Охлупень

До Семена Фоминых, в народе Орлика, от всезнающей бабки Ани, веселой и неуемной его соседки, дошло «по секрету», что его вечный друг Серега Вавулин захворал. Сам Семен был у друга позавчера, в среду, по серьезному делу.

— Мы морду с ним сплели, настоящую. Как черемуха зацветет, на озеро за карасем пойдем. Горло нарочно увеличили. Моя рука, — он показал бабке свою, размером почти с весло, ладонь, — проходит. Представь, какой туда карась налезет, и линь заодно, поди!

Бабка махнула рукой: мол, не знаю, кому верить, — но все равно побежала дальше рассказывать о болезни «совсем не старого» деда Вавулина.

Семен Фоминых, в свои семьдесят пять еще не согнутый годами, был высок и костист. Отучившись в юности в ФЗУ, до пенсии работал электриком в совхозе, протягивая по деревянным столбам людям свет. Теперь же, наслаждаясь пенсией и свободой, занимался всем подряд, чего душа пожелает...

Сначала он не придал значения словам соседки, но, управившись и позавтракав, опять вспомнил о разговоре:

— Нет, схожу-ка проведаю... Все на душе спокойнее станет. Да и прогуляюсь.

Друг его Сергей — такой друг, что даже женились они, словно сговорившись, на подругах, — жил на другом конце длинной деревни. И только это, по наблюдению односельчан, разъединяло их: «А жили бы рядом, так в одной бы ограде и хозяйничали. Коммуной».

Сергей сидел по солнечной стороне забора на длинной лавке, в полбревна тесанной из целого осинового ствола. Молчал, смотрел куда-то выше дома вдаль. Семен, постояв с минуту, сел рядом. Теперь молчали уже вместе.

Первым не выдержал гость:

— Ты, я краем уха слышал, сильно захворал?

— Нет...

Семен растерянно крякнул.

Помолчали еще немного.

— То есть люди врут, что ты чуть живой? — Гость натянуто улыбнулся.

— Нет, — выпало из Сергея.

Семен крякнул снова, облизнул губы, как всегда, когда собирался говорить громко. Но, сдерживая раздражение, тихо попросил:

— Ну расскажи, что вдруг случилось... А то мне, можа, нового напарника искать — на рыбалку-то идти?

— Наверно, ищи... Ищи. Потому что приснился мне вчера сон, непонятный и страшный.

Фоминых, надув губы, облегченно выдохнул:

— Да мы же с тобой после работы выпили! Помнишь, нет? Само собой, с похмелья могло и причудиться чего. И что, поэтому теперь горевать?

Дед Сергей вскочил:

— Хоть верь, хоть не верь! Приснилась мне прабабка моя, которую никогда и не видел. Сидит простоволосая на моем крыльце, ноги босые, белые. И я точно знаю: она это, то есть прабабка моя, которой сто лет уже нет...

— Так и что? Давай помянем, и дело с концом.

— Ну, знаешь... Посидела, улыбаясь, и вдруг скрипит, как несмазанная телега, такие слова: «Собирайся сюда, сродственник далекий! Скоро брошенное в землю с первым криком победит построенное для жизни... И хватит уже тебе, если силы не достало...»

Семен, совсем не верящий в чудеса, все равно смотрел на друга с испугом:

— Не пойму, о чем ты. Или, точнее, о чем это она, прабабка твоя... Тьфу на вас обоих!

— А вон смотри. — И дед Сергей протянул руку назад, сам плавно за ней повернувшись. — Орех кедровый я в землю закопал, как сын родился, почти сорок годов назад, — и теперь кедр тот вровень с коньком крыши!

Дед Семен, тысячу раз видевший этот кедр и всегда радовавшийся, что он один такой красивый во всей деревне, сейчас осознал другову беду.

Этот кедр, посаженный как талисман на рождение сына, теперь дорос до конька Серегиного дома. И хотя дом был на высоком цокольном фундаменте, в пятнадцать рубленых в ласточкин хвост углами венцов и с далеко не низкой крышей, сильное дерево собиралось его перемахнуть!

Семен растерянно хмыкнул:

— Так, может, давай спилим? На дрова пустишь...

Дед Сергей с осуждением посмотрел на друга.

— Это на рождение сына сажено. И с ним вместе росло. И еще, может, лет сто расти будет — с ним, с Петром! Уж лучше я теперь... Сам такой узел затеял.

Тяжело повернувшись, он перешел двор и, громко топая, по привычке оббивая ноги от пыли, поднялся на высокое крыльцо.

Расстроенный разговором, словно с тяжестью за пазухой, дед Семен побрел домой.

* * *

Пришла суббота. По установленному давно — так давно, что уже и не помнили когда, — обычаю, в этот день вечером друзьям обязательно полагалась баня. Банные дни, словно семейные праздники, проходили попеременно в обоих домах. Сегодня хозяйничать по этому поводу предстояло Вавулиным, к заранее оговоренным восьми часам.

Но Семен пришлепал много раньше.

— Ты от меня лицо не вороти, — заметил он явно недовольному другу. — Дело есть по поводу твоей болезни. Лекарство, так сказать. — И без приглашения сел на лавку.

Сергей с явной неохотой, словно показывая: да ладно, уже решено, — все же сел, согнувшись и опершись локтями на колени.

Семен выдохнул и, стараясь говорить как можно убедительнее, а потому четко и неторопливо произнося слова, начал:

— Ты же знаешь, я в шестидесятые годы за границей служил... — Он настороженно посмотрел на улыбающегося друга. — И не щерься — за границей! Так вот, там над старыми домами, с такими тяжелыми черепичными крышами, почти всегда флюгера стояли: железяки в виде зверей, по-нашему. То кот, то аист, то петух... Говорили, что они даже по ветру крутились, какие не заржавели. Таких, правда, мало было... Но суть-то в том, что это же считается продолжением крыши! И если дом пониже других и, скажем, даже вроде неказистый на вид, так этот самый флигель все дело исправляет!

— Флюгер, — поправил машинально дед Сергей.

— Да какая разница, у нас-то этого сейчас нет! Но раньше, представь, было! Только называлось по-другому. Слышишь? — Семен восторженно вскочил и для большей убедительности жестикулировал руками. — Мне это дед рассказывал. А ему — еще его дед... Бревно брали длинное, домиком вырубали — и это был конек крыши. А окончанию бревна, с полметра примерно, поначалу придавали форму зверя или птицы. Потом во вкус вошли — и стали отдельную скульптурку из дерева рубить и на конек садить аккуратно. И были там медведи, волки и даже головы конские, чуешь? Высотою — как тебе твоя сила и желание позволяют плюс чувство вкуса... А называться стала такая статуя ин-ди-ви-ду-аль-ная, — он еле проговорил длинное слово, закрыв глаза, — охлупень¹. Оберег то есть!

Дед Сергей, уже заметно повеселевший к концу Семеновой речи, но словно не веря еще в удачу и желая, чтобы его сомнения скорее развеялись, спросил:

— И что будем делать?

— Да вот его и будем делать — охлупень, оберег! — Дед Семен твердо ударил кулаком в ладонь. — Завтра и начнем!

* * *

С утра в столярке деда Сергея было шумно. Ведущий специалист по оберегам, коим оказался дед Семен, уверенно загибал пальцы левой руки:

— Во-первых, это не так-то просто. — Чтобы все почувствовали, насколько непросто, он, остановившись, обвел всех взглядом. — А во-вторых, не просто так... Оберег дается человеку для охраны и, понятное дело, в помощь. Но почему разные скульптуры, как думаете?

— А что думать, — влез в разговор зашедший как бы случайно ленивый и скандальный сосед деда Сергея — Василий Куличенок. — Если медведь — значит, здоровый, сильный и это... спать любит... и мед жрать...

В столярке все засмеялись:

— А если бобер, то грызть и плавать!

— А если олень — то что?..

Веселились долго, но дед Семен снова всех перекричал:

— Давайте сурьезнее, мужики! У человека проблема, а мы, как ребятишки, над пальцем смеемся...

Еще улыбаясь, все снова расселись по чурбакам — думать.

— Можно хоть закурить? Мне кажется, это поможет...

— Еще чего! Здесь опилки, пыль древесная... Дуй вон на улицу курить.

Куличенок сглотнул слюну желания и остался сидеть, сгребая сапогом горочку опилок. При всем своем неуважении к работе, пронесенном через всю жизнь, он легко загорался от чего-нибудь неизведанного, нового. Но запала хватало ровно на столько времени, сколько проходило от идеи до дела. Потом Василий резко остывал и, немного поработав уже не языком, а руками, отваливал в сторону, найдя много причин в оправдание.

— А пойдемте к Илье Ефимычу! Он же все эти дела знает наизусть. Посоветуемся — может, что подскажет?

Обрадованные старики гурьбой вывалили на улицу и, громко споря, потопали к дачнику Илье Ефимовичу, бывшему учителю истории.

Жена деда Сергея, бабка Ульяна, смотря на потянувшихся из столярки дедов, звонила по «сотику» жене деда Семена:

— Пошли куда-то... Твой, как атаман, впереди и руками все машет, как сабелью в кине! Или будто крыльями — как орел, за зайцем охотящийся. Недаром его Орликом кличут... Мой скромнее, но голову тоже задирает: чегой-то замыслил. Со стороны кажется, будто через высокий забор дорогу изучает. Куличенок и собутыльник его Резан, наверно, просто до кучи с ними, но головами тоже крутят. Ну, эти едва почуют, что надо что-нибудь делать, — вмиг слиняют, как цвет с рубахи после стирки...

Жена Семена отвечала:

— Вроде на озеро собирались... Правда, говорили, пойдут, как черемуха проснется, но может, чего проверить надумали. А вообще, пускай бегут — лишь бы вина не пили! Все какой-то задел в жизни...

Илья Ефимович вышел на крыльцо в теплой одежде и коротких валенках. Заметив недоуменные взгляды, стал оправдываться:

— Весна поздняя, у меня все тело ноет, суставы заломило, сил нет. Юношеская любовь к путешествиям теперь хондрозами огрызается... А вы ко мне каким ветром и по какому поводу?

Дед Семен долго и обстоятельно объяснял старому учителю суть дела. Куличенок тоже порывался высказаться, но его осаживали. Наконец проблема была изложена во всех деталях.

— Ну, если вкратце, то дело такое, друзья. Вообще, обереги и все, что с ними связано, отсылают нас во времена язычества... — начал Илья Ефимович.

Куличенок, показывая свою осведомленность, вставил реплику:

— Это как, еще до Бога?

— До крещения, хочешь сказать? Не только. Даже после крещения Руси христианская вера долго еще утверждалась, особенно на окраинах. Там поклонялись идолам: деревянным, каменным, глиняным. Молились им, приносили жертвы: всякую снедь, мясо, хлеб... Были идолы большие, для всех, а еще как бы личные, домашние — поменьше. А чтоб вообще всегда их с собой носить, делали обереги. Это такие маленькие деревянные или костяные куколки, помогающие своему хозяину и охраняющие его.

— А конь на крыше?

— Конь на крыше — вернее, голова коня с одной стороны, хвост с другой и углы дома как ноги — это было придумано задолго до русского мужика, тысячи лет назад. Этот образ коня олицетворял Солнце, под защитой которого и находился дом со всеми, кто в нем жил.

Деды долго молчали. Первым не выдержал виновник суеты:

— Значит, это все противу Бога нашего главного — Христа?

— Получается, так. Церковь это не приветствует.

— Ну и ладно. Тогда и без оберега проживем. — Дед Сергей, крякнув, поднялся.

Тут Илье Ефимовичу, видно, пришла в голову новая мысль, и он заговорил увлеченно:

— А почему обязательно оберег? Почему не как элемент украшения, так сказать? Одно время такое часто практиковалось, особенно в богатых усадьбах, на домах у крепких хозяев...

— Ладно, что-нибудь решим.

Мужики, один за другим пройдя через узкую калитку, а за нею сбившись по двое, направились в разные стороны.

— Слышь, Серега, давай сделаем для красоты! Почему ты сразу сдался, прямо как пацан неопытный? Если получится у тебя, я тоже бабку уговорю — мы и нам что-нибудь сподобим! Давай?

Сергей остановился, улыбнулся другу и, рубанув рукой, согласился:

— Давай!

* * *

Черемуха хватилась цвести по всей деревне враз. Наметили установить коня на крышу в пятницу, чтобы в субботу, уже не откладывая, заняться рыбалкой. Сама статуя аккуратно и очень похоже была вырублена из полутораметрового куска тополя в обхват толщиной, спиленного по договору с лесником. Тополь слишком много пушил, и уставшие бороться с пухом хозяева обещали взамен его посадить пять березок.

Здоровенный чурбан катили по деревне всем народом и, не сумев запихнуть его в столярку, поставили посреди ограды. Потом Сергей с Семеном, запретив всем, и даже Ваське Куличенку, вход в ограду, четыре дня тюкали топорами, негромко переговариваясь. На пятницу, в обед, был намечен подъем. Просмотр, само собой, с утра.

Посмотреть на статую собралось полдеревни. Виновники торжества с непривычки скромничали, зато Куличенок, одергивая за полы светлый пиджак и словно танцуя, рассказывал всем, что родилась эта идея, конечно, не без его участия.

Наконец ворота открыли, и народ восхищенно ахнул. На временной подставке стоял конь — вернее, голова коня на выгнутой шее. Словно бы шахматная фигура, но в сто раз больше. Рот в оскале, зубы в ряд, уши поджаты, и в глазах — бег. Красота!

Дед Семен скромно объяснял:

— Тополь, конечно, немного полопается на солнце, но с земли видно не будет. И по сухому можно олифой пройти или лачком каким, с цветом...

Поднимать тяжелое изделие взялись сын деда Сергея Петро с другом, приехавшие из города на машине с подъемной люлькой. Деревянную голову положили поперек люльки — и уже через десять минут конь крепко стоял на карнизе, нависающем над фронтоном. Пораженный народ, до того молча, с напряжением следивший за подъемом, разразился радостными криками и захлопал. Деды растерялись и, как заведенные, повторяли, прижимая руки к груди:

— Спасибо, спасибо, спасибо!

Когда ажиотаж спал, голос подал Куличенок, прикрывая рукой глаза от солнца:

— Я при всех заявляю, что если дело пойдет... А оно пойдет! — Он поднял над головой указательный палец. — Я на очереди третий: само собой, после деда Семена. И мне не лошадь надо, а голову барана! Поскольку баран в древней мифологии — знак ума и твердости характера!

Последних слов его никто не услышал из-за рванувшего хохота.

И смеющийся дед Сергей, забыв, что еще неделю назад собирался умирать, тоже кричал в голос:

— Барана так барана! Сделаем!