Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
О чем рассказал архив
Файл: 
09_toporov_ochra2.zip (51.09 КБ)
09_toporov_ochra2.zip (51.09 КБ)
Герман ТОПОРОВ
О т р ы в о к 8.
ПЕРВЫЕ АРХЕОЛОГИ
ИСКОПАЕМОЙ КНИГИ
Водораздел
До 1961 года Адриан Митрофанович был не слишком горячим сторонником устремления человека в космос и ценил эту безжизненную область разве что за отсутствие в ней «мерзопакостных земных явлений». Однако неожиданное сплетение его жизни с космонавтикой поколебало его прежние взгляды. По крайней мере, в отношении Космонавта-2. Вот, например, отрывок из его письма:
«10 октября 1962 года, г. Николаев обл., УССР
ИСКОПАЕМОЙ КНИГИ
Водораздел
До 1961 года Адриан Митрофанович был не слишком горячим сторонником устремления человека в космос и ценил эту безжизненную область разве что за отсутствие в ней «мерзопакостных земных явлений». Однако неожиданное сплетение его жизни с космонавтикой поколебало его прежние взгляды. По крайней мере, в отношении Космонавта-2. Вот, например, отрывок из его письма:
«10 октября 1962 года, г. Николаев обл., УССР
Вы в моем представлении — СВЕРХГЕРОЙ, совершивший два чуда: покорение космоса и воскрешение меня из «мертвых»…
Подтверждающих примеров второму аспекту — подчас курьезных — много. Они, конечно, не в упрек Герману Титову — всегда скромному в оценке его личного влияния на судьбу творчества Топорова. Виноваты, разумеется, некоторые особенности нашей советской (а может, человеческой вообще) действительности, которым свойственно давать ход многим примечательным явлениям не столько по их собственной ценности, сколько в угоду «моде» на звонкие события или имена. В отношении Топорова особенно грешила космической предвзятостью периодическая печать. По дате 6 августа 1961 года как бы прошел водораздел, поделивший нашу легенду на «северный» и «южный» склоны. Архивные следы говорят об этом. Хоть и был Топоров реабилитирован в 1958 году, на «северном» склоне инерции репрессии продолжались. Прежде всего, в отношении книги «Крестьяне о писателях». Вспомните «НЕТ!» чьей-то «всесильной» руки в Новосибирске. Предшествующая этому переписка Адриана Митрофановича с друзьями и писателями позволяет сделать вывод, что книгу не просто забыли, а «велели забыть». Вот, например, отрывок из письма Топорову одного из давних его барнаульских друзей — Никонова:
Подтверждающих примеров второму аспекту — подчас курьезных — много. Они, конечно, не в упрек Герману Титову — всегда скромному в оценке его личного влияния на судьбу творчества Топорова. Виноваты, разумеется, некоторые особенности нашей советской (а может, человеческой вообще) действительности, которым свойственно давать ход многим примечательным явлениям не столько по их собственной ценности, сколько в угоду «моде» на звонкие события или имена. В отношении Топорова особенно грешила космической предвзятостью периодическая печать. По дате 6 августа 1961 года как бы прошел водораздел, поделивший нашу легенду на «северный» и «южный» склоны. Архивные следы говорят об этом. Хоть и был Топоров реабилитирован в 1958 году, на «северном» склоне инерции репрессии продолжались. Прежде всего, в отношении книги «Крестьяне о писателях». Вспомните «НЕТ!» чьей-то «всесильной» руки в Новосибирске. Предшествующая этому переписка Адриана Митрофановича с друзьями и писателями позволяет сделать вывод, что книгу не просто забыли, а «велели забыть». Вот, например, отрывок из письма Топорову одного из давних его барнаульских друзей — Никонова:
Я всегда помнил о тебе. Когда ты уехал с Урала в Раменское, я написал в тот город. В адресный стол, но открытка эта оказалась в моем районном комитете госбезопасности, куда меня два раза вызывали и изрядно исповедовали. В то время я был инспектором библиотек и своей рукой снимал с библиотечных полок и сдавал в утиль книгу «Крестьяне о писателях». Во избежание неприятностей даже свой экземпляр с твоей надписью так «припрятал», что до сих пор не найду…».
1954 год. В письме к Ф. Гладкову Топоров представляется как учитель-пенсионер и преподаватель русского языка, но не как автор «Крестьян». Трудно предположить, что Гладков не знал об этой книге, однако в ответном письме о ней нет ни слова.
1959 год. После реабилитации возобновляется откровенная, дружеская переписка с Е. Пермитиным. Основой дружбы была именно книга «Крестьяне о писателях», где разбиралось и пермитинское. В переписке до августа 1961 года страниц 200, и ни слова о «Крестьянах»!
1959 год. После реабилитации возобновляется откровенная, дружеская переписка с Е. Пермитиным. Основой дружбы была именно книга «Крестьяне о писателях», где разбиралось и пермитинское. В переписке до августа 1961 года страниц 200, и ни слова о «Крестьянах»!
Но вот мы на «южном» склоне, за водоразделом.
Б. Анашенков — «Рождено в «Майском утре» («Литературная газета», 23 сентября 1961 года):
«Сейчас у многих на устах имя Адриана Митрофановича Топорова, замечательного народного просветителя 20-х годов, учителя отца Космонавта-2 Германа Титова…».
Вс. Сурганов — «Звезды зажигают на земле» («Москва», № 2, 1968 год):
«Золотое зернышко чудесного урожая человеческих душ, взращенного алтайским учителем Адрианом Топоровым, бережно приняла на свои огромные ладони вся планета в те дни, когда прозвучали над нею позывные Космонавта-2…».
Семидесятые, восьмидесятые годы двадцатого столетья. Казалось бы, Топоров уже давно САМ ПО СЕБЕ. Так нет же! Космический фактор по-прежнему превалирует — до антиэтичного, до курьезного.
Откроем первые страницы 2-го, 3-го, 4-го, 5-го изданий книги «Крестьяне о писателях». В трех из них вслед за портретом автора следует портрет Г.С. Титова, а вот в четвертом (алтайском) издании портрет автора вообще упразднен и оставлен только портрет Космонавта-2!
Николаевский еженедельник «Вестник Прибужья» (№18 за 1986 год) в заметке «Снимается фильм» пошел еще дальше и оповестил:
«…Будущая лента посвящена истории одной из первых сельскохозяйственных коммун — «Майское утро». Среди ее вдохновителей и организаторов был Адриан Митрофанович Топоров, народный учитель, писатель, подвижник культуры, которого Космонавт-2 Г.С. Титов назвал своим «космическим дедом…».
Вот так! Ни больше, ни меньше. Как видим, Кибальчичу с Циолковским придется потесниться на пьедестале приоритета по космическим идеям (на самом деле, Г. Титов называл А. Топорова «дедом», но «дедом духовным»).
Пионеры второго аспекта
Вот какое многоцветное солнечное поле буйно расцвело за водоразделом! А до 1961 года никто не спешил опровергнуть широковещательный энциклопедический приговор Высоцкого: «Книга Топорова «Крестьяне о писателях» — образец беспринципной, антимарксистской критики литературных произведений…».
Б. Анашенков — «Рождено в «Майском утре» («Литературная газета», 23 сентября 1961 года):
«Сейчас у многих на устах имя Адриана Митрофановича Топорова, замечательного народного просветителя 20-х годов, учителя отца Космонавта-2 Германа Титова…».
Вс. Сурганов — «Звезды зажигают на земле» («Москва», № 2, 1968 год):
«Золотое зернышко чудесного урожая человеческих душ, взращенного алтайским учителем Адрианом Топоровым, бережно приняла на свои огромные ладони вся планета в те дни, когда прозвучали над нею позывные Космонавта-2…».
Семидесятые, восьмидесятые годы двадцатого столетья. Казалось бы, Топоров уже давно САМ ПО СЕБЕ. Так нет же! Космический фактор по-прежнему превалирует — до антиэтичного, до курьезного.
Откроем первые страницы 2-го, 3-го, 4-го, 5-го изданий книги «Крестьяне о писателях». В трех из них вслед за портретом автора следует портрет Г.С. Титова, а вот в четвертом (алтайском) издании портрет автора вообще упразднен и оставлен только портрет Космонавта-2!
Николаевский еженедельник «Вестник Прибужья» (№18 за 1986 год) в заметке «Снимается фильм» пошел еще дальше и оповестил:
«…Будущая лента посвящена истории одной из первых сельскохозяйственных коммун — «Майское утро». Среди ее вдохновителей и организаторов был Адриан Митрофанович Топоров, народный учитель, писатель, подвижник культуры, которого Космонавт-2 Г.С. Титов назвал своим «космическим дедом…».
Вот так! Ни больше, ни меньше. Как видим, Кибальчичу с Циолковским придется потесниться на пьедестале приоритета по космическим идеям (на самом деле, Г. Титов называл А. Топорова «дедом», но «дедом духовным»).
Пионеры второго аспекта
Вот какое многоцветное солнечное поле буйно расцвело за водоразделом! А до 1961 года никто не спешил опровергнуть широковещательный энциклопедический приговор Высоцкого: «Книга Топорова «Крестьяне о писателях» — образец беспринципной, антимарксистской критики литературных произведений…».
Впрочем, НЕТ! Нашлись люди, подготовившие еще на «северном» склоне благодатную почву, в которую рано или поздно должно было упасть и прорасти «золотое зернышко»: под влиянием ли космических событий, нарастания ли общественной заинтересованности или, наконец, в результате отдаленных архивных изысканий.
С чего началась подготовка «почвы», рассказывается в очерке П.Д. Стырова «Слово о Топорове», открывающем 5-е издание книги «Крестьяне о писателях»:
«…Поводом для первой встречи с Адрианом Митрофановичем Топоровым послужило письмо, пришедшее из Сибири, со станции Красный Яр железной дороги Тайшет-Лена, являющейся ныне началом всенародной стройки БАМ. Автор его Петр Алексеевич Лобанов, в прошлом учитель,… обратился в газету «Литература и жизнь» с просьбой разыскать страстного книголюба и пропагандиста Адриана Митрофановича Топорова и вручить ему письмо, которое, впрочем, адресовалось и редакции:
С чего началась подготовка «почвы», рассказывается в очерке П.Д. Стырова «Слово о Топорове», открывающем 5-е издание книги «Крестьяне о писателях»:
«…Поводом для первой встречи с Адрианом Митрофановичем Топоровым послужило письмо, пришедшее из Сибири, со станции Красный Яр железной дороги Тайшет-Лена, являющейся ныне началом всенародной стройки БАМ. Автор его Петр Алексеевич Лобанов, в прошлом учитель,… обратился в газету «Литература и жизнь» с просьбой разыскать страстного книголюба и пропагандиста Адриана Митрофановича Топорова и вручить ему письмо, которое, впрочем, адресовалось и редакции:
Я с Вами незнаком, но всегда храню добрую память о Вас. В двадцатых годах мы, учащиеся Новосибирского педагогического техникума, с жаром читали и с пылом обсуждали Ваши очерки «Дни нашей жизни», печатавшиеся тогда в Новосибирске. На своем жизненном пути я много встречал Ваших питомцев, и все они с глубокой благодарностью вспоминают Вас. Библиотекари, культработники, словом, все, кто занимается проведением читательских конференций и пропагандой литературы, должны иметь книгу «Крестьяне о писателях», ставшую библиографической редкостью…».
И еще Петр Алексеевич писал: «…Жду времени, когда книга будет переиздана и займет самое почетное место на моей главной книжной полке…».
Остается сказать, что позже Петр Алексеевич стал одним из самых дорогих друзей Адриана Митрофановича и — что было особенно важным — деятельным помощником Топорова в поисках крестьянских отзывов, печатавшихся в двадцатые годы в сибирских газетах и журналах, иначе говоря — в подготовке переиздания книги «Крестьяне о писателях»... «Главный редактор Виктор Васильевич Полторацкий предложил мне заняться этим письмом», — так написал в «Слове о Топорове» П.Д. Стыров о письме Лобанова.
И еще Петр Алексеевич писал: «…Жду времени, когда книга будет переиздана и займет самое почетное место на моей главной книжной полке…».
Остается сказать, что позже Петр Алексеевич стал одним из самых дорогих друзей Адриана Митрофановича и — что было особенно важным — деятельным помощником Топорова в поисках крестьянских отзывов, печатавшихся в двадцатые годы в сибирских газетах и журналах, иначе говоря — в подготовке переиздания книги «Крестьяне о писателях»... «Главный редактор Виктор Васильевич Полторацкий предложил мне заняться этим письмом», — так написал в «Слове о Топорове» П.Д. Стыров о письме Лобанова.
И мы прошли по дедовому следу
Позволим себе небольшое отступление, позволяющее нам понять, какого рода человек — журналист П.Д. Стыров. У Павла Дмитриевича в сборнике «Солдаты слова» есть очерк с таким названием «И мы прошли по дедовому следу». Его хочется кратко пересказать.
Будущий ветеран Великой Отечественной войны, партии, труда и советской журналистики П.Д. Стыров участвовал в боях в качестве штабного офицера, затем офицера-разведчика.
После войны, когда стал журналистом, потянуло его на пройденные когда-то боевые дороги, и, конечно, на самую памятную, пересекшую в Болгарии легендарный горный перевал — Ш и п к у. Среди ее мемориалов привлекла внимание белая мраморная плита с рельефным изображением самолета, танка, солдата и стихотворными строками:
Здесь пали вы за честь Отчизны
милой.
Вы клятву верности России принесли
И сохранили верность до могилы.
Стояли вы незыблемей скалы,
Без страха шли на бой святой
и правый.
Спокойно спите, русские орлы,
Потомки чтут и множат вашу славу…
1877-1944 гг. сентябрь
Героям Шипки от частей
3-го Украинского фронта
3-го Украинского фронта
Позже еще не раз встречал в печати
П.Д. Стыров прочтенное на Шипке стихотворение, но оно всегда сопровождалось примечаниями: «Автор неизвестен» или «Слова народные». Вставала в глазах мраморная плита, и Стыров не переставал думать: «Были же, может, есть еще и творец клятвы преемственности подвигов героев Шипки, и художник, сотворивший образ памятника, и скульптор, создавший монумент». Начались годы добровольного упорного поиска: сотни листов переписки, десятки поездок в разные уголки страны, многочисленные телефонные переговоры…
И вот очерк Стырова рассказывает нам.
В те времена в Болгарии в редакции армейской газеты «Советский патриот» возникла идея создания монумента в честь героев Шипки. Текст написал сотрудник газеты Леонид Гориловский, редактором был командующий фронтом маршал Федор Иванович Толбухин. Старший сержант Иван Григорьевич Лось — художник по образованию, создал эскизный проект памятника. Он же разыскал проживавшего тогда в Болгарии армянского скульптора Григория Петровича Агрояна, который и воплотил в жизнь благородную фронтовую идею. В конце очерка Павел Дмитриевич отчитывается о своих добровольных командировках:
— В Киев к Гориловскому, секретарю редакции спортивной газеты «Старт», и Лосю — художнику, имеющему свою мастерскую; в Армению к Агрояну — народному художнику республики…
Встреча с ископаемой книгой
Вероятно, вам стало ясно, в какие руки было передано письмо учителя П. Лобанова. Павел Дмитриевич, разумеется, понимал, что ему вновь предстоит нелегкий поиск во имя соединения «литературы с жизнью». К счастью, помогла острая и емкая профессиональная память.
— Где же это? — спрашивал себя он. — Где же промелькнуло имя А. Топорова? Где?
И неудержимо рассмеялся: — Да в нашей же газете!
Это он вспомнил о небольшом очерке А. Топорова, напечатанного незадолго до того в «Литературе и жизни» об излечении А.М. Горького в Николаевской городской больнице. Подшивка газеты уточнила все, что нужно было знать Стырову на первое время, т.е. адрес забытого литератора.
В Николаев Павел Дмитриевич отправился немедленно. И вот он выслушивает горестный рассказ о судьбе изданной тридцать лет тому назад книги:
— Слушайте, пишите, государь-батюшка… По совести сказать, книгу эту я похоронил…
Рассказал о вспыхнувших было в Казани надеждах, да о холодном душе — письме Никонова…
— Вот как!… — нахмурился Стыров, помолчал и спросил. — Что же, ни одного экземпляра у вас теперь нет?
— Один-то есть … да что толку. Так — реликвия… Вот он — единственный… ископаемый.
Адриан Митрофанович положил перед приезжим журналистом откопанный в Казацкой экземпляр книги:
— Вот каков он! Куда годится? Да и нужен ли?
— Нужен! — твердо сказал Стыров. — Не беда, что плох этот. Найдем и другие. Два из них я уже перевел из ископаемых в откопанные: в Ленинской библиотеке и у известного вам Ефима Николаевича Пермитина. Переведем и все другие.
Так ли было просто
Далеко не просто. Еще не была снята инерция репрессий. Родные Топорова, ведя после его смерти переписку с Павлом Дмитриевичем, как-то вызвали его на откровение:
Встреча с ископаемой книгой
Вероятно, вам стало ясно, в какие руки было передано письмо учителя П. Лобанова. Павел Дмитриевич, разумеется, понимал, что ему вновь предстоит нелегкий поиск во имя соединения «литературы с жизнью». К счастью, помогла острая и емкая профессиональная память.
— Где же это? — спрашивал себя он. — Где же промелькнуло имя А. Топорова? Где?
И неудержимо рассмеялся: — Да в нашей же газете!
Это он вспомнил о небольшом очерке А. Топорова, напечатанного незадолго до того в «Литературе и жизни» об излечении А.М. Горького в Николаевской городской больнице. Подшивка газеты уточнила все, что нужно было знать Стырову на первое время, т.е. адрес забытого литератора.
В Николаев Павел Дмитриевич отправился немедленно. И вот он выслушивает горестный рассказ о судьбе изданной тридцать лет тому назад книги:
— Слушайте, пишите, государь-батюшка… По совести сказать, книгу эту я похоронил…
Рассказал о вспыхнувших было в Казани надеждах, да о холодном душе — письме Никонова…
— Вот как!… — нахмурился Стыров, помолчал и спросил. — Что же, ни одного экземпляра у вас теперь нет?
— Один-то есть … да что толку. Так — реликвия… Вот он — единственный… ископаемый.
Адриан Митрофанович положил перед приезжим журналистом откопанный в Казацкой экземпляр книги:
— Вот каков он! Куда годится? Да и нужен ли?
— Нужен! — твердо сказал Стыров. — Не беда, что плох этот. Найдем и другие. Два из них я уже перевел из ископаемых в откопанные: в Ленинской библиотеке и у известного вам Ефима Николаевича Пермитина. Переведем и все другие.
Так ли было просто
Далеко не просто. Еще не была снята инерция репрессий. Родные Топорова, ведя после его смерти переписку с Павлом Дмитриевичем, как-то вызвали его на откровение:
«3 сентября 1985 года.
…Когда я писал свой очерк «По следам одной книги», в котором впервые высказался за ее переиздание, это вызвало массу споров, печатать или нет… Противники публикации угрожали главному редактору В.В. Полторацкому немедленной отставкой. Особенно яростно против выступал Александр Дымшиц, член редколлегии, известный литературовед, друг писателя Панферова и ряда других, произведения которых были подвергнуты острой критике со стороны крестьян «Майского утра». Противники публикации рассчитывали, что я, ущемленный размерами очерка, сниму его с полосы. Так я и сделал бы, если бы дело касалось только меня…».
Вот та обстановка, в которой все же не был снят с полосы полный текст очерка Стырова «По следам одной книги», появившийся в №42 за 1960 год в газете «Литература и жизнь». В нем с четкостью военного — офицера запаса — была сформулирована главная идея алтайского опыта Топорова, имеющая непреходящее значение:
«…Самой жизнью выдвинут лозунг о всемерном укреплении связи писателей с народом, а этого никак нельзя достигнуть без самого широкого участия многомиллионного советского читателя в делах литературных, без массового обсуждения произведений писателей на фабриках и заводах, в колхозах и учебных заведениях…».
С той же четкостью сделан был и практический вывод: «… И, само собой разумеется, что к этому следует привлечь Топорова — начинателя этого дела. И, прежде всего, нам думается, следует переиздать книгу «Крестьяне о писателях», разумеется, с некоторой переработкой… Этот источник поможет неизмеримо поднять «потолок» нашей советской литературы…».
Конечно же, голос московской влиятельной литературной газеты и это стыровское: «Несмотря на преклонный возраст, Адриан Митрофанович продолжает много и плодотворно трудиться, пожелаем же ему новых больших творческих успехов», пробудили в забытом литераторе новый — больший, чем когда-то в Казани — прилив духовных сил. Значительно интенсивнее пошла совместная с Лобановым работа по поиску печатавшихся ранее отзывов коммунаров «Майского утра», по восстановлению текста ископаемого экземпляра книги…
О результатах мы знаем: предложение Новосибирского издательства, отсылка рукописей, чье-то — отдающее цензурой определенных советских кругов — «Н Е Т».
Словом, все было далеко не просто.
…Когда я писал свой очерк «По следам одной книги», в котором впервые высказался за ее переиздание, это вызвало массу споров, печатать или нет… Противники публикации угрожали главному редактору В.В. Полторацкому немедленной отставкой. Особенно яростно против выступал Александр Дымшиц, член редколлегии, известный литературовед, друг писателя Панферова и ряда других, произведения которых были подвергнуты острой критике со стороны крестьян «Майского утра». Противники публикации рассчитывали, что я, ущемленный размерами очерка, сниму его с полосы. Так я и сделал бы, если бы дело касалось только меня…».
Вот та обстановка, в которой все же не был снят с полосы полный текст очерка Стырова «По следам одной книги», появившийся в №42 за 1960 год в газете «Литература и жизнь». В нем с четкостью военного — офицера запаса — была сформулирована главная идея алтайского опыта Топорова, имеющая непреходящее значение:
«…Самой жизнью выдвинут лозунг о всемерном укреплении связи писателей с народом, а этого никак нельзя достигнуть без самого широкого участия многомиллионного советского читателя в делах литературных, без массового обсуждения произведений писателей на фабриках и заводах, в колхозах и учебных заведениях…».
С той же четкостью сделан был и практический вывод: «… И, само собой разумеется, что к этому следует привлечь Топорова — начинателя этого дела. И, прежде всего, нам думается, следует переиздать книгу «Крестьяне о писателях», разумеется, с некоторой переработкой… Этот источник поможет неизмеримо поднять «потолок» нашей советской литературы…».
Конечно же, голос московской влиятельной литературной газеты и это стыровское: «Несмотря на преклонный возраст, Адриан Митрофанович продолжает много и плодотворно трудиться, пожелаем же ему новых больших творческих успехов», пробудили в забытом литераторе новый — больший, чем когда-то в Казани — прилив духовных сил. Значительно интенсивнее пошла совместная с Лобановым работа по поиску печатавшихся ранее отзывов коммунаров «Майского утра», по восстановлению текста ископаемого экземпляра книги…
О результатах мы знаем: предложение Новосибирского издательства, отсылка рукописей, чье-то — отдающее цензурой определенных советских кругов — «Н Е Т».
Словом, все было далеко не просто.
Литературное обручение
Сказать так дает право то обстоятельство, что все (от 2-го до 5–го) издания книги «Крестьяне о писателях» неизменно начинались очерком П.Д. Стырова «Слово о Топорове». Но оно, как и все сказанное в этой связи автором очерка, прежде всего слово о крестьянской, народной критике художественной литературы, убежденным ценителем и пропагандистом которой стал Стыров со времени первого знакомства с Топоровым. Так же, как со временем в литературоведческих кругах возникало все новое и новое об этом оригинальном литературном жанре, так же все время трансформировался вступительный очерк Павла Дмитриевича. В пятом издании «Крестьян» он, например, содержит некоторые теоретические обобщения, названные литературоведами специальным термином «метод Топорова», и упоминает о последних к тому времени высказываниях С. Сартакова, Е. Осетрова, В. Закруткина, Б. Стукалина, В. Сухомлинского, а также о дискуссии в журнале «Библиотекарь» (1980-1981 гг.).
Литературному обручению с Топоровым Павел Дмитриевич был верен всегда: при жизни писателя и после его кончины в 1984 году. Так, в 1964 году он был — в числе некоторых других писателей и журналистов (а также коллектива Черноморского судостроительного завода в Николаеве) — одним из инициаторов выдвижения переизданной книги «Крестьяне о писателях» на соискание Ленинской премии в области литературы.
Позже, в один из приездов в Николаев, он исключительно по своей инициативе побуждал Николаевский обком КПСС обратиться к правительству с ходатайством о присвоении Топорову звания Героя социалистического труда. Думается, что это было от искренней веры в значительность литературной и просветительской деятельности Адриана Митрофановича Топорова.
Это было не последним обращением Стырова к Николаевской общественности, на глазах которой 35 последних лет жизни вел свою работу А.М. Топоров.
Вот в конце 1985 года работник Николаевского обкома партии Н.С. Стеценко знакомит родных Адриана Митрофановича со следующим письмом:
«17 октября 1985 г. Иваново.
Первому секретарю Николаевского обкома КПУ товарищу ШАРАЕВУ Л.Г. от ветерана труда, партии, Великой отечественной войны, журналиста Стырова П.Д.
…Литературные и общественные заслуги Адриана Митрофановича Топорова настолько значительны, что даже после его кончины о его творческом наследии не перестают говорить в «Литературной России», «Книжном обозрении» и ряде центральных и региональных газет и журналов… Не могли бы Вы выступить с письмами о переиздании книги в полном объеме?..».
…Литературные и общественные заслуги Адриана Митрофановича Топорова настолько значительны, что даже после его кончины о его творческом наследии не перестают говорить в «Литературной России», «Книжном обозрении» и ряде центральных и региональных газет и журналов… Не могли бы Вы выступить с письмами о переиздании книги в полном объеме?..».
Вскоре бодро и радостно спешит Павел Дмитриевич уведомить родных Топорова:
«11 декабря 1985 года.
…Вчера я получил ответ от секретаря Николаевского обкома партии. Вот из него: «…Мы внимательно ознакомились с Вашими предложениями по поводу увековечения памяти писателя Адриана Митрофановича Топорова. Обком партии направил письмо на имя председателя Госкомиздата СССР тов. Пастухова Б.И. по поводу переиздания главного произведения А.М. Топорова «Крестьяне о писателях» в полном объеме. В 1988 году в Западно-Сибирском издательстве
(г. Новосибирск) выйдет книга писателя «Встречи и письма». В издательствах Украины заявлены книги А.М. Топорова «Настольная книга скрипача», «Педагогические размышления». Николаевскими писателями упорядочивается архив А.М. Топорова с последующей рекомендацией к опубликованию.
Вопрос об открытии мемориальной доски на доме писателя, присвоении имени А.М. Топорова Центральной библиотеке, пионерской дружине школы № 7 поручено рассмотреть Николаевскому горисполкому…».
По правде сказать, не ожидал получить столь положительный ответ. Обойдены вопросы о памятнике А.М. на его могиле и присвоении имени Топорова одной из улиц г. Николаева…».
По правде сказать, не ожидал Павел Дмитриевич. По истечении пяти лет после его письма родные Топорова могут еще раз выразить благодарность хлопотам неутомимого журналиста и с горечью констатировать, что ни одна организация ни по одному ходатайству Стырова так ничего и не сделала…
Грустно на этом заканчивать отрывок из документальной повести, посвященный Павлу Дмитриевичу Стырову — одному из самых энергичных и преданных доброжелателей Топорова, одному из самых убежденных ценителей и пропагандистов массовой народной критики художественной литературы.
Но что поделаешь?..
«11 декабря 1985 года.
…Вчера я получил ответ от секретаря Николаевского обкома партии. Вот из него: «…Мы внимательно ознакомились с Вашими предложениями по поводу увековечения памяти писателя Адриана Митрофановича Топорова. Обком партии направил письмо на имя председателя Госкомиздата СССР тов. Пастухова Б.И. по поводу переиздания главного произведения А.М. Топорова «Крестьяне о писателях» в полном объеме. В 1988 году в Западно-Сибирском издательстве
(г. Новосибирск) выйдет книга писателя «Встречи и письма». В издательствах Украины заявлены книги А.М. Топорова «Настольная книга скрипача», «Педагогические размышления». Николаевскими писателями упорядочивается архив А.М. Топорова с последующей рекомендацией к опубликованию.
Вопрос об открытии мемориальной доски на доме писателя, присвоении имени А.М. Топорова Центральной библиотеке, пионерской дружине школы № 7 поручено рассмотреть Николаевскому горисполкому…».
По правде сказать, не ожидал получить столь положительный ответ. Обойдены вопросы о памятнике А.М. на его могиле и присвоении имени Топорова одной из улиц г. Николаева…».
По правде сказать, не ожидал Павел Дмитриевич. По истечении пяти лет после его письма родные Топорова могут еще раз выразить благодарность хлопотам неутомимого журналиста и с горечью констатировать, что ни одна организация ни по одному ходатайству Стырова так ничего и не сделала…
Грустно на этом заканчивать отрывок из документальной повести, посвященный Павлу Дмитриевичу Стырову — одному из самых энергичных и преданных доброжелателей Топорова, одному из самых убежденных ценителей и пропагандистов массовой народной критики художественной литературы.
Но что поделаешь?..
О т р ы в о к 9.
« КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ
НАВАЖДЕНИЯ»
«Белое пятно» в сборнике очерков
А.М. Топорова «ВСТРЕЧИ
И ПИСЬМА»
НАВАЖДЕНИЯ»
«Белое пятно» в сборнике очерков
А.М. Топорова «ВСТРЕЧИ
И ПИСЬМА»
Начать необходимо с объяснения, почему название отрывка взято в кавычки. В архиве Топорова в нескольких экземплярах есть значительная по объему рукопись «ВСТРЕЧИ И ПИСЬМА». Это сборник очерков, основанный на воспоминаниях о встречах с деятелями литературы и искусства или переписке с ними. Охвачен весь период со времени начала работы учителем в 1910 году и до кончины автора.
По следам «космических событий» в 1961 году Новосибирское издательство пожелало ознакомиться с рукописью образца того времени и намеревалось опубликовать очерки. В архиве есть данные, свидетельствующие о включении сборника в тематический план издательства на 1966 год с краткой аннотацией: «…Если в первой книге речь шла об уникальном опыте громких читок художественной литературы и сборе критических высказываний крестьян, то в сборнике идет рассказ о писателях, поэтах, художниках, с которыми Адриану Митрофановичу приходилось встречаться за его долгую жизнь… Сборник охватывает около тридцати имен, в т. ч. В.В. Вересаева,
С.П. Подъячева, Ф.В. Гладкова, Н.А. Рубакина, А.С. Новикова-Прибоя, Ф.А. Березовского, В.Я. Зазубрина, П.И. Замойского, Б.Л. Горбатова, Е.Н. Пермитина, А.Л. Коптелова и еще многих других несправедливо забытых…».
Добавим: работа над сборником не прекращалась в течение всей жизни А.М. Топорова, и число имен возросло до пятидесяти. Появились очерки о Горьком, Сейфуллиной, Караваевой, Высоцком, Югове, Твардовском, Исаковском и др.
Знакомство с рукописью образца последних лет жизни в одном вызывает крайнее недоумение: в сборнике есть явное «белое пятно». Но есть и след намерения устранить его. К сожалению, он относится к последнему году жизни, жизни на горючем из обезболивающих уколов, венных вливаний и на радиоактивных облучениях. Умирающий А.М. Топоров спешил, подобрал множество необходимых материалов, но так и не спел свою «лебединую песню». Сохранилось лишь ее начало:
«КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ НАВАЖДЕНИЯ»
Открываю очерк единственной, которой располагаю, газетной фотографией советского писателя Сергея Павловича Залыгина.
(В подборке материалов есть небольшой, вырезанный из газеты фотопортрет
С.П. Залыгина).
С ним у меня связаны…».
Первое из связанного
Мы уже знаем о статье «Второе рождение необыкновенной книги», о первой встрече в Новосибирске в саду за «круглым столом» перед камерами телевидения… Это, однако было не все. Итак, о первом, связанном с Сергеем Павловичем Залыгиным. В архиве нашлась и газета, из которой был вырезан фотопортрет писателя, — «Советская культура», 1983 год, № 145. Там же была статья Валентина Распутина, посвященная 70-летию со дня рождения С.П. Залыгина (6 декабря 1913 года), в которой было так написано об авторе популярных романов «Соленая падь», «После бури» и многих других:
«…Сибирь обязана ему в особенности: перед всем миром он оправдал сибирского коренного мужика, показав его не урманным дикарем, а светлой и толковой головой…». «Светлую и толковую голову сибирского коренного мужика» точно также, только лишь в жанре критики со стенографической точностью показал и А.М. Топоров в книге «Крестьяне о писателях». Притом на много лет раньше. Это не могло не породить заочной взаимной симпатии. Более того, архив Топорова рассказывает о возникновении не просто расположения, а об отношениях, которые принято называть «творческой дружбой». Она складывалась так.
Не беремся утверждать, но сам Топоров свидетельствовал, что не без инициативы Сергея Павловича возникло приведенное ранее письмо из Новосибирска о переиздании книги «Крестьяне о писателях», что не без его участия определялся предполагаемый расширенный состав этой книги. Это почти подтверждает выписка из письма косихинского журналиста, земляка Адриана Митрофановича по «Майскому утру» Г.Н. Блинова (с чего бы это письмо оказалось приложенным к началу очерка о Залыгине?):
19 июля 1962 года. Косиха.
…Рядом с нашей библиотекаршей стояла молодая женщина с короткой, не очень гладкой прической и веселыми черными глазами. Отрекомендовалась редактором художественной литературы Новосибирского книжного издательства Еленой Рубеновной Расстегняевой. Приехала, дескать, осуществить интересную идею новосибирских писательских кругов…Гостья побывала, кроме Косихи, в «Майском утре», Глушинке, Малахово, Полковниково, Налобихе… Во время поездок Е.Р. беседовала с бывшими коммунарами, всех просила написать в издательство…».
Не вызывает сомнения (и это подтверждает архив), что Расстегняева как молодой работник издательства по вопросам художественной литературы была тесна связана с С.П. Залыгиным и пользовалась его авторитетными советами. Последовал неожиданный для Адриана Митрофановича сюрприз: во второе издание «Крестьян» были включены воспоминания самих коммунаров «Майского утра». Действительно, разве не приятно встретить в возрожденной, прекрасно изданной книге такие, например, благодарные строки:
«В коммуне «Майское утро» с 20-го года учитель Адриан Митрофанович уже находился с нами. Учил детей и в то же время помогал коммунарам в работе… Он не считался со временем своим, и где только доставал хорошие пьесы и книги — было чего посмотреть и послушать…
Как во сне мы с ним пожили, так мне помнится. Кажется, я еще бы пела и на сцене играла, и под оркестр танцевала. Страшно я любила музыку и его выходки живые с людьми…
Дорогая редакция, можно, нет вам пригласить А.М. Топорова на радио, чтобы он что-либо говорил?
На этом пока кончу все. До свидания.
Пушкина Анна Тимофеевна, бывшая коммунарка «Майского утра».
После появления 7 марта 1964 года в «Известиях» статьи «Второе рождение необыкновенной книги» Топоров со свойственной ему горячностью возвел Сергея Павловича в сан «благовестителя уникального опыта крестьянской критики и своего лучшего личного друга». Да и сам Залыгин с открытой душой шел навстречу такой дружбе. В марте 1964 года он пишет исключительно теплое письмо Адриану Митрофановичу:
По следам «космических событий» в 1961 году Новосибирское издательство пожелало ознакомиться с рукописью образца того времени и намеревалось опубликовать очерки. В архиве есть данные, свидетельствующие о включении сборника в тематический план издательства на 1966 год с краткой аннотацией: «…Если в первой книге речь шла об уникальном опыте громких читок художественной литературы и сборе критических высказываний крестьян, то в сборнике идет рассказ о писателях, поэтах, художниках, с которыми Адриану Митрофановичу приходилось встречаться за его долгую жизнь… Сборник охватывает около тридцати имен, в т. ч. В.В. Вересаева,
С.П. Подъячева, Ф.В. Гладкова, Н.А. Рубакина, А.С. Новикова-Прибоя, Ф.А. Березовского, В.Я. Зазубрина, П.И. Замойского, Б.Л. Горбатова, Е.Н. Пермитина, А.Л. Коптелова и еще многих других несправедливо забытых…».
Добавим: работа над сборником не прекращалась в течение всей жизни А.М. Топорова, и число имен возросло до пятидесяти. Появились очерки о Горьком, Сейфуллиной, Караваевой, Высоцком, Югове, Твардовском, Исаковском и др.
Знакомство с рукописью образца последних лет жизни в одном вызывает крайнее недоумение: в сборнике есть явное «белое пятно». Но есть и след намерения устранить его. К сожалению, он относится к последнему году жизни, жизни на горючем из обезболивающих уколов, венных вливаний и на радиоактивных облучениях. Умирающий А.М. Топоров спешил, подобрал множество необходимых материалов, но так и не спел свою «лебединую песню». Сохранилось лишь ее начало:
«КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ НАВАЖДЕНИЯ»
Открываю очерк единственной, которой располагаю, газетной фотографией советского писателя Сергея Павловича Залыгина.
(В подборке материалов есть небольшой, вырезанный из газеты фотопортрет
С.П. Залыгина).
С ним у меня связаны…».
Первое из связанного
Мы уже знаем о статье «Второе рождение необыкновенной книги», о первой встрече в Новосибирске в саду за «круглым столом» перед камерами телевидения… Это, однако было не все. Итак, о первом, связанном с Сергеем Павловичем Залыгиным. В архиве нашлась и газета, из которой был вырезан фотопортрет писателя, — «Советская культура», 1983 год, № 145. Там же была статья Валентина Распутина, посвященная 70-летию со дня рождения С.П. Залыгина (6 декабря 1913 года), в которой было так написано об авторе популярных романов «Соленая падь», «После бури» и многих других:
«…Сибирь обязана ему в особенности: перед всем миром он оправдал сибирского коренного мужика, показав его не урманным дикарем, а светлой и толковой головой…». «Светлую и толковую голову сибирского коренного мужика» точно также, только лишь в жанре критики со стенографической точностью показал и А.М. Топоров в книге «Крестьяне о писателях». Притом на много лет раньше. Это не могло не породить заочной взаимной симпатии. Более того, архив Топорова рассказывает о возникновении не просто расположения, а об отношениях, которые принято называть «творческой дружбой». Она складывалась так.
Не беремся утверждать, но сам Топоров свидетельствовал, что не без инициативы Сергея Павловича возникло приведенное ранее письмо из Новосибирска о переиздании книги «Крестьяне о писателях», что не без его участия определялся предполагаемый расширенный состав этой книги. Это почти подтверждает выписка из письма косихинского журналиста, земляка Адриана Митрофановича по «Майскому утру» Г.Н. Блинова (с чего бы это письмо оказалось приложенным к началу очерка о Залыгине?):
19 июля 1962 года. Косиха.
…Рядом с нашей библиотекаршей стояла молодая женщина с короткой, не очень гладкой прической и веселыми черными глазами. Отрекомендовалась редактором художественной литературы Новосибирского книжного издательства Еленой Рубеновной Расстегняевой. Приехала, дескать, осуществить интересную идею новосибирских писательских кругов…Гостья побывала, кроме Косихи, в «Майском утре», Глушинке, Малахово, Полковниково, Налобихе… Во время поездок Е.Р. беседовала с бывшими коммунарами, всех просила написать в издательство…».
Не вызывает сомнения (и это подтверждает архив), что Расстегняева как молодой работник издательства по вопросам художественной литературы была тесна связана с С.П. Залыгиным и пользовалась его авторитетными советами. Последовал неожиданный для Адриана Митрофановича сюрприз: во второе издание «Крестьян» были включены воспоминания самих коммунаров «Майского утра». Действительно, разве не приятно встретить в возрожденной, прекрасно изданной книге такие, например, благодарные строки:
«В коммуне «Майское утро» с 20-го года учитель Адриан Митрофанович уже находился с нами. Учил детей и в то же время помогал коммунарам в работе… Он не считался со временем своим, и где только доставал хорошие пьесы и книги — было чего посмотреть и послушать…
Как во сне мы с ним пожили, так мне помнится. Кажется, я еще бы пела и на сцене играла, и под оркестр танцевала. Страшно я любила музыку и его выходки живые с людьми…
Дорогая редакция, можно, нет вам пригласить А.М. Топорова на радио, чтобы он что-либо говорил?
На этом пока кончу все. До свидания.
Пушкина Анна Тимофеевна, бывшая коммунарка «Майского утра».
После появления 7 марта 1964 года в «Известиях» статьи «Второе рождение необыкновенной книги» Топоров со свойственной ему горячностью возвел Сергея Павловича в сан «благовестителя уникального опыта крестьянской критики и своего лучшего личного друга». Да и сам Залыгин с открытой душой шел навстречу такой дружбе. В марте 1964 года он пишет исключительно теплое письмо Адриану Митрофановичу:
«Дорогой Адриан Митрофанович!
Мы ведь с Вами старые знакомые. Правда, вряд ли Вы помните меня, но я Вас помню хорошо. Мой отец был продавцом книжного магазина в Барнауле, куда Вы то и дело приезжали из «Майского утра». А так как я часто забегал из школы в этот магазин, то знал чуть ли не всех его более или менее постоянных посетителей.
Кажется, в 1930 году я был в «Майском утре» со своим однокурсником по Барнаульскому сельхозтехникуму — Гришей Титовым. Два года назад в Новосибирске познакомился со Степаном Павловичем Титовым. Одним словом, — мир не так уж беспределен, чтобы люди в нем терялись и не находили друг друга… Буду очень рад получить Вашу чудесную книгу с автографом.
Как обстоит дело с переизданием Вашей книги в Москве? Готов, по мере сил и возможностей, принять участие в любом переиздании.
Всего доброго!
Ваш Сергей Залыгин».
И дальше взаимное дружелюбие стремительно нарастает. Со стороны Топорова следует весьма доброжелательный отзыв о действительно превосходной повести
С.П. Залыгина «На Иртыше».
Летом 1964 года после официальных ритуалов в Новосибирске Сергей Павлович принимает А. Топорова на своей квартире, где у них происходит дружеский разговор о романе «Тропы Алтая». Приготовленный заранее учителем-профессионалом список «соринок», обнаруженный в этом произведении, Сергей Павлович внимательно изучает и благодарит от души за справедливо сделанные замечания.
1965 год. Можно только радоваться глубоко уважительной и щедрой творческой помощи, характерной для переписки того времени. Со стороны Адриана Митрофановича:
«5 мая 1965 г.
… У меня в Новосибирске есть друг — Трофим Селивестрович Мухачев. Даю его адрес… Он теперь полковник в отставке. Был в Барнаульских местах руководителем партизанского отряда. Потом он был председателем райисполкома в Косихе и начальником милиции… У него есть материалы по партизанскому движению в Барнаульском уезде. Так вот. Не пригодятся ли его материалы и воспоминания для Вашего романа о партизанском движении в Барнаульском уезде?
Он охотно передал бы их Вам. Я с ним об этом говорил, когда был в Новосибир-
ске…».
Со стороны Сергея Павловича:
«26 мая 1965 г. Новосибирск.
Кажется, в 1930 году я был в «Майском утре» со своим однокурсником по Барнаульскому сельхозтехникуму — Гришей Титовым. Два года назад в Новосибирске познакомился со Степаном Павловичем Титовым. Одним словом, — мир не так уж беспределен, чтобы люди в нем терялись и не находили друг друга… Буду очень рад получить Вашу чудесную книгу с автографом.
Как обстоит дело с переизданием Вашей книги в Москве? Готов, по мере сил и возможностей, принять участие в любом переиздании.
Всего доброго!
Ваш Сергей Залыгин».
И дальше взаимное дружелюбие стремительно нарастает. Со стороны Топорова следует весьма доброжелательный отзыв о действительно превосходной повести
С.П. Залыгина «На Иртыше».
Летом 1964 года после официальных ритуалов в Новосибирске Сергей Павлович принимает А. Топорова на своей квартире, где у них происходит дружеский разговор о романе «Тропы Алтая». Приготовленный заранее учителем-профессионалом список «соринок», обнаруженный в этом произведении, Сергей Павлович внимательно изучает и благодарит от души за справедливо сделанные замечания.
1965 год. Можно только радоваться глубоко уважительной и щедрой творческой помощи, характерной для переписки того времени. Со стороны Адриана Митрофановича:
«5 мая 1965 г.
… У меня в Новосибирске есть друг — Трофим Селивестрович Мухачев. Даю его адрес… Он теперь полковник в отставке. Был в Барнаульских местах руководителем партизанского отряда. Потом он был председателем райисполкома в Косихе и начальником милиции… У него есть материалы по партизанскому движению в Барнаульском уезде. Так вот. Не пригодятся ли его материалы и воспоминания для Вашего романа о партизанском движении в Барнаульском уезде?
Он охотно передал бы их Вам. Я с ним об этом говорил, когда был в Новосибир-
ске…».
Со стороны Сергея Павловича:
«26 мая 1965 г. Новосибирск.
… Пишу Вам из больницы Академгородка…
А теперь вот о чем: мне показалось очень интересным Ваше намерение написать очерк-автобиографию. У меня много времени для размышлений, разрешите ими с Вами поделиться.
Нужен свой угол зрения… Им у Вас мог бы быть такой именно: история культурной деятельности человека Вашего поколения…».
В ответе — благодарность за дружеский совет принять именно такой угол зрения. Стоит внимательно прочесть опубликованную в 1980 году книгу Топорова «Я — учитель», как станет очевидным, какое в ней звучит эхо.
А вот это, в письме от 11 августа 1965 года:
«Сергей Павлович! Я несказанно рад, что смог выполнить столь приятное для меня поручение. Я пробежал по всем книжным магазинам Николаева, по всем киоскам и складам бибколлектора и нашел последние здесь три экземпляра романа «Стежки Алтая», которые и высылаю Вам для Ваших украинских друзей… Не вздумайте, пожалуйста, возвращать мне стоимость книг! Я у Вас в неоплатном долгу.
А теперь вот о чем: мне показалось очень интересным Ваше намерение написать очерк-автобиографию. У меня много времени для размышлений, разрешите ими с Вами поделиться.
Нужен свой угол зрения… Им у Вас мог бы быть такой именно: история культурной деятельности человека Вашего поколения…».
В ответе — благодарность за дружеский совет принять именно такой угол зрения. Стоит внимательно прочесть опубликованную в 1980 году книгу Топорова «Я — учитель», как станет очевидным, какое в ней звучит эхо.
А вот это, в письме от 11 августа 1965 года:
«Сергей Павлович! Я несказанно рад, что смог выполнить столь приятное для меня поручение. Я пробежал по всем книжным магазинам Николаева, по всем киоскам и складам бибколлектора и нашел последние здесь три экземпляра романа «Стежки Алтая», которые и высылаю Вам для Ваших украинских друзей… Не вздумайте, пожалуйста, возвращать мне стоимость книг! Я у Вас в неоплатном долгу.
А. Топоров».
Второе из связанного — наваждение
Это верно: в ряде случаев (и не редко) Адриан Митрофанович бывал излишне эмоционален в выражении благодарности и столь же излишне несдержан в проявлениях обиды. К сожалению, это свойство его характера окрасило в черный цвет все дальнейшее, связанное с С.П. Залыгиным. Вероятно, сказалось и то, что в период 1961-1966 годов Топоров не сумел выдержать испытания так неожиданно пришедшей к нему громкой популярностью, что, может быть, переоценил надежды на благотворное для него «космическое влияние».
Речь идет как раз о сборнике очерков «Встречи и письма». Как мы уже знаем, рукопись по просьбе издательства была срочно подготовлена и выслана в Новосибирск. Знаем и то, что с благожелательной аннотацией сборник очерков был включен в план издательств РСФСР. Конечно же, Адриан Митрофанович поспешил с отсылкой рукописи, не доведя ее до высокой литературной кондиции. Поспешило и издательство, принявшее решение в угоду «моде», не читая рукописи (так, во всяком случае, оно оправдывалось позже). Однако все это оказалось своеобразной ловушкой для так хорошо утвердившейся творческой дружбы Топорова с Залыгиным. Последовавшие события оказались непредсказуемыми.
Как человеку, хорошо знавшему творчество Топорова, издательство передало рукопись «Встречи и письма» на рецензирование С.П. Залыгину. Тот отметил:
«Особый интерес должны представлять воспоминания непосредственных участников культурной жизни тех и последующих лет Сибири, и, если говорить об авторе рукописи, так ему и карты в руки: трудно найти более подходящего для этой цели автора… Поэтому каждый сибирский, да и не только сибирский, деятель культуры с понятным интересом и нетерпеньем отнесется к рецензируемой книге…».
Позже, в письме от 17 ноября 1966 года Сергей Павлович даст и такое пояснение:
«… По поводу нынешней и дальнейшей Вашей работы у меня было немало соображений, как по содержанию рукописей, так и чисто практических, издательских, и я уже подготовил Вам на этот счет письмо…».
И в этом же письме: «… Я же не хотел, чтобы автор книги «Крестьяне о писателях» разменивался на произведения заведомо слабые…».
Так написано потому, что в рецензии были отмечены многие недостатки книги, делавшие, по мнению Залыгина, неприемлемой ее в представленном виде для издания. По приведенным выдержкам напрашивается, казалось, единственный вывод: нужно кропотливо поработать над совершенствованием сборника. Родным Адриана Митрофановича известно, что он — несколько позже — сделал именно такой вывод. Мало того, практически принял все содержавшиеся в рецензии рекомендации Залыгина и всю последующую жизнь пользовался в работе над сборником еще раз подсказанным ему УГЛОМ ЗРЕНИЯ. Неслучайно уже в 1970 году часть переработанных очерков была опубликована Алтайским издательством под названием «Воспоминания».
Но это было позже. А то, что произошло после возвращения рукописи с рецензиями издательства и С.П. Залыгина, можно понять, представив лишь, что Топоров того времени с его характером был Топоровым, так сказать, «в квадрате», если еще не в большей степени. Произошел психологический надрыв, выплеск негодования, излившийся в такое письмо издательству и рецензенту, в котором риторические фигуры, выражаясь языком самого Залыгина, переплелись так, «словно кто-то задался целью удивить и поразить нас…».
Печальным следствием было прекращение творческого общения, тем более творческой дружбы.
Третье из связанного — со стороны А.М.Топорова
Адриан Митрофанович был всегда с друзьями — и особенно с родными — предельно откровенен, грешил при этом многословием и несдерживаемой эмоциональностью. Все его радости и огорчения были на виду. На фоне этого странным представляется то обстоятельство, что за 18 лет после 1966 года никто из родных ни слова не слышал от Топорова о размолвке с Залыгиным. Почему? Дает ли на это ответ архив писателя, кто знает? Но, кажется, дает.
Разве о разрыве с Залыгиным, как о занозе с токающей болью, не говорит письмо известному сибирскому литературоведу Н.Н. Яновскому, в котором Топоров с грустью пишет:
«…Конечно, я не объединяю творчество С.П. Залыгина с авантюризмом Высоцкого. Сергей Павлович — глубокий писатель … я его ценил и ценю очень высоко. В «Новом мире» читаю его роман «Соленая падь». Читаю внимательно и нахожу «соринки». Их надо бы вымести… Но мы, — УВЫ!..».
Разве не о том же говорит и заглавие начатого о С.П. Залыгине очерка — «КОГДА ТЫ ВО ВЛАСТИ НАВАЖДЕНИЯ»? Но больше всего говорит вот это письмо — последние, насколько это известно родным — строки, написанные Адрианом Митрофановичем, ради которых он под наплывом горьких чувств, вероятно, и приостановил работу над очерком, а после уже не имел сил ее продолжить:
«21 марта 1984 года, г. Николаев
И НЕЗАБВЕННЫЙ
СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ!
Я шагаю к финишу 93-го года. Этот возраст заставил меня переоценить все мои поступки. Да, размолвку с Вами считаю моей ужасной, глупой и дерзкой ошибкой, из-за коей я потерял душевный покой на много лет. Совесть неотступно терзала меня, ибо я знал, что лучшим другом и благовестителем моего уникального опыта и книги «Крестьяне о писателях» были Вы, что именно Вы дали им авторитетную и высокую оценку на страницах «Известий».
Я уверен в том, что если бы я не допустил дикой ошибки, то несколько других моих книг увидели бы свет, а не лежали бы в моем шкафу в ожидании отправки их в архивные подвалы на пир грызунам.
Вспоминаю изречение Бетховена: «Кто велик в гневе, тот велик и в благоволении». А так как я искренне считаю Вас большим писателем, то верю, что Вы проявите ко мне благоволение, смените гнев на милость. Если же, паче чаяния, я ошибусь в этом случае, то тяжко мне будет доживать последние дни. Надеюсь на Ваш добрый ответ. Желаю Вам и семье здравия несокрушимого и всяческого добра.
Копии моего ответа Вам и издательству я предал огню. Если у Вас есть какие-либо бумажки о нашей размолвке, то сожгите их. Горько вспоминать о дурном.
Неизменно Вам благодарный — А.Топоров».
Письмо не преследовало корыстных целей: писал человек, уже знавший, что до окончания жизненного пути остались считанные дни.
Четвертое из связанного—
со стороны С.П. Залыгина
Что же было со стороны С.П. Залыгина?
Во-первых, в том — 1966 году. Воспринял ли он тоже все только с эмоциональной точки зрения?
Посчитал ли недопустимым по этическим соображения выступать с нравоучениями в адрес человека, пусть пребывавшего в «наваждении», но старшего его почти на четверть века? Почувствовал ли, что при взрывном и упрямом характере Топорова, когда он «на скаку», как конь без узды, его обиды будут тем неукротимей, чем настойчивей и доброжелательней продолжится спор; что в этом случае единственные лекари — время и долголетние раздумья?
Лишь сам Сергей Павлович мог ответить на эти вопросы.
Во-вторых, что же было после кончины А.М. Топорова? Родные Адриана Митрофановича, обнаружившие в архиве копию его последнего письма С.П. Залыгину, неслучайно с особенной заинтересованностью следили за биографическими и творческими событиями в жизни Сергея Павловича. И как бы ждали ответа на предсмертное письмо Топорова. И, кажется, дождались.
В 19 часов 35 минут 12 июня 1986 года из концертной студии в Останкино началась трансляция встречи любителей художественного слова с писателем С.П. Залыгиным. Надо ли говорить, с каким вниманием и затаенной тревогой слушали трансляцию родные Топорова.
Писатель хорошо сохранился, но заметно располнел. Прежнее энергичное залыгинское лицо стало более мягким, светоизлучающим и добродушным. А вот глаза посматривали остро и проникающе. Во время встречи Сергей Павлович был склонен то к юмору, то к эмоциональности — особенно при ответах. Его спросили:
— Почему в произведения вы так мало автобиографичны?
— Меня как-то больше привлекает изучение человека и его психики со стороны, а не искание всего этого внутри себя. По-моему вокруг можно увидеть много людей интересней, чем ты сам. Да вот, к примеру…
Родные Топорова волновались все больше и больше; не запомнили дословно, так ли точно говорил Сергей Павлович, но запомнили, что говорил он очень тепло, почти растрогано:
— Еще в детстве на Алтае захватил мое внимание интереснейший человек. Мой отец был продавцом книжного магазина в Барнауле, куда то и дело приезжал из коммуны «Майское утро» учитель Адриан Митрофанович Топоров. А так как я часто забегал из школы в магазин к отцу, то знал чуть ли не всех его более или менее постоянных посетителей…
Было поразительно то, что писатель почти с буквальной точностью повторял слова своего первого письма Топорову.
Он еще довольно много и с нарастающим воодушевлением говорил о коммуне «Майское утро», о ее фантастически разумных и глубоких критиках, об уникальной книге «Крестьяне о писателях», о том, что ее вновь следует переиздать как можно в более полном виде. И снова говорил о Топорове:
— Вот таких надо наблюдать и изучать со стороны. А не в себе… Какой бы ты ни был, вряд ли сравним… А сколько таких самородков в жизни!..
После трансляции родным Адриана Митрофановича стало хорошо и спокойно: то давнее — плодотворное и дружеское, рожденное в шестидесятые годы, — бережно сохранилось в душе не только Адриана Митрофановича, но и в душе Сергея Павловича Залыгина.
Я уверен в том, что если бы я не допустил дикой ошибки, то несколько других моих книг увидели бы свет, а не лежали бы в моем шкафу в ожидании отправки их в архивные подвалы на пир грызунам.
Вспоминаю изречение Бетховена: «Кто велик в гневе, тот велик и в благоволении». А так как я искренне считаю Вас большим писателем, то верю, что Вы проявите ко мне благоволение, смените гнев на милость. Если же, паче чаяния, я ошибусь в этом случае, то тяжко мне будет доживать последние дни. Надеюсь на Ваш добрый ответ. Желаю Вам и семье здравия несокрушимого и всяческого добра.
Копии моего ответа Вам и издательству я предал огню. Если у Вас есть какие-либо бумажки о нашей размолвке, то сожгите их. Горько вспоминать о дурном.
Неизменно Вам благодарный — А.Топоров».
Письмо не преследовало корыстных целей: писал человек, уже знавший, что до окончания жизненного пути остались считанные дни.
Четвертое из связанного—
со стороны С.П. Залыгина
Что же было со стороны С.П. Залыгина?
Во-первых, в том — 1966 году. Воспринял ли он тоже все только с эмоциональной точки зрения?
Посчитал ли недопустимым по этическим соображения выступать с нравоучениями в адрес человека, пусть пребывавшего в «наваждении», но старшего его почти на четверть века? Почувствовал ли, что при взрывном и упрямом характере Топорова, когда он «на скаку», как конь без узды, его обиды будут тем неукротимей, чем настойчивей и доброжелательней продолжится спор; что в этом случае единственные лекари — время и долголетние раздумья?
Лишь сам Сергей Павлович мог ответить на эти вопросы.
Во-вторых, что же было после кончины А.М. Топорова? Родные Адриана Митрофановича, обнаружившие в архиве копию его последнего письма С.П. Залыгину, неслучайно с особенной заинтересованностью следили за биографическими и творческими событиями в жизни Сергея Павловича. И как бы ждали ответа на предсмертное письмо Топорова. И, кажется, дождались.
В 19 часов 35 минут 12 июня 1986 года из концертной студии в Останкино началась трансляция встречи любителей художественного слова с писателем С.П. Залыгиным. Надо ли говорить, с каким вниманием и затаенной тревогой слушали трансляцию родные Топорова.
Писатель хорошо сохранился, но заметно располнел. Прежнее энергичное залыгинское лицо стало более мягким, светоизлучающим и добродушным. А вот глаза посматривали остро и проникающе. Во время встречи Сергей Павлович был склонен то к юмору, то к эмоциональности — особенно при ответах. Его спросили:
— Почему в произведения вы так мало автобиографичны?
— Меня как-то больше привлекает изучение человека и его психики со стороны, а не искание всего этого внутри себя. По-моему вокруг можно увидеть много людей интересней, чем ты сам. Да вот, к примеру…
Родные Топорова волновались все больше и больше; не запомнили дословно, так ли точно говорил Сергей Павлович, но запомнили, что говорил он очень тепло, почти растрогано:
— Еще в детстве на Алтае захватил мое внимание интереснейший человек. Мой отец был продавцом книжного магазина в Барнауле, куда то и дело приезжал из коммуны «Майское утро» учитель Адриан Митрофанович Топоров. А так как я часто забегал из школы в магазин к отцу, то знал чуть ли не всех его более или менее постоянных посетителей…
Было поразительно то, что писатель почти с буквальной точностью повторял слова своего первого письма Топорову.
Он еще довольно много и с нарастающим воодушевлением говорил о коммуне «Майское утро», о ее фантастически разумных и глубоких критиках, об уникальной книге «Крестьяне о писателях», о том, что ее вновь следует переиздать как можно в более полном виде. И снова говорил о Топорове:
— Вот таких надо наблюдать и изучать со стороны. А не в себе… Какой бы ты ни был, вряд ли сравним… А сколько таких самородков в жизни!..
После трансляции родным Адриана Митрофановича стало хорошо и спокойно: то давнее — плодотворное и дружеское, рожденное в шестидесятые годы, — бережно сохранилось в душе не только Адриана Митрофановича, но и в душе Сергея Павловича Залыгина.
О т р ы в о к 10.
ЛЕГЕНДА ОБ «ОЗИМАНДИИ»
Предистория
Вспомним, как вначале 1944 года Адриан Митрофанович появился в хате сестры Екатерины Дягилевой, как передала она ему «захоронения», среди которых было несколько полуистлевших листков.
Начиная с 1949 года, родные Топорова — кто по месту жительства, кто, приехав в отпуск — стали регулярно встречаться в николаевской квартире старшего сына Топорова — Юрия. Неотъемлемой частью этих встреч были длительные воспоминания Адриана Митрофановича о его жизненной эпопее, непременно о литературных и общественных делах с демонстрацией многих примечательных реликвий, с пространными комментариями к ним. Поражала острота почти феноменальной памяти уже преклонного по возрасту человека. Ей и обязано рождение предлагаемой легенды, начало которой относится к концу 1928 или началу 1929 года.
Предистория
Вспомним, как вначале 1944 года Адриан Митрофанович появился в хате сестры Екатерины Дягилевой, как передала она ему «захоронения», среди которых было несколько полуистлевших листков.
Начиная с 1949 года, родные Топорова — кто по месту жительства, кто, приехав в отпуск — стали регулярно встречаться в николаевской квартире старшего сына Топорова — Юрия. Неотъемлемой частью этих встреч были длительные воспоминания Адриана Митрофановича о его жизненной эпопее, непременно о литературных и общественных делах с демонстрацией многих примечательных реликвий, с пространными комментариями к ним. Поражала острота почти феноменальной памяти уже преклонного по возрасту человека. Ей и обязано рождение предлагаемой легенды, начало которой относится к концу 1928 или началу 1929 года.
В одну из встреч (это было в годы «хрущевской оттепели») Адриан Митрофанович — в какой уже раз! — достал исторический, «ископаемый» экземпляр «Крестьян», но на этот раз обратил внимание родных на вложенный в него небольшой полуистлевший листок из ученической тетради, на котором впереди чернилами, с дореволюционной орфографией, был записан сонет Шелли «Озимандия», а дальше следовала беглая карандашная запись с пометкой в начале «1-я очередь». Как оказалось, здесь и на обороте листка были записаны отзывы коммунаров «Майского утра» об «Озимандии».
— Почему «1-я очередь», — спросил кто-то из родных. — Были другие?
— Пуганая ворона куста боится. Была 2-я очередь. Да как только обнаружил я в Казацкой те листки, как прочел их, так и похолодел. Хорошо, что не этот экземпляр книги взяли чекисты в Раменском. Сжег я тут же крамольные листочки, но со страху, видно, крепко запомнилось. Да и перепечатывал когда-то в рукописи их не раз … Хорошо бы восстановить…
В середине 80-х годов первый сохранившийся листок (он, кстати, запечатлен Центральной студией документальных фильмов во время съемки фильма «Майское утро») и два экземпляра восстановленной записи были обнаружены в архиве Топорова. Пересказ их приводится в виде так любимых самим Адрианом Митрофановичем и коммунарами театральных сцен. И для того еще, чтобы представить, как рождалась в «Май-
ском утре» крестьянская критика художественной литературы.
— Почему «1-я очередь», — спросил кто-то из родных. — Были другие?
— Пуганая ворона куста боится. Была 2-я очередь. Да как только обнаружил я в Казацкой те листки, как прочел их, так и похолодел. Хорошо, что не этот экземпляр книги взяли чекисты в Раменском. Сжег я тут же крамольные листочки, но со страху, видно, крепко запомнилось. Да и перепечатывал когда-то в рукописи их не раз … Хорошо бы восстановить…
В середине 80-х годов первый сохранившийся листок (он, кстати, запечатлен Центральной студией документальных фильмов во время съемки фильма «Майское утро») и два экземпляра восстановленной записи были обнаружены в архиве Топорова. Пересказ их приводится в виде так любимых самим Адрианом Митрофановичем и коммунарами театральных сцен. И для того еще, чтобы представить, как рождалась в «Май-
ском утре» крестьянская критика художественной литературы.
ТОПОРОВ А.М. — сельский учитель, сын курского крестьянина-бедняка.
БОЧАРОВА М.Т., ЗАЙЦЕВА П.И., ЗУБКОВ П.С., КРЮКОВА И.А., КРЮКОВ М.Ф., ЛИХАЧЕВ С.П., НОСОВА А.С., НОСОВ М.А., САШИН Ф.М., СОШИНА Е.И., СТЕКА-
ЧЕВ И.А., ТИТОВ В.А., ТИТОВ П.И., ШИТИКОВА М.Т., ШИТИКОВ Д.С. — коммунары «Майского утра», «белинские в лаптях».
БОЧАРОВА М.Т., ЗАЙЦЕВА П.И., ЗУБКОВ П.С., КРЮКОВА И.А., КРЮКОВ М.Ф., ЛИХАЧЕВ С.П., НОСОВА А.С., НОСОВ М.А., САШИН Ф.М., СОШИНА Е.И., СТЕКА-
ЧЕВ И.А., ТИТОВ В.А., ТИТОВ П.И., ШИТИКОВА М.Т., ШИТИКОВ Д.С. — коммунары «Майского утра», «белинские в лаптях».
Семилетняя школа коммуны «Майское утро»
Декабрь 1928 года или начало 1929 го-
да
да
Довольно поздно. Минут десять назад прозвучали мощные удары в шабалу (металлический диск, подвешенный на суку дерева возле дома управления коммуны). Дверь школы непрерывно распахивается. Она без тамбура; виден двухметровой высоты коридор, прорезанный в плотно слежавшемся сугробе. В школу валят — мал и велик вперемежку — коммунары. Рассаживаются на партах поближе к невысокой сцене, где за столом, заваленным книгами, газетами и листками бумаги, сидит Топоров. От волн морозного, зимнего воздуха над ним, мигая, покачивается керосиновая лампа «Молния».
Торопливо вбегают последние посетители. На переднем плане размещаются критики «первой руки». Высокий, костлявый и широкоплечий ШИТИКОВ приспосабливается у сцены на корточках и автоматически начинает крутить цигарку. Но не закуривает.
ТОПОРОВ (отрывает голову от книги, слышится: «Ч-шш», шум смолкает). Прошлый раз мы с вами читали и обсуждали стихотворение Фета «Шепот». По-честному я боялся, что разговор не получится. Но, как сказал Дмитрий Сергеевич, сошло «На ять»!
САШИН. Про любовь же: мыслю нежную будит. Дед Михей, которому летось сто брякнет, предписанию выдал — волочь его в школу.
ТОПОРОВ (смеется). По проторенному сегодня у нас тоже стихотворение, но не про любовь, а … — философское.
ЗАЙЦЕВА. Любовь бы антересней. Но можно и эту … Софию. Ишо не кушали.
ТОПОРОВ (поднимает листок). Здесь стихотворение, записанное мной еще в 1910 году. Было мне тогда 18 лет. Судил по-крестьянски. Но страшно понравилось. Интересно сравнить, что вы скажете.
ШИТИКОВ. Читай, Митрофанович. Любо, когда загадошно и стыку мнения подлежит. Если, конечно, свет в голову упадет.
ТОПОРОВ. Скажу сначала об авторе. Перси Биши Шелли — великий английский поэт. Жил с 1792 по 1822 год. Писал как революционный романтик и УБЕЖДЕННЫЙ ОПТИМИСТ. Кому это слово непонятно, поясню – человек, который жизнь любит, ждет от нее всегда хорошее. И не зря говорю оптимист: будет над чем подумать… Шелли стоял за всеобщее равенство и социальную справедливость.
КРЮКОВ. Читай, Карл Маркс!
ТОПОРОВ (смеется, потом несколько нерешительно берет тот же листок). Да ладно, слушайте:
Торопливо вбегают последние посетители. На переднем плане размещаются критики «первой руки». Высокий, костлявый и широкоплечий ШИТИКОВ приспосабливается у сцены на корточках и автоматически начинает крутить цигарку. Но не закуривает.
ТОПОРОВ (отрывает голову от книги, слышится: «Ч-шш», шум смолкает). Прошлый раз мы с вами читали и обсуждали стихотворение Фета «Шепот». По-честному я боялся, что разговор не получится. Но, как сказал Дмитрий Сергеевич, сошло «На ять»!
САШИН. Про любовь же: мыслю нежную будит. Дед Михей, которому летось сто брякнет, предписанию выдал — волочь его в школу.
ТОПОРОВ (смеется). По проторенному сегодня у нас тоже стихотворение, но не про любовь, а … — философское.
ЗАЙЦЕВА. Любовь бы антересней. Но можно и эту … Софию. Ишо не кушали.
ТОПОРОВ (поднимает листок). Здесь стихотворение, записанное мной еще в 1910 году. Было мне тогда 18 лет. Судил по-крестьянски. Но страшно понравилось. Интересно сравнить, что вы скажете.
ШИТИКОВ. Читай, Митрофанович. Любо, когда загадошно и стыку мнения подлежит. Если, конечно, свет в голову упадет.
ТОПОРОВ. Скажу сначала об авторе. Перси Биши Шелли — великий английский поэт. Жил с 1792 по 1822 год. Писал как революционный романтик и УБЕЖДЕННЫЙ ОПТИМИСТ. Кому это слово непонятно, поясню – человек, который жизнь любит, ждет от нее всегда хорошее. И не зря говорю оптимист: будет над чем подумать… Шелли стоял за всеобщее равенство и социальную справедливость.
КРЮКОВ. Читай, Карл Маркс!
ТОПОРОВ (смеется, потом несколько нерешительно берет тот же листок). Да ладно, слушайте:
О З И М А Н Д И Я
Сонет Шелли
из стран далеких
И лишь сказал: «Вдали, где вечность
сторожит
Пустыни тишину, среди песков
глубоких
Обломок статуи распавшейся лежит.
Из полустертых черт сквозит
надменный пламень,
Желанье заставлять весь мир себе
служить.
Ваятель опытный вложил
в бездушный камень
Те страсти, что смогли столетья
пережить.
И сохранил слова обломок изваянья:
«Я — Озимандия, я мощный царь
царей!
Взгляните на мои великие деянья,
Владыки всех времен, всех стран
и всех морей!».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я посмотрел вокруг: глубокое
молчанье,
Пустыня мертвая — и небеса
над ней…
Сначала глубокое молчанье, а затем начинается «разминка».
СТЕКАЧЕВ. Размораживает мысль эта вещь.
ТИТОВ П.И. Работать головой будешь раздумчиво.
ЛИХАЧЕВ. Мне непонятно, Митрофанович, что такое … СОНЕТ?
НОСОВ. Это когда стих спросонку творят.
ТОПОРОВ. Ну, Михаил Алексеевич, вечно умора от твоих слов. Сонет — это особая форма стихотворения: сначала идут два четверостишья, а затем шесть строчек в рифму. Ясно?
ЛИХАЧЕВ. На четверть… Про стих скажу: глубоко бороздит душу, не смекну только, чем.
СОШИНА. Чо тута рассмекиваться? Жил-жил, помер, ничего не осталось. Все!
КРЮКОВ. По-сорочьему так. Только суть стиха огромнее. Царь тут могучий описан, владыка. Большую меру с жизни запрашивал, большой мерой в нее и вкладывал. Положим, классу не нашего, но и для прочего человека старался, деяния великие оставлял… Мыслью той надо задаться: из-за чего же хана? Не выражу сразу.
НОСОВ. Суть в душу вобрать — не овцу ободрать. О смысле я посля. Сперва, как Митрофанович учит, про форму выражу. Стих писан баско, ухи расклинивает и ширше становит.
БОЧАРОВА. Бывают слова все исперековерканные. А тута оне подходят одно к одному. Заслушаешься.
ШИТИКОВА. Как льдинка, растаешь.
НОСОВА. Стих в душу ладно укладывается. Строчки в нем ровные, вроде как выпуклые, словно бревнышки в справно рубленной избе.
САШИН. На блажь наводит: что жить, работать не стоит.
ШИТИКОВ. С твово взгляду муть у меня в голове взмыла. Митрофаныч, курнуть надо: мозги чтоб вздохнули.
ТОПОРОВ. Перерыв!
ТОПОРОВ (про себя). Сколько раз читал сам — и всегда, будто взлет, раздумья… Зря здесь боялся читать: как говорят!
СТЕКАЧЕВ. Размораживает мысль эта вещь.
ТИТОВ П.И. Работать головой будешь раздумчиво.
ЛИХАЧЕВ. Мне непонятно, Митрофанович, что такое … СОНЕТ?
НОСОВ. Это когда стих спросонку творят.
ТОПОРОВ. Ну, Михаил Алексеевич, вечно умора от твоих слов. Сонет — это особая форма стихотворения: сначала идут два четверостишья, а затем шесть строчек в рифму. Ясно?
ЛИХАЧЕВ. На четверть… Про стих скажу: глубоко бороздит душу, не смекну только, чем.
СОШИНА. Чо тута рассмекиваться? Жил-жил, помер, ничего не осталось. Все!
КРЮКОВ. По-сорочьему так. Только суть стиха огромнее. Царь тут могучий описан, владыка. Большую меру с жизни запрашивал, большой мерой в нее и вкладывал. Положим, классу не нашего, но и для прочего человека старался, деяния великие оставлял… Мыслью той надо задаться: из-за чего же хана? Не выражу сразу.
НОСОВ. Суть в душу вобрать — не овцу ободрать. О смысле я посля. Сперва, как Митрофанович учит, про форму выражу. Стих писан баско, ухи расклинивает и ширше становит.
БОЧАРОВА. Бывают слова все исперековерканные. А тута оне подходят одно к одному. Заслушаешься.
ШИТИКОВА. Как льдинка, растаешь.
НОСОВА. Стих в душу ладно укладывается. Строчки в нем ровные, вроде как выпуклые, словно бревнышки в справно рубленной избе.
САШИН. На блажь наводит: что жить, работать не стоит.
ШИТИКОВ. С твово взгляду муть у меня в голове взмыла. Митрофаныч, курнуть надо: мозги чтоб вздохнули.
ТОПОРОВ. Перерыв!
ТОПОРОВ (про себя). Сколько раз читал сам — и всегда, будто взлет, раздумья… Зря здесь боялся читать: как говорят!
(Все возвратились, заняли прежние места, только Шитиков пересел с корточек на край сцены, ерошит волосы; видно, как возбужденно ходит под кожей большой острый кадык).
ТОПОРОВ (кончил делать пометки на первом листочке, положил перед собой второй, написал «2-я о ч е р е д ь»). Так что?
ЗАЙЦЕВА (привстала из-за спин мужиков, покачала головой). Слухаю я вас, мужики, и баб частью. А слова ваши к душе не липнут. Утеряли вы нить с прялки. Щебечете все про красу стиха, а в мыслю не вникли. За што только вас столичный писатель «Белинскими» обругал.
НОСОВ. Точно! Сидим не безголовые, да головы яловые: сколь вымя не трясти — теленка не принести.
ШИТИКОВ. Ты, тетка Пелагея, под зад нас не поддавай. Мысль родить сходу — не ристотели. Стих для слуха мал, а для разбору велик. Мозга на мозгу накладывается, и поначалу так вроде склепывается: жил-был, мол, подох, — стал быть, пер ни к чему. А чую, не так прост этот Шельма.
ТОПОРОВ (смеется). Не «Шельма», а Шелли.
ШИТИКОВ. Нет ш е л ь м а: потому как задумку главную тайно припрятал. Про форму согласен, про мыслю ж пока не бекну. Тут ишо с классовой точки как бы не прошибиться. Делема!
КРЮКОВА. А по мне, так Сашин правый: грусная песня, унылость наводит, руки от дела отшибает. Вроде как вредная для нас…
ШИТИКОВ. Иш ты! Ишо на ликпункте образовывалась и за партейного выскочила. Потому твою голову, Ариша, просветлять начну. Зря что ли Митрофаныч упредил: дескать, ОПТИМИСТ Шелли. Не мог он про одну унылость мыслить. Помотался я по Рассее. В Питере по случаю ремонту в Зимнем разную коллекцию переставлять и шшупать довелось. Роскоши там — жутко! Как сова, слепнешь. А одно душу перемутило. В подвалах обломки хранят всякие. Которую не посмотришь — чистая Азимандия! То голова с носом и ушами отколупанными, то часть пуза или ноги человеческой. Опять же от карниза развалина. Все ржавое, источенное, а видно, что красотишша была непомерная. Возле каждой табля повешена: идее и когда эта древность откопана. Тут тебе и бьет в башку: сколь же в нашей планете азимандиев захоронено! Сколько разной полезности вовсе истлело и пылью образовалось! Вот ты и ответь, Миша, на вопрос свой: от кого же хана?
КРЮКОВ. Я сейчас контрреволюцию сочинять буду. Учат нас как? Что от царя или при царе, — так кувалдой, и амба! В стихе на владыку тоже ярлык повешен: царь он царей. Стал быть, гибель его приветствовать надо. Так с ним же и царство погибло, пустыней стало. Тут и с «Интернационалом» я не согласный. Как это так: «мы старый мир разроем до основанья, а затем»? Кому ж неясно, что боле половины в точности повторить придется…
ШИТИКОВ. Тута не в тот след ступаешь. В гимне классовость жизни и склад взаимности разумляется, а не вещественность материализму. Сбил ты меня с мысли почуянной. Подмогни, Петр Семенович: голова у тебя большая, что в «Руслане» у Пушкина…
НОСОВ. Месили, месили, слона слепили, о морде забыли.
ЗУБКОВ. Ладно, морду приставлю. Шел ты, Дмитрий, больше наобум, но верно. Тут Сашин сказал: на блажь, мол, наводит, ни жить, ни работать не стоит. «Не жить» — это его дело; а вот «не работать» — мое. Тут я такое учиню, что Озимандия помогать воскреснет. Прав Шитиков: от оптимизма Шелли толкаться надо. Жить человек предназначен, работать, деянья великие оставлять. А еще должен сохранять их сам от себя…
Так думаю… Люди иные оголтелые, как наверх повыползают, творят невесть что, ничего доброго не оставляя. Сколь таких ганнибалов, македонских, бонапартов в миру перебывало! Человек в буйстве разума не ведает, — вот «пустыни мертвые» и остаются. Шелли смириться с тем, ясно, не мог. Что мы делаем, когда на полях-огородах птицы разбойничают?
ТИТОВ В.А. Пугала пострашней втыкаем.
ЗУБКОВ. Считаю, что стих Шелли и есть пугало для человека: чтобы духом пустынным, загробным пахнуло, и мурашка под кожу заползла. Предупреждение это, красный сигнал на дороге, обращен ко всему Человеку: не балуй перед вечностью, а то и от нас ничего не останется… Прозорливый стих, хоть объезжай наши райкомы и зачитывай … (сильно нахмурился)…
(Снова «глубокое молчанье», невеселые коммунаровские думы).
ТОПОРОВ (нарушая паузу). Стихотворение это — мое любимое. Но восхищался я в нем, пожалуй, больше формой, а по мысли не пошел дальше этого вот твоего, Дмитрий Сергеевич: «жил-жил, мол, подох — стал быть, пер ни к чему»…
ШИТИКОВ (очень доволен). Превзошли, значит?
ТОПОРОВ. Превзошли…
Слово о «светлой крестьянской
голове»
Литературные недруги Топорова в годы его литературной деятельности в «Майском утре» и грязью обливали, и камнями закидывали дерзкий опыт крестьянской критики, работу — по Панферову — «исключительно в угоду деревенского идиотизма». При этом не уставали противопоставлять самого Топорова «темным», по их мнению, деревенским мужикам и бабам: дескать, навязывает личные вкусы, дескать, не крестьяне говорят, а сам Топоров за них.
В сущности же, даже если это и было бы справедливым, то не меняло бы ровным счетом ничего. Кто такой Топоров — особенно в начале жизни и работы? Сын крестьянина-бедняка. С четырех лет — в сельском труде. Образование — по сегодняшним меркам — даже не среднее: сельская церковно-приходская школа. Работа учителем — с 1908 по 1930 (год издания книги «Крестьяне о писателях») — почти исключительно сельские школы, да еще с попутным крестьянским трудом. Так что голос самого Топорова того времени — это, прежде всего крестьянский голос. Но голос «светлой крестьянской головы».
Такими же были и многие критики-коммунары «Майского утра». Да еще и собрались здесь лучшие из породившего коммуну села Верх-Жилинское: «светлодумы», политики и романтики, принявшие идею коммунизма в ее неискаженном смысле, воплотившие ее почти до идеала. За плечами у многих — солдатская, партизанская страда, партийный — не по корысти, а по убеждениям — опыт. Неслучайно Адриан Митрофанович всегда подчеркивал, что он учил коммунаров, но еще больше учился у них.
Вспомните приведенный в статье «Второе рождение необыкновенной книги» словесный портрет коммунара Петра Семеновича Зубкова. К той характеристике остается добавить: после 1929 года он с блеском окончил Омскую сельскохозяйственную академию и был назначен на должность директора одного из крупнейших животноводческих совхозов Алтая. Вот такой «темный мужик»!
Или эта — потешавшая не только «Майское утро», но и все окрестные села «куриная история».
Еще до организации коммуны «Майское утро» в верхжилинской школе одной из самых смышленых учениц Топорова стала 16-летняя редкая красавица Настя (позже Анастасия Сергеевна Носова). Так уж повелось в старину на Руси, либо самым уродливым, либо самым прекрасным женщинам присваивали кличку «колдунья» и настойчиво искали их связь с «нечистой силой». Нечто подобное журавлихинские (второе название села) темные старухи распустили в деревне относительно Насти. Это ее забавляло, потом стало злить, а в коммуне ей представился случай учинить «кровную месть» над досужими сплетницами.
Никто в Косихинском районе в ту пору знать не знал, ведать не ведал, что такое есть инкубатор. Любознательная и беспокойная Настя упросила, чтобы ее послали в Бийск на специальные инкубаторские курсы. После ее возвращения в коммуне построили небольшой отдельно стоящий домик, из которого на прилегающий к нему просторный выгон в течение всего бесснежного периода высыпали сотни пушистых желтых цыплят, утят и гусят.
В Журавлике бабы скоро зашептали:
— В «Майском», слышь, Наська-колдунья замест хохлаток цыплят высиживать обучилась. Бают, сотнями из подола выкидывает.
Не вытерпели. Поглазеть на «колдовское чудо» прибыла «делегация» журавлихинских баб-единоличниц. Настя настроилась провести экскурсию на чисто научной основе, да тут ее чуткие уши уловили боязливый шепот:
— Наська — она чертовка, бес ее натаскал. Не заходите, бабоньки — на кур порчу нашлет.
Крестьянки замялись. Тогда Настю занесло.
— А ну! — распахнула она дверь домика. — Кому не любо — прочь иди! А кто хочет цыплят зараз по сотне выпаривать, — в два счета научу.
Перспектива была заманчивой: женщины не устояли и набились в помещение, в котором у дальней стенки стояло сооружение, напоминающее большой, высокий улей. Серьезнейшим образом Настя прочитала следующую короткую лекцию:
— Смотри сюда, — Настя выдвинула один из поддонов, на котором, энергично наскакивая друг на друга, копошилась сотня цыплят. — Наш инкубатор — на тысячу яиц. В нем 10 этажей. Вам рекомендую начать с одного. Берем большой плотный ящик и перевертываем вверх дном. В стенке делаем прорезь и вставляем в нее рамку, подбитую снизу, как у решета, металлической сеткой. Для вывода цыплят загружают рамку яйцами в один слой и вдвигают ее в ящик. Затем — это очень важно!!! — накрывают устройство сверху обязательно красной материей, как стол в президиуме. После в течение семи-восьми дней на ночь каждой хозяйке следует полтора часа посидеть на ящике, а потом накрыть поверх красной материи чем-нибудь теплым. Через названный срок из яиц образуются первосортные советские цыплята…
Диву дался продавец журавлихинской кооперативной лавки, когда на следующий день Настины «курсантки» расхватали всю наличную красную материю.
Самое удивительное, что у одной из них действительно «выпарилась» сотня вполне доброкачественных цыплят. Правда, бойкая изобретательница тут же разболтала секрет освоенного ей чуда:
— Обидели вы, темные, Настю. Она над вами и посмеялась. Но не без прока все ж. Я, по сути, сразу достигла. Замест красной материи и собственного заседания мужний тулуп приспособила, а яйца пухом из подушки пересыпала. Куриную теплоту чтоб исделать, к русской печи кирпичи до нужного свойства грела и под решето подкладывала.
Так сообразительная крестьянка одним разом трех зайцев убила: расшифровала Настину озорную шутку, утвердила научное начало в журавлихинском единоличном птицеводстве и поколебала у сельчан веру в принадлежность прекрасной хозяйки коммунарского инкубатора к «нечистой силе».
Закончим «куриную историю» характеристикой Насти по книге «Крестьяне о писателях»:
«НОСОВА Анастасия Сергеевна. 24 года. Отец — сельский писарь, вышедший из середняцкой среды. Окончила курсы красных учителей школы первой ступени. Училась в пятилетке (раньше — двухклассное училище). Жила два года в Барнауле, «образовалась». Прошла курсы кройки и шитья. В коммуне — активистка. Член партии. Пробует стать селькором. Заведует библиотекой.
Простая и симпатичная женщина». Вот такая «темная баба»!
Короче: Топорову в его главной книге и во всем, написанном после, не было необходимости выдумывать своих героев; его заботой было лишь стремление возможно более точно списать с натуры словесный и духовный мир своих земляков с их «светлой крестьянской головой». Второй заботой было добиться (и он блестяще это сумел), чтобы мир крестьянской души открывался перед ним со всей искренностью, без боязни чем-либо насмешить своего просветителя.
Обломки двух «Озимандий»
Сначала об одной из них.
Сохранились три «обломка статуи распавшейся», под которой в данном случае подразумеваются погибшие и затерянные рукописи, подготовленные Топоровым для издания второй книги «Крестьяне о писателях»: это отзывы о классической литературе и исследовательские очерки Адриана Митрофановича о трансформации духовного мира коммунаров «Майского утра».
О первом «обломке».
В январе 1937 года по звонку В.В. Вересаева Адриан Митрофанович отвез из Раменского и передал для выставки Пушкинскому комитету библиотеки имени В.И. Ленина подборку отзывов крестьян о произведениях Пушкина…
Прошло двадцать два года. Как уже упоминалось, в газете «Литература и жизнь» появился небольшой очерк Топорова о спасении жизни А.М. Горького в Николаевской городской больнице (Горький был избит жителями села Кандыбино, подобран цыганами и полумертвым привезен в больницу). Очерком заинтересовались в Институте мировой литературы им. А.М. Горького. Возникла переписка с сотрудницей института Татьяной Борисовной Дмитриевой. Она-то и обнаружила след отзывов крестьян о произведениях Пушкина, когда-то переданных для выставки. Подборка была отправлена в Ленинград, в Пушкинский дом (Институт русской литературы). По собственной инициативе Дмитриева выехала в Ленинград, разыскала эти материалы, и копию их переслала Топорову. Найденный «обломок» двухтомной рукописи открывает собственно отзывы крестьян о литературе во всех — после первого — четырех изданиях книги «Крестьяне о писателях».
О втором «обломке». Это восстановленный Адрианом Митрофановичем по памяти отзыв, в книге «Крестьяне о писателях», вошедший в статью-послесловие:
«…Интересная история вышла у нас со знаменитым стихотворением Фета «Шепот … Робкое дыханье…». Разбор его был для коммунаров самым трудным испытанием их способности ощущать утонченную, «эфирную» поэзию. Моя уверенность в провале «Шепота» была тверда. Но представьте: Фет заворожил «грубые» крестьянские сердца!
— Тут все — человеческое!
— А природа-то как нежно описана!
— И луна, и соловей, ну, все при ночи! Ровно у нас в мае месяце, вон там за баней, над рекой.
— Речка-то! Ишь серебрится… Живая картиночка!
— По себе понимаешь все написанное в стихах.
— Мал золотник, да дорог!
— Ноне так ужо не пишут стихов. Пошто это так?..».
О третьем «обломке». Это как раз запись крестьянских высказываний о стихотворении Шелли на единственном сохранившемся листочке (1-я очередь) и восстановленные Адрианом Митрофановичем (2-я очередь) «философские» размышления коммунаров в канун 1929 года. Да, мы знаем, что именно этот год был началом гибели первой — личной, непреходящей, дорогой — «ОЗИМАНДИИ» Адриана Митрофановича Топорова.
«От кого же хана»?
Прежде всего, от вдохновленной свыше безжалостной политики образца 1929-1937 годов, подорвавшей начатое в «Майском утре» дело и исключившей возможность опубликования крестьянских отзывов о классической литературе.
Во-вторых, от трагических событий Великой отечественной войны, уничтоживших в Старом Осколе все рукописи Топорова.
В-третьих, от кощунственного отношения Госиздата, безвозвратно затерявшего (или, что вернее всего, уничтожившего, на всякий случай) рукописи репрессированного Топорова, переданные туда в 1929 году.
Не мене горькой была судьба и второй «ОЗИМАНДИИ» самой коммуны «Майское утро». Детище первых лет Советской власти, первых романтических мечтаний верхжилинских крестьян об истинном коммунизме, — прекрасная легенда того времени. Там был свой «царь-царей» — монолитный, не знающий устали в труде и поисках коллектив умниц-коммунаров. Там были свои «великие деянья». Скажем об этом словами краевой газеты «Алтайская правда» (№218 от 19 сентября 1986 года):
Короче: Топорову в его главной книге и во всем, написанном после, не было необходимости выдумывать своих героев; его заботой было лишь стремление возможно более точно списать с натуры словесный и духовный мир своих земляков с их «светлой крестьянской головой». Второй заботой было добиться (и он блестяще это сумел), чтобы мир крестьянской души открывался перед ним со всей искренностью, без боязни чем-либо насмешить своего просветителя.
Обломки двух «Озимандий»
Сначала об одной из них.
Сохранились три «обломка статуи распавшейся», под которой в данном случае подразумеваются погибшие и затерянные рукописи, подготовленные Топоровым для издания второй книги «Крестьяне о писателях»: это отзывы о классической литературе и исследовательские очерки Адриана Митрофановича о трансформации духовного мира коммунаров «Майского утра».
О первом «обломке».
В январе 1937 года по звонку В.В. Вересаева Адриан Митрофанович отвез из Раменского и передал для выставки Пушкинскому комитету библиотеки имени В.И. Ленина подборку отзывов крестьян о произведениях Пушкина…
Прошло двадцать два года. Как уже упоминалось, в газете «Литература и жизнь» появился небольшой очерк Топорова о спасении жизни А.М. Горького в Николаевской городской больнице (Горький был избит жителями села Кандыбино, подобран цыганами и полумертвым привезен в больницу). Очерком заинтересовались в Институте мировой литературы им. А.М. Горького. Возникла переписка с сотрудницей института Татьяной Борисовной Дмитриевой. Она-то и обнаружила след отзывов крестьян о произведениях Пушкина, когда-то переданных для выставки. Подборка была отправлена в Ленинград, в Пушкинский дом (Институт русской литературы). По собственной инициативе Дмитриева выехала в Ленинград, разыскала эти материалы, и копию их переслала Топорову. Найденный «обломок» двухтомной рукописи открывает собственно отзывы крестьян о литературе во всех — после первого — четырех изданиях книги «Крестьяне о писателях».
О втором «обломке». Это восстановленный Адрианом Митрофановичем по памяти отзыв, в книге «Крестьяне о писателях», вошедший в статью-послесловие:
«…Интересная история вышла у нас со знаменитым стихотворением Фета «Шепот … Робкое дыханье…». Разбор его был для коммунаров самым трудным испытанием их способности ощущать утонченную, «эфирную» поэзию. Моя уверенность в провале «Шепота» была тверда. Но представьте: Фет заворожил «грубые» крестьянские сердца!
— Тут все — человеческое!
— А природа-то как нежно описана!
— И луна, и соловей, ну, все при ночи! Ровно у нас в мае месяце, вон там за баней, над рекой.
— Речка-то! Ишь серебрится… Живая картиночка!
— По себе понимаешь все написанное в стихах.
— Мал золотник, да дорог!
— Ноне так ужо не пишут стихов. Пошто это так?..».
О третьем «обломке». Это как раз запись крестьянских высказываний о стихотворении Шелли на единственном сохранившемся листочке (1-я очередь) и восстановленные Адрианом Митрофановичем (2-я очередь) «философские» размышления коммунаров в канун 1929 года. Да, мы знаем, что именно этот год был началом гибели первой — личной, непреходящей, дорогой — «ОЗИМАНДИИ» Адриана Митрофановича Топорова.
«От кого же хана»?
Прежде всего, от вдохновленной свыше безжалостной политики образца 1929-1937 годов, подорвавшей начатое в «Майском утре» дело и исключившей возможность опубликования крестьянских отзывов о классической литературе.
Во-вторых, от трагических событий Великой отечественной войны, уничтоживших в Старом Осколе все рукописи Топорова.
В-третьих, от кощунственного отношения Госиздата, безвозвратно затерявшего (или, что вернее всего, уничтожившего, на всякий случай) рукописи репрессированного Топорова, переданные туда в 1929 году.
Не мене горькой была судьба и второй «ОЗИМАНДИИ» самой коммуны «Майское утро». Детище первых лет Советской власти, первых романтических мечтаний верхжилинских крестьян об истинном коммунизме, — прекрасная легенда того времени. Там был свой «царь-царей» — монолитный, не знающий устали в труде и поисках коллектив умниц-коммунаров. Там были свои «великие деянья». Скажем об этом словами краевой газеты «Алтайская правда» (№218 от 19 сентября 1986 года):
знака первым коммунарам
Косихинского района.
Пожалуй, никогда еще у кромки этого хлебного поля не собиралось столько людей. Из окрестных сел, из райцентра Косихи, из Барнаула, Новосибирска, Москвы. Они приехали сюда, чтобы почтить память тех, кто на заре новой жизни начал распахивать единоличные межи, преобразовывать алтайскую деревню, сделал первые шаги к социализму…
Говорит, открывая митинг, первый секретарь Косихинского райкома партии В.И. Литвинов:
— Уже в первые годы хозяйствования в коммуне было 400 голов ухоженного скота. Коммунары сдавали высококачественного масла государству больше, чем несколько окрестных деревень, вместе взятых. Водяная мельница, кирпичный заводик, кузница давали хорошую прибыль. А первый инкубатор! А рукотворный пруд с карпами и карасями! Косихинская земля не знала ранее ни помидоров, ни арбузов. Коммунары научились их выращивать. В коллективном труде крепла взаимовыручка, росло доверие друг к другу. Уже не вешали замков на амбары и кладовые. Каждый трудился на совесть. В жизнь коммунаров входил огромный духовный мир — мир Пушкина, Гоголя, Шекспира… От книги к книге росли кругозор, культура некогда совсем неграмотных людей…».
Торжественно, возвышенно, оптимистично, — а в это время «Майское утро» уже было «ОЗИМАНДИЕЙ», и открывавшийся памятный знак у кромки бескрайнего хлебного поля с ярко синими осенними небесами над ним был не более чем «обломком распавшейся статуи». Пусть о распаде расскажут долгие годы остававшиеся немыми архивные свидетели прошлых лет.
Из автобиографических записок
А.М. Топорова:
«… Год великого перелома был началом конца многих замечательных достижений «Майского утра». Перед этим коммуна в ее свободном развитии доросла до 500 работоспособных членов. В ней строго соблюдался принцип самоуправления…
В кампании ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллективизации «Майское утро» разбухло до 5000 членов, — и это при условии отправки в Нарым многих и многих первых коммунаров — бывших середняков. Совет коммуны сформировали из «рекомендованных райкомом» — как правило, неопытных и неавторитетных новичков».
Говорит, открывая митинг, первый секретарь Косихинского райкома партии В.И. Литвинов:
— Уже в первые годы хозяйствования в коммуне было 400 голов ухоженного скота. Коммунары сдавали высококачественного масла государству больше, чем несколько окрестных деревень, вместе взятых. Водяная мельница, кирпичный заводик, кузница давали хорошую прибыль. А первый инкубатор! А рукотворный пруд с карпами и карасями! Косихинская земля не знала ранее ни помидоров, ни арбузов. Коммунары научились их выращивать. В коллективном труде крепла взаимовыручка, росло доверие друг к другу. Уже не вешали замков на амбары и кладовые. Каждый трудился на совесть. В жизнь коммунаров входил огромный духовный мир — мир Пушкина, Гоголя, Шекспира… От книги к книге росли кругозор, культура некогда совсем неграмотных людей…».
Торжественно, возвышенно, оптимистично, — а в это время «Майское утро» уже было «ОЗИМАНДИЕЙ», и открывавшийся памятный знак у кромки бескрайнего хлебного поля с ярко синими осенними небесами над ним был не более чем «обломком распавшейся статуи». Пусть о распаде расскажут долгие годы остававшиеся немыми архивные свидетели прошлых лет.
Из автобиографических записок
А.М. Топорова:
«… Год великого перелома был началом конца многих замечательных достижений «Майского утра». Перед этим коммуна в ее свободном развитии доросла до 500 работоспособных членов. В ней строго соблюдался принцип самоуправления…
В кампании ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллективизации «Майское утро» разбухло до 5000 членов, — и это при условии отправки в Нарым многих и многих первых коммунаров — бывших середняков. Совет коммуны сформировали из «рекомендованных райкомом» — как правило, неопытных и неавторитетных новичков».
Из письма Топорову бывшего коммунара-критика Якова Матвеевича Ермакова:
«20 января 1961 года.
…Из коммунаров остались только Литняха да я со старухой. Остальные умерли, разъехались… не выжили в северных землях…
В 1930 году в коммуну вступило 150 домохозяйств. После статьи Сталина «Головокружение от успехов» вышло из коммуны 96 домохозяйств. Кошмар был. Забегали по коммуне с газетой в руках Косачев Кузьма, Батовы — два брата, Шаконава Григорий и другие… сделали целую контрреволюцию. Хотели все разгромить, всю коммуну. Я тогда был кладовщиком продовольственного склада. Накатила толпа к складу. Я прибежал к амбару, был в руках ключ для гаек трактора. Во все горло гаркнул:
— Стой! Не трогай вороты!
Сам распахнул их и опять кричу:
— Кто смел, бери, что надо! НУ!!!
Смелого не нашлось.
Повалили все к свиноферме. Погнали с нее свиней. Мы видим, что дело неладно. Взяли винтовки и встретили эту толпу. Борисов Михаил выстрелил в воздух. Погнали свиней назад. А задержали толпу — я, Борисов Михаил, Борисов Андрей, Молодцов Федор…
Так и остановили погром коммуны. После этой кутерьмы коммуну перевели на артель под названием «Красный боец». Потом слились с Пустынью. Сейчас живем в объединенном колхозе: Косиха вся, Малая Лосиха, Койт, Пустынь. А резиденция всей культуры — в Глушинке. Там, правда, одна гармошка…
Вот что хотел сообщить Вам, дорогой друг Адриан Митрофанович. Простите меня, старика, что плохо написал, стар стал, 81 год.
С приветом к Вам — Ермаков».
«20 января 1961 года.
…Из коммунаров остались только Литняха да я со старухой. Остальные умерли, разъехались… не выжили в северных землях…
В 1930 году в коммуну вступило 150 домохозяйств. После статьи Сталина «Головокружение от успехов» вышло из коммуны 96 домохозяйств. Кошмар был. Забегали по коммуне с газетой в руках Косачев Кузьма, Батовы — два брата, Шаконава Григорий и другие… сделали целую контрреволюцию. Хотели все разгромить, всю коммуну. Я тогда был кладовщиком продовольственного склада. Накатила толпа к складу. Я прибежал к амбару, был в руках ключ для гаек трактора. Во все горло гаркнул:
— Стой! Не трогай вороты!
Сам распахнул их и опять кричу:
— Кто смел, бери, что надо! НУ!!!
Смелого не нашлось.
Повалили все к свиноферме. Погнали с нее свиней. Мы видим, что дело неладно. Взяли винтовки и встретили эту толпу. Борисов Михаил выстрелил в воздух. Погнали свиней назад. А задержали толпу — я, Борисов Михаил, Борисов Андрей, Молодцов Федор…
Так и остановили погром коммуны. После этой кутерьмы коммуну перевели на артель под названием «Красный боец». Потом слились с Пустынью. Сейчас живем в объединенном колхозе: Косиха вся, Малая Лосиха, Койт, Пустынь. А резиденция всей культуры — в Глушинке. Там, правда, одна гармошка…
Вот что хотел сообщить Вам, дорогой друг Адриан Митрофанович. Простите меня, старика, что плохо написал, стар стал, 81 год.
С приветом к Вам — Ермаков».
С.П. Титов — А.М.Топорову (19 ноября 1976 года):
«… Нынешним летом с хозяйкой отважились посетить родные места. Скатали в Сибирь. Были в Журавлихе. Жизнь идет, как должно быть в деревне: трудятся, выполняют планы по поставкам, гонят самогон… «Майское утро» закончило свое существование. На месте поселка остался бугор, изрытый ямами, разрушившийся скотный двор, стены каменной пекарни, да покинутые две халупы. На заросшем кладбище нет ничего в память коммунаров…».
Э П И Л О Г
Стоят в глазах распавшиеся каменные стены «Майского утра», покинутый поселок, оставленные за ненадобностью две халупы… Разве не «ОЗИМАНДИЯ»? Тот самый цветущий оазис, о котором в письме Топорову так вспоминала бывшая его жительница Марина Тимофеевна Шитикова:
«…Помню, в 1929 году в селе люди были сильно настроены против коллективизации. На собрании криком и топотом глушили всех, кто выступал за нее. Я попросила слово и сказала, что из коммуны «Майское утро». Сразу послышались переговоры:
— Там-то, говорят, хорошо.
Я рассказала, с каким большим желанием люди работают. Вовремя сдают продукцию государству, и остается в достатке себе. После работы от мал до велика торопятся в школу, где учитель читает газеты и книги. В праздничные дни для коммунаров играет оркестр, и ставятся художественные вечера учениками, а бывает и взрослыми.
Когда я кончила, послышались слова:
— В «Майское» мы хоть сейчас пошли бы…».
«Майское утро», тот самый цветущий оазис, о котором так и напишет Топорову секретарь Косихинского райкома партии В. Гостев 26 декабря 1983 года:
«Уважаемый Адриан Митрофанович!
Косихинцы шлют Вам сердечные поздравления! Люди помнят о Вас и гордятся Вами!
От поселка коммунаров ничего не осталось (потомки не простят этого). На его месте посажены молодые сосенки…».
И законен вопрос коммунаров-критиков на разборе «Озимандии»: «От кого же хана?». Вопрос, терзающий сердце особенно сейчас, когда по стране то там, то здесь с заколоченными крест на крест ставнями стоят крестьянские дома, стоят целыми хуторами, улицами, селами, когда всеми высокими инстанциями признано, что страна в кризисе, у последней грани жизнеобеспечения. Но, слава Богу, нет недостатка во все новых и новых программах «преодоления». Верить ли им или, как говорил в давнее время коммунар Петр Семенович Зубков, пора объезжать высокие инстанции и зачитывать им «ОЗИМАДИЮ»?..
ПРИЛОЖЕНИЕ
А. М. ТОПОРОВ
Автобиографические записки
(отрывки)
ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ С ПЕРОМ
СЕЛЬКОРА И ЖУРНАЛИСТА
Жизнь иногда выкидывает потешные коленца. Взять для примера хоть бы меня. 24 августа (по старому стилю) 1891 года родился я. В тот же день тетка Феня принесла сынка. Двоюродных младенцев крестили в один и тот же час, в одной и той же купели. Обоих нарекли Адрианами. Оба мы Митрофанычи. А дальше пошли различия. У братца фамилия Прасолов, а у меня Топоров. Его в Стойле дразнили Куркуль, а меня — Кисель. Мастью я «цыганча», а он — белобрысый. Братец долговязый, а я — от горшка два вершка.
Учились мы в церковноприходских школах. Он в Соковской, а я в Бродчанской. В учебе были дошлые, особенно в выразительном чтении стихов. Состязались в этом искусстве. Но, правда, братец мало-мало обгонял меня. А один раз принародно подкузьмил:
— А ну, напиши самое длинное слово!
Я и осекся.
— А я напишу!
И, ликуя, он наскреб на грифельной доске, показал людям и с гонором прочел:
— Попреблагорассмотрительствующемуся!
Где он его выкопал?! Слово показалось мне туманным, но как будто русским и осмысленным. А через полвека с лишком в рассказе Н.С. Лескова «Заячий ремиз» я встретил признание Оноприя Опанасовича Перегуда, что он донес на «потрясителей трона»:
СЕЛЬКОРА И ЖУРНАЛИСТА
Жизнь иногда выкидывает потешные коленца. Взять для примера хоть бы меня. 24 августа (по старому стилю) 1891 года родился я. В тот же день тетка Феня принесла сынка. Двоюродных младенцев крестили в один и тот же час, в одной и той же купели. Обоих нарекли Адрианами. Оба мы Митрофанычи. А дальше пошли различия. У братца фамилия Прасолов, а у меня Топоров. Его в Стойле дразнили Куркуль, а меня — Кисель. Мастью я «цыганча», а он — белобрысый. Братец долговязый, а я — от горшка два вершка.
Учились мы в церковноприходских школах. Он в Соковской, а я в Бродчанской. В учебе были дошлые, особенно в выразительном чтении стихов. Состязались в этом искусстве. Но, правда, братец мало-мало обгонял меня. А один раз принародно подкузьмил:
— А ну, напиши самое длинное слово!
Я и осекся.
— А я напишу!
И, ликуя, он наскреб на грифельной доске, показал людям и с гонором прочел:
— Попреблагорассмотрительствующемуся!
Где он его выкопал?! Слово показалось мне туманным, но как будто русским и осмысленным. А через полвека с лишком в рассказе Н.С. Лескова «Заячий ремиз» я встретил признание Оноприя Опанасовича Перегуда, что он донес на «потрясителей трона»:
— … И потому я представляю это: как угодно попреблагорассмотрительствующемуся начальству…
Скажи на милость! Значит, «чародей русского языка» орловец Н.С. Лесков у простого народа подслушал самое длинное слово, может быть, даже у курян: Орловская и Курская губернии (области) — соседи. Нельзя же допустить мысль, что Андрияшка Куркуль вычитал диковинное слово у Н.С. Лескова: в начале девяностых годов об этом писателе в Стойле и слыхом не слыхали!..
Прасоловых на Бугрянке по-уличному звали Куркулями, должно, потому, что у них была пятистенная хата, горница с деревянным полом, а в ней стулья вместо лавок. На окнах гардины. Ну, все по-слободскому! Чай Прасоловы пили из самовара. Тетка Феня варила вишневое варенье. У нее-то я впервые в жизни и узнал, что это за штука и как ее едят. В садике у Прасоловых росли яблони, груши и вишни. Дядя Митрофан любил сад и огород. Когда его сын окончил начальную школу, дядя выписал ему журнал «Сад и огород». Начитавшись его, тезка-братец однажды убил меня бахвальством:
— Я теперь корреспондент! На-ка почитай.
Он подал мне бумажку из редакции журнала «Сад и огород». В этой бумажке братца просили быть постоянным корреспондентом журнала. Вот это — да! Я думал, что корреспондент — это птица высокого полета, вроде члена-корреспондента Академии наук! Не ниже.
По всему Стойлу загремело:
— Андрияшка Куркуль теперя корреспондент!
Это меня окончательно заело. А чем я хуже братца? И дал я себе «Аннибалову клятву»: разобьюсь в лепешку, а тоже буду корреспондентом!
Но эта клятва стала сбываться только в 1910 году. Первую корреспонденцию я послал в курскую губернскую газету, название которой сейчас не помню. Я разоблачал попа села Старая Лещина Тимского уезда Курской губернии за то, что он нахрапом оттягал у псаломщика часть пая из церковной земли. В село наехал благочинный с помощниками. Перемерили спорную землю, установили произвол попа. Я увидел и почувствовал силу печати.
Но заметка о попе-хапуге была единственной опубликованной мною до революции. Доныне мои статьи, зарисовки, очерки. Репортажи, рассказы печатались в семидесяти двух советских изданиях. Перечислить все эти материалы невозможно. Упомяну лишь немногие из них, давшие добрые реальные результаты.
Скажи на милость! Значит, «чародей русского языка» орловец Н.С. Лесков у простого народа подслушал самое длинное слово, может быть, даже у курян: Орловская и Курская губернии (области) — соседи. Нельзя же допустить мысль, что Андрияшка Куркуль вычитал диковинное слово у Н.С. Лескова: в начале девяностых годов об этом писателе в Стойле и слыхом не слыхали!..
Прасоловых на Бугрянке по-уличному звали Куркулями, должно, потому, что у них была пятистенная хата, горница с деревянным полом, а в ней стулья вместо лавок. На окнах гардины. Ну, все по-слободскому! Чай Прасоловы пили из самовара. Тетка Феня варила вишневое варенье. У нее-то я впервые в жизни и узнал, что это за штука и как ее едят. В садике у Прасоловых росли яблони, груши и вишни. Дядя Митрофан любил сад и огород. Когда его сын окончил начальную школу, дядя выписал ему журнал «Сад и огород». Начитавшись его, тезка-братец однажды убил меня бахвальством:
— Я теперь корреспондент! На-ка почитай.
Он подал мне бумажку из редакции журнала «Сад и огород». В этой бумажке братца просили быть постоянным корреспондентом журнала. Вот это — да! Я думал, что корреспондент — это птица высокого полета, вроде члена-корреспондента Академии наук! Не ниже.
По всему Стойлу загремело:
— Андрияшка Куркуль теперя корреспондент!
Это меня окончательно заело. А чем я хуже братца? И дал я себе «Аннибалову клятву»: разобьюсь в лепешку, а тоже буду корреспондентом!
Но эта клятва стала сбываться только в 1910 году. Первую корреспонденцию я послал в курскую губернскую газету, название которой сейчас не помню. Я разоблачал попа села Старая Лещина Тимского уезда Курской губернии за то, что он нахрапом оттягал у псаломщика часть пая из церковной земли. В село наехал благочинный с помощниками. Перемерили спорную землю, установили произвол попа. Я увидел и почувствовал силу печати.
Но заметка о попе-хапуге была единственной опубликованной мною до революции. Доныне мои статьи, зарисовки, очерки. Репортажи, рассказы печатались в семидесяти двух советских изданиях. Перечислить все эти материалы невозможно. Упомяну лишь немногие из них, давшие добрые реальные результаты.
* * *
Я был один из организаторов известной сибирской коммуны «Майское утро». Пил горькую чашу с первыми ее членами. Участвовал в ежедневной борьбе за существование этой коммуны в самые тяжелые годы, когда она жила и работала под стволами ружей и под ножами бандитов.
Первая моя большая и острая статья в защиту коммун была напечатана в газете «Красный Алтай» (№ 203, 1922 г., Барнаул). Она называлась «В кольце врагов». Редактор газеты П.Ф. Запорожский, боясь, что бандиты укокошат меня, настоял подписать статью нарочито вычурным псевдонимом Стеллин. Так я и сделал. После этой статьи коммунаров снабдили оружием для обороны.
Первая моя большая и острая статья в защиту коммун была напечатана в газете «Красный Алтай» (№ 203, 1922 г., Барнаул). Она называлась «В кольце врагов». Редактор газеты П.Ф. Запорожский, боясь, что бандиты укокошат меня, настоял подписать статью нарочито вычурным псевдонимом Стеллин. Так я и сделал. После этой статьи коммунаров снабдили оружием для обороны.
* * *
На отшибе от одной деревни Косихинского района Алтайского края в задрипанных землянках прозябала самая голодраная беднота, как говорится, забытая богом и людьми. Сроду не видел я до того такой срамоты!
И в «Красном Алтае» грохнула моя жуткая картинка с натуры «Пещерные люди». Действенный резонанс не замедлил. В те годы селькоровские письма были настоящим острым оружием. Барнаульское уездное начальство всполошилось. Комиссия обследовала положение «пещерных людей». А спустя неделю плотницкая артель уже ставила для них деревянные избы. Срочно в палатке (было лето) открыли временный медпункт, где фельдшер повел борьбу с социальными болезнями в поселке. Постепенно все пещеры были заменены хатами. Самую просторную из них назначили под постоянный медпункт. Бывшие «пещерные люди» зажили по-человечески.
И в «Красном Алтае» грохнула моя жуткая картинка с натуры «Пещерные люди». Действенный резонанс не замедлил. В те годы селькоровские письма были настоящим острым оружием. Барнаульское уездное начальство всполошилось. Комиссия обследовала положение «пещерных людей». А спустя неделю плотницкая артель уже ставила для них деревянные избы. Срочно в палатке (было лето) открыли временный медпункт, где фельдшер повел борьбу с социальными болезнями в поселке. Постепенно все пещеры были заменены хатами. Самую просторную из них назначили под постоянный медпункт. Бывшие «пещерные люди» зажили по-человечески.
* * *
Во время первой империалистической войны в Косихинском районе разместили много пленных немцев, австрийцев и мадьяр. Среди них нашлись мастера на все руки. Сформировали бригаду строителей новой районной больницы. Место для постройки выбрали удобное, красивое, в лесу за селом. Здание запроектировали деревянное.
Пленные успели возвести лишь стены. Добротные, на век! Но революция и гражданская война не позволили закончить здание. Пленные отбыли на родину. Отвлеченные великими событиями, косихинские власти не думали о недостроенной больнице. Голые стены ее около пяти лет стояли беспризорно под открытым небом, предоставленные действию всех стихий сурового сибирского климата. Заготовленные отделочные материалы и инструментарий, хранившиеся в сараях при строительстве, были разворованы.
Минули войны. Жизнь вошла в нормальную колею. Райисполком постановил достроить больницу. Избрали строительный комитет, куда ввели и меня.
Лето 1923 года. Над стенами райбольницы плотники поставили стропила и хотели уже настилать крышу. Я в те дни руководил районными учительскими самокурсами. Надумалось мне посмотреть, как идут работы на больнице. Как член строительного комитета, я сознавал и свою личную ответственность за большое народное дело.
Пригласив с собою учителя Г.И. Скворцова, я отправился на строительство. Плотники отдыхали в обеденный перерыв, курили, я присел к ним. Разговорились. Спрашиваю:
— Ну, как, товарищи, дела?
Один из них и выпалил:
— Дела, можно сказать, гиблые.
— Как?!
— Да так... Строим. Прораб руководит. Из рика приезжают, смотрят и уезжают. Начальство собирается к октябрьским праздникам открыть новую больницу и получить награду. А здание вот-вот рухнет.
— Почему?
— А пойдемте-ка наверх, там увидите, почему.
Пошли. Плотник разъяснял:
— Смотрите вон на ту стену. Видите: четыре верхних венца выперло пузом внутрь. А в той стене повело шесть венцов, а вон там — три, а там — утянуло наружу пять венцов…
— Так что же это будет?! — испуганно спросил я.
— А то, что кривые стены не выдержат балок верха, стропил и крыши. Все это обвалится и задавит больных и медиков… А вы гляньте-ка на эти балки. Они же все сгнили.
Плотник поочередно вонзал топор во все поперечные балки. Из одних он горстью черпал сухую, как порошок какао, гниль, из других вытаскивал куски мочала, из коих текла вонючая жижа молочного цвета… «Все сядем в тюрьму! — с ужасом подумал я. — И рик, и прораб, и строительный комитет, и я с ними».
— А знает ли об этом рик?
— Знает, конечно.
— Почему же не приостанавливает работы?
— Спешит сдать больницу и отли-
читься.
Вижу: тут уголовщина. Беру от балок образцы гнили и бегу к председателю рика С.П. Нехорошеву. Выкладываю на его стол эти образцы.
— Что это такое?! — изумляется предрика.
— Это опора верха больницы.
Рассказываю все, что я видел и слышал на стройке. Нехорошев ринулся туда.
Я привез в «Красный Алтай» набатный репортаж. Но редакция послала меня с ним к председателю уисполкома Бондарю-Диброве. Тот, прочитав мое донесение и выслушав устные дополнения, схватился за голову:
— Спасибо, товарищ Топоров, что поднял бучу. Но статью не надо печатать, не надо. Мы завтра же пошлем в Косиху комиссию. Все уладим. Примем меры…
На следующий день комиссия прибыла к месту «ЧП». Увидела, убедилась. Распорядилась: стропила и балки снять, все выпершие венцы выправить или заменить. Словом, получилась катавасия! Торжество открытия новой больницы отодвинули надолго. Нехоршев до конца своей жизни точил на меня зуб, называя антисоветским элементом, хотя я вместе с ним партизанил против колчаковщины, и в моей квартире одно время стоял штаб его отряда. Мне понятна злоба предрика: я заварил кашу и вырвал один листок из его лаврового венка. Но как мне следовало поступить иначе?..
Минули войны. Жизнь вошла в нормальную колею. Райисполком постановил достроить больницу. Избрали строительный комитет, куда ввели и меня.
Лето 1923 года. Над стенами райбольницы плотники поставили стропила и хотели уже настилать крышу. Я в те дни руководил районными учительскими самокурсами. Надумалось мне посмотреть, как идут работы на больнице. Как член строительного комитета, я сознавал и свою личную ответственность за большое народное дело.
Пригласив с собою учителя Г.И. Скворцова, я отправился на строительство. Плотники отдыхали в обеденный перерыв, курили, я присел к ним. Разговорились. Спрашиваю:
— Ну, как, товарищи, дела?
Один из них и выпалил:
— Дела, можно сказать, гиблые.
— Как?!
— Да так... Строим. Прораб руководит. Из рика приезжают, смотрят и уезжают. Начальство собирается к октябрьским праздникам открыть новую больницу и получить награду. А здание вот-вот рухнет.
— Почему?
— А пойдемте-ка наверх, там увидите, почему.
Пошли. Плотник разъяснял:
— Смотрите вон на ту стену. Видите: четыре верхних венца выперло пузом внутрь. А в той стене повело шесть венцов, а вон там — три, а там — утянуло наружу пять венцов…
— Так что же это будет?! — испуганно спросил я.
— А то, что кривые стены не выдержат балок верха, стропил и крыши. Все это обвалится и задавит больных и медиков… А вы гляньте-ка на эти балки. Они же все сгнили.
Плотник поочередно вонзал топор во все поперечные балки. Из одних он горстью черпал сухую, как порошок какао, гниль, из других вытаскивал куски мочала, из коих текла вонючая жижа молочного цвета… «Все сядем в тюрьму! — с ужасом подумал я. — И рик, и прораб, и строительный комитет, и я с ними».
— А знает ли об этом рик?
— Знает, конечно.
— Почему же не приостанавливает работы?
— Спешит сдать больницу и отли-
читься.
Вижу: тут уголовщина. Беру от балок образцы гнили и бегу к председателю рика С.П. Нехорошеву. Выкладываю на его стол эти образцы.
— Что это такое?! — изумляется предрика.
— Это опора верха больницы.
Рассказываю все, что я видел и слышал на стройке. Нехорошев ринулся туда.
Я привез в «Красный Алтай» набатный репортаж. Но редакция послала меня с ним к председателю уисполкома Бондарю-Диброве. Тот, прочитав мое донесение и выслушав устные дополнения, схватился за голову:
— Спасибо, товарищ Топоров, что поднял бучу. Но статью не надо печатать, не надо. Мы завтра же пошлем в Косиху комиссию. Все уладим. Примем меры…
На следующий день комиссия прибыла к месту «ЧП». Увидела, убедилась. Распорядилась: стропила и балки снять, все выпершие венцы выправить или заменить. Словом, получилась катавасия! Торжество открытия новой больницы отодвинули надолго. Нехоршев до конца своей жизни точил на меня зуб, называя антисоветским элементом, хотя я вместе с ним партизанил против колчаковщины, и в моей квартире одно время стоял штаб его отряда. Мне понятна злоба предрика: я заварил кашу и вырвал один листок из его лаврового венка. Но как мне следовало поступить иначе?..
* * *
В первые годы Советской власти в Косихе жил-был и работал народный судья Брезгун, — рыжий, усатый, хитрый взяточник, развратник и циник. Как видите, моральный облик этого вершителя правосудия ничуть не соответствовал его фамилии. Вряд ли у сказочного судьи Шемяки было грехов больше, чем у Брезгуна.
Пользуясь служебным положением, он «брал на прицел» каждую лакомую девку или бабу, замешанную в судебном деле. Даже хвастался, что упрямых кержачек он уламывал с помощью Библии на блуд с ним, доказывая от «священного писания» безгрешность прелюбодеяния в трудных случаях жизни. А такие случаи Брезгун разбирал сотни раз. Так что достаточно валило ему «клубнички».
Одно беззаконие косихинского Шемяки вынудило меня вступить с ним в единоборство. В селе Верх-Жилинском остался безродным старик Василий Кузьмич Еремин. В его хозяйстве были: хата, амбары, хлевы, две лошади, три овцы, свинья и корова. Разумеется, и земельный надел. Тяжело заболев, старик принял в свою хату вдову, ее сына и дочь — с условием докормить-допоить его до смерти и по-доброму похоронить. Требовалось оформить в народном суде дарственный документ. Советский закон разрешал тогда дарение имущества стоимостью, кажется, не свыше 10000 рублей. Имущество Еремина оценивалось значительно ниже этой суммы. Какие-то отдаленные родственники старика, не имеющие право на наследование его нажитков, подкупили Брезгуна, и он начал крутить-вертеть, отказывая в оформлении дарственного документа.
О самоуправстве Брезгуна я написал в «Красный Алтай». Губернский прокурор послал в Косиху старшего следователя. Все преступления Брезгуна были вскрыты. Его сняли с работы и упекли под суд. Заключение он отбывал в Нарыме…
Пользуясь служебным положением, он «брал на прицел» каждую лакомую девку или бабу, замешанную в судебном деле. Даже хвастался, что упрямых кержачек он уламывал с помощью Библии на блуд с ним, доказывая от «священного писания» безгрешность прелюбодеяния в трудных случаях жизни. А такие случаи Брезгун разбирал сотни раз. Так что достаточно валило ему «клубнички».
Одно беззаконие косихинского Шемяки вынудило меня вступить с ним в единоборство. В селе Верх-Жилинском остался безродным старик Василий Кузьмич Еремин. В его хозяйстве были: хата, амбары, хлевы, две лошади, три овцы, свинья и корова. Разумеется, и земельный надел. Тяжело заболев, старик принял в свою хату вдову, ее сына и дочь — с условием докормить-допоить его до смерти и по-доброму похоронить. Требовалось оформить в народном суде дарственный документ. Советский закон разрешал тогда дарение имущества стоимостью, кажется, не свыше 10000 рублей. Имущество Еремина оценивалось значительно ниже этой суммы. Какие-то отдаленные родственники старика, не имеющие право на наследование его нажитков, подкупили Брезгуна, и он начал крутить-вертеть, отказывая в оформлении дарственного документа.
О самоуправстве Брезгуна я написал в «Красный Алтай». Губернский прокурор послал в Косиху старшего следователя. Все преступления Брезгуна были вскрыты. Его сняли с работы и упекли под суд. Заключение он отбывал в Нарыме…
* * *
Годы 1920-1924 я называю «запойными» в моем селькорстве. Выпадали летние дни, когда я писал по 10, 15, 20 и более корреспонденций! Все они напечатаны. Видно, не зря на губернском конкурсе селькоров Алтая в 1924 году я получил первую премию (об этом ниже).
В том же 1924 году мне открыли двери и журналы: «Алтайская деревня» (Барнаул) опубликовала рассказ «Тяжелый путь», а в №№ 1 и 2 «Сибирского педагогического журнала» (Новосибирск) появились «Заметки сельского просвещенца»…
В том же 1924 году мне открыли двери и журналы: «Алтайская деревня» (Барнаул) опубликовала рассказ «Тяжелый путь», а в №№ 1 и 2 «Сибирского педагогического журнала» (Новосибирск) появились «Заметки сельского просвещенца»…
* * *
В номере от 28 августа1924 года «Советская Сибирь» дала мою зарисовку «У церковных ворот», изображавшую враждебное отношение заскорузлых единоличников к молодым сибирским коммунам. Редакция этой газеты пригласила меня к постоянному сотрудничеству. На первом Всесоюзном Учительском Съезде в Москве (январь 1925 года) я был в числе делегатов Алтайской губернии и корреспондентом «Советской Сибири».
Когда я возвратился из Москвы в Новосибирск, зав. Сибкрайоно тов. Венгров «арестовал» меня:
— Не пущу вас домой, пока не напишите обстоятельную статью о съезде для «Сибирского педагогического журнала». Эта статья напечатана в № 2 «СПЖ» за 1925 год. Рядом с ней нашел место и мой большой очерк «Как я учил школьников писать сочинения по способу наблюдений» (перепечатан в Москве в 1926 году).
С тех пор вплоть до отъезда на Урал я регулярно печатался и «СПЖ», и в сменившем его журнале «Просвещение Сибири». В некоторых номерах этих изданий было по 2-3 моих вещи. Самыми значительными из них, кроме названного очерка о детских сочинениях, считаю: «Дисциплина в массовой школе» («Просвещение Сибири», № 9 за 1926 г.), «Дни нашей жизни» (там же, №№ 1, 2, 3 за 1927 г.), «Комсомольские слеты» (там же, №№ 7, 8 за 1929 г.), «Долой балласт!» (там же, №№ 9, 10 за 1929 г.), «Первая всесоюзная конференция-экскурсия учителей-колхозников» (там же, № 12 за 1929 г.).
«Дни нашей жизни» и «Долой балласт!» зажгли острую полемику. Особенно — проект реформы орфографии. А между тем, почти все мои предложения вошли в проекты реформы, одобренные Орфографической комиссией Института русского языка Академии Наук СССР в 1956 и 1964 годах.
В 1965 году в Москве издана книга «Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии 18-20 веков», где рассмотрены наилучшие проекты. Между ними 12 раз упомянут и мой, опубликованный в «Просвещении Сибири». Я и сегодня стою за него. И даже с большими дополнениями.
А в нашей пунктуации, к слову сказать, ералаша во сто крат больше, чем в орфографии. В ней царит принцип: всяк молодец на свой образец. Разве можно считать такое положение терпимым?!
Как это ни странно, а мои педагогические статьи, вышедшие в сибирских просвещенческих журналах в двадцатых годах, ныне были предметом научного исследования. Преподаватель Омского педагогического института В.Е. Зябкин в автореферате его диссертации на соискание научной степени кандидата педагогических наук писал:
«…Многие авторы (И. Смирнов, А. Топоров, А. Сливко, В. Жданов, Н. Никулин,
А. Поляков и др.) пропагандировали марксистско-ленинское положение о том, что воспитание есть общественное явление, есть часть великого дела строительства коммунизма. Они разъясняли смысл поставленной партией перед школой цели: воспитать активных строителей коммунистического общества»*.
И еще:
«В связи с вопросом о развитии устной и письменной речи учащихся — мы анализируем журналистскую деятельность известного сибирского педагога А.М. Топорова. Им был разработан ряд вопросов методики обучения детей в начальной школе. За 3-4 года учащиеся А.М .Топорова научились мыслить и свободно излагать свои мысли устно и письменно. А.М. Топоров в основу своей методики положил развитие наблюдательности детей и культуры языкового чутья». **
О моей педагогической и литературной работе В.Е Зябкин напечатал в журнале «Начальная школа» статью «Коммунар, педагог, журналист» (№ 5, 1963 г., стр. 8-11).
В годы 1926-1927 я опубликовал 9 корреспонденций в журнале «Коллективист» — всесоюзном органе, освещавшем жизнь и труд колхозов. В 1928 году Президиум конкурсного комитета «Коллективиста» присудил мне первую премию за очерк «Стальное сердце».
Собранные вместе, мои статьи и очерки из «Коллективиста» составили бы книгу, которая рассказала бы о многих сторонах борьбы, труда, быта, успехах и неудачах в строительстве первых коммун в Сибири. Но эта тема в наше время, к сожалению, никого не интересует.
Когда я возвратился из Москвы в Новосибирск, зав. Сибкрайоно тов. Венгров «арестовал» меня:
— Не пущу вас домой, пока не напишите обстоятельную статью о съезде для «Сибирского педагогического журнала». Эта статья напечатана в № 2 «СПЖ» за 1925 год. Рядом с ней нашел место и мой большой очерк «Как я учил школьников писать сочинения по способу наблюдений» (перепечатан в Москве в 1926 году).
С тех пор вплоть до отъезда на Урал я регулярно печатался и «СПЖ», и в сменившем его журнале «Просвещение Сибири». В некоторых номерах этих изданий было по 2-3 моих вещи. Самыми значительными из них, кроме названного очерка о детских сочинениях, считаю: «Дисциплина в массовой школе» («Просвещение Сибири», № 9 за 1926 г.), «Дни нашей жизни» (там же, №№ 1, 2, 3 за 1927 г.), «Комсомольские слеты» (там же, №№ 7, 8 за 1929 г.), «Долой балласт!» (там же, №№ 9, 10 за 1929 г.), «Первая всесоюзная конференция-экскурсия учителей-колхозников» (там же, № 12 за 1929 г.).
«Дни нашей жизни» и «Долой балласт!» зажгли острую полемику. Особенно — проект реформы орфографии. А между тем, почти все мои предложения вошли в проекты реформы, одобренные Орфографической комиссией Института русского языка Академии Наук СССР в 1956 и 1964 годах.
В 1965 году в Москве издана книга «Обзор предложений по усовершенствованию русской орфографии 18-20 веков», где рассмотрены наилучшие проекты. Между ними 12 раз упомянут и мой, опубликованный в «Просвещении Сибири». Я и сегодня стою за него. И даже с большими дополнениями.
А в нашей пунктуации, к слову сказать, ералаша во сто крат больше, чем в орфографии. В ней царит принцип: всяк молодец на свой образец. Разве можно считать такое положение терпимым?!
Как это ни странно, а мои педагогические статьи, вышедшие в сибирских просвещенческих журналах в двадцатых годах, ныне были предметом научного исследования. Преподаватель Омского педагогического института В.Е. Зябкин в автореферате его диссертации на соискание научной степени кандидата педагогических наук писал:
«…Многие авторы (И. Смирнов, А. Топоров, А. Сливко, В. Жданов, Н. Никулин,
А. Поляков и др.) пропагандировали марксистско-ленинское положение о том, что воспитание есть общественное явление, есть часть великого дела строительства коммунизма. Они разъясняли смысл поставленной партией перед школой цели: воспитать активных строителей коммунистического общества»*.
И еще:
«В связи с вопросом о развитии устной и письменной речи учащихся — мы анализируем журналистскую деятельность известного сибирского педагога А.М. Топорова. Им был разработан ряд вопросов методики обучения детей в начальной школе. За 3-4 года учащиеся А.М .Топорова научились мыслить и свободно излагать свои мысли устно и письменно. А.М. Топоров в основу своей методики положил развитие наблюдательности детей и культуры языкового чутья». **
О моей педагогической и литературной работе В.Е Зябкин напечатал в журнале «Начальная школа» статью «Коммунар, педагог, журналист» (№ 5, 1963 г., стр. 8-11).
В годы 1926-1927 я опубликовал 9 корреспонденций в журнале «Коллективист» — всесоюзном органе, освещавшем жизнь и труд колхозов. В 1928 году Президиум конкурсного комитета «Коллективиста» присудил мне первую премию за очерк «Стальное сердце».
Собранные вместе, мои статьи и очерки из «Коллективиста» составили бы книгу, которая рассказала бы о многих сторонах борьбы, труда, быта, успехах и неудачах в строительстве первых коммун в Сибири. Но эта тема в наше время, к сожалению, никого не интересует.
