Петровская элегия

Редакция «Сибирских огней» обращается к своим читателям и авторам. У замечательного курского поэта, нашего автора Андрея Болдырева — в семье несчастье. Дочь его и его жены Марины родилась с сосудистой мальформацией в лицевой области — левую половину ее лица занимает нечто подобное тому, что мы привыкли называть родимым пятном. Последний диагноз (из десятка диагнозов, которые пережили Андрей и Марина), поставленный ей: синдром Штурге-Вебера, подразумевающий «винное пятно» на лице в области тройничного нерва, глаукому глаза и поражение мозга (эпилептические припадки). Дочке Алевтине сейчас один годик. На лечение (лазеротерапия), как водится, нужны деньги. С подробной историей болезни можно ознакомиться на созданном мамой Алевтины Мариной Болдыревой сайте по адресу http://m-boldyreva-a.narod2.ru. Мы просим всех, кто может чем-либо помочь девочке, связаться с родителями через вышеуказанный сайт.

Редакция

* * *

Из каких антологий
это звонкое «цэ»? —
словно древние боги
нам играют концерт
на лугу. На пороге
свет зажёгся вдали.
Тени леса как тоги
нам на плечи легли.
И чем дальше — от леса
до знакомых дверей,
тем чернее завеса
неба, ветер сильней
с неба звезды срывает
и роняет к ногам,
всё печальней играет
хор кузнечиков нам,
всё трагичней играет.
И под этот мотив
по мосту тень шагает,
всех нас опередив,
прямо к яркому свету.
И, дымясь на свету,
светлячок сигареты
падает в пустоту.

Петровская элегия

В Петровском жили, за семь вёрст ходили
за коньяком в ближайший магазин.
Вы говорили о Мамардашвили.
Я пожимал плечами: ну, грузин…

И, возвращаясь по дождю обратно,
по грязи, оступаясь и скользя,
друг другу становились мы понятны
без слов. Но объясните мне, друзья:

как лето с нами горько распрощалось,
как за столом сидели вчетвером,
как вечерами небо разливалось
трёхзвёздочным — в стаканах — коньяком…

Как это всё душа в себя вобрала,
не расплескав, покуда жизнь урок
судьбы и смерти нам преподавала,
который я так выучить не мог?

Зачем живу я с мыслями об этом,
зачем как дар бесценный берегу
петровский луг, залитый ярким светом,
и белую лошадку на лугу?

* * *

Бредёт, спотыкаясь, на ватных ногах,
по улице к рынку старуха.
Весь мир перед ней рассыпается в прах
от слабого зренья и слуха.

А в городе — праздник, и люди несут
в молитвах икону к собору,
как будто бы завтра грядёт Страшный суд,
всех будут судить без разбору;

как будто бы чудо случится вот-вот —
и всем всё простят и помогут.
...И только старуха, согнувшись, идёт
всё ближе — и к рынку, и к Богу.

* * *

Вот церковь. Вот Мемориал,
приют последний и причал
для курских моряков.

Не надо плакать, говорить,
мол, пацаны: им жить да жить,
не надо громких слов.

Лежат спокойно моряки.
А рядом — семечки, плевки,
обёртки от конфет,

пивные банки, чёрт возьми.
Гуляют взрослые с детьми.
И смерти вовсе нет.

В могилах, в небе голубом,
на этом свете и на том —
нигде, ни в чём нет смерти.

Вот шар воздушный в небо взмыл.
Резвятся дети средь могил.
Ну что тут скажешь: дети.


Ненаписанным стихам

Простите, что я вас не записал,
когда ко мне толпой вы приходили
незваные, когда я крепко спал,
когда — за вас же! — мы с друзьями пили.
Как вы честны, чисты, не измарав
собой листы, не становясь стихами,
как облака — легки. Как я не прав
был перед вами!
За вас! За тех, которые вовне
не вырвались, когда я пьяным взором
в ад близких провожал, оставшись мне
безмолвным силлабическим укором.

* * *

Эта старая, с кольцами, недорогая шкатулка,
что хранится у мамы в шкафу, дорога мне до слёз.
Жизнь устроена так же, нехитрая, в общем-то, штука:
можно всё потерять, поломать и пустить под откос.
Можно всё потерять и потом начинать всё сначала,
по осколкам разрозненным заново жизнь создавать.

…И простая мелодия, та, что в шкатулке молчала,
если крышку легонько поднять, заиграет опять.