Океан творчества

Нынешнее литературное бездорожье нет-нет, да и заставит оглянуться назад. Туда, где литература имела точные координаты и ориентиры, отрываясь от почвы — реальной жизни — лишь для их уточнения.
Творчество Геннадия Падерина можно назвать таким непрекращающимся «уточнением» координат литературы как отрасли знания о человеке и мире. Тем более что «карта» его жизненных и литературных интересов невероятно велика. Об этом свидетельствуют научно-очерковые повести зрелых лет писателя. Они явились не просто данью расхожему в те годы научно-популярному жанру, а способом видения окружающего, стремлением максимально расширить сферу действия литературы. Наука, как авангард жизни, и литература — не параллельные прямые: у Г. Падерина они обязательно сходятся. Если не в настоящем, так в будущем, для которого наука, в общем-то, и существует.
И как тут не быть широким — журналистом, писателем, ученым если родился в Сибири. Крае, который можно познать только пешим ходом любознательного человека, вооруженного ручкой и блокнотом, а также походным набором инструментов геолога или археолога. Крае, в котором надо родиться, впитав его суть в прямом, вещественном смысле этого слова. Переехав в пятилетнем возрасте (1927 год) в одно из самых сибирских мест — Саянское Прибайкалье, будущий писатель «все годы детства» потреблял «кумыс из-под скалы» — «редкостный по составу минеральных солей источник у самого основания горы массива». Рассказал он об этом в позднем биографическом очерке «Под сенью Саян» (1997 г.). И хоть по привычке к научной добросовестности автора научных очерков писатель и приводит в конце очерка состав этого «кумыса» («углекислые гидро-карбонатно-сульфатные кальциево-магниевые воды низкой минерализации с повышенным содержанием кремниевой кислоты»), видно, что ему дороже другая «вода». Это живая вода детства и отрочества, где столь привычные для писателя-ученого факты приоткрываются с другой, овеянной мифологией детства, стороны.
Так, средством от зубной боли у мальчика становится канатная переправа в самодельном «коробе» через беснующуюся речку Кунгаргу. Оказавшаяся в потоке коряга, чуть было не перевернувшая в воду короб с больным, вмиг излечила от боли. Оказывается, и страх, больше похожий на восторг от общения с дикой природой, бывает целительным. Казалось бы, это противоречит знаменитому очерку «Обвиняемый — страх» (1968 г.) об ученом-спортсмене и экспериментаторе Коновалове, бросавшемуся в енисейские пороги, чтобы этот самый страх победить разумной волей покорителя природы и мыслью дипломированного рационалиста. Но в том-то и состоит дар писателя Г. Падерина, что строгое знание, наука, опыт не противостоят в его творчестве лирике чувства, эмоции. Он всегда готов поверить в чудо, в невероятное, неочевидное. Вот и в главке «Фишзуппе дяди Ватта» электрический фокус с искрящей монеткой соседствует со сценкой ловли голыми руками хариусов мальчишками во главе с «обруселым немцем» Ваттом. В крике приплясывающего от восторга Коли (брата героя) с рыбой в руках: «Я поймал, я поймал» не меньше «электричества», чем в научном фокусе.
Еще не написаны «Вверх по реке времени» и «Ловец ураганов», не разгаданы тайны научных открытий и секреты лабораторий новосибирского Академгородка, а юный герой уже приобрел главное — любовь к Сибири, удивительной, щедрой, открытой для людей, не признающих криводушия. Именно такой темперамент истинного сибиряка выковывается в «дуэлях» автобиографического героя с несправедливостями взрослой (дуэль с «учителкой» из-за брата) и политической жизни. В рассказе «Сочинение о Печорине» (1997) мы узнаем о бесстрашии повзрослевшего героя, когда он не испугался вступиться за одноклассника из категории «детей врагов народа» и учителя, его поощрявшего.
Этот же темперамент человека, выросшего вблизи стремительной Кунгарги и возросшего на горной саянской воде «с повышенным содержанием кислотности», продиктовал Г. Падерину оставить в июне 1941-го вместе со своими друзьями третий курс новосибирского института военных инженеров транспорта и уйти добровольцем на войну. При этом им понадобилось даже написать самому К. Ворошилову, который особо не возражал. Позднее военная пора биографии писателя (служил в составе лыжной бригады в Карелии, закончил войну в сентябре 1942 г. под Сталинградом) даст импульс «чистому» художественному творчеству — «военным» рассказам, очевидно, лучшим у Г. Падерина-прозаика. В послевоенные же годы розовые, еще юношеские мечты об изящной словесности были перечеркнуты редакторским карандашом И. Филиппова, возглавлявшего газету «Железнодорожник Кузбасса». Но в первую очередь это сделал враг «красивых выражений» и «звонких фраз» А. Коптелов, в школу жесткого газетного «реализма» и фактологии Г. Падерина и отправивший.
В замечательном автобиографическом очерке «Не справлюсь — уволят…», многократно затем перепечатываемом писателем в самых разных изданиях (то как предисловие, то как послесловие, то как самостоятельное произведение), Г. Падерин не без иронии описывает процесс своего превращения из лит. идеалиста в журналиста. Но не в кондового, матерого служителя его величеству Факту, а в писателя, перешагнувшего через фактологию во имя поиска. Перешагивал через «железнодорожную» журналистику Г. Падерин уже тогда, когда карандаш редактора от текста его заметки оставил лишь «шесть строк с подписью автора». «Но редактор не знал, — добавляет писатель, — что дома, ночью, во сне я сочинил восемьсот девяносто четыре варианта, и все лучше того, который опубликовали».
И вновь мы не находим противоречия между стремлением выйти за рамки факта и суровым долгом журналиста-правдоискателя. «…А всякую ли правду… правомочен автор документального повествования предать огласке?» — пишет Г. Падерин, не раз уже споткнувшийся на обманчивости показа «всей правды» в произведении. Но с другой стороны, он, подобно Н. Островскому и его герою Павке Корчагину, классическим героям самопожертвования и долга, создает себе суровый кодекс чести писателя-документалиста: «Ты пишешь и знаешь, что твоим героям могут навредить в одинаковой мере недосказ и пережим, чрезмерная перчинка и неумеренное подслащивание, избыточная откровенность и не к месту высвеченный факт… Здесь сразу все без прикидки, без черновика — набело!».
Этот завет документалиста, призванного описывать правду жизни с позиции глубокой человечности, Г. Падерин воплощает на грани прозаика, то и дело удерживающего себя от «вольностей» вымысла. Этот запрет на вымысел, однако, можно было снять, рассказывая об ученых, занятых поистине фантастическими делами: прогнозированием погоды (метеорологией) или разгадкой тайны жизни на молекулярном (генетика) и историческом (археология) уровне. Эти три «повести о научном поиске» в полной мере реализовали все грани таланта Г. Падерина: исчерпывающая фактология и компетентность, конгениальная героям своих произведений, умение создать образ «поисковика» по рецептам «не навреди» («не подсласти» и «не переперчи»), то есть предельно сжато и целомудренно, и «образ» проблемы, высвечивая ее со всевозможных сторон. И при всей этой огромной плотности научно-литературной информации на единицу текста еще суметь выстроить сюжет под стать приключенческому, пронизывая многостраничное повествование авторским юмором рассказчика-интеллигента.
Так, «метеорологическая» повесть «Вверх по реке времени» (1982 г.) начинается с забавного факта присуждения премии 1975 года «За достижения в области поэзии и фантастики» шведской Академии искусств местным синоптикам, продолжается рассказом о самоубийстве главы английского департамента погодоведения Фицроя в 1856 году, после чего выводит нить сюжета на главное — деятельность академика Ю. Петрова (фамилия изменена) по созданию метеорологического института в Академгородке. Полон непредсказуемости и способ достижения цели — наибольшего процента точных предсказаний погоды: с одной стороны, курс на «полные уравнения» описания состояния атмосферы, а с другой — прием в институт молодежи, не искушенной в этой капризной науке. Так и появляется здесь в начале 60-х «корпорация молодых самонадеянных профанов», состоящая из аспиранта-математика, бывшего сейсмолога и др., во главе с бывшим «авторитетом в теории и методах расчета ядерных реакторов», работающих под девизом «предсказывать, опираясь на непредсказуемое».
Но вот что интересно. Среди главных героев повести-очерка оказывается океан как ведущий погодный фактор. Огромный резервуар воды, «самого необыкновенного создания Природы», он сам — кладезь необыкновенного. Ураганы и смерчи — только одно из его творений. Дух захватывает, когда Г. Падерин начинает перечислять многочисленные океанические тайны: «слоистая архитектоника», «гигантские водопады» (посреди Атлантики!), «светящиеся и вибрирующие» круги в Индийском океане. Мастер сравнений и метафор, писатель уподобляет океан «аккумулятору, подзаряжаемому Солнцем и столь же равномерно отдающему энергию… он стягивает силищу, будто добрый молодец, в жгуты мускулов и, хмелея от избытка, поигрывает ею». И трудно удержаться здесь от другого сравнения — океана и писателя Г. Падерина, его произведений, аккумулирующих знания, образы, идеи, теплоту человечности, чтобы удивить потом «ураганами», «водопадами» и «светящимися кругами» новых очерков, повестей, рассказов.
Как удивил он многих своей большой, как океан, повестью о генетике Д. Беляеве («Хождение за семь печатей», 1977-1983), небольшой, но быстрой, как река, повестью об археологе А. Окладникове («В зоне неизведанных глубин», 1978), еще более краткой и быстрой, как горный ручей, повестью-рассказом о вечной мерзлоте («Якутский злоумышленник», 1968). Для написания «генетической» повести Г. Падерину необходимо было «самому узнать и понять, о чем предстояло писать, хотя бы на уровне … кандидата биологических наук» (А. Китайник). «Археологическая» повесть потребовала иного — человеческого фактора в изображении знаменитого академика, человеческого наполнения его научной деятельности. А. Окладникову в повести просто некогда быть одиноким: учитель его молодости и его ученики, узбеки-проводники, коллеги из Монголии и США, плачущая жена, пробирающаяся к пещере Тешик-Таш в сантиметрах от пропасти, молодой коллега академика, едва ли не отправляющий по почте пудовый каменный уникум учителю за тысячи километров — всё это лишает героя повести ореола гения-небожителя. Апофеозом становится финальный эпизод повести, когда в перерыве между заседаниями одного заграничного конгресса к сибирскому ученому выстроилась целая очередь коллег-археологов с просьбой «прокомментировать» их последние находки.
Не такие ли «очереди» чудаков, энтузиастов своего дела, героев труда, науки, войны выстраивались в творческой лаборатории Г. Падерина, так неуклонно стремившегося в своих произведениях к разнообразию не только жанров и сюжетов, но и персонажей своих произведений? В изданном не так давно новосибирским издательским домом «Горница» двухтомнике — своеобразном каноне писателя — произведения поделены по следующим разделам: военные («Из окопного вещмешка»), литературно-опытные («Из литературных опытов»), журналистские («Из журналистского блокнота»), автобиографические («Из житейской кошелки») — первая книга «Русский шрам» (1997), и «рассказы о научном поиске», составившие отдельный том — вторая книга «Обвиняемый — страх» (2001). Обстоятельства здесь в такой же мере творят героев, сколько герои, обычные, в общем-то, люди, создают обстоятельства, условия для наилучшего проявления своих наилучших качеств. Отсюда проистекает неподдельная естественность происходящего, так похожая на обыденность.
Парюгин и его бойцы решают ликвидировать засевшего в танке снайпера, пользуясь естественным рельефом местности и густыми зарослями полыни «в метр» высотой (рассказ «Запах полыни», 1985). Но та, что призвана скрыть и уберечь, в иной ситуации символизирует для раненного Парюгина прощание с жизнью и видения малой родины: «парное молоко из бабушкиного подойника», которое «в летнюю пору отдавало полынью и чуть горчило». Героизм естествен, обыден и горек, как жизнь и ее вечное течение. Он измеряется не столько количеством убитых в открытом бою фашистов, сколько возможностью превозмочь себя. Например, принять расстрел друга «как данность», не затаив зла на Родину за ее скорый и неправедный суд — только лишь «за намерение» (рассказ «Carre»). Или поверить нелепому, расхристанному бойцу по прозвищу «Матрёна», даже когда он едва не погубил целый отряд лыжников своим легкомыслием, и получить от него потом в благодарность собственную, спасенную им, жизнь («Рядовой Матрёна», 1975). Или переступить через собственную же гордыню, когда уступка друга Фаньки при дележе котелковой порции сначала рассорила, а затем навек подружила бойцов («Котелок на двоих», 1980).
Героизм благородства и фронтового товарищества не угасает и в госпитале, куда автобиографический персонаж попадает из-за тяжкого ранения в бедро. Зубной врач Пятковский из рассказа «Шахматный из слоновой кости» (1968) обыгрывает в шахматы самолюбивого больного Игоря, только чтобы обязать его лечь на важную операцию, от которой тот, было, обреченно отказывается. Врач, конечно, чудак и фантазер, но в главную, нужную минуту он совершает лучший поступок своей жизни ценой своей смерти. Писатель В. Сапожников, отмечая одновременно и профессионализм Г. Падерина-рассказчика и его роковую неспособность в художественной прозе «преодолеть границы излюбленного жанра — очерка», считает смерть Пятковского «необязательной» («Сибирские огни», 1970, № 1). Между тем реализм Г. Падерина таков, что, допуская экзотику и чудачества, он глубоко чужд всякому вымыслу и произволу. Он убедителен и в очерке, и в «обычной» прозе, и потому смерть врача скорее экзотична, чем придумана. Это все тот же сибирско-российский реализм 60-70-х годов, только «под каким-то совершенно новым углом зрения», который затруднил автора этих слов Г. Карпунина в оценке сути рассказов: они «какие-то пронзительно-неожиданные», заключает он. Это поэтическое определение поэта-современника и коллеги по «Сибирским огням» (с 1964 года Г. Падерин возглавлял отдел очерка и публицистики журнала) возвращает нас к нашему сравнению писателя с океаном — большим, непредсказуемым, щедрым на сюрпризы.
Таким сюрпризом стали для многих криминально-приключенческие произведения Г. Падерина. Верный своей журналистской способности «безошибочно попадать туда, где всего интереснее и труднее, угадывать среди множества людей тех, кому более всего подходит определение Личность» (А. Китайник), он «попадает» в почти не разработанный сибиряками жанр. «Тетрадь со дна чемодана», «На лезвии риска», «Поручик Синявский», «Бельгийский лимонад», пожалуй, не выдерживают сравнения с классикой жанра, отечественной и зарубежной. Но эффект присутствия читателю здесь обеспечен: можно поучаствовать в погоне за пьяными угонщиками грузовика или обезвреживании вооруженного топором рецидивиста, переносясь в 70-е, где были такие рыцари своего милицейского ремесла, как старший инспектор дорожного надзора В. Горох. Или окунуться в послеколчаковскую эпоху, когда командный состав Красной армии пополняли наиболее лояльными к власти белогвардейцами, одним из которых мог стать нечаянно расстрелянный «патриот» Синявский. Или обратиться к теме «оборотней» из числа бывших полицаев, пособников фашистов. Для советской литературы и кино эта тема была популярнейшей с 30-х годов и неизбежно несла на себе след разоблачений замаскированных «врагов народа». «Тетрадь со дна чемодана» — больше талантливая иллюстрация к теме, чем полноценный триллер. Здесь все традиционно: одного героя алчность (ищет тетрадь с описанием месторождения золота) делает предателем, а другой с мальчишеских лет имеет врожденный менталитет героя. «Бельгийский лимонад» куда менее талантлив и харизматичен. Это, скорее, документ, уголовно-кагэбэшное «дело» о замаскированном «оборотне», чем художественное произведение. Гимн советским архивам, в которых можно отыскать при соответствующей усидчивости, стирая кожу пальцев до крови, любые улики против намеченной жертвы. Да и этого преступного профессора Бовина, благодаря автору, не жалко с самого начала. В нем нет тайны, это анти-ученый, анти-герой, противопоказанный перу Г. Падерина.
Зато как жив, деятелен, обаятелен даже в своей исконной невежливости «звериный нянь» Р. Шило — директор новосибирского зоопарка и герой одноименного очерка 1999 года. Фирменным приемом — неординарным событием, с ходу раскручивающим пружину сюжета — писатель вводит читателя в мир зверей и людей. Директор-«нянь» достает из пасти тигра Батыра застрявшую в его горле кость, и вот уже благодарный хищник лижет руку спасителю вместо того, чтобы ее откусить. Та же рука человека с экзотической фамилией Шило принимает роды у росомахи. Она обмазана росомашьими испражнениями, чтобы не травмировать запахом человека психику мамы-росомахи.
И, может быть, как ни рискованно будет подобное сравнение, так же «обмазаны» фактами, деталями, подробностями художественные и научные произведения Г. Падерина. Во имя верности литературы ее поилице и кормилице — реальной жизни, реализму. Как бы деликатен и осторожен в ее изображении ни был автор, как бы ни менял «углы зрения» и жанры, его творчество переполнено тем, чем богата сибирская земля и ее люди. И предела этому нет, как нет конца изучению мира, художественному и научному. Ибо сам автор, по тонкому замечанию З. Ибрагимовой, в своих произведениях «выступает в роли познающего» вместе со своими героями, собеседниками и спутниками по поиску лучшего в природе и человеке. Проза Геннадия Падерина, к которой мы обращаемся спустя годы литературной сумятицы и беспредела, лишний раз подтверждает, что деление на очерк и беллетристику, «производственные», «научно-популярные» или «остросюжетные» жанры условно. И даже вредно, если речь идет о подлинном таланте, нашедшем в литературе, сибирской и российской, свой собственный путь.