчина воспитанием детей круглые сутки, дети никогда не скажут ему: сэр.

Дамам чрезвычайно понравилась реплика Попсуева, хотя ее легко можно было экстраполировать и на леди.

Еюноилеошунтирование — вспомнила! Вот чем надо всем срочно заняться! — воскликнула вдруг Ангелина.

Кошмар! Что это? — вздрогнула невзрачная дама.

Операция на тонком кишечнике. Укорачивают кишечник в три раза.

О господи, да зачем? — спросила невзрачная дама.

Чтоб похудеть и придать телу стройность.

Для придания мыслям стройности надо эту операцию провести на мозгах, — прошептал Попсуев на ухо Несмеяне. — Все, пошли домой.

В троллейбусе Попсуев обронил:

Столько болтать о воспитании и не сказать главного: воспитание нельзя перекладывать на дядю!

Ты кому это говоришь? — устало спросила Несмеяна, подумав: «Воспитывать ребенка можно, когда он есть».

Приглашение кстати

Несмеяна взяла коробку конфет и в девятом часу поехала к Диане в ее частный университет. Двухэтажный особняк стоял на отшибе в парковой зоне и летом утопал в зелени, а зимой в сугробах. Занятия закончились, и преподаватели собирались пить чай.

Это моя школьная подруга Несмеяна Павловна, начальник отдела, а это мои коллеги: Нина Васильевна, доцент, Катя, Алексей Валерьевич, доцент… Несь, а где Дорифор?

На сборах.

Алексей Валерьевич предпочитает кафедру дому, — добавила Диана.

Сели пить чай. Почему-то все стали говорить об участившихся грабежах. Каждый имел что рассказать, а после вольного пересказа Алексеем Валерьевичем рассказа Лескова «Грабеж» и вовсе настала ночь. Доцент собрал свой кейс и барабанил по нему пальцами. По всему было видно: ищет повод, чтоб задержаться. Дома, как узнала позже от подруги Несмеяна, у него была жена, отчего он всегда ощущал себя бездомным.

Алексей Валерьевич вернулся к столу и налил себе чаю.

Хотите, расскажу про мой некрасивый поступок? — сказал он. — Дело этим летом было. Сплю. А в три ночи меня словно кто вверх вздернул. Потом уже понял: попугайчик в клетке орет. У меня два попугайчика. Днем они как ангелы, а на ночь сами в клетку лезут и до утра молчат.
Я их не закрываю. А тут вдруг орет. Спросонья гляжу на него — чего орет, а краем глаза вижу: мимо меня к лоджии кот скользит, а во рту у него второй попугайчик. Озверел я, вскочил — и за ним!

Кот ваш?

Нет. Мой не посмел бы, другой!

Что же вы так? У кота инстинкт, — засмеялась Несмеяна.

И у меня инстинкт. Вот с этим инстинктом я за ним в лоджию. Слышу, на соседней лоджии звуки… как вам сказать… специфические. Перегибаюсь туда, а там парочка… ну… — Алексей Валерьевич несколько раз дернул пакетик чая вверх-вниз, — сами понимаете. Я и спрашиваю у них: «А вы тут кота с попугаем не видели?»

Ой, Алексей Валерьевич! — взвизгнула в восторге Диана. — Вы же парочку основного инстинкта лишили!

Парочку — не думаю, а одного из них — может быть, — возразил доцент. — Напоследок расскажу еще одну историю.

Только без ужасов, Алексей Валерьевич! — взмолилась Нина Васильевна.

Да нет, какие ужасы. Я про себя. По молодости наивный был. В каком же это санатории было?.. А, вспомнил: в Мацесту первый раз по путевке приехал. Пошел ванну брать, а как — не знаю. Захожу в корпус, мужики стоят. Соображают на троих. «Как ванну принимать, а то я в первый раз?» — спрашиваю их. «В первый раз? Это запросто, — отвечает один. — Заходишь. Раздеваешься догола. Лезешь в ванну. Ждешь. Потом баба заходит. Она скажет, что дальше делать. Будешь послушным, воды нальет». Я поблагодарил и направился на процедуру. «Да, — крикнул мужик. — Там на окошке пирожки лежат. Так ты, прежде чем в ванну лезть, пирожок возьми и, пока лежишь, ешь его. Только не спеши, растягивай на всю процедуру». «Хорошо», — сказал я и так и сделал. Лежу в ванне, жую пирожок. Заходит женщина в желтоватом от пятен воды халате. Я невольно руками прикрылся. А она глядит на мои руки и спрашивает: «А что это у вас там?» — «Там? — и не знаю, что сказать. — Ну… это…» — говорю. «Что — это? Что вы едите?» — «Пирожок». — «Откуда?» — «А вон с подоконника». — «Это ж мои пирожки!»

А потом все вместе шагали по освещенной аллее на остановку автобуса и смеялись в полный голос, Несмеяна слушала очередную историю Алексея Валерьевича и думала: «Неужели и этот милый человек предал свою жену, раз так не хочет идти к ней?» Но, когда села в автобус, поняла, что исцелилась от хандры.

Из записок Попсуева

На школьном вечере я вдруг обратил внимание на девочку из седьмого класса (сам был в девятом). Она стояла возле стены, ожидая приглашения к танцу, воздушна и светла, как ангелочек. Робость и восторг охватили меня, и я молил непонятно кого, чтобы никто не подошел к ней. К ней никто не подошел. И я не подошел, и не заметил, как закончился танец, а потом и вечер. Когда потом видел ее, всякий раз радовался так сильно, что до сих пор ощущаю в себе ту радость.

Не раз задавался вопросом: почему моей «первой Роксаной» стала не она, а Катька Петрова, почему? Ведь встреть я эту девочку раньше Катьки, не Татьяна, а Несмеяна стала бы моей единственной избранницей. И никуда уже от этого не деться.

Несмеяну не видел год. Она уволилась с завода еще до моего возвращения из Свердловска. Устроилась в горсовет. Что-то у нее не срослось с чиновниками (красота — не черенок, ее не привьешь к уродству), и, говорят, она приняла горсть таблеток. Когда узнал, что умерла, думал, сердце разорвется. Не разорвалось… Потом сказали, что после клинической смерти она вернулась в центр стандартизации.

Иногда вспоминаю ее, но не как женщину, а как икону. Когда перехожу по мосту через Бзыбь, всплывает в памяти тот день, когда мы приехали на ее дачу. Всем телом ощущаю ледяное слово «вечность», которое она произнесла, глядя с моста на зеленые дали под голубым небом. Всякий раз, вспоминая о ней, содрогаюсь от озноба, даже когда от палящего зноя и нехватки влаги закручиваются листья сирени в спираль и с ивы падают вовсе не метафорические, а самые натуральные капли-слезы. Как-то подумал: эта ива — она

Часть II.
В пути

 

Кто путь бы мне к вершине указал?

Данте Алигьери

Прелюдия. Я твоя первая Роксана!

Детский сад от мала до велика, от младшей группы до подготовишек жил ожиданием утренника, посвященного любимым мамам — Международному женскому дню 8 Марта.

По предложению директрисы Нины Васильевны, которая во всем любила оригинальность и высокий штиль, дети были поделены на пары. Мальчикам присвоили имена литературных героев-мужчин, девочкам — соответственно, героинь-женщин. Поскольку девочек было больше, самых младшеньких оставили без кавалеров, которых заменили шоколадками «Аленка», чему малышки были несказанно рады.

Так детсадовцы много раньше других сверстников страны узнали о том, что на свете есть Ромео и Джульетта, Елена и Парис, князь Андрей и Наташа Ростова, и вообще — изящная словесность. Поскольку детских пар оказалось больше литературных, о которых знали директриса, воспитательницы, бухгалтер, повариха и дворник вместе взятые, некоторые литературные герои были, что называется, нарасхват и шли под номерами: Тристан № 1 и Изольда № 1, Тристан № 2 и Изольда № 2...

Родителям накануне праздника вручили бумажки с присвоенными их деткам именами и пояснили, что завтра на утреннике каждый ребенок должен будет найти свою пару, ухаживать за ней (если он мальчик), танцевать только с ней, а девочка при этом — не капризничать. На листочке также было указано имя избранницы (избранника). Имена были написаны крупными печатными буквами. Многим родителям пришлось порыться на книжных полках, а то и заглянуть в библиотеку, чтобы освежить в памяти, кто, например, такие Орфей и Эвридика. Больше других повезло избранникам с именами Василиса Прекрасная и Иван-царевич, Кай и Герда, а также Золушка и Принц, но это были подопечные самой Нины Васильевны.

Серёже Попсуеву, как подготовишке, достался серьезный герой Сирано № 1 (имелся в виду Сирано де Бержерак). Судьбой (Ниной Васильевной и воспитательницей Кирой Семёновной) ему было определено не только это имя, но и дама сердца — Роксана № 1.

Мама сняла с полки пьесу Ростана и стала листать ее в поисках простенького стишка, с которым ее сын мог бы обратиться к своей пассии. Неожиданно Серёжа взял у нее из рук книгу и прочитал несколько отрывков с выражением, то есть с женским придыханием и мужским восклицанием, которым позавидовали бы и записные чтецы.

Серёженька, ты читал эту книжку? — удивилась мама.

Конечно! — гордо ответил сын. — Я даже много чего знаю наизусть. Хочешь, прочитаю?

Прочту.

Прочитаю.

Хотя все равно. Читай.

Мальчик отложил книгу в сторону, встал и, вскинув руку, продекламировал стихи вместе с ремаркой:

Сирано (поворачиваясь вместе со стулом к ложам, любезно).

Прошу вас об одном, прелестные особы:

Живите, радуйтесь! Своею красотой

Дарите нам мечты, спасайте нас от злобы;

Сверкайте ярче звезд ночных,

Цветите ярче роз душистых,

Будите вдохновение в артистах,

Внушайте нам стихи, — но не судите их!

 

Ты мой мальчик! — растроганно произнесла мама и промокнула платочком глаз. — Да ты же моя умница. Вот завтра и расскажи этот стишок. Пошли спать.

Я и других много знаю! — заверил сын.

Вот и хорошо, вот и замечательно. Меньше будут косить глазом на сына циркачки…

В праздничный день было шумно и радостно. Наконец все расселись и угомонились. Дети впереди на стульчиках и скамеечках за столиками, родители и работники сада — возле стен на стульях. Собравшихся в курс дела ввел представитель районной власти. Он произнес несколько приветственных слов от лица своего руководства, вручил грамоты и подарки заслуженным работницам дошкольного образования. Директриса зачитала доклад, посвященный истории праздника. В нем она кратко остановилась на отличии равноправия наших и мировых женщин, упомянула Клару Цеткин, Елену Гринберг и исторические решения ООН, а также заверила, что в мире борьба женщин за свои права обостряется, а у нас закончилась полной и окончательной победой торжества разума и справедливости. После этого выступили несколько благодарных отцов и матерей — и, наконец, предоставили слово детям. Те прочитали и пропели трогательные стишки и песенки (тут всех, разумеется, поразил декламацией Серёжа Попсуев), и только затем начался долгожданный праздник, а именно танцы и чай с лакомствами.

Мальчики и девочки держали в руках записочки, на которых были написаны их имена и имена их суженых, подходили друг к другу и спрашивали:

Ты кто?

Маргарита. А ты?

Руслан. Не знаешь, где Людмила?

Нет. А где Мастер?

А кто это?

Не знаю. Вот написано.

Серёжа не стал разыскивать свою даму. Он поставил стул посредине зала, встал на него и воззвал к избраннице, озвучивая как бессмертные строки, так и ремарки к ним:

Ле Бре:

Но, ради бога, кто она?

Сирано:

Она? Она? Сама весна.

Ее очей глубоких ясность

Несет смертельную опасность.

Сама не ведая того,

Она — натуры торжество,

Ловушка дивная природы,

Мой ум лишившая свободы, —

Мускатной розы пышный цвет,

Амура хитрого засада.

В ее улыбке — солнца свет.

Малейшим жестом, негой взгляда

Блаженство рая, муки ада

Сулит она душе моей.

Походкой легкою своей

Она проходит, молодая,

Очарованьем красоты

Богини образ воскрешая,

В Париже, полном суеты.

Ей не хватает лишь колчана,

Чтоб все сказали: «Вот Диана!..»

Ле Бре:

Я понял…

Сирано:

Верен мой портрет!

Ле Бре:

Твоя кузина?

Сирано:

Да, Роксана.

 

После этого Серёжа добавил отсебятину:

Я Сирано, но не любой! Я первый номер! Не второй!

И тут к Попсуеву бросилась Катя Петрова, которая жила в том же доме, что и Серёжа, только в другом подъезде:

Я! Я твоя первая Роксана! Вот у меня написано: Роксана номер один, а ты мой Сирано номер один! Мы навсегда теперь вместе!

В роли главного инженера

В огромном двойном окне драмтеатра висело объявление: «Современному театру требуется главный инженер. Мужчина не старше 45 лет. Желателен опыт руководящей работы, а также опыт работы на электротехническом, сантехническом, вентиляционном и осветительном оборудовании».

«Оставил завод, оставлю след и в искусстве, — подумал Попсуев. — Главный, нехило».

Зашел в просторный, прохладный холл. У входа простенький стол, два стула, мусорная корзина. Тихо. Даже глухо. В нос ударил запах китайской лапши. Вахтерша, держа в одной руке кипятильник, второй ковырялась в пиале, вылавливая там что-то лиловое.

Добрый день, — сказал Попсуев. — Я по объявлению, на работу. К кому?

К кому? А вон к тому, дверь в перламутре. Что же это такое? — Она понюхала выловленный кусочек. — Морква? Чи буряк?

Дверь и впрямь была в перламутре, массивная, под потолок, казалось, за ней восседает черт знает кто. Им, как явствовало из таблички, был директор Современного театра, заслуженный работник культуры Российской Федерации Ненашев Илья Борисович.

В предбаннике с узким и высоким, как в средневековом замке, забранным решеткой окном секретарши не оказалось, и Попсуев открыл следующую дверь, пониже, темную и без финтифлюшек. Перед Попсуевым предстал — нет, не рыцарь на коне — огромный кабинет с тремя широченными окнами по трем стенам, громадной хрустальной люстрой и зелеными, явно импортными обоями в широкую золотую полосу. Пол устилал небывалых размеров зеленый же ковер, придавленный по центру гигантским столом заморского дерева, за который не стыдно было усадить самого Черномырдина. «Мебель затаскивали через окна, — подумал Попсуев. — Однако рояль тут не помешал бы, вон туда. И пять—семь рядов кресел».

Заходите-заходите! — радушно приветствовал гостя кругленький человек, выкатывая из-за стола. — Вы Хочубинский? Харон Израйлич?

Я мужчина не старше сорока пяти лет. Попсуев, Сергей Васильевич. По объявлению. — Попсуев махнул в сторону окна.

Круглый человек крепенько, но не сильно пожал ему руку.

Чрезвычайно рад. Ненашев Илья Борисович. Заслуженный работник культуры рэфэ. — Усадив посетителя в одно из располагавших к приятному сидению кожаных кресел, человечек подкатил к центральному окну и поглядел на зеленый дворик. Там под раскидистыми кустами цветущих роз прохаживались дама в шляпке в стиле Ренуара и мужчина с ней под руку в стиле Тулуз-Лотрека.

По объявлению… какому?

Попсуев снова махнул в сторону окна с улицы.

А, по объявлению. — Ненашев ткнул пальцем в стекло. — Константин Сергеевич выгуливает Изольду Викторовну. Главреж Консер (мы так для простоты зовем его) и прима.

Попсуев понимающе кивнул:

Тристан и Изольда.

Директорское лицо осветила улыбка:

Года не те… Староваты. Ну да сердца-то юны?!

По широкому внешнему подоконнику прохаживались говорливые голуби.

Птицы, а?

Да, птицы, — подал голос и Попсуев, прислушиваясь к их успокоительному воркованию. — Голуби.

Загадили театр!

Илья Борисович постучал костяшками пальцев по стеклу и энергично помахал кулачком вслед взлетевшим птицам.

Очень, очень приятно, Сергей Васильевич! — Директор подошел к Попсуеву, как киношный Ленин, сунул руку за обшлаг пиджака и стал покачиваться на носочках скрипучих туфелек. — Чем обязан?

Я по объявлению… — повторил Попсуев, слегка приподнявшись с кресла и едва не бухнув: «…Владимир Ильич». — Мужчина… На главного инженера.

А-а-а! — попридержал его коротенькой ручкой Ненашев. — Да-да. На роль главного инженера, прелестно, прелестно! — воскликнул он. — Как же, как же, имеется такая вакансия! Вакансище!

«Прелестно» у него прозвучало с придыханием: «Пхгелестно».

После того как Попсуев уточнил, нужен ли театру именно главный инженер или достаточно простого, директор воскликнул:

Разумеется, главный, самый главный, какой вопрос! Ведь сознайтесь — простых инженеров и нет?

Закрой глаза — точно Ленин в исполнении всенародно любимых артистов. Вот только почему-то «батенька» не говорит. По всему было видно, что Илья Борисович всю жизнь культивировал в себе благожелательность к посетителям, которых если и не считал, так называл «главными», отчего и сам выглядел не менее чем главный и превратился в конце концов в эдакий колобок радушия с живыми глазками, сочными губами и элегантно грассирующим говорком. Похоже, одним этим он располагал к приятной беседе любого ходока, даже по самому щекотливому вопросу, причем так, что щекотало одного только собеседника.

Попсуев согласился, что слово «простой» выдумано не от великого ума. Илья Борисович, как видно, привыкший при человеке снизу (даже самом главном) более сам говорить, чем слушать, непринужденно широкими мазками и звучным бархатистым голосом нарисовал театр военных действий по электрическому, сантехническому и прочим направлениям. Осветительную аппаратуру он и вовсе назвал «светотехническим плацдармом», причем слышалось опять же: «святотехнический». Просто вылитый Владислав Стржельчик в роли начальника Генштаба Антонова в киноэпопее Озерова «Освобождение» или, спаси господи, даже какой-нибудь наипочтеннейший иерарх РПЦ.

Не сходя с места, Ненашев тут же назначил Попсуева командующим театральным тылом. И хотя директорской решительности позавидовал бы сам Наполеон, по некоторым его словечкам, по манерам и внешнему облику видно было, что Илья Борисович глубоко чужд бастионам, рукопашным и вообще всяким боевым действиям, где проявляется мужской характер. Вряд ли когда он нюхал порох, но зато был прирожденный тыловик, выпивоха, картежник и интриган. В терминах далекого военного времени — успешная тыловая крыса, которой, конечно же, можно быть, имея только прирожденные способности к этому, соответствующую корпуленцию да еще закрома.

Окопы для солдата хороши, — вырвалось у Попсуева.

Что вы говорите! — восхитился Ненашев. — Чем же?

Не так кусают тыловые вши.

Прелестно! Просится на музыку. Буонапарте, кстати, начинал свое восхождение с окопов. На заводе кем изволили служить? — поинтересовался Ненашев. — ИТР?

ИТР… и тэ пэ. Много кем. Мастером…

Великим? — поднял мохнатые брови Ненашев, изобразив на лице ироничное почтение.

Зачем? Простым и старшим. — Попсуев стал загибать по-русски пальцы: — Начальником участка, технологом цеха...

Прелестно. Гамма профессий, прелестно! Это весьма пригодится вам, весьма. Кто был никем, тот станет всем, прошу прощения за невольный каламбур, ха-ха! Главное для главного — отличить приму от рампы, а Софокла от софитов. Сдается мне, вы отличите.

Да должен, — согласился Попсуев. — Софит от софитов отличу.

Да что вы! И как? Множественным числом?

Нет, единственным образом: софит — это потолок, панель такая, а софиты — светильники на этом потолке. Это меня один итальянец просветил, художник Луиджи Ванцетти.

Не тот, что на электрическом стуле с Сакко?

Однофамилец. — Попсуев почувствовал, что этот порхающий диалог стал слегка напрягать его своей бессмысленностью. — А мой предшественник... как бы поговорить с ним? дела принять?

Увы, Сергей Васильевич. Принять дела от него никак нельзя. Дела-дела… как сажа бела… да и поговорить... Архангельский, увы, покинул нас. — Илья Борисович воздел глаза и тут же что-то записал себе в поминальник.

Уехал?

Директор изобразил переживание на лице.

Посадили? — Перед Попсуевым предстала унылая, но широкая картина хищений и растрат. «Надо мне это?» — подумал он.

Кабы, — вздохнул Ненашев. — Убит и взят могилой. Убит разгневанным режиссером за срыв генералпробе. Представляете, совратил приму накануне прогона!

Приму можно совратить?

Увы, — вздохнул Илья Борисович, покачал головой и пощупал себе грудь. Заметив легкое недоумение на лице без пяти минут главного инженера, директор поспешил успокоить его: — Не беспокойтесь, Блюхера больше нет с нами.

Сидит?

Что вы — сидит да сидит! На театре не содют... Лежит. Там же, рядом с Архангельским. В семнадцатом секторе, между двумя цыганскими баронами. «Я — цыганский барон…» — вывел речитативом Илья Борисович, выжидающе глядя на Попсуева.

«…Я в цыганку влюблен…» Понятно. И ладно, — сказал тот, решив не углубляться в эту запутанную историю. «Собственно, какое мне дело до того, что было до меня, — рассудил он. — Архангельский, Блюхер, бароны, прима... Так и до Немировича с Данченко можно дойти. А дальше?»

У нас тут весьма строго с производственной дисциплиной, — ни к селу ни к городу добавил директор. — Да и с техникой безопасности. Уже столько директоров погорело на театральных пожарах. Персонал, майн херц, кого ни возьми — поджигатель, просто сволочь какая-то! Не театр, а Москва двенадцатого года, которая восемьсот, разумеется, тысяча, горит каждый день. Гиляровского бы сюда, короля репортажа.

Может, на каждого огнетушитель повесить? — ляпнул Сергей.

А что! — даже взвизгнул от удовольствия Ненашев. — Представляю! Костя с огнетушителем! Или Изольда! — И тут же сделал пометку в поминальнике.

А прима — кто? — поглядев в окно на куст Ренуара, спросил Попсуев, чувствуя усталость от избытка энергии Ильи Борисовича. Почему-то вспомнились мухи на липучке, которых видел черт знает когда в заброшенной деревне под Волоколамском.

Узнаете, скоро все узнаете, Сергей Васильевич. Да завтра уже. Начало в девять, плюс-минус фюнф минутен, не завод ведь.

С завода я еще не уволился.

Кайне проблем, совместите, Серёженька, совместите. В ваши годы!

Попсуев удивленно взглянул на директора, но тот его удивления не заметил.

Да, еще, — задумался директор. — У нас тут с премиями не разбежишься, но варианты есть. В театре деньги хоть и любят, но служенье муз и прочая ерунда, в общем и целом — бескорыстно. И это надо взять за основу.

Да, самая бескорыстная любовь — к деньгам.

Прелестно! Об этом, кстати, говорил еще наш Ильф. — Ненашев потряс руку Попсуеву, как близкому родственнику.

«А Петров — не наш?» — хотел спросить Попсуев, но благоразумно сдержался.

Как вы думаете, Сергей Васильевич, рояль вон туда не помешает?

Не помешает, Илья Борисович. Даже поможет.

И прекрасно! Завтра же закажем!

На стене крест-накрест висели две старинные рапиры.

За заслуги? — указал Сергей на оружие.

Да, перед отечеством. Были и мы когда-то рысаками, — ничтоже сумняшеся ответил Ненашев и холеной рукой робко коснулся острия.

«Такой ручонкой спагетти наворачивать на вилку или банкноты считать, — подумал Попсуев, — да на шпажку оливки надевать или кубик сыра».

Радушно, с поклонами попрощались. Секретарша так и не появилась. Вахтерша живо поинтересовалась:

Ну что, берут? Слесарем? Наконец-то! Вторую неделю засер. Завтра выходишь?

Да, — кивнул Попсуев, решив, что ослышался — засор, наверное. Чередующиеся гласные «о», «е» фантастически обогащают язык, а «ты», «вы» — существенно упрощают.

Вышел из театра Сергей несколько подавленный. Общение с Ненашевым утомило его и наполнило раздумьями и непонятной досадой. Неужели на самого себя? «Так все-таки нехило или хило?» — думал он, а воображение рисовало какие-то странные картины, где он и Ненашев находятся вроде как и в одном месте и в одно время, но в разных мирах. Причем он видит Илью Борисовича, а тот его — нет. А может, просто и видеть не хочет…

Божеский вид примы

После репетиций народная артистка России Изольда Викторовна Крутицкая по два часа просиживала в уборной, приводя себя в божеский вид, хотя и к репетициям готовила себя не менее тщательно.

Душись, душись, только не задушись, — завернув к приме, приговаривал Константин Сергеевич Асмолов, отмечая, что духов и мазей на туалетном и приставном столиках прибыло, а к ним масса затейливых и не очень коробочек и шкатулок. — Поехали, поехали, Изольда, сколько можно? Ведро вылила на себя. Все равно ведь смоешь.

Ой, блин, достал, Костик! — восклицала та, разглядывая подбородок и шею и смакуя новое, вполне театральное словечко «блин», успешно сменившее похожее, но более ругательное. — Вы, мужики, как кони, все гарцуете! А мы не кони…

И-го-го! — радостно соглашался Консер. — Вы бабы! Ты осторожнее, брякнешь на премьере «блин»! У Моэма этого слова отродясь не было.

Только рады будут. Массаж нужен, массаж. Никуда не годится! Без него и кураж не тот. Брыльки эти! И вообще, подтянуть все туда, к ушам…

Что — и грудь?..

Гурченко видел? Плисецкую? Посмотри, как?

Крачковскую видел. О, майн гот!

Ты тоже, что ли, зашпрехал, как Илюша? Это, знаешь ли, нехороший симптом. Да, пора подтягивать.

Пора, мой друг, пора. Сосет внутри. Прямо пылесос. Сос! Ты готова?

Да готова, готова, — слегка раздражалась прима. — Я всегда готова. Какие вы все-таки, мужики…

Сволочи?

Не я сказала. И вообще, это звание надо заслужить. Сволочь, Асмолов, звание народное.

Согласен, согласен. — Главреж подцепил приму под руку и увлек в кафе, элитное, но народное, сравнительно недорогое.

* * *

К вечеру Илья Борисович все чаще и чаще произносил немецкие фразы и слова, а к ночи буквально сыпал ими. Темнота делала его немцем.

Поддал! — отмечали в театре, используя этот факт кто как умел и хотел.

До театра Ненашев работал в Германии, то ли на Майне, то ли на Одере, по снабженческой части. Сносно зная немецкий язык, с немцами и соотечественниками общался только по-русски, но, как только выпивал, размягчался и «въезжал в чуждую культуру» в широком диапазоне, от «шпрехен зи дойч» до «Гитлер капут». Шпреханье вскоре превратилось в привычку, а потом и в потребность. Вследствие этого (официальная версия) настал и отрезвляющий капут: его сократили и вернули в СССР, как часть национального достояния, минуя столицу, сразу в родной город. Тут подвернулось директорское кресло в Нежинском драмтеатре. Как выпускнику института культуры и неплохому знатоку человеческих слабостей, может, и еще почему, ему не составило особых трудов занять его, хотя поначалу он был в нем откровенно мал и даже незаметен.

Главное в руководящей должности — не притворяться. Надо себя так вести, чтобы самое изощренное и самое тупое притворство выглядело одинаково естественным и непритворным. На похоронах от прочувствованных искренних слов Ильи Борисовича рыдали навзрыд, а на именинах умирали со смеху, хотя он говорил одни и те же слова и исполнял одну и ту же роль лицемера. Не видя между этими мероприятиями особой разницы (во всяком случае, душевные затраты у него были одни и те же), Ненашев везде являл собой радушного и добросердечного хозяина театра, совершенно равнодушного и к покойникам, и к живущим, исключая разве что находившихся при власти и при деньгах.

Природная смекалка, которая больше рабочей сметки на величину пронырливости, о которой в народе говорят — «без мыла влезет», и тут позволила ему стать почти незаменимым, причем для всех — для театра, чиновников, города. Уже поплыло в СМИ: «театр Ненашева», «эпоха Ненашева», а вскоре и театр (фасад с колоннами) стал эмблемой города. Уже года два, как Илья Борисович на равных с Консером решал, что ставить и кого приглашать в театр. Попсуев ему чем-то приглянулся (может быть, дикой непохожестью на человека театра), и он тут же велел изъять из окна объявление о приеме на работу.

* * *

О том, что это прима, Попсуев догадался по крику, с которым актриса металась по театру, ища какого-то паразита, судя по всему, насолившего ей. Так орать могут позволить себе разве что незаменимые примы.

Я его изничтожу! — не замолкал ни на минуту ее хорошо поставленный грудной, стелющийся голос.

Два раза пролетая с этим возгласом мимо Попсуева, Крутицкая успевала крутануться волчком и показать фигуру (хотелось бы написать — «фигурку», но это словечко не вмещает героиню) и охватить пришельца своим негодующим — не относящимся, естественно, к нему — взглядом. При этом умудрялась одновременно изобразить на своем атласном личике вопрос «кто такой?», звучавший уже не контральто, а ближе к меццо-сопрано и даже сопрано.

Сергей вспомнил, как любил вешать лапшу на уши девицам. «Под большим секретом» он сообщал им, что, согласно выводам специальной теории относительности, изящность женщины зависит от ее темперамента. Мол, вернее всего мужчины клюют на холерический тип: чем стремительнее женщина пролетает мимо мужчины, тем миниатюрнее она ему кажется. Многие из девиц, услышав это, убыстрялись, будто обретали дополнительный заряд. А вот Изольда Викторовна, похоже, и сама дошла до этого, без подсказки.

Сигареты «Прима» имеют весьма опосредованное отношение к пристрастиям примадонн. Конечно, называть драматическую актрису примой, примадонной не совсем верно, но если она действительно примадонна и в ней бездна музыкального слуха и обаяния, а каждый ее взгляд или слово звучит как увертюра? Тогда, думаю, можно называть без натяжек. Тем не менее Изольде Викторовне кто-то регулярно подбрасывал в сумочку или сапожок смятую пачку ростовских сигарет «Прима», да еще с крупными коричневыми крошками вонючего табака, чем нередко приводил народную артистку в исступление.

Разумеется, ей льстило, что на нее последний придурок тратит свое время и воображение (да и сбережения!), и оттого с удвоенной энергией металась по театру как фурия. Ее контральто разом звенело во всех уголках здания, от подвала до чердака, в последний год почти всегда требовательно и жестко, отчего иным хотелось выскочить из театра вон. От нее прятались даже рабочие сцены, так как она пускала в ход не только язык, но и руки, а хуже того — крепкие до безобразия ногти. Даже директор с главрежем в эти часы старались на глаза ей не попадаться: еще глаза выцарапает, дура.

Ненашев в принципе не любил бабдур и соглашался на них лишь в силу роковой необходимости: без примы театр, увы, не театр, а бордель. А вот Консера заботило одно лишь искусство, которое без бабдур вообще одно извращение. В театральном искусстве, где в особом почете высокий балаган, кукольного умения звонко вскрикивать и складываться в акробатические фигурки a la Камасутра явно недостаточно. Нужна еще алчная пустота примы, каждый раз наполняемая новым непредсказуемым содержанием и отчасти женским опытом.

Изольда Викторовна, как никто другой, умела проникать в образ, наполнять им себя под завязку и щекотать тем самым нервы обывателю. Компот приходилось расхлебывать всем. И плевать, что на дне оставалась муть и червячки.

Тем временем Изольда Викторовна, не найдя начальства, начинала гневаться уже нешуточно, пока ей не подворачивался какой-нибудь театральный кнехт, на котором она и срывала свое негодование.

А вы кто?! — Попсуев даже вздрогнул, услышав грозное восклицание за спиной.

Дед Пихто! — ответил Сергей, взглянув на пышущую гневом даму неопределенных, значит, не юных лет, спикировавшую на него на третьем заходе. «Стервь, — отметил он, — но хороша, хотя и на закате».

Что вы тут делаете? — Прима строго, «в образе», смотрела на него. Грудь ее нешуточно волновалась (здесь: волнение на море), а глаза и губы влажно поблескивали.

Что?

Что вы тут делаете, я вас спрашиваю?!

А вам-то что? Вы кто?

Вопрос убил Изольду Викторовну. Она полагала, что ее-то уж в театре обязаны знать все наизусть. И вообще, всяк сюда входящий забудь обо всех, кроме нее. Особенно входящий с таким разворотом плеч.

Как — кто?

Да, кто? — Попсуев понял, что его сейчас понесет. — Какого черта, судар-рыня?! — с рокотом и хрипотцой a la lettre Высоцкий вырвался из него вопрос.

Нет-нет, никакого. Обозналась. — Обескураженная, впервые в жизни, актриса ретировалась, но, разумеется, с благоприобретенным достоинством.

Через час нашла его, взяла за руку и как ни в чем не бывало, доверительно глядя ему в глаза, спросила воркующим голосом:

Так вы теперь наш главный технический руководитель? Сергей Васильевич… можно — Сергей? Я Изольда, Сергей. Изольда Крутицкая. Актриса. Ведущая актриса, народная артистка театра. День и ночь веду, блин, театр к очередным творческим свершениям.

Мне, кхм, в другую сторону. Короче, где тут щитовая? — не совсем ласково прервал Попсуев лисьи речи.

Короче? — Прима любезно согласилась показать ему, как сразу же понял Сергей, не самый короткий путь. — Короче! Путь к любви всего короче.

Йес, к аморэ, миа дольче, путь короче, а не дольче, — подхватил Сергей.

«Дольче» взяла его под руку и повела, расспрашивая обо всем, как старинная знакомая, даже о неведомых Попсуеву тетушках из Белгорода. При этом заразительно смеялась и прикасалась в ритме белого вальса через два шага на третий бедром. Слегка, но чувствительно, так что даже пошатывало.

Не успела прима задать Попсуеву десятка-другого вопросов, как их нашел директор.

Щитовую ищете? Со щитом или на щите! Айн момент, Сергей Васильевич, провожу. Боюсь, Изольда Викторовна не совсем в курсе, что это такое.

Прима вспыхнула от искусственного негодования, но сдержалась.

Я вас найду, — пообещала она Попсуеву.

Найдет, — подтвердил Ненашев, когда та скрылась за поворотом. — Эта черта найдет.

Илья Борисович провел Попсуева до щитовой, две минуты с любопытством смотрел, как тот возится непонятно с чем, потом вернулся к себе, хлопнул коньячку и, шлепнувшись в кресло, блаженно разглядывал голубей, разгуливавших по широкому подоконнику.

Ах, майн либе Августин, Августин, Августин, — мурлыкал он, вспоминая изумрудную лужайку на берегу то ли Эльбы, то ли Одера и белокурую фрау Эльзу в шляпке с зонтиком в таком роскошном, таком восхитительном белье, которое и снимать ни к чему. «Какая ж Изольдочка настырная баба! Отшлепать бы ее!»

Попсуев от щитовой направился в свою конуру в полуподвальном помещении. Все это время в его голове крутилось имя Изольда. «Венера Анадиомена, — подумал он о ней, — антично полновата, зато самый смак!»

Сергей чувствовал смутное беспокойство, испытанное им, когда на диспетчерской точно так же повторял имя Несмеяны. «Все они такие сладкие, женские имена, когда их в первый раз пробуешь на зубок. Дольче. Но чем дольше, тем, увы, не дольче...» Не успел Сергей додумать эту мысль, как почувствовал вдруг такую тоску, что захотелось волком завыть от одиночества, от которого (он четко знал это) его никто не мог избавить, разве что одна Несмеяна.

Прима нашла Попсуева после обеда и тут же стала жаловаться на черствость начальства. Хотя у искусства a priori не может быть начальства, оно, начальство, почему-то все-таки было, и в достаточных количествах. Но только не над ней, Изольдой Крутицкой!

Сергей терпеливо слушал, поддакивал приме и после того, как она попросила дружеского участия, с готовностью откликнулся:

К вашим услугам, сударыня!

Мы должны с вами сдружиться. У нас это получится. Чую всеми фибрами. Есть сродство душ. Как это у вас в электротехнике — химическое сродство электронов?

Позитронов.

Позитронов. И общий взгляд на вещи. Вы так понимаете меня!

Изольда Викторовна! — крикнули в конце коридора. — Вас Консер!

Крутицкая обворожительно улыбнулась Попсуеву и, грациозно качнувшись, направилась к главрежу. Каждый шаг актрисы можно было выделить в отдельное произведение искусства и в рамку. А сама — просто летящий электрон, неисчерпаемый, как атом, ищущий очередной позитрон, который от встречи с ней аннигилирует к чертовой матери. «От бедра!» — хотелось в восторге крикнуть, глядя на нее, как в авиации — «От винта!» Ей-богу, сотни мужских торсов не стоят одной ее лодыжки, а сотни извивов пропеллера — одного изгиба ее идеального бедра!

За поворотом закричали. «Как же тут интересно, — подумал Попсуев, — как в лесу. Похоже, на вахте орут. Так и есть».

Где слесарь? Где этот чертов слесарь? — орала вахтерша за столом. — Да что же это такое: как кого ни возьмут, так алкаш!

У вас проблемы, сударыня? — подошел Попсуев.

Проблемы не у нас, проблемы у тебя, — огрызнулась сударыня. — С утра кто обещал устранить засор?

«Значит, ослышался», — подумал он, с досадой отмечая тем не менее, что атмосфера всеобщей вздрюченности стала его напрягать.

Есть другие задачи, — бархатисто сказал он голосом Ильи Борисовича.

В театре одна сверхзадача, — отрезала вахтерша, — не допускать вони!

О! — только и смог выговорить главный инженер, навсегда усвоив стратегию всякого искусства и его главный (увы, недостижимый) результат.

* * *

А тут что, пожар был? — В стене на месте двери зиял черный проем, внутри было все черным-черно.

Да, возгорание, — равнодушно бросил Илья Борисович. — Сгорела пара стульчиков, дорожки, тряпки...

Просторно, — заглянул вовнутрь Попсуев. На него пахнуло старой гарью.

Зальчик. Тут два года назад выбирали руководство театра, моего предшественника. Гвалт стоял, народная стихия. Рок-опера.

Рок? — оценил Сергей. — А вас тоже выбирали?

Ненашев снисходительно пояснил:

Зачем же? Через месяц народный избранец ушел, а мне предложили это место.

По объявлению?

Ненашев не расслышал.

А что же не ремонтируют?

Смета есть, вот и займитесь, Серёжа.

Но я не строитель, — остановился Попсуев.

А это так важно? — поднял брови Ненашев. — Я тоже массовик-затейник.

Но это же строительство, СНИПы…

О чем вы, голубчик? Какие СНИПы? Что такое СНИПы? Это внутренняя перестройка: убрали перегородочки, пол бросили, потолочек подшили. Косметика. Архитектор подмахнет, согласовано.

От внутренней перестройки страна развалилась…

Сергей Васильевич, вы, случайно, не коммунист?

Я сам по себе.

Смотрите, а то я уж было оробел. Нам тут коммунизма не надо. Да и демократии. Нам нужно одно искусство.

С его сверхзадачей.

Баварский с нижегородским

На планерке Ненашев сообщил, что ремонт малого зала его стараниями и талантом главного инженера театра завершен. Попсуев хотел уже спросить, с чего это взял Илья Борисович, что ремонт завершен, если к нему еще и не приступали, разве что разгребли пожарище, помыли да покрасили, но директор мягко пресек дискуссию, попросив завезти со склада кресла и шкафы.

Видите — какой дизайн! — похвастал Илья Борисович, показывая рекламные проспекты. — Жуткие деньги ушли, будет чем москвичам нос утереть. Шкафы для книг и подарков… а кресла!

В этот день Сергей так и не сумел спросить у Ненашева, к чему такая спешка и как потом с мебелью доводить ремонт до ума. Но на следующий день недоумение рассеялось, когда в коридоре директор подловил его и, взяв за локоток, повел к себе. Растворив огромную фрамугу, Илья Борисович насыпал на подоконник пшено из пакетика. Голуби стали топтаться чуть ли не по его рукам.

Я решил с ними не бороться, — пояснил он. — Коньячку?

Благодарю вас. У меня еще поворотный механизм.

Пустяк! Колесо обождет. Это ж не колесо истории, ха-ха-ха! — Ненашев достал коньяк. Он глядел на Попсуева маслянистыми бусинками черных глаз и, похоже, что-то соображал.

После рюмки-другой отличного коньяку Попсуеву стало тепло и все безразлично — прошлое, настоящее, будущее. Гори оно!.. «Весь мир — театр». Шелестела жизнь за окном, ворковали и пихали друг друга на подоконнике голуби, ненасытные и злобные.

Вот, Сергей Васильевич, смета на следующий год, соблаговолите подписать, вот тут.

Попсуев взял протянутые листы.

Тут ваша фамилия. — Попсуев поднял глаза на директора. Илья Борисович зашмыгал взглядом.

Фамилия? Мы тут все одна фамилия. Как в Сицилии, ха-ха! Я вас тут провел своим замом. Вот бэфель, приказ, ознакомьтесь. С минувшего понедельника. Распишитесь — вчерашним, вчерашним днем. А смету подписывайте сегодняшним числом.

Сергей расписался в приказе, стал изучать смету.

А почему кресла выписываем, шкафы? Мы же завтра завозим их со склада.

А варум? Цу велхем цвек? Зачем? С какой целью?

То есть… как это — зачем? — Попсуев обескураженно смотрел на Ненашева.

Илья Борисович налил еще коньяку. Сергей обратил внимание, что себе он наливает меньше, чем ему.

Серёженька, дело в том… ну, за удачу… дело в том, Сергей Васильевич, что завтра мы ничего не завезем… нихтс.

Не завтра, так послезавтра…

Зи нихт ферштеен, — мягко прервал его Ненашев и доверительно сообщил: — Никогда не завезем. Зачем? Считайте, что они фербреннен, сгорели. Еще до вас. Фойер, огонь! Шутка. Нет их. Фьють. А вам я премию выпишу, за экономию. В этом году сэкономим, без экономии никак нельзя, а завезем в следующем.

Хорошо, вам виднее, Илья Борисович. Да и это до меня было. А до меня — хоть потоп.

Логика инженера, главного! Ну, нох айнмаль, еще разок — и по домам. Вы, Сергей Васильевич, сегодня отдыхайте, завтра делайте этот круг. Ауфвидерзейн.

Аривидерчи, — попрощался Попсуев.

О, «Ла Скала»! Гуте нахт, — приложил к груди пустую бутылку Ненашев.

На солнечных скалах… певца из «Ла Скала»… с улыбкой оскала… я пылко ласкала! — продекламировал Попсуев и, открывая протянутой рукой двери, вышел вон, не заметив секретаршу, милую особу, про которую говорили, что все при ней, даже Ненашев.

Какой человек! — глядел вслед главному инженеру директор. — Какой матерый человечище! — И, достав новую бутылку, тут же кнопочкой вызвал секретаршу, чтобы поделиться с нею своими наблюдениями.

* * *

Попсуев нашел коробку и направился в туалет собрать разбросанные обрезки труб. Тут погас свет.

Костик? Костя, это ты? — послышался голос примы — его Попсуев уже не спутал бы ни с каким другим. — Ты куда делся?

Это я, — ответил Сергей, в потемках налетев на открытую дверь.

Кто вы? — воскликнула актриса. По голосу было слышно, что она раздражена и сильно не в духе. — Это вы? Почему погас свет? Где Консер?

Кончился, — произнес Попсуев. — Крысу не встретили?

Крысу? Какую крысу?

Серую. Зашла сюда. Из коридора, впереди шла-шла и зашла.

И в это время зажегся свет. Прима с воплем взлетела на стол, но Попсуев успел заметить довольно безмятежное выражение ее лица.

Где она? — вскричала Крутицкая. — Поймайте ее, уничтожьте!

Держите. — Попсуев протянул приме коробку. — Накинете ее на крысу, как только покажется.

Актриса с ужасом отбросила коробку, будто она уже была полна крыс.

Ни за что!

О мама мио, за что мне это наказание? Слазьте со стола.

Не подталкивайте меня! Не хватайте меня за ногу! Я сама.

Да пожалуйста, пожалуйста…

Актриса села на стол, спустила ноги. Попсуев подхватил ее на руки.

Да вы откройте глаза, опасность миновала, — сказал он, опуская ее на пол. Прима, однако же, все еще нуждалась в защите. Сергей поцеловал ее в губы. Она словно ждала этого. «Вот же пиявка», — подумал Попсуев.

Сладко целуешься! Где тут выход, проводи! — скомандовала актриса.

«Вот я уже и в пажах!» — подумал Сергей.

Как я тебе? — не удержалась прима от вопроса.

«Как все причудницы, изящна и умна», — процитировал Попсуев Ростана. — И «я люблю, конечно, ту, кто всех прекраснее!»

В коридоре оказался главреж.

Костя! Костик! Ты почему оставил меня в этом подземелье одну, на съедение крысам?! — воскликнула Изольда.

Тебя съешь… Да ты, голубушка, и не одна. Погляди, какой витязь рядом с тобою! Чего ты затащила меня сюда?

Я? Тебя? Ты же позвал меня!

Хорошо, я, — согласился Консер. — А теперь тебя, звезду, зову наверх, к звездам. Удачи, Сергей Васильевич!

И вам того же, ваша милость! — расшаркался Попсуев.

Кошмарик

По режиссерской части конкуренцию Консеру составлял, пожалуй, один лишь режиссер (тоже заслуженный) — Иннокентий Шмарик. Он еще был руководителем театральной студии, что уравнивало его в правах с главрежем, а порой и позволяло быть на ноздрю впереди. Сам он полагал себя лучшим постановщиком в городе. Когда он говорил о здравствующих или почивших коллегах-классиках, обязательно вспоминал и о себе. Шмарик не сомневался, что люди будут долго помнить о нем, как о выдающемся деятеле театрального искусства. Не было часа, чтобы Кеша не пожаловался на жизнь, здоровье или судьбу. А еще — на завистников и бездарей, окружавших его. Те называли его по-дружески Кошмариком.

Ключевым словом его сути было слово «обида». Обида подзаряжала Кошмарика, лелеяла и вдохновляла. Он обижался на все и на всех: на жизнь, на судьбу, на несправедливость, на соседа, на спикера областной думы, на мэтра отечественной прозы, на газетного писаку, на зама губернатора, на рабочего сцены, на слякоть, на дефицит изданий произведений классики... Чего бы кто ни сказал или ни сделал, он любым своим словом или действием глубоко обижал его. Посему он называл их всех «неблагодарными». Исключая, разумеется, одного только Константина Сергеевича. Если считать еще и Станиславского, то — двух. С главрежем Шмарик общался мало и только по делу. Они улыбались друг другу, иронизировали с подковыркой, но их объединяла взаимная ненависть. Оба знали, что руководящие круги устраивал такой режиссерский тандем, поддерживавший в театре творческий заряд.

Из своей обиды Кеша высасывал все до последней капли: цветы, подарки, премии. При этом страшно зудел и раздувался, как комар. Жил этим, был счастлив и устрашал окружающих. С Кошмариком никто не хотел связываться. На нем, вопреки поговорке, никто воду не возил. Более того, возили эту воду сами, чтоб только не связываться с ним. Он же к шестидесяти годам стал местной знаменитостью и даже харизматической личностью, о которой с пиететом говорили даже в коридорах губернской власти, хотя в кабинетах и морщились.

На юбилее режиссера, который отмечали со столичным размахом, не говорил только немой посланник общества глухонемых. Но и здесь самые проникновенные слова о Шмарике были сказаны самим Шмариком. В своей заключительной благодарственной речи Кеша не упустил случая попенять Москве, которая обошла его в юбилейный год «Золотой маской».

И почему? — спросил он у зала и залу же ответил: — Потому что настоящий талант — народный талант! А народный талант может оценить только народ! В Москве же народу нет.

Под горячие аплодисменты, свидетельствовавшие о том, что в Москве и впрямь нет народа и что приблизилось время банкета, Кошмарик покинул трибуну. На банкете Кеша царил по праву — и как виновник торжества, и как тамада, и как главный говорун. Про обиды он старался не вспоминать, больше говорил о планах и прожектах, о том, как давным-давно он мечтал поставить «Войну и мир». По юношескому замыслу, в воздухе должны были летать, «слегка соприкасаясь рукавами», два главных персонажа: Купидон чистой любви и Дубина народной войны. В ближайшем же будущем Кошмарик мечтал воссоздать Париж, Бургундский отель, гасконцев и гордую красавицу, в которую влюблен герцог. При этом режиссер почему-то не сказал, что за пьесу собрался он ставить, ну да банкет уже был в той его части, когда названия не удерживаются в памяти. Да и секрета особого не было. Присутствующие, конечно же, сразу догадались, что речь шла о пьесе «Сирано де Бержерак» Эдмона Ростана — и это вам не хухры-мухры!

Кайф примы

Кошмарик не стал тянуть и на худсовете в репертуар театра протолкнул пьесу Ростана, причем в уже подготовленной осовремененной версии. Героическими усилиями режиссер и столичный драматург Иван Бернштейн вытащили героическую комедию из Парижа начала XVII века в Москву конца XX. Первые четыре действия «Обновленного Сирано» (рабочее название) происходили осенью 1993 года на улицах и в злачных местах столицы, а пятое и вовсе заглядывало в недалекое будущее — 2008 год, конкретно — в столичный аквапарк.

Что и говорить, задумка отличалась оригинальностью и смелостью. На сцене сталкивались старые и новые силы России: орущая ватага бездельников в шинелях и деловой истеблишмент в смокингах или мини-бикини. Половина сцен шла обнаженкой, но не полной: завлекательные места господ и дам были прикрыты лоскутками ткани и шнурочками. Кавалеры лихо дрались ногами, вскрикивая по-японски, а дамы зажигательно крутились вокруг стульев. СМИ широко анонсировали премьеру «Все равно» (так окончательно переименовали оригинал).

Зрителю сегодня нужны натуральные переживания, не скрытые под покровом слов и одежд, — раскрыл свое кредо журналистам Кошмарик. — Чтобы лучше вжиться в образ, репетируем на натуре. Раскрепощайтесь! — добавил он своим коллегам. — Главный инженер пусть позаботится о наддуве сцены теплым воздухом и отсутствии сквозняков.

Актеры и особенно актрисы в своем репетиционном порыве как с цепи сорвались. Играть налегке было и впрямь легко: одежда и предрассудки старого воспитания больше никого не связывали. С первой же репетиции все сцены шли как по маслу, азартно, без лишних повторов, но и без ропота при них. Как правило, после репетиций парочки разбегались по своим углам и там шлифовали сцены до совершенства. Надо сказать, что репетиционный процесс захватил всю труппу театра и стал до того волнительным (словечко появилось тогда же, когда и «блин»), что участники действа перестали даже интриговать друг против друга.

Сборы обещали быть огромными. Ненашев утвердил цены на билеты в десять раз больше обычных. В городе потирали руки ценители искусства, а театралы и эротоманы всех толков и направлений ждали премьеры как праздника.

По ходу пьесы своенравная красавица Роксана в блистательном исполнении Изольды Викторовны не единожды являлась на сцене в легкой шнуровке, что вносило в общую атмосферу спектакля дополнительный объем и краски. Главреж не мог нарадоваться на неувядаемую актрису и, как обладатель этого сокровища, подначивал Кошмарика:

Что, Кеша, хотел бы такую бабенку?

Изольде же он то и дело повторял:

Вот! А ты не хотела!

Чего я не хотела? — каждый раз играла возмущение Изольда, любуясь собою в зеркале. — Я хочу всегда!

При распределении ролей не хотела появляться на сцене голой!

Обнаженной, Костя. Обнаженной, как Маргарита. Да и не вся я обнажена, есть и покров, вот он. — Актриса брала в щепотку шнурочки.

А что, теперь мы сможем замахнуться и на «Маргариту», — задумывался главреж, представляя, какой фурор произведет на зрителей сцена бала, особенно если ее растянуть на полспектакля, да еще с выходом в зал. — «Золотая маска» будет наша. Губернаторская премия. Но Кошмарику «Маргариту» я не отдам! Сам буду ставить!

И правильно, Костик! У тебя и меня получится!

Изольда Викторовна после очередной репетиции, где она отметила пару не замеченных ею ранее торсов и иных достоинств актеров последнего призыва, приняла душ, натерлась мазями и в возбужденно-приподнятом состоянии направилась к главрежу поболтать о том о сем. По пути она встретила Попсуева, которого ни разу не видела на репетициях, и, все еще размягченная эротическими сценами и сопутствующими им чувствами, радостно подцепила главного инженера под руку, развернулась и повела к себе в уборную под предлогом ремонта торшера.

Это кайф! — то и дело восклицала она. — Кеша — гений. Только Консеру об этом ни-ни! Действительно — в наготе кайф. Особенно когда тобой любуются. От одних только мужских глаз оргазм. Разве не так? Взгляд красавицы тоже может подвигнуть на многое! — Она окинула Попсуева таким восхищенным взглядом, что впору было тут же тащить ее в постель. — А что же вы до сих пор не удосужились посмотреть на меня?

Да дела все, — вздохнул Попсуев, слегка обескураженный такой откровенностью. Не каждый день услышишь подобное от дам, даже народных. И вообще, от женщины Сергей не слышал еще этого слова, хотя, понятно, редко обходилось без него. — На прогоне посмотрю.

Он как-то наблюдал с балкона начало репетиции, оставившее его в некотором недоумении. На сцене кувыркался и истошно орал едва ли не весь молодежный состав труппы, парочка елозила на скамье, укрывшись плащ-палаткой, да вывалила на стойку буфета неувядаемые белые груди пятидесятипятилетняя заслуженная артистка Маргарита Качалина, сипло кричавшая:

Кому угодно пить? Пожалуйте сюда.

После того как она, похлопывая себя по груди, добавила фишку постановщиков: «Напою молоком и сиропом!» — Попсуев, не дождавшись появления Роксаны и Сирано, ушел в свой закуток и напоил себя пивом.

А чего прогона ждать? Можно и сейчас. Готов?

Всегда готов! — Попсуев вскинул руку, как пионер, и уселся на диван. — Ждать прогона вам не надо, уверяют нас гонады!

Грубовато, но верно! — воскликнула Изольда, повернула ключик в двери, разделась и продемонстрировала себя так, как может продемонстрировать только народная, многими не раз любимая актриса, в конце выдохнув с блаженной улыбкой Попсуеву на ушко: — Душка.

«А Костик — старичок…» — с грустью, но без сожаления констатировала она, сыто разглядывая Сергея, как вкусное, но пока только продегустированное блюдо.

Все равно премьера «Сирано»

За несколько дней Попсуев вполне освоился в роли любовника актрисы. Ему нравилось пикироваться с ней по всяким пустякам, так как всякое слово, сказанное против, возбуждало Изольду.

Как я понимаю Огюстину! — вздохнула Крутицкая, прихорашиваясь у зеркала.

Кто такая? — Сергей листал альбом с фотографиями актрисы. — Огюстина кто?

Огюстина Броан, французская актриса. Свой рабочий день начинала с молитвы Богородице: «О Мария, зачатая без греха, сделай так, чтобы я могла грешить без зачатия!»

И как? — усмехнулся Попсуев. — Грешила?

Грешила, — снова вздохнула прима. — Не смотри на меня так, бесстыдник! Довольно, пора на Голгофу идти!

Раз Мария разрешила, с одобренья и грешила... Когда премьера?

Седьмого ноября.

Что, другого дня не нашлось? — спросил Попсуев. — Порнушку в красный день календаря казать.

День как день, — пожала плечами Изольда Викторовна. — Не ко мне вопрос. И какая порнушка? Эротика! Плесни-ка еще в бокал.

Ну да, искусству плевать на все, что не искусство, — сказал Попсуев.

Не хами.

Я скот, ничтожество, я хам. Со мною погрузимся в яму. Вот только кто же вы, мадам, отдавшись на диване хаму?

Изольда как кошка бросилась на Сергея, но тот увернулся от ногтей, подтолкнул ее в зад так, что она упала на диван, после чего поклонился и вышел.

Сволочь! — проводила его восторженным восклицанием актриса. «Вот кого надо в директора!»

Изольда Викторовна была довольна: закрутить мужика, чтоб он был всегда готов и на иголки отвечал стихами, нужен талант. И не только его, а и ее. Прима была уверена, что с ее талантом (и, разумеется, красотой) в Современном театре рулит она, а не Костик с Ненашевым и всякие Кошмарики.

Но что бы ни думали о себе примы и режиссеры, судьба постановок не всегда решается в их кабинетах и будуарах и даже не в отделах культуры. После того как общественность узнала о том, что одиозная премьера назначена на седьмое ноября, возник скандал. Пенсионеры, среди которых было немало заслуженных, уважаемых и влиятельных в недавнем прошлом людей, подали жалобы на лицедеев во все доступные им инстанции и иск в суд, а также устроили перед зданием театра митинг, позабавивший СМИ. Не дожидаясь вердикта суда, отреагировали заоблачные выси. Оттуда прогремело: «С премьерой повременить! Выборы на носу! Ставьте альтернативную версию, без новаций! А через год делайте что хотите».

Для постановки «альтернативного» «Сирано де Бержерака» из Латвии пригласили известного в театральных кругах режиссера Андриса Ненашевиньша. Для Кошмарика это стало шоком, но он ничего не мог поделать, так как пригласил латыша кто-то из недоступных ему международных сфер.

В театре поначалу поразились необыкновенному сходству Ненашевиньша с Ильей Борисовичем, но оказалось, что Андрис — младший брат директора, Ненашев Андрей Борисович. Отличить братьев можно было по перстенькам: у «латыша» была печатка на безымянном пальце левой руки, а у сибиряка — на безымянном правой. Да и Андрис, в отличие от бархатножурчащего брата, обладал удивительно звучным, басовитым голосом, за который его иногда называли рижским Товстоноговым.

Ненашевиньш привез режиссерский сценарий, отчего у Кошмарика помимо Консера в театре появились еще два субъекта ненависти — братья Ненашевы. Чутко реагирующий на неприязнь коллег Андрей Борисович заметил Илье Борисовичу:

Этот Кошмарик ненавидит нас братской любовью!

Вскоре в театре узнали о том, что премьеры «Все равно» не будет, но «Сирано» все равно поставят. И что сценарий повторяет пьесу Ростана, сокращенную на треть за счет второстепенных, по мнению режиссера, сцен. Часть артистов сникла, а другая (большая) воспрянула духом. Роксану по-прежнему играла одна Крутицкая, ей не составило труда перенести акцент «с плоти на душу», разве что пришлось облачиться в платье, а вот с Сирано у Ненашевиньша возникли проблемы. Два молодых артиста, игравшие в первой редакции больше телом, нежели словами и мимикой, были еще чересчур зелены для этой роли (хотя Сирано был тоже молодой человек), им явно не хватало сценического опыта, но еще больше — жизненного, а по большому счету — харизмы великого поэта-дуэлянта.

Перебрав всех потенциально подходящих актеров, Ненашевиньш остановился на заслуженном артисте России Буздееве, хотя Консер предупредил его, что пятидесятилетний мастер подвержен запоям, из которых его нельзя вытащить неделями. Однако делать было нечего, и Буздеева утвердили на эту роль, несмотря на то что он был грузноват для много голодавшего аскетичного Сирано и шпагой фехтовал, как энтомолог булавкой.

У нас есть мастер клинка, — сказала Крутицкая, — он может подучить Буздеева.

Ничего, обучу сам, — отклонил предложение Ненашевиньш. — Название для нашей постановки есть. Главный герой хоть и парижанин, но в нем столько гасконского, что подойдет «Сирано из Гаскони».

Главная роль главного инженера

Перед репетицией в воскресное утро Ненашевиньш сильно нервничал: Буздеев явно не справляется с ролью. «И впрямь под стать пузатым урнам пивной бочонок Монфлери! И заменить некем!.. Вот же труппа! Никого из достойных актеров в этом амплуа. Пригласить Барабанщикова из Москвы? Дополнительные расходы… Где взять? Надо с Ильей покумекать».

Где Буздеев? — раздраженно спросил он.

Где Буздеев?.. Буздеев где?.. — понеслось и затихло; Буздеева не было нигде.

Буздеев в вытрезвителе, — шепнул на ухо режиссеру помощник.

Что? В каком вытрезвителе?! — пробасил режиссер.

На Писаревской.

Что за Писаревская? У нас сцена в Бургундском отеле!

Он сейчас в Вермутьском. Так у нас зовут вытрезвитель Центрального района, на Писаревской.

И тут из ложи послышалось:

Как истый пьяница, я должен в самом деле бургундское вино в Бургундском пить отеле!

Андрис с интересом взглянул в сторону звучного голоса, но никого не увидел. Голос продолжил:

Вот русильонское мускатное вино…

Это что там за шутник? — задал риторический вопрос Ненашевиньш. — И долго Буздеев будет на Писаревской?

Никто не ответил. Режиссер развел руками, не зная, что сказать. Обстановка накалилась.

А пусть Буздеева заменит Попсуев, — вдруг предложила Изольда Викторовна, — пока тот протрезвеет. Текст знает, причем всю пьесу. И взгляд на Сирано свой.

Он что, театральное окончил? Какое? Когда?

Нет, энергетический институт, московский.

А, пролеткульт... С выражением говорит? Или с выражениями?

В театральной студии сыграл несколько ролей. Гаева в «Вишневом саде», Арбенина…

Арбенина? Хм… И где он?

Попсуев перешагнул из ложи в зал и направился к Ненашевиньшу.

Ага, вот он. «Кто этот Сирано?» — задал вопрос Андрис, проверяя знание Попсуевым текста.

«Преинтересный малый, — ответил Попсуев строчками из пьесы. — Головорез, отчаянный храбрец…»

«Да кто ваш покровитель?» — произнес режиссер еще одну реплику, но Сергей и на нее ответил по тексту:

«Никто».

А-а, хорошо! Слова знаете. Шпагу в руках держали? Ладно, подучим.

Так это он сам учил нас фехтовать, — сказала Крутицкая.

Вот как! — удивился режиссер. — Возьмите шпагу. Махнемся.

Махнемся. Крепче держите.

Что ж не нападаете?

Жду нападения от вас. Я к вашим услугам.

Ну, держитесь!

Держусь, — пробормотал Попсуев и внезапным скользящим ударом выбил шпагу из рук Андриса.

Мастер!

Старший. Удар «кроазе» называется, классика, правда, в спортивном, а не в сценическом фехтовании. Пальцам не больно? «Скажу вам не тая: мне надоели эти разговоры. Ступайте! Или нет, еще один вопрос! Что вы так пристально глядите на мой нос?»

Ты глянь! У вас даже нос вырос от этой реплики!.. Достаточно. Текст знаете. Говорят, у вас свой взгляд на пьесу?

Чтобы не гнать по сцене дикие аллюры, готов я к тексту предложить купюры, — произнес Сергей.

Что-что? Купюры? Самому Ростану?!

Лишь для того, чтоб выделить Роксану… — Попсуев указал на Крутицкую; та сделала книксен. — Начнем по-грибоедовски, с отцов: подсократим в отеле трусов и глупцов. Довольно будет одного Вальвера…

А вместо шпаги — револьвера, — вдохновился на экспромт и режиссер. — Я понял… Да вы, как погляжу я, утопист!

Вполне. Дас ист фантастиш! Ист дас меглих? Ист!

Так… поизгалялись, перейдем на прозу.

А напоследок вот вам розу! — Сергей протянул режиссеру короткую розу. «Какой же я молодец, — подумал он, — что не подарил розу Изольде».

Перерыв! Полчаса. Оставьте нас с Изольдой Викторовной. Где Константин Сергеевич? А вас, господин главный инженер, я позову.

Признаться, я растерян, — заявил Ненашевиньш главрежу и приме. — Пьесу знает изнутри. Вижу — его роль. И внешность, и голос, и вообще — дар. Чутье на текст, на партнера. Импровизирует, легко, даже изящно. Удивительно, как щедра наша страна на таланты.

Наша, — поправила Андриса Крутицкая. — Не посягай на наших. У вас свои: Артмане, Паулс, Лиепа…

Они и ваши, Изольда Викторовна! — огрызнулся Ненашевиньш.

Конечно, а то чьи же? Все они — наши! Зачем отделились?

Изольдочка, мы отвлеклись, — вернул Консер приму в лоно театра.

Так как Попсуев? — спросил Андрис. — Потянет?

Чего гадать? — сказала Крутицкая, подумав: «А что если Сергею вообще играть эту роль? Одному, без Буздеева?» — Все равно Буздеев никакой. И станет ли каким надо? А Попсуев — вылитый Сирано. Опыт есть, играл в институтском театре. Пьесу еще ребенком выучил, после нее фехтовальщиком стал.

Ну а как мне быть с вашими рекомендациями, Изольда Викторовна и Константин Сергеевич? Кто мне напел в мой горький час сомнений, брать или не брать Буздеева на роль: на него, мол, зритель прет, дамы западают, внебрачных детей одиннадцать…

Деток хватает, — подтвердил Консер.

Советуете мне их всех выпустить на сцену в первом действии? Ладно, делать нечего. Где главный инженер человеческих душ? Попробуем.

Когда Попсуев явился на репетицию, Ненашевиньш ограничился одним вопросом:

А как вы видите роль Сирано, что в ней главное?

Сергей не задумываясь ответил:

Главное в Сирано — я, потому что я — Сирано. И тогда, и сейчас. Мы с ним одно и то же.

Труппа живо отреагировала на это заявление прозелита и нестандартное решение режиссера, но удержалась от колкостей. Лейтмотивом ее смешанных чувств стало неопределенное «посмотрим». Что же касается Ненашева, он воспринял эту нежданную весть с раздумьями: Попсуев прекрасно командовал театральным тылом, что было при его молодости и простодушии просто удивительно. Вдруг и правда войдет в труппу, надо тогда срочно искать замену. Плохо, если не войдет. Уронит планку театра и его, заслуженного работника рэфэ, скомпрометирует в глазах культурной общественности.

По здравом размышлении Ненашев хлопнул рюмку-другую, решил не перечить брату, главрежу и приме и (на всякий случай) велел поместить в окно объявление о вакансии главного инженера. В голове Ильи Борисовича тут же возник блестящий проект, суливший ему неплохую выгоду, который он обмыл еще парой рюмок французского коньяка.

После репетиции Крутицкая (в этот вечер она была не занята) поймала Попсуева на выходе из театра, увлекла в сквер Героев Революции, усадила на скамейку под сиреневым кустом и с восторгом предалась фантазиям о предстоящей премьере, попутно делясь секретами своего профмастерства.

Серёжа, поздравляю! Проба прошла прекрасно. Андрис доволен. Я сотворила очередное чудо — тебя. Не тяни одеяло на себя, не мешай партнерам являть свой гений на сцене. Хотя нет, мешай. Мне ты все равно не помешаешь. И не кипи на сцене, зрителя подводи к кипению.

Попсуев выслушал монолог покровительницы не без чувства благодарности и молча кивал, соглашаясь с ней. Он поймал себя на том, что его эмоции повторяют переживания трехлетней давности, когда он триумфально выступил на инженерной диспетчерской и поймал удивленный взгляд Несмеяны.

Из сквера парочка направилась в ресторан «Центральный». Изольда Викторовна чувствовала себя на верху блаженства. Никогда еще ей не было так легко и радостно. Глаза актрисы сияли, и Сергей не мог не отметить чистоты и ясности этого сияния. «Да тут все нешуточно», — подумал он.

После плотного ужина будущая звезда сцены удостоилась чести быть принятой в доме примы. Там все прошло на ура, вот только одно наблюдение, сказанное Сергеем, не дало Изольде забыться крепким сном:

Я уверен, кузина, в себе и тебя не подведу, но айн момент смущает. Из фехтовального опыта знаю: самый коварный соперник — «чайник», новичок. Так может ткнуть, что потом с воспалением надкостницы под хирургический нож пойдешь...

«Да нет, — все же успокоила себя актриса. — Какой новичок? Столько лет уже пробовал себя в разных жанрах. Станем ближе, обучу его всем тонкостям ремесла». Изольда не хотела признаться самой себе, что ближе стать им уже и нельзя, и так — дальше некуда. А когда Сергей стал называть ее, как Сирано Роксану, кузиной, в ее душе родились такие теплые чувства к нему, какие она могла испытать разве что к собственному дитяти, которого у нее, как у всякой великой актрисы, не было.

По старой привычке Попсуев встал рано, потихоньку покинул жилище Изольды и направился домой. «Чего же Таньке сказать?» — вяло соображал он. Чувствовал ли он что-то похожее на раскаяние? Нет — и удивлялся себе, почему не чувствовал. «Наверняка беспокоилась, где я. Ну и что? Я уже два месяца дома ночую через день, пора привыкнуть…»

Это я, — сказал он, позвонив в дверь.

Дверь открылась. Похоже, Татьяна не ложилась спать. Не сказав ни слова, она скрылась в спальне. Попсуев прошел на кухню, включил чайник. Зашла Татьяна, встала перед окном и, глядя во двор, стала задавать бессмысленные вопросы:

Нагулялся? Что будем делать? Что молчишь? Когда ты вчера...

Позвонили?

...пошел к Изольде домой, я поняла, что тебе не нужен больше наш дом.

Попсуев ничего не ответил. Попил чай. Прошелся по квартире, побросал в сумку нужные ему вещи и сказал:

Живи тут, а я на дачу. Днями репетировать буду, роль предложили.

На дачу Сергей не поехал, поселился в театральном подвале, в своей мастерской. Там можно было какое-то время жить, экономя время на пути с дачи в театр и обратно, да и нервы.

Из записок Попсуева

Неужели семья разрушает человека? Ведь очень многие мужчины и женщины вступают в брак целомудренными. Я, конечно, не святой, да и Татьяна, но помыслы-то у нас были чистые! Во всяком случае, у Таньки. Как в оптике при сложении двух световых волн возникает чередование темных и светлых полос, так и в семье даже супругов-ангелов ожидают не только светлые, но и окаянные дни. Разойдись они, уже чистыми не останутся. Или все же человек разрушает семью? И как это я дошел до этой мысли? Или до дела?..

Его клинок неуловим

Вопреки опасениям Ненашева, на премьере «Сирано из Гаскони» был аншлаг. Билеты — конечно, уже не по удесятеренной, по двойной цене — разошлись в три дня. На ТВ накануне прошла информация о спектакле, а в «Вечерке» Кирилл Шебутной пообещал нежинцам незабываемое зрелище и истинное эстетическое удовольствие от просмотра бессмертной комедии Эдмона Ростана. Журналист доверительно сообщил, что на спектакле будет столичный гость — народный артист РФ Григорий Барабанщиков, знакомый зрителям по многим киноролям. Шебутной перечислил ведущих артистов, занятых в спектакле, но вместо Попсуева назвал некоего Эркюля Савиньена, гастролера из графства Керси (Франция), потомка русских эмигрантов первой волны. Так, кстати, было указано и в театральных программках и афишах. (Как оказалось потом, Илья Борисович выплатил Савиньену сумму, достаточную для покрытия скромных нужд чуть ли не половины труппы.)

Перед спектаклем Крутицкая спросила Консера:

А ты в курсе, что вечером будет сам Барабанщиков?

Откуда знаешь? — напрягся главреж.

Разведка донесла. В том месяце делегация от московских театров была. Вот там нашелся человек, который устроил это. Вчера в «Вечерке» написали. Говорят, он из аэропорта прямиком в театр придет.

Ну, это честь! Это же после Петра Горина эталон Сирано. Изольдочка, не подкачай.

Ха! Думаешь, он меня едет смотреть? Зачем ему еще одна Роксана? Ему Бержерак нужен, у него Бержерак в груди. Как и у Попсуева, — в раздумьях добавила актриса.

Умыкнут у нас Попсуева, — с деланной скорбью произнес Консер. — Оправится ли от этого удара провинция?

Ты, я гляжу, лицемер хлеще Ненашева.

Учителя, — вздохнул Костя, взглянув на портрет тезки. — Великие учителя! Интересно, откуда он, народный, узнал об артисте из народа?

От народа, от кого же еще.

Сдается мне, у этого народа женское лицо. Изольдочка, шерше ля фам, конкурентки завелись.

Но это же отлично!

Да ты прямо сама Сирано в юбке.

А ты сомневался?

* * *

Несмотря на то что Сергей мог мобилизоваться перед соревнованиями и экзаменами, ночь перед премьерой он спал плохо. Уже целый месяц Попсуева обуревали мысли, что зря ввязался в эту романтическую историю. Он никак не мог понять, изменился ли его взгляд на де Бержерака или он сам не тянет своим нутром на эту роль. К тому же в нем с каждым днем росла необъяснимая тревога, которая (он знал это) никогда не приходила к нему попусту, а всегда несла неприятность или беду. От этого в Попсуеве росло раздражение и неудовлетворенность. Последние репетиции и прогон, однако, прошли гладко.

На премьеру Сергей явился на взводе, лихорадочно страстный и, как это было в лучших его сабельных боях, «порвал соперника» — партнеров и публику. Зал ревел, а труппа, исключая Кошмарика и его юных безземельных кнехтов, не смогла сдержать слез восторга. Крутицкая же, Консер и братья Ненашевы поздравили друг друга с грандиозным успехом, закрепленным директорской фразой: «Завтра, родные мои, порадуемся еще и премиальным».

Из записок Попсуева

Сирано верил в остроту своего ума и шпаги — и больше ни во что. А я? Ни ума, ни шпаги, инфантильный Буратино из кукольного театра. Разве я не подлец? Зачем согласился на предложение Ненашева? «Серёженька! Мне удачная мысль в голову пришла. Вас пока в театральном мире не знают, да и публике вы не знакомы. А что если нам выступить под другим именем? Скажем, французского актера, которого мы пригласим оттуда, а? Сына и внука русского эмигранта. Это сегодня в тренде. На него пойдут. А мы потом эту тайну общественности раскроем. Опять же — рейтинг повысится. Я даже знаю, как его зовут. Эркюль Савиньен!» Наверняка задумал очередную пакость, а я покрываю ее! Бержерак прибил бы прохиндея за одно лишь использование его имени. Имеет ли право мерзавец в окружении мерзавцев играть благородство?..

 

От автора

Премьера «Сирано из Гаскони» стала легендой в культурной жизни Нежинска. До сих пор никто не знает, почему был всего один спектакль с участием Эркюля Савиньена. В театре поговаривали, что это был их главный инженер Попсуев, но точных доказательств сему не осталось. Руководство театра как воды в рот набрало, актеры пожимали плечами, а самого Попсуева в театре не оказалось. Сказали: уволился. Заметка Кирилла Шебутного тоже не пролила свет на эту странную, даже уникальную историю.

«Григорий Барабанщиков о премьере Современного театра». Заметка Шебутного

Позавчера на премьере героической комедии «Сирано из Гаскони» по пьесе Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» побывал народный артист России Григорий Барабанщиков. Зритель знает его как замечательного исполнителя многих театральных ролей в пьесах русских и зарубежных драматургов и писателей, знает многие его кинороли. Безусловно, и Сирано де Бержерак в его исполнении стал классикой. Кому, как не Барабанщикову, было оценить мастерство наших постановщиков и актерской труппы?

В целом московский артист спектаклем остался доволен. Отметив незначительные оплошности, очень высоко оценил режиссерскую работу Андриса Ненашевиньша, с восхищением отозвался о работе примы Изольды Крутицкой и неизвестного нашему зрителю актера, выступившего под именем Эркюля Савиньена (предполагают, что это гастролер из Франции, безукоризненно владеющий русским языком). Особо мастер сцены отметил тонкую душевную организацию и «изящную взрываемость» исполнителя, своеобразно назвав ее «приемистостью артиста, форсажем исполнения». (Это замечание Барабанщикова говорит о нем еще и как о технаре, хорошо знакомом с автомобилями и самолетами.) «Все на месте — движения, речь, мимика, акценты, рефлексия... Я потрясен», — признался Григорий Григорьевич.

Барабанщиков отметил также, что Савиньен переиграл партнеров-мужчин, но не привычным в этой роли пафосом, романтичностью или сумасбродством, а тонкостью, лиризмом и глубокой душевной порядочностью — вещью сегодня немыслимою. В результате нам была явлена не романтическая комедия или героическая драма, как это принято ожидать от постановки этой пьесы, а высокая трагедия непонятого человека, христиански смирившегося со своим местом у чужих ног. Переиграл не нарочито, не по отсутствию актерского опыта, великодушно щадящего коллег, а по своей человеческой значительности и чистоте. Ведь зрителя не обманешь. Зритель, как ребенок (а в театре все мы становимся детьми), видит сразу же доброго и чистого человека. И нос Сирано вовсе не гоголевский Нос, он тут вообще не играет никакой роли. Разве что маска, которой тут же хочется сказать: «Маска, я тебя знаю». Савиньен показал, что дух настолько выше плоти, что в принципе никак не стыкуется с нею. На земле нет места божественной любви. А земную любовь Сирано не приемлет.

Через день после премьеры я собирался взять интервью у Эркюля Савиньена, но его в Нежинске не оказалось, исчез. Открыв энциклопедию, я неожиданно для себя обнаружил, что полное имя поэта XVII века было Эркюль Савиньен Сирано де Бержерак. Что этим хотел сказать актер, выступивший под именем Савиньен? Он его однофамилец? Родственник? Или сам Сирано де Бержерак?..

 

(Окончание следует.)

 

100-летие «Сибирских огней»