Осень на грани зимы

* * *

Присесть на лавочку. Прищуриться

и наблюдать, как зло и рьяно

заката осьминожьи щупальца

вцепились в кожу океана,

как чайки, попрощавшись с войнами

за хлебный мякиш, терпеливо

следят глазами беспокойными

за тихим таинством отлива,

и как, отяжелев, молчание

с небес свечным стекает воском,

и всё сонливей и печальнее

окрестный делается воздух.

Вглядеться в этот мрак, в невидное...

От ночи не ища подвохов,

найти на судорожном выдохе

резон для следующих вдохов.

Но даже с ночью темнолицею

сроднившись по любым приметам —

остаться явственной границею

меж тьмой и утомленным светом.

Каа

Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,

и попробуй остаться чистеньким, в стороне...

На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!»

А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне...»

Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,

изменяло фактуру судеб, как театральный грим...

А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,

чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,

оценить недоступных книг глубину и вес...

Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,

но размытою, как повестка съезда КПСС.

Мы Антонова пели персидским своим княжнам,

исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.

Все, что думалось нам, что однажды мечталось нам —

по стеклу железом, вилами по воде...

Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,

я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,

как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,

задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

Кусочек детства

Ах, детство ягодно-батонное,

молочные цистерны ЗИЛа!..

И небо массой многотонною

на наши плечи не давило.

Тогда не ведали печалей мы,

веснушки на носу у Ленки,

ангинный кашель нескончаемый,

слои зеленки на коленке.

Вот дядя Глеб в армейском кителе

зовет супружницу «ехидна»...

И так улыбчивы родители,

и седины у них не видно,

картошка жареная к ужину,

меланхоличный контур школы,

да над двором летит натруженный

хрипящий голос радиолы.

Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.

У Кима — интерес к обеим.

А вот мы с ним порою жаркою

про Пересвета с Челубеем

читаем вместе в тонкой книжице,

в листочек всматриваясь клейкий...

И время никуда не движется

на жаркой солнечной скамейке.

Не сезон

Слезы от ветра шалого вытри

в сумрачной мороси дней...

Как ни смешай ты краски в палитре —

серое снова сильней.

Серые зданья, сжатые губы,

мокрого снега напев...

День безнадежно катит на убыль,

еле родиться успев.

Туч невысоких мерзлые гривы —

словно бактерии тьмы.

Осень на грани нервного срыва.

Осень на грани зимы.

И черно-белым кажется фото,

лужи вдыхают озон...

Эх, полюбил бы кто-то кого-то...

Но — не сезон. Не сезон.

Кроссворд

Я с ней не был знаком, даже имени я не знал.

Чуть припухшие губы, легкие босоножки...

Был в руках у нее на кроссворде раскрыт журнал

с молодою еще Андрейченко на обложке.

Я лишился привычной легкости Фигаро;

я слагал варианты, но не сходилась сумма...

До чего ж малолюдно было в тот день в метро

в два часа пополудни, в субботу, в районе ГУМа.

Эта встреча казалась даром от Бога Встреч,

даже воздух вокруг стал пьянящим, нездешним, горним...

Но куда-то, не зародившись, пропала речь,

встав задышливым комом, дамбой в иссохшем горле.

А когда она вышла, досрочно сыграв финал,

что осталось во мне:

ощущенье беды, тоска ли?

И глядел в потолок незакрытый ее журнал

с неразгаданным номером двадцать по вертикали.

В старом доме

Мир еще сохраняет и цвет, и объем;

вдалеке — океана седой окоем...

И покуда мы дышим, покуда живем —

эта жизнь сохраняет интригу.

Хочешь — смейся, а хочешь — качай головой:

мы однажды окажемся вместе с тобой

в старом доме, засыпанном легкой листвой,

не входящей в Плющевую лигу.

Даже если не веришь — придумай, пригрезь.

Это будет не завтра и будет не здесь:

только быстрого ливня искристая взвесь,

дом и комнат его обветшалость...

Будет вечер — улыбчив, хитер, сероглаз.

Мы придумаем вместе Олимп и Парнас,

и, возможно, случится у нас и для нас

то, что прежде ни с кем не случалось.

Хоть в реальности мир — неприветлив, не наш,

ноют руки и плечи от тяжких поклаж,

да и сам я — бегун, растерявший кураж

на тревожных бескрылых фальстартах,

но никак не могу я не думать о том,

как мне дорог волнующий этот фантом:

твой непойманный взгляд, тот заброшенный дом,

что не сыщешь на гугловских картах.

* * *

Предугадай-ка: осознаешь, нет ли,

бесстрастный, словно камни пирамид,

когда в последний раз дверные петли

земного скрипа истощат лимит.

Невидная окончится эпоха,

и в пригоршне едва звучащих нот

прозрачный иероглиф полувдоха

незримый нотный стан перечеркнет.

Твой путь земной — ни шаткий и ни валкий —

на этой гулкой точке завершив,

взлетят куда-то к потолочной балке

растерянные двадцать грамм души,

где и замрут, как мир окрестный замер,

и где, платки в ладонях теребя,

глядятся в ночь опухшими глазами

немногие любившие тебя.