Палица

 * * *

Сегодня долгий, беспросветный день

Крошил снежок из облачного склепа.

И постепенно вынимала тень

Любую малость светлую из неба.

 

Нет, не убрать тревоги из меня

И не исторгнуть ни вытья, ни крика.

Скончалось небо на исходе дня,

И день из ночи не поднимет лика.

 

И ты не удостоила меня

Сердечным взглядом, ветреной улыбкой.

Я тоже рухнул на исходе дня

Между тобой и золотою рыбкой.

 

А если так, то что было вчера?

Мы в жизнь спешили по январской стыни,

Нам показалось — с самого утра

Сошла на землю вечная пустыня.

 

И вот она уже разбила день

И ввергла нас в воронку расставанья.

Нас пожирала медленная тень…

Спасём ли мы земное бытованье?

 

Спасёмся ли, отнимем ли опять

Себя у ночи и у безобразья —

Молчать внутри себя и погибать

На тёмных берегах однообразья?

 

 

Из цикла «Письма современникам»

* * *

Аркадию Елфимову,

историку, писателю, фотохудожнику,

председателю Благотворительного фонда

«Возрождение Тобольска»

 

Ах, Аркадий Григорьевич!

Свет неизбывный

Возникает, когда с тобой рядом стою.

Русский книжный король,

Фотомученик дивный,

Ты в Тобольске несёшь службу-верность свою.

 

По стране, как по льду,

И опасно и скользко

В наше время идти и Россию искать…

Но уже началось Возрожденье Тобольска,

Значит мы возродим нашу землю опять.

 

А пока она мрёт в нищете и в тенётах.

Мать-землица упала в беспамятство дней.

Уже мало над ней даже птиц перелётных,

Сенокосного шума, гривастых коней.

 

Что ж так сердце болит

Среди вотчин любимых,

Среди рухнувших сёл и убитых полей?

…Помним дедов и прадедов неистребимых…

Что нам делать с тобой?

Чарку горя налей!

 

Выпьем и, — может быть, — поубавим печали.

Ведь ещё сохранился Великий Байкал!

В воспалённой Отчизне не все одичали,

Есть творцы и герои — их Бог обласкал.

 

Ты стоишь не один среди крови и дыма…

Мы с тобой — сыновья Всевеликой Руси.

Поднимай же, как щит,

Объектив свой, Елфимов,

И Державную Память и Правду спаси!

 

* * *

Юрию Перминову, поэту,

главному редактору альманаха

«Тобольск и вся Сибирь»

 

— Вот тебе хляби, а вот — острый скальник, —

Скажет судьба, — хочешь вой, хочешь пой.

…Как бы то ни было, мы отыскали,

Юра, как братья, друг друга с тобой.

 

Можно вдвоём нам идти по пустыне,

Можно по снежному полю брести.

Только бы близкие люди простили

Наши метанья и наши пути.

 

В наших сердцах мы заставы воздвигли,

Носим заботы о ближнем своём…

Знаю: мы цели ещё не достигли,

Но мы заветные рифмы поём.

 

Мы обнимаем Святую Россию,

Будто бы чадо родное своё.

Нам бы все беды России осилить,

Нам бы целёхонькой видеть её.

 

— Вот вам терновник, а вот — подорожник, —

Скажет судьба, — распинать и лечить.

Встанем в терновых венцах.

Да поможет

Это — заблудших — любви научить.

 

* * *

Светлане Сырневой,

русскому поэту,

автору книги «Белая дудка»

Утром рано сыграли побудку

Снегири у меня во дворе

В поднебесную белую дудку

На сибирской байкальской заре.

 

Я проснулся и вышел к Байкалу,

Он стамесками скалы тесал,

Осыпая стеклярусом алым

Полпланеты, и не замерзал.

 

Льдистый берег скрипел под ногами,

Как земная усталая ось,

Где и вправду подпрыгивал камень,

Утром землю пробивший насквозь.

 

Я вернулся на дачу. Не шутка

Ощущать колебанья земли.

На столе пела «Белая дудка» —

И из книги мелодии шли.

 

Наш Байкал замерзает на святки…

Я подумал: а знает Байкал,

Где находится древняя Вятка?

И наполнил «Шампанским» бокал.

 

Выпил за снегирей, за побудку,

За байкальский бессмертный рассвет

И, конечно, за «Белую дудку»,

Что прислала мне — русский поэт!

 

Снегири среди белого света

Не убавили яркий накал.

Я сказал: вот и Сырнева Света

Увидала наш зимний Байкал.

 

* * *

Снова томится и душу мне застит

Край мой угрюмый, слепая тоска.

Поле родное, открытое настежь,

Нет на селе твоего мужика.

 

Срубы замшелые смотрят убого,

Сердце деревни сгорело дотла.

И проступает, как вена, дорога

На пустыре у больного села.

 

Рухнули слёзы на старую школу,

На зерносклад, от разора пустой,

Где одинокий скрывается голубь,

Вставший, как Ангел,

в селе

на постой.

 

 

 

Поэт

Геннадию Гайде

Мой друг незабвенный, тебе благодарен

Неспешный Иркутск, что тобою воспет,

С его Ангарою и духом пекарен,

И «Чаепрессовкой», которой уж нет.

 

Со Спасским собором и Богоявленским,

Высоким костёлом, которому ты

Стихи подарил с ощущеньем вселенским

И всепониманьем его красоты.

 

В своём переулке мальчишкою местным

Ты мир открывал и дыханием грел

Птенцов, выпадавших

из гнёзд поднебесных,

И в щели забора на город смотрел.

 

Ты жил, как в России живут, по наитью,

Ты двор и Вселенную враз обживал.

Поэзию принял и сделал открытье:

Поэзия — это сердечный обвал.

 

Характером был и упрям и неистов,

Братался с дождями и с рифмой дружил.

Умел говорить, был отменным артистом,

Над женщиной, будто бы коршун, кружил.

 

Влюблялся в стихи,

как и в женщин, надолго,

Об этом не знали Тарковский, Рубцов,

А знали друзья, знали книги на полке

И знал гениальный поэт Кузнецов.

 

С ним первая встреча была не короткой,

А долгой, глубокою, как водоём.

Гремел Поликарпыч, с которым за водкой

Когда-то сидели мы в доме моём.

 

Та радость общения неизгладима,

Геннадий Михалыч — как будто прозрел.

Тогда Кузнецов не прошествовал мимо,

А лет через двадцать от жизни сгорел.

 

Ушёл Кузнецов — так взрываются скалы,

Он — на Троекуровском кладбище — лёг.

Ну, что ж ты за ним устремился, Михалыч,

В тебе ещё жил — упоительный слог.

 

К тебе свои души поэты стремили,

Ждала череда передач на ТV

О русской поэзии, как мы любили,

Лежать «на полке» — голова к голове.

 

До бронзовой звонкости париться в бане

И спорить о странных путях бытия.

За всех и за всё в тебе билось страданье,

Об это страданье обжёгся и я.

 

Тебя ожидали друзья и подмостки,

Твои выступленья и «Дом Кузнеца»,

Но чёрные мемориальные доски

Уже не отпустят тебя до конца.

 

 

 

Палица

 

Время зыбкое в небе провалится,

И оттуда, из тёмных высот,

Древнерусская вылетит палица

И гулять по России пойдёт.

 

Уж она-то пойдёт, позабавится,

Потревожит Великий Устюг,

И в Москву воровскую направится,

Приголубит воров и бандюг.

 

Пусть побитые — Богу пожалятся,

Если кто-то из них оживёт…

Бог простит,

может быть,

ну а палица

Самых подлых искать поплывёт.

 

Всех приветит и всем им отвалится

По заслугам.

И дай-то Господь,

Чтоб железная русская палица

Прилетала народ прополоть.

 

 

Снегири

 

Плеснула вьюга по соседству

С моим окошком и в окно

Я вдруг своё увидел детство,

Как в неожиданном кино.

 

Вот дом родной, тайга густая,

Неосвещённая внутри,

Но там на ветках расцветают,

Как будто маки, снегири.

 

Они летят в морозном утре

В заиндевелый белый двор,

Где до земли развесил кудри

Густого инея — забор.

 

А солнце падает на крыши,

И еле виден бокогрей.

Я на крыльцо из дома вышел,

Чтоб встретить алых снегирей.

 

А снегири в снегу искрились

И, развесёлые с утра,

Как будто пламя, завихрились

Среди морозного двора.

 

Клубилась пламенная стая

Костром, аж вспыхнула сосна.

И снег от пламени растаял,

И с неба рухнула весна.

 

 

 

Памяти Ростислава Филиппова

 

Подожди меня, мама. Я покину свой дом,

я приеду, я скоро, мы все вместе пойдём.

Ростислав Филиппов

Дал ему Бог испытанье —

Славой и болью последней…

Нам он, сказав — до свиданья! —

В Божьи ушёл поселенья.

 

…Тучи зависли над Славой

И неподвижности путы,

Но не казался он слабым

Даже в такие минуты.

 

Слабость, в которой есть сила,

Очень немногим даётся.

Славу она возносила

К райским цветам

и колодцам.

 

В жизни он был неуёмным,

Лучшей не требовал доли.

Как на крылах неподъёмных

Смог он подняться из боли?

 

Но, уходя по спирали,

Он отрывался от суши,

В небе к нему простирали

Радость нетленные души.

 

Шёлковый путь его встретил

Где-то у Млечности самой,

Чтобы летучий, как ветер,

Слава увиделся с мамой.