Вы здесь

Одиночество

Рассказ
Файл: Иконка пакета 02_markov_o.zip (48.46 КБ)

Жил по соседству дед. Колоритный, потомок каких-то украинских казаков. Себя он тоже причислял к казакам и в изрядном подпитии, которое иногда случалось, гордо выпячивая распахнутую грудь, буйно и клочковато взятую седым волосом, все вопрошал с визгливым прикриком: «А ти знаэшь, хто я такив?» И выдержав обязательную паузу, добавляющую весомость словам, уже срываясь и рявкая, сам же отвечал: «Казацюр-ра!» Разговаривал он громко, подглуховато, высоким сипящим голосом, и, несмотря на то что всю жизнь прожил в Центральной России, упорно налегал на родной украинский язык, правда, несколько обрусевший. Жил дед, как в сказке, со своею старухой, детей и внуков не водилось.

Соседями они оказались сложными и вскоре после моего с семьей переезда из города взялись за нас всерьез. Можно лишь строить догадки, за что дед с бабкой нас невзлюбили. Мы с женой на первых порах старались всем понравиться и держались, как нам казалось, очень дружелюбно, открыто, но вместе с тем не заискивающе. Может быть, это я неправильно повел себя, отказавшись выпить с дедом «за знакомство»? В ответ он сумрачно приподнял одну из бровей, седых и пучковатых, практически полностью заслоняющих спутанным навесом выпуклые бесцветные глаза, напоминавшие белесые пузыри на поверхности кипящей сильно кальцинированной воды. Я постарался объяснить причину своего нежелания, довольно убедительно, как мне показалось, соврав, что закодирован. Дед, видимо не поверив, весомо изрек, отделяя каждое слово: «Ну и хэр с табый!» И подволакивая левую, стоптанную набок калошу, унося с собой нестандартную, должно быть, в царские времена изготовленную бутыль с мутной, будто прибеленной молоком жидкостью и две граненые стопки, крепко зажатые меж толстых узловатых пальцев, удалился, пронзительно скрипнув утлой калиточкой, зачем-то проделанной в мой огород. «Казацюр-ра!» — спустя полтора часа разносилось ветром по округе со стороны ограды деда, видно все же нашедшего собутыльника.

Да, я соврал. Мне просто хотелось начать новую жизнь на новом месте, и спиртное было здесь лишним, поскольку с недавнего времени алкоголь стал казаться мне чуть ли не самым свирепым злом в человеческом обществе. На первый взгляд, моя отговорка была самой подходящей, говорить правду и вдаваться в подробности я не счел нужным. Может быть, и зря…

Напрашивалось и другое объяснение соседской агрессии в наш адрес: просто им скучно жилось до нашего появления. Всех других людей в округе они уже замучили настолько, что некоторым пришлось уехать, сменив место жительства на районы арктического Севера, таежной глуши и пустынь — чтобы не было уже вовсе никаких соседей, — а некоторым и умереть, чтобы избавиться от мучений. Тем же, кто дерзнул здесь жить дальше, ничего не оставалось, как смириться, проявляя древнее, трудно поддающееся пониманию, загадочное долготерпение русской души.

Основной целью переезда в деревню для нас с женой было желание улучшить и сохранить здоровье, свое и детей — двоих парней двенадцати и девяти лет от роду и еще только ожидавшейся дочки. Деревня эта и дом выбирались долго, тщательно и с пристрастием, по многим показателям. Искали недалеко от города: ведь работать мне приходилось на прежнем месте, да и сыновья учились в городской школе, как более качественной, а каждодневная езда на дальние расстояния в правила здоровой жизни не укладывалась. Мечталось о большом огороде на южном склоне, примыкающем к уютной чистой речке, который бы изобильно питал нас разнообразной и полезной зеленью и овощами. Дом, конечно, должен был соответствовать нашим избалованным городом представлениям: с удобствами не во дворе, с центральным отоплением, горячей и холодной водой и канализацией. Наличие приличных соседей также было не на последнем месте. И когда такой вариант нашелся, тем более по приемлемой цене, и на вопрос прежним хозяевам по поводу соседской приличности был дан подозрительно поспешный, но утвердительный ответ, восторгу нашему не было предела.

Первый тревожный звоночек прозвучал вскоре после нашего заселения. Было начало лета, мы с парнями в первые же теплые выходные состряпали небольшой курятник, внахлест зашитый ошкуренным горбылем, с пологим скатом шиферной крыши в сторону соседской границы. Дед, периодически мелькавший в своей ограде белой кепкой, скрывающей от солнца гладкий шарообразный череп, и кидавший в нашу сторону исподбровные взгляды, за все время строительства так и не подошел к нам и не заговорил. И в теплый светлый воскресный вечер присели мы втроем на сосновые чурбачки, оставшиеся от строительства, осматривая со стороны свое первое творение с удовольствием и долей гордости за себя, мужиков, соорудивших такую знатную хибарку.

Тут и появился дед, скрипнув коротко и жалобно, будто щенку на хвост наступили, своей калиткой, и молча, по-хозяйски, обошел строение, мягко шурша по свежим опилкам чуть поднимаемыми ногами, оставляя за собой темные борозды. Встал, упершись в нас навесами бровей, и медленно, нараспев, как чайник, который начинает закипать, высоко и раздраженно засипел:

— Ну и якого хэра вы тута зробылы?!

Мы, уже приготовившиеся к словам одобрения и распираемые гордостью, так и остолбенели, потеряв дар речи, и, хлопая глазами, недоуменно уставились на него.

— Ну, шо бельмы выкатылы? А-а? — все глубже входя в изобличительно-карающий образ и беря еще выше октавой, взвился дед.

— Не понял! А чего не так-то?! — выйдя из ступора и вставая, напористо загудел я, инстинктивно поняв, каким именно тоном нужно с ним разговаривать, и сразу переходя в наступление.

— Шо? А н-ну, пийдемо! — заверещал дед и поманил меня узловатым пальцем-крючком, отходя к забору, но не сдавая позиций. — Ну, подывысь! Ты нащо близко прылэпыв до мого сарайка? С крыши ж залывать будэ, колыв дождь!

— Ничего я не прилепил! Метр от границы отступил, все как полагается! По закону! — нашелся я, ощущая, как начинает вибрировать от волнения голос и по всему телу распространяется противная дрожь в предчувствии скандала, которые я страсть как не люблю.

— Пи закону-у? Ну, це ми подывымся, як пи закону! Моя бабка юрыст, шо б ти знал! Вона всэ разбэрэ! Завтре в сельсовет пийдемо! Там всэ дизнаемося! — уже немного спокойней пригрозил дед утомленным фальцетом.

— А вы сходите, сходите! Я тоже в законах грамотный. Не запугаете! Это ваши строения стоят как раз с нарушением — прямо на меже. А я все правильно сделал! — обретая почву под ногами, уверенно отпарировал я.

Дед, подавившись каким-то очередным едким замечанием, лишь пожевал губами редкозубого рта, в сердцах, розово блеснув лысиной в свете разгорающегося за речкой заката, сорвал с головы кепку, досадливо смял ее крепкой широкой ладонью, отмахнулся от меня, как от нечистой силы, и, прихрамывая, размашисто зашагал прочь, бубня себе под нос:

— Ну сусиды… Ну и суси-иды!..

Сыновья тут же побежали к матери, готовившей ужин, и наперебой рассказывали, как я одолел соседского деда.

— Да, видно, соседи нам попались не дай бог… Ты все же сделай желобок, чтобы вода на их сарай не лила. Зачем нам ругань, нам теперь с ними жить, — за ужином сказала жена.

— Да, вообще-то, я и сам бы сделал отлив… Чего было сразу в атаку кидаться? Похоже, дедок нам боевой достался… Ну ничего, завтра после работы приеду и сделаю. Да и пойду помирюсь…

Первый конфликт уладить получилось, сток дождевой воды с крыши я отрегулировал, хотя, как видно, бабуля — на самом деле никакой и не юрист, а в прошлом бухгалтер — в сельсовет по наши души ходила. Но там, давно зная ее страсть на всех жаловаться и со всеми судиться и не желая раздувать огонь очередной войны, посоветовали на первый раз нас простить, тем более нарушений в моих действиях не усматривалось. Это рассказала моей жене, когда она носила документы на прописку, паспортистка из администрации, а заодно предупредила, чтобы мы готовились к веселой жизни, и советовала по возможности не вступать со стариками в конфликт, хотя это еще никому не удавалось.

Жили соседи крепко, основательно. Дом их — высокий, кирпичный, с резными наличниками и ставнями, с фасада забранный, будто приготовившись к осаде, высокой кованой оградой с острыми зубцами и тяжелыми воротами, — был украшен табличкой с каллиграфической надписью: «Образцовая усадьба». Сквозь узорную ковку глазам открывались райские кущи из разнообразных цветов, собранных бабулей в гармоничные, пестрящие сочным разноцветьем композиции. Дед, несмотря на возраст еще осанистый, только с чуть присевшими плечами, всегда чисто одетый, в неизменной белой кепке в цвет могучих седых бровей, с важным и слегка надменным видом почти каждое утро выводил из гаража свою «двадцать четвертую» «Волгу» кофейного цвета, содержащуюся в недосягаемой чистоте и состоянии будто только с конвейера. Загружал в багажник ящички с рассадой, какие-то свертки и уезжал с бабкой куда-то надолго — видно, на рынок в город. Все остальное время они хлопотали по хозяйству: дед что-то чинил, строгал, выпиливал, жужжал наждаком; бабка бесконечно копошилась в огороде, то и дело привычным движением прибирая благородно, по-модному подкрашенные в каштан волосы, выпадавшие на лицо из-под платка.

Однажды ранним утром в субботу, когда городской люд еще крепко и трудно спит после рабочей недели и обязательного пятничного застолья, я с сыновьями, свежий и преисполненный энтузиазма, отправился на рыбалку, о которой мы долго и сладко грезили, еще когда собирались переезжать в деревню. Мы расположились на бережку напротив нашего огорода, в прогале между кряжистыми ивами, свесившими свои космы в кисельно-тугую, припеленутую пухлым одеялом тумана седую тихую воду. Противоположный берег, находящийся от нас самое большее в пятидесяти метрах, не был виден, и хотелось представлять, что перед нами бесконечный океан, веющий прохладной сыростью. Мы расставили стульчики, чутко насторожили удочки и впились с ожиданием в поплавки, яркими пятнами застывшие на мглисто-размытом фоне. Но не успели мы насладиться первой поклевкой, от которой замирает сердце и адреналиновым жаром обдает нутро, как наше семейное уединение нарушил другой сосед, что живет по правую руку от нас, — весь круглый, красномордый, хоть прикуривай, мужик лет пятидесяти. Он тихо подкрался, изрядно меня напугав, по-хозяйски притулился рядом, сказав, что еще с вечера здесь прикормил, и вытаращил сразу четыре удочки, отчего стало тесновато.

— Ромыч! — представился он, отыскав в рукаве и сграбастав мою успевшую озябнуть кисть своей толстой, мясистой, очень теплой рукой.

Ромыча этого мы еще ни разу не видели, так как последние два месяца он трудился вахтовиком где-то на севере, но общались с его женой. Видимо, он вчера прибыл и уже успел прикормить рыбу.

— Ну че, с новосельем, что ль? — шепнул он, доверительно нагнувшись ближе и обдав меня плотной чесночной волной, спасаясь от которой я инстинктивно отшатнулся.

— Павел. Кхе-кхе… Да вот, сбежали на лоно природы… Первый раз на рыбалку выбрались, — стараясь не шуметь и как будто оправдываясь, ответил я. — А здесь вообще клюет кто-нибудь?

— Рыбалка — это дело! Да здесь и окунь, и карась, и подлещик случается, плотвичка… Щас начнется, погоди…

Клев и вправду начался спустя каких-нибудь пять-семь минут. Первым обрыбился мой младший, выхватив на свет растопыренного ежом ерша, довольно крупного, по ершовым меркам. Ерш жадно съел целого червя и, не без труда снятый с крючка, отправился в белое пластмассовое ведро с водой, откуда злобно и обиженно поглядывал, притаившись у дна. А мы, все четверо уже, принялись таскать небольших полосатых окуньков, отложив разговоры на потом, и тишина вокруг нас тревожилась только короткими скупыми репликами вроде: «О!», «Секи как повело!», «Погоди, пусть зацепится», «Во какой!», «Дай червя» — и тому подобными.

Ромыч обещал, что скоро волна окуней схлынет и на смену им должны пойти подлещики, на которых он и рассчитывал, прикармливая с вечера. И правда, как только слева сквозь ивовые пряди стало пробиваться солнце, доедая оставшиеся клочки тумана, окуня как метлой вымели, а спустя еще несколько минут мой поплавок, вяло шевельнувшись, стал медленно приподниматься, будто его кто из-под воды выталкивал.

— Это лещ к червяку снизу подходит и начинает имать. Ты, Паха, потерпи, не суетись, пусть заглотит! — чесночно и жарко зашептал мне на ухо Ромыч.

Радости моей не было предела, когда лещ увесисто повис на удочке плоским и широким, серебристо играющим на солнце телом, не в пример предыдущим окуням значительным. Как потом оказалось, это был самый крупный экземпляр из пойманных нами в этот день. Сосед, видимо из зависти, заявил, что это подлещик, хотя я-то до сих пор считаю, что это был никакой не подлещик, а настоящий лещ.

Часа через полтора-два, когда клев, а вместе с ним и азарт понемногу сникли, Ромыч не без ехидства в голосе поинтересовался:

— Как тебе нравится наш бандеровец?

— Бандеровец? — будто не понимая, о ком это он, переспросил я, хотя все понял сразу и безошибочно.

— Ну, сосед твой, дедка Славка. Я его бандеровцем зову. Ох, злодей! Всем вокруг кровь свернул! — Ромыч зло оглянулся и поискал глазами по соседскому огороду. — Еще не выползли. А вообще… Дед, конечно, жуткий человек — как говорится, редиска! Но главный враг, по-любому, бабка. Это ж серый кардинал! Она только с виду божий одуванчик, на самом деле все интриги от нее. Она деда своего потихоньку ковыряет, настраивает, и тот, прокачанный уже, идет со всеми лаяться.

— И давно вы с ними тут живете-бедуете?

— Да как я с армии пришел, они уже здесь жили. Мы с отцом дом построили, я женился, сына родили… Сынок, Васька, в Москве щас. Сначала нормально все было, общались, даже в гости друг к дружке ходили, на праздники приглашали. Выпивали с дедом. У него историй знаешь сколько? Как начнет травить — все за животы держатся. Попивал я раньше, о-о-о, что ты! Бывало, неделями… Чуть семью не просрал. Теперь на зароке живу. Восемь лет уж… А, ну дак вот… С чего я начал-то? А! Ведь сын у них был, Юрка. Как его дед величал — Юрко.

— Сын? А что с ним стало-то?

— Снаркоманился. Лечили, но он опять сорвался… Из окна выпрыгнул, а может, помогли, не разберешь. Он моего года. Я его и не знал почти, он все в городе жил, здесь редко появлялся. Как говорили, родители его с детства лелеяли, потакали во всем — любили очень. Ну и вырос из сына свин… После похорон дед с бабкой и окрысились на весь мир. Начали кляузничать, изводить всех. На твоем месте, еще до последних хозяев, мужик с бабой жили, Кузнецовы. Хорошие люди, крепко жили, они здесь все и построили. Так наши-то злодеи им всю жизнь перепоганили. То гуси шумят — спать мешают, то собачка лает, то сорняки лезут на их огород, то забор шибко высокий поставили — затеняет, то пчелы покусали… Никого, блин, не кусают, а их заели! Ох и воевали, по судам таскали! Незаконные строения, говорят, у вас…

— Жуть! Тогда понятно, из-за чего у них башню-то снесло. А не пробовали с ними по-доброму, как-то поддержать их, что ли? Ведь серьезная беда…

— Дык всяко пробовали. Мы ж вроде бы в друзьях ходили, выпивали вместе… Так они и с нами поругались, как Кузнецовы съехали. Я КамАЗ свой напротив дома ставил. На КамАЗе работал. Так старики заявили, что выхлоп на них летит — дышать нечем, цветы вянут. Дед пришел, наорал. Я ему: мол, раньше-то ничего, не мешал выхлоп, да и далеко от вас. А он взбесился, ночью колеса проткнул… Щас не здороваемся даже. Ладно если б я выпивал — помирились бы как-нить, по-мужицки, а теперь никак. Гордыня…

— Дела… — осознав всю серьезность своего положения, вставил я.

— А второй его сосед, дед Ваня с пятнадцатого дома, он вообще им был родственник какой-то. Замордовали! Ну, тот ругаться не любил, молча все переживал. Хороший был старик. Сначала жену свою схоронил, бабу Нюсю, а потом и сам богу душу отдал. Отмучился… Щас там бухарики какие-то живут. Тем хоть трава не расти: пусть хоть Гитлер по соседству, хоть сам дьявол — на все плевать…

Солнце, сумевшее выбраться из косматой ивовой гривы высоко в лазурное, без единого облачка, небо, светило уже прямыми, почти отвесными лучами и незаметно, за разговором, довольно ощутимо накалило наши плотно одетые тела. Рыба, вовсе отказавшаяся клевать, уже не увлекала, и мои ребята, поистратив азарт, заметно заскучали. Мне тоже рыбачить расхотелось, и я поспешно — уж очень мечталось переодеться и сполоснуться в прохладном душе — начал собирать снасти. Сыновья давай спорить наперебой, кто понесет домой рыбу, которой в итоге наловилось почти ведро, и хвост моего леща гордо и внушительно торчал наружу.

— Ладно, сосед, пойдем мы. Жарко уже, да и рыба больше не ловится… Хоть ты, Ром, и испортил мне настроение своим рассказом, но все равно рад знакомству. Заходите с Надеждой в гости!

— Давайте. Не грусти шибко, может, найдешь с ними общий язык… Хотя никто еще, получается, не нашел. Твоих предшественников они тоже победили. Кхе…

Мы с улыбками пожали руки. Догоняя ребят, вдвоем несущих ведро с рыбой, я заметил в соседском огороде белую, солнечным зайцем мелькавшую кепочку. Взобравшись выше по плотно заросшей сочной травой огородной тропке, будто по мягкой ковровой дорожке, я увидел и всего деда целиком. У его ног ковырялась в открытом парнике скрюченная фигурка «серого кардинала» в платочке. Лицами они были обращены ко мне, и я поздоровался, взмахнув рукой и желая доброго дня. На что бабуля скрипуче крякнула: «Драсьте вам», а дед, не поднимая бровей, кивнул чуть видно кепкой, явно делая мне одолжение.

Дома, за чисткой улова вкратце пересказав супруге слова Романа и погоревав немного, я изготовился жить дальше, гадая, какую следующую каверзу устроят наши неугомонные соседи. Вопреки ожиданиям, лето прошло хоть и в напряжении, но без открытых боевых действий. Дедова калитка в наш огород не взвизгивала, мы лишь сдержанно здоровались издали. Я всегда первым привычно взмахивал рукой. Бабуля в ответ «драськала». А дед все так же, не вынимая понапрасну глаз из дремучих бровей, скупо чуть покачивал кепкой. Если соседи не копошились по хозяйству, то неизменно трогательно сидели рядышком на уютной лавочке под навесом двух скрепленных ветвями старых, давно не плодоносящих яблонь и, отдыхая от трудов, созерцали огород, упирающийся в извилистую синюю полосу речки, окаймленную пышно-зелеными ивовыми кудрями, и дальше — долгое пшеничное поле, плавно колыхающееся мирными желтыми волнами и ограниченное вдали синеющим лесом, которому уже не было ни конца ни края. И мы с женой уже стали успокаиваться, полагая, что страшные пророчества явно преувеличили беду, ведь соседи тоже люди, и, возможно, совсем не плохие, просто опустошенные глубоким личным горем.

В то первое лето нам всем было не до распрей: жена родила дочурку, и мы всецело погрузились в заботы, связанные с этим, а дед с бабкой увлеченно хлопотали по хозяйству, часто выезжали на рынок и к нашим персонам не проявляли ни малейшего интереса.

Но с первыми затяжными и неожиданно многоводными осенними дождями наш хрупкий мир вдруг снова вздрогнул.

В тот, дождливый с утра, день к обеду внезапно разъяснилось, и супруга, уставшая сушить белье дома, вывешивала его во дворе. Калитка в тот раз не скрипнула ужаленно, как обычно, а лишь печально и тонко пропела нарастяг. Дед вошел и стал в отдалении, будто соображая, с чего начать разговор.

— Здравствуй, дядя Слава, — приветствовала соседа моя жена подчеркнуто вежливым и веселым тоном, хотя в душе подозревала, что не просто так он пожаловал, и его насупленный вид это только подтверждал.

— Здравствуй, Татьяна… — начал дед и, запустив небольшую паузу, не решаясь начать, добавил несвязно: — Так що ж… Твово Павло нэма?

— Так на работе он, к вечеру будет. А что? Случилось чего?

— Та ни… Я потим зайду… — явно что-то утаив, ответил дед и, смешавшись, упятился назад.

Но только Татьяна вышла собирать белье, уже высохшее на свежем ветерке, как, будто бы случайно проходя мимо, с плохо наигранной внезапностью и какой-то натужной улыбкой из калитки выскрипнула бабуля, не иначе, караулившая в засидке, словно охотник, скрадывающий дичь.

— Ой! Танюша, как хорошо, что я тебя застала! Здравствуй! — подчеркнуто весело и слишком звонко, что само по себе не сулило ничего хорошего, поздоровалась она.

— Здравствуйте, теть Ларис! — подходя ближе и чуя недоброе, все же приветливо отозвалась Татьяна. — Что случилось?

— Да вот, гляди ж, — подзывая ее ближе к курятнику, бабка ткнула пальцем куда-то в землю. — Это что ж? Заливает нас с вашей крыши! Смотри вот, целая река уже, и все в наш огород бегит, а там и овраг скоро будет…

— Да какой овраг, вы что? Ну стекает вода по желобку, размыло немного. Да и в чем проблема, не пойму? Лишняя влага для огорода ведь неплохо! Да и сами же просили так сделать, чтоб на сарай ваш не попадало.

— Ой!.. Ой, не знаю, говорила я деду, не позволяй строить — будет заливать, и вот поди ж ты — заливает! А он: мол, как построили, так и снесут! И что ж щас делать? А? — явно накаляясь, все более высоким и недовольным тоном продолжала бухтеть старушка.

— А ваша крыша побольше нашей раза в три — ничего? Что, не стекает с нее? Ну конечно! Это, оказывается, наша крыша все затопила и размыла! Селевой поток просто какой-то! Да как вам не совестно! — ответно взвилась жена, воинственно подбоченившись и изготовившись дать отпор врагу.

На звук надвигающегося скандала, словно рыба на прикорм, подошел, не выдержав, дед, явно собираясь вставить что-то безапелляционное и сногсшибательное, но, упершись в барьер из наэлектризованного женским противостоянием воздуха, так и не решился приблизиться, разумно сохраняя свой пыл и аргументы для предстоящего мужского разговора.

Приехав домой, я сразу же был облит как из ушата свежими новостями о стычке с соседями, в результате которой женские половины противостоящих сторон, насмерть разругавшись и обменявшись проклятиями, пообещали никогда более не разговаривать и даже не здороваться.

Без аппетита отужинав, я поплелся устранять очередную причину конфликта, пока совсем не стемнело, втайне надеясь не встретиться ни с дедом, ни с бабкой, поскольку в тот трудный день ни чувства юмора, ни сил на препирания не осталось. Подойдя к месту, я обнаружил извилистое руслице недавнего ручейка, нырявшее под соседский забор, и решил выкопать небольшую отводную канавку, дабы уловить воды раздора. Увлекшись физическим трудом, изрядно меня взбодрившим, я не заметил, как со спины тихо, без скрипа калитки (видимо, смазал петли), подчалил сосед. А когда рядом в уже нахлынувших сумерках привиделись висящие в воздухе белые кепка с бровями, я чуть было не вскрикнул, до того это смахивало на привидение, и отнюдь не доброе.

— Чого ти боисся? Не зъим, — негромко пошутил дед, видимо сам не очень-то настроенный на военный лад.

— Вот, дядь Слав, устраняю! — тоже шутливым тоном ответил я.

— Тут цэ… наши баби пошумилы… Ну твоя и дала жару! Моя он таблэтки пье.

— Моя тоже до сих пор не отошла, трясется вся… Давай так. Сейчас я этот вопрос решу, но на будущее предлагаю без баб. Лучше мы с тобой все разногласия обсуждать будем. Идет? — Я протянул ему руку.

— Поддерживаю! — твердо и кратко подытожил старик и крепко, до щелчка стиснув мою ладонь, тихо удалился.

После затяжных дождей, сбивших желтую листву с деревьев и моментально превративших ее в грязно-коричневую подстилку, когда все земные обитатели уже были готовы к первым заморозкам и снегу, который наконец-то набело завалит всю грязь, наступили необыкновенные для этого времени года по своей теплоте и погожести дни. Солнце все отведенное ему время щедро ласкало землю, будто извиняясь за долгое отсутствие, компенсируя нехватку тепла, высветляло лица людей, надолго заряжая хорошим настроением, отодвигая предстоящие мрачные и холодные времена.

Эти великолепные две недели я провел дома, используя часть ежегодного отпуска. Буквально на второй же день отдыха у меня зачесались руки что-нибудь построить. В голове живо созрел проект беседки, просто умолявшей разместить ее возле плавного изгиба дорожки при выходе в огород с усадебной территории. Там в уютном окружении садовых деревьев просматривался свободный квадрат, с которого открывался прелестный вид на реку, поле, лес, сложенные в такой гармоничный пейзаж, что его хотелось впитывать без устали часами, весь целиком, не фокусируясь ни на чем отдельно.

Вспыхнув вдохновением, я взялся за дело. Привез пиломатериал, по очереди хватался за многочисленные инструменты и электроустройства, купленные мною при переезде в деревню и до сих пор томившиеся от вынужденного безделья. Бесконечно жужжа циркулярной пилой, электрорубанком, дрелью, весь в древесной стружке, с неизменным карандашом за левым ухом, я походил на сумасшедшего скульптора, творящего произведение всей своей жизни, ловя умильные и чуть снисходительные взгляды супруги, когда она по нескольку раз взывала и не могла дозваться меня на обед или ужин. А приходящие из школы мальчишки, забыв о заданных уроках и футболе со сверстниками, наперебой подавали мне инструменты, отрезки досок, гвозди, стараясь внести свой вклад в наш замечательный проект.

Очертания моего произведения уже не оставляли сомнений в том, что это именно беседка, а не что-то иное. Я возился с очередным элементом крыши, шатко балансируя на верхней ступени стремянки, как воробей на проводе, пытаясь одновременно держать по уровню балку и шуруповерт, метя одним из саморезов в цель. Вдруг я неловко пошатнулся и, будто зависнув в воздухе, в замедлившемся на миг течении времени, рухнул на землю, густо заваленную опилками и разнообразными обрезками, крепко ушибив левый бок, да вдобавок еще с гулким звуком был приложен по плечу низвергшейся вслед балкой. Разогнав немного искры в глазах, припомнив самые сочные и непечатные проклятия в адрес хлипкой стремянки, слишком тяжелой балки и вообще всего окружающего пространства, я сквозь пелену гнева и боли узрел соседского деда, стоящего поодаль метрах в десяти и с интересом, будто в цирке, наблюдающего за процессом. От красоты ли моего полета, от его стремительности ли, дед в удивлении вздел кверху брови, впервые, должно быть, за долгое время целиком выкатил белесые судачьи глаза и, явно забыв, зачем пришел, с трудом подавил улыбку и крякнул: «Однако!» — переходя в сконфуженное покашливание.

Оценив всю комичность ситуации, но не подав вида, я как можно больше насупил брови, встал, кряхтя и отряхивая поврежденные места, и вопросительно уставился на деда, предвкушая очередной склочный вопрос и внутренне беззастенчиво, чтобы было легче, сваливая на него вину за свое падение со стремянки. Он, почувствовав неуместность своего появления и, видимо, подозревая о моих мыслях, все же собрался с духом — ну не уходить же! — и издали начал:

— И чого ти таке робышь?

— Беседка будет, — кратко бросил я, потирая саднящее плечо.

— И нахэра ж воно тоби нужно?

— Значит, нужно. А что? Опять что-то не так? — пододвинул я его ближе к теме.

— И не так! Не так! Ось ти тута пиляэшь, стругаэшь, а в мэнэ телевизор ломаэться!

— Чего-о?! — не веря ушам и поражаясь нелепости придирки, не понимая, как причинно-следственно сопоставить эти вещи, вопросил я.

— А того! Сломаэшь мий телевизор, платыть будэшь! — вспузырившись глазами, сорвался на сиплый крик дед.

— Ну вы уж совсем… того! — постучал я себя по лбу кулаком. — Какой телевизор? При чем тут телевизор?!

— Во кажи минэ, ти специально включаэшь пылу свию, колыв ми с бабушкой дивимся «Суд идэ»?

— Чего? Смотрите вы свой «Суд», чем я вам помешал? Громко пилю, что ли? Так я не сумею тише. Ну вы нашли к чему придраться! Я не пойму, вам скучно без скандалов? — теряя остатки чувства юмора, начал напирать я.

— Телевизор прыгаить вэсь! Ничого нэ выдно, я тобы кажу!

— Помехи, что ли? От пилы и рубанка? Так это антенна у вас такая или экран на кабеле поврежден. От любого электродвигателя, работающего в округе, такие помехи будут. От вашего наждака разве таких помех нет?

— Нэту!

— А вы включите и посмотрите! Будут помехи. Как доктор говорю.

— Да пийшел ти!.. — Дед махнул на меня рукой и, раздосадованно сплюнув под ноги, повернулся и зашагал прочь, как всегда пришаркивая стоптанной левой калошей.

Мне вдруг стало жаль деда, настолько обиженно и как-то беспомощно он уходил. И хоть негодование еще не прошло, я поспешил остановить его:

— Дядь Слав!

Но он, не обращая на меня внимания, продолжал удаляться.

— Да погоди! Слушай! Ну чего обиделся-то? Во сколько ваш «Суд» идет? Давай хоть в это время не буду пилить!

Но он уже закрыл за собой калитку и скрылся в своем дворе.

Не сразу удалось успокоиться, еще бурлило негодование, ныли ушибы, и я мысленно ворчал, прибирая инструменты: «Вот ведь вредный какой! Нет чтобы по-нормальному подойти, сказать, что мешаю… Договорились бы. Суд у них идет! Понасмотрятся всякой дряни, потом ходят по судам, людям кровь сворачивают!» В тот день я больше не брался за стройку.

Отпуск кончился, а вместе с ним, как по расписанию, завершились и теплые ясные дни, вновь отдавая главенство унылой слякоти, цепеневшей по утрам морозной коркой. Но вскоре небеса вспухли снегом, быстро запеленавшим в чистое всю неприглядность человеческих деяний. Запуржили метели, сровняли бугры и ложбины, отправив мир в спокойный, уютный берложный сон. И речка, долго еще черневшая стылой водой, отмаялась — укутавшись теплее, заснула. Установились похожие друг на друга, как братья, дни. И при взгляде на природу глаз человеческий, не зацепляясь ни за что яркое, расслаблялся, отдыхал. Большая часть привычных деревенских забот отошла, и только утренняя расчистка двора и подъездной территории от снега бодрила тело.

Старики наши тоже будто отправились в спячку. Лишь иногда разгоняли тишину доносившиеся с их двора шаркающие звуки метлы, да призрачное голубоватое телевизионное мерцание за занавесками в сумерках выдавало наличие жизни. «Суд идет», — все всплывало в моей голове при взгляде на соседские окна.

Едва перевалив за середину, зима перестала восприниматься как нечто беспросветное, и в каждом восходе и закате, в каждом дуновении ветра уже угадывалось приближение весны. «Скоро зиме конец, цыган уж шубу продал», — вспоминались слова моей бабушки, умевшей сказать душевно и образно. Я с детства представлял себе зиму в виде большой лохматой белой шубы, которую снимает с себя черноволосый и черноглазый цыган с обязательным золотым кольцом в ухе, оставаясь в огненно-красной рубахе. И после этих слов я уже знал, что весна не за горами и совсем скоро на обочинах с солнечной стороны будет вытаивать хрустальная корка, которую так здорово рушить, и так вкусны будут поскрипывающие на зубах сосульки…

Зима сдала. Снег с наших с соседями огородов, обращенных склонами к югу, споро сошел, открыв черную, напитанную талой влагой землю, парившую на припеке. Лишь в теневых местах еще таили недоброе серые, лежалые, сильно просевшие сугробы, упрямо не желавшие сдаваться. Взбурлившая новой жизнью природа приобретала краски, рассыпалась многоголосьем птиц и томилась свежими, кружащими голову ароматами.

В тот солнечный день, выйдя в огород, я впервые с осени увидел соседей. В огороде было еще сыро и никаких дел не предстояло, и они, будто медведи, вышедшие из берлоги, просто стояли и жадно впитывали живое тепло и свет, щедро даримые солнцем. Мне сразу бросилась в глаза неестественная синеватая бледность, почти прозрачность осунувшегося лица бабули, смотревшейся на фоне крепкого, полнокровного деда отражением в мутной воде. И ее фигурка, будто вдвое уменьшившись, казалось, стоит на ногах только благодаря поддержке мужа. Я громко поздоровался, и бабуля, обернувшись ко мне и кивнув в ответ, расслабленно улыбнулась, как мне показалось, очень по-доброму. А дед так и остался стоять, глядя куда-то вдаль, полностью проигнорировав меня.

Через несколько дней, возвращаясь вечером с работы, я увидел скорую, стоявшую возле их дома. Подозревая неладное, подошел ближе — узнать, что случилось. Выходящий из ограды врач буднично ответил, что бабуля умерла.

В день похорон с утра стали приходить со всей деревни люди: соседи, бывшие сослуживцы — проститься, помолчать. Занимался солнечный весенний день, но напоенный отчего-то осенним запахом прелой листвы и увядания. Пришли и мы с супругой, по-соседски. Гроб с телом, абсолютно не похожим на бабулю при жизни, отчего в ее кончину до конца не верилось, стоял на двух табуретах посреди двора. Люди тихо подходили и скорбно молчали, думая, наверно, о том, что все не вечно и в конечном счете придет и их черед. Потом, полагая, что долг перед усопшей исполнен, они спешили к выходу, где собралась внушительная толпа, разбившаяся на кучки: ждали автобуса. В самой крайней слева кучке уже бойко покряхтывали и потирали руки, предвкушая стол и выпивку.

Подошла и наша очередь прощаться. Очутившись рядом с телом, я увидел деда, разбито и мешковато осевшего у изголовья гроба в окружении каких-то трех старушек с просветленными лицами и проплаканными до прозрачности глазами. Он смотрел на свою жену спокойно и задумчиво-отстраненно, будто не осознавая или не вполне осознавая потери. Когда подходили очередные провожающие, он удостаивал их взгляда и, казалось, был несколько удивлен тем, что пришло столько людей. Глянул он так и на нас, слегка кивнув, признавая.

Я вдруг примерил его положение на себя, и сердце, окунувшись в горячее, застонало, стиснулось: «Как же он дальше жить будет? Ведь совсем один…»

На кладбище мы не пошли, на поминки тоже. По возвращении домой я все старался чем-то занять руки и голову. Но из рук все валилось, а голова гудела от невеселых мыслей: «Поминки — что за идиотское мероприятие! Кому это нужно? Мертвому? Уж точно не ему! А живым? Если ушедший был дорог и любим, то не поможешь никакими пьянками. Но говорятся речи, наполняются бокалы, и нужно обязательно соблюсти многочисленные правила, обеспечить гостям разнообразное меню. А после похорон родные усопшего все равно остаются один на один с горем. Вот и дед Славка остался…»

В последующие дни я встречал соседа, куда-то уезжающего на своей машине или возвращающегося, всегда с деловым спокойным видом. И про себя думал: «Молодец, хорошо держится!»

Спустя неделю, когда окончательно прогрело землю и приспела огородная пора, мы всем семейством высыпали на свой участок и занялись его возделыванием, пусть неумело, но с большой охотой. Предыдущий огородный сезон прошел у нас, в связи с переездом, скомканно, с опозданием, а в этот раз мы решили подойти к делу со всей серьезностью и даже составили четкий план на большом листе бумаги, густо изрисовав его условными обозначениями. Согласно плану, ближняя к дому часть огорода отдавалась грядкам, еще в прошлом году обордюренным досками, куда сейчас бросила силы супруга с детьми. Далее на плане значилась пахотная часть, которой занялся я, гордо выведя, как коня под уздцы, мотокультиватор, еще ни разу не бывший в употреблении и нарядно сверкающий новыми, ярко окрашенными боками.

По черной земле в изящном беспорядке протянулись подсвеченные солнцем и колыхаемые воздухом паутинки, отчего привычно неподвижная твердь казалась живой, невесомой. Ее деловито измеряли шагами вороны в строгих фраках, ждущие взрытых червей, и криками своими будто подгоняли меня, торопили начать уже работу.

Рыхля землю, вспухающую от кружащихся фрез, под мерный рокот мотора я на время выпал из реальности, размазав взгляд под ногами, обдумывая какую-то длинную мысль, и чуть не уперся в деда, успевшего испугаться и отшатнуться в сторону.

— Ти чого не дивисься, мало не задавив! — хрипло бухнул он и откашлялся, прочищая дыхание.

— Ой! Дядь Слав! Прости, не заметил тебя, задумался! — всполошился я, воткнувшись в него не ожидающим ничего доброго взглядом.

— Слухай, Павло… — сказал он, придвинувшись и протягивая узловатую, очень крепкую, на ощупь просто каменную руку. — А тоби не трэба мий огород? Пахай, сади що хочешь, вин минэ без надобности… Це мия бабушка занималася… — Последние слова он выдавил с трудом и каким-то внутренним подсвистом.

— Да не знаю, дядь Слав… Мы такие огородники, что нам и своего-то много. Давай вспашу его, если хочешь, чтоб дурниной не зарастал.

— Ну, вспаши… Вспаши… — пробормотал дед совсем поникшим голосом, видимо от досады, что оказался бесполезным и он, и огород его, и вся его жизнь, внезапно так ощутимо подошедшая к финалу.

Он тут же сделался ниже, будто врос в землю сантиметров на двадцать, глубоко вобрал в себя взгляд, укрывшись бровями, повернулся и, просев плечами и все сильнее пришаркивая ногами, побрел к себе.

И вдруг меня пронзила мысль: как же быстро и безжалостно начинает людей пожирать время, как только ускользает смысл жизни, ее цель… Без смысла мы как без якоря, как без стержня… как без воздуха. Вот жил себе дед, не задумывался ни о каких смыслах и целей, наверно, не ставил. Все было легко, без заморочек: работа, дом, какие-то постоянные дела, а рядом всегда жена — его вторая половина, и были они единое целое. А теперь все сломалось, остался дед осиротевшей половиной… Или нужно опять становиться цельным, или помирать. Были бы дети, внуки — куда как лучше. А сейчас…

Отмахнувшись от мрачного, я ловко расправился со своим огородом и перевел «коня» на соседскую деляну. И пока я ее бороздил, дед сидел неподвижно, наблюдая со своей смотровой лавочки, явно любуясь процессом, как ходко и легко, будто по маслу, глубоко вонзая в пухлую, богатую землю ножи, идет культиватор. Закончив и его огород, я заглушил двигатель и остановился, плотно объятый густой тишиной и ядреным ароматом свежей пашни, глядел на плоды своего труда, на ворон, смешно, бочком перескакивающих с места на место, ловя червей и всяких личинок.

— Ну, пийды посиды, отдыхны, побалакаем, — окликнул меня сосед, подманивая с видом демона-искусителя к себе на лавочку, где рядом с ним был накрыт простенький натюрморт, состоящий из шкалика самогонки, двух граненых стограммовых стаканчиков, наполненных на две трети, ломтиков сала, лука и грубо наломанных дедовскими мощными ручищами кусков белого хлеба.

— Да я ж не пью, дядь Слав! — виновато улыбнувшись и не решаясь присесть, отстранился я.

— А я тоби вже налыв! Не виливати же? — выбросил он весомый, на его взгляд, аргумент. И технично дожал, почуяв мое смущение, прибавив:

— Давай бабушку мию помянемо.

И я, взятый в такой профессиональный оборот, уже не нашел, что на это возразить, и, сдавшись, покорно взялся за прибор.

В тот вечер я узнал, что дед всю жизнь проработал шофером. Услышал, как служил он в Нерчинске, в Читинской области, и ходил в самоволку. И как встретил свою будущую жену, самую видную девку в селе… Что десятилетним мальцом, живя на украинском хуторе, оказался под немцами и всю семью его, всех жителей хутора сожгли в амбаре. А они с бабушкой прятались в болоте и долго потом выходили к своим… Отец его, мобилизованный в армию в первые дни войны, дезертировал и примкнул к власовцам, а после войны долго маялся по лагерям и в итоге повесился, не получив прощения собственной матери и сына…

Все больше пьянея, дед становился веселее, развязней. Балагурил, сыпал на меня, будто из рога изобилия, смешными историями, крепко приправленными матюгами. Но со вкусом, не грязно. Лицо его расслаблялось, светлело, распуская глубокие слежавшиеся морщины. Тяжелые брови ползли вверх, открывая белесые, в наивной какой-то дымке, глаза. Говоря о прошлом с удивительной четкостью деталей, он будто оказывался там, заново проживая лучшие моменты своей личной истории. Пару раз принимался петь, но даже легкие по смыслу песни отчего-то вызывали у него спазмы в груди, и вскоре он сбивался, смолкал, глотая горький комок. Лицо мучительно морщилось, выдавливая из-под бровей слезы. Но, приняв очередную стопку, он быстро возвращался к веселому.

Вслед за дедом незаметно пьянел и я, хотя старался пить по чуть-чуть. Но даже в этом слегка затуманенном состоянии ясно видел дедову беззащитность перед обрушившимися на него обстоятельствами. Из его открытых глаз, из-под штор веселья, выглядывал страх. Несмотря на трудную, наполненную событиями жизнь, он, похоже, впервые оказался один на один с реальностью, так больно его придавившей. Это был край, самый край жизни, за которым дышала льдом неизвестность, уже изготовившаяся к последнему, разящему удару.

Наутро в тяжелой моей голове туго и надоедливо катались по кругу мысли: «Отчего же так выходит, что мы вдруг оказываемся не готовы к завершению жизни? Почему это всегда застает нас врасплох? А можно ли вообще быть к этому готовым?..» Настойчиво вертя в уме трудную эту тему, я ставил себя на место деда и тяжко нащупывал рецепт. И он пришел, неожиданно и грубо. Выходило, что только глубоко осознанная жизнь не приведет к такому печальному финалу. Беспечность и поверхностность, зацикленность на мелких житейских моментах, на бесконечной добыче материальных благ, без оглядки на небо, без взгляда в себя, без вложения себя во что-то, в кого-то — все это приводит к быстрому и бестолковому расходу жизни и к неминуемому одиночеству, в самом скверном его понимании…

Дед умер через неделю. Я обнаружил его сидящим на любимой скамье, на своем месте, справа, будто рядом с ним сидела не видимая никем из живущих старушка, его жена. Он слегка сполз вниз, точно спал, чуть запрокинув голову в неизменной белой кепке, с полуоткрытым ртом и запавшими щеками. И только бумажная бледность лица выдавала, что ему уже никогда не проснуться.

100-летие «Сибирских огней»