Окраины

* * *

Крепкой ниточкой прошлое тянется,

Не читая мораль, не виня.

Как любили старухи и пьяницы

Золотую оторву — меня!

Привечали, и звали, и таяли:

«Спой, Веруся, люли-разлюли!»

Так любили, наверно, Цветаеву —

И не перед, а после петли.

Заводила — по-детски отчаянно,

Не прося леденца и рубля,

Про «не вейтеся над морем, чаечки»

Да еще «Тополя, тополя…»

Нет поэтов у уличных песенок,

Значит, общие… Схожи со мной.

Пела я человеческой плесени —

Земляной, васильковой, ржаной.

Плоть от плоти… Как хлопали — глянется!

В нашей умной стране дураков

Чай и водка, старухи и пьяницы —

Ныне, присно, во веки веков.

Я — не вечная… Пела — Верусею,

Стала — Верочкой… Что ж, не реви.

Ведь любили пьянчуги с бабусями —

И какой еще надо любви?

* * *

Там, где вякают гудочки вокзальные,

Где сосед-путеец пьян и сердит,

Баба Нюра с бесконечным вязанием

У окошка двухэтажки сидит.

В стопку складывает вырезки важные:

Депутатов — все решат, попроси!

Знает Нюра — власть и сила бумажная

Всех могутней на железной Руси.

Помнит Нюра про талонное крошево

И про ваучеры — те, что потом.

«Только б похороны были хорошие», —

Тихо шепчет над газетным листом.

Помнит карточки — по триста в училище,

Восемьсот — в горячем страшном цеху.

Эх ты, силища, бумажная силища —

На железном, не на рыбьем меху.

Вот еще бумага — фоточка Лешеньки,

Внука Алекса, — «в Нуёрке живет».

«Только б похороны были хорошие», —

Тихо плачется старушечий рот.

Променяла дочь тоску привокзальную,

Бабы-Нюрин от Чимеевской крест

На индейку, на витрины зеркальные

И свое категоричное «йес».

На Руси бумага шьется — не режется,

Отправляет в рай, а станется — в ров.

Все мы, Нюра, эмигранты да беженцы

От родимых нищебродских дворов,

От бумаг, наверно… Рядышком с Лешенькой

Воткнут звездно-полосатый флажок…

«Только б похороны были хорошие,

Вон соседа брат в крютории сжег…

От вокзала копоть — шторка-то мажется,

Постараться рукавов не марать…»

Все мы, Нюра, зажрались. Мы бумажные.

Мы не думаем, что нам — умирать.

Хоть и слышим, как осенней порошею,

Серой мышкой в прогоревшей золе —

«Только б похороны были хорошие»

В привокзальном шелестит ковыле…

Мигушка

Ах, Мигушка, Мигушка… Маленькая, кривая, невероятно грязная — потому что у самой реки, в низинке, и весной заливается талой водой, а летом дождевой. А почему ты Мигушка? А потому, что долго не было на тебе электричества и по темноте во всех окошках мигали лучины и керосиновые лампы.

Электричество давным-давно проведено, и теперь ты уже не Мигушка — носишь гордое имя улицы Льва Толстого, и люди на тебе живут другие — ушли в мир иной героини моего стиха…

Что за баба без бабы-подружки?

Может, этим-то Русь и жива…

Собирались они на Мигушке —

Алка, Настя и Руфа-вдова.

Алку звали у нас «буровая» —

Так была высока и тоща,

И не сватал никто, браковали,

Не стесняясь, плевали, свища.

Не визжала, не била посуду,

Редко-редко — мокро у щеки.

Если девка высокая — худо:

Глаз не видят у ней мужики.

А у Насти кручина другая…

Вечер пятницы — дочка орет:

«Батя пьяный, начальство ругает,

Вон — уже у соседских ворот!»

Убегали — и дочка, и Настя.

Драны косы, синяк на плече…

Не бывает замужнего счастья:

Тонет в стирке… еще — в перваче.

Овдовевшая Руфа вздыхала:

«Пусть и пил бы, да был бы — любой…»

Собирались подружки у Аллы.

В огородике цвел зверобой,

Мята в низкие окна глядела,

Растопорщились редька и лук,

Над Мигушкою песня летела —

Песня трех закадычных подруг.

Пели трое — про синие реки,

Про войну, про любовь на земле.

…А тому не распеться вовеки,

Кто не думал хоть раз о петле.

Было счастье бы — если бы, кабы.

Точно было бы — там, а не тут…

Лучше девок поют только бабы,

Лучше баб — только вдовы поют.

И неважно — тверезы, поддаты,

Душу вынут — отдай, не греши…

Ах, Расея, Расея моя ты,

Слишком песни твои хороши.

Сторожиха на Броду

Зимней ночью холодно и тихо, пес из будки смотрит на звезду…

На крыльцо выходит сторожиха дровяного склада на Броду.

Пахнет снегом, деревом, мышами — «Развелось мыша да хомяка!» —

Толстая, усталая, большая, XXL — размер пуховика.

Загулял мужик-то, сука в ботах, за него на складе поживи…

Мир такой: большие для работы, маленькие, значит, для любви.

Мир такой: ночной, морозный, мутный, только звезды радуют, горя…

А в России верят не кому-то, а в кого-то — в Бога и царя.

Только далеко-далёко царь-то, Бог поближе — столько нынче звезд…

Вон скрипят по небу Божьи нарты, кучером у Бога — Дед Мороз,

Новый год уж скоро… Крысы, что ли… «Развелось мыша да хомяка!»

Синим ветром и морозным полем пахнет от ее пуховика.

И Господь глядит светло и строго: «Что, идешь?» — «Иду уже, иду…»

Два шага всего до санок Бога от крылечка склада на Броду.

«Ну, проси. Чего ты хочешь, Валя? Ибицу? Айфон или айпад?» —

«Господи, чтоб доски не украли». — «Всё?» — «Ага». — «Ну что ж, иди назад».

Звезды — Богом ставленные свечки — льют на снег лимонный слабый свет.

Сторожиха Валя на крылечке крестит Божьи саночки вослед:

Скрылись за звездою цвета меди, вынырнули около луны…

«Ладно, Он еще, поди, приедет.

Попрошу, чтоб не было войны».

* * *

Жив ты будешь — не помрешь,

Хоть дярёвня, хоть столичные.

Русаку идти под нож —

Дело старое, привычное.

Хирургических палат —

Шесть мужских, четыре женские.

С брюхом поротым лежат

Городские, деревенские.

Все в палатах кореша

Да подруженьки старинные.

А житуха хороша,

Хороша дорога длинная.

«Мой один-то загулят».

«Мой некормлен, ах ты господи».

«А к моей-то Васька, гад,

Сунул нонче рожу в оспинах».

«Дочь и зять обое пьют,

До того допьются — корчатся».

Разговорчики в строю,

В хирургии разговорчики.

И про то, что водка — зло,

И про чай — «кто пьет — отчается».

Что с бараками ушло,

То в больничке возвращается.

Передачки до пяти,

Провожания оконные,

Сотни — господи прости —

Санитаркам незаконные,

И с крылечка каблучки

Или тапочки-обновочки:

Чики-чики-чики-чки —

К дому.

К маме.

К остановочке.

* * *

Кошка-луна щекочет усики звезд-мышей. С детства в такие ночи спится — хоть зенки сшей: мыши шуршат на воле, нюхают щель в полу… Глянешь — а дядька Коля в кепке стоит в углу.

— Дядька, ты ж помер вроде…

— Трижды я сдох, Верусь. В первый — когда Володю срезал ножом, как груздь, да подколол неслабо, вся порвалась кишка — из-за бардашной бабы кончил мово дружка. В лагере сдох повторно, жись проиграл в буру Сенечке, мля, Валторне — думал, кирдык, помру. Перевели — свезло же, в Ивдель — свезло вдвойне. Только Валторны рожа снилась долгонько мне. В третий — ты помнишь, Верка, ты уж была тогда… Легкие… Шибко керкал, горлом пошла руда…

— Дядька, чего пришел ты? Мыши в полу шуршат, свет от лунищи желтый сыплется, как парша… Что за спиной заныкал?

— Верка, не дрейфь — топор. Выронил урка Быков, я втихаря упер. Справлю кедрову зыбку, лыжи широки — хошь? Вострый топорик… шибко… как на Володьку нож…

— Дядька, хватил ты лишку. Сгинь, пропади впотьмах!

Я не боюсь, кукиш вам, мыши в слепых углах. Есть у меня лошадки, есть огоньки в ночи, шапки герани в кадке, теплый огонь в печи, вышитые пеленки — бабка кроила бязь — дескать, родишь робенка, будет во что покласть, куколка из Китая, пушкинская строка…

Главное, есть родная, греющая рука, тот, кто поймет и примет, и прекратится бред.

Есть у меня — любимый.

Дядьки с мышами — нет.

* * *

Страна в снегу… Фонарь едва горит, ночь, улица, аптеки нет — и ладно… Пойдем с тобой за чем-нибудь в «Магнит» — за солью, манкой, пастой шоколадной. Тетрадок взять по восемь пятьдесят — записывать не байки, просто были. Что вышла из народа, мне твердят. Ну ладно, пусть. Чтоб вы в него — входили.

В тетрадках — и солдаты, и поля, окраины, пьянчуги, бабы, гари. Страна, она не стоит ни рубля. Она — как жизнь: не спросят и подарят.

Страна в снегу… Простудный кашель стих — сырой сосулькой давится, болея. А на моих веревках бельевых играют фрейлехс грустные евреи, и у подъезда Борька Пастернак, пришедший со второй чеченской психом, на лавочке смолит сырой табак с Коровьевым и алконавтом Михой. А бабка Перелюбкина: «Спалят! Расселись тута, голоштанны баре!»

…В тетрадках, будто снег, лежат поля, окраины, солдаты, бабы, гари…

Входите — кто на плаху, кто на бой, а кто — домой. Никто не выйдет нищим! Ведь у меня роман с моей страной — страниц на триста, может быть на тыщу. Страна в снегу… Насколько наше, мля, — за чем-нибудь, на пару, в сумрак карий…

…Вы вспомните меня, когда — поля?.. окраины, солдаты, бабы, гари?..