Передышка

Вы современную песню про кольцо и про любовь слыхали? Глупая, надо вам сказать, песня, да еще и неправильная, особенно в этом месте: «Нет ни начала, ни конца...» Брехня! Я на факте докажу тем, кто составлял эту песню, что есть начало и есть конец!..

В сорок третьем году, во время летних боев, мы с ходу выскочили к хутору Михайловскому, что на Полтавщине. Выскочили и подзадержались. Почитай, неделю толклись на жарко полыхающих полях, и веселый, в садах утопающий хутор был за это время почти весь порушен и сожжен, деревья срублены, загороди свалены, перекопанные вдоль и поперек огороды разворочены взрывами. Словом, каждая высотка за хутором доставалась нам большой кровью и работой.

Испеченные солнцем, копали мы землю, таскали связь, вели огонь по врагу и дошли до того, что губы у нас потрескались, языки пораспухали без питья, гимнастерки от соли ломались на спинах, есть мы ничего не могли, и нам хотелось только пить, пить. Колодцы в хуторе были уже вычерпаны до дна, а болотинка с гектар величиной, зеленевшая в ложбине за огородами хутора, была до того изрыта и выжата, что мы жевали мокрую траву и пробовали сосать жидкую грязь. Немцы день и ночь били по болотцу, зная, что там всегда людно.

Но «как ни болела, а умерла», — говорится в одной дурашливой русской поговорке. Немцев с полтавских высот мы в конце концов сбили, и они покатились «вперед, на запад», — как тогда шутили вояки.

Не раз и не два довелось нам тогда быть в разного рода передрягах, воевать и без воды, и голодом, и холодом, и про хутор Михайловский мы скорей всего забыли бы, как забыли множество других хуторов и деревень, где выпадало нам всякое военное лихо. Но после отъезда из хутора начали мы замечать неладное в поведении шофера Андрюхи Колупаева.

Я забыл сказать, что воевал во взводе управления истребительного батальона, и взвод этот: связистов, разведчиков, топографов, вместе с катушками, телефонами, буссолью, стереотрубой, планшетом и прочим скарбом, возил по фронту на «газике» этот самый Андрюха Колупаев. Если бы шоферам давали звания за умелость и талант — Андрюха наш звался бы профессором, а то и академиком — такой он был классный шофер! «Где “студер” не везет, трактор буксует и олень не идет — там Андрюха Колупаев проедет!» — говорили про него, и через это умение шибко доставалось Андрюхе. «Газик», к которому он саморучно приделал еще одну ведущую ось, мотался по военным дорогам почти безостановочно, и когда машину Колупаева поставили на ремонт — собрать ее уже не могли, — вся она была изношена. Андрюхе дали тогда медаль «За боевые заслуги» и новую трофейную машину.

Однако произошло это уже в Польше, и до события того было еще ой как много километров! Пока же мы только-только съехали с хутора Михайловского и обнаружили, что у Андрюхи пропал аппетит, лицо его осунулось, и в завалившихся глазах обозначилась какая-то непонятная мгла. Ну, вопросы пошли:

— Не заболел ли? Дома все ли в порядке?.. Может, письмо худое получил?..

— Отстаньте от меня!.. Отцепитесь!.. Чего привязались?! — надломленным голосом кричал Андрюха и прибавлял разные слова.

Крутой нравом, занозистый мужик, еще в гражданке избалованный как редкостный спец по машинам, Андрюха и на войне марку держал высоко. Позволял себе возвышать голос на нас и даже вредничать с начальством, которое относилось к нему почтительно и по возможности берегло такого нужного бойца от истребления.

Но хоть он и спец, хоть и дока по части техники, да в других вопросах были у нас люди проницательней и вострее его — и скрыть Андрюха ничего не сумел, потому как не было еще и не скоро, думаю, будет такая человеческая тайна, каковую бы не вырвал из нетей русский солдат — зрящий на три метра в землю, а может, и дальше!

Андрюха Колупаев влюбился!

Это был первый такой случай в нашей части, и мы до того оказались сражены, что и на Андрюху глядели совсем уж по-другому, отыскивая в нем ту красоту и значительность, за которые господь бог ниспослал человеку этакое чудо!

Вы думаете, мы обнаружили сказочного принца в золотых одеждах и с пронзительным взглядом? Где там! Мы даже кучерявого лейтенанта в хромовых сапогах и то не обнаружили! У радиатора «газушки» вертел заводную ручку и матерился на весь Украинский фронт коренастый, чернявый, на бурята смахивающий мужик.

О, любовь, ты и вправду что слепа! У меня вот взять, шатеновые волосы, вьющиеся, если их с духовым мылом вымыть; нос, правда, подкачал — он у меня коромыслом, зато глаза — как у артиста Дружникова — задумчивые — внешность хоть куда! Но завлек я кого-нибудь? Завлек?!

Через две недели пришло письмо, и Андрюха не стал его нам читать, а лишь подразнил, показавши начало, где обмусоленным химическим карандашом было выведено: «Коханый мий!» Все остальное письмо Андрюха закрыл мазутной ладонью, а потом и вовсе уединился в кабину.

«Коханый мий!» Вот так Андрюха! Это пока мы бились за хутор Михайловский, пока мы издыхали на высотах и у нас все засохло не только в животе, но и в башках, он охмурял вдовицу годов двадцати двух — двадцати трех.

Мы видели ее, эту грудастенькую, стеснительную вдовицу с черными бровями и уважительным голосом. Она жила в белой хатке возле колхозного сада и пасеки, километрах в двух от хутора. Там-то и стоял со своей машиной жук наш Андрюха и времени попусту не тратил. Вдовушка Галина Артюховна птицей летала по двору и, поднарядившись в фартук с лентами, все напевала: «Будь ласка, Андрей Степанычу, будь ласка!..» Лицо Андрюхи так блестело и сияло, будто он квашню блинов срубал во время масленицы и сверх того пол-литра выпил. На нас он смотрел ровно бы с парашютной вышки, не различая отдельных черт лица, как на серую, интереса не имеющую массу.

Фасонит Колупаев Андрюха, задается! Но у него ж в забайкальском совхозе имени Десяти замученных красных партизан имеется жена и двое детей! Забыл? Напо-о-омни-им! Рассказывай, голубчик, как и что было? Детально-досконально рассказывай, иначе...

— Не могу, ребята! Хоть режьте! Любовь промеж нас зачалась гибельная! — и грустно поведал Андрюха, как тоскует он об Галине Артюховне, и его по правилам с машины сымать бы надо, потому как он ночами не спит и может аварию сделать и весь взвод управления поизувечить. Он обвел всех нас жалеющими глазами и вздохнул: — Очень, ребята, хорошо любить! Вроде бы и мученье, а все одно хорошо!

Поняли мы его — не чурки, как-никак в школах учились, в пионерах иные состояли и книжки про любовь читывали. Зауважали мы Андрюху и даже потихоньку гордились тем, что есть у нас такой боец, который вроде бы всех нас обнадежил на будущее своей любовью и сотворил радостную передышку в нашей беспросветной и тяжкой фронтовой жизни.

Письма Андрюха получал с каждой почтой, иногда по три сразу. Он уходил в лес или прятался в хлебах и читал по многу раз каждое письмо. Потом Андрюха залисил вокруг меня, угодливым сделался, в кабину зазывал, где ехать благодать — спать можно, пылью не душит. Я не сразу уразумел, в чем тут дело. Оказалось вон что — я сочиняю складные письма заочницам с лирическими отклонениями насчет «жестокого оскала войны», где нам тоскливо без женщин, особенно когда цветут сады, поют соловьи, где «только пули свистят по степи, тускло звезды мерцают» и горько пахнет черным порохом, которым мы «овеяны». Чтобы все натурально выглядело, солдат, которые с моего сочинения переписывали письма, вставляя в них имена своих заочных «симпатий», я научал тереть бумагу о закопченный котелок, либо обжечь по углам. То-то бедные девчонки в тылу переживали, получив «опаленные огнем» письма!

Совсем обезумел Андрюха Колупаев от любви, хотел, чтобы я написал «хорошее» письмо Галине Артюховне. Самогонки сулился достать за услугу. Сам Андрюха происходил из темной старообрядческой деревни и грамоту имел совсем малую. Письма он писал трудно, по нескольку дней; бывало, мусолит письмо, аж лицом осунется. Но я хоть и считался во взводе парнем с придурью, все же отказал ему: с заочницами, мол, баловство и развлечение, а тут дело серьезное. Андрюха надулся на меня и в кабину больше не приглашал.

Если бы я знал, чем все кончится. Но никому не ведомы девственные тайны любви. Оч-чень путанная эта штука — любовь. Она как хворь, у всех протекает по-разному и с разным накалом, а поворотов и загибов в любви столько, что не приведи ты господи!..

Отвлекся я, однако. Люблю порассуждать о сложностях жизни. Меня уж всего изгрызла за это супружница. «Балаболка ты, говорит, балаболка!..»

Тоже вот любовь у нас после войны была, хоть и краткая, но головокружительная! Куда чего и делось?

Зимою, во время тяжелых боев под Винницей, Андрюха Колупаев так замотался со своей машинешкой, что стал путать день с ночью, ел сперва кашу, а потом суп, пилил дрова с вершины, и мы побаиваться начали, кабы он не залил в радиатор бензину, а в бак воды и не взорвал бы нас. Но получилось, как в худом солдатском анекдоте: Андрюха смешал адреса, и то письмо, что назначалось в хутор Михайловский, ушло в совхоз имени Десяти замученных красных партизан, а Галине Артюховне — наоборот.

Из хутора Михайловского письма прекратились, а из Сибири месяц спустя пришел пухлый треугольник на имя командира части. Писали тогда на фронт много: и насчет пенсий, и насчет тыловиков, которые цеплялись к солдаткам с корыстными намерениями, и насчет подвозки дров, сена, учебы, работы и по всяким-всяким разным причинам. И правильно! Кому же еще, как не командиру, пожалобиться одинокой женщине или старикам-родителям? Он, командир, — отец над всеми и, значит, в ответе не только за боевые дела солдат. Это вот доверие и родство только в нашей армии завелось, и не надо терять такое качество и нынешним командирам.

Разные письма бывали. Помню, одна бабенка спрашивала в письме об своем муже: «Где такой-то? Не получаю писем». Наш майор аккуратен по этой части был и вежливо ей ответил: «Так и так, ваш муж, проявив героизм, ранен и отправлен в госпиталь на излечение». — «Где тот госпиталь? — спрашивает бабенка в другом письме. — Я немедля туда поеду навестить дорогого мужа». — «Я не ведаю госпиталями и, к сожалению, не знаю, где находится ваш муж», — снова вежливо отвечает майор. «Дерьмо ты, а не командир, коли не знаешь, где находятся твои бойцы!..»

Это нашему-то майору, который с пеленок приговорил себя повелевать людьми и красоваться в военной форме — такие слова!..

Ах, бабы, бабы! Дуры вы, бабы! Право слово, дуры!

Письмо нашему командиру части писал под диктовку неграмотной жены Андрюхи председатель сельсовета. В конце письма он присобачил печать, поставил «верно» и учинил размашистую принципиальную подпись.

Это уже документ. На него надо реагировать. Командир части пришел в жуткую свирепость, потому что в письме ругали не столько Андрюху, сколько его, и не просто ругали, а прямо-таки срамили: «Мы тут работаем, не разгибая спины, без сна, без отдыха, голодные, холодные, чтобы вы скорее побеждали врага коммунизма и социализма, а в результате узнаем, чем вы там занимаетесь...» (тут стояло слово, буквально определяющее, чем мы занимаемся). Командиру части, распустившему своих бойцов, грозили, что если меры не будут приняты и бабник Колупаев не понесет заслуженного наказания — его семья и все труженики славного совхоза имени Десяти замученных красных партизан обратятся к генералу фронта, а то и к самому Верховному...

Молодой щеголь, перед самой войной окончивший артучилище и мечтающий об академии, если уцелеет, майор бегал по блиндажу, позвякивал шпорами и шептал угрожающе. Увидев, что я, дежурный телефонист, ухмыляюсь, он выпрямился, трахнулся темечком о сучковатый накат и, схватившись за голову, рявкнул:

— Вы чего улыбаетесь?! Такой же бабник! Такой же свистун! Колупаева ко мне! Бегом!..

Я хотел обидеться на «бабника», да не посмел и поскорее вызвал ЧМО — такая позывная была у нашего хозвзвода. Расшифровывалась она точно: чудят, мудрят, обманывают. Телефонист на ЧМО бросил трубку возле окопчика и пошел искать Андрюху, а я с завистью и интересом слушал заманчивую, с моей точки зрения, жизнь тылового взвода. Вот замычала корова, звякнула подойница, следом голос: «Шоб ты сказылась, худа скотыняка!..» На кого-то покрикивал повар: «Ты у меня получишь! Ты у меня получишь!..» Кто получит? Чего получит? — я мог только гадать. Потом хохот раздался и женский визг. «Живут же люди, ей-богу!» — я уши развесил, настраиваясь на женский визг, но вятский голос старшины Жвакина занудил: «Эдак я все пораздам, а майору-те што останется?..» Главная цель Жвакина на войне — потрафить майору, который стращал его передовой, где, думал Жвакин, ждет его смерть неминучая.

«Чего заныл-то? — услышал я Андрюху Колупаева. — Достать надо уметь, на то ты и старшина!» Что ответил старшина, я не разобрал — по трубке защелкали комочки земли, зажурчало в ней, скрипнул клапан:

— Ну, каку холеру надо? Колупаев слушат!

Мне, простуженному вконец, обсопливевшему, кашляющему до хрипа в груди, не понравилось его такое поведение — живет как у Христа за пазухой, кушает ежедневно горячее, спит в кабине или в теплой избе, покрикивает на старшину Жвакина и еще заносится. Лучше бы за адресами ладом следил!

— А ничего! — сказал я. — Иди-ка вот сюда, на передовую, на наблюдательный пунктик... И тебе тут чего-то даду-ут! — пропел я на мотив популярной до войны песни: «Мама, мама, мне врач не поможет, я влюбился в девчонку одну». Андрюха не понял моего намека и иронии моей не принял.

— Есть когда мне ходить-расхаживать! У меня машина, понимашь, мне по картошки ехать надо, понимашь, чтоб вы проворней воевали и с голодухи не загнулись, понимашь...

Я держал трубку телефона на отлете — и по блиндажу разносилось это запальчивое «понимашь». Майор остановил карандаш на карте, где он уточнял наблюдения, чего-то сложное высчитывал, и протянул руку за трубкой.

— Товарищ двадцать пятый говорить будут!

Командир дивизиона, жуя папироску, все еще косился на карту — чего-то соображал.

— Колупаев? Немедленно! Слышишь, немедленно ко мне!..

— Есть! — пискнул Андрюха и добавил: — Есть немедленно!

У нашего майора не забалуешься. Когда он, по его выражению, с картой работает — и вовсе под руку не попадайся!

— Вот так-то, товарищ Колупаев! — сказал я растерянно дышавшему в трубку Андрюхе и пытающемуся отгадать — зачем это он понадобился майору, да еще и немедленно.

— Слышь, — заныл Андрюха.

— И не спрашивай! И не приставай! Военная тайна!.. — отверг я его домогания и деликатно вынул ногтями из пачки командира дивизиона папиросу «пушка», поскольку тот шарился по карте, втыкал в нее циркуль и, как глухарь на току, повторял: «Тэкс, тэк-тэк!» Должно быть, видел себя в мечтах уже полководцем. В такую минуту у него можно было стянуть что угодно.

Я уже по всем батареям прочирикал последние известия. Дивизион сладострастно замер, ожидая дальнейших событий. Заинтересованные лица то и дело сопели в телефон и спрашивали — не появился ли на передовой влюбленный водитель «газика»?

К пехоте кухня приехала, дымилась каша в котлах. Через наших телефонистов-трепачей, посланных в пехотный батальон для корректировки огня, стало все известно и там. Возле кухни хохот. С дальних телефонных линий по индукции доносило: «Н-но-о-о! А он че? Х-х-ха!..»

Немцы и те чего-то примолкли.

Лишь один Андрюха Колупаев ни сном, ни духом не ведал — какой ураган надвигается на него. Он шел по телефонной линии, и я раньше всех услышал его приближение, и когда задергался провод и посыпались комки мерзлой земли в окопе, примыкающем к нашему блиндажу, я шепотом известил подвластную мне клиентуру:

— Прибывает!

И защелкали клапаны на всех телефонах, и понеслось по линиям: «Внимание!» — как перед артподготовкой.

Андрюха царапнул по окорелой плащ-палатке пальцами, отодвинул ее, пустил холод на мои ноги, и без того уж застывшие, скользнул по мне взглядом, как по горелому пню, и обратился к лицу более важному:

— Товарищ майор, боец Колупаев прибыл по вашему приказанию!

Майор выплюнул потухшую папироску, прикурил от коптящей гильзы свежую и долго, с интересом глядел на Андрюху Колупаева, как бы изучая его. А я с трубками, подвешенными за тесемки на башку, постукивал ботинком о ботинок, грея ноги, шаркал жестяным рукавом шинели по распухшему носу и ждал — чего будет.

— Боец Колупаев, — наконец выдавил командир дивизиона и повторил: — Боец!

Андрюха весь подобрался, чувствуя неладное, и глянул на меня. Но я, в отместку за то, что он скользнул по мне взглядом, как по бревну, и относился ко мне последнее время плохо, ничего ему не сообщил ни губами, ни глазами — держись без поддержки масс, отбивайся своими средствами, раз ты такой гордый!

— Иди-ка сюда, боец Колупаев! — поманил к себе Андрюху майор, и тот, не знающий интонаций майора, всех тайн, скрытых в его голосе, как знаю, допустим, их я — телефонист, — простодушно двинулся к столику, точнее, к избяной двери, пристроенной на две ножки, и присел на ящик из-под снарядов.

— Так-так, боец Колупаев, — постучал пальцами по столу майор, — воюем, значит, громим врага!..

— Да я че, я за баранкой, — увильнул встревоженный Андрюха. — Это вы тут, действительно... без пощады!..

— Чего уж скромничать! Вместе, грудью, так сказать, за отечество, за матерей, жен и детей. Кстати, у тебя семья есть? Жена, дети?.. Все как-то забываю спросить.

— Дак эть я вроде сказывал вам? Конешно, много нас — не упомнить всех-то. Жена, двое ребят. Все как полагается.

— Пишешь им? Не забываешь?

— Дак эть как забудешь-то? Свои.

— Ага. Свои. Правильно. — Глаза майора все более сужались, и все больше стального блеску добавлялось в них. Я держал нажатым клапан телефона — и артиллерийский дивизион, а также батальон пехоты — замерли, прекратив активные боевые действия, ожидая налета и взрыва со стороны артиллерийского майора, пока еще ведущего тонкую дипломатическую работу.

Атмосфера сгущалась. Я бояться чего-то начал, даже из простуженного носа у меня течь перестало.

— Чего случилось-то, товарищ майор? — не выдержал Андрюха.

— Да ничего особенного. На вот, почитай! — майор протянул Андрюхе размахрившийся, припачканный в долгой дороге треугольник. Бумага на письмо была выдрана из пронумерованной конторской книги и заклеена по нижнему сгибу вареной картошкой. Где-то треугольник поточили мыши.

Андрюха читал письмо, шевеля губами, и я видел, как сначала под носом, потом под нижней губой, а после и на лбу его возникали капли пота, набухали и клейко текли за гимнастерку, под несвежий подворотничок. Командир дивизиона одним махом чертил круги циркулем на бумаге и с нервным подтрясом в голосе напевал переиначенную мной песню: «Артиллеристы, точней прицел! Разведчик стибрил, наводчик съел...»

Никаких поношений и насмешек об артиллеристах майор не переносил, сатанел прямо, если замечал неуважение к артиллерии, которая была для него воистину богом, и вот сатирический куплет повторяет и повторяет.

Худо дело, ребята! Ой, худо! Я отпустил клапан трубки и полез в карман за махоркой.

Андрюха дочитал письмо, уронил руки на колени. Ничего в нем не шевелилось, даже глаза не моргали, и только безостановочно, зигзагами катился теперь уж разжиженный пот по оспяным щербинам и отвесно, со звуком падал с носа на приколотую карту.

«Хоть бы отвернулся. Карту ведь портит...» — ежась от страха, простонал я.

Телефонисты требовали новостей, зуммерить начали.

— А пошли вы!..

— Ладно, ладно, жалко уж...

Голос мой, видать, разбил напряженность в блиндаже. Майор швырнул циркуль с такой силой, что он прокатился по карте и упал на землю.

— Воюем, значит, боец Колупаев?! — подняв циркуль и долговязо нависнув над потухшим и непривычно кротким Андрюхой, начал расходовать скопившийся заряд командир дивизиона. — Бьем, значит, гада!

Андрюха все ниже и ниже опускал голову.

«Заступница матушка, пресвятая богородица! Пусть майора вызовут откуда-нибудь!..» — взмолился я. Никто майора не вызывал. Меня аж затрясло. «Когда не надо — трезвонят, ироды — телефон рассыпается...»

— Вы что же это, ля-амур-ры на фронте разводить, а?!

— Ково? — прошептал Андрюха.

— Он не понимает! Он — непорочное дитя! Он... — майор негодовал, майор наслаждался, как небесный пророк и судия, своим праведным гневом, но я отчетливо почувствовал в себе удушливую неприязнь к нему и догадываться начал, отчего не любят его в дивизионе, особенно люди не чинные, войной сотворенные скороспелые офицеры. Но когда он, обращаясь ко мне и указывая на Андрюху, воззвал с негодованием: «Вы посмотрите на него! Это ж невинный агнец!» — я качанием головы подтвердил, что, мол, и говорить — тип! И тут же возненавидел себя за агнца, которого не знал, и за все...

— Сегодня вы предали семью. Завтра Родину предадите!

— Ну уж...

— Молчать, когда я говорю! И шапку, шапку! — майор сшиб с Андрюхи шапку, и она покатилась к моим ногам. Ну это уж слишком! Я поднял ее, отряхнул, решительно подал Андрюхе и увидел, что бледное лицо его начинает твердеть, а глаза раскаляются.

«Ой, батюшки! Что только и будет?!»

— Если будете кричать, я уйду отсудова! — обрывая майора, заявил Андрюха. — И руками не махайтесь! Хоть в штрафную можете отправить, хоть куда, но рукам волю не давайте!..

— Что-о-о? Что-о-о-о?! А ну, повторите! А ну... — Майор двинулся к Андрюхе на согнутых ногах. Андрюха встал с ящика, но от майора не попятился. И в это время!.. Нет, есть солдатский бог! Есть! Какой он, как выглядит и где находится — пояснить не могу, но что есть — это точно!..

— Двадцать пятого к телефону!

По капризному сытому голосу я сразу узнал штабного телефониста и скорее сорвал с уха трубку:

— Из штаба бригады, товарищ майор!

— А-а, ч... черт! — все еще дрожа от негодования, командир дивизиона выхватил у меня трубку. — Двадцать пятый! Репер двенадцатой батареи? Пристреляли. Да! Четырьмя снарядами. Да! Остальные батареи к налету также готовы. Связь в пехоту выброшена. Все готово. Да. Чего надо? Как всегда, огурцов. Огурцов побольше. Чем занимаюсь? — Майор выворотил белки в сторону Колупаева: — С личным составом работаю. По моральной части. Мародерство? Пока бог миловал. Да. Точно. До свидания, товарищ пятый. Не беспокойтесь. Я знаю, что пехоте тяжело. Знаю, что снег глубокий. Все знаю...

Он сунул мне трубку. Она была сыра — сдерживал себя майор, и нервы его работали вхолостую, гнали пот по рукам. Не одному Андрюхе потеть!

— Ну, как там у вас? — послышался вкрадчивый голос. Прикрыв ладонью трубку, я далеко-далеко послал любопытного связиста.

Майор достал из полевой сумки два листа бумаги, пододвинул к ним чернилку с тушью, складную железную ручку достал из-под медалей, залезши пальцами в карман.

— Пиши! — уже утихомиренно и даже скучно сказал он, и я тоже начал успокаиваться: если майор перешел на «ты», значит жить можно. Андрюха вопросительно глянул на майора.

— Письмо пиши.

Андрюха обернул вставышек железной ручки пером наружу, вынул пробку из чернилки-непроливашки, макнул перо, сделал громкий выдох и занес перо над бумагой — три класса вечерней школы! С такой грамотой писать под диктовку!..

Майор, пригибаясь, начал расхаживать по блиндажу:

— Дорогая моя, любимая жена...

Андрюха понес перо к цели; даже ткнул им в бумагу, но тут же, ровно обжегшись, отдернул:

— Я это писать не буду!

— Почему? — вкрадчиво, с умело спрятанной насмешкой поинтересовался майор.

— Потому что никакой любви промеж нас не было.

— А что было?

— Насильство. Сосватали нас тятя с мамой, и все. Окрутили, попросту сказать.

— Ложь! — скривил губы майор. — Наглая ложь! Чтобы при советской власти, в наши дни — такой допотопный домострой!..

— Домострой?! Хужее!.. Я было кобениться зачал, дак батя меня перетягой так опоясал... Никакая власть, даже советская, тятю моего осаврасить не может...

— Давайте, давайте! — покачал головой майор. — Вы посочиняете. Мы послушаем! — И снова улыбнулся мне, как бы приглашая в сообщники, и я снова угодливо распялил свою пасть.

Андрюха тем временем сложил ручку и поднялся с ящика:

— Не к месту, конешно, меня лукавый попутал. Всю ответственность поступка я не понимал тогда. Затмило! Но извините меня, товарищ майор, артиллерист вы хороший, и воин, может быть, жестокий ко врагу, да в любви и в семейных делах ничего пока не смыслите. Вот когда изведаете то и другое — потолкуем. А счас разрешите мне идти. Машина у меня неисправная. Завтре наступать, слышу, будете. Мне везти взвод. — Андрюха достал из-за пазухи рукавицы. — Письмо семье, а заодно и в сельсовет ночесь напишу. Покажу вам. Покаянье Галине Артюховне также будет отослано. Разрешите идти?

— Идите!

Я удивился — в голосе майора мне почудилась пристыженность. Андрюха поднялся, оправил телогрейку под ремнем, закурил, ткнувшись цигаркой в огонь коптилки, и пояснил свои действия хмуро глядевшему майору:

— Покурю в тепле. — И курил молча до половины цигарки, а потом вздохнул протяжно: — Жись не в одной вашей Москве протекает, товарищ майор. По всему Эсэсэру она протекает. А он, милый, ого-го-оо-о-о! Гитлер-то вон пер, пер, да и мочей кровавой изошел. Оказалось, у него задница не по циркулю пространствия наши одолеть! И на громадной такой территории оч-чень жизнь разнообразна. Например, встречаются еще народы — единым мясом или рыбой без соли питающиеся; есть которые кровь горячую для здоровья пьют, а то и баб воруют по ночам и молятся не царю небесному, а дереву, скажем, какому, ведмедю или даже змее...

Майор, часто моргая, глядел на Андрюху Колупаева и вроде бы совсем его не узнавал. Плюнул в ладонь Андрюха, затушил цигарку, как человек, понимающий культуру.

— Вам вот внове знать, небось, какой обычай остался в нашей деревне? — Андрюха помолчал, улыбнувшись воспоминанию. — Родитель — перетягой или вожжами лупит до тех пор, пока ему ответно не поднесешь...

— К-как это? Вина?!

— Вина-а! — хмыкнул Андрюха. — Вино само собой. Но главное — плюху! Желательно такую, чтоб родитель с копылов долой! Сразу он тебя зауважает, отделиться позволит. Я вот своротил тяте санки набок и, вишь вот, до шофера самоуком дошел, кержацкую веру отринул, которая даже воевать запрещает. А я худо-бедно фронту помогаю...

— Идите! — устало повторил майор.

Андрюха, баскобайник окаянный, подморгнул мне, усмехнувшись, натянул неторопливо рукавицы и вышел на волю.

Все правильно. Все совершенно верно! Знала Галина Артюховна, кого выбрать из нашего взвода! Боец Андрюха! Большого достоинства боец! Не то что я, чуть чего — и залыбился: «Что изволите!» Тьфу!..

Командир дивизиона попил чаю из фляги, походил маленько по блиндажу и снова уткнулся в карту.

— Ишь какой! Откуда что и берется! — буркнул он себе под нос. — Снюхался с хохлушкой, часть опозорил и еще болтает о нравах и обычаях, наглец такой! Н-ну погодите, герои, доберусь я до вас! Наведу я на этом ЧМО порядок!..

Письма Андрюхины майор проверил или, как он выразился, откорректировал, что-то даже вписал в них от себя, но только те письма, которые были домой и в сельсовет. Письмо к Галине Артюховне не открыл, поимел совесть, хотя и сказал, насупив подбритые брови и грозя Андрюхе пальцем:

— Чтобы не было у меня больше этих ля-амурчиков!

«Э-э, товарищ майор, — отметил я тогда про себя, — и вас воспитывает война тоже!..»

Андрюха Колупаев с тех пор покладистей стал и молчаливей, ровно бы провинился в чем, и беда — какой неряшливый сделался: вонял бензином, брился редко, бороденка осокой кустилась на его щербатом, заметно старящемся лице, иной раз он даже ел из немытого котелка, чего при его врожденной обиходности прежде не наблюдалось. Лишь к концу войны Андрюха оживать стал и однажды признался нам в своей тайной думе:

— Э-эх, ребята! Если б не дети, бросил бы я свою бабу, поехал бы в хутор один, пал бы на колени перед женщиной одной. Оч-чень это хорошая женщина, ребята! Она бы меня простила и приняла... Да детишков-то куда ж денешь?

Но не попал Андрюха Колупаев ни на Украину, ни к ребятишкам своим в Забайкалье — во время броска от Берлина к Праге, не спавший трое суток, уставший от работы и от войны, он наехал на противотанковую мину — и машину его разнесло вместе с имуществом и дремавшими в кузове солдатами. Уцелели из нашего взвода лишь те разгильдяи, которые по разным причинам отстали от своей машины. Среди них был и я — телефонист истребительного дивизиона — Костя Самопряхин.