Поэзия «Русской весны» как литературный факт

Минувший 2022 год изменил не только геополитические реалии вокруг России. Он перекроил внутреннюю жизнь России, ее самосознание и самым непосредственным образом переформатировал литературную карту России. Некогда бывшие на слуху имена в одночасье утратили свою актуальность. Ранее малознакомые, наоборот, засияли, словно подсвеченные показавшимся солнцем происходящей здесь и сейчас истории. Первой на сдвиг в жизни и обществе отозвалась лирика. Можно уверенно говорить о расцвете новейшей русской поэзии, звучащей даже не как эхо, а как сам голос сегодняшних событий.

«Моя сторона истории»

Рассмотрим последний сборник стихов Игоря Караулова «Моя сторона истории», опубликованный в конце 2022 года. Как поэт Игорь Караулов хорошо известен: за последние двадцать лет он опубликовал шесть сборников стихов, стал лауреатом Григорьевской премии и Волошинского конкурса поэзии, выступал как публицист. Но подлинная слава пришла к нему тогда, когда, по его собственным словам, лирическая муза «Эвтерпа сделалась валькирией // И сошла в окопный неуют».

С этого времени прежний поэтический опыт Караулову увиделся как устаревший, несовместимый с состоявшимся перерождением. О бывшем себе он признается: «Я тогда отслеживал новинки // дегенеративного искусства». И в этом же стихотворении говорит о персональном моменте истины, заставившем отвернуться от либеральной среды:

А когда они сожгли Одессу,

концептуализма корифеи,

и свою коричневую мессу

праздновали в каждой галерее,

и когда весенний Мариуполь

расстреляли рыцари дискурса,

тут-то и пошел во мне на убыль

интерес к их модному искусству.

Этот момент истины — расставание с ложными ценностями постмодернизма — пришлось пережить многим отечественным интеллектуалам, взращенным на беспочвенных идеях конца ХХ века. Для многих из них нынешний военный конфликт стал толчком к пересмотру взглядов. Совсем свежие строки Игоря Караулова с предельной ясностью передают суть происходящего в душах современников:

Мы ушли на войну с лесбиянками,

с невидимками в белых пальто.

Против них не воюется танками.

Нужно что-то другое. Но что?

В это утро холодное, раннее

мы выходим с тенями на бой.

Предстоят нам котлы подсознания

и сраженья с самими собой.

Про такие сражения писал Федор Достоевский в «Братьях Карамазовых»: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». Сегодня в этой давно готовившейся битве, идущей внутри нас самих, проясняются взгляды и обретаются подлинные ценности. Тогда как памятные места реальных сражений обретают символические черты:

Пусть превратится Азовсталь...

в музей того, чем была Европа,

в музей псевдокультурной нечисти,

в музей поруганной человечности.

«Развод» миллионов россиян с Европой и ценностями глобализма обострил поиск русской идентичности, непрестанно ведущийся в поэзии Игоря Караулова. Еще в 2017 году поэт опубликовал стихотворение «Сон Ахилла», в котором сравнил нынешнюю войну с Троянской:

Снятся Ахиллу родные березки,

снятся вдали тополя...

Снятся отцово ружье и бахилы,

Рыжая грива коня...

Ахилл Караулова — это не мифологическое существо, а простой русский мужик. Он для нашего поэта и есть настоящий эпический герой... Такой прием, как придание Троянской войне универсального смысла, использовал в недавно опубликованном романе «Чагин» Евгений Водолазкин. В эпиграфе романа цитируется стихотворение Иосифа Бродского «Одиссей — Телемаку»: «Мой Телемак, Троянская война // окончена. Кто победил — не помню». Сегодня обобщающий смысл этого стихотворения оживлен Игорем Карауловым.

Что для нас означает «русское»? Во-первых, русская тема оказалась в принципе неотделима от военной. Одно из стихотворений Караулова, написанное нерифмованным вольным стихом, показательно называется «Победители»: «Русские неплохие люди, // но у них есть одна отвратительная черта. // Они всегда побеждают». Предупреждая о том, что следующая победа русских, возможно, станет роковой для всех, поэт обещает:

Останутся только люди

в Гималаях, на Килиманджаро.

Постепенно спустятся с гор,

Будут жить по новым заповедям.

Родить сына,

построить дом,

поставить памятник русскому.

Во-вторых, «русскость» обретается не умственным поиском, а дается по праву рождения. Она необязательно удобна для себя или окружающих:

Мысли такие злые,

хочется злого, злого.

Хочется одного слова,

и это слово Россия.

Злое, как хрен без свеклы,

горькое, как победа,

слепое, как наши стекла,

ослепнувшие от снега.

Издеваясь над привычной в европейском понимании оценкой России как страны рабов, как несвободного мира, Караулов точно указывает подлинную причину этого показного презрения к нам — зависть:

Только рабам — этот гордый простор,

только рабам — потаенные клады

волчьих лесов и медвежьих озер.

Злятся свободные: ну вы и гады.

Сейчас на Западе модно с опорой на конструкты из жанра фэнтези называть русских «орками» — Караулов не против.

Орки? Пускай себе орки.

Главное, не слабаки.

Орки спускаются с горки,

как пожилые быки.

Видят знакомые реки,

видят свои города.

Эльфы, мы с вами навеки.

Мы здесь теперь навсегда.

Будете орочьи песни

петь по весенним лугам.

Сами устроите пекло

всем вашим лживым богам.

Что же касается пресловутой свободы, то у Караулова именно война есть способ ее обретения, свободы от «содома, // что притворялся пластиковым раем». Поэт с удовлетворением констатирует: «Моя страна уходит на войну. // Вернее, на войну бежит из плена».

А еще Караулов напоминает национальный рецепт бессмертия. Этот рецепт не связан, как можно было бы предположить, с религией. Он заключается в активной гражданской позиции:

На войне убивают.

Раз, и нету бойца.

А в тылу умирают

просто так, без конца.

От какой-то истомы,

от предвестья беды.

От лимфомы, саркомы,

в общем, от ерунды.

Умирают нагими

на соседской жене.

На войне только гибель,

смерти нет на войне.

Смерть заводится в темных

и прохладных местах.

Обитателя комнат

соблазняет в мечтах.

Заползает по-змейски

обреченному в рот.

И бывает, от смерти

убегают на фронт.

Где стальные богини,

огневая страда.

Где зерно, что погибнет,

не умрет никогда.

Упомянутая в стихе сентенция намекает на Евангелие в преломлении Федора Достоевского. В целом понятие «русский» у Караулова обретает выраженную метафизическую природу:

Русские — это снова

встать и перебороть.

Русское — это слово,

что обретает плоть.

Если русские немы,

за них поют соловьи.

Русское — это небо,

в котором все свои.

Говоря про «небо, где все свои», поэт намекает на Царство Небесное, которое на нынешнем повороте истории оказалось близко от земли. В другом стихо-творении, предметом которого стал разрушенный врагами поселок, сказано так:

Поселок был под ВСУ,

теперь над облаками,

и не приблизиться к нему,

и не достать руками.<...>

И каждый молод и любим

под новым небосклоном.

И рядом Иерусалим,

за влажным терриконом.

Лирика Игоря Караулова очень цитатна. Этот общий для искусства постмодерна прием у поэта меняет свою функцию. У него цитата не повод для деконструкции, а строительный материал, из которого собирается та самая русская идентичность:

Позабытое заново пройдено.

Что задумался, рыцарь на час?

Не с того начинается Родина?

Но с чего-то же надо начать.

Наконец, остаются Каштанка,

Белый Бим и собака Муму

и сидят у разбитого танка,

вопросительно глядя во тьму.

Ее создают память детства, любимые образы из книг и песен. Поэтому другое стихотворение Караулова начинается словами «Песня остается с человеком». А загадывая о неизбежной победе, он оживляет образ популярной песни Михаила Матусовского «Только несколько минут...»:

Но ты придешь, желанная красавица,

и я на миг застыну безъязыко,

когда ты так застенчиво представишься:

«Победа, или можно просто Вика».

Стихи Игоря Караулова не только путем интертекстуальных перекличек, но и тематически отсылают читателя к совокупному опыту российской военной лирики за последние сто лет. Когда поэт в связи с началом боев заявляет «Нынче правды в мире стало больше, // и она на нашей стороне», вспоминается начало поэмы Александра Твардовского «Василий Теркин» со строками: «На войне... // Не прожить без правды сущей, // Как бы ни была горька». Возвращаясь к теме свободы, заметим, что стремление к правде и радостной свободе, парадоксально обострившееся с войной, поэт разделяет с целым рядом своих предшественников. Например, Ольга Берггольц писала о жизни в блокадном Ленинграде: «Такими мы счастливыми бывали, // такой свободой бурною дышали, // что внуки позавидовали б нам». Давид Самойлов в стихотворении «Если вычеркнуть войну» писал: «Ведь из наших сорока // Было лишь четыре года, // Где прекрасная свобода // Нам, как смерть, была близка». Тогда как герои Бориса Пастернака в романе «Доктор Живаго» считали: «Когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение».

К сказанному добавим, что интертекст Игоря Караулова отзывается и на ближайшее по времени и смыслу поэтическое окружение. Одно из его стихо-творений начинается следующим образом: «Я не знаю, где стоит Гагарин. // Где-то над Москвой». После чего следует разговор с космонавтом. В военной поэзии он отсылает к известнейшему стихотворению Анны Долгаревой «Бог говорит Гагарину...». Таким образом, военная поэзия, и в том числе лирика военкоров, сегодня представляют собой одно сформировавшееся течение, одно смысловое целое. Это, как говорили русские филологи 1920-х годов, «литературный факт», входящий в историю русской литературы. В чем заключается историко-литературная специфика этого факта?

«Воскресшие на Третьей мировой»

Чтобы соблюсти логику движения от частного к общему, обратимся к недавно опубликованной антологии военной поэзии 2014—2022 годов «Воскресшие на Третьей мировой» под редакцией Алексея Колобродова, Захара Прилепина и Олега Демидова. Название антологии четко отражает ее замысел — речь идет о русском слове, русской поэзии и поэтах, интерес к которым резко обострился в военных условиях. Настоящая поэзия как самая чистая правда стала вновь востребованной. Один из составителей антологии Захар Прилепин по-своему развивает эту мысль: «Вглядываясь в русскую историю, я вижу оправдание многим событиям собственно в литературе. В поэзии как наивысшей форме языка. <...> Значит, там была правда».

В антологии приняли участие поэты разных поколений и далеких от официоза литературных объединений. Ее открывают стихи Владимира Алейникова, основателя нашумевшей в конце 1960-х годов ленинградской группировки молодых поэтов «СМОГ» («Смелость, Мысль, Образ, Глубина»). Из старейшин отечественной литературы участвуют такие поэты, как Александр Проханов и Олеся Николаева. Более молодое поколение стихотворцев представляют Андрей Добрынин, Виктор Пеленягрэ и Вадим Степанцов, составлявшие в 1990-е годы поэтический «Орден куртуазных маньеристов». Встреча на страницах антологии столь разных авторов свидетельствует о том, что чувства патриотического подъема и ответственности за судьбу родной земли сегодня разделяются российскими поэтами самых разных поколений и эстетических платформ.

Мария Ватутина формулирует присутствующий в самосознании участников антологии сверхответственный вызов фразой «Слушай новых пророков своих». Она рифмует, будто стреляет и снова заряжает оружие:

...моё стихотворение

Не волшебная палочка, а тротил. <...>

Оно — натиск и наступление,

Вразумление дураку.

Оно — служение

Русскому языку. <...>

Слово русское — материальное,

Будет, как скажу.

Ощущение субстанциальности русского слова — лейтмотив русской культуры, усилившийся в эпоху модерна. Он был сформулирован в стихотворении Анны Ахматовой «Мужество», написанном в разгар Великой Отечественной войны: «И мы сохраним тебя, русская речь, // Великое русское слово». Ахматова объявила слово главной ценностью русского мира. В данной антологии красной нитью проходит мысль, что русское слово — не просто материальная сила, а боевое оружие. Герман Титов соединяет в своих стихах гражданский и религиозный пафос: «И горы двигает слово, // Когда прицельны слова».

Составители антологии Алексей Колобродов и Олег Демидов отмечают, что вошедшие в нее поэты «наследуют в огромной степени... “солдатской песне”, заставлявшей самые разные идентичности и общности чувствовать себя русским народом». В единении народа перед лицом реального врага стирается различие между идейными взглядами людей. Так было в Куликовской битве, в Великой Отечественной войне, и так происходит сейчас. Об этом напоминают строки Олеси Николаевой:

С общей молитвой теперь ставят свечу

За воинов — коммуниста и монархиста.

В другом тексте поэт трактует эту народную общность как надмирное богоданное единство:

И Ангел, выходя вперёд,

с размаха бьёт в кимвал,

глаголя:

— Это мой народ,

Господь его мне дал!

Составители антологии отмечают, что большинство представленных в ней поэтов «объединяет одна очень русская эмоция (она же — важнейшая лирическая идея) о том, что у Бога мертвых нет и наши павшие продолжают воевать с нами бок о бок, одновременно являясь защитой живых и их небесным представительством». Иван Купреянов в стихотворении «Бессмертный полк» подхватывает посыл «наши мертвые нас не оставят в беде» из песни Владимира Высоцкого «Он не вернулся из боя»:

Мёртвые и живые —

Это один народ. <...>

Если живые струсят —

Мёртвые встанут в строй. <...>

Будет из Рая вынут

Снова Бессмертный Полк.

Образ Бессмертного полка в творчестве поэта становится современной вариацией Богочеловечества, к которому культура и искусство русского модерна стремились начиная с замечательного философа Владимира Соловьева (1853—1900). И у Николаевой, и у Купреянова эта тема уточняется как «Божий народ», однако истоки заявляемой общности лежат в модернизме. В этом контексте цитата из стихов Влада Маленко обретает сугубо национальную окраску:

По ком звонит колокол?

По ком работает артиллерия?

По Москве, сестра.

По Сибири, брат.

По России, друг.

Укрепляя народную, точнее, национальную повестку, Александр Пелевин обещает всем, кто продолжает с надеждой смотреть в сторону Запада:

Не будет вам никаких паспортов хорошего русского,

Кто хороший, а кто плохой, не разглядеть из-за бруствера. <...>

Что ж, времена лихие, и раз мы теперь плохие,

Что ещё тут сказать?

Слава России.

Действительно, что тут сказать? Точно сформулировал суть современного момента Максим Замшев: «Наши окна в Европу давно превратились в бойницы».

Россия — родина русского слова; им она и держится. Поэтому лирика, представленная в антологии, пронизана отсылками к образам русских поэтов и их творчеству. Поэт и литературовед Светлана Кекова соткала свой текст из отсылок к Александру Пушкину и Дмитрию Мережковскому:

Пусть сердцам тщедушным и малодушным

угрожает пулей грядущий хам,

нам нельзя молчать, потому что Пушкин

отвечает новым клеветникам.

Алексей Шмелёв говорит о врагах: «Они пришли не за тобой — // они за словом, // стихами Пушкина пришли, // Толстого прозой». То и дело поэты антологии обыгрывают Блока. Например, Вадим Месяц насыщает свой текст цитатами из «Скифов»:

Мы помним все. Визгливый лад

иуд, поющих из засады...

Нам больше нечего терять.

Товарищи, мы станем братья!

О, сколько можно повторять:

придите в мирные объятья!

Однако Дмитрий Мурзин справедливо замечает, что сегодня, в отличие от поэзии Серебряного века, образ Блока уже не звучит как голос эпохи. Он сменяется другим:

О подвигах, о доблести, о славе

Не стоит слушать разговоров Блока...

О подвигах, о доблести, о славе

Нам лучше разузнать у Гумилева.

Актуализация образа Гумилева в современной поэзии очень заметна, и это не удивительно. Именно на опыте Гумилева воспитывалась балладная лирика советской, в том числе военной эпохи, которая сегодня снова в заслуженной чести. «Экзотический романтизм, приверженность “музе дальних странствий”, эстетизация боя, опасности, риска и театрально-мужественная поступь, трагически оплаченные судьбою первого акмеиста, — были взяты напрокат... адептами тоталитарной романтики: от Н. Тихонова и В. Луговского до К. Симонова и А. Суркова (при этом явная образно-интонационная ориентация на долгие годы запрещенного предтечу тщательно скрывалась)»¹, — еще в прошлом столетии писала Татьяна Бек. Гумилева в антологии сочувственно упоминают или цитируют не только Мурзин, но и Олег Демидов, и Семен Пегов. Образ Гумилева стал парадигматическим для пишущих о войне, особенно в среде военкоров.

Максим Замшев, как уже цитированная Олеся Николаева, отмечает, что различие между коммунистами Великой Отечественной и подвижниками христианской монархии стирается на фоне их общего дела защиты родной земли:

По родимой по южной земле продвигаются танки,

И над ними, смотри, чьи-то тени, одетые в форму.

Это Симонов, Слуцкий, смотри же, а вот Левитанский,

Нам не сдюжить без них, нам нужна эта вечная фора. <...>

Коммунисты, сегодня они, словно лики с иконы,

Отгоняют от нас вельзевуловых полчищ засилье.

Судьбы поэтов военной поры неотрывны от судеб сражающегося народа. Юрий Кублановский горько замечает:

Вот уж не думал,

что на старости лет

буду начинать утро

со сводок с фронта

и похожих на верлибры реляций.

Фронтовые сводки для поэта звучат как стихи. Поэтому Игорь Караулов демонстративно заявляет: «Назову я молодых поэтов: // Моторола, Безлер, Мозговой», — все это герои сегодняшних сражений. Озвученная Карауловым идея жизнестроительства очень важна для понимания сути нашего времени. Она заключается в том, что поэт — это тот, кто делает произведение искусства прежде всего из своей жизни. То есть живет ярко, в высоком смысле красиво. Как бы к этой идее ни относиться, но она по своей сути модернистская. Она вдохновляла и организовывала художественную жизнь русского Серебряного века. Таким образом, эпоха модерна снова с нами. На самом деле модерн никуда не уходил. Просто после Первой мировой войны его креативный потенциал надорвался, пришла эпоха реакции, которая назвала себя постмодерном. Постмодернизм как философия и как эстетика исчерпал себя уже к концу ХХ века. Сегодня на наших глазах осыпаются его остатки. И мы вновь обнаруживаем себя в модерне, охотно и с удовольствием вспоминая его традиции, ощущая всей кожей прикосновение настоящей, не пластмассовой жизни. Этому восхитительному ощущению посвящены строчки Алисы Орловой в стихотворении «Русские голоса»:

Внезапно кончается чёрная полоса.

И в светящейся глубине, на дне большого и белого

арктического безмолвия начинают звучать русские голоса...

словно кто-то достал из серванта пыльный хрусталь

и накрыл на стол, и при этом украдкой всхлипывает:

ведь придут — не все...

Поэт разворачивает картину, делая участниками воображаемого застолья Достоевского с Пушкиным, Бродского, Лермонтова, Высоцкого... Очевидно, перед нами тот же русский мир — Богочеловечество. Поэтому закономерна концовка стихотворения:

Но звучат все громче, звучат все крепче — русские голоса.

И уже не гаснет Вечный огонь бессмертия.

Лирика «русской весны» преисполнена эсхатологическим (устремленным к конечным судьбам мира), апокалиптическим пафосом, свойственным русской мысли в ее тяготении к Царству Небесному. Этот пафос в полной мере проявился в культуре и искусстве Серебряного века. Так что и в этом отношении связь с модерном представляется очевидной.

В антологии наглядно выстраивается взаимосвязь современной поэзии с историей, преемственность с событиями прошлого. Поэт Игорь Малышев представил исторический диптих «1613—1943», в одной части которого лирическим субъектом выступает Иван Сусанин: «Что, пан, хороши костромские леса? // Как смерть красна и как ночь ясна». В другой части немецкий офицер говорит: «После Наполеона, Чингисхана и всех Лжедмитриев // Какого чёрта мы вообще тут высадились?» Так было в семнадцатом и двадцатом веке, так происходит и сейчас. У Игоря Малышева в стихах есть точная формула субстанциальности русского мира, то есть его подлинности — правды:

Здесь случается только то, чего не может не быть,

И то, что больше нигде не может случиться.

Предупреждая пацифистские разговоры о том, что война — это смерть, один из составителей антологии Олег Демидов в своем стихотворении философски замечает: «Со смертью тут у нас не шутят, // Со смертью до смерти живут». В отличие от легковесного западного мира, российские люди не забыли, что такое смерть, они живут с ней рядом. Понимание этого присутствия наполняет жизнь спокойным трагическим величием. Отсюда и секрет нашей непобедимости. Как пишет Игорь Малышев:

...И вдруг я понял: ничего не жаль,

Себя, остановившееся время,

Любви не знавшее крапивы дикой семя

И синюю неведомую даль. <...>

Шатается родимый Вавилон,

Останкино и Эйфелева башня.

Мы мясо злое, скифы, мокша — Рашка.

И ничего не жаль. Как глупый сон.

Эти стихи — суровое предупреждение против того, чтобы в войне подводить российский народ к так называемой «красной черте». Эсхатологически воспринимающие жизнь русские люди мало боятся перейти за эту черту. Ведь если в мире когда-то окажется слишком много зла, то беречь этот мир можно перестать.

* * *

Лирика антологии то и дело напоминает, что судьба военного противостояния, несмотря ни на что, решается людьми. Владимир Безденежных, с опорой на пастернаковский код, рисует прощание бойца с подругой: «Рука лежала на плече, // Рука лежала...» Следом поэт скупыми словами говорит о гибели бойца и о его подруге, пришедшей на передовую, чтобы отомстить:

Он повернулся, вышел в степь,

Весь вышел.

Вернуть вернулась — смерть за смерть —

Тот выстрел.

Лежи, дыши, не забывай,

Глаз вытри,

Тот распоследний красный май.

Твой выстрел.

Победа — будет. Но Поэт Вадим Месяц акцентирует внимание на непременной трагической стороне этой неизбежной победы:

Вчера началась война,

а нынче — конец войне.

Победой гудит страна:

она уже не по мне.

Забудь колокольный звон,

когда куличи красны,

а вспомни мертвецкий сон

на прелом боку весны.

Андрей Добрынин терпеливо и доходчиво разъясняет:

Тёплые, мягкие люди, нажми — и кровь потечёт,

Но это не просто люди, а боевой расчёт. <...>

Именно их движений слушается снаряд,

Который пришельцев из ада швыряет обратно в ад.

Тёплые, мягкие люди, братья и сыновья,

Спешат в железной колонне на берег небытия,

Чтоб там наконец решилось — жить нам или тонуть,

И ангелы-вертолёты им расчищают путь.

При этом в лирике «русской весны» постоянно прослеживается сакрализация или одушевление военной техники. У Анны Долгаревой: «Бабушка крестила вертолеты, // троеперстьем в воздухе крестила». Вертолеты при этом отправляются «за реку Лету». По сути, это проявление неомифологизма, характерного для модерна и безосновательно приписываемого постмодерну. Так, вражеский вертолет у Андрея Добрынина — это «птица Рок». Поэтому, чтобы ее уничтожить, «молитву прочтет стрелок». Неомифологизм в антологии смыкается с религиозностью, и это тоже черта литературы модерна. Идущая война принимает образ войны за веру. Антон Шагин говорит про бойца: «Из брони на нем — только крест». Тогда как у Владимира Безденежных военное противостояние приобретает апокалиптическую окраску:

Смерти тот не боится,

Кто за родину встал.

Кровь — она не водица,

Это Божий напалм.

Только стоит пролиться,

И она будет жечь.

Мы — Господня десница,

Мы — Архангела меч.

Само название антологии «Воскресшие на Третьей мировой» — это формула из стихотворения поэта и священника Дмитрия Трибушного, сказавшего про воинов сегодняшних битв: «Зарытые в планету, как зерно // Для будущих счастливых поколений». Здесь в очередной раз использовано евангельски-достоевское «зерно, что, падши в землю, умрет и принесет много плода». Тема весны — русской весны, способствующей этому возрождению, проходит через всю антологию. В стихах Андрея Добрынина это звучит так:

Случаются года благие,

Когда весна приходит так.

Когда через войну приходит

То, что готовилось уже

И много месяцев — в природе,

И много лет — в людской душе.

Ту же тему развивает Иван Купреянов:

В генах скрыто много памяти —

Словно подо льдом весна.

Мы сегодня просыпаемся

От навязанного сна. <...>

Мы — потомки победителей.

Мы прорвёмся. Не впервой.

Что касается войны и мира, то Елена Заславская завершила поэму «Записки ветерана Апокалипсиса» такими словами:

...Я верю в жизнь после смерти.

И в мир после нашей победы!

Во взгляде поэта мир после победы — нашей победы — это мир постапокалиптический. Но в этом взгляде присутствует эсхатологический оптимизм. Мир после победы неизбежен как обновленная жизнь после смерти.

Из вышеприведенного следует, что военная лирика «русской весны» несет в себе многие признаки модернистского искусства. Во-первых, это убеждение в субстанциальности слова и его способности изменять (говоря языком модерна — «преображать») действительность. Во-вторых, это эсхатологизм, свойственный русскому сознанию и отчетливо проявившийся в литературе Серебряного века. В-третьих, фундаментальная религиозность, сочетающаяся с неомифологизмом; интуиция Божьего народа, в пределе — Богочеловечества. Не говоря уже об актуализации идеи жизнестроительства. Таким образом, постмодернистский кризис успешно преодолевается русской литературой. Она восстанавливает свою подорванную в 1960-е годы модернистскую идентичность. В этом заключается специфическое содержание военной лирики как литературного факта.