«О, каторга!», или Сибирская ссылка глазами путешественника

Если вас спросят, какие книги о сибирской ссылке и каторге вы знаете, на ум тут же придут «Записки из Мертвого дома» Федора Михайловича Достоевского — горечь четырех лет, проведенных в омском остроге, писатель выразил с присущими ему талантом и тщанием...

Затем, напрягая память, вы сможете вспомнить немало художественных текстов и научных исследований, посвященных ссылке, и одернете себя, когда захочется добавить к этому списку «Колымские рассказы» Варлама Шаламова или «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, — стоп-стоп, это другая эпоха!

Кажется, о ссылке уже нечего сказать и все ужасы, происходившие за стенами сибирских тюрем, в острогах и шахтах, детально описаны, но порой встречаются произведения, в которых сибирская ссылка представлена в совершенно ином виде, — это книги иностранцев, волею судьбы оказавшихся в Сибири и позже поделившихся своими впечатлениями. Один из них, Джордж Кеннан, в 1891 году, по итогам своей поездки, издал любопытный труд «Сибирь и система ссылки». В 1906 году прочесть книгу смогли и русскоязычные читатели — она вышла под названием «Сибирь и ссылка» в издательствах Санкт-Петербурга и Москвы, снискав немалый успех.

Когда в 2020 году для одной из краеведческих работ я взялся переводить отдельные главы из книги другого американца, Джеймса Бьюэла, подумать не мог, что наблюдения западного беллетриста окажутся столь эмоциональны, что встанут для меня в один ряд с лучшими книгами о сибирской ссылке и позволят по-иному взглянуть на жизнь сибиряков последней четверти XIX столетия.

* * *

Поначалу Бьюэл виделся мне забавным искателем приключений, неугомонным, странным. Он — автор леденящей кровь истории о дереве-людоеде, в существование которого многие поверили, автор биографии легендарного ганфайтера Дикого Билла Хикока, чей образ потом не раз эксплуатировался писателями и киноделами.

Хотите познакомиться с Бьюэлом лично? Нет ничего проще, запустите компьютерную игру «Red Dead Redemption 2», и в одной из забегаловок к главному герою подсядут двое — Дикий Билл и Джеймс Бьюэл. А еще в той же игре одному из скакунов дают прозвище Бьюэл — явно с намеком на нашего Джеймса. Словом, Бьюэл — личность разносторонняя, скандально известная и в каком-то смысле культовая.

И вот, имея за плечами опыт работы в разных жанрах, пытливый и пружинистый Бьюэл собрался в загадочную Сибирь. Мне, признаюсь, книга представлялась историей лихого путешествия в неизведанные края. Невероятный талант Бьюэла попадать в неприятности и поразительная удачливость, с которой он из этих неприятностей выбирался, нашли себе применение. С мальчишеским азартом описывал он прибытие в Россию, беседы с чиновниками, замахивался на большую тему. Но мне все казалось, что беллетрист в нем победит, а победил исследователь.

Книга Бьюэла «Нигилизм и жизнь ссыльных в Сибири» — вовсе не о путешествии лихого раздолбая в неизведанные земли. Это и впрямь серьезный труд, поднимающий важные проблемы. Легкий стиль повествования, байки о встречах с местными жителями — все это может ввести в заблуждение, ведь тон не меняется даже тогда, когда бравирующий американец говорит об истории ссылки и контраст легкого авторского пера и тяжелой, горькой темы вызывает оторопь.

«…О, каторга! — восклицает Бьюэл. — В Сибири нет слова, которое сильнее волнует русское сердце. Слово “Бастилия” было произнесено в самые ужасные дни истории Франции. Марат лишь мог отправить своих жертв на гильотину, где их ждала быстрая и безболезненная смерть. Но в Сибири к приговору добавляли кнут и прочие орудия пыток, запирали мужчин и женщин в шахтах, из которых им никогда не суждено было выйти на свет, а плач не мог вызвать сострадания. История России в истинном ее виде представляет для меня сильнейший интерес, какой я не испытываю ни к чему другому».

…С этого начиналось долгое путешествие Джеймса Бьюэла по Сибири, а в каждом городе заграничный гость узнавал новые подробности о том, как устроена русская ссылка и какова судьба несчастных, оказавшихся в кандалах на пути из московской центральной тюрьмы в необжитую, угрюмую Сибирь.

Я предлагаю моим читателям отправиться вслед за Джеймсом Бьюэлом и заглянуть из-за плеча американского писателя в сырые камеры тюрем и запавшие глаза «изгнанников», как называет ссыльных сам путешественник. Вот только нас ждет не задорное приключение в духе Луи Буссенара, а планомерное описание ужасов, происходивших в те годы. Я намеренно не комментирую исторические неточности, возникшие в результате неосведомленности Бьюэла: где-то путешественник ошибался, лукавил, и, возможно, хитрый американец делал это намеренно, а может — виной всему ошибки собеседников, а он, наивная душа, им верил... В любом случае дадим слово Бьюэлу.

И первая остановка на нашем пути — Тобольск. Итак, Джеймс, вам слово!

В окрестностях тюрем я увидел мало интересного. Всего их три, они содержат от 1 000 до 1 200 заключенных. Расположены они у главного сада и находятся под присмотром коменданта крепости. Мне удалось встретиться с тюремным охранником, который немного говорил по-немецки и с готовностью ответил на адресованные ему вопросы, а после уговоров и небольшого подарка в размере пяти рублей разрешил мне войти в тюрьму. Вскоре я понял, что несколько рублей могут быть волшебным ключиком, который откроет любую дверь в России.

Здания кирпичные, с маленькими квадратными оконцами, в которые вставлено двойное стекло, чтобы не пропускать холод. Когда я вошел в тюрьму, двое охранников вышли навстречу с пристегнутыми штыками и сопровождали меня всюду, где бы я ни ходил. Старший надзиратель также всюду следовал за мной. От него я узнал, что раньше Тобольск был станцией, на которую присылали всех преступников для каторжных работ, но, поскольку восточнее появились рудники, их стали отправлять прямиком туда, а тюрьма отныне используется для временного содержания преступников, которых отправят на восток. Сравнительно малая часть арестованных в Тобольске оказались в тюрьме за повторное преступление или были присланы обратно после неудавшегося побега.

Большие мастерские примыкают к тюрьмам, в них работают все, кто в состоянии трудиться. Здесь есть сапожники, портные, краснодеревщики и так далее. Все они вынуждены выполнять определенный объем работ ежедневно, иначе бывают биты кнутом, что представляется некоторым «не более чем игрой между плетью и ее жертвой» — по словам филантропа господина Лансделла. Этот метод наказания, якобы отмененный, используется для несчастных преступников в тобольских тюрьмах ежедневно, в чем уверяли меня несколько человек.

Джентльмен, который засвидетельствовал применение подобных наказаний, описал процесс следующим образом: заключенного заводят в комнату, где в стенах, примерно в семи футах от пола, закреплено два кольца. Здесь его полностью раздевают, оставляя легкую ткань на бедрах, и это вовсе не акт милосердия, но сохранение благопристойности. Бедная жертва, задыхаясь и дрожа, ожидает наказания. К его запястьям крепятся плотные шнуры, которые продеваются в кольца, после чего заключенный едва касается пола.

По сигналу в комнату входят двое мучителей, в руках у них узловатые плети. Это инструменты пытки, а не наказания, они состоят из нескольких ремешков, вырезанных из сыромятной кожи и связанных в один пучок в месте крепления к рукояти длиной в один фут. Каждый ремешок заканчивается узлом, цель которого придать ударам дополнительную силу и ужесточить наказание, ведь каждый из узлов наносит ушибы. Свою работу они обычно начинают, несколько раз обойдя жертву прежде, чем ударить, чтобы застать врасплох, ведь считается, что наиболее острые мучения приносят удары, которых жертва ожидает меньше всего. Бьют они поочередно по всему телу, чтобы причинить наибольшие страдания.

С каждым ударом плети образуется все больше синяков, а если кожа особенно нежна, появляются глубокие раны, из которых хлещет кровь. Хотя кровотечения причиняют меньше боли, они опаснее, чем ушибы. Ушибы заживают быстро, в то время как открытые раны часто гноятся и вызывают болезни, от которых можно умереть. Известны сотни случаев, когда мужчины и женщины умирали через много часов после истязаний, так и не придя в сознание.

Среди рабочих, как я заметил, на многих были цепи, подобные тем, что я видел на заключенных в Москве. После вопроса, зачем это нужно, охранники сообщили мне через переводчика, что таким образом заключенные подвергаются дополнительному наказанию. Есть среди них преступники, которые были осуждены за преступления с отягчающими обстоятельствами, такими как неспровоцированное убийство или серьезные политические преступления, и приговором для них были каторжные работы в течение многих лет, а порой всей жизни без права рассчитывать на милосердие.

Из любопытства я приблизился к полудюжине или большему количеству скованных преступников и смог воочию увидеть последствия воздействия цепей. Там, где их цепи терлись о запястья, они наверняка причиняли страшную боль, в то время как у других плоть под оковами была столь черной, что начиналось гниение.

Я не мог видеть их ноги, поскольку тяжелая, чрезвычайно грубая обувь скрывала плоть, но по внешним признакам можно было судить о том, что лодыжки ужасно раздуты. От рук преступников к ногам вела двухфутовая цепь, которая давала некоторую свободу рукам, но запястья были соединены между собой кожаным ремнем так, чтобы обе руки постоянно оставались в одинаковом положении. Каторжный труд был гораздо более предпочтителен, чем бездействие в ситуации, когда ты связан таким бесчеловечным способом.

Женщины-преступницы привлекались к менее тяжелому труду, нежели мужчины. В основном они убирались в тюрьмах, готовили пищу и стирали одежду, но я заметил, что некоторые занимались плетением корзин и полировкой кожи. Принадлежность к женскому полу не освободила их от плети и розог. Этот последний инструмент истязания сделан из нескольких связанных вместе коротких, но толстых березовых прутьев, другой же конец оставлен свободным, чтобы повреждать плоть в нескольких местах при каждом ударе.

…Следующим городом на пути Бьюэла стала Тюмень, обе тюрьмы которой «являются низкими кирпичными зданиями, с сильной влажностью и миазмами вследствие болотистого характера почвы, на которой они построены».

Одна из тюрем города, по словам путешественника, используется властями в качестве места предварительного содержания арестованных, вторая же предназначена для размещения заключенных, отправляемых на восток, к местам ссылки. Не остался без внимания американца и Томск:

Добрые местные благотворители создали недавно школу для заключенных и их детей, но лишь немногие пользуются возможностью учиться, которая им предоставляется. Поначалу я не понял причину этого. Заключенные, содержащиеся в Томске, осуждены в основном за мелкие преступления, срок наказания за которые не превышает четырех лет. Эти преступники из числа неграмотных, которым противно учение, и они не умеют ничего, кроме как отбирать бумажники, грабить ничего не подозревающих людей и нападать на женщин.

Несомненной удачей пытливого путешественника стала бы встреча с героями книги — ссыльными, идущими к месту отбывания наказания. Он надеялся встретить конвой заключенных, и в окрестностях Томска ему удалось нагнать один из таких. О конвое Бьюэл пишет так:

Я хорошо пообщался со старшим надзирателем конвоя, дав ему подарки, например флягу, привезенную с собой для чрезвычайных ситуаций, к которым я приравнял нынешнюю. В течение некоторого времени я общался с ним через переводчика. Он не был расположен много рассказывать о заключенных, однако, когда фляжка опустела, стал более разговорчивым, и я начал вытягивать из него информацию для книги. Под воздействием алкоголя, который теперь овладел им, он выразил безразличие к комфорту своих заключенных, что характерно для отношения российской аристократии к крестьянству.

Было нетрудно заметить, что изможденные преступники страдали от усталости, хотя мне и пояснили, что они отправляются в путь через день, отдыхая на постоялых дворах и посещая церкви. На этот счет у меня есть сомнения, ведь какова вероятность, что какой-либо закон будет работать в Сибири?

Мне показалось, что офицеры конвоя, если они желают отдохнуть, например, выпив по дороге, останавливаются на один или несколько дней, но если они намерены продвигаться быстро и это служит их собственным целям, преступники вынуждены продолжить свой марш независимо от испытываемой усталости. По сути, офицер, с которым я разговаривал, подтвердил эту догадку.

Конвой сопровождали три медицинские повозки, чтобы везти тех, кто больше не мог идти, однако офицер сказал мне, что они используются лишь в крайних случаях, «когда мужчина или женщина отстает и уже не может держаться на ногах, в других случаях помогает плеть». Это демонстрирует, какие жесткие меры порой используются для принуждения ссыльных двигаться, когда они едва могут передвигать ноги. Я предполагаю, что многие предпочли бы симулировать болезнь, чтобы ехать на повозке, если бы не жестокая реакция охраны.

Когда я ехал рядом с офицером, мое внимание привлек человек, который покачивался, а лицо его было землисто-серым, он словно пытался заставить себя потерять сознание. Он был бесчеловечно скован, и каждый его шаг сопровождался грохотом цепей. К его скованным запястьям тянулась более тяжелая двойная цепь, которая, в свою очередь, соединялась с огромными железными оковами на его лодыжках. Вес, который он должен был нести, составлял не менее тридцати фунтов, и хотя я в то время не мог наблюдать эффекта от воздействия на людей такого веса, это все же вызывало сочувствие.

Именно поэтому я предпринял попытку узнать, какие проблемы у бедняги с его конечностями. Чтобы этого добиться, я прибег к небольшой хитрости, в которой мне помог Шлетер (переводчик Бьюэла. — А. Т.). Я знал, что на следующей станции будет последняя остановка перед Красноярском. Наполнив свою флягу вторично, я пошел к офицерам охраны и дал им отхлебнуть столько, сколько они хотели. После нескольких приятных слов в их адрес они уже были благосклонно ко мне расположены. Затем я вернулся к старшему надзирателю и дал ему полную флягу, после чего начал рассуждать о заключенных, а в особенности о ссыльных, заявив, что с ними нужно обращаться сообразно их преступлениям. Если человек совершил убийство, ему ведь нельзя дать больше боли, чем он причинил своей жертве, и я уверен, что плеть — это удачное наказание, а оковы на ногах заключенных слишком легки и было бы хорошо, если бы они были потяжелее. Эта длинная тирада возымела эффект, и офицер согласился с моими доводами, признавая их правоту.

— Некоторые из этих людей, — сказал он, — негодяи, достойные быть поджаренными на медленном огне, и я доволен, что они будут помнить меня.

После такого ответа я попросил его о разрешении исследовать одного или нескольких преступников на следующей станции — тех, кто, по его мнению, заслужили свое наказание. Я был рад получить его согласие и, когда на станции Балай под Красноярском мы остановились на час, обследовал беднягу, которого приметил ранее, а также одну женщину, которая передвигалась с большим железным воротником на шее, от которого к ее запястьям тянулись цепи. Эти двое были приведены в отдельную комнату на станции, чтобы не вызвать подозрения других заключенных и охранников.

Когда мы сняли с человека оковы и войлочные ботинки, я увидел зрелище, которое не приведи господь увидеть снова. Я не знаю, с чем сравнить его состояние, разве что с результатом пыток испанской инквизиции. <…> Плоть была ушиблена жесткими кандалами, а отек вызвал медленное истирание мест ушиба до тех пор, пока лодыжки не стали напоминать ноги человека на последней стадии проказы, когда плоть чернеет и начинает отслаиваться от костей.

Такого зрелища я никогда прежде не видел и, надеюсь, больше никогда не увижу, но в дополнение к страданиям, которые эти ужасные кандалы причинили ему, запястья ссыльного были в состоянии почти столь же плачевном. Его сапоги, конечно, несколько усугубили травмы лодыжек, о которые терлись кандалы. Однако и на его запястья оказывалось все возрастающее давление, поскольку он перекладывал на руки почти весь вес, чтобы снять напряжение с ног.

Сострадание к его боли довело меня до слез, и, когда охранник отвернулся, я незаметно сунул в карман бедняги десять рублей. Я понимал, что эта небольшая сумма может принести ему большие удобства или позволит оплатить место в медицинской повозке. Сказанное им «Благослови тебя Бог» было исполнено такой душевности и благодарности, что позже, тысячу раз вспоминая это, я жалел, что не дал ему вдесятеро больше. Впрочем, помимо отданных ему денег, я заплатил начальнику пять рублей, чтобы бедолаге сделали перевязку.

После осмотра мужчины была вызвана женщина, и, хотя ее состояние было жалким, сравнить его с состоянием мужчины было никак нельзя. Ее запястья оказались сильно изрезаны и кровоточили, но наибольшие страдания причинял железный воротник, который вызывал ушибы шеи, а когда его сняли, уменьшилась испытываемая ей боль. Я отдал офицеру еще пять рублей, и он согласился, чтобы женщина въехала в Красноярск без кандалов. Но пусть читатель не думает, что во всей партии заключенных страдали только эти двое, ведь рядом с ними находилось более шестидесяти мужчин и женщин. Двое выбранных мной для изучения не были исключительными, они представляли лишь образец того, какие травмы получают ссыльные, преодолевая пешком расстояние свыше двух тысяч миль.

Помимо этих несчастных, вместе с ними шла почти сотня измученных женщин с детьми, которые по собственному желанию решили сопровождать своих мужей или отцов в ссылку. Некоторые из женщин несли в заплечных сумках крохотных младенцев, как делают в Индии, поскольку из-за усталости постоянно нести ребенка на руках невозможно, как бы мать его ни любила. Я раздал несколько рублей тем, чей вид показался мне наиболее несчастным, но эти небольшие подарки лишь усилили жалость к ним, ведь я давал одному, а не другому, который тянул ладони и горестно смотрел на меня, но не получал ничего.

Одна из наиболее жутких картин предстала перед американцем в Красноярске, где в единственной тюрьме, помимо местных преступников, содержались ссыльные, отставшие от конвоя по болезни. Бьюэл, отмечая плохое состояние заключенных, пишет:

Из ста в двадцати двух узников тюрьмы, когда я ее посетил, пятьдесят один был безумен. Меня не удивляет, что столько ссыльных сходят с ума, ведь только самые грубые и сильные могут вынести несчастья, через которые проходят ссыльные.

В тюрьме я вошел в одну из камер, где содержался человек, с которым жестоко обращались во время его движения в ссылку. После того как он был оставлен в тюрьме, его состояние улучшилось, и через какое-то время он уже был способен сидеть и передвигаться. Но самое удивительное обстоятельство состоит в том, что по прибытии в тюрьму заключенный был закован в цепи еще более тяжелые, чем те, которые я описывал ранее. И они с него больше не снимались. В это трудно поверить, но я получил возможность своими глазами увидеть несчастного, все еще закованного в такие цепи.

Это было самое явное доказательство их использования. Он сидел на неудобном стуле, что я потом зафиксировал в гравюре. Его талию опоясывал железный пояс шириной два дюйма и толщиной почти в половину дюйма, к которому крепились тяжелые цепи, соединенные с железным воротником на его шее и огромными кандалами на ногах. Эти кандалы, должно быть, весили не меньше двадцати пяти фунтов и крепились у него на лодыжках. Это было грустное зрелище, и я даже не стал осматривать его лодыжки, понимая, что увижу там повреждения, ничем не отличающиеся от тех, что мне довелось недавно видеть на станции.

Продолжив свое путешествие, недалеко от Енисейска Джеймс Бьюэл посетил одну из шахт, в которой использовался труд преступников, описав увиденное так:

Сибирь, бесспорно, более богата золотом и серебром, чем Калифорния, Колорадо, Невада или Нью-Мексико. Она уже сейчас производит больше золота, чем какая-либо другая страна, несмотря на проблемы, с которыми сталкивается, и с каждым годом добыча лишь возрастает. <…> Основные золотые рудники в Сибири расположены в районе Енисейска, Иркутска, Канска, Кары, Нижнеудинска, и вдоль реки Лены — несколько из них, как мне сказали, гораздо более богатые, чем все, ранее открытые в Сибири. Есть также очень большой золотой рудник на реке Витиме в районе Байкала, золота в котором ежегодно добывают почти на 3 000 000 долларов.

Енисейский золотой рудник расположен в нескольких милях от города, и мы добрались до него при помощи нашей повозки. Дорога шла по ужасной местности, требовалось пересечь несколько ручьев, которые были так глубоки, что днище нашего транспортного средства промокло. Достигнув шахты, я был несколько удивлен, увидев раскопанный прииск. Я предполагал, что найду здесь преступников, работающих глубоко под землей, на примере которых смогу наблюдать результат долгого нахождения без солнечного света. Однако, даже не сделав этого, смог засвидетельствовать множество особенностей труда заключенных в горной промышленности Сибири.

Здесь были проведены серьезные раскопки, но использовался труд не более чем 400 рабочих, четверть из которых была наемными работниками — преступники, которые отбыли свое наказание, но остались здесь, потому что не могли накопить достаточных средств для возвращения в Россию или по иным причинам.

Эти шахты, как большинство других в Сибири, разрабатываются частными компаниями или капиталистами, которые берут преступников у правительства в наем. Подобная система действует довольно давно и нацелена на постоянную, непрерывную работу шахт.

Горная промышленность в Енисейске осуществляется примитивным способом. Большой цилиндр со множеством отверстий занимает место промывочного станка, как это было в первые годы золотодобычи в Калифорнии.
В этот вращающийся цилиндр помещаются камни и порода, а также заливается вымывающая золото вода. Добыча небольшая, но чиновники осматривают каждый цилиндр и отправляют властям отчеты об их содержимом. Золотые самородки и мелкая пыль отправляются в Иркутск, где принимаются в работу. Транспорт с ними посылают из Енисейска четыре раза в год, неизменно под охраной казачьего караула, дабы защитить сокровища от попадания в руки дорожных грабителей.

Я стал свидетелем трудной работы на руднике, что можно заметить и при посещении любой колонии в Соединенных Штатах. Я видел нескольких мужчин, прикованных цепью к тачкам, и других, с цепями на запястьях и лодыжках, но мне не показалось, что они слишком страдали. Позже мне сообщили, что шахтой возле Енисейска управлял очень гуманный и добродетельный капиталист, отношение которого к рабочим исключительно внимательное.

Во время поездки по Сибири Джеймс Бьюэл повстречал немало ярких, колоритных людей, но одна из наиболее важных встреч произошла в Иркутске, где состоялось знакомство с другим путешественником, мистером Гансоллисом. За несколько месяцев до встречи с Бьюэлом Гансоллиса занесло на Сахалин, где он жил среди местных ссыльных, а поскольку Бьюэл не мог попасть на остров, крупицы информации о Сахалине были ему крайне важны.

Вот каким предстал рассказ Гансоллиса в обработке мистера Бьюэла:

После приобретения этой пустынной территории, произошедшего в царствование Александра II, население было обложено налогом и открыто несколько шахт. Порт Дуэ, расположенный на побережье, представляет собой военный форпост и самое важное место на острове, где находится пять тюрем, представляющих собой небольшие здания, в которых собрано около 2 000 ссыльных. Зимой все замерзает и заключенным трудно выжить даже при умеренном холоде. Обморожение рук и ног здесь является распространенной проблемой.

Из Дуэ ссыльных распределяют по различным частям острова, как и предписано. На посту стоят 500 охранников, чья бездеятельность и удаленность от общества делает их существование едва ли менее несчастным, чем у изгнанников, которых они охраняют. Примерно в ста милях к югу от Дуэ — еще один пост, который называется Корсаковск, где расквартирован небольшой отряд солдат, чье одинокое, неизменное житье не радует даже вид судов снабжения, которые приходят в Дуэ дважды или трижды в год.

Внутри охраняемого периметра находятся две шахты, на которых трудится большая часть заключенных. Однако уголь залегает так близко к поверхности, что все осужденные, занятые на этих работах, к счастью, избежали ужасов глубокой добычи. Их еще не принуждают спускаться вниз, в темные пещеры, навсегда уходя от благословенного солнечного света. Однажды это случится, а пока они находятся в шаге от мрачной меланхолии.

Иногда кажется, что охранники на Сахалине ведут себя более варварски, чем в Каре. Кнут и «скорпион» используются порой без всякой на то причины, а злобные охранники испытывают удовольствие, наблюдая за страданиями людей, и выплескивают нерастраченную силу, опуская плети на спины заключенных. <…> Несомненно, наказания осужденных на Сахалине более жестокие, чем в каком-либо исправительном учреждении Сибири.

Вырваться из этих мест практически невозможно, хотя было бы сравнительно легко выйти за пределы охраняемой территории, туда, где лишь дикие животные. Но в этих местах беглецу пришлось бы преодолеть 200 миль пешком прежде, чем достичь побережья, откуда есть шанс добраться на материк. Разве что самый отчаянный и дерзкий попытался бы сбежать при таких условиях. Зафиксировано несколько случаев таких побегов, об одном из которых я вам коротко расскажу.

Случилось так, что двое осужденных обезоружили охрану и, вооружившись пистолетом и топором, двинулись к цивилизации. Голодные и замерзающие, они встретили огромного сибирского медведя, которого убили, обеспечив себя пищей. Помимо опасности голода, беглецов могут настигнуть охотники, которым платят по три рубля за голову каждого беглеца, мертвого или живого. Этой варварской охотой за головами занимаются в основном гиляки, которые рыщут в поисках осужденных, намереваясь не схватить их, но застрелить, как диких зверей. Эта охота на людей ведется поблизости от мест содержания заключенных, и многие из них не помышляют о побеге, боясь быть убитыми в нескольких шагах от места своего размещения.

Коварные гиляки, подавая заявление о вознаграждении, обязательно расскажут подробную историю о том, как они настигли своих жертв, отчаянно пытавшихся скрыться. Доказательством для оплаты служит отрубленная голова осужденного. Так, убив ссыльного на Сахалине, гиляки несут его голову губернатору, но, поскольку не у всех ссыльных есть клеймо, легком можно выдать за беглеца обычного ссыльного или допустить ошибку.

Наиболее известной и недоступной для посещения была тюрьма в Николаевске, о которой Бьюэл пишет:

Я очень хотел найти кого-нибудь, кто посещал Николаевск и был знаком с этой знаменитой тюрьмой. Когда я рассказал об этом желании Гансоллису, он заверил меня, что не составит труда найти такого человека в Иркутске или любой другой части Сибири. Когда мы встретились на следующий день, он уже нашел трех человек, хорошо знакомых с Николаевском, один из которых был там в ссылке несколько лет тому назад. С помощью Гансоллиса и Шлетера я получил от них много информации об этой жуткой тюрьме, которая, по некоторым разговорам, страшнее, чем Кара.

Николаевск расположен недалеко от восточного побережья Сибири, на краю Татарского залива и напротив северо-западного побережья Сахалина, а точнее, в устье реки Амур. Он насчитывает около 5 000 жителей и имеет несколько действительно отличных зданий. Мои информаторы опровергли ранее слышанные истории о том, как там обращаются с заключенными, и заверили меня, что вера в жестокость николаевских надзирателей возникла потому, что многие заключенные прибывают в тюрьму сухопутным путем. Здесь заканчивается их пеший маршрут до Сахалина длиной в 4 000 миль, после чего они настолько измождены из-за тяжелых кандалов и полученных в дороге страданий, что готовы воспринимать эту финальную точку своего пути не иначе как Аид.

Это впечатление также распространяется на посетителей, потому что ни в каком другом месте нельзя увидеть столь изможденных, печальных людей, почти половина из которых безумны. Это также обычное зрелище в николаевских больницах, где у заключенных кожа на запястьях и лодыжках истерта тяжелыми цепями столь сильно, что обнажены воспаленные сухожилия.

Климат в Николаевске зимой ужасно суров, и из-за несовершенства защиты тюрем от морозов многие осужденные умирают из-за холода. И все же есть нечто человеческое в надсмотрщиках этой тюрьмы, в отличие от некоторых других мест в Сибири. Страдания заключенных здесь призвана уменьшить особая комиссия, участникам которой правительство доплачивает, если они будут доброжелательны, и порой эти суммы больше основной зарплаты.

Когда ссыльные пешком доходят до места отправки на Сахалин, их перебрасывают в порт Дуэ, откуда распределяют по шахтам. Очень часто случается так, что вместо того, чтобы идти на Сахалин, осужденные пытаются бежать из Николаевска, иногда большими отрядами, иногда группами или поодиночке. Прежде на востоке сибирские губернаторы предлагали награду за голову каждого беглеца, как это практикуют на Сахалине. Во время распространения этой практики некоторые местные племена прекратили ловить рыбу и охотиться, занявшись охотой на изгнанников. Те, у кого было оружие, летом вели процветающий бизнес, поскольку в летнее время беглецов особенно много. Охотники за головами ездили верхом на лошадях и вокруг талии носили широкий пояс, к которому привязывали головы своих жертвы. Когда эти язычники находили заключенного, они не щадили его. Стреляли, раня и сбивая с ног, затем бросались на него и огромным ножом отрезали голову. Отсеченную голову привязывали за волосы к поясу охотника. С тела снимали всю одежду, которая ценилась, и, даже когда губернаторы отменили денежное вознаграждение, беглецов продолжали убивать лишь для того, чтобы снять с них одежду.

<…> Люди Сибири настолько хорошо знают страдания, которым подвергается каждый беглый изгнанник, что вечером, ложась спать, они оставляют снаружи на подоконнике хлеб и соль, чтобы их мог взять проходящий мимо беглец. Так были спасены жизни многих несчастных.

Одной из последних и самых восточных точек на маршруте Бьюэла стал Якутск, в окрестностях которого находилось в ту пору немало поселений ссыльных. Не могу удержаться от улыбки в адрес путешественника, который уверяет нас, читателей, что, несмотря на близость вечной мерзлоты, здесь можно получить хороший урожай. Кажется, доверчивому американцу рассказали много баек, в результате чего Бьюэл пишет:

Эти «исправительные колонии» обычно состоят из мужчин и женщин, отправленных в ссылку без трудового наказания на рудниках, которые, согласно императорскому указу, обязаны селиться в этой местности. Район возле Якутска удивительно плодороден, несмотря на то, что земля… летом оттаивает лишь у поверхности. Но даже с этими недостатками почва дает в сорок раз больше, чем в некоторых иных районах, таких овощей, как капуста, картофель, редис, репа и огурцы.

Император Николай очень хотел поселить здесь трудолюбивых людей и с этой целью издал указ, согласно которому мелкие правонарушители должны были расселиться по всей Сибири и колонизировать самые плодородные земли, в том числе якутские. <…> Эти меры привели к большему заселению якутской провинции, чем иных, и население составило около 250 000 человек. Дома ссыльных на Лене сделаны из сушеного навоза. В городе Якутске есть исправительные учреждения, которые довольно комфортны. Они возведены из обтесанных бревен, соединенных вместе «ласточкиным хвостом» и обмазанных глиной. Эти кварталы, однако, предназначены только для временного содержания заключенных и, следовательно, называются этапными тюрьмами. Они редко содержат более сотни осужденных одновременно, так как прибывшие быстро распределяются по различным местам в провинции.

Хотя если осужденный прибудет в сопровождении своей семьи, ему оказывают помощь в течение первых трех лет со стороны правительства, которое платит ему суточные около десяти центов. Вдоль Лены эти каторжники в основном занимаются рубкой леса, рыболовством и охотой. <…> В якутской провинции есть также колония политических ссыльных, расположенная в небольшом городке на реке Оленек, который называется Вилюйск. Его населяют те, чье преступление находится под сомнением. Многие из них вызваны в Россию для помилования, другие же ждут отправки в иные районы. Поэтому в один месяц население города может составлять около двух тысяч человек, а в следующий — менее пятисот. Климат в Вилюйске ужасно суров, даже холоднее, как говорят некоторые, чем в Якутске, но, к счастью, ссыльные там не задействованы в работах, кроме летней рыбалки, и находятся в тепле.

Рассказывая о тех местах, куда не удалось проникнуть, Бьюэл опирался на источники, вызывавшие его доверие, обращался к книгам упоминавшегося выше Джорджа Кеннана, Роберта Лемке и других авторов. Порой, критикуя те или иные тезисы вышеназванных авторов, Бьюэл с достоинством и тактом позволял себе цитировать предшественников.

Нерчинские шахты заслуживают особого упоминания из-за их размеров и репутации, которую они имеют. Это место труда и мучений. Автор книги «Русские сегодня» пишет: «Шахтерами становятся худшие преступники, и их наказание равносильно медленной смерти, ибо это точно убьет их за десять лет и разрушит их здоровье задолго до этого. Если у осужденного есть деньги или влиятельные друзья, ему лучше всего использовать время между его осуждением и транспортировкой в Сибирь для покупки “ордера”, по которому он отправится на более легкую работу на поверхности, в противном случае он неизбежно будет отправлен под землю и никогда больше не увидит небо, пока его не вытащат, чтобы он умер в лазарете».

Выдающийся немецкий писатель Роберт Лемке посетил несколько шахт в Сибири по официальному разрешению правительства России, среди прочего он побывал в Нерчинской шахте.

Об обращении с осужденными говорится в статье, опубликованной в «Современном обозрении» в сентябре 1879 года, написанной господином Лемке: «Вход в помещения шахты едва достигал человеческого роста, смутно видимый в свете масляной лампы. Я спросил: “Где мы?” Оказалось, что это “спальня осужденных” — галерея, ныне служащая для них убежищем. Эта подземная гробница, не освещаемая ни солнцем, ни луной, называлась спальной комнатой. Подобные ниши были высечены в скале, и здесь, на кушетках из влажной, полусухой соломы, покрытой мешковиной, несчастные страдальцы должны были отдыхать от тяжелой дневной работы. В каждой камере закреплены в стенах железные кольца, чтобы привязывать заключенных, как свирепых собак. Ни окон, ни дверей. Нас провели через другой проход, где горело несколько ламп и конец которого тоже был перекрыт железными воротами, за которыми находилось большое помещение, частично освещенное. Это была шахта. Оглушительный шум кирок и молотков звучал в моих ушах. Здесь я увидел сотни сгорбленных фигур с мохнатыми бородами, болезненными лицами, покрасневшими глазами, одетых в лохмотья, — одни босиком, другие в сандалиях, и у всех ноги скованы тяжелыми цепями. Не слышно песен и разговоров, лишь время от времени застенчиво посматривали они на меня и моего спутника».

Господин Лемке также пишет, что в то время, пока офицер отвечал на его вопросы, заключенные смогли отдохнуть. Офицер взволнованно сказал им: «Отдыхайте!» Осужденные должны постоянно работать. Им нет покоя, они осуждены на вечный принудительный труд, и тот, кто однажды входит в шахту, редко покидает ее.

Я прочитал эти заявления прежде, чем покинуть Америку, и теперь, находясь в состоянии проверить их точность, решил воспользоваться преимуществом. Господин Гансоллис был все еще со мной и, после того как я сообщил ему о своем желании, взялся помогать в поисках тех, кто знал об обращении с осужденными в Нерчинске. Нам не пришлось долго искать, ибо в короткое время мой друг встретил торговца, дворник которого — домашний носильщик — был каторжанином на вышеназванных шахтах в течение нескольких лет. Этот молодой человек, однако, оказался очень глупым, поэтому я не спешил доверять его рассказам, но он хотя бы направил меня к другим ссыльным, отбывавшим срок в Нерчинске. Таковых оказалось шестеро, и трое из них были достаточно умны, чтобы понять мои мотивы, в то время как трое остальных отнеслись ко мне настолько подозрительно, что я не смог ничего от них узнать.

От троих, с которыми я свободно общался, была получена ценная информация, которая настолько удачно совпадала со всеми другими описаниями места, что я представлю ее здесь, абсолютно уверенный, что эти рассказы не содержат искажений. Один из троих просидел восемь лет в Нерчинске за участие в польских беспорядках 1863 г., другой провел десять лет на каторге за связь с нигилистскими мятежниками в Кракове, которую, однако, он отрицал, а третий сидел двенадцать лет за сожжение государственной собственности в Ярославле. <…> Что касается отношения к себе и другим, находящиеся под стражей в Нерчинске имели возможность говорить истинную правду.

Шахты в Нерчинске разрабатываются путем раскопок, проводимых у основания горы. Шахты почти триста футов в глубину, и из-за предполагаемого существования вулканических пожаров возле туннелей очень тепло. В этих туннелях, которые разветвляются по большой территории, как правило, пятьсот осужденных занимаются добычей серебра. Примерно четверти из этого числа никогда не разрешают появляться над землей, тогда как они обречены на тяжелый труд. Если они наносят ущерб, то подвергаются обращению, не предусмотренному их приговором. Эти несчастные не только обременены тяжелыми кандалами на руках, шее и лодыжках, изуродованных ношением грубых колодок, которые никогда не снимаются, но их задачи распределены совершенно непропорционально их способностям, и все же несчастные должны выполнять их, а иначе подвергнутся таким строгим наказаниям, какие могут вытерпеть немногие.

Болезнь или истощение не является для них оправданием, и они должны продолжать работать наравне со здоровыми.

Те, кто перемещает тачки, прикованы к ним, а те, кто владеет киркой, обычно прикованы к ближайшему камню, и поэтому никто не может уйти в другое место и трудиться там. В шахте есть специальная галерея, которая используется только для наказания. Она снабжена кольцами, закрепленными в скале, и устройством, какие в наших тюрьмах называют «Вдова».

Когда преступник становится объектом наказания, он приводится в эту галерею и либо привязывается запястьями к кольцам, либо кладется на балку, к которой привязываются его кисти и лодыжки. Привязанных таким образом часто мучают «скорпионом». Этим ужасным орудием пытки наносится от двадцати пяти до пятидесяти ударов. Привязанные к кольцам получают от ста до двухсот ударов кнутом, которые так рассекают спину, что это трудно описать. Использование этих инструментов наказания очень часто приводит к смертельному исходу. Шокирующая жестокость тех, кто применяет такие якобы «корректирующие» средства, дополнительно иллюстрируется их отказом заботиться о своих жертвах после применения безжалостного наказания. К жертвам не испытывают никакого сострадания. Когда они покидают галерею, их спины кровоточат, тела дрожат в агонии, а ноги настолько ослаблены, что часто отказываются держать их. Бедняг же загоняют или оттаскивают обратно, чтобы они и дальше выполняли свою работу.

Многие из этих страдальцев возвращаются обезумевшие от боли, но все же их глупые высказывания часто заставляют их снова идти в галерею за двойным наказанием — или они могут быть застрелены свирепой охраной. Вместо кроватей, на которые можно уложить израненные тела этих бедных заключенных, имеются только неровные полы шахты, в которой они работают, — ничего, кроме камней, ни дивана, ни подушки, ни покрывала. Нечем перевязать раны, нечем облегчить боль. Это приводит к нагноению ран, которое усиливается из-за потоотделения до тех пор, пока не начнется лихорадка и жертва не упадет в беспамятстве, получая вечный покой.

Постоянный труд в шахтах без единой возможности увидеть благословенный свет дня, пребывание внизу, во влажной пещере, где дышат горячими металлическими парами, оказывает страшное влияние на осужденного. Первые изменения заметны в волосах, которые становятся более грубыми, потом появляется бледность кожи, которая впоследствии становится тусклой, пепельно-серой, глаза теряют блеск и начинают западать, щеки делаются впалыми, и плоть высыхает до тех пор, пока после нескольких лет труда все тело не становится хрупким, мышцы атрофируются, и голос переходит в хриплый шепот. Губы становятся тонкими, как бумага, а пальцы словно вырастают вдвое, но это лишь кажется, просто плоть между ними высохла.

Они становятся призрачными фигурами, видимыми в мерцающем свете чадящих факелов, отбрасывающими танцующие тени на стены тоннелей. Гротескные, пробуждающие в наблюдателе ассоциации с измученными душами, истязаемыми бесами беззакония. Это и впрямь место мучений, установленных и поддерживаемых в таком духе, который можно описать стихами: «Человек бесчеловечен по отношению к человеку…»

Прежде чем закончить эту самую болезненную для меня тему, я должен упомянуть смягчающий факт, что не все сибирские тюрьмы существуют на нечеловеческих принципах, которые отличают Кару, Нерчинск и Дуэ. В то время как почти все заключенные, отправленные в изгнание российской властью, получают более жесткое обращение, чем надлежит, иногда можно встретить в самых пустынных районах Сибири губернаторов, старающихся облегчить бремя ссыльных.

Всему миру приятно будет знать, что растет на сибирской почве из семян доброты, разбросанных немногими милостивыми надсмотрщиками, древо милосердия, оказывая полезное влияние, которое в конечном итоге вытеснит зверства и освободит Россию от жестокости, за которую ей ныне стыдно перед миром.

* * *

Я не берусь судить о достоверности сведений, приводимых путешественником. Обладая незаурядным писательским талантом и опытом, Бьюэл вполне мог придумать отдельные истории в угоду читательскому интересу.

Однако если читатели и заподозрят американца в неточности, то виной тому будет скорее непонимание иностранцем некоторых особенностей местной культуры, неверное истолкование слов собеседников и несколько раз переведенная с одного языка на другой субъективная информация.

Вдумайтесь — порой интересующие Бьюэла события доходили до него через третьих лиц, от кого-то, кто знал кого-то, знакомого с кем-то, владеющим нужными сведениями. Затем в работу включался переводчик по фамилии Шлетер, излагая на английском услышанную историю. Путешественник фиксировал сказанное, а через какое-то время отрывистая заметка по воле избирательности памяти и бурной фантазии преображалась в яркий, почти художественный текст. Прежде чем получившаяся рукопись становилась книгой, ее перечитывал редактор или издатель — а в довершении всего пришел я (человек другой эпохи, к тому же не носитель языка) и взялся переводить творчество Бьюэла на русский.

Неточностей, оговорок и прочего в тексте наверняка много, но главное, что не подделать, не исказить и не отнять, — это индивидуальный взгляд путешественника на историю России, ее настоящее и будущее, на судьбы ссыльных в Сибири, взаимоотношения между людьми. Книга Бьюэла субъективна, и в этом ее прелесть — она фиксирует взгляд образованного американца на события, происходящие в далекой Сибири в его эпоху.

А ведь он мог пойти на поводу у российских властей, которые недвусмысленно намекали, что стоит написать «правдивую» книгу, упирая на то, что «правдивой» она должна быть ровно настолько, чтобы не колебать официальный взгляд на проблему ссылки. Но упрямый Джеймс Бьюэл пошел иным путем — написал то, что считал нужным, получил отказ в публикации книги от разъяренных российских чиновников, которые ждали восторженный памфлет, а получили едкую критику.

Это ли не проявление упрямства, которое и позволило ему сделать книгу такой, какой я ее увидел сто тридцать лет спустя?

О, каторга! О, Бьюэл!