Вы здесь

Одиссея капитана Влада

Повесть-пунктир
Файл: Иконка пакета 01_klimenko_odissea.zip (87.66 КБ)
Владимир КЛИМЕНКО


Одиссея капитана Влада
Повесть-пунктир


Афгано-таджикская граница. 2000 г.

Может, об этом глупо думать, но вспомнилась «Рюмочная» на Бармалеевой улице в Ленинграде, в двух шагах от Большого проспекта. Водку там наливали действительно в пятидесятиграммовые рюмки, а не в стаканы. И к каждой рюмке полагалась закуска. Обычно — ломтик хлеба с селедкой и лучком кольцами. Но как это было давно!
Я посмотрел на серое небо сквозь сухие стебли камыша, потом прямо перед собой на мутную воду Пянджа. Воды сколько угодно, но лучше не пить — зараза.
Меня гнали, как зверя, а я, как зверь, путал следы и прятался, пока не выполз к самой реке. До противоположного берега метров двести, но они кажутся непреодолимыми.
Далеко сзади раздался короткий кашель автоматной очереди. Стреляют, конечно, наугад, но если начнут прочесывать берег, придется туго.
Я хотел и одновременно боялся, что преследователи выйдут прямо на меня. Возможно, лучше дождаться темноты. Но и тогда неизвестно, удастся ли невредимым достичь противоположного берега. Это все же граница. Ночью вряд ли кто будет разбираться — свои плывут или чужие. Всадят сгоряча пулю, объявят, что диверсант. А вот если меня сейчас начнут со стороны Афгана прижимать огнем, то погранцы поймут, что к ним прорывается кто-то из своих, и прикроют, пока я буду барахтаться в реке.
Все тело болело от усталости. Двое суток прошли на ногах, я не просто шел, а бежал, когда же убедился, что за мной снарядили погоню, то бежал, прячась, выбирая самый неудобный и поэтому наиболее безопасный путь. К тому же сказалось долгое сидение в зиндане — тело растренировано, мышцы скованы.
Одиночные выстрелы раздались ближе. Видно, почуяли, гады, где прячусь. Теперь идут по камышу, не торопясь, да и опасаются засады. Это правильно. Я подтянул поближе «калаш», который до этого держал в руках, а потом положил на сухие стебли. Еще и гранаты имеются.
А-а, была не была!
Камыш предательски зашуршал, под ногами зачавкала тина. Течение за камышами хотя и несильное, но снесет, пожалуй, прямо к повороту.
И тут же то ли прицельная, то ли шальная пуля ударила справа чуть выше ключицы и отбросила вбок. В первое мгновение я не почувствовал боли, но тут же перед глазами все поплыло и мир растворился в серой мути.


Афганистан. 1986 г.

Свежему человеку здесь трудно сразу разобраться, где проходит линия фронта. По заверению высокого начальства и прессы, и войны настоящей здесь нет. Хотя все знают — это война.
Когда эта заварушка еще только начиналась, я учился в Н-ском высшем командном. Многие ребята по окончанию сразу рапорты написали, чтобы на войну. Ну а я получил распределение, как положено. Вперед не рвался, понимал, что умею пока маловато. У меня ведь какая специальность была — политчасть. По временам Отечественной войны — политрук значит. Меня в шутку знакомые ребята на гражданке иначе как поллитруком и не звали. Но на это я не обижался. Мне другое важно было: чтобы бойцы уважали, не смотрели как на лишнее начальство, которое, вроде, и при деле, а в действительности дополнительная головная боль. Так что рапорт я подал, но другой. И попал в «учебку», в ВДВ. К тому же и время к этому располагало. Идеологическая машина начала давать сбои. Меня зачислили и благословили поддерживать интернациональный дух среди десантников. Два года спустя я оказался в Афганистане.
Здесь о моих прежних, полученных в политучилище навыках забыли быстро. Ощущалась нехватка в боевых командирах, и я стал ротным.
К концу моей двухгодичной командировки я уже был опытным бойцом. За недавнюю операцию меня представили к ордену Красного Знамени, светила очередная звездочка. Мотострелковый полк, которому была придана моя рота, стоял недалеко от Хоста. И в то утро мы собирались с ребятами смотаться в город на рынок.
— Влад! — окрикнул меня Павлик Гущин, когда я после завтрака шел в свою палатку. — А двухкассетники там есть?
Павлик служил в Афгане первый месяц, слышал о местных рынках много, там при желании можно купить хоть черта с рогами, были бы деньги. Кстати, меня все называют только Влад. Я еще в средней школе понял, что все Владиславы, Святославы, Вячеславы и прочие Славы, обречены на усредненное имя, которое мне не очень нравилось. Не хотелось быть и Владиком — не имя, а манная каша. И я настоял на имени Влад. Коротко и весомо.
— Там все есть, — ответил я. — Главное какую-нибудь туфту не купить. Всобачат за милую душу, так что советуйся.
В Союзе с бытовой техникой было туго. Поэтому многие просились в Афганистан не только за славой и скорым продвижением по службе, но и для того, чтобы прибарахлиться. Денег, правда, не всегда хватало, но тут уже каждый изворачивался, как мог. Везли с собой всякую дрянь для обмена, приторговывали солдатским шмутьем. Мне это не очень нравилось, сам я к модным вещам всегда был почти равнодушен. Ну купил пару фирменных джинсов, зачем же еще, сразу все на себя не наденешь.
А Павлик прямо весь трясся от возбуждения. Он привез из Союза сотни две баксов и теперь немедленно хотел их потратить.
— Я тоже с вами поеду, — на самом деле ехать мне не хотелось, но не отпускать же желторотых одних. — Сейчас придет машина из штаба, вместе смотаемся.
— Заметано! — обрадовался Павлик и пошлепал по плацу, поднимая сапогами пыль.
Я посмотрел ему в спину, отметил, что он еще совсем мальчишка, хотя и старается выглядеть солиднее. Ну да солидность — дело наживное, она приходит вместе с опытом. А опыт здесь, если не окапываться в тылу, приходит быстро. Только некоторым не помогает и это.
Помню Шурика Вельского, задумчивого старшего лейтенанта, прибывшего по рапорту из Клайпеды. Мог бы сидеть там в своем гарнизоне безвылазно еще лет пять. Но попросился на передовую. Говорил: какой же я офицер, зачем учился, чтобы отсиживаться в глубинке, когда идет война. Его убили сразу, в первом же бою, а вернее и не бою вовсе, а просто при рядовой проверке вполне мирного до этого кишлака. Снайпер снял его, выделив из всего отряда как офицера. Больше не погиб никто. И снайпера не нашли. Попробуй докажи потом — мирный это житель или «дух».
Помню Борьку Синеглазого. У него была такая фамилия — Синеглазый. И глаза у него были под фамилию — синие-синие. Он очень мечтал получить орден. «Орденок бы мне», — часто повторял он. Мы жили в одной палатке, и он с этим орденом прямо достал меня. Так что в один прекрасный вечер я заорал: «Пошел ты со своим орденом! На кой ляд он тебе сдался!». А он: «Как же с войны и без ордена? Что девчата скажут?» Не знаю, что сказали девчата, но орден он получил. Посмертно. Купил на рынке термос. А тот не греет, не холодит. Полез развинчивать. Тут и рвануло. Под донышком оказалась пластиковая взрывчатка. Меня в этот момент в палатке не было. А то бы… И Борьку отправили в родной Иркутск грузом «200».
Помню Валентина Николаевича Пастухова, спокойного, никогда не суетящегося капитана. О нем я слышал еще в «учебке». Он там преподавал когда-то, а потом поехал в Афган. Колонну бензовозов, которую он сопровождал, сожгли в ущелье. Спасся тогда один водитель-мальчишка. Уцелел чудом. Он только-только и служить-то начал. А Валентин Николаевич — опытный офицер, на счету которого было с десяток боевых операций, погиб. Сгорел, как свечка. Даже опознать его потом толком не смогли. Так и не знаем до сих пор, кого провожали в последний путь.
Помню…
Но что-то я уж очень сильно ударился в воспоминания. Мне же с ребятами на рынок ехать надо!
И день потек, как обычно.
Стоял апрель. Для этого времени года было очень сухо. Днем припекало по-летнему, ночью температура резко падала. Наш полк не трогали уже почти месяц. Хотя в любую минуту мог прийти приказ выступать, по всему было видно, что сидеть нам еще здесь придется по крайней мере столько же. Меня это вполне устраивало, крови я не жаждал, да и молодых солдат было жалко. Все свободное время у меня уходило на их обучение. Слава богу, и сержант у меня был — зверь. Здоровый такой хохол Загорулько с кулаками размером с местные дыни. Его даже «деды» боялись до судорог. Для поддержания дисциплины — человек незаменимый. Моя рота десантников среди мотострелков смотрелся очень хорошо. Нам в основном и поручали операции по разведке или сопровождение особо важных грузов. Но в тот апрель почти две трети хорошо обученных и обстрелянных бойцов заменили. Прибыл молодняк. Ребята попадались разные. То, что некоторые успешно разбивали о голову кирпичи, ни о чем не говорило. В бою главное не это.
Пока стрелки резались в волейбол, Загорулько вывел наших орлов на очередную пробежку. Потом предстояло в который раз отрабатывать короткий бой и длительную оборону — с перебежками, падениями на острые камни, раздирающие локти до крови, прикрытием окапывающихся. Я знал, что бойцы проклинают меня за эту постоянную муштру, даже кличку дали Унтер. Ну и пусть. Потом поймут, когда дойдет до настоящего дела, что был прав. Поймут, когда останутся живыми.
Не только бойцы, но и большинство офицеров считали, что я перегибаю палку. Ребятам, мол, отдых нужен. А на мой взгляд, им нужно было добрать то, чего не дала им «учебка», и по возможности целыми вернуться домой. Ведь большинство из вновь прибывших до этого и из автомата-то стреляли пять-шесть раз, не больше.
Послышался рев вертолетных турбин, и я невольно задрал голову. Совсем низко над лагерем прошла двойка «бортов» и унеслась в сторону гор. То ли там идет бой и «борта» вызвали для подкрепления, то ли ушли на свободную охоту. Сейчас пойдут вдоль ущелья, выискивая одиночные цели или скопление духов. Тогда можно будет услышать хлопки «нурсов» или злой кашель крупнокалиберных пулеметов. Но пока тихо, горы стоят, расцвеченные солнцем в песочные, а в тени — темно-синие тона. Голые, чужие вершины, безжизненные на первый взгляд.
Как там поется в песне? Лучше гор могут быть только горы… Какие угодно, но только не эти. Сколько ребят полегло на этих склонах, вспоминать страшно.
До города ехали около часа. Я настоял на том, чтобы нас сопровождал бэтээр. Поэтому ползли медленно, глотая пыль из-под «брони», зато надежно. Вдоль дороги, а иногда прямо посередине зияли воронки от снарядов, мелькали остовы сгоревшей техники. Навстречу и по движению попадались бредущие бородатые мужчины, иногда вместе с женщинами, закутанными с головы до ног в темные одежды. Глазами лучше не встречаться: каждый взгляд — выстрел. Местные тащили мешки, наплечные сумки со своими скудными пожитками. Шли, мелко перебирая копытцами, серые ишаки — здешние горные вездеходы.
На душе было тревожно. Мне почему-то в этот день с утра было неспокойно, я перебирал в памяти все возможные с моей стороны упущения, но поводов для тревоги не находил. На рынок ехать не хотелось, я вспомнил, что по связи с неделю назад пришло сообщение о взрыве на рынке Кабула, там тогда погибло шесть наших солдат и два офицера, но в то же время понимал, что говорить об этом Павлику бесполезно. Он сидел рядом, норовил до пояса высунуться из окна «уазика» и даже что-то кричал местным бородачам, полностью уверенный, что они видят в нем солдата-освободителя. Докричался до того, что грязный, словно вываленный в золе, мальчишка, похожий на беспризорника, метко плюнул и залепил ему новенький погон зеленой соплей. Тогда Павлик стал требовать, чтобы машину остановили. Я молча прижал его к сиденью и приказал водителю прибавить газ.
Соплю оттерли, я дал Павлику глотнуть из фляжки настоящего шотландского виски, и тот на какое-то время успокоился.
По мере движения вперед городок медленно поднимался над равниной и казался скоплением глиняных кубиков. Лишь приземистая мечеть радовала глаз гладкой полусферой купола. Впрочем, я погорячился, сказав «радовала», век бы ее не видеть.
Мы въехали на площадь. От бэтээра вначале народ шарахнулся, как стадо овец, когда в отару врезается волк, но через десять минут рынок уже жил привычной суматошной жизнью. Я взял Павлика за руку, как маленького, и повел к знакомому торговцу всевозможным ширпотребом Юсуфу. Автоматчики остались охранять «уазик» и бэтээр.
Юсуф сидел на корточках перед своей лавкой и курил. Он походил на зэка не только своей худобой, но и взглядом — острым, все примечающим взглядом карманника. Лицо в отличие от многих местных брил, да и то сказать — борода у него росла плохо. Зато одевался Юсуф получше своих соплеменников и, подозреваю, мылся почаще. По крайней мере от него не несло псиной, и водку, если покупали на разлив, наливал в относительно чистые стаканы.
— Старшой, — вместо приветствия сказал Юсуф, увидев меня, он неплохо говорил по-русски. — Завтра будет дождь.
Разговор о погоде служил здесь началом любого разговора, и мы обсудили возможный дождь, возможное похолодание и возможный снос переправы, если этот возможный дождь будет слишком сильным. Затем Юсуф поднялся с корточек и ввел нас в комнату, служившую в его доме магазином. Чего здесь только не было!
По тем временам эту комнату можно было сравнить с пещерой Аладдина. По нынешним — с грязной конурой. Но Павлик от изобилия товаров немного ошалел. Он возбуждено тыкал пальцем то в лежащие стопкой джинсы, то в новенький музыкальный центр, то в маленький переносной телевизор, повторяя только одно слово: «Сколько?»
Юсуф смеялся, я видел это, хотя лицо его оставалось непроницаемо серьезным, растопыривал пальцы, тряс тряпьем и щелкал клавишами. Я обреченно махнул рукой и тут же Юсуф выставил бутылку «Особой пшеничной» с этикеткой, какую можно тогда было встретить только в валютных магазинах, и припечатал к столу банку красной икры.
— Пей, ешь, — говорил он. — За водку платить не надо!
Когда я увел Павлика из лавки, тот шел, покачиваясь, но крепко прижимая к груди пакет с фирменным джинсовым костюмом. В другой руке он нес заветный двухкассетник.
— Приходи всегда, — напутствовал его Юсуф. — У меня без обмана. Хочешь видик, хочешь девочку, все будет путем.
— А что, можно и девочку? — встрепенулся Павлик.
— Пошли, пошли отсюда, — тащил я его от лавки соблазнов. — Только девочки тебе не хватало. Через месяц поедешь в Союз лечиться. Перед подругой, которая дома осталась, не стыдно?
Но Павлик уехал в Союз раньше, только я тогда об этом не знал.
До вечера день прошел в обычном режиме. Единственным разнообразием стал приезд журналистов. Но это развлечение было не для меня. Кое-что писать тогда о боевых действиях наших частей в Афганистане стало дозволено, и тонкий ручеек представителей начавшей становиться демократической прессы потянулся на юг, как тогда говорили — в «горячие точки». Я же эту войну «точкой» не считал, дозировать информацию не собирался, и чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего с трудом отбоярился от нахальной девицы в очках. Сопровождающий девицу фотокорр попытался пару раз щелкнуть своим новеньким «Никоном», но я выразительно, так чтобы никто не видел, дал отмашку рукой. И фотокорр понял, стушевался, зачехлил «Никон» и отбыл в сторону штабной палатки снимать высшее начальство, а заодно и хватить стопарик с щедро накрытого по такому случаю стола.
Журналисты остались ночевать в расположении полка. За мной ближе к вечеру забегали ребята, звали принять участие в банкете. Старший лейтенант Муртазаев, из наших узбеков, хвастался, что обязательно «снимет» щуплую москвичку из каких-то «Новостей», он, мол, с ней уже договорился провести ночь в обмен на трепотню о захватывающих эпизодах военной жизни, но я никуда не пошел.
У моей роты — мы стояли в некотором отдалении от основных сил полка — под охраной находились два заправленных под завязку бензовоза, перегонять их вплотную к палаткам было неразумно, и я еще раз перед сном обошел посты, сказал, чтобы Загорулько разбудил меня в пять утра, посмотрел в одиночестве по «видику», как Рембо крушит врагов во Вьетнаме, и лег спать. Перед этим покурил еще на плацу под апрельским холодным небом и видел, как где-то на северо-западе полыхают зарницы и оттуда доносятся слабые громовые раскаты. Похоже, Юсуф был прав — будет дождь. Никто тогда, кроме высшего, конечно, начальства, не знал, что вот-вот начнется Хостская операция.
Проснулся я от какого-то звериного вопля и даже не сразу понял, в чем дело. Через секунду до меня дошло, что орет Загорулько, кроет в мать-перемать. А еще через секунду в палатку ввалился он сам: рот перекошен, на шее вздулась синяя вена толщиной с палец, рожа красная. Я автоматически посмотрел на часы — 4.25 — до назначенного времени еще полчаса. Почему-то об этом мелькнула первая мысль, а потом понеслось. Загорулько ревел и тыкал кулачищем куда-то в сторону, мычал, как пьяный — обкурился, что ли? — но тут до меня дошло. Дошло до меня, что случилось нечто из ряда вон… По стенам палатки метались багровые тени, отчетливо слышался рев пламени. Я оттолкнул от входа Загорулько и выскочил наружу.
Бензовозы горели. В детстве как-то мне довелось видеть ночной пожар в деревне. Тогда загорелись сухие громадные стога сена. Говорили, что от грозы. Было очень похоже, но страшнее. Бойцы, поднятые в ружье, метались по плацу, кто-то бежал к бензовозам, кто-то от них. И я заорал не хуже Загорулько.
Минут через пятнадцать определились. Бензовозы спасать я запретил, все равно без толку. Не ведрами же их заливать. Атаки за диверсией не последовало, и я выстроил роту. Когда на место происшествия прибыл полупьяный майор Вентюхов, картина происшедшего была для меня уже ясна.
Километрах в трех от нас находился кишлак, маленький, полуразрушенный. Большая часть жителей из него ушла еще в прошлом году, когда мы тут бодались с душманами, пытаясь взять под окончательный контроль дорогу к горам. Я бывал в нем неоднократно и вроде бы договорился с местными стариками, что их люди нас не трогают, а мы не будем лишний раз беспокоить их. Но гладко было на бумаге…
Едва прибыл Вентюхов, как бензовозы рванули. Ахнуло так, что пламя раскатилось ковровым напалмом почти до палаток. Вентюхов присел от неожиданности, потом оправился, убедился, что в остальном все спокойно, стрельбы нет, и устроил мне форменный разнос.
— В то время как!.. — орал он. — Вся страна!..— продолжал он, воодушевляясь. — Не жалея сил!.. Разгильдяй!..
А под конец уже спокойным и трезвым голосом добавил:
— Придержу я твою награду, Башнин. Видать, пока не достоин.
И отбыл.
Мне же отбывать было некуда.
Горело долго. Я ожидал прибытия более высокого начальства, чем Вентюхов, для дальнейшей разборки. Но больше никто не приехал. Похоже, майор доложил все как надо, обычная, мол, диверсия, «духов» вблизи не наблюдается, так что и по рации не побеспокоил никто. А то, что у бензовоза стоял пост, и еще один в окопчике между кишлаком и частью, и теперь этих ребят — ни Семужного, ни Санина, на Караметкулова — сейчас рядом нет, никого не обеспокоило.
Я приказал обойти горящие бензовозы Загорулько с двумя рядовыми и проверить дальний пост. Они вернулись минут через сорок. Сержант тащил на себе тело Караметкулова. Его убили ножом, умело всадив клинок под лопатку, так что и крови почти не было. Его напарник — Санин — тоже был убит, но его оставили пока на месте, чтобы вернуться с подкреплением. «Духов», по словам, Загорулько, нигде не видно, но чем черт не шутит. Я послал туда еще трех человек. Больше всего почему-то боялся, что нагрянут корреспонденты. Но тогда настоящих боевых журналистов еще не было, а эти столичные штучки надрались вдрызг, так что их было хоть пушкой буди.
Бензовозы догорели к утру. К утру и стало возможным подойти ближе. Рядом с остовами «КамАЗов» лежал жутко обгоревший труп Семужного. А еще через двадцать минут раздался крик со стороны офицерской палатки Павлика Гущина, она стояла крайней. Только кричал не Павлик. Его нашли на раскладушке с перерезанным горлом.
Помню удивленное выражение, застывшее на залитом кровью лице Гущина. Он словно пытался что-то сказать перед смертью. Глаза открыты и устремлены в потолок палатки, а на самом деле куда-то выше. К богу, наверное. Рядом стоял невыключенный магнитофон с остановившейся кассетой.
Мне повоевать уже довелось, но до откровенного душегубства дело не доходило. Да и в голову все годы вбивали: воевать нужно по правилам, уважать противника. И тут у меня эту дурь вышибло окончательно, словно пробки перегорели.
Вновь построил роту, поставил задачу, и мы выступили. Никаких зажигательных речей говорить не пришлось. У всех, казалось, помутился рассудок и у меня в первую очередь. Тогда я этого не понимал. Понял позже.
Сомнений в том, откуда пришли «духи», не возникало. Вряд ли они были залетными. Слишком хорошо знали куда идут и зачем. Но по-своему, по-азиатски, не рассчитали, что за эту вроде бы по военным меркам несильную «шалость» ответить придется по высшей мере.
Запрашивать разрешение на карательную операцию я ни у кого не стал. Перебьются. Могли бы по крайней мере оперативно отреагировать еще ночью, а не водку пьянствовать. Было жалко ребят, погибших ни за что, убитых не в бою, а из-за угла, что становилось нормой для этой войнушки.
О полном боекомплекте напоминать тоже не было надобности. Загорулько вымуштровал бойцов, как полагается. Большинство даже успело переобуться в кроссовки, более удобные при сухой погоде, но не предусмотренные никаким уставом.
Проще всего было этим ранним утром, скрытно подойдя к кишлаку, забросать саманные дома гранатами и добить тех, кто остался в живых, ворвавшись в развалины. Но хотелось обойтись без лишнего шума, и я приказал взять кишлак в штыки.
Разделились на три отряда. Один повел я, второй — лейтенант Ловчев, мой заместитель, справный парнишка, служивший недавно, но уже обстрелянный, третий — Загорулько.
Над домами уже поднимались дымы, было видно, что во дворах ходят женщины, растапливая тандыры. Но дневная жизнь в кишлаке еще только начиналась, вряд ли бандиты из местных ожидали, что ответ на диверсию будет столь стремительным.
Убедившись, что все отряды заняли намеченные позиции, и дождавшись назначенной минуты, я повел своих ребят к домам.
Тренировки не прошли даром. Мои бойцы в минуту перемахнули через ближайший дувал, это я еще успел отметить, а дальше все завертелось, как в калейдоскопе. Я спрыгнул во внутренний двор одним из первых, сжимая в руке десантный нож, и, не тратя время на оценку обстановки, рванулся в дом. Дверь, выбитая ударом ноги, отлетела с сухим слабым треском. В полутьме комнаты глаза сами нашли низкий широкий топчан с грудой одеял. Выпутываясь из тряпок, мне навстречу поднимался заросший до ушей бородач в рваной армейской майке. Я ударил его ножом так, как учили, коротко, без замаха, и еще, помню, удивился, насколько легко клинок вошел между ребрами по самую рукоятку. Бородач захрипел, попытался оттолкнуть меня, но тут же обмяк. Не теряя больше времени на то, чтобы убедиться, жив он или нет, я шагнул на женскую половину.
Там уже стоял Слава Тихомиров по кличке Тихий, тоже из новичков. Он прибыл в Афган из «учебки» вместе со своим другом Семужным. Были они до этой ночи не разлей вода. Когда Слава увидел обгоревший труп Семужного, то заплакал, как ребенок, и ушел от бензовозов, не оглядываясь. Сейчас он стоял, изогнувшись, словно зверь перед броском, сжимая в правой руке нож, а в левой — гранату. В углу комнаты, сбившись в кучу, сверкали глазами трое полуголых ребятишек и молодая женщина, очевидно, их мать, в зеленом головном покрывале и бордовой хламиде. Взять их тогда в ножи показалось для меня невозможным, не привык еще. Я оттолкнул Тихомирова в сторону, рявкнул, чтобы бежал на улицу, отпрыгнул к выходу сам и бросил в угол гранату.
Этот первый взрыв словно послужил детонатором. Хлопки гранат послышались со всех сторон. Раздались первые вопли, заметались по дворам еще уцелевшие в резне люди.
Рукопашный бой длился минут десять. Мужчины, надо отдать им должное, сопротивлялись, если была такая возможность, отчаянно. Даже успели выстрелить несколько раз и ранить двоих наших. Но бойцы ожесточились настолько, что как будто не чувствовали боли, не замечали наставленного в грудь ствола и метались по кишлаку, как демоны, сея вокруг себя смерть.
Последнего старика я убил голыми руками. Он ковылял по улице, успев выбраться из дома, в котором уже никого не оставалось живых. Старик попался мне навстречу, когда я собирался дать отбой. Высокий, сухой, как шест, белой бородой напоминавший сказочного Хоттабыча. Я ударил его ладонью в горло, не соизмеряя силы удара. Бородатая голова запрокинулась, как крышка кувшина, и старик рухнул к моим ногам грудой тряпья.
Все!
Мы стояли посередине окутанного дымами кишлака, как ахейцы посреди разрушенной Трои, но героями себя не чувствовали.
У меня хватило ума продолжить инсценировку боя. Немедленно по рации вызвал «борта». Я кричал, что только что совершена атака на бензовозы, «духи» отошли и окопались в кишлаке. Мы ведем бой.
На мое счастье меня услышали. Случалось, что и во время настоящего боя, когда надежда оставалась только на «воздух», вертолеты прилетали слишком поздно или не прилетали вообще. А тут ответили сразу, велели ждать поддержку и не лезть на рожон.
Солнце расплавленным золотом скатывалось с вершин гор вниз, в долину, заливая все пространство нестерпимым для глаз блеском. Мы вышли из кишлака и вновь рассредоточились. Я приказал вести автоматный огонь по пустым уже домам, иногда для достоверности мы взрывали гранаты. И двойка «бортов» пришла с юга.
Хищные, полосатые, как осы, МИ-24, «горбатые», прошли низко над нами, развернулись и дали залп из «нурсов». Потом еще один. Затем разошлись в разные стороны и по очереди пропахали глиняные дома из крупнокалиберных пулеметов. От кишлака остались одни развалины.
Я поблагодарил летунов за поддержку, сказал, что дальше мы справимся сами, и «борта» так же стремительно, как появились, исчезли в направлении солнца, словно растворились в воздухе.
Отбой!
Мы не стали даже проверять, остался ли кто в живых. Ясно было, что в деревне не уцелели даже мыши.
На полпути обратно нас встретил вентюховский «уазик». Майор был бледен и трезв. На этот раз он даже орать не стал. Молча хлопнул ладонью по сиденью, я покорно полез в машину. В голове звенело, во рту было сухо. Вентюхов внимательно посмотрел на меня, вздохнул и протянул фляжку с водкой. Я выпил сразу почти половину, как простую воду.
Рассказывать правду я никому не стал. Да ее никто особо и не допытывался. Для порядка потягали на допросы особисты. Я твердил одно: была диверсия, принял бой, преследовал противника, нарвался на превосходящие силы, вызвал поддержку. Держался этой версии твердо. Никто из бойцов меня не выдал. Да и то сказать, теперь мы были повязаны одной кровью.
Через неделю пожаловали офицеры из ХАДа, афганской контрразведки. Но летчики поработали так старательно, что истину установить было невозможно. Мне попеняли, постращали, но дело удалось замять. К тому же вовсю разворачивалась Хостская операция, «цинки» шли в Союз десятками. И меня под шумок — благо время моей командировки подходило к концу — тихонько сплавили обратно, в мирную жизнь.
Орден я так и не получил.


Москва. 1991 г.

— Вы только не сомневайтесь, что я вас сдам, — Финн говорил как всегда спокойно и убедительно. — Посидите пару недель на даче в Бельках, а там все и успокоится. Отарик, конечно, фигура, но мы договоримся.
Вот в этом у меня как раз никакой уверенности не было. Я быстро взглянул в сторону Сереги, уловил его такой же быстрый ответный взгляд и незаметно кивнул головой. Все правильно, надо сваливать, и немедленно.
Финн продолжал еще говорить неторопливо, весомо. Как он ни пытался правильно произносить слова, прибалтийский акцент временами пробивался весьма ощутимо, и тогда вместо «б» слышалось «п», а вместо «д» — «т».
— Путем тоговариваться, — повторил Финн, пуская вверх тонкую струйку дыма, и взял в руки стакан с коньяком.
Как я заметил, в последнее время он стал вообще больше пить. Больше, чем надо для дела. Особой трезвостью Финн не отличался никогда, но раньше днем до неустойчивого состояния себя не доводил, а теперь вот, пожалуйста.
Я вновь посмотрел на Серегу, но тот набычился, уставился в пол, словно пытался разгадать какой-то несуществующий шифр, заключенный в узоре громадного восточного ковра. Сейчас мы находились на новой квартире Финна, которую он купил совсем недавно в доме на Ворошиловской улице. Жили здесь бандиты и бизнесмены, прекрасно дополняя друг друга, по крайней мере ссор между соседями не наблюдалось.
Все, надо уходить. Больше ничего полезного Финн, скорее всего, уже не скажет. Но он пока не отпускал нас, словно ждал чего-то, хотя и ежу понятно, что разговор исчерпан. Видимо, чувствовал свою вину, но не знал, как поправить дело.
Финн — Мадис Пирке, эстонец по происхождению — был редкой среди бандитских авторитетов личностью. Во-первых, прибалт, что для криминальной Москвы само по себе нонсенс. Здесь правили в основном грузинские, азербайджанские, чеченские группировки. Короче говоря — Восток. Отдельно стояли русские. Среди них Финн выделялся, как фазан в вороньей стае. Во-вторых, Финн получил неплохое образование, закончил исторический факультет МГУ и даже успел поучиться в аспирантуре, но кандидатскую степень так и не защитил, непостижимым образом обосновавшись среди воров в законе, хотя сам не имел ни единой судимости. Не человек, а загадка. Но дела свои вел четко, грамотно, временами жестоко. Впрочем, об этом мы с Серегой гадали много и не раз, но тайна все так же оставалась тайной.
К Финну я попал три года назад, когда, изрядно помыкавшись на гражданке, понял, что денег честным путем мне не заработать никогда. Слава богу, на здоровье пока не жаловался, а мой боевой опыт служил лучшей рекомендацией. Правда, не обошлось и без других рекомендаций, а именно — Валеры Коткина, с которым судьба меня сводила еще в Афгане. Я вновь оказался без работы и без денег, меня выперли из бригады грузчиков после того, как я выразил недовольство при распределении заработка. А еще за два года до этого меня точно также выперли и из армии. Направление после моего афганского «подвига» я получил не самое лучшее — в Кемеровскую область, в Юргу. И там почти сразу сцепился с замом по тылу, редкой сволочью. Примерно с полгода мы собачились в рамках приличий и мне даже успели, несмотря на не совсем благовидное прошлое, присвоить звание капитана, но тут я, изрядно приняв перед этим на грудь, набил тыловому заму морду. После этого инцидента начальство долго разбираться не стало — и я загремел на гражданку.
Так вот — Коткина я встретил на улице, когда он лихо захлопывал дверцу новенькой «шестерки», и даже не сразу его узнал, так как Валера поплотнел, набрал весу и солидности, да и одет был по последней моде «братанов»: кожаная куртка, спортивные штаны «адидас» с генеральскими лампасами, какие-то заковыристые кроссовки. Да и выражение лица у него изменилось — вместо вечно озабоченной мины типа «как бы чего не вышло», утвердилось — «видал я вас всех».
Зато меня Коткин узнал мгновенно.
— Салют героям Афганистана! — заорал он с середины улицы и кинулся обниматься.
Продолжать беседу мы перебрались в ближайшее кафе и засели там крепко, часа на два.
Даже не вдаваясь в расспросы, Валера сразу определил и мой социальный статус, и величину доходов, поэтому решительно отверг попытки внести в общие расходы хотя бы рубль.
— Я в полном порядке, — сразу заявил он. — А вот ты, похоже, по жизни еле ковыляешь. Могу помочь…
И испытующе на меня уставился.
Между тем обслуживали нас так, как будто мы были переодетые работники ОБХСС. Валера даже не стал делать заказ, а просто махнул рукой, и тут же перед нами, как по волшебству, появились бокалы с пивом, большая тарелка с лобстерами, присыпанными зеленью, сыр нескольких сортов, соленые сухарики. Отдельно принесли бутылку «Столичной» и горячую закуску. Похоже, с голодухи у меня закружилась голова, потому что Валера решительно отставил в сторону водку и пододвинул поближе исходящую паром маленькую никелированную кастрюльку с жюльеном:
— Поешь сначала, — хмуро сказал он. — Потом поговорим. Надо было бы в приличный кабак пойти, да, боюсь, тебя туда в таком виде не пустят.
Взглянув на него, я хотел возразить, что в тренировочных штанах в ресторан как раз и не пускают, но вовремя вспомнил, что сейчас именно в «адидасах» можно пройти куда угодно.
Коткин мудро кивал головой и неторопливо отхлебывал пиво, пока я расправлялся с жюльеном. Из армии он, как выяснилось, уволился подчистую сразу, как только появилась такая возможность. А перед этим отвалялся в госпитале — «мина долбанула в задницу так, что полгода лежал только на животе», — вернулся в столицу, как и я, помыкался без работы — «и тут подфартило».
— Инженером служишь? — неуверенно предположил я, вспомнив, что военная специальность у Коткина — связь.
— Ага, инженером, — охотно согласился Валера и быстро распахнул куртку. Под мышкой мелькнула желтая кобура с торчащей из нее рукояткой ПМ.
— Ого! Органы? Частная охрана?
— Можно сказать и охрана, можно — и органы. Только другие.
— Ларьки грабишь… — я отодвинул кастрюльку с закуской. — А как же честь офицера?
— Знаешь, где я видал эту честь, — неприятно осклабился Коткин. — Тебе-то, я гляжу, с твоей честью жрать купить не на что. Кстати, что с семьей?
Пришлось рассказать, хотя и не хотелось.
Если честно, то настоящей семьи у меня не было никогда. То есть, официально я в брак не вступал. А вот дочь Наташка имелась. Эта не очень приятная для меня история началась давно, когда мне было всего восемнадцать, и я учился на первом курсе. После начальных недель муштры с целью окончательно поставить курсантов на место и дать им понять, что такое дисциплина, начались некоторые послабления — по субботам полагались увольнительные, которые можно было использовать по своему усмотрению. Усмотрения были в основном одинаковыми — портвейн в кустах да дискотека.
Хотя я и вырос в Н-ске, своих родителей почти не знал. Впрочем, для отца и «почти» не подходит, он существовал чисто гипотетически. А мать, когда я пребывал еще совсем в сопливом возрасте, подалась на сезонные работы в путину на остров Шикотан, да так и осталась на Дальнем Востоке. Изредка от нее приходили денежные переводы да посылки с крабами и красной икрой. До окончания школы я воспитывался у материной сестры тетки Любы, у которой самой было трое детей и четвертый, то есть я, тоже оказался не лишним. Поэтому на увольнительные в частный домик тетки я не спешил, предпочитая оставаться ночевать у товарищей, а если совсем повезет — у какой-нибудь знакомой девчонки.
По заведенной традиции курсанты почти всегда шли на дискотеку в ДК «Юность», знали нас там хорошо, да и нами местный девчачий контингент был изучен досконально, так что, когда я первый раз увидел Светлану, с ходу определил — не здешняя. Высокая изящная блондинка и танцевала-то как-то по особому, и я кинулся на приступ, как Кутузов на взятие Измаила.
Штурм оказался недолгим, сопротивление символическим, и в тот же вечер я утащил Светлану домой к своему другу Игорьку, родители которого в ту субботу временно отсутствовали. Как я и предполагал вначале, Светлана была не местной, приехала к родственникам из Москвы на каникулы посмотреть Сибирь и Академгородок. Она заканчивала школу, летом ей предстояло поступать в университет, если не изменяет память, кажется, на факультет журналистики. Но судьба распорядилась иначе.
Не скажу, что влюбился, но понравилась мне Светлана сильно. Были мы молодые, здоровые и в интимной сфере не слишком опытные, так что забеременела она сразу. Правда, узнал я об этом лишь летом, когда сам приехал на каникулы в Москву, и предпринимать что-либо было уже поздно. В двух-трех письмах, пришедших после отъезда, Светлана о своих проблемах даже не упоминала.
Вот так примерно развивались тогда события. Я поперся к Светлане домой и ее отец, крутой по тем временам строительный начальник, спустил меня с лестницы, добавив, чтобы ноги моей… Ну и так далее. Светлана родила дочь Наташку, поступать никуда не стала, а все мои попытки как-то наладить отношения и участвовать в воспитании Наташки пресекались родителями Светланы самым серьезным образом.
Вначале я сильно переживал, ведь сам вырос, считай, без родителей, но постепенно успокоился. Через два года Светлана официально вышла замуж, потом развелась, потом опять вышла… Я изредка слал денежные переводы, смешные суммы, выкроенные из стипендий и случайных летних подработок. Потом, когда уже стал офицером, переводы стали весомее. Ну, а на гражданке, помня, что у меня в Москве дочь, недолго думая, махнул в столицу, но меня, как и в прежние времена не приняли, правда, и с Наташкой видеться от случая к случаю не запрещали. Шел ей в то время одиннадцатый год.
Всё это я, как на духу, изложил Коткину.
— Значит, не приняли тебя родственники, — подытожил Валера мое повествование.
— Ты же знал, что брак официально не оформлен.
— Ну-у, ты так обо всем рассказывал. Помню, еще из Афгана деньги слал, подарки. Увидел тебя сейчас, подумал, что и в Москве ты оказался не случайно.
— Да лучше бы вовсе не приезжал. Светлана с Наташкой сейчас живут отдельно, но зачем я им нужен такой. С лестницы, правда, как в первый раз, спускать не стали, но и ночевать не зовут.
— И где же ты сейчас?
— Квартируюсь. Но вот-вот выгонят, платить больше нечем.
Расчувствовавшись, я хватил полную рюмку водки, уже не закусывая.
— Давай-ка поедем к Финну, — строго сказал Валера. — Помнится, боец ты не слабый. Такие нам нужны.
Я уже давно понял, куда он клонит, но то ли ослаб от выпитого, то ли от отчаянья, только сопротивляться не стал.
При таких, примерно, обстоятельствах началась моя бандитская жизнь.
На самом деле все оказалось не так сложно и страшно. Вводили меня в курс дела постепенно. Финн, высокий, со светлыми редеющими волосами, совсем не похожий на классического уголовника, выслушав мой послужной список, задумчиво повертел на пальце платиновый перстень, как я теперь понимаю, с камушком не менее четырех каратов и для начала предложил побыть у него кем-то вроде личного секретаря («натоели тлинноногие пляти») и определил за пишущую машинку («ты человек опразованный»). От такого поворота событий я, признаться, опешил, мне тогда мерещилось совсем иное, чуть ли не задание на немедленное смертоубийство, а тут предлагают место барышни-письмоводителя, это с моими-то крестьянскими клешнями. Уж не «голубой» ли, мелькнуло в голове. Но подумал и согласился.
Чтобы соответствовать должности секретаря, пришлось научиться печатать на машинке, компьютеров тогда еще не было.
Обязанности секретаря выполнять почти не пришлось. Ну, может быть, отпечатал пару раз несколько ничего не значащих писем чисто делового содержания — у Финна был вполне легальный бизнес, булочные по выпечке турецкого хлеба — и все. В действительности для подобного рода работы существовала обычная канцелярия. Месяца два Финн ко мне присматривался и только потом приставил к бригаде сборщиков «налогов».
Что и говорить, был это примитивный, но не менее эффективный от этого, рэкет.
С ребятами из своей бригады я уже успел познакомиться раньше, когда терся около Финна. Старшим здесь был Вовчик Козлов, по кличке понятно какой. В глаза Козлом его было лучше не называть, взрывался сразу, как китайская петарда. Мог и приложить по физиономии кулачком бывшего борца-тяжеловеса так, что мало не покажется. Из заслуженных мастеров спорта в тираж он вышел года три назад, но если уже не годился для большого спорта, то для Финна оказался в самый раз. Мы потрошили киоски на Даниловском рынке, к взаимной выгоде деля территорию с ребятами из группы Алана. Силы были примерно равными, и никто не пытался взять верх. «Бараны»-киосочники, гордо именуя себя бизнесменами, платили исправно, понимали, что рыпаться себе дороже, но иногда, случалось, приходилось и разбираться, тогда в ход шли самые разные методы.
Мучила ли меня совесть? Мучила, наверное. Но не очень сильно. Нагляделся уже на мирную жизнь, которая больше походила на военную. В государственных магазинах на прилавках — шаром покати, очереди, если выбросят какой товар, как в блокаду. При честной зарплате, как ни крутись, можно перебиваться только с хлеба на воду. И в то же время, словно плесень, по всему городу расползлись какие-то будочки, киоски, лотки, на которых можно купить, что угодно. Но цены… Впрочем, и при таких ценах мелкие предприниматели не бедствовали.
Кроме этого меня постепенно стал разбирать какой-то злой азарт, словно я на полосе препятствий, как в годы учебы, и мне эту полосу надо преодолеть непременно. Да так оно и было. Ни для какой иной жизни, как выяснилось, я оказался просто непригоден. Все, о чем мечтал, обратилось против меня — из армии выкинули, хотя, видит бог, я хотел служить честно и на благо отечества. На гражданке действовали те же волчьи законы. Но если жить среди волков, то тогда и я должен стать волком.
Еще в училище, которое было политическим, я уже не верил ни в бога, ни в черта, ни в ЦК КПСС. Что было крамолой, конечно, но ведь и государство требовало лишь соблюдать внешние правила поведения — в душу никто не лез. Так жила вся страна, по крайней мере видимая для меня ее часть, и в этом отношении я мало чем отличался от остальных. Так что переход от «развитого социализма» куда-то в неизвестном направлении воспринимался многими, и мной в том числе, совершенно естественно.
Я утешал себя тем, что и при этой грязной работе не опускаюсь до уровня примитивного «качка», и если можно обойтись уговорами, никогда не иду дальше. Скоро это поняли и ребята, и даже Козлов, которому при его интеллектуальном уровне проще было переломать кому-нибудь ребра, чем убедить на словах.
Финн платил неплохо. Валера Коткин тоже работал на него, но с ним мы почти не пересекались, он проходил, так сказать, по другому ведомству, числился среди особ приближенных к шефу и занимался урегулированием вопросов внешней политики. А дел подобного рода хватало.
Через полгода я забыл, как выглядят советские рубли, снял вполне приличную однокомнатную квартиру и купил немного подержанную «девятку». Многие из ребят предпочитали ездить на иномарках, но я здраво рассудил, что лишний раз высовываться не стоит и лучше отечественные «колеса», чем докучливое любопытство со стороны внутренних органов.
За происходящими в нашем «коллективе» событиями я следил очень поверхностно, интуитивно чувствуя, что многого лучше не знать. Но хватало и малого.
Участок, который мы контролировали на Даниловском рынке, был у Финна не единственным. «Глупо класть яйца в отну корзину». Поэтому его ребята промышляли и у автомобильной барахолки, где лопухов хватало всегда, да и сейчас они не перевелись. «Кидали», как правило, иногородних, но случались и осечки. Вот так Петр Папоров влетел с подержанной «Ауди», которую уже считал своей собственностью. Но хозяин попался крутой, крутой не в смысле связей, а по натуре, и набил Папорову и его оруженосцу морды до полного посинения лиц. А потом уехал вместе с машиной и деньгами. Чем все это кончилось, угадать не трудно. Если бы мужика не нашли, пришлось бы Папорову утереться, но хозяина «Ауди» на его беду вычислили, он был из подмосковных, и в дело пошел железный принцип — бить так до смерти.
Слухи об этом убийстве дошли до меня через Козлова, он ездил вместе с Папоровым в Камышенку разбираться.
— Этот гад считал, что все уже позади, даже машину не спрятал, так во дворе и стояла, — Козлов делился ходом операции обстоятельно и равнодушно, словно рассказывал о походе в баню. — Но как мы вошли, схватился за двустволку. Только Бобер — кличка у Папопорова была такая — шмальнул ему в колено из «макара», он свое ружьишко и выронил. Сразу мы его кончать не стали. Знать должен, за что с жизнью расстается. Немного придавили, ножичком потыкали, — Козлов мечтательно уставился в потолок. — Потом ручки связали, бензинчиком облили. — Меня в этот момент особенно стали доставать его уменьшительные словечки. — Ну и зажгли его хатенку, и машинку спалили.
Представил я тогда это во всех деталях, и стало так муторно, что даже рвать потянуло. А если бы Финн меня на дело послал, мелькнула мысль. Смог бы вот так, как Козел себя повести? Или положил бы там рядом с мужиком, который если в чем и виноват, так только в том, что за себя постоять смог, всю эту разбойную бригаду? Это ведь не война, где есть противник, который сам тебя изничтожить старается.
Но Финн, чувствуя мое смятенное состояние, ни в какие подобные разборки не вмешивал, словно догадывался, что случится еще ситуация, когда моя помощь окажется нужной в ином качестве.
Так и произошло.
Но перед этим я все чаще стал подумывать, как бы сделать шаг в сторону. Понимал, что еще чуть-чуть и эта жизнь не отпустит, заставит играть по правилам, написанным не мной. Одно дело бить морды задолжавшим лавочникам, другое — стать законченным уголовником. Надо сказать, что таковым я себя не считал, уговаривал свою совесть, придумывал различные оправдания. Но с каждым днем их становилось все меньше и меньше. Вот тогда бы и рвануть на все четыре…
И тут появились «залетные».
Мы наткнулись на них отличным сентябрьским деньком, когда зажелтели и зажглись красным кленовые листья. Все тротуары были усеяны палой листвой, дворники не успевали сгребать ее в кучи. На работу мы вышли не полной бригадой. Козлов приболел и еще не было Тулого, у него образовались какие-то свои дела, так что за старшего тогда пошел я.
На «залетных» мы наткнулись не сразу, но когда я толкнулся в крайнюю палатку, с которой обычно начинали обход, меня тут же поразили испуганные глаза молоденькой продавщицы. Обычная наемная работница. Продавщицы менялись у Арутюняна, которому принадлежала эта палатка и еще штук пять, с завидным постоянством. Опять новенькая, с неудовольствием подумал я. Вон как шары-то выкатила. Неужели хозяин забыл проинструктировать, как следует вести?
— А уже приходили, — сказала девчушка. — Я все отдала. Больше не могу, хозяин не велел.
— Кому? — совсем невежливо рявкнул я. В иной ситуации я наверняка был бы повежливее — «шары» у девчушки были чудного василькового цвета да и мордашка очень симпатичная.
— Они туда пошли, — продавщица махнула рукой в сторону дальних палаток.
— Сейчас разберемся, — пообещал я, хотя сердце защемило от нехорошего предчувствия. — А ты учти, деньги будешь отдавать только нашей бригаде, так что постарайся всех хорошо запомнить. И больше никому! Поняла?
Не дожидаясь ответа, я повел двоих своих ребят дальше. И тут же выяснилась, что залетные наглецы славно перед нами поработали. Кое-кто из старожилов палаточного бизнеса попытался качать права, ссылался на Финна, но таким просто показывали ствол, посылали Финна куда подальше и собирали дань. Обошлось даже без набитых рож, связываться с бандитами никто не хотел, да и потом зачем же тогда тут толчемся мы.
Мы обошли киоски по периметру и никаких пришельцев не встретили, хотя нас уверяли, что вот только что, пятнадцать минут назад, они здесь были. Наконец натолкнулись на ребят из группы Алана. Те оказались в похожей ситуации. С подконтрольных им киосков чужаки также собрали дань.
— Ну и что будем делать? — спросил Бутуз. — Алан нам пасть порвет, когда узнает.
— Уроем гадов! — пообещал Карлуша из моей группы.
— Если перехватим, — сказал Бутуз.
Я в это время думал о другом.
— Ребята, если они наглеют, то явно не слабаки.
— Посмотрим, — Карлуша привычно потрогал рукоятку тэтэшника за поясом брюк.
Но посмотреть на чужаков в этот день так и не пришлось. Зато мы встретили их на следующий. Правда, еще до этого Финн с Аланом попробовали навести справки, и кое-что им узнать удалось — банда, появившаяся на нашей территории, дружно откочевала в столицу из Тольятти. Кочевка была вынужденной, братву просто поперли с местного рынка, власть в городе ушла в одни руки, но для того, чтобы побороться за место под солнцем в Москве банда еще годилась. Раздрай среди столичных авторитетов оставлял надежду вклиниться в дело и урвать свой кусок.
— Будем давить? — спросил грубый Козлов.
— Как бы они нас сами… — задумчиво ответил Финн. — Они к такому повороту сопытий готовились основательно. Поевики у них крепкие, опстреленные.
— Что же, так и утремся? — окрысился Козлов.
— Потождем, потумаем, посоветуемся, — Финн вяло махнул рукой. — А вы пока не тергайтесь.
Я хорошо понимал Финна и оценил его осторожность. Кинуться в драку очертя голову — глупее не придумаешь. Но с другой стороны, спускать подобные наезды, создавать прецедент было нельзя, даже несмотря на то, что «залетные» превосходили по силам нашу бригаду.
Без мелких стычек все же не обошлось, но и они окончились без поножовщины и стрельбы.
Мы, то есть не самая главная часть группы, знали, что Финн с Аланом поделились своим доходом с чужаками не бескорыстно, знали и то, что ими вынашивается план, уступив вначале, дать впоследствии решительный бой и вернуть ситуацию на круги своя. Но время шло, чужаки во главе с Татарином укреплялись, обзавелись нужными связями и вскоре легализовались, став наравне с местными.
Тогда я, и дернул меня черт, вылез со своим планом.
Для начала я условился о встрече с Валерой Коткиным как лицом особо приближенным к Финну. Валера за эти месяцы очень сильно поднялся, заведовал уже всей бухгалтерией и, как объяснил мне, начал вообще подумывать о переводе всей нашей «системы» во вполне легальный бизнес. «Будем платить налоги, — весело поделился он, — и ездить на «Мерседесах».
— А как же насчет яиц и одной корзины? — напомнил я слова Финна.
— Да, Финн жадный, — неохотно согласился Коткин. — Ну что ж, давай я все передам ему.
Финн не заставил себя ждать и пригласил в гости.
Когда я изложил ему свои соображения, он по обыкновению помолчал, потер лысеющий лоб и предложил прокатиться к Черепу, бывшему в то время в Москве в большом авторитете.
О Черепе ходили разные легенды, одна страшнее другой. Был он из воров в законе старой формации, отсидел почти двадцать лет по зонам. Один из слухов утверждал, что при очередном побеге он съел в якутской тайге своего напарника, чтобы выжить.
Я ожидал увидеть чуть ли не чудовище из «Аленького цветочка», а встретил нас в своем особнячке в Деево прямо божий старец — то ли пасечник, то ли схимник. Он и принял нас в садовой беседке, начиналась настоящая весна, кутаясь по привычке во вполне лагерную телогрейку.
— Ишь ты, — вскидывая на нас выцветшие голубые глазки, сказал он после рассказа Финна. — Не желаете, значит, несправедливости. Ладно, благославляю, — он так и сказал «благославляю». — А ты, если такой умный, — теперь он уставился на меня и я даже поежился, — сам все и сделаешь. Чтобы сподручней было, дам я тебе напарника, такого же «отморозка». Бывший капитан спецназа.
На сем аудиенция была закончена, а на следующий день я познакомился с Серегой Зубовым, и, как выяснилось, надолго.
Серега, невысоконького роста, был кругл и упруг, как каучуковый шар. Он также служил в Афгане, но совсем недолго, хотя специальность имел самую боевую — взрывник. У него, как и у меня, незаладилось с начальством, и его вначале перепихнули из одной части в другую, а потом и вовсе перевели в резерв. Зубов же хотел настоящего дела — взрывник он был от бога — и задолбал рапортами штаб, от него устали и сплавили под благовидным предлогом (заработанная в Афгане легкая контузия) на гражданку.
— А че я там не видел? — возмущался Зубов. — Я потомственный офицер, у меня отец служил, дед в Отечественную воевал, а прадед от самого Тухачевского именное оружие получил. Я любую мину с завязанными глазами на ощупь поставлю и сниму, а гранату хоть из стакана сделаю. Хочешь, на спор, вот хоть из этого?
Стаканы мы в честь знакомства употребляли в тот день по прямому назначению, но задор Серегин мне понравился. Допытываться, как он очутился на службе у Черепа, я не стал, да и Серега не особо интересовался, каким ветром меня занесло к Финну. Сошлись в главном — если все делать, так хорошо, и прежде всего решили не торопиться.
Ушло у нас на это месяца три.
Мы подбирали в нашу группу ребят, мы занялись настоящей неделитантской разведкой, мы тщательно определяли наиболее благоприятный момент, и в какой-то день все сошлось. Теперь надо было действовать.
Татарина вместе с пятью «быками» мы очень даже удачно рванули на его даче в Кирино. Тремя часами позже еще четверых наши ребята положили из «калашей» прямо в машине, шестерых накрыли на хате, остальных добивали по одиночке. Уцелевшие тольяттинцы ударились в бега. Победа была полной и, что важно, стремительной. Месяца два мы с Серегой ходили в героях, и тут началось — Финн вызвал нас к себе. Мы-то думали для очередной награды, но выяснилось — совсем наоборот.
— Вас Отарик трепует, — не стал ходить вокруг да около Финн. — Говорит, вы вместе с Татарином и «пыками» его грузинских гостей в Кирино положили.
— Ну если и так! — взвился не вовремя Серега.
— Лучше пы не так, — Финн выглядел хмурым и усталым.
Я внутренне сжался от нехорошего предчувствия. Отарик Квантришвили был в Москве в большом фаворе, связи — от Верховного Совета до правительства.
— Не пойтесь, не оттам, — сказал Финн, но в глаза не смотрел, а куда-то в сторону. — Не светитесь пока, попропую улатить.
Дня три мы ждали и надеялись, что «уладить» проблемы все же удастся, и тут Финн опять вызвал к себе. Теперь мне окончательно стало понятно, что несмотря на заверения разобраться по-тихому, нам грозит суд на стороне. Советы Финна отсидеться и переждать грозу в Подмосковье мало чего стоили.
Едва мы покинули квартиру на Ворошиловской, Серега произнес сакраментальную фразу:
— Надо делать ноги!


Молдавия. 1992 г.

Пока мы занимались своими мелкими проблемами, нам было далеко до глобальных проблем страны, которая катилась в тот год под откос. Летом грянули форосские события, ГКЧП и прочие неприятности. На улицах митинговали, строили баррикады и размахивали разноцветными флагами. Я же понимал, что ни случись, лучше все равно не станет — обратного пути нет. Прежняя жизнь, в которой все было понятно и ясно, как в Уставе караульной службы, ухнула в бездну, рассчитывать приходилось только на себя. До сборища в Беловежской пуще еще не дошло, но стало очевидным — трагедии не избежать. Мне, как ни странно, это было уже все равно: отрезанный ломоть быстро черствеет.
У Сереги, который в отличие от меня врос в криминальную систему по уши, отыскался дружок в Молдавии. Тот неоднократно звал старинного приятеля к себе, так как занимался весьма выгодным бизнесом, а верных людей для этого не хватало. Поэтому раздумывать, куда податься, особенно не пришлось — к Сашку (так его величал Серега), и концы в воду.
Бежали мы из Москвы, вроде бы, поспешно, но тем не менее все нажитое непосильным бандитским трудом удалось с собой захватить. Даже мою «девятку» сбыли буквально в полчаса — спасибо старым связям — и на серегиной «Тойоте» рванули на юг.
Молдавия бурлила почище, чем Москва. Наш путь лежал в Дубоссары, но вначале мы заглянули в Тирасполь, так нам казалось безопаснее, чем двигаться через Кишинев. Приднестровская республика была еще только в проекте, но страсти вокруг нее бушевали нешуточные. В Тирасполе квартировалась 14-я армия под командованием Лебедя, там еще попахивало прежней советской властью, и путь через Одессу выглядел предпочтительнее.
Гостиница «Юность» на набережной Днестра была заполнена разномастным людом под завязку, но двухместный номер раздобыть все же удалось. Почти сутки мы отсыпались после долгой дороги, а потом, как водится у русских, запили по полной программе, так что и о Дубоссарах, и о Сашке забыли начисто. Два дня квасили с коробейниками из Польши, что ездили на тираспольскую барахолку в громадном автобусе «Мерседес» и сбывали здесь плащи, джинсы, дешевые женские кофточки и американские сигареты. Молдавские цены казались полякам смехотворными и после напряженного рабочего дня денег на спиртное они не жалели. Мы тоже были в полном порядке, поэтому вечером и ночью коньяк лился в номерах рекой, а когда поляки отбывали на заработки, мы похмелялись с Серегой местным шампанским и все начиналось по новой. В конце концов я закадрил увядающую красавицу Милену, и наш краткосрочный роман едва не закончился для меня эмиграцией в Польшу, спасибо Сереге, вынул меня из автобуса уже вполне упакованного и перевязанного свадебной ленточкой.
Проснувшись на следующий день с чугунного похмелья, я обнаружил в гостинице прибывших в Тирасполь ночью ребят из ВДВ. Жест со стороны Москвы скорее символический, так как воевать в Молдавии пока лишь собирались.
Я шагнул за порог номера и чуть не наступил на раскатанный во всю длину коридора парашют. Двое крепких парнишек в полосатых майках один за другим раскладывали и собирали парашюты, словно готовились к высадке десанта.
Сердце защемило, как будто я встретился через долгие годы разлуки с первой любовью.
— Какой части? — автоматически спросил я товарищей по оружию.
— Для тебя никакой, — быстро ответил один из парнишек и даже привстал с корточек, демонстрирую неслабую мускулатуру.
— Топай, товарищ, до буфета, — миролюбиво сказал второй. — Познание приумножает скорбь.
— Тоже мне Экклезиаст, — буркнул я, от обиды перехватило дыхание. — Когда ты еще в соплях путался, я уже в Афгане воевал.
— Дуй отсюда, дядя, — угрожающе сказал первый. — Для тебя же лучше будет.
Так я тогда и ушел. Действительно спустился в буфет и хватил с утра уже коньяка, а не шампанского. А потом разбудил Серегу и потребовал двигать в Дубоссары как можно скорее.
Осень отцветала в Молдавии тысячью пожухших красок. Стояла пасмурная погода, и Днестр был похож на пыльное зеркало.
Сашок встретил нас так, будто для полного счастья ему не хватало именно нашего приезда. Жил он не в квартире, а в небольшом аккуратном домике на окраине города, и когда мы толкнулись в калитку, то увидели накрытый, словно мы давали телеграмму, посередине двора стол. Сашок собирался обедать и собирался это делать, надо сказать, с размахом. Помидорчики, огурчики, сыр со слезой, дымящаяся кастрюля борща, трехлитровая банка с красным вином и магазинная бутылка водки. Отдельно, с краю — громадная тарелка с виноградом. Выглядел Сашок лет на сорок. Рыжие с проседью волосы, усы подковой, хитрые глазки барышника. Казалось, он постоянно к чему-то приценивается и в любой момент готов назвать свою цену, только не знает, стоит ли это делать.
Увидев нас, он взревел от восторга и призвал на помощь жену Нюсю, которая и явилась немедленно пред нами во всей красе — сдобная, с горячими, как угольки, глазами, на ходу поводящая плечами. Тут же вертелись и сыновья-погодки.
С виду обычная крестьянская, несмотря на городское местожительство, семья. Если бы я не знал, чем Сашок зарабатывает на свое семейное счастье, ни за что бы иначе не подумал.
Выслушав нашу горестную историю, Сашок не раздумывал ни минуты.
— Мне такие хлопцы давно нужны. Не хватает людей… — он округлил свои вечно прищуренные глазки. — И никто не тронет. Это у вас в столицах друг друга не уважают, а у нас все просто. Если работать на хозяина, то он на тебя мухе не даст сесть.
Я понимал, что это преувеличение, и оказался не далек от истины, но спорить в тот день с Сашком просто не было сил, и я пил вино, трепал по вихрастым макушкам подрастающее сашково поколение, зачем-то перемигивался с Нюсей, которую очень смешил наш серьезный настрой.
— Кушайте, кушайте, — искренне просила она. — У нас все свое. Сашок шоферит, а я по хозяйству.
Сашок хитро смотрел в ее сторону и мелко кивал: да, мол, шоферю, и неплохо с этого имею. Но когда заговорил о деле, это уже позже, к вечеру, то, как и ожидалось, речь пошла несколько о другом.
— Работа, мужики, простая, как палец, но рот надо держать на замке, — сразу сказал он, прислонившись к причудливо изогнутой, толщиной с хорошей ствол дерева, виноградной лозе, взбирающейся по стене дома куда-то за крышу. — Рейсы нечастые, так что и погулять время останется, тем более, что будете с деньгами.
— И много?… — спросил осторожный Серега.
— Не обидим.
— Что, просто отвезти-привезти? — вставил и я свое слово.
— Да, — простодушно признался Сашок. — Только быстро.
Тут же выяснилась и специфика груза.
— Да всякое армейское барахло, — словно речь шла о макулатуре, продолжал вводить нас в курс дела Сашок. — Патроны, обмундирование…
— «Калаши»…
— А что, бывает.
— Расстрельная статья, — подытожил Серега.
— Расстрелять и без статьи можно, — мудро заметил Сашок. — Не будете дураками, за год подниметесь и свои делом обзаведетесь. У нас здесь жить можно, не природа — рай.
Климат в Приднестровье, как вскоре я убедился, по сравнению с московским был и впрямь райским. Абрикосы зацветали в марте, винограда — завались, зима мягкая, а лето умеренно жаркое. Живи — не хочу. Хуже было другое — вся эта южная почва буквально колебалась под ногами, события назревали нешуточные, это я чувствовал всей кожей. Но другого выхода в тот год у меня не было.
Само собой, работать предстояло не самостоятельно, а на хозяина, если точнее — на пана Липницкого. Тот в свою очередь трудился в правительстве Снегура, а бизнес имел на другом берегу Днестра. Как ему это удавалось, одному богу известно. Но примерно раз в месяц, редко чаще, надо было садиться в кабину крытого тентом «КамАЗа» и гнать груз по указанному адресу.
До нашего приезда Сашку все приходилось делать самому, а теперь он стал кем-то вроде бригадира, чуть ли не наряды выписывал, и весь расчет только через него. До хозяина он нас не допускал, да мы и сами не сильно рвались, хватало того, что удавалось зреть пана Липницкого по телевизору. Гладкий такой пан — то ли кот объевшийся сметаны, то ли сутенер на заслуженном отдыхе. Редкая, короче говоря, сволочь. Но сволочь платила хорошо, и мы терпели.
Минула осень, мы привыкли к рейсам, которые в основном лежали на Украину или в Румынию. Главным было выскочить за пределы Приднестровья, но обычно шофером был кто-нибудь из местных молдаван или русских, знающих молдавский. На взятки Липницкий был щедр, и на КПП осложнения случались редко.
В декабре Союз развалился окончательно, и окраины бывшей империи залихорадило. Молдавия решала то прислониться к Румынии, то стать полностью самостоятельной. И в том, и в другом случае Приднестровье для новообразовавшегося государства было как кость в горле.
И началось…
Но до этого события развивались примерно таким образом. Мы с Серегой погнали очередную фуру в Одессу, а пана Липницкого между тем размазали по стенкам его офиса в Дубоссарах выстрелом из гранатомета. Надо полагать, за бурную политическую деятельность. Как только Приднестровье провозгласило независимость, он стал метить чуть ли не в президенты. Приложили пана вполне профессионально: точно отследили маршрут следования и в тот момент, когда он довольный собой вошел в контору, ахнули в окно. Вместе с Липницким грохнули всю его охрану, а заодно разворотили сейф с документами, после чего образовался небольшой пожарчик. Кто устроил весь этот фейерверк, приходилось только гадать. Даже всегда все знающий Сашок, когда мы прибыли с деньгами за вырученный товар из Одессы, лишь разводил руками и мычал что-то нечленораздельное.
Как бы то ни было, нет худа без добра. Мы потеряли работу, зато остались при деньгах, так как делиться стало не с кем. Сумма была очень даже приличная, и вот в этот самый момент надо бы было махнуть на все рукой и сваливать из республики, находившейся на грани гражданской войны, куда подальше, но как всегда не хватило ума.
А летом 92-го началась настоящая война.
Ни я, ни Серега участвовать в ней не хотели, не наше это было дело. Но у Сашка взыграли патриотические чувства и он нас чуть ли не со слезой умолил податься в ополчение.
— Вы же профессионалы, блин! — давил он на нашу сознательность за чаркой горилки. — Смотрите, что эти сволочи делают! Тут же русским, после того как займут Приднестровье, житья не будет. Поимейте совесть!
Видимо, остатки совести у нас еще оставались, да и славянская кровь дала о себе знать. Мы с Серегой подумали, посмотрели в пьяные Сашкины глаза и согласились.
Из молдаван вояки получились никудышные. Хотя 14-я армия держала, по крайней мере видимый, нейтралитет и не вмешивалась в конфликт, войска Кишинева местное ополчение пару раз здорово нагрело на подступах к Дубоссарам. Мы приняли в этом самое активное участие и немало повеселились, так как молдавские добровольцы бежали сразу же после несильного отпора. Минометный обстрел они воспринимали на уровне ядерной атаки и драпали так, что оружие с их позиций можно было собирать возами. Но, отсидевшись в столице, одумались и попросили помощи у румын. Тогда-то все и завертелось.
Официально Румыния в конфликт вступать не стала, но вместе с добровольцами отрядила на покорение Приднестровья регулярные части, которые умели воевать не только грамотно, но и жестоко. В этом наше ополчение убедилось сразу, при первой же стычке. Нас взяли в клешни и вытеснили на левый берег. Артиллерия обстреливала Дубоссары и Бендеры, появились первые беженцы.
Бойцы в наше ополчение попадали самые разные. Немало было тех, кто успел понюхать пороха в Афгане, но были и такие, что даже на школьных занятиях по военной подготовке автомата не видели. Учились они на ходу, нередко ценой собственной жизни. Неплохо воевали в основном казаки, которые потянулись в Приднестровье постоять за русскую землю, которую еще Суворов брал, с Кубани и Украины. Смотреть на них часто было смешно — чубатые, в штанах с лампасами, а грудь вся увешана самодельными крестами. Сплошные понты, одним словом. Но дисциплина у них была, дай боже. Никакого мародерства, а уж если в бой — то держись румыны. Грамотно воевали.
Насмотревшись на безалаберность в приднестровском ополчении, мы стали проситься к казакам. От них и толку было больше, да и самим уцелеть рядом с ними шансы были вернее. Но тут нашла коса на камень, не хотели казаки признавать в клятых москалях верных союзников.
— Извиняйте, ребята, — говорил очередной старшина, — но у нас тут своя свадьба, у вас своя.
— Да пойми ты, дурья башка, — кипятился Серега. — Мы все-таки люди военные. Вы и в деле нас видели. Почему отказываете? Я же ваших ребят и учу, как мины лучше ставить.
— Ну, так это когда попросим, — глядя в небо, отвечал союзничек.
— Отстань от них, перебьемся, — не выдерживал я.
Короче, так продолжалось недели две, пока не дошло до рукопашной на правом берегу. У меня там лег почти весь взвод. А казаки стояли рядом, пришли нам на помощь, и уж не знаю как, но атаку мы отбили. Пришлось потом отойти за Днестр, но, кажется, лицом мы в грязь не ударили, потому что на следующий день позвал нас сам атаман.
— Выпьем за помин, — сказал атаман и пожевал свои висячие, как у Тараса Бульбы, усы.
Фамилия у атамана была Хорунжий, хотя на самом деле чин он по казачьим меркам носил генеральский. Здоровенный такой детина, сивый от седины и с вечно печальными глазами. Но когда он, как на коня, влезал на бэтээр, машина словно прогибалась, да и сам атаман преображался. Стрелок он был классный.
— Выпьем за погибших хлопцев, — повторил атаман и указал рукой на стол. — А потом — за живых.
Пили в тот вечер много, пили мрачно, по-черному. Но пьяных я не видел, да и самого не брало. Лишь после второго стакана подсел к Хорунжему.
— Взял бы ты нас к себе, батя, — тихо попросил я. — Толку от нас здесь было бы больше. Я бы с твоими «рукопашкой» позанимался, а Сергей по минному делу большой специалист.
— Так вы не казаки, — хмуро ответил атаман и утопил усы в стакане.
— Как не казаки, — стукнул я себя рукой в грудь. — У меня дед с Украины, а прадед еще у царя в казачьих войсках служил.
— Ой-ли, — усомнился атаман.
— Гадом буду.
— А дружок твой?
— Да и у него корни со Ставрополья. А там все казаки.
— Ну, — согласился атаман и вновь макнул усы в горилку.
Серега понял, куда я клоню, и тоже подсел ближе.
Убеждали атамана долго, но своего добились. Даже договорились насчет Сашка, не погибать же ему в никчемном ополчении.
Румыны поднажали на наши порядки и стали крошить Бендеры из артиллерии. Били прямо по жилым домам, не разбирая, с кем воюют, словно хотели повымести всех так называемых русскоязычных подчистую.
Через два дня после разговора с атаманом пошли мы с казачками в разведку на вражий берег. Пошли ночью, надеясь, что проскочим до артиллерийских расчетов, как никак двое были у нас проводниками из местных. Взяли с собой и Сашка — у того душа горела за родную землю. Но не повезло — нарвались на засаду, да какую. Румыны присмотрели хорошую ложбину и засели там еще днем, наши наблюдатели, чтоб им глаза выело, это прозевали. И взяли нас в кинжальный огонь с двух направлений на ровном, как блюдце месте, так что и залечь негде. Сашка срезало сразу, я сам видел, как ему трассером перебило ноги. Сунулись на выручку, да куда там — не подойти. И мы стали откатываться к реке, чтобы уйти к своим, как Чапаев, вплавь. Я слышал, как Сашок кричал:
— Не бросайте, ребята! Дострелите! У меня патроны кончились.
Из двенадцати человек вернулись на левый берег пятеро.
Бросились к атаману.
— Батя! Наших кончают! Румынам лучше не попадаться!
— Сам знаю, — ответил атаман и посмотрел на нас красными от недосыпания глазами. — Разведчики, мать вашу!
Но тут же по рации собрал всех своих, и на рассвете мы выступили на выручку.
Румыны тем временем отошли к тылам.
На месте засады мы нашли несколько трупов наших бойцов, а раненых, видно, румыны с собой забрали. И ударились мы в погоню.
Думали, не достигнем, но километров через пять нагнали-таки.
Румыны расположились, как на пикнике. Видно было, как ходят между костров, мясцо жарят, вино пьют. От нас они такой наглости, как погоня, не ожидали. Тем более что в эти дни было нечто вроде перемирия. Переговоры шли, поэтому в основном мы только лишь лениво перестреливались да в разведку ходили. Так что чувствовали себя наши враги на этом пикнике полновластными хозяевами. Слышалось временами ихнее «мэй, мэй» и взрывы хохота.
— В «кинжалы» возьмем, — решил атаман. — Их там около роты, человек шестьдесят, а нас почти вдвое больше. Шума меньше будет.
Ударили мы в «кинжалы». От неожиданности румыны лишь пальнули раза два в воздух, и казачки почти половину роты положили тут же, на месте. Согнали уцелевших в кучу, как баранов.
— Ну что, латиняне… — начал разъяснительную работу среди пленных атаман.
И тут от дальнего костра послышался вопль:
— Ё-моё, станичники! Так это ж наши!
Кинулись мы к костру. Такого, скажу, я уже больше никогда не видел, хотя в разных войнах поучаствовал достаточно.
На пыльной траве валялся один из казаков с распоротым животом, рядом ползал с перепачканной кровью мордой и мычал что-то невразумительное второй боец. А над костром голый, проткнутый, как баран, железным ломом, жарился Сашок. Видимо, его еще и вращали, как на вертеле, потому что кожа покрылась коричневой корочкой, местами мясо было срезано.
Тут же выяснилась и вся картина происходящего: Сашка поджарили, казака зарезали, а оставленного в живых румыны заставляли мясо Сашкино есть и из распоротого живота кровью запивать.
Рванул атаман из кобуры «стечкина» и в того, кто Сашкино мясо жрал и кровь пил, почти всю обойму всадил, а казаки вернулись к пленным румынам и в две минуты кончили всех без единого выстрела.
Слабое это было утешение. Даже представить становилось страшно, что я скажу Нюсе и Сашкиным сыновьям.
Своих товарищей мы похоронили, отойдя к берегу, только ни крестов могильных, ни холмиков насыпать не стали.
А на следующий день грянул скандал — переговоры шли полным ходом, а мы в это время роту румын положили. Вмешался сам Лебедь. Вызвал к себе атамана и объяснил что к чему. Так что еще через сутки мы свои позиции десантникам Лебедя сдали, и казаки засобирались домой на Кубань. Мы с Серегой решили ехать с ними — ведь теперь тоже вроде казаки. Но перед этим заглянули к вдове и ребятишкам, о Сашке надо было рассказать, да и деньги мы хранили в их доме. Сашок наши сбережения, перед тем как отправляться на позиции, в жестяную банку упаковал и в стенной нише своего дома спрятал.
Горестную мы застали картину: пока с румынами воевали, Дубоссары обстреливали почем попадя. Один снаряд прямо в стену Нюсиного дома угодил, разворотил все к чертовой матери. Ладно хоть она сама с сыновьями у соседей в погребе в тот момент сидела.
О Сашке мы правды не рассказали, погиб, мол, геройской мгновенной смертью, и все.
— Как ты теперь? — спросил Серега и покраснел, я давно заметил, что нравилась ему Нюся сильно.
— Переживем, — глухо ответила Нюся и посмотрела сквозь нас, словно мы тут и вовсе не стояли.
— А с деньгами?..
— Остались гроши, — теперь Нюся смотрела прямо на нас, и я понял, что она давно знала о мужниных заработках, да и на наш счет не обольщалась.
— Пойдем, — потянул я Серегу за рукав. — Казаки ждут.
Так мы и ушли, провожаемые невидимым или ненавидимым взглядом, даже не подойдя к дому, где под развалинами лежала наша коробка с деньгами.
— Надо было бы сказать, — имея в виду коробку, буркнул Серега, когда мы отошли достаточно далеко.
— Найдет, когда будет дом восстанавливать. А не найдет — и хрен с ними.
— Хрен, — отозвался Серега.


Москва. 1993 г.

В Москву вновь я приехал почти через год — надоело с казачками то горилку пить, то в бой ходить. Сначала-то мы после приднестровских событий в основном на отдых налегали да с девчатами дружили, но так вечно продолжаться не могло, надо гроши зарабатывать.
У кубанских казаков военные походы называются «сакмой», вот на такой «сакме» и оказались мы с Серегой в Абхазии. Грузины нас к себе не звали, так что воевали мы на стороне абхазов.
Как можно было понять из заварухи в Молдавии, на части рвали уже не только Россию, но и сопредельные государства. Грузия исключением не оказалась. Задергались, как в волки в капкане, Южная Осетия, Абхазия да и Аджария косо посматривала в сторону Тбилиси. Но абхазы, наверное, повели себя наиболее решительно — и понеслось.
На этой недолгой войне, когда Сухуми брали, на соседней позиции с нами стояли чечены, а командиром у них был рассудительный такой мужичок Шамиль Басаев. Много я потом слышал, что чечены на войне не пьют, не колются. Неправда все это. Без этого здесь просто не выжить. И мы с ними пили, медикаментами делились. С Басаевым я в нарды играл.
Уже потом, когда Сухуми взяли, он нас с Серегой к себе пригласил.
— Пойдете с нами? — спрашивает. — В деньгах не обидим.
— Нам бы лучше домой, — ответил я.
— Разве у тебя есть дом? — удивился Шамиль. — Вот у меня горы — дом, жена есть, дети. Меня в моих горах ни один камень не выдаст. А ты в Москве кому нужен?
Подумал я, что ему возразить, вспомнил, что дочь меня ни разу не то что папой отцом не назвала, вспомнил про тетку с двоюродными братьями, от которых я несколько лет никаких вестей не получал да и сам не писал, и только крякнул.
— Так-то Влад, — мудро сказал Басаев и махнул рукой в сторону гор. — Хочешь, у тебя здесь настоящий дом будет?
— Против своих воевать?
— Где дом, там и свои.
— Нет уж, мы в Москву, — ответил за меня Серега.
— Ну-ну, езжайте, — Шамиль налил водки из бутылки, которую вынул из стоящего под столом ящика. — Только потом не пожалейте.
С тем и расстались.
Мы вернулись на Кубань, а потом отправились в Москву. На Курском вокзале разбежались, договорившись встретиться через десять дней. Были опасения, как бы нас не нашли люди Отарика.
Я снял квартиру в районе Кунцево и пару дней сидел возле телевизора и сосал пиво, перед тем как решиться позвонить дочери.
Дочка по всем расчетам пребывала сейчас во вздорном тинэйджеровском возрасте, от нее можно ожидать чего угодно. Зная характер своей несостоявшейся жены, ожидал я самого худшего, таких же примерно выкрутасов, которыми славилась Светлана в юности, но Наташка, которая и взяла трубку и чей голос поначалу я перепутал с материным, повела себя довольно смирно:
— Привет, — сказала она и почему-то хмыкнула. — Где пропадал?
— Да так… — замялся я.
— Понятно, — сказала повзрослевшая дочь. — Я по тебе соскучилась.
Я чуть трубку не выронил.
— Так это… встретиться бы.
— Увидимся, — обнадежила Наташка. — Только в ближайшие дни я занята. Позвони немного позже.
Только потом я сообразил, что не спросил о Светлане ни слова, да и тем, как дочь поживает, чем занимается, поинтересоваться не успел. Обрадовался, дуралей, что просто не отшили, как бродягу. Надо же — увидимся.
Но приподнятое настроение кончилось довольно быстро — в Москве назревали октябрьские события.
Включил телевизор, а там ветчинное рыло Гайдара во весь формат: щеки трясутся, глазок поросячьих почти не видно. Демократия, вещает, в опасности, нехорошие люди хотят ее задавить. Давайте, дорогие россияне, защитим наши завоевания.
Тут же Серега звонит:
— Видал, что в Москве творится? Давай встретимся в Останкине.
Уговаривать меня не пришлось, на улицах, как раньше на майские или октябрьские праздники, народ валом валил. Кто с флагами да транспарантами, а кто и с железными прутьями. Еле машину поймал, чтобы успеть вовремя. И успел.
Шофер к самому Останкино меня не повез. Себе дороже, говорит. Там бой идет.
Какой бой, думаю, ошалели они тут все, что ли. Но когда еще только из машины вылез и услышал вдали сухие автоматные очереди, сомнений не осталось — точно, бой.
Поперся вперед, пригибаясь, как бы шальная пуля не зацепила, и тут меня Серега из каких-то кустов окликнул.
— Я тебя давно жду, что делать будем?
Что делать, я и сам не знал. Только присели в его ненадежном укрытии, закурили, смотрим, мимо нас трое бегут в камуфляжах, на рукавах повязки, что-то вроде свастики. И что главное, при оружии, черти. Мы только головой друг другу в знак согласия кивнули. Выскочили из кустов и аккуратно пришибли всех троих, но не до смерти. Трофеи — два «калашникова» и один «ТТ» забрали и деру, потому как к Останкино вроде войска стали подтягиваться.
Потом перебежками, как умели, добрались аж до Тверской. Думали, как бы милиция или войсковые где-нибудь с оружием не прихватили. Куда там, на нас даже прохожие почти внимания не обращали. Бегут, мол, какие-то придурки с автоматами, и все.
А возле Моссовета, глядим, баррикады, народ разношерстный суетится. Мы, не долго думая, пошли сразу в штаб дружины.
Ничто в день со второго на третье октября не напоминало в Моссовете бюрократическое учреждение. Первое сравнение — Смольный и революция. С поправкой, правда, на время. Пулеметы по коридорам не катали и матросиков в бушлатах видно не было, а другого люда хватало. Попадались и с оружием. Еще я отметил немалое количество офицеров в форме. У них-то в первую очередь мы и попытались выяснить, что к чему.
— Как что? — удивился пехотный майор в расстегнутом настежь кителе. — Ельцина защищаем. Второй ГКЧП грядет.
События 91-го года были еще свежи в памяти у всех, но тогда, хотя и ввели в город войска, на улицах не стреляли. Сейчас все развивалось круче.
— Вы, ребята, — обратился к нам между тем майор, — смотрю, тоже из служивых будете. Прибивайтесь к нам в команду.
Так мы оказались в составе спецкоманды, которую сколачивал майор. Фамилии его до сих пор не знаю, да и имени своего он, кажется, не называл. Обращались к нему или по званию, или просто Семенычем величали. Дело свое он знал туго. Кого попало к себе не звал. Кроме оперов и спецназовцев в нашей команде были даже каскадеры: Серега Лоздейский, Андрей Ростоцкий, Сева Хабаров. Актер театра Маяковского Юрка Соколов. Позже, когда я за событиями в России только по спутниковому телевидению мог следить, узнал, что Соколов звание народного артиста получил.
С этими ребятами и другими уже на следующий день мы стали ходить в рейды в район Белого дома. Там баркашевцев крутилось немеряно, и мы отнимали у них оружие, снайперов вычисляли, что сидели вокруг на высотках. Одного спустили на землю, он по безоружным на набережной стрелял. Казалось мне тогда, что занимаемся мы правильным делом, Ельцину помогаем, страну спасаем от гнуси. Не знал еще, что скоро придется столкнуться с оборотной стороной медали.
Как бы то ни было, но дело свое мы сделали. Правда, когда из танков по Белому дому палить стали, на душе нехороший осадок образовался. Но думалось, что необходимо это, к тому же не я тот паршивый приказ отдавал.
И к пятому октября все более-менее успокоилось. За этими передрягами я на время даже о дочке забыл, тем более, что еще примерно с неделю мы с каскадерами крепко квасили, недостатка в водке в те дни не ощущалось. А протрезвев, чуть себе кулаком лоб от отчаянья не разбил: Наташка ведь здесь, в Москве, а ну как и ее эти события впрямую коснулись. Подумал так, и как в воду глядел.
Позвонил ей и услышал заплаканный голосок:
— Папа, приезжай. Нет, лучше у метро «Таганская» встретимся. Твоя помощь нужна.
Стоит ли говорить, что после этих слов я с места в карьер рванул. Как же — дочь помощи просит, кровиночка родная.
Серега, ни слова не говоря, за мной следом побежал, понял, видно, с одного взгляда, что дело неладно.
Прискакали мы на Таганскую площадь, выскочили из метро. Я Наташку сразу узнал, хотя она и сильно изменилась. На Светлану в юности похожа и не похожа, на вид пятнадцати лет никак не дашь — акселератка. Взрослая совсем барышня, только зареванная вся, словно в доме покойник.
Зато она от меня вначале, как от чумного, шарахнулась. Да и то сказать, видок у меня был после боев да пьянки еще тот.
— А это кто? — после того, как я ее растормошил, спросила, и на Серегу показывает.
— Не лишним будет, — только и нашелся я. — Что случилось? С матерью что-нибудь?
— Не с мамой, — вновь взрыднула дщерь. — С Олегом.
— Каким еще таким Олегом! — кричу, даже прохожие оборачиваться стали.
— С моим…
Тут у меня от сердца немного отлегло, чего про Наташку не скажешь. Отошли мы немного в сторонку и Наташка, размазывая по щекам тушь — вот ведь, красится вовсю! — рассказала свою историю.
Олежек ее, двадцатилетний парень, в эти дни оказался среди защитников Белого дома. Сидел в осаде вместе с депутатами, пока их оттуда танками выбивать не стали. Но ему каким-то образом удалось из этого «бастиона» выбраться. Он даже Наташке позвонил потом, объявил, что все в порядке — жив, а после этого замолк, на телефонные звонки не откликается и дверь квартиры не открывает.
— Он точно дома, я знаю, — делилась Наташка, вцепившись в рукав моей провонявшей потом куртки. — Точно. Только с ним что-то произошло. Ой, папа, что-то случилось!
Пришлось дочери даже нагрубить.
— Ничего с твоим балбесом не будет. Запил, наверное, а то, может, с какой другой девчонкой отсиживается.
Лучше бы я этого не говорил, Наташка завыла в голос. Да и то — нервы у всех были на пределе.
Привела она нас к Олежкиной квартире, звоним — не открывает. Мы с Серегой не долго думали, ломанули дверь. К счастью, тогда бронированных дверей у москвичей еще немного было. Раскурочили замок вместе с косяком, и в комнату. А Олег лежит на диване, даже головы в нашу сторону не повернул. Субтильный оказался парень, лохматый, как хиппи. В первый момент я подумал: обкурился, верно, или обкололся, но оказался не прав.
Пока Наташка слезами грудь любимого обмывала, Серега поставил диагноз:
— Шок у него. Обычный шок, ступор. Давай, отец, иди за водкой, а я здесь подежурю.
К тому времени, когда я вернулся, он частично Олега в чувство привел, пересадил за стол. Тут и моя водка подоспела. Влили мы в парня стакан чуть не силком и только после этого он рассказывать начал.
— Когда танки подогнали, — Олег совсем по-детски шмыгнул носом, — понятно стало, что надо сматываться. Я так ребятам и сказал, там еще трое моих бывших одноклассников было. Но они уперлись, и ни в какую. «Танки для понта, — заявляют. — Где это видано, чтобы по правительственному зданию в центре Москвы стреляли? Не пойдем никуда!» А в Белом доме в тот день, кого только не было. Я там с диггерами познакомился. Ну, знаете, это которые по канализациям лазят. Вот они меня оттуда и вытащили. Залезли мы в какой-то колодец и не знаю сколько времени по вонючим шахтам под землей бродили. Вонь, смрад, темнота. Я уже пожалел, что с ними пошел, но все-таки выбрались на свежий воздух где-то в районе Нового Арбата. Вначале попали в подвал дома около Калининского. Нам повезло тогда: омоновцев во дворе не было. Выбрались, значит, и врассыпную. Я побежал на проспект, к мосту, потому что залпы услышал. Смотрю: Белый дом — вот ведь родные попугаи, даже названия подходящего выбрать не смогли — уже горит. А у моста, у парапета, — громадная толпа. Я в нее ввинтился и только потом оглядываться начал. Чувствую, что-то не то, словно я, баран, в козлиное стадо затесался. Народ вокруг веселый, хорошо одетый: длинные пальто, плащи, белые шарфы. Морды холеные. Расположились как на пикнике, погода-то отличная стояла, солнышко, сухо. И вот так они стоят, пиво сосут, с дамами своими впечатлениями обмениваются. А что, зрелище хоть куда. Белый дом уже горит вовсю, копоть на верхние этажи полезла. Но я-то знаю, что там людей полно, а танки по стенам да по окнам друг за другом шарахают. Народ же вокруг кричит, смеется и, как на стадионе, когда между залпами слишком много времени проходит, начинает орать: «Шайбу! Шайбу!» Я как эту шайбу услышал, даже пальцами уши заткнул, себе не верю, зажмурился. Открыл глаза, вынул пальцы из ушей, и снова вокруг эти гайдаровские хари, малиновые пиджаки, и опять это «Шайбу! Шайбу!» И снова — залп. Не помню в тот день, как и до дома добрался. А через два дня заявляется ко мне Голован, ну, то есть Петька Головачев, он в Белом доме с Женькой Герштейном и Вовкой Лоскутовым остался, со мной не пошел. Я его увидел, обрадовался, все в порядке значит, все наши живы. Но тут он мне и рассказал…
После этих слов Олега опять заклинило, он несколько раз судорожно открывал и закрывал рот, как только что вытащенная из воды рыба. Серега вновь сунул ему в руку полстакана водки, хлопнул по плечу. Наконец Олега отпустило. Картина нарисовалась такая.
Когда руцкие-хасбулатовы и прочие командиры сдались, то остальных защитников парламента в горящем здании блокировали. А после пошли разборки. Людей вывозили в район Измайловского парка и в Лосиноостровской лес и там пускали в расход из пулеметов. Голован уцелел чудом. Его пулей зацепило за плечо и бросило на землю. Остальным повезло меньше. В перерыве, пока не подогнали «бортовухи», чтобы везти трупы закапывать за город, Голован сумел откатиться в подлесок и оттуда уже наблюдал, как закидывали в кузов погибших друзей.
— Мы же были без оружия, сволочи! — опять заплакал Олег. — Что мы им сделали?
— Ух ты! — только и сказал Серега и тоже хватил налитый почти всклень стакан. — Мы, значит, там, они — здесь, — он кивнул на Олега. — Так ведь дети почти…
Олега мы приводили в чувство еще сутки. Наташка была с нами.
— Ты хоть матери позвони, — посоветовал я.
— Да ну ее, — отмахнулась дочь. — Знает, что не потеряюсь, не в первый раз.
— Вот что, ребята, — предложил Серега. — Давайте на время сменим местожительство.
И мы, прихватив с собой Наташку и Олега, рванули опять на Кубань, благо дорога была знакомая.


Югославия. 1994 г.

Когда прикатили в станицу, атаман даже не очень удивился. Вернулись, и хорошо, а то вон что в Москве творится. Дочь с Олегом я устроил на проживание (только, как выяснилось потом, они больше месяца в станице не выдержали, уехали домой), а сам опять на заработки подался. Естественно, вместе с казаками. Атаман объяснил, что есть возможность смотаться в Югославию, помочь, так сказать, братушкам-сербам. Мне же тогда было хоть к черту на рога. Да и аванс посредник выдавал неплохой — по тысяче «зелени».
Добирались через Питер, при помощи штаба ХДС (Христианско-демократический союз). Ехали неплохо, со всеми удобствами.
Когда приземлились в Белграде, я думал, что нам дадут хоть с недельку оглядеться. Куда там! Сразу погнали на позиции. А меня тогда поразило вот что. Около суток мы еще оставались в городе. Само собой, решили хоть несколько часов по Белграду побродить, заграница все-таки. Я тогда нигде, кроме Афганистана и Румынии, еще не бывал — любопытно.
Идем, погода отличная, как у нас летом. Красивый город Белград. Кругом толпы народа, лепечут что-то по своему, хотя ухо выхватывает кое-какие знакомые слова. Да и отдельные вывески читаются без труда. Славянская страна. И вижу, что Серега все больше и больше хмурится. Потом сквозь зубы материться начал.
— Ты чего? — говорю. — Что-то не так?
— Конечно, не так, — отвечает. — Ты только посмотри.
Я сначала не понял, о чем он, а потом дошло.
В Белграде открытых кафе на улицах — тьма. Столики прямо на тротуарах, стулья, зонтики. И народу в этих кафе полно, в основном молодежь. Сидят здоровые югославские парни, выпивают, с девушками общаются.
— Чего же они-то не воюют? — спрашивает Серега. — Это ведь их страна, не наша. Это у них война.
— Парадокс, — отвечаю, хотя сам никакого парадокса не чувствую, а чувствую себя рабом-наемником.
Так оно и оказалось.
На сербские позиции нас доставили в считанные часы, и мы влились в состав Первого отдельного Восточно-славянского батальона. Серега стал главным специалистом по разминированию-минированию, мне достался взвод разведки. Комдивом у нас был дивизионный генерал Радко Младич.
Кого только я не повстречал в эти дни в нашем отдельном восточно-славянском… Казалось, весь рассыпавшийся Советский Союз приехал тогда отметиться в Югославии. Дружба народов, одним словом. Но народ этот был очень разношерстным. Кроме наших казаков в батальоне воевали украинские оуновцы, сербские четники, поляки, белорусы, все, по моим понятиям, кому дома ничего не светило. Ну и дружба дружбой, а самые горячие дыры затыкали именно нами, сербы бросали нас в самое пекло, и присказка была при этом одна: платим — воюй.
А платили неплохо. В обороне — восемьдесят «зеленых» в сутки. Активная оборона — сто. Наступление — сто пятьдесят. Отдельная плата за разведрейды. Но так платили не всем, а только хорошим специалистам. Снайперам, минерам, разведчикам. И надо было еще делом доказать, что этих денег стоишь. Остальное «мясо» получало по пятьдесят баксов в день в лучшем случае.
В свой разведвзвод бойцов отбирал я сам. С романтиками от войны и идейными борцами за славянскую идею старался не связываться. Себе дороже. Народ это был, как правило, неуравновешенный, и в серьезных переделках мог подвести. Так что мои ребята четко понимали приказ: лишний раз не высовываться и в то же время как можно лучше выполнять поставленную задачу.
Новыми друзьями я здесь так и не обзавелся. По-прежнему доверял одному Сереге. Нас теперь связывали не только похожие судьбы, но и общий путь, который мы прошли за последние годы. Только с ним я мог делиться своим самым сокровенным.
— Ну и кто мы теперь? — спрашивал я Серегу.
Вечер выдался тихий и спокойный. Не стреляли. В кронах деревьев копошились какие-то лесные птахи, посвистывали, как в России. Округлые, заросшие лесом горы, словно дремали. Мы отошли от позиций подальше, что строго запрещалось делать без доклада начальству, и по очереди прикладывались к фляжке с коньяком.
— Кто были, те и есть, — Серега вытер губы после очередного глотка, скривил рот и отломил кусок галеты.
— Раньше мы с чужими документами по всему свету не бегали.
— Ты это чего? — Серега очень удивился. — То-то я смотрю, третий день смурной ходишь. Брось! Не дергайся. Где ты еще так заработаешь? Ты вон даже в грузчиках не прижился. Подкопим немного деньжат, рванем обратно. Я давно уже думаю, вернусь, открою магазинчик. Вполне легальный бизнес. «Крышу» своему делу обеспечу, налоговиков «замажу». Пойдешь в компаньоны?
— А чем торговать?
— А-а, найдется чем. Лекарствами, например. Наймем фармацевта, оборудуем аптеку.
— Ну тебя к черту! — рассердился я. — Аптекарь недоделанный. У нас здесь даже, как у дешевых проституток, паспорта отобрали. Выпрашивай теперь у хозяев.
Документы у нас действительно отобрали. Да и дисциплину требовали соблюдать, не дай боже. Выпивки никакой. Мы поэтому с Серегой, чтобы лишний раз хлебнуть, и прятались в кустах, как мальчишки.
Младич руководил батальоном железной рукой. За то, что застали пьяным, могли наказать таким штрафом, что мало не покажется. И с пленными хорватами никаких вольностей, а уж тем более зверств — ни-ни, чтобы о нас там в западных газетах не писали. В крайнем случае пленных могли пустить в расход, но с уважением. Но что бы я тут ни говорил, все равно вой стоял на весь мир.
Зато нас, наемников, не жаловали нигде. Лишь только мы подписали контракт, так потеряли всякие права. Мы были теперь вне закона. Положения Женевской конвенции на наемников не распространяются, попав в плен, мы не имели права на обмен и так далее, и, может быть, поэтому, лишь только нас отводили на отдых, пили, как лошади. Так что Серегины надежды открыть после этой войны в России магазинчик были мало реальны. На отдыхе мы просаживали заработанные кровью деньги подчистую.
На отдых нас могли отправить, куда угодно, хоть в Италию, хоть в Австрию. И вот как-то гуляли мы в Вене. К тому времени мы уже достаточно обтерлись в заграницах, перестали удивляться здешним порядкам и твердо уяснили: если хорошо платишь, то к тебе относятся с полным вниманием. На третий день отпуска сидим с утра в кафе на Пратере, пиво там отличное, и к нашему столику подходит чистенький такой господин лет пятидесяти. Белый костюм, рубашка-апаш, только тросточки не хватает. Подходит вежливо с «простите-извините», «не могли бы уделить минуту внимания».
Я смотрю на Серегу и вижу, что тот уже наладился послать господина безо всяких «извините» куда подальше. Меня же поразил чистый русский, на котором господин к нам обратился. Я попридержал Серегу за рукав и указал на свободный стул.
— Эмигрант? — поинтересовался я.
Господин изобразил пальцами в воздухе замысловатую фигуру и, не ответив на вопрос, спросил в лоб:
— Заработать хотите?
Так резво он начал зря. У Сереги даже костяшки на сжатом кулаке побелели.
— У нас что, на лбу написано, что работу ищем? — набычился он. — По морде вполне бесплатно выписать можем.
— Боже мой! — воскликнул господин, слегка отшатнувшись. — У меня и в мыслях не было вас обидеть. Я же вам не грузчиками работать предлагаю, а по вашему профилю.
— По профилю, — завелся Серега. — Вот по профилю я тебя сейчас… — все-таки третий день пьянки шел.
Господин вскочил со стула, краем глаза я заметил, что к нам направился обеспокоенный официант, и вновь попридержал Серегу.
— У нас уже есть работа, — ссоры в людном месте затевать не хотелось. — Так что лишний раз не трудитесь. Видите, люди отдыхают.
Я думал, что этот гад после моих слов уйдет, но это был тертый калач.
— Не думаю, что вам еще где-нибудь столько заплатят, — запел этот златоуст. — Я понимаю, насколько тяжек ваш труд. Но если вы примете мое предложение, то сразу после этого можете быть свободными. Работы-то всего на два дня.
И тут он назвал сумму. И тут же мы согласились.
В тот же день на автобусе мы приехали в Загреб, центр Хорватии. Ну, а когда приехали, наш «работодатель» объяснил суть задания. Дело, по его словам, предстояло плевое — всего-то вырезать хутор в пять-шесть семей недалеко от городка Баня-Лука.
Сам он представился начальником отдела контрразведки хорватской армии.
И мы поняли, что влипли. Пока тряслись до Загреба, малость протрезвели, а в тот момент, когда эта сволочь объяснила, что надо будет делать, меня по голове, как обухом ударило. Если тогда, в Афганистане, громя кишлак, я действовал как в трансе, да и враги кругом были, они зарезали сонного Павлика, убили бойцов, сожгли бензовозы, то в этом хуторе мне никто не сделал ничего плохого. Да и не одни ведь взрослые там живут, наверняка и дети есть. А живых свидетелей оставлять нельзя — это главное условие.
И закачался я, и замычал, как глухонемой. И лучше бы я сдох в тот момент, но я струсил и согласился. И Серега, хоть, я видел, глаза у него налились кровью, как у быка, тоже только беспомощно смотрел по сторонам. Мы пока были без оружия, а вокруг стояли здоровенные лбы с автоматами, и по всему было понятно, что стоит нам отказаться — шлепнут без малейшего сомнения.
Вечером погрузили нас в микроавтобус и под конвоем отвезли на место. Дождались сумерек, выдали гранаты, оружие, указали цель, и контрразведчик с улыбочкой объяснил, что пока мы будем «работать», нас будет охранять батальон славной хорватской армии.
Что мы могли поделать? Нас-то всего пять человек, а вокруг «усташей» рыл двести. Ну мы и пошли. Ничего не буду рассказывать, потому что и сам все помню плохо, действовал, как в тумане. А когда все кончилось, контрразведчик оружие у нас забрал, залезли мы опять в микроавтобус и нас повезли обратно в Загреб, в гостиницу.
По дороге на меня полное отупение нашло, но все-таки хватило сил спросить:
— Что же вы нас в расход не пустите? Свидетели все же.
— Да какие вы свидетели, вы — исполнители, убивать вас смысла нет по двум причинам. Во-первых, вы и сами будете молчать, а во-вторых, возвращаться вам после того, что натворили, самим не захочется. Так что предлагаю заключить контракт с правительством Хорватии.
У этой сволочи оказывается уже с собой и бланки заполненные имелись.
Я сразу понял — не согласись мы подписать контракты, и до Загреба не довезут. Переглянулись мы с Серегой и подписи поставили.
Приехали в гостиницу, дали нам три дня на отдых (под охраной, конечно), и вновь на позиции, теперь уже против сербов.
Встали мы на горячий участок напротив Приштины. За нами очень серьезно присматривали, так что, как прежде, нырнуть куда-нибудь в кусты, чтобы сделать пару глотков из заветной фляжечки, нечего было даже и думать. И опасались, разумеется, как бы мы не дали деру. Такое на этой войне часто случалось среди наемников. Воевали и за сербов, и за хорватов, на тех, короче, кто платил больше на данный момент.
Тогда хорваты платили больше, и вот в один прекрасный день к нам перебежала группа знакомых хохлов-оуновцев. Они даже не удивились, увидев нас здесь. Я с оуновцами не очень любил общаться, да и они отвечали мне тем же. Я не сильно разумлял на их мови, а те принципиально не хотели говорить по-русски, хотя и неплохо знали язык. Так что между нами было что-то вроде нейтралитета.
Итак, воюем. Скоро хорваты в наступление поперли, сербы покатились назад. Мы с Серегой все удобный час выбирали, чтобы махнуть опять к своим, но пока не получалось.
Не знаю, чем бы кончилось это наше сидение, но как-то хорватская разведка прошлась по сербским тылам и притащила в лагерь четырех «языков». И среди них двух казаков, с которыми я вместе и в Приднестровье воевал, и на Кубани горилку пил, и в Сербии хлеб делил. Васю с Митькой.
Они тоже меня увидели. Митька сначала хотел что-то крикнуть, а потом скривился и отвернулся.
Разведчики их тут же в штаб на допрос повели к полковнику Бегичу.
Что из себя представляет этот Бегич, я уже хорошо знал. При допросах пытками не брезговал, с сербами — и с военными, и с мирными — обращался, как со скотом. Бритый такой наголо детина, словно абрек.
Позже Бегич нас к себе позвал. Сидел в палатке и прямо с ножа тушенку жрал, будто у него от допроса аппетиту прибавилось.
— Значит так, — сказал он и медленно, как Вий, взглянул на нас. — С сербами мы сами разберемся, а вот русских вы завтра впятером перед всем полком расстреляете. На этом ваша проверка будет окончена.
И ножом махнул по направлению к выходу.
Боже мой, что же они с пленными сербами вытворяли! С одного кожу живьем содрали, и он кричал так, что если бы не охрана, я в тот же миг куда-нибудь подальше рванул. Но кончился, бедолага, быстро — или болевой шок наступил, или сердце не выдержало. А второго, на манер римских легионеров, на кресте распяли и в «дартс» играли ножами, пока он кровью не истек.
После этого у меня, да и Сереги, весь инстинкт самосохранения кончился. Ночью мы перекололи оуновцев, что наших станичников охраняли, и махнули к своим через линию фронта.
Пока шли, да Ваську по очереди тащили (ему здорово искалечили ногу), Митька все крестился, будто комаров отгонял.
— Я ведь думал, что вы нас завтра кончать будете, — повторял он. — Нам так полковник сказал.
И от этих слов ком стоял у меня в горле, и не было глотка водки, чтобы избавиться от него.
С трудом, но добрались до наших. Повинились. Сербы нас сначала хотели к стенке прислонить, да атаман не дал. Тихонько отправили нас обратно в Россию, от греха подальше. Так я опять оказался в Москве.


Чечня. 1996 г.

Москва сильно переменилась. У меня уже было с чем сравнивать, насмотрелся и на Югославию, и на Австрию. Так вот, и здесь стало не хуже. Товары те же, реклама та же. Только Серега со мной на этот раз не остался.
— Ну ее, — сказал он, — эту Москву. Не хочу. У тебя здесь хоть дочь есть, а я один, как пес. Поеду-ка я лучше опять к станичникам. Больше не к кому. Заслуги мои за Ваську и Митьку там зачтутся. А ты бывай, как знаешь.
Мне бы Наташку повидать, позвонить ей по крайней мере. Но что-то во мне сломалось во время сербской кампании. Будто вымазался весь в крови по самые уши, и не отмыть уже эту кровь. И я запил. Да и не только запил. Колоться начал. За пару месяцев превратился почти в животное. Так бы и сгинул на какой-нибудь помойк е, но опять выпал случай…
Квантришвили к тому времени уже в живых не было, правда, оставались его бойцы. А с Финном, думал я, расстался уже навсегда, но Москва хотя и большой город, а все по одним улицам ходят.
Загибался я уже совсем, жил по подвалам, денег — ноль. Но как-то раз на улице попросил по-честному у одного мужика на опохмелку, а когда глаза поднял, смотрю, а это Козел собственной персоной. Только Вовчика узнать уже было трудно, даже рожа его бандитская стала, как у отъевшегося монаха. Меня, надо сказать, он и вовсе не узнал.
Может быть, не стоило мне тогда в том, что я это я, ему сознаваться. Но дернул черт за язык.
Козел даже присвистнул.
— Дела, — сказал он. — Это где ж тебя носило, что на человека не стал похож?
Всего я ему не рассказал, так, в общих чертах.
— Подумаем, — сказал Козел.
— Только Финну ни-ни, — поздно спохватился я.
— Да что я падла, что ли? — сказал падла Козлов и повел меня мыться в баню.
В баню вначале пускать не хотели, но у Вовчика все было схвачено.
В тот раз Козлов — мне показалось, вот, есть же совесть у человека — и денег одолжил и на житье определил в бывшую заводскую общагу, в которой по новым обстоятельствам проживала теперь разная торговая братия, которой надо было как-то перекантоваться в Москве. Ну, а чтобы, по словам Козлова, я смог долг отдать, он устроил меня на блатную работу в клуб «Сохо» охранником, к Табакову-младшему. Условие поставил одно — бросить пить и не колоться. И я с этим завязал, и завязал с радостью.
Через месяц я пришел в себя и начал подумывать о счастливом будущем. Как встречусь с дочкой, например, как мы будем, родные люди, с ней разговаривать, как я потом, может быть, встречу хорошую девушку, женюсь и стану обычным человеком. И тут грянуло.
Козел точно оказался козлом, Финну он меня сдал. У него и свой расчет был, и перед Финном хотел выслужиться.
Финн прежним знакомством со мной не побрезговал, приехал в «Сохо» сам, и мне уже некуда было деваться, когда он подошел.
— Тумал, упежишь? — сразу спросил он.
За годы, что мы не виделись, его акцент стал еще заметнее.
— Думал, — честно сознался я. — Ты же и сам обещал помочь, чтобы не трогали.
— Опстоятельства переменились, — Финн важно кивнул головой, как на светском рауте. — Если тумаешь, Отарика упили, то и концы в воту? Нет, те теньги за тепя я могу получить и сейчас.
— Что надо? — я уже понял, что в очередной раз попался, и начал откровенно грубить.
— Могу выручить, только и ты толжен мне помочь.
Договорились встретиться на следующий день, бежать я уже не пытался.
Задание, по словам Финна, было простым, как палец, — смотаться пару-тройку раз в сторону юга охранником груза, и все, потом свободен.
— Ты же уже что-то возил, — напомнил Финн.
— Козел рассказал? — не выдержал я. — Оружие не повезу.
— Успокойся, это не оружие.
Пришлось верить на слово.
Первый раз сгоняли до Ростова и обратно. Обернулись в три дня. Что везли, непонятно. Нас было трое — двое охранников и курьер.
А во второй раз вышла заминка.
Встретили нас в Ростове, но груз не приняли, а посадили в микроавтобус и куда-то повезли. Нас трое и сопровождающих трое, все славяне, с оружием. Ехали день, а потом ночь по степи, мы даже вздремнули маленько, а когда проснулись, выяснилось, что находимся на территории суверенной Ичкерии, то есть, тьфу, Чечни, и кругом одни «моджахеды».
Вот ведь, опять угораздило.
Вытряхнули нас из автобуса посередине какого-то села, кругом толпа, гогочут, на нас пальцами показывают. Подошел к нам один из бородатых, перекрещенный пулеметными лентами, как моряк из Кронштадта, улыбнулся щербатым ртом и сказал, что мы немедленно должны влиться в ряды доблестных защитников чеченской независимости.
Курьер, совсем еще мальчишка, завопил было, что ни с какими долбаными чеченцами дела иметь не собирается и все расскажет Финну, а тот уж из Москвы покажет этим борцам за справедливость, где раки зимуют.
Его скрутили, как барана, и поволокли по пыли. Мальчишка пинался, орал, грозился. Но он был нужен теперь лишь для того, чтобы остальные поняли, куда попали.
Мальчишку схватили за волосы на затылке, один из бойцов вынул здоровенный нож. Тут только до несчастного дошло, что дело зашло слишком далеко.
Когда чеченец, ощерившись, стал совать нож к горлу, мальчишка все крепче и крепче прижимал к груди подбородок, словно это могло спасти его от острой стали. Тщетно. Дернули за волосы еще раз, просунули клинок, и мы опомниться не успели, как голова мальчишки с зажмуренными глазами уже торчала на заостренном шесте, воткнутом посередине площади.
Так я стал «духом».
Поначалу воевать не заставляли. Я занимался с чеченской молодежью — часто возраст будущих бойцов не превышал шестнадцати лет — общей подготовкой. Учил минно-подрывному делу, основам маскировки, «рукопашке», стрельбе. Даже кличку у молодых чеченцев получил, «Дядей» звали. Ну а в беседе со старшими мне объяснили, что Финн нашу команду продал впридачу к грузу, сильно на этом не разбогател, но все равно деньги.
Вопреки опасениям, обращались со мной и такими, как я, неплохо. Я бы даже сказал, с уважением обращались, с поправкой, конечно, на восточный менталитет. Кормили отлично, с продуктами в селе было хорошо. И даже деньги давали. Раз в неделю баксов сто, а случалось, и пятьсот.
Как-то раз приехал к нам Шамиль Басаев. Шел к штабу с охраной, а я навстречу. И он меня сразу узнал. Я бы к нему не полез, но он меня сам окликнул:
— Влад! — крикнул он и приобнял, как своего. — Я же говорил, что тебе в Москве делать нечего. Молодец, что приехал.
Я ему вкратце объяснил, как сюда попал.
Шамиль покрутил головой, посмотрел искоса.
— Свои, говоришь, продали? А я вот своих бойцов не продаю. Хочешь, заберу?
Я был не против, но Леча, наш главный, когда услышал, что Басаев хочет меня к себе забрать, раскричался так, что на улице было слышно. Шамиль рассмеялся, махнул рукой и уехал.
В начале июля наш отряд двинулся к Грозному. Разговоры шли всякие, но в основном сходились на том, что будем воевать. В город просачивались по два-три человека, рассредотачивались по домам и ждали приказа.
Федералы тоже, вроде, готовились, но вышел у них сплошной бардак.
Чеченских боевиков было не больше полутора тысяч против пятнадцати тысяч федералов. Но в российской армии царила полная неразбериха: путались друг у друга под ногами, крыли по своим, бойцы были совсем необстрелянные и плохо обученные. А у «чехов» полный порядок и железная дисциплина. И в августе в Грозном закрутилась такая карусель, что впору было вспоминать Сталинградскую битву, хотя масштабы, конечно, не те.
Денег у чеченцев было немеряно. И в Грозный вошли настоящие профессионалы, те, кто прошел полную подготовку или уже успел побывать в деле, новичков не брали. Платили щедро. За каждый день — наличными, за каждый труп — премия. Вывел из строя единицу техники — оттопыривай карман.
Откуда у них столько денег, гадал я. Но потом мне объяснили прямым текстом: курьеры возили, вроде тех, что я охранял. Из Москвы перли через всю страну, и хоть бы одна зараза хотя бы раз этот груз перехватила.
В том году в Грозном на стороне чеченцев воевали и арабы, и негры, и хохлы, и русские, и прибалты, и голландцы. Приходилось встречаться и общаться со всяким людом.
Я по нашим не стрелял, но мины, «растяжки», фугасы ставил исправно. А куда денешься, когда неотрывно пасут? Да и платили. «Доллар акбар!» — прикалывались боевики.
Вскоре мне все это обрыдло до чертиков. Решил делать ноги. Сунул своим трем конвоирам ха-а-рошую «тройную лягушку», вид мины-растяжки, да так удачно, что даже добивать не пришлось. Карманы у них почистил, деньги и документы забрал и рванул к своим.
Подобрала меня разведгруппа Софринской бригады. Она выходила из окружения. Легенду себе я придумал на ходу. Мол, боец из сводного отряда Приморского спецназа, отбился от своих… Мне поверили. Тем более, что таких «шатунов» тогда в Грозном было достаточно. С разведгруппой и выбрался.
Не избежать бы при выходе из окружения серьезной проверки, но хватило ума косить под контуженного, и меня тут же направили в тыл, в госпиталь, откуда я немедленно дал деру и вскоре опять прибыл в Москву.


Ницца. 1998 г.

В Москву я поехал с одной мыслью — повидать Наташку. Деньги на сей раз были, пить я, можно сказать, бросил, принимал немного, так, чуть-чуть для расслабухи. Да и задерживаться в столице нашей родины не собирался — за мной тянулся такой «хвост», что нашлось бы немало желающих на него наступить.
Поэтому, не откладывая дел в долгий ящик, я позвонил дочери в первый же день. Попал на Светлану, и та, ничуть не удивившись, что звоню после нескольких лет молчания, тут же на Наташку стала жаловаться: и не учится-то она, и не работает, и замуж не выходит. Хотел я сказать, куда же ты раньше смотрела, но сдержался — сам-то куда смотрел. Тут же выяснилось, что Наташка с матерью почти не живет; так, забежит раз в неделю, а в остальное время все больше у Олега, хотя и не расписанные.
Я порадовался уже тому, что по рукам не пошла. Сколько времени, а все с одним парнем. Позвонил тут же Олегу, телефон наизусть помнил еще с 93-го года.
Короче, встретились. Пришел я к ним вечером в гости с полными пакетами, пол-универсама продуктов накупил, и увидел совершенно взрослую и, казалось, незнакомую дочь. Нет, не то чтобы она сильно изменилась, но вот глаза… Таких глаз в мое время у девушек не было. Совершенно взрослый оценивающий взгляд.
Я сразу сказал, что ненадолго, о себе почти ничего не говорил, больше расспрашивал. И выяснилось, что отношения у Наташки с матерью хуже некуда. Дочь хотя и не отзывалась плохо о Светлане, но сразу же замыкалась, стоило мне что-нибудь уточнить. А сама она, оказывается, училась на дизайнера и подрабатывала по этому же профилю, только со Светланой на этот счет не делилась.
— Ты бы остался, папа, — тихо попросила она, когда мы уже посидели за столом и немного попривыкли друг к другу. — Зачем тебе уезжать? Ты всю жизнь куда-то ездишь, а я жду. И работу мы тебе с Олегом найдем даже без прописки. А жить будешь у нас.
Я бы, наверное, заплакал в тот момент, если бы умел. Я бы и остался. Но вспомнил, что может случиться со мной да и с дочерью тоже, если на меня выйдет Финн или чеченские абреки, и на следующий день уехал, даже не попрощались толком.
Уехал я вначале в Питер, чтобы не мотаться лишний раз по Москве, и там уже оформил загранпаспорт. Улетел на Кипр, затем перебрался на Лазурный берег, во Францию, в Ниццу. Деньги были.
В Ницце я и познакомился с Лехой. Познакомился, как это чаще всего случается с соотечественниками за границей, в кафе. Сидел на набережной, смотрел на пальмы, окутанные плющом и диким виноградом, пил кофе, и за соседний столик плюхнулся здоровый мужик в штатском. Но взгляд у меня наметанный, я сразу понял, что сосед больше привык носить камуфляж да тяжелую обувь, чем хипповую майку и штиблеты. А через минуту, когда тот, матюгнувшись, выловил из коктейля маслину и бросил ее в пепельницу, не выдержал и сам подсел к нему.
Вскоре мы уже разговаривали как старинные приятели.
Леха представился бывшим русским, а служил он теперь в Иностранном легионе. И через полчаса начал меня соблазнять новой службой. Да так красиво все описывал, что я не стал сомневаться. Тем более, что надо было прибиваться к какому-нибудь берегу — денег на всю жизнь, чтобы сидеть в кафе на набережной, у меня не хватало.
В тот же день, через несколько часов езды на скоростном экспрессе, прибыли мы в Марсель. Там, километров в сорока, есть маленький городишко Обань, а в нем «учебка» Легиона.
На первых порах в Легион принимают всех желающих, более жесткий отбор начинается позже. Да и привыкли там уже к восточным славянам, это раньше легионер из Советского Союза воспринимался как диковинка. Почти половину контингента составляли русские, украинцы, белорусы, чехи, поляки, молдоване. Были прибалты, негры, алжирцы и прочие арабы, англичане и голландцы. География — вся Европа и Азия. Единственно, кого в Легионе не было так это французов. Только офицеры — французы. Для них это что-то вроде штрафной роты, год за три идет.
Относятся во Франции к иностранным легионерам хуже чем к местным бомжам-клошарам. С большим отвращением относятся. Понять причин до сих пор не могу, но это так.
Конкурс я прошел со свистом, после того как отжался триста раз, пролетел их полосу препятствий за треть норматива и уложил в «рукопашке» капрала секунд за пять-шесть. Меня даже не тестировали, сразу определили в курсанты.
Как и везде, в Легионе ценили прежде всего специалистов. Саперы, снайперы, спецы по РЭБ — радиоэлектронной борьбе — считались элитой. Да и просто крепкие ребята, имеющие боевой опыт, были в цене.
Если с конкурсом все было в порядке, то оставались опасения, как примут меня, новичка, в казарме. Не хотелось сразу же влезать в конфликт, а при таком «интернационале» он казался неизбежным. Но опасался я зря, обстановка в казармах была вполне терпимой. Об этом мне, правда, еще Леха говорил, да я не верил.
Один мелкий конфликт все же в первый день произошел, но он меня больше рассмешил, чем расстроил.
Койку мне определили на «втором» этаже, а подо мной место уже было занято поляком Збышеком. Так тот, когда узнал, кто будет его верхним соседом, ни слова не говоря, направился прямиком к капралу и попросил выделить ему любую другую койку, лишь бы подальше от русского.
Наш капрал был из хохлов, очень похожий на Загорулько, который служил в моей роте в Афгане. Я иногда даже подумываю, что это особая хохлацкая порода, из которой формируется сержантский состав всех армий мира. И тот, не долго думая, послал пана Збышека подальше, коротко объяснив, что место под солнцем он будет выбирать у себя на родине, а не в Легионе. Збышек утерся и ушел. Месяца полтора он демонстративно со мной не разговаривал, но когда я помог ему выполнить норму на сапера-минера, оттаял, и мы даже стали задушевно беседовать иногда вечерами, русский язык он знал неплохо.
В Легионе все старались держаться своими землячествами, либо по интересам. Но я здесь друзей так и не нашел. С Лехой тоже, пока считался курсантом, видеться почти не приходилось. Но грубостей в неуставных отношениях не было никаких. За ворота можно было загреметь не то что за драку, за грубое слово. И все держали себя в рамках. Мне, честно говоря, после нашей родной армии их «учебка» казалась детским садом.
Пять месяцев, что мы считались курсантами, выхода за территорию не давали. Держали на всем готовом плюс восемьсот франков в месяц на банковский счет. Учеба — легкая, в основном французский язык. Ну и, конечно, марш-броски, стрельба, тактика. Но этому я и сам бы мог их поучить.
Когда учеба закончилась, я подписал уже настоящий контракт на три года и был зачислен в батальон морской пехоты, дивизия «Мэрин», на должность пулеметчика с окладом в 7543 франка, это примерно 1400 баксов. Так везло не всем. Обычная первоначальная ставка легионера — 5645 франков, но морпехам, десантуре и спецам полагаются надбавки. Можно добавлять классность, сдавая нормативы снайпера, гранатометчика или минера. В общем, за каждую освоенную специальность шли пятнадцать процентов надбавки к жалованью. Когда я это усек, то уже через полгода сорок пять процентов к своему окладу имел, так как сдал нормы снайпера, сапера и парашютиста с малых высот, да еще подрабатывал частными уроками «рукопашки» — брал недорого, и клиенты были.
В морпехи я попал не случайно, добивался этого сам, так как и Леха служил в этой же дивизии. Он мне это и посоветовал. Служили мы сначала в Сан-Тропезе, потом в Ницце. Места райские, курортные. Увольнительные в городе проводить одно удовольствие. Лёха еще при первом знакомстве напирал на то, что богатеньких здесь со всего света полным-полно, а значит есть возможность дополнительно заработать.
Распорядок дня был таков: до шести вечера на службе, потом — свободен. Если не идешь в наряд, то до шести утра делай, что хочешь.
Многие легионеры работали в отелях или в казино в качестве секьюрити, или на дискотеках вышибалами. Негласно подобная работа не поощрялась, за тем, чтобы легионеры не ходили на сторону, следила военная жандармерия, но ведь и они жить хотят и деньги любят — откупались.
Случалось, кто-то из наших нанимался в частную охрану к арабским шейхам, которые постоянно толклись на Лазурном побережье. У тех почему-то считалось особым шиком иметь охрану из бывших легионеров. И если такой случай представлялся, наши просто плевали на подписанный контракт и шли в свиту охранять шейховские деньги, дворцы, гаремы.
Это была, так сказать, приятная сторона службы, но не все коту творог… Посылали нас и в командировки.
Франция до сих пор имеет колонии, но в Джибути, в Океанию или в миротворческие силы ООН посылает только легионеров. Для чего они, собственно, и предназначаются. Как нам объяснили еще в «учебке», страна должна жить обычной мирной жизнью, и если где-то началась заваруха, то французов это не должно беспокоить. На это есть сила, которой платят, и которая за эти деньги воюет. И обывателей никакие военные действия не должны касаться.
В командировках оплата особая — один к двум и более. И стаж один день за два. В случае боевых действий — один к трем. Мне тоже довелось побывать в командировке. Отправили нас в Джибути охранять авиационную и морскую базу. Джибути — это дыра такая в районе Персидского залива. Слава богу, командировка была рассчитана всего на три месяца.
Прилетели. Выгрузились. Осмотрелся я и понял, что лучше бы назначили сортир охранять.
Чего уж я только не насмотрелся в Афганистане, климат там тоже совсем не сахарный. Но здесь… Пылища кругом страшная. То хамсин с пустыни, то самум с гор — ветры постоянные. Жара — до 70 градусов на солнце. А ночью — ноль градусов. Прививок нам вкололи столько, что на всю оставшуюся жизнь должно бы хватить. Но все равно не убереглись.
Сказать, что Джибути не Ницца, значит ничего не сказать. Распорядок в общих чертах остался прежним, но вот куда девать свободное время.
Легионеры бесплатной любовью и во Франции избалованы не были, но там хоть доступных проституток пруд пруди. Здесь же азиатчина чертова, и шлюхи, что околачивались возле базы, были самого низкого пошиба.
Чего только от скуки не сделаешь? Через полтора месяца мы уже в сторону этих шлюх стали посматривать с интересом.
Кончилось тем, что скинулись мы всем взводом и сняли двух местных девок. Провели их на территорию базы, что особого труда не составило — часовые были из наших — и десять дней расслаблялись. Мне бы, старому дураку, поберечься, так нет, туда же. Когда натешились, дали нашим общим подружкам денег, кое-что из продуктов и отправили домой. А через пару дней началось…
Был у нас во взводе пакистанец Ахмет. Его прихватило первым. Поднялась температура, и его кинули в лазарет. А потом мы вслед за ним посыпались туда же, как горох из стручка.
Меня колотил такой озноб, что я плавал на простынях, как в пруду. По всему телу сыпь, рвота, кашель с зеленой гнойной слюной.
На базе объявили карантин, в меня вкололи столько уколов, что если бы оставить иголки в заднице, был бы на ежика похож.
Только все старания докторов оказались напрасными. За четыре дня похоронили восьмерых. Начальство, естественно, ударилось в панику. Вызвали транспортный самолет из Франции, чтобы эвакуировать нас с базы. Пока вызывали, пока самолет летел, пока погрузились, пока добирались до Марселя — там не только главный штаб, но и центральный госпиталь — еще семеро сгорело. И в госпитале еще трое. Итого за неполную неделю из тридцати трех человек похоронили восемнадцать. Остальных откачали.
Как вскоре выяснилось, девицы наградили нас каким-то уникальным «вирусом Ласа». Смертность от него зашкаливает за восемьдесят процентов, а у нас получилось где-то процентов пятьдесят пять. Да и гибли в основном азиаты, они этот вирус переносят хуже. И болеют этим «Ласа» исключительно мужчины, женщинам хоть бы хны. Ахмета, кстати, одного из первых похоронили. А меня и Збышека пронесло. Славянские корни оказались крепче.
Уже после того, как из госпиталя выписали, нас одного за другим стали таскать в тайную полицию — «Сюртэ», диверсию подозревали. Но ничего кроме обычного разгильдяйства не выявили, с тем и отвалили.
— Ах, холера ясна! — хохотал выздоровевший и потому очень веселый Збышек. — Мусульманам-то хуже пришлось. А у меня вот… — и он вытаскивал из-за ворота нательный католический крестик. — И еще деве Марии молился.
— Дева Мария только от триппера помогает, — шутил эфиоп Сауд. — Я всех сразу просил: и Аллаха, и Магомеда, и Христа. И еще — как бабушка учила, — он изображал руками какие-то немыслимые пассы и закатывал белки, как эпилептик.
— А я бекон жевал и жевал, — мрачно сипел наш хохол капрал. — От любой заразы сало лучше пенициллина.
Когда поправился, опять направили в Ниццу, в нашу часть. Опять начались кабаки, дискотеки, взятки военной жандармерии. Непыльная, короче, жизнь. На том бы и успокоиться, но осенью 98-го Леха свел меня с Яковом Михайловичем Шульманом. Тот держал в Ницце тройку магазинов, пару дискотек и бордель в Сан-Тропезе и очень страдал от ностальгии.
Внешне Шульман чем-то напоминал известного в прошлом хохмача Жванецкого. Катался, как колобок, по своим заведениям, бывших соотечественников частенько привечал бесплатной выпивкой. Свой, в общем, в доску, рубаха-парень. Мы любили ходить в его заведения, нам там всегда подавали выпивку со скидкой.
И в один прекрасный, а может быть, и вовсе наоборот, день заваливается в свой кабак Шульман с двумя арабами. Те, как полагается, в белых хламидах до пят, пальцы в перстнях. Шульман тащит их прямиком к нашему столику и, быстро вскидывая брови, многозначительно шепчет, хотя и так понятно, что эти по нашему ни бум-бум:
— Ребятки! Хорошая работа есть. Это очень крутые шейхи из Кувейта. Денег у них… — Шульман старался как на базаре. — Нефть, сами понимаете. Самой малости им только и не хватает — двух-трех крепких ребят из Легиона в личную охрану.
Надо сказать, что к такому повороту событий я был готов. О подобной удаче среди легионеров ходили легенды.
Беседа шла на дружеской ноге. Если смотреть со стороны, то можно было подумать, что сидят старинные приятели. Словно мы не на работу устраиваемся, а о бабах треплемся.
Посидели, договорились. Шульман нас в охапку и к нотариусу, документы подписывать. Думаю, что он свой гешефт получил сполна.
Наши же условия контракта выглядели замечательно. Шейхи обязывались платить нам по двадцать штук баксов в месяц на всем готовом, восемь выходных и два отпуска в году: две недели и месяц.
И рванули мы из Легиона, даже не попрощавшись. Я и сейчас еще числюсь во Французской Республике дезертиром.


Афганистан. 2000 г.

Еще в кафе, за столиком, я обратил внимание, что наши будущие хозяева очень похожи — ну прямо одно лицо. Но значения этому не придал, арабов в их хламидах я отличал друг от друга всегда с трудом. Разве что по возрасту. А у этих и возраст был одинаковым, где-то немного за тридцать. Позже выяснилось, что шейхи — братья-близнецы, и зовут их также очень похоже — Абу-Хабиб и Абу-Хатиб. Я попал в охрану Хабиба, а Леха к Хатибу.
И начались наши путешествия.
Вначале мотались по Европе. Мне эти поездки даже понравились. Летаем на личном самолете с комфортом, отели только самые лучшие, деньги платят. Если у шейхов нет встреч или они со своими бабами общаются — увольнительные. Да, повидал я тогда мир, насмотрелся.
Но у шейхов в то лето было что-то вроде отпуска, делами они не занимались, и я думал, что они просто прожигают папашкины деньги. Этакие арабские плей-бои.
Часть доходов с отцовского бизнеса они действительно имели, но этого им казалось мало, да и по натуре близнецы были людьми беспокойными. Лет десять уже, как они бросили в Кувейте свои дома и гаремы и мотались по всему свету, влезая в жуткие авантюры по торговле наркотиками, да и продажей оружия, если подвернется случай, не брезговали.
Так что скоро я понял, что такие дикие деньги своим, так сказать, сотрудникам платят они совсем не зря.
И вот отпуск у шейхов кончился. На их самолетике мы перебрались сначала в Штаты, чему я порадовался, давно хотел побывать за океаном. Правда, Америка на меня особого впечатления не произвела, да и народ местный тоже. На мой взгляд, в Европе лучше, а там все унифицировано, выглажено и до одурения скучно. Но это не главное.
Из Штатов рванули мы прямиком в Колумбию, в гости к подельнику шейхов по общему бизнесу.
Приземлились в Боготе, где уже поджидали два джипа и сопровождение. Нас, шейхов и пять человек охраны, погрузили в машины с почетом и повезли. Завезли куда-то в джунгли, прямо дебри Амазонки, часа два ехали. Я думал, что застрянем где-нибудь по дороге, как на «Кэмэл-Трофи». Зелень кругом сплошная, с непривычки кажется, что лес просто душит все, и тебя в том числе, своими лианами. Но это были еще цветочки.
Добрались до маленького аэродрома и пересели в вертолет. Вот откуда я увидел и оценил по-настоящему, что такое сельва. Зелени — ни конца, ни краю. Перли над этим зеленым океаном еще около часа, пока я не разглядел внизу расчищенную площадку и симпатичную белую виллу с бассейном. Уютное такое бандитское логово.
И ежу было понятно, что забрался дружок шейхов в такую глушь не зря. Привычным взглядом я отыскал и посадочную полосу, прорубленную прямо посреди сельвы, и хозяйственные построечки, в которых, очевидно, наркоту прямо на месте производили. Ну да наше дело телячье, куда хозяева, туда и мы.
Но вечер этого дня запомнился мне крепко.
Хозяин — смазливый темнокожий латинос — улыбался, как голливудская звезда. Да и шейхи наши вели себя на этой вилле, как дома. По всему было видно, что отношения у них с этим наркодельцом давние и дружеские. Кстати, охраны у латиноса на вилле было человек сто, не меньше. Все с автоматическим оружием, так что мы против этого войска, что случись, не смогли бы сделать ничего.
Но пока ничего особенного от нас и не требовали. Даже удалили на время переговоров из виллы вон, во внутренний двор — патио.
Попытались мы с местной охраной завязать дружеский контакт, да ничего не вышло. Мы по испански ни бум-бум, а они наш французский и английский ни черта не понимают. А может, притворялись. Так, поулыбались друг дружке, мол, все путем, мы одной крови, и амба.
Пока мы в патио прохлаждались да на бассейн с тоской смотрели, хозяева наши сделку заключили. Вышли на улицу. Тут же в патио и стол накрыли, сели праздновать. А наша работа была стоять да наблюдать, как они виски хлещут да свежим кокаином, надо полагать, только что здесь изготовленным, хмель занюхивают.
Часа три стояли мы в этом дворе. В животе урчит, да и выпить, признаться, хочется. С тоской я начал подумывать, когда же наши баре наберутся как следует и почивать отвалят. А те нанюхались и дурковать стали.
Раньше, я слышал, наши помещики друг перед другом собаками хвастались, а тут мы вместо собак подвернулись.
Хабиб говорит: «У меня в охране профессионалы не вашим чета. Из самого Легиона переманил».
Латинос мычит, что и у него не хуже, хотя ни в каких легионах не служили. И устроили нам показательные стрельбы.
Мишень из тира приволокли, на краю бассейна палкой подперли, давайте, мол, соревнуйтесь.
Латинос самолично пятерых из своей охраны отобрал.
Стреляли из личного оружия, кто к какому привык, с тридцати шагов.
У меня была армейская «Беретта», я этот пистолет еще в Легионе оценил. Надежное и удобное оружие. К тому же, хорошо пристрелянное. И я маху не дал, и Леха тоже, и остальные. Когда стали очки подсчитывать, вышло поровну. Тьфу, незадача!
Шейхи совсем распалились, стали требовать спарринга. Из наших пятерых шейхи отобрали Леху и меня.
Лехе достался здоровенный такой то ли индеец, то ли испанец. Настоящий мачо, одним словом. Ему бы в Японии сумо заниматься.
— Счас я его сделаю! — забормотал Леха, накручивая себя. — Сейчас я этого кабана замну.
Но я-то видел, что на самом деле Лехе не по себе. Да и как подступиться к такому динозавру, в нем, наверное, центнера полтора было.
Так и вышло. С минуту потоптались они по двору, пару стульев сокрушили. Леха все подстраивался своего противника за ногу дернуть, потому что бить эту тушу, только себе синяки зарабатывать. Здоровяк скалил зубы и усы топорщил, как кот. А потом ухватил-таки Леху поперек и так шваркнул о плиточный мрамор, я думал, не поднимется. Но ничего, Леха парень крепкий, сам встал, только сморщился весь.
Мне достался соперник почти равного со мной веса, но потел сильно и вонюче, его солдатская рубашка сразу же стала темной под мышками и на спине.
Потеешь, значит, дрейфишь, подумал я и церемониться не стал. Секунд через пятнадцать он у меня валялся и размазывал кровь по лицу. Носком ботинка я ему угодил в висок и рассек бровь.
Я решил, что на этом наши хозяева успокоятся. Но опять выходило поровну, и шейхов забрал настоящий уже азарт. И кокаина они тоже нанюхались вдоволь.
Замахали близнецы руками, только хламиды развеваются. Хозяин виллы в ответ что-то орет. Короче, договорились они выставить бойцов для драки на ножах. Тут уже шутки кончились.
Вперед вышел красивый такой мулатик, сухой, подвижный. Для драки на ножах большой вес не нужен, здесь ловкость нужна и злость. Поглядел я, как этот мальчишка мачете размахивает, и хотел отказаться. Ни в каком контракте не сказано, что я своей головой в таких вот гладиаторских боях рисковать должен. Но Хабиб мне молча на клочке бумаги цифру нарисовал и тут уж я раздумывать не стал. Черт с вами, покрасуюсь, зато потом можно будет завязать со всей этой ерундой, может быть, навсегда.
Мачете — не нож. Это почти сабля. И рубить можно, и колоть. Да хоть башку снести, словно в кавалерийской атаке. Попробовал мачете на вес, ничего, сгодится.
Вышли, как полагается в центр, и мальчишка своим тесаком завертел, как пропеллером. Того гляди, если не руку, так пальцы отхватит точно. Пару раз я уворачивался, а потом этот «мексиканец» достал-таки меня по предплечью. Кровь ударила из рукава фонтаном, и в голове сразу зашумело с толчками крови — бум, бум. Ах ты, гаденыш, думаю, значит, вот как… Сколько войнушек прошел, нигде ни разу не зацепило, и вот, пожалуйста! Озлился страшно. Ну и сделал его своим коронным из-под левой руки с поворотом кисти. Недаром у меня по САКОНБу — спецкомплекс ножевого боя — всегда чуть лучше было, чем у других. Достал прямо в грудь скользящим ударом и в тот же момент ударил в подбородок. «Мексиканец» только руками махнул, как крыльями, и мачете выпустил, он у него в бассейн улетел.
Знай наших!
Удар был не смертельный, но грудь я ему располосовал прилично.
Шейхи довольны и я доволен. Теперь порядок, гони обещанное, вернемся домой, расчет потребую.
Латинос, правда, после этого боя у шейхов меня торговать стал, прямо, как лошадь. Но те не продали.
Вернулись во Францию, и я свои денежки потребовал. Выдали без слов, налом. Тогда я попросил отпуск, ссылаясь на контракт. Но вышла заминка, в отпуске отказали. Я — в скандал, как, мол, так, вот здесь же написано. И тут мне популярно объяснили, что я раб и червь своего хозяина. А контракт — нет никакого контракта, так что я могу эту бумажку использовать по прямому назначению.
И бузить мне особенно не дали. Отобрали оружие и заперли на вилле, благо, комнат там хватало. Две недели держали взаперти, спесь с меня сбивали.
Когда выпустили и представили пред очи шейха, я кочевряжиться на стал, заверил в вечной преданности, лишь бы опять под замком не очутиться. Хабиб меня якобы простил, но еще с полгода провел я безвылазно на вилле. Никаких выходных, увольнительных и прочего. Тюрьма да и только.
Я от скуки чуть с Хабибовской наложницей не спутался, да одумался вовремя. Баб-то на вилле хватало, с полсотни, не меньше. Три жены с детьми жили отдельно. А среди шейховских девок кого только не было, даже две наших, российских — одна из Воронежа, другая из Омска.
Через полгода опала моя частично кончилась. Шейх опять стал брать с собой в поездки. Правда, наличные и кредитные карточки перед этим отбирали. Вообще-то они на вилле и не нужны были совсем, но когда возвращались, мне их совали обратно. Тоска и ужас.
Все время я думал о побеге, но шансов практически не было. И тут Хабиб собрался в очередную командировку.
На этот раз близнец поехал один, без своего братца, и Леха остался во Франции.
У шейха связи были очень обширные. География поездок — от Латинской Америки до «Золотого треугольника» в Индокитае. Ничем не брезговал мой шейх: торговал героином, опиумом, кокаином. На этот раз путь лежал в Пакистан. Но об этом я узнал уже позже, когда приземлились.
Вышел из самолета — мама родная — так это ж Пешавар. Места знакомые, граница с Афганистаном рядом. Я, оказывается, еще даже язык не совсем забыл, через слово туземцев понимаю.
Здесь Хабиб вел дела с главарями местных «духов», что контролировали границу и гнали свою наркотическую дурь на север, через Среднюю Азию в Россию, а далее по всему свету.
Мой хозяин везде считался клиентом солидным. А как же? Партии брал большие, платил всегда наличными без заминки, опять же самовывоз. Поэтому и встретили нас соответственно. Охрану дали большую, два бронетранспортера, и повезли в горы.
Нехорошо у меня на душе было в тот день, муторно. Сразу армейская жизнь припомнилась да то, как я недалеко от этих мест воевал. И опасения прежние, потому как я здешний народ хорошо знал, не давали покоя. Шейх же, наоборот, был весел, он, видимо, считал, что ему с его деньжищами всюду почет и уважение, но вышло по-другому.
Мы на джипе ехали между бронетранспортеров. Я еще тогда подумал: лучше бы мне на броне ехать. Но посмотрел на «духов», вижу, народ тертый, к тому же, у себя дома, знают, что делают. И немного расслабился.
Дорога шла по склону горы; слева, если и не пропасть, то обрыв метров на пятьдесят. Ползем змейкой, осторожно, не торопимся. Сверху солнце шпарит, снизу сквозняком поддувает, я, еще помню, закурил, балбес, не вовремя. И тут попадаем мы в классическую засаду.
Ахнуло сзади и тут же впереди, это рванули заложенные фугасы. Да ведь как положили заряды, подлецы, здорово. Оба бронетранспортера с дороги как ветром сдуло в обрыв. И в тот же момент заработали снайперы.
Все, успел подумать я, отпрыгался, Влад. Как начал, так и кончил. Но выработанные годами рефлексы работали безукоризненно. Выкинул я шейха из машины, прижал к дороге. Смотрю, снайперы работают четко, но пули нашу машину облетают, как заговоренные. Одной рукой Хабиба держу, в другой «Беретта». Поогрызался немного, троих уложил.
Между тем, гляжу, в нас совсем не стреляют. Добивают только «духов», а в джип и соответственно в нас ни одна пуля не попала. И шейх тоже понял, что убивать его не собираются. Стряхнул мою руку, оружие у меня отобрал, да как заорет по-своему.
К нам подошли, мне руки за спиной связали, хозяина под локотки и опять в машину. В этот момент до меня дошло, что захватили нас конкуренты того бандита, с которым шейх договаривался о партии наркотиков. Взыграли чувства у конкурентов. Мы ведь как раз в горы к складам да к заводику ехали, а конкуренты этот путь просчитали.
Так в результате и оказалось. Захватила нас банда Гелани-шаха. Я о нем слышал, еще когда в Афгане служил. Ему не понравилось, что Абу-Хабиб с ним дела иметь не хочет. И вот решил уговорить.
Нас повезли обратно. Тряслись мы теперь с другим уже сопровождением километров восемь. А там «вертушка» дожидается, наш родной МИ-8. И через час очутился я в другой стране, в Афганистане.
И началась настоящая моя тюрьма. С шейхом нас по отдельности держали. Надо думать, и кормили его получше, и спал он помягче. Меня же в лучшем случае запирали в какой-нибудь комнатушке без окон, а случалось, и просто в яме сидел, зиндан по-здешнему. Но обходилось без хамства, даже не били. Долго только. Нас часто с одного места на другое перевозили, видимо, шейх не очень-то сговорчив был.
И так продолжалось до тех пор, пока в ноябре двухтысячного нас опять не перевезли вертолетом на новое место. Когда выводили, посмотрел я по сторонам и чуть не заорал благим матом от неожиданности — Кундуз! Я здесь бывал, и не один раз, отсюда до границы с Таджикистаном километров сорок-пятьдесят, не больше. И тогда я решил, что другого шанса у меня уже больше не будет.
То, что я русский, «духи» не знали, стерегли вполглаза. Держали в каморке с деревянной дверью. Ночью я заорал, чтобы выпустили до ветру, и придавил своего охранника, другого оглушил, прихватил «калаш», три рожка, гранаты, нож и рванул на север. Через два дня уже рассматривал границу, а в затылок дышала погоня. Хотел бухнуться сразу в реку, да побоялся «погранцов», будут они разбираться, кто там плещется, всадят сгоряча очередь.
Пока раздумывал, подоспели «духи», и я полез через камыши.


Афгано-таджикская граница. 2000 г.

Без сознания, видимо, пролежал я недолго. Открыл глаза, мордой в иле лежу, как только не захлебнулся. Теперь стреляли уже не одиночными, били из автоматов, и не один боец, а по меньшей мере двое.
Опять вспомнилась питерская «Рюмочная», далась она мне.
И тут заработал пулемет. Грамотно действуют «погранцы», профессионально. Стали отрезать погоню огнем. И слышно, что «духи» скисли, даже не огрызаются.
— Ну что, Влад, — тихо сказал я себе. — Домой-то дойдешь?
На губах запузырилась кровь. Вот ведь как неудачно попали, кажется, задели легкое. Мне так долго не протянуть.
А с таджикского берега все бил и бил пулемет, и до темноты еще часа четыре. Раньше за мной вряд ли поплывут. Да и поплывут ли?

100-летие «Сибирских огней»