Вы здесь

Никос Казандзакис и Николай Клюев: встречи и характеристики

Греческий (критский) писатель Никос Казандзакис (1883-1957), ставший широко известным романами «Грек Зорба» (1946) и «Последнее искушение» (1951), встречался с Николаем Клюевым в 1925 и в 1928 гг. Первая встреча произошла в Москве накануне годовщины Октябрьской революции. Казандзакис находился в «Новом Иерусалиме рабочего Бога, в центре обетованной земли»1 с октября 1925 по январь 1926 г. в качестве специального корреспондента греческой либеральной газеты «Свободное слово» («Элевтерос логос»2). До этого в 1919 он совершил поездку на Кавказ в качестве директора министерства социального обеспечения, для репатриации греческих беженцев. Он выучил русский язык в начале двадцатых годов. Встреча с Клюевым описана в его автобиографии «Письмо к Эль Греко. Итоги жизни» (1961 г.):
«В тот же вечер3 я познакомился с самым мистическим и самым чувственным мужицким поэтом — Николаем Клюевым. Белокурая и жидкая борода, лысый лоб; ему, наверное, сорок лет, но выглядит, как будто ему семьдесят; он говорил низким, очень ласкающим голосом:
— Я не принадлежу к тем русским, которые делают политику и пушки, но к той рудной жиле чистого золота, из которой сделаны легенды и иконы, — сказал он мне с тайной гордостью, — от нас зависит настоящая Россия.
Он замолк, как будто сожалел, что раскрыл свои мысли; но гордость, которая жила в нем, взяла верх, он не мог удержаться:
— Быки и медведи не могут разбить врата Судьбы. Но сердце голубя может.
Он наполнил водкой стопку и стал пить маленькими глотками, щелкая языком, — довольный. Он снова пожалел, что разговорился; он полузакрыл глаза, посмотрел на меня.
— Не слушай, что я говорю, я сам не знаю, что я говорю, я — поэт».4
Второй раз Казандзакис приехал по приглашению советского правительства (и как корреспондент газеты «Троя», которая вскоре найдет его статьи слишком оптимистическими и прекратит их публикацию5) на десятую годовщину Октябрьской революции, в октябре-декабре 1927, где и познакомился с Панаитом Истрати6 — «балканским Горьким», по выражению Ромена Роллана; они вместе съездили на Кавказ в составе международной делегации писателей. Третье пребывание длилось год (апрель 1928 — апрель 1929 г.), и Казандзакис изъездил (за счет советского правительства) всю страну: он был в Одессе, Киеве, Москве, Ленинграде, Мурманске, на Кавказе, в Армении, в Сибири, во Владивостоке, в Туркестане. Часть путешествия он совершил вместе с Панаитом Истрати. С Клюевым он встречался в июне 1928 г.: 26 июня 1928 г. он пишет Елене Самиос (будущей жене), что у него были чрезвычайно интересные встречи, в особенности запомнился «один великий мистический поэт, христианин. Он подарил мне прекрасную икону, и мы долго говорили о человеческом страдании»7. По всей вероятности Казандзакис был тогда с Панаитом Истрати, которому Клюев подарил книгу «Изба и поле» (вышедшую в марте 1928 г.) с надписью: «Дорогому Панаит Истрати, на память о нашей встрече на омытой кровью русской земле, с надеждой на радость всемирную. Николай Клюев. 1928. Не железом, а красотой купится русская радость»8. Жена Казандзакиса вспоминает, как Виктор Серж (травля и арест которого вызовет отречение Истрати от коммунизма) «недоверчиво относился к поэту Казандзакису, который пускался в долгие метафизические споры с русским поэтом Клюевым»9.
Клюев, поэзию которого Казандзакис знал по преимуществу (судя по цитатам) по сборнику 1922 г. «Львиный хлеб» (и, кажется, знал до встречи с ним), фигурирует во всех книгах, отражающих впечатления Казандзакиса о России:
— «То, что я видел в России (о моих путешествиях)» (1928);
— «Тода-Раба» (роман, написанный по-французски в 1929 г., на основе впечатлений о России)10. В этой исповеди в виде романа все герои — старый японский поэт, польская еврейка, армянский рабочий, Геранос из Крита, сомневающийся Азант (Истрати) — являются разными ликами самого Казандзакиса, в сознании которого отразилась многогранная и сложная действительность новой России. Над ними — Тода-Раба (по-древнееврейски — «спасибо») — негр с маской Ленина. Они посещают Астрахань (где состоится Восточный съезд), Москву (где празднуется годовщина Октябрьской революции) и другие места. Книга кончается видением воскресшего Ленина после атомной катастрофы.
Клюев произвел большое впечатление на Казандзакиса, который тогда сочувствовал коммунизму и революции, воспринимая их в неославянофильском и апокалиптическом духе («Аще зерно пшенично не умрет...»), отвергая богоборчество (в книге «Путешествия. Россия» есть критическая глава об антирелигиозной пропаганде). Он пишет в «Истории русской литературы»: «То, что меня волнует в России, это не действительность, к которой они пришли, а действительность, к которой они стремятся, не зная, что она недосягаемая» («История русской литературы», написанная в Париже в 1930 г.11).
Путевые воспоминания 1928 г. содержат главу о советской литературе, которая вошла без больших изменений в «Историю русской литературы». Это глава является в основном пересказом лекции А. Луначарской12, пригласившей Казандзакиса на встречу с молодыми писателями13 и изложившей свою картину советской литературы. В ней Клюеву отведено заметное место. А.А. Луначарская составляет политико-поэтический портрет Клюева через набор цитат из разных стихотворений, рисуя его утопические мечты и его разочарование:
«Великий Николай Алексеевич Клюев — правый попутчик. “Я не из тех русских, которые делают политику и пушки, — говорит он, — меня питает та подземная рудная жила, которая создает святые иконы и народные песни”. Клюев любит святую Русь тайной любовью; он воспевает русскую землю, Бога и таинство мира, и он презирает большой город — “сын камня и железа”14. Сначала он принял революцию с восторгом, потому что ожидал от нее освобождения мужиков. Ему виделся “океан колосьев”, простертый от Байкала до теплого Крымского моря15, и он приветствовал “хлебного царя” с короной из колосьев16. Он сравнивал Ленина с красным оленем из свадебной сказки17, с “мистическим кедровым маем, где неумолимое солнце — тоже воин”18. Но Клюев не смог выдержать жестокого лица революции; он вскоре разочаровался и снова погрузился в свои мистические видения. (...) “Я ушел в глубокую ночь”. При прощании Луначарская мне прочла следующие стихи ее дорогого поэта Клюева:
Обожимся же, братья,
на яростной свадьбе
Всенародного сердца
с Октябрьской грозой,
Пусть на полке Тургенев
грустит об усадьбе,
Исходя потихоньку бумажной
слезой19»20.
В «Истории русской литературы» Казандзакис посвящает Клюеву чуть больше места, чем Есенину, которого, в отличие от Клюева, «не беспокоит никакой мистицизм»:
«Николай Алексеевич Клюев (родился в 188721) не из тех русских, по его словам, “которые делают шашки и пушки. Я из той подземной русской жилы, которая создает иконы и песни”. Уже в первых его стихах — “Сосен перезвон” — проявляется гармоническое богатство его души. Он не простой продолжатель символистов, а мелодический потомок Пушкина.
Клюев воспевает святую Русь с мистической любовью: он поет о Боге, о тайне мира, о русской земле, он презирает большой город — сын “железа и камня”.
Тем не менее, этот мистицизм никогда не увлекает Клюева в туманность и неопределенность: поэт — верный православный, и его религиозное беспокойство приобрело очертания и содержание, определенные традицией.
Клюев восторженно приветствовал сначала революцию: он ждал от нее освобождения крестьян: ему виделся “океан колосьев” (...)22.
Клюев сравнивает Ленина с красным оленем из свадебной сказки, с “мистическим кедровым маем, где неумолимое солнце — тоже воин”. Пусть это кровавое имя распространится на землю, как павлиний хвост.
В другом стихотворении Клюев воспевает мистерию революции: с горных троп крылатые армии серафимов бросаются на Петербург. На Марсовом поле — литургия: среди тысяч живых жертв поднимается песнь моряков, более мощная, чем псалмы, и лампады светятся среди штыков рабочих23.
Но вскоре революция разочаровывает Клюева. Он уже видит не освобождение страны, а ее порабощение. Его красный Ленин теперь представлен в виде Антихриста. В одном стихотворении он сокрушается: “Россия совладетельница Ада...”
Он больше не воспевает революцию, он больше не надеется на освобождение крестьян: он снова погружается в свои мистические видения: как прекрасный лирический поэт, с душой древнего агиографа, он рисует свои мистические образы с изысканным вкусом; теперь караваны придут с Востока “с духами, шафраном и шелками”24».25
В романе «Тода-Раба» (1929) Клюев выведен под вымышленной фамилией — Федор Тунганов, «великий поэт мужицкой земли». Отношение Казандзакиса к нему несколько ироническое и, наверное, отражает споры, о которых говорил Виктор Серж. В любом случае заметно хорошее знание Казандзакисом клюевской поэзии.
«В гостинице его <Гераноса>26 ждал сюрприз: Федор Тунганов, великий поэт мужицкой земли. Он плыл вниз по Волге и теперь разъезжал по Кавказу, он хотел познакомиться с дальним братом, родом с того Востока, который он столько воспевал и жаждал:
“Радость — караван с Востока с шафраном, духами и шелками. — Шаги верблюдов по песку стучат в наших сердцах. — И в мягкость белой ночи прольется арабская смоль”27.
Федору Тунганову лет пятьдесят, лысый, с маленьким вздёрнутым носом, певучим слабым голосом, кротким, смиренным и лукавым монашеским взглядом. Высокие мужицкие сапоги, белая рубаха, усеянная мелкими красными и голубыми цветами, как часто бывает у молодых святых древнего Новгорода, на молочном фоне как бы слоновой кости.
Таким предстает перед Гераносом мистический и чувственный поэт святой Руси, Богоматери Ада, где Дьявол и Ангел страданий соединяются.
Разговор разгорелся сразу:
— Я не из тех русских, — заявляет Федор, представляя себя, — которые делают политику и пушки. Я — той же золотой нити, из которой сделаны легенды и иконы.
— Каково Ваше мировоззрение, мэтр Тунганов?
— Мы пришли на землю, — сказал поэт негромко, — посланные Богом для того, чтобы исполнить долг.
— В каждую эпоху этот долг имеет свое лицо. Властелином каждой эпохи является новый демон. Кто демон нашей эпохи?
— Демон и архангел всегда борются в любую эпоху. Оба носят меч. Нельзя их путать.
— Что отличает демона от архангела? Для меня архангел — тот, который толкает вверх, который мне помогает победить мою лень, мою трусость и мой эгоизм; тот, который расширяет мое сердце и мой мозг.
Геранос замолчал; потом, медленно, чтобы вырвать поэта из добровольного и осмотрительного безмолвия, он добавляет:
— Сегодня для меня дыхание, толкающее меня вверх, — это Коммунизм. Это мой архангел.
Федор Тунганов медлит с ответом. Геранос чувствует, как он с трудом подавляет свое возмущение. Наконец, своим медовым голосом, медленно разглаживая сладострастными пальцами вышитый ободок скатерти, шепчет:
— Впервые слышу такое определение коммунизма. Может быть, речь идет не о русском коммунизме. Мы — я и три четверти русского народа — мы смотрим на коммунизм как на Сатану, вооружающего людей для того, чтобы они перерезали горло друг другу».28
Как видно, характеристики Клюева, данные в этих разных текстах (путешествие, автобиография, роман, история литературы), сводятся к нескольким неизменным чертам: величие Клюева как поэта, мужицкая его природа, его чувственность (но не сказано, в чем она состоит), его противостояние злободневной поэзии и его связь с духовной традицией («Я не из тех русских, которые делают политику и пушки. Я — той же золотой нити, из которой сделаны легенды и иконы» — это автохарактеристика кочует из одного текста в другой с незначительными изменениями), его мистицизм (и это слово не имеет отрицательного оттенка для Казандзакиса, который сам воспринимал революцию в мистическом духе), его связь с Востоком (особенно подчеркнута в романе «Тода-Раба»). Архивы Казандзакиса, его путевые записки, содержат, наверное, более подробные сведения о встречах писателя с уже опальным поэтом, который произвел столь сильное впечатление на него. Беседы с Клюевым, несомненно, сыграли роль в восприятии «русской души» советской России и в духовной эволюции Казандзакиса от коммунизма к «метакоммунизму», который преодолеет материалистическую и разрушительную стихию коммунизма.

г. Кан, Нижняя Нормандия

100-летие «Сибирских огней»