Вы здесь

Оптимистическая трагедия

Из почты «Сибирских огней». О романе Р. Сенчина «Зона затопления»
Файл: Иконка пакета 10_gryne_ot.zip (18.66 КБ)

Последние годы крепко стало подводить здоровье, и уже привычные деревенские дела вдруг превратились в неподъемные: бьешь тяпкой по земле, а отдается в сердце, побежала коз выгнать с огорода — упала, задохнувшись, ограда повалилась — нет сил подпереть даже колом. Огромный родительский дом (рассчитывала в нем жить с дочерью и внучкой) нет сил обихаживать.

Дочь же твердит одно: продавай и переезжай в город.

Нашлись покупатели: молодые парни на джипах в коротких черных кашемировых пальто уже по-хозяйски осматривали участок, предполагая, где будут стоять коттеджи. Мне же предстояло перебраться в крошечную городскую квартирку, скорее всего в студию.

Горюя, вспомнила, как не хотелось уезжать из города после учебы в институте, как завидовала оставшимся подругам, не познавшим тяжелый крестьянский труд, в который, живя в селе, поневоле втягиваешься.

Но ведь тогда это был совершенно другой город. Это по тому городу я скучаю до сих пор, по тем улицам хочу пройтись, в тех кинотеатрах посмотреть те, советские, фильмы, посидеть в тех уютных кафешках. А сейчас, приезжая в город встряхнуться, развеяться, получаю обратный результат: город, воспринимая меня как инородное тело, кажется, выталкивает... А я и не задерживаюсь: приезжая домой, опять себя чувствую под защитой, едва ступлю на деревенскую улицу.

Так я размышляла, прощаясь с домом, в который переехала после смерти родителей и отремонтировала, с огородом, в который столько вложила сил, с баней, где заменила пол и печку... Да мало ли вложено любым сельским человеком в свой дом, в свое подворье?..

Поэтому роман Романа Сенчина «Зона затопления» для меня не просто книга. А герои его, которым предстоит расстаться со своей деревней и уехать на жительство в город, близки мне и по ситуации, и по возрасту, и по переживаниям. Хотя у них ситуация оказалась трагичней: я смогла бы, даже уехав, когда-нибудь повидать родные места, а они — нет. И это трагедия не отдельного человека, а пяти тысяч. И полусотни деревень.

Подумаешь, трагедия! Повезло людям. Наконец-то смогут жить по-человечески, скажет какой-нибудь горожанин. Да и не один. Большинство так думает. Сколько себя помню, считалось большой удачей устроиться в городе. Но тогда-то, в советские времена, деревенская молодежь устраивалась на фабрики, заводы, а те брали их под свое крыло: заботились о быте, здоровье, жилье...

А сейчас... Героиня романа Ольга — журналист краевой газеты — ежедневно узнает из редакционной почты о бедах горожан-современников: «Людей выселяли из их квартир за долги ЖКХ в общежития, обманывали при покупке и продаже жилья, увольняли с работы по прихоти начальства; родители не могли устроить детей в детсады; проваливались тротуары, взрывался газ, горели дома, обваливались стены, лопались трубы...»

Но при этом она, выросшая в большом городе, всегда удивлялась, «что люди могут, а главное, хотят жить в глухих деревнях... Человечество стремится к оптимизации, экономии, а вот эти деревушки с сотней-другой упорных жителей тормозят прогресс. Ведь они не просто живут отдельно от большого мира, но и требуют, чтобы им привозили в магазин городские товары, был у них врач, школа, детский сад, рабочие места, которые, по сути-то, государству не нужны».

Как в городе градообразующие предприятия заботились о своих рабочих, так и в деревне — колхозы, совхозы. Богатое сельхозпредприятие, хороший у него руководитель — народ тоже живет хорошо. Но с тех пор, как они развалились или стали маломощными ООО, жители деревень, примостившихся на узкой полоске между рекой и тайгой, стали выживать самостоятельно.

Людям оставалось надеяться только на себя, что в городе просто невозможно. Там человек зависит от поставщиков света и тепла, работы транспорта и коммунальных служб, начальства на работе. Он, как Гулливер, опутан тысячами нитей нерешаемых проблем, никому не нужен и беззащитен.

Весь же жизненный уклад деревенского жителя строится так, что не он главный, а природа, и он к ней приноравливается. И чем ближе к природе, чем глуше место проживания, тем больше свободы. Это понимали наши предки. Это желание воли и заставляло их заселять самые глухие места. Например, село, в котором я живу, основали жители города Тары, которые не захотели присягать после смерти Петра I его жене (а тех, кто не успел или побоялся убежать, заживо сожгли).

Неудивительно, что и основатели села Пылево, о котором речь в романе, не побоялись глухой тайги, обосновавшись три века назад на берегу Енисея... Да оставить в неприкосновенности надо было и Пылево, и все тогда же основанные деревни — только за то, что они свидетельство и силы духа, и смекалки, и недюжинной физической силы русского человека. Чтобы гордились ими потомки, восхищались, как безымянный автор школьного сочинения, заставивший пылевских мужиков «глотать слезы»: «Когда-то первые засельники метр за метром отвоевывали землю у суровой тайги, чтобы вырастить хлеб. Поля вокруг были небольшие, словно заплатки. Защищенные от ветров тайгой, они давали хорошие урожаи».

Как же глубоки корни у пылевского крестьянина! Память о предках всегда рядом: на погосте рядом с селом похоронены. Живет он в доме, срубленном когда-то прадедом. Суровая природа закалила его характер, сделав способным выдерживать все сюрпризы, посылаемые природой в виде то заморозков, то засухи, то града. И сельский человек не ропщет, а приспосабливается, научившись выращивать в этом северном крае и помидоры, и перцы, и арбузы.

Вот скажите, обладает хотя бы десятой долей перечисленных умений горожанин? Жизнь таких горожан, как, например, Чащин из другого романа Р. Сенчина «Лед под ногами», — тусклая, бесцветная, неинтересная. На работе сидит за компьютером, набирая чужие тексты, дома лежит на диване перед телевизором. Ни с кем не знаком, ни с кем не общается. Ест безвкусные полуфабрикаты.

А у сельского человека жизнь наполнена нужными делами. В ней столько запахов, ощущений, эмоций. А еще справедливости. Поработал — вот тебе награда. «Потрудиться сейчас, в последние перед снегом, перед морозами дни, и зима пройдет хорошо, спокойно. Будут шипеть в печах соком березовые поленья, будет вариться мясо выращенных летом свиней, телят, куриц; из подполья будут поднимать на тарелках соленые помидоры, огурчики, грибы, капусту, арбузы, черемшу... Застучат, как камушки, ссыпаемые из мешка в железную чашку налепленные в ноябрьские вечера пельмени и вареники... Достанет хозяйка из духовки противни со сдобами, калачами, шанежками с картошкой, творогом, брусникой, укроет чистым полотенцем. Нажарит пирогов, пермячей, расстегаев, икряников…»

В самих названиях — поэзия, как и в отдыхе, которым можно наслаждаться, только если хорошо поработаешь. «Ох, как хорошо, накормив животину, покидав снег во дворе, войти в избу... сесть за стол... а потом долго неспешно есть».

Вот неоспоримое достоинство деревенской жизни: человек ест то, что выращено своими руками или собрано в тайге, — говоря современным языком, экологически чистый продукт. И дети деревенские с детства приучены не только к хорошей пище, но и к тому, что с неба она не свалится, что прежде нужно хорошо поработать.

Ольга, городской человек, жалеет деревенских детей: «Сколько ущербных детей растет в глухомани без музеев, театров, спортивных школ; сколько гибнет талантов, сколько истлевает идей, сил, стремлений, запертых в медвежьих углах страны». Мне, выросшей в деревне, тоже казалось, что обделена судьбой, пока не прочитала воспоминания о детстве москвича, моего ровесника. Как же обескуражили эти воспоминания, в которых не было ни кружков, ни музеев, ни Красной площади, а самыми яркими впечатлениями были мешочек творога, купленный матерью на рынке, и воскресное купание в ванне у родственников, к которым надо было ехать через всю Москву. И это детство советского ребенка, которому доступны были и музеи, и кружки. Сейчас же все эти преимущества города стоят огромных денег. Родители выбиваются из сил, но стараются так занять ребенка этими кружками, чтобы у него не оставалось времени на какие-то дурные компании, которыми кишмя кишит город. Несмотря на все старания, ребенок в городе, открыв дверь квартиры, уже в опасности: его окружают чужие люди! А в деревне все свои, все знакомые. И двор — часть твоего дома, и улица. Да и вообще, полезней помахать лопатой, чем гирями в спортзале (хотя и в деревне при каждой школе есть и спортивные секции, и кружки по интересам). Главное-то — в воспитании характера. А он как раз хорошо выковывается вот в таких «медвежьих углах». Работая в школе, я удивлялась стойкости, выносливости, умению держать удар судьбы коллег, приехавших к нам из северной зоны района. Вроде бы один район — а люди другие. Школы, в которых они работали, позакрывались, деревни разъехались, но с какой любовью они их вспоминали!..

Да и я теперь ни на какие городские блага не променяю свое деревенское детство. В семь лет я могла одна бродить по примыкавшему к селу апрельскому лесочку, смотреть на облака, отражающиеся в лужах, и дышать, дышать идущими из земли ароматами весеннего пробуждения!

Деревенский человек — философ. Привычная физическая работа не мешает ему размышлять. Вот Ирина Викторовна, одна из пожилых обитательниц Пылева, за хозяйственными делами размышляет про ненадежность такой красивой эмалированной посуды: «Клюешь на ее красоту, чистоту, а потом горюешь». И возникает ассоциация с такой красивой, комфортной, на первый взгляд, городской жизнью «со всеми удобствами». А на деле-то получается, что хоть и неказиста деревенская жизнь, а прочнее, как та алюминиевая кастрюля, что живет у нее в обиходе уже сорок лет. Даже оставшись одна (дети разъехались, мужья умерли), Ирина Викторовна продолжает жить размеренной, наполненной делами жизнью, не прося, не клянча, а, наоборот, отдавая, обихаживая дом, животных, землю.

И Наталья Сергеевна «лето проковырялась на огороде, до заморозков успела все, кроме капусты, убрать, просушить, засахарить и засолить». А когда поняла, что умирает, «стало обидно, что капусту не успела убрать».

Деревенский житель живет в своем автономном мире. За забором его усадьбы — целый деревенский мир, уклад, отшлифованный тысячелетиями, а потому в нем нет ничего случайного и лишнего. Он может жить автономно в этом мире, где каждая постройка имеет свою функцию, каждый участок земли облагорожен. Тем, что у него есть, он волен распоряжаться по-своему. Сельский человек не верит в удачу, зная, что только трудом может добиться достатка. Он понимает, что глупо завидовать соседу, а если тот что-то хорошо сделал, надо у него просто поучиться, взять с него пример: «Если... наличники у Гусиных покрывались свежей краской или скашивалась крапива вдоль чьего-то забора,  — это сразу бросалось в глаза, и потом мысли долго возвращались к этой мелочи: “Надо своему сказать, чтоб подбил ограду… крапиву срезать… надо краску достать да тоже покрасить — облупилась…”»

Настоящее богатство — стабильность. Крестьянин твердо стоит на ногах, потому что знает: завтра курица снесет яичко (вот почему сказочные дед с бабой предпочли простое яйцо золотому), корова даст молока, а в огороде он накопает свежей картошки!

Сибирское село тоже строилось аналогично подворью — автономно. «Большакову двести с лишним лет... живут своим миром, не мотаясь за каждой мелочью в Колпинск, наоборот, кажется, сторонясь его... Избы в селе были в основном высокие, просторные, каждая усадьба, как крепость, обнесена глухим забором, защищена стенами-срубами. Все — и бани, и сараи, и амбары — крепкое, надежное. Достаточно мелких ремонтов, подновлений, и такая усадьба-крепость может простоять вечно».

Вот так. Не менять, а подновлять жизнь деревни. В романе рассказывается о генеральном плане такого обновления сел — а села-то уже были обречены на затопление. Так вот, там предусматривалось, на мой взгляд, поверхностное обновление: парки, коттеджи, фонтаны. Сразу видно, что занимались этим планом городские люди. Это, может, и хорошо, но для села не насущно. В таких отдаленных селах две основные проблемы: нехватка рабочих мест и товаров потребления. И то и другое в связи с удаленностью. Я помню, как решались эти проблемы в моем селе, тоже достаточно отдаленном. В селе был маслозавод, построенный еще до революции, куда мы носили молоко, а получали взамен масло. На мельнице мололи зерно. На кирпичном заводе делали для местных нужд свой кирпич. Хлеб покупали в местной пекарне. Колбасу — в колбасном цехе при столовой. В деревнях и селах, о которых речь в романе, можно было построить свои рыбозаводы, консервные заводы для переработки даров тайги, пимокатни, мебельные цеха, пилорамы, комбикормовые заводы. (Конечно, не огромные заводы — заводики величиной с избу.) Все, в чем нуждается сельский человек, должно быть в шаговой доступности. И почему только горожане могут рассчитывать на сервис? Сельский житель в нем нуждается не меньше: распилить и расколоть дрова, почистить снег — все это сейчас могут делать умные механизмы. Каждому сельчанину купить их не под силу, а вот сельское ЖКХ вполне может приобрести. Ни одно из этих небольших предприятий не нарушит баланса природы, не угробит ни реку, ни тайгу...

Своего рода пересадкой души стало переселение крестьян в городские квартиры, когда хозяева вдруг стали квартирантами. Эти тесные квартирки, в которые они попали, символизируют западные ценности общества потребления, где во главу угла ставится комфорт. Прежние представления не вписывались в эти тесные конурки, и их пришлось нести на свалку, как привезенный деревенский скарб. Ясно, что жители затопленных деревень растерялись: ведь теперь они не хозяева своей земли, вообще не хозяева своей жизни.

«Советское при всех его минусах и плюсах — было естественным продолжением русского, а вот постсоветское пришло откуда-то из другого пространства, это явление иной, небывалой еще природы», — сказал Дмитрий Быков. Вот почему все эти постсоветские годы создается впечатление, что вдруг вымерла настоящая серьезная литература. Премии получают писатели — упрощенцы, натуралисты, примитивисты.

Немного грешил натурализмом в начале творческого пути и автор «Зоны затопления». Но за эти годы прошел огромный путь от бытописателя («Минус», «Афинские ночи») до народного заступника, защитника «униженных и обиженных», продолжив традицию таких писателей, как Валентин Распутин.

Сейчас уже, через четверть века с начала проекта «демократизации», всем стало понятно: надо возвращаться, подобно блудному сыну, домой. Надо думать о том, как сохранить самое большое наше богатство — эти села, где еще жив русский национальный характер, русский национальный уклад. Не надо искать национальную идею — ее надо изучать. Эти внешне неказистые люди — крестьяне, спасшиеся сами на островках своих деревень от гибельного потока проводившихся реформ, могут спасти весь народ.

Роман «Зона затопления» можно назвать оптимистической трагедией. Ведь только потеряв свои деревни, прежние их жители смогли по-настоящему оценить то, что потеряли, стали интересоваться историей своей малой родины, гордиться этой историей. Верю, что наша страна скинет навязанные ей постулаты общества потребления и станет обществом сбережения: истории страны, ее природы, традиций, искусства. Ведь забери у народа все перечисленное — и станет он населением...

Осенью я отказалась продавать дом, а зимой приехала в гости внучка. Ей тут нравилось все: и прогулки по заснеженной улице, и беготня наперегонки с собакой, и катание с горок во дворе. Однажды вечером перед сном она мне сказала: «Давай мы с тобой будем жить тут всегда».

100-летие «Сибирских огней»