Вы здесь

Подавая признаки принадлежности

По страницам «толстых» московских журналов
Файл: Иконка пакета 07_vladimir_iarancev.zip (18.23 КБ)
«ПОДАВАЯ ПРИЗНАКИ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ»
По страницам «толстых» московских журналов


Литература у нас все больше принимает характер частной лавочки. Писатели разбежались по издательствам, больше похожим на рекламные агентства, где мастерят себе кирпичики глянцевых книжечек в будущий памятник своей творческой индивидуальности. Что же остается на долю некогда действительно «толстым» журналам? «Подавать признаки принадлежности», — как выразился один литературный интеллектуал из «Знамени» — к прежней славе, репутации, марке, литературе и литпроцессу, наконец. Сказано хорошо, но не точно. Ибо бацилла индивидуализма только дезориентирует писателя, возжаждавшего литературы без «литературности» — без тенденций, психологизма и прочего пуританства. И нужно тогда смысл красивой фразы переиначивать: «признаки принадлежности» к литературе приходится «подавать» не журналам, а уединившемуся от него писателю. В журнале его роман (повесть, рассказ) предстает в почетном окружении поэзии, критики и культурологии, часто тут же, не выходя из данного номера, помогающих понять и оценить его содержание. В противном, «нежурнальном» случае («варианте») писатель должен писать самодостаточно: чтоб и поэзия в его прозе была (или проза в поэзии), и критика с культурологией (или проза в критике), то есть весь журнал в одном романе.


1.Химера свободы

Понять и оценить роман «Юпитер» Л.Зорина легче, если перед этим обратить внимание на стихи О.Арефьевой в том же журнале «Знамя», №12 за 2002 год: «Прекрати меня, Господи, За миг до ошибки, Прекрати меня, Господи, Если буду я разводить пустоту. Я воитель слепой…». Или если после означенного романа прочитать статью Б.Дубина «Литературная культура сегодня», кстати, уже нами цитированную (фраза о «подавании признаков»). В этой претенциозно социологической статье журналы квалифицируются лишь как «органы конкурирующих и конфликтующих, борющихся за «своего» читателя литературных групп». «Знамя» не было бы «Знаменем», если бы идеологию одной из таких «групп» не выражало бы. Вот и в этом романе «Юпитер», к которому мы вновь возвращаемся, источником трагедии героя — знаменитого актера престижного столичного театра — становится Сталин, из которого эти самые группы делали кто знамя, кто красную тряпку для быков, кто жупел. В общем, опять Сталин, поименованный на сей раз Юпитером. Актер Ворохов, которому поручено его играть, тихо сходит с ума, а затем с пьедестала, со сцены, в том числе и жизненной, когда начинает задумываться о взаимоотношениях власти и художника тогда и сейчас. Глядя глазами Сталина на Мандельштама, Пастернака, Булгакова, переходивших от хулы к хвале, как от строчки к строчке, Ворохов все больше понимает, что поэт, художник вообще, просто обречен на сотрудничество с властью, которая в итоге его и губит.
Сталин предстает здесь хитрым и циничным языческим богом, жаждущим жертвоприношений не из тщеславия или злой воли, а потому что так устроены мир и человек: писателю легко из «соглядатая» стать единомышленником власти, а то и доносчиком, а
соратникам — толпой «тонкошеих вождей» и новоиспеченных Иуд из бывших единомышленников. Тут главное много и искренне верить, и эту веру кто-нибудь должен воплощать. И вот у Сталина-Юпитера-Ворохова созревает вывод: политика и литература — одного поля ягоды, и поле это — игра, где «писатель – тот же актер,…вживающийся в образ», поэтому серьезно относиться к ним невозможно. Однако по мере уразумения этой немудрящей истины Ворохов чувствует, как рушится его жизнь. Вживаясь в образ вождя, он теряет вторую жену, добытую ценой первой, дружбу сына, любовницу, расположение режиссера, в общем все, включая жизнь.
Заключительный акт трагедии происходит, естественно, 5 марта, в день смерти Сталина. В предсмертном диалоге двух Юпитеров – театрального и политического – раздвоение личности Ворохова достигает крайней точки. Уже невозможно решить, кто есть кто, кто «я», а кто «он». На чем сходят с ума лицедеи от искусства и политики? На неразрешимом
вопросе о свободе личности и власти: «Когда страна оказывается перед выбором – власть свободы или свобода власти, страна его делает в пользу второй», —- говорит Юпитер №1 (Сталин?). «Если хотя бы один человек сделает его в пользу первой, выбор нельзя считать окончательным», — возражает ему Юпитер №2 (Ворохов?). Так, жонглируя словами, ибо «власть свободы» – не более, чем красивая фраза, автор сводит с ума своего раздвоившегося героя. Ибо нет ничего химеричнее понятия свободы: если считать, что это категория нравственная, то нет ничего более несвободного, чем мораль (Ворохов понимает это, терпя крушение в личной жизни). Если же это категория политическая, то нет ничего более разрушительного, чем свобода власти: всяк толкует ее по-своему, а в итоге – анархия.
Беда Ворохова и автора романа в том, что они сразу берут высокую ноту – и по части коллизий, и по части языка. Характеры, обкатанные авторскими характеристиками, фразы-афоризмы, обкатанные схематическим
мышлением и старомодной книжностью – все это делает роман не притчей, а вещью, (произведением) «в себе», сам себя язвящим и поедающим. Взяв на себя роль своего же критика (чем больше рассуждений в романе, тем меньше работы критику), автор создал себе химерический мир, которому нет дела до подлинной реальности – этого спасательного круга для любого заблудшего, любого заблуждения. Можно возразить: профессия у персонажа такая, актерствующая. Но в том-то и дело, что чем ближе к земле, тем выше полет фантазии, глубже вдохновение. Ворохов это понял слишком поздно, оказавшись на полу в предсмертной коме, почувствовав, что наконец-то по-настоящему высоко взлетает. Только вот лететь предстояло, увы, на встречу со смертью, «по бесконечному туннелю», туда, «за грань перехода».
2. Почему Роман серый?
За годы и десятилетия мифологически многозначительной литературы, где даже в ильфпетровских «Двенадцати стульях» умудрились найти подтекста на полтома примечаний, читать «голую» прозу просто так уже невозможно. Вот и «Нубук» Р.Сенчина в №12 «Нового мира» за 2002 год – такая вроде бы простая повесть, похожая на то, чем она называется: «нубук» – это вид кожи, что-то вроде замши или вельвета, красивая, но не прочная. Особой красоты в этом безыскусном повествовании, правда, не наблюдается. Но что оно вот-вот «порвется», ждешь на каждой странице. «Порвется», это значит, что нагрянет несчастье, какое-то роковое событие, и героя – простого парня из деревни под тувинским Кызылом, приехавшего в Петербург на заработки к другу, обувному коммерсанту, —подставят, кинут, бросят, удавят, да мало ли что.
На такой грани разрыва и читаешь этот внешне спокойный, немудреный рассказ от первого, в обоих отношениях, лица: героя зовут так же, как
автора – Роман Сенчин. Обычно к таким приемам прибегают, если хотят сделать прозу не красивей, а убедительней, документальней. У писателя это вполне получилось: на психологию и лирику он скуп, идеологические навороты конца 1990-х годов, когда радикалы, путаясь в лозунгах, все более сдвигаются к серому центру, его не волнуют (разговоры с соседом по квартире), коммерция – тоже. Недаром он согласился на работу грузчика, а возня с бухгалтерией его уже через десять минут утомляет. Архитектура и невские ландшафты даны только-только, как позволит кругозор вчерашнего огородного работника и нынешнего грузчика, уважающего водку и девиц поведением полегче. Вот тут-то постепенно и открывается обратная сторона этого автобиографического персонажа: герой-то совсем не герой, а наоборот, подловатая серая личность, склонная к эгоизму и предательству. Когда он напивается в первый же день приезда к другу, «облевав» ему ванную, это еще ничего, «цветочки». Но когда он заражает добрую и честную Марину, без пяти минут невесту, подцепленной у кабацкой шлюхи дурной болезнью и бросает Володьку в критический момент банкротства, лукавя и прячась, — то это авторское «я», сквозь узкую щелочку которого смотришь на эту серую, по цвету города и героев повесть, и это становится непереносимым. Понимаешь, что именно отсутствие ауры и кармы не позволяет герою создать «крутой» сюжет, «разрывные» события.
Но в то же время искусство «голого» повествования Р.Сенчина состоит в небрежных, но бросающихся в глаза намеках, что не один Роман такой убогий, бескрылый. Друг
Володька, трудоголик, благодетель, трезвенник, вполне способен на обман, ложное банкротство: занял денег у друзей и инсценировал кражу (якобы араб-получатель в далеких ОАЭ якобы снял общие деньги и смылся), чтобы при удобном моменте укатить в загранку на все готовенькое. Таковы же Макс, Джон, Андрюха, «новые» петербургские «русские», которые живут в ожидании или подвоха или подвига, тюрьмы или дворца в тех же Дубаях. Не потому ли тогда сер Роман, что роман сер, ибо таковы все вокруг? А те, кто не желает менять свой естественный цвет на цвет современной жизни, пропитанной духом криминальной коммерции, оказываются на обочине, вне жизни, времени, удачи. Не зря сосед Романа, Сергей Андреевич, задумывается о том, почему Новый год не совпадает с Рождеством: в новой России обессмысливается, сереет блекнет фигура Христа, зачинателя Новой эры. И, конечно, сам Петербург – символ безвременья, должен простоять «не более трехсот лет и в 2003 году исчезнет. Снова будут только Нева, лес, болота… И правильно, правильно! Со всеми нами, грешными, со всем дерьмом…», пророчит осатаневший от серости сосед.
А Роман, возвращаясь, вернее убегая домой, где жизнь тоже не балует пестротой и разнообразием, радуется, что повезло с годом рождения. Благодаря этому обстоятельству, он избежал, с одной
стороны, Афгана, с другой – Чечни. А то вот сидел бы калекой-воином по вокзалам и просил милостыню, собирая ее в «цинковую банку из-под патронов». Как проскользнул он между Афганом и Чечней, между Володькой и Маринкой, между Петербургом и Кызылом,так и суждено ему, герою нашего времени, скользить между подвигом и подлостью, между худшей и лучшей жизнью. В общем не герой это и не человек уже, а нубук какой-то, маканинский «гражданин ускользающий», кожаный персонаж.

3. Предлагаемые обстоятельства

Впрочем, не слишком ли сурово обошлись мы с обычным, в общем-то, человеком из повести «Нубук»? Герои всегда в дефиците, и родить их может если не чудо, то обстоятельства. Обстоятельства же, предлагаемые авторами
журнала «Новый мир» того же, №12 за 2002 год, увы, безрадостны. «Рассказы для Анны» И.Стекол – это мини-трагедии на тесных подмостках быта. Неизменны только женщина и собака, величины переменные – сумасшедшая профессор музыки (рассказ «Собака и женщина в предлагаемых обстоятельствах») и умерший муж (рассказ «Женщина и собака в предлагаемых обстоятельствах»). Но в обоих случаях именно переменные величины оказываются вечными, а значит, правыми, а женщина и собака – существами страдательными, страдающими. Музыкантша видит мир и чувствует людей лучше, чем «нормальные», на долю которых достается растерянность и сожаление, что они еще не больны. Больше того, вина.
Так, во втором рассказе умерший муж звонит своей жене,
обвиняя ее в намерении похоронить не умершего: «Я не умер, ясно?.. Все, что я должен был для тебя сделать, я сделал. Я снял тебе квартиру, все устроил, у тебя все есть, собака с тобой…». Парадоксальность ситуации создана тем не менее бесспорным фактом смерти, если не его, так ее, если не физической, так духовной. Ответа нет лишь на вопрос, кто виноват? Впрочем, ответ мы уже знаем: предлагаемые обстоятельства, которые автор вводит в произведение, исходя из собственного видения жизни. Ну а поскольку угол зрения этой жизни невелик – всего лишь рассказ, то и тесно персонажу на жизненной и литературной сцене, нет ему ни простора, ни счастья в жизни.
Вот и в рассказах А.Слаповского «Из «Книги для тех, кто любит читать» автор
рассаживает своих героев по клеткам маломерных, со страничку, рассказиков. Игрушечные, голенькие, до лакировочности, раздетые чуть не до скелетов, они лишены способности сделать хотя бы шаг в сторону: Слаповский-Карабас запрещает. И вот Анисимов из рассказа «Герой Анисимов» наступает таки на роковую банановую кожуру, разбиваясь насмерть, из сильного желания спасти людям жизнь от коварной кожуры. Герой нелепого рассказа, так похожего на хармсовские «Случаи», столь же по-хармсовски нелепо погибает, но он герой. «Пусть он не совершил подвига, но ведь все-таки хотел!». Он «не только подумал, но и хотел принять меры. Какая вам разница, в конце концов, о чем мыслил тот, кто вас спас, а Анисимов именно спас…» – и т.д. и т.п. Вся эта «философия банановой кожуры» не стоит выеденного банана, настолько она очевидна: каковы обстоятельства, таков и герой, зависимость не только жесткая, но и жестокая.
И вот в рассказе «По венам» некая Маришка, после
подкрепляющих мероприятий и соображений (родительская водка из буфета, эротически-подростковые ассоциации), полосует себя кухонным ножом. И что же автор? Он согласен со своей героиней, не зря называет ее Маришкой – непозволительная, в общем, фамильярность при кровавых обстоятельствах. Стоило только автору завести ее, жертву равнодушия взрослых, в ванную наедине с собой, и нож сам потянулся к телу, потому что его «вожделел», слово, по мнению А.Слаповского, «хорошее». Ну а дальше – легче. Появляются соответствующие обстановке мысли: философские («не вы остаетесь, и я ухожу», а наоборот, «остаюсь я, а вы уходите»), и «крутые» (не мешайте «трахаться с Богом по имени смерть»).
В общем, А.Слаповский предлагает не столько обстоятельства, сколько разные предметы мусорного или хозяйственного назначения, а дальше, как масть пойдет. И если чаще всего им выпадает «черная метка», так это от их романтического настроя, желания принять вещь и все вещественное за знаки невещественного. И этому идеалистическому и
литературному невежеству автор как-то сладострастно потакает. Неудивительно поэтому, что Орефьев, герой рассказа «Цапля», упорно видит в голубе цаплю. Во-первых, потому что он перестал любить людей, вернее «получать от них удовольствие», а во-вторых, потому что она, цапля, все-таки была, так как Орефьев верил в нее, «защищал и бился в телефонных разговорах».

4. «Быть на уровне собачки»

Итак, вероятным, по мнению А.Слаповского, может стать «и другое невероятное. То есть, в сущности, все». Если позволит
автор. Но автор, говоря словами поэта А.Кобенкова, чьи стихи «конвоируют» и предвосхищают рассказы А.Слаповского в журнале «Новый мир», горазд
Как в февраль из января
Выбегать во двор из спячки
И, с собачкой говоря,
Быть на уровне собачки.
С этой оригинальной точки зрения забавно было увидеть
солидных лингвистов А.Реформатского и Д.Крючкова (А.Реформатский. «Из «дебрей» памяти», «Новый мир», №12, 2002). Чудаковатость московской профессуры, вошедшая в поговорку и запечатленная в мемуарах, например, А.Белого, здесь, у А.Реформатского, приобретает тот самый «собачкин» уровень. На примеры автор воспоминаний не скупится. Так, автора одной ученой книжки Павлова-Шишкина Д.Ушаков называет «Пауло-Сиськин»; тот же эксцентричный Д.Ушаков предлагает на экзаменах в аспирантуру рассказать о лингвистических корнях слова на букву «б». А вот еще «собачкина» шутка: «проход на зрелищные мероприятия для женщин» болгары «изящно обозначают: «Взлаз на бабата». Ну где еще, в какой книге какого издательства произведения того же А.Слаповского лучше всякой критики могут объяснить рядом стоящие братья по перу? Такое возможно только в «толстом» журнале, включая обновленный «Новый мир».
К рассказам в «Новом мире» мы еще вернемся. Теперь же уместно будет
продолжить тему отечественной профессуры. В №1 «Знамени» за 2003 год опубликовано произведение А.Терехова под названием «Бабаев», жанр коего определен как «Воспоминания бывшего студента Московского университета». Но на деле «Бабаев» являет собой, по признанию автора, просто «свалку» из дневниковых, лекционных и прочих случайных записей. Автора понять можно: он журналист, и не бесталанный, как любит невзначай упомянуть. Где уж ему, занятому собой и своей карьерой, писать мемуары о профессоре, занятом литературой. Тем более когда книги больше ничего не значат и не решают, «не двигают русскую судьбу». «Двигают судьбу» теперь журналисты, «третья власть», и поэтому А.Терехов начинает с себя: родился тогда-то, поступил туда-то, родословная такая-то. Только вот Бабаева там не оказалось, ибо влиял он на явление миру не физического тела А.Терехова, а ментального, «журналистского».
В этом загадка заголовка воспоминаний – фамилия без инициалов означает уже не просто фамилию, а явление, субстанцию. Духовность, в литературной ее ипостаси, в эпоху перестроечного и постперестроечного кошмара становится если не химерой, то чем-то без определения – туманом, сгустком, без биографии,
личности, судьбы. У Бабаева здесь нет не только имени-отчества, но и серьезного места работы: вечернее отделение факультета журналистики университета – «синекура» для малоопытных и неугодных преподавателей. Да Бабаев, в сущности, и не преподавал в рутинном смысле этого слова, он импровизировал, благо эрудиция позволяла. Так, у него «сдать экзамен по литературе невозможно, а побеседовать можно». А без знания наизусть хотя бы одного стихотворения русского поэта лучше туда не приходить. Этот дух по имени «Бабаев» владел другим персонажем воспоминаний А.Терехова – В.Шахиджаняном, покровителем, авантюристом, ньюсмейкером для всего тогдашнего МГУ, известным под прозвищем «Шах». Больше похожий на персонажей С.Довлатова, чем на штатного преподавателя Университета, он вторгается в пестрое повествование по типу «о себе – сначала, о другом – как придется» беззаконной кометой, с которой автор не может или не хочет справиться.
Общий же итог этих нарочито сбивчивых воспоминаний под стать их
непричесанности: Бабаев в произведении под названием «Бабаев» – фигура не главная, потому что современник и друг Н.Мандельштама и А.Ахматовой в современной России нонсенс и забавный архаизм. Как личность, «физическое тело», он невозможен, как миф, фантом, образ, он идеальный фон для чьего-то самоутверждения и самовыражения. И когда Бабаев говорит: «Актеры на авансцене не видят, что там у них за спиной разрушается. Унесли небо, унесли реку. Дерево уносят. А они все играют…», то он имеет в виду не только демократическую Россию, но и, как кажется, самого А.Терехова. Пока играл, Бабаева «унесла» смерть. «Что же осталось?» — недоумевает спохватившийся мемуарист. Увы, только безвременье, если книги Эдуарда Григорьевича Бабаева, литературоведа и поэта, в состоянии воссоздать его дух, духовность. Все равно ведь канут в море нелитературы.

5. Достать до дна, «которое близко»

О жизни можно только рассказать, объяснить ее
невозможно. Такая фраза и такие мысли рождаются после прочтения цикла рассказов Е.Шкловского «Питомник» в №1 «Нового мира» за 2003 год. Многое тут, в таком подходе к жизни и литературе, зависит, конечно, от того, как это жизнеощущение подать, каким тоном, чьим голосом заговорить. Вся мудрость касания к жутко-обыденным тайнам жизни именно в этом – естественности речи при подразумеваемой ее глубине. В сущности, это дело поэзии, которая немногими средствами говорит и поет о многом.
Вот и И.Лиснянская, чьи стихи предваряют рассказы Е.Шкловского в том же номере журнала, говорит о быстросгорающей жизни языком мгновенных образов. Но за ними – целая жизнь, мелькнувшая в кратком стихотворении, но пронзившая, обжегшая:

Какая гарь стоит в моей ночи,
Быстрей, чем речь огня язык торфяный!
О Боже мой, в золу меня втопчи,
Но дай немного дождика и манны!

Вот и герои «Большой книги рассказов» под общим названием «Питомник» — словно бы «человеки дождя», остро ощущающие шопенгауэровскую «призрачность мира». Но успокаивающие себя тем, что она на самом деле совсем не загадочна и не сложна. «А может, мир на самом деле прост как
дважды два – настолько прост, что попытки приблизиться к нему и тем более проникнуть в его суть заведомо обречены на провал – ни сути, ни глубины, ни сложности, а просто он – есть, а все, что мелькает перед нашими глазами, это все от воспаленного воображения, от ложных интенций познать и преобразить…». В этих-то «а может» и «просто он…» и состоит смысл не только этого «теоретического» отрывка из рассказа «Дождь», обнажающего художественную философию автора, но и суть человека, живущего в ожидании дождя, а не ясной погоды.. Тянет его, влекомого к простоте, в равной мере и к сложности, непонятности и непонятости. Так рождаются жизни и биографии. Так зарождаются и живут рассказы и притчи Е.Шкловского.
Рассказ первый. «Одиночество писателя». Один писатель умер. Другой, его хоронит, но после ритуальной выпивки сам оказывается в подобии
гроба – куда-то мчащем вагоне с соломой-подстилкой. Итог: откуда взялся вагон? «Вроде он в таком не ездил никогда. И куда, куда, собственно?»
Рассказ второй. «Вестник». Мария и ее муж теряют семейную гармонию по вине сладкогласого телепевца. Ей он кажется богом, ему – пошляком. Итог: ненависть ко всем, включая себя. «Жить с ненавистью не могу и не хочу. А голос волшебный – не
наслушаешься. Захватывает…»
Рассказ третий. «Бахтин, Эрьзя и прочие». Один «лохматый вольный философ», узнав, что приезжие в Москву — из Саранска,
надоедает им пьяными расспросами о саранских знаменитостях – Бахтине и Эрьзе. Итог: «Еще бы немного – и подрались». А все равно хотелось знания – не того, о чем можно рассказать, а чтобы все равно, как жизнь неразъемно».
Не правда ли, впечатление дождя от этих рассказов подтверждается? Да и не
рассказы это как будто, а сплошное «единство противоположностей»: люди хотят от жизни ясности, а маршруты себе пролагают в дебри, как будто в дебрях есть покой. Вот сын кидается с небоскреба в знак протеста против материнского эгоизма, пожертвовавшего мужем ради сына (рассказ «Красивые березы»). Вот дочь готова украсть последние деньги у бедных родителей для оплаты операции, которая сделает ее окончательной красавицей (рассказ «Гений красоты»). Вот поэт, который перестает творить, когда соглашается на спонсорскую помощь (рассказ Благодетели»). А вот коммерсант, которого загрызли подобранные и обласканные им собаки, стоило ему обидеть преданную им и преданную ему жену (рассказ «Питомник»). И так далее. Историям нет конца, их ряд можно множить, как множатся, размножаются персонажи, растерянные, то жалкие, то бодрящиеся, наседающие друг на друга и на себя, но в итоге разбредающиеся по своим нишам, норам, дворцам. Неужто жизнь – это замкнутый круг, путешествие от возможного к возможному через невозможное, от жизни к новой жизни через смерть, а итог – тупик, ничего не объясняющий, но все примиряющий?
Е.Шкловский не торопится с ответом. Он пытается встать на место своего героя, заговорить его языком и голосом, дать ему выговориться, поблуждать: а вдруг «выговорит» что-то важное, а вдруг наконец найдет главное,
заветное. И пусть не персонаж, но автор, а вместе с ним мы, читатели, но иногда что-то видим, хотя бы всего лишь проблеск. Вот пример из такого «проблескового» рассказа. «Ага, Эрьзя…Сам видел там, в Саранске (ездил когда-то в командировку)…Приятель тоже не знал про Эрьзю. А ему-то самому зачем?..Как так, не знают, оказывается, Бахтина! Того самого…Он им все-таки налил «Изабеллы» – за Бахтина! Настырный!» Вот она истина, найдена, диагноз жизни поставлен: ее изначальная и все завершающая «неразъемность», удивляющая, но не удивительная. Оно, это удивительное, рядом, но может как обрадовать, так и убить. Значит, надо радоваться жизни самому, иначе она потом не обрадует.

С таким же удивлением – от недопонимания, грустью – от жалости,
воодушевлением – от надежды на них и на себя, прощаемся мы с героями Е.Шкловского, а также Л.Зорина, Р.Сенчина, А.Терехова, И.Стекол, А.Слаповского, А.Реформатского, прозаиков и поэтов, упомянутых нами или не упомянутых. Всех их объединяет авторство в лучших наших «толстых» журналах, столь же почетное, сколь и обязывающее: литературный процесс ведь надо блюсти, а кому он еще нужен, кроме журналов-подвижников. Да, пообмелел он, процесс этот, в последнее время, «благодаря» издательствам, часто только лишь рекламирующим писателя, а не вдохновляющим его на гениальные произведения (вместо гениальных выходят почему-то «генитальные»). И потому не все гладко в тех журналах, порубежные номера которых – последний номер прошлого и первый номер нового года – мы и пролистали. Есть не всегда удачная новизна: спутанность жанров, лексиконов (включая ненормативный), мыслей, идеализма и реализма. Но есть вечно новый консерватизм, обеспечиваемый вечными ценностями и качествами: человек, его победы и поражения, заблуждения и открытия, пластика языка — предмет зависти провинциалов, выразительность и уместность эмоций, цитат, гладко- и косноязычия.
Читатели, читайте журналы – источник знаний о душе и жизни человеческой!
Писатели, пишите в журналы – источник вдохновения и залог единства
литературы и ее цельности!

ВЛАДИМИР ЯРАНЦЕВ


100-летие «Сибирских огней»