Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Повесть о Нем и о Нем
О Первом съезде сибирских писателей
Файл: 
12_yarantsev_ponion.zip (25.96 КБ)
12_yarantsev_ponion.zip (25.96 КБ)
Владимир ЯРАНЦЕВ
О Первом съезде сибирских писателей
Часть 1.
О «НЁМ» КАК О СЪЕЗДЕ
О «двух мирах»О «НЁМ» КАК О СЪЕЗДЕ
В 20-е время летело стремительно. Но и как-то безоглядно, бестолково, закручиваясь от избытка скорости в спирали, идя на попятную. Может быть, потому, что первыми хотели быть все и поэтому часто преодолевали временной порог, вновь оказываясь позади. Маяковский на исходе десятилетия даже прикажет: «Время, вперед!». Значит, до этого топтались на месте?
В начале 1928 года в Новосибирске возникнет лит. Группа с временнЫм названием «Настоящее». Наверное участники считали, что до сих пор сибирская литература существовала в прошлом. Действительно, объект нападок «настоященцев» — «Сибирские огни» (журнал, призванный оправдать надежды на роль долгожданного собирателя сибирских литературных сил), родились с оглядкой на «былое». Так назывался один из отделов журнала. Да и в прозе печаталось далеко не «настоящее»: рассказ
Ф. Березовского в № 1 имел подзаголовок «Из рассказов бабушки о старой Сибири», а «Песни Айдагана» А. Сорокина в № 2 и вовсе означены «Дикими примитивами». Из той прозы, что посвящена была «почти что настоящему» выделялись произведения
Л. Сейфуллиной и В. Зазубрина.
Из них наибольшим чувством времени обладал молодой писатель из Канска, вчерашний армейский политработник 5-й Красной армии Владимир Зубцов. Свой роман он, сменивший фамилию на «Зазубрин», так и назвал: «Два мира». «Миром № 1» оказался здесь залитый кровью «мир» гражданской войны, описанный с исчерпывающей полнотой. Настолько, что к концу романа красный комиссар Молов и белый офицер Барановский оказались в лазарете «рядом под одним одеялом», споря о необходимости дальнейшего кровопролития. «Мир № 2», «коммуния», возникший после гражданской войны, Зазубрин смог описать только в отрывках. Там Барановский, отрекшийся от старого мира, гибнет от руки представителя мира нового, а церковь, сгорая, оставляет новому миру свое старое наследие — «икону чудотворную, неопалимую».
С тех пор, с того памятного 1923 года, когда В. Зазубрина назначили «ответственным редактором» «Сибирских огней», он искал этот «второй мир» своего романа. В литературе и в жизни. Пробовал изобразить его в рассказах «Бледная правда», «Общежитие», повести «Щепка». Но выходило опять «старое». Как будто вновь пытался дописывать «Два мира», где «мясо» и «трупы», «сифилис» и «гнилье» и кровь, кровь, кровь…
Наверное, тогда, после неудач 1922 — 1923 гг. и появилась у нового редактора журнала идея всесибирского писательского съезда. В. Зазубрин-писатель, так и не сумевший остановить «кровотечение» своего литературного творчества, уступил место В. Зазубрину-организатору. Надо было распутать клубок времен и «миров», осознать себя и других в пространстве-времени жизни и литературы. Чтобы писать новую хронологию или восстановить старую, прерванную столкновением «двух миров».
Так, на календаре сибирской литературы появился октябрь 1925 года. Как свидетельствуют летописцы-«огнелюбы» («СО», 1926, № 3), именно тогда в Новосибирске на «общегородском собрании беллетристов» впервые была высказана идея «единой сибирской литературной организации». Затем В. Зазубрин в присутствии 40 человек высказал идею более радикальную — созвать «Сибирский съезд писателей. «Собрание, — констатирует автор из 1926 года, — единогласно постановило признать необходимым созыв писательского съезда».
Хороший стартВ начале 1928 года в Новосибирске возникнет лит. Группа с временнЫм названием «Настоящее». Наверное участники считали, что до сих пор сибирская литература существовала в прошлом. Действительно, объект нападок «настоященцев» — «Сибирские огни» (журнал, призванный оправдать надежды на роль долгожданного собирателя сибирских литературных сил), родились с оглядкой на «былое». Так назывался один из отделов журнала. Да и в прозе печаталось далеко не «настоящее»: рассказ
Ф. Березовского в № 1 имел подзаголовок «Из рассказов бабушки о старой Сибири», а «Песни Айдагана» А. Сорокина в № 2 и вовсе означены «Дикими примитивами». Из той прозы, что посвящена была «почти что настоящему» выделялись произведения
Л. Сейфуллиной и В. Зазубрина.
Из них наибольшим чувством времени обладал молодой писатель из Канска, вчерашний армейский политработник 5-й Красной армии Владимир Зубцов. Свой роман он, сменивший фамилию на «Зазубрин», так и назвал: «Два мира». «Миром № 1» оказался здесь залитый кровью «мир» гражданской войны, описанный с исчерпывающей полнотой. Настолько, что к концу романа красный комиссар Молов и белый офицер Барановский оказались в лазарете «рядом под одним одеялом», споря о необходимости дальнейшего кровопролития. «Мир № 2», «коммуния», возникший после гражданской войны, Зазубрин смог описать только в отрывках. Там Барановский, отрекшийся от старого мира, гибнет от руки представителя мира нового, а церковь, сгорая, оставляет новому миру свое старое наследие — «икону чудотворную, неопалимую».
С тех пор, с того памятного 1923 года, когда В. Зазубрина назначили «ответственным редактором» «Сибирских огней», он искал этот «второй мир» своего романа. В литературе и в жизни. Пробовал изобразить его в рассказах «Бледная правда», «Общежитие», повести «Щепка». Но выходило опять «старое». Как будто вновь пытался дописывать «Два мира», где «мясо» и «трупы», «сифилис» и «гнилье» и кровь, кровь, кровь…
Наверное, тогда, после неудач 1922 — 1923 гг. и появилась у нового редактора журнала идея всесибирского писательского съезда. В. Зазубрин-писатель, так и не сумевший остановить «кровотечение» своего литературного творчества, уступил место В. Зазубрину-организатору. Надо было распутать клубок времен и «миров», осознать себя и других в пространстве-времени жизни и литературы. Чтобы писать новую хронологию или восстановить старую, прерванную столкновением «двух миров».
Так, на календаре сибирской литературы появился октябрь 1925 года. Как свидетельствуют летописцы-«огнелюбы» («СО», 1926, № 3), именно тогда в Новосибирске на «общегородском собрании беллетристов» впервые была высказана идея «единой сибирской литературной организации». Затем В. Зазубрин в присутствии 40 человек высказал идею более радикальную — созвать «Сибирский съезд писателей. «Собрание, — констатирует автор из 1926 года, — единогласно постановило признать необходимым созыв писательского съезда».
Литературный мир Сибири был взбудоражен: Омск, Томск, Иркутск, Усть-Каменогорск, Канск, Красноярск, Ачинск, Щегловск и др. были воодушевлены, объединившись под эгидой съезда еще до съезда. Вновь цитируем летописца-современника: «Часто литераторы, жившие в одном городе, не знали друг друга. Оргбюро (съезда), использовав связи «Сибирских огней», создало во всех бывших губернских городах Сибирского края и в шести б. уездных свои литгруппы». Оставалось только закрепить и оформить то, что делилось тогда более чем на два литературных «мира», в один, большой и цельный. Тем более, что денег уже хватало: 300 рублей были заработаны на клубных лекциях, а весь съезд обошелся организаторам в 500 рублей.
21 марта 1926 года состоялось открытие съезда. Оно же стало датой единения всех литераторов Сибири. Это было также триумфом В. Зазубрина и его творчества, перешедшего в новую, жизнетворческую, стадию.
Вряд ли вдохновитель и «единитель» сибиряков-писателей предчувствовал новый раскол на два мира, который будет еще более жестоким, чем в его романе. Может быть, потому, что до него оставалось целых два года — по тем быстрым и скорым временам срок огромный, равный целой эпохе. И уж тем более об этом не могли и думать те 44 делегата-писателя, собравшихся «в зале охотничьего клуба в 4 часа дня», чтобы зарядиться творческой энергией на долгие годы вперед. Слишком многого хотелось, слишком хорошо все шло поначалу, чтобы предполагать худшее.
Тем более что В. Зазубрин взял нужный тон и хороший старт. Свою вступительную речь он начал предложением почтить память безвременно ушедших С. Есенина, Л. Рейснер, Д. Фурманова. От констатации «разношерстности массы» собравшихся он сразу перешел к лит. молодняку и закончил эпохально: «За всю историю Сибири ее писатели собрались впервые». Как тут было не высказать уверенность, что «от него (съезда. — В. Я.) пути наши будут слитны»? Эта фраза могла бы стать исторической, но осталась лишь стенографической. Никто ведь тогда не смог бы ответить на вопрос, как «слить» воедино то, что неслиянно? Слишком «разношерстны» были тогда не только «массы», но и само время.
Начать с того, что у многих из делегатов писательский стаж соизмерялся с существованием государства, Советской России (5-6 лет). И все они были выходцами из народа, сверху до низу. Статистика съезда не очень-то и закрывала на это глаза. Так, из «делегатов с решающим голосом» с «дореволюционным литстажем» оказалось 8 человек, тогда как с «послереволюционным» — 29. При этом классовый состав участников съезда вряд ли удовлетворил бы ревнителей пролетарской литературы: из 44 — 42 писателя были «служащими», то есть ни рабочими, ни крестьянами, а 31 из них не имели членства в партии. Как выражалась критика тех лет, подавляющее число писателей оказалось, таким образом, «попутчиками».
Писать «по-сибирски»21 марта 1926 года состоялось открытие съезда. Оно же стало датой единения всех литераторов Сибири. Это было также триумфом В. Зазубрина и его творчества, перешедшего в новую, жизнетворческую, стадию.
Вряд ли вдохновитель и «единитель» сибиряков-писателей предчувствовал новый раскол на два мира, который будет еще более жестоким, чем в его романе. Может быть, потому, что до него оставалось целых два года — по тем быстрым и скорым временам срок огромный, равный целой эпохе. И уж тем более об этом не могли и думать те 44 делегата-писателя, собравшихся «в зале охотничьего клуба в 4 часа дня», чтобы зарядиться творческой энергией на долгие годы вперед. Слишком многого хотелось, слишком хорошо все шло поначалу, чтобы предполагать худшее.
Тем более что В. Зазубрин взял нужный тон и хороший старт. Свою вступительную речь он начал предложением почтить память безвременно ушедших С. Есенина, Л. Рейснер, Д. Фурманова. От констатации «разношерстности массы» собравшихся он сразу перешел к лит. молодняку и закончил эпохально: «За всю историю Сибири ее писатели собрались впервые». Как тут было не высказать уверенность, что «от него (съезда. — В. Я.) пути наши будут слитны»? Эта фраза могла бы стать исторической, но осталась лишь стенографической. Никто ведь тогда не смог бы ответить на вопрос, как «слить» воедино то, что неслиянно? Слишком «разношерстны» были тогда не только «массы», но и само время.
Начать с того, что у многих из делегатов писательский стаж соизмерялся с существованием государства, Советской России (5-6 лет). И все они были выходцами из народа, сверху до низу. Статистика съезда не очень-то и закрывала на это глаза. Так, из «делегатов с решающим голосом» с «дореволюционным литстажем» оказалось 8 человек, тогда как с «послереволюционным» — 29. При этом классовый состав участников съезда вряд ли удовлетворил бы ревнителей пролетарской литературы: из 44 — 42 писателя были «служащими», то есть ни рабочими, ни крестьянами, а 31 из них не имели членства в партии. Как выражалась критика тех лет, подавляющее число писателей оказалось, таким образом, «попутчиками».
Между тем в материалах съезда отмечалось, что «сибирская художественная литература, при всей ее бедности, пришла к революции как литература демократическая, в частности — как крестьянская». И. Гольдберг, чьи слова из доклада «Сибирская литература дореволюционного периода» здесь процитированы, сам принадлежал к таким «попутчикам», писателям с «дореволюционным стажем». Эта «дореволюционность» сказывалась в том, что создаваемый ССП он считал плодом не одной только Октябрьской революции, а всей истории сибирской литературы. А «зародилась» она «очень рано, еще в конце 18 столетия». И хотя докладчик делает существенную оговорку — «до самой почти революции 1905 года она («сибирская литература». — В. Я.) оставалась простым отголоском господствовавших течений общерусской литературы» — единение писателей должно было произойти еще до Октября.
В другом месте — статье «В иные дни» (в книге «Художественная литература в Сибири (1922 — 27)». Новосибирск, 1927) —
И. Гольдберг почти ностальгически вспоминал о 1910-х годах и о «группе писателей, по преимуществу беллетристов», «культивировавших и разрабатывавших своеобразную сибирскую тему в литературе». Ее ядро составляли В.И. Анучин, Г.А. Вяткин, Г.Д. Гребенщиков, В.М. Бахметьев, В.Я. Шишков и сам И. Гольдберг. Однако М. Горький, в чьем очередной сборнике «Знания» сибиряки должны были напечататься, «неожиданно захворал», а там 1914 год и первая мировая война… «Нашим надеждам на сборник, — продолжает И. Гольдберг, — на захват позиции (в общерусской литературе. — В. Я.) пришел конец».
Но главное произошло: уже тогда, до Октябрьской революции, сибирские литераторы ощутили «наличие художественных ценностей» в своих произведениях. И это признал «сам Горький»!
Спустя годы, уже после 1917-го, когда появились «новая атмосфера», «новая среда» и «новое время» и когда «моральная поддержка одного лица — М. Горького», сменилась «прямой государственной помощью», сибирские писатели наконец-то смогли писать «не только о Сибири (этнографически), не только для Сибири (проповедь областничества), но и по-сибирски». Что это значит, И. Гольдберг объяснил, однако, не по-советски: авторы должны писать «исходя их данных условий сибирского быта и его особенностей, без пропаганды и дидактики, а всецело охваченные сибирской стихией и ей подчиненные».
Вскоре эти слова, оправданные литературной практикой «столичных» Вс. Иванова, Б. Пильняка, И. Бабеля и «своих» В. Итина, М. Кравкова, В. Зазубрина, предстанут настоящим криминалом. Сам В. Зазубрин, уже как председатель Союза сибирских писателей, пытался сгладить эти стихийные настроения. Но решительности и напора
РАППовцев ему явно не хватало. «Старые писатели начинают отживать», — говорит он на съезде, тут же называя лучших на тот момент сибирских писателей — «Вяч. Шишков, Бахметьев, Гольдберг, Вяткин, Драверт, Шилов Ст., Глеб Пушкарев, Оленич-Гнененко, Березовский. Антон Сорокин и др.». В «молодых» числятся В. Итин, И. Ерошин, М. Кравков, Л. Мартынов, которые одной ногой были в старорежимном прошлом, успев хватить символистско-футуристского модернизма. Каждый из них, в меру своих возможностей, пытался перевести (в железнодорожном и лингвистическом смыслах слова) свое творчество на советский лад. Явление, общее для литературы тех лет.
Зато здорово достается от председателя странной породе «самосочинителей» — начинающих писателей «из самых низов трудовых масс». В. Зазубрин предельно ироничен, характеризуя их деятельность: «Самосочинитель» над малым куском рассказа потеет больше, чем над пудовой глыбой железа, но пера не оставляет». И лишь немногие (хотя докладчик говорит «многие») добились результатов: Коптелов и Мухачев — негусто для многотысячных «низов». Чисто риторически, отдавая дань официальной пролетарской морали, выводит В. Зазубрин формулу будущей сибирской литературы: если «будущее Сибири — блестящее будущее промышленной страны», следовательно, «будущее ее литературы — блестящее будущее того класса, который является носителем светлейших идеалов всего человечества».
Прямолинейность поразительная! Тем более что затем последует нечто противоположное — по духу, стилю и жанру — этой риторике. Это едва ли не плач жертвы, покорно отдающейся «охотнику»: «Нам, людям по-звериному влюбленным в таежные просторы Сибири, тяжела мысль о городе, о городской культуре, о лязге фабрик и заводов. Но пусть будет так, пусть человек в нас повалит зверя, поволочет его за гриву».
…И пришло «Настоящее»В другом месте — статье «В иные дни» (в книге «Художественная литература в Сибири (1922 — 27)». Новосибирск, 1927) —
И. Гольдберг почти ностальгически вспоминал о 1910-х годах и о «группе писателей, по преимуществу беллетристов», «культивировавших и разрабатывавших своеобразную сибирскую тему в литературе». Ее ядро составляли В.И. Анучин, Г.А. Вяткин, Г.Д. Гребенщиков, В.М. Бахметьев, В.Я. Шишков и сам И. Гольдберг. Однако М. Горький, в чьем очередной сборнике «Знания» сибиряки должны были напечататься, «неожиданно захворал», а там 1914 год и первая мировая война… «Нашим надеждам на сборник, — продолжает И. Гольдберг, — на захват позиции (в общерусской литературе. — В. Я.) пришел конец».
Но главное произошло: уже тогда, до Октябрьской революции, сибирские литераторы ощутили «наличие художественных ценностей» в своих произведениях. И это признал «сам Горький»!
Спустя годы, уже после 1917-го, когда появились «новая атмосфера», «новая среда» и «новое время» и когда «моральная поддержка одного лица — М. Горького», сменилась «прямой государственной помощью», сибирские писатели наконец-то смогли писать «не только о Сибири (этнографически), не только для Сибири (проповедь областничества), но и по-сибирски». Что это значит, И. Гольдберг объяснил, однако, не по-советски: авторы должны писать «исходя их данных условий сибирского быта и его особенностей, без пропаганды и дидактики, а всецело охваченные сибирской стихией и ей подчиненные».
Вскоре эти слова, оправданные литературной практикой «столичных» Вс. Иванова, Б. Пильняка, И. Бабеля и «своих» В. Итина, М. Кравкова, В. Зазубрина, предстанут настоящим криминалом. Сам В. Зазубрин, уже как председатель Союза сибирских писателей, пытался сгладить эти стихийные настроения. Но решительности и напора
РАППовцев ему явно не хватало. «Старые писатели начинают отживать», — говорит он на съезде, тут же называя лучших на тот момент сибирских писателей — «Вяч. Шишков, Бахметьев, Гольдберг, Вяткин, Драверт, Шилов Ст., Глеб Пушкарев, Оленич-Гнененко, Березовский. Антон Сорокин и др.». В «молодых» числятся В. Итин, И. Ерошин, М. Кравков, Л. Мартынов, которые одной ногой были в старорежимном прошлом, успев хватить символистско-футуристского модернизма. Каждый из них, в меру своих возможностей, пытался перевести (в железнодорожном и лингвистическом смыслах слова) свое творчество на советский лад. Явление, общее для литературы тех лет.
Зато здорово достается от председателя странной породе «самосочинителей» — начинающих писателей «из самых низов трудовых масс». В. Зазубрин предельно ироничен, характеризуя их деятельность: «Самосочинитель» над малым куском рассказа потеет больше, чем над пудовой глыбой железа, но пера не оставляет». И лишь немногие (хотя докладчик говорит «многие») добились результатов: Коптелов и Мухачев — негусто для многотысячных «низов». Чисто риторически, отдавая дань официальной пролетарской морали, выводит В. Зазубрин формулу будущей сибирской литературы: если «будущее Сибири — блестящее будущее промышленной страны», следовательно, «будущее ее литературы — блестящее будущее того класса, который является носителем светлейших идеалов всего человечества».
Прямолинейность поразительная! Тем более что затем последует нечто противоположное — по духу, стилю и жанру — этой риторике. Это едва ли не плач жертвы, покорно отдающейся «охотнику»: «Нам, людям по-звериному влюбленным в таежные просторы Сибири, тяжела мысль о городе, о городской культуре, о лязге фабрик и заводов. Но пусть будет так, пусть человек в нас повалит зверя, поволочет его за гриву».
Пройдет два года и случится обратное: «зверь» в виде авангарда СибАППа — «Настоящего, повалит «человека» — В. Зазубрина и группу его единомышленников из числа авторов «Сибогней». Лишь год, может, чуть больше, Союз сибирских писателей жил спокойной литературной жизнью, в 1927-м достигнув кульминации своего развития и существования. Празднование пятилетия «СО» оставляло впечатление продолжения «праздника» Первого съезда и триумфа В. Зазубрина. Следующий, 1928-й обернулся катастрофой: переносом, а затем отменой Второго съезда, снятием В. Зазубрина, расколом и идейными шатаниями бывших делегатов съезда предыдущего.
Тогда, в 1926-м «СО» все могли критиковать без оглядки на грядущее «Настоящее». Так, в упомянутом сборнике «Художественная литература в Сибири» журнал упрекали за «стихи Гиндина о Тифлисе, ленинградские настроения Шкапской» как «совершенно излишние», слишком несибирские. Впрочем, была критика и пожестче: «слабость критического отдела» называлась «крупным недостатком журнала», а крупнейшим являлись, конечно же, «остатки областничества». Составители сборника не побоялись процитировать иркутские и минусинские газеты, которые писали, что «нельзя в угоду этнографичности забывать тех вопросов, над которыми бьется мысль современной общественности Сибири».
К 1930 году критика первосъездовской линии в сибирской литературе и вовсе «озверела», превратившись в оружие уничтожения «зазубринского» духа в ней и в главном сибирском журнале в частности. «СО» бешеный натиск «настоященцев» и Сиб АППа выдержали и устояли. Но какой ценой! Они стали очень похожи на своих оппонентов. И лишь к 1934 году, в преддверии другого съезда — советских писателей — сибапповцы приумолкнут, а бывшие «зазубринцы», уже многократно покаявшиеся в своих первосъездовских делах, даже проведут в июле еще один съезд — «советских писателей Западной Сибири». Главной его целью и итогом станут выборы делегатов на «московский» съезд. «Березовский, Чертова, Итин, Кудрявцев, Коптелов, Вегман, Урманов» и еще три писателя … в качестве гостей» («СО», 1934, № 4) — это все, что осталось от зазубринской гвардии и Первого съезда сибирских писателей…
Вышло, что В. Зазубрин передал эстафету М. Горькому и тому, кто за ним стоял, то есть Сталину. То, что не сделал В. Зазубрин в 1926-28 годы для сибирской литературы, сделал М. Горький в 1934-36-е для всей советской. И если, как свидетельствовал
А. Югов, отъезд В. Зазубрина в Москву оказался неожиданным, повергнув «в большую печаль, почти в смятение сибирских писателей и поэтов»; «каждый из начинающих … чувствовал в Зазубрине нечто поистине отцовское», то окончательный приезд М. Горького в СССР, наоборот, всех необычайно воодушевил.
И это еще одно отражение съезда, его ликов, его явного (В. Зазубрин) и неявного (М. Горький) вдохновителей и организаторов. «Повесть» о «Нём» — Первом съезде, без «повести» о «Нём» же — В. Зазубрине и отчасти М. Горьком, была бы сухой и неполной.
Тогда, в 1926-м «СО» все могли критиковать без оглядки на грядущее «Настоящее». Так, в упомянутом сборнике «Художественная литература в Сибири» журнал упрекали за «стихи Гиндина о Тифлисе, ленинградские настроения Шкапской» как «совершенно излишние», слишком несибирские. Впрочем, была критика и пожестче: «слабость критического отдела» называлась «крупным недостатком журнала», а крупнейшим являлись, конечно же, «остатки областничества». Составители сборника не побоялись процитировать иркутские и минусинские газеты, которые писали, что «нельзя в угоду этнографичности забывать тех вопросов, над которыми бьется мысль современной общественности Сибири».
К 1930 году критика первосъездовской линии в сибирской литературе и вовсе «озверела», превратившись в оружие уничтожения «зазубринского» духа в ней и в главном сибирском журнале в частности. «СО» бешеный натиск «настоященцев» и Сиб АППа выдержали и устояли. Но какой ценой! Они стали очень похожи на своих оппонентов. И лишь к 1934 году, в преддверии другого съезда — советских писателей — сибапповцы приумолкнут, а бывшие «зазубринцы», уже многократно покаявшиеся в своих первосъездовских делах, даже проведут в июле еще один съезд — «советских писателей Западной Сибири». Главной его целью и итогом станут выборы делегатов на «московский» съезд. «Березовский, Чертова, Итин, Кудрявцев, Коптелов, Вегман, Урманов» и еще три писателя … в качестве гостей» («СО», 1934, № 4) — это все, что осталось от зазубринской гвардии и Первого съезда сибирских писателей…
Вышло, что В. Зазубрин передал эстафету М. Горькому и тому, кто за ним стоял, то есть Сталину. То, что не сделал В. Зазубрин в 1926-28 годы для сибирской литературы, сделал М. Горький в 1934-36-е для всей советской. И если, как свидетельствовал
А. Югов, отъезд В. Зазубрина в Москву оказался неожиданным, повергнув «в большую печаль, почти в смятение сибирских писателей и поэтов»; «каждый из начинающих … чувствовал в Зазубрине нечто поистине отцовское», то окончательный приезд М. Горького в СССР, наоборот, всех необычайно воодушевил.
И это еще одно отражение съезда, его ликов, его явного (В. Зазубрин) и неявного (М. Горький) вдохновителей и организаторов. «Повесть» о «Нём» — Первом съезде, без «повести» о «Нём» же — В. Зазубрине и отчасти М. Горьком, была бы сухой и неполной.
Часть 2.
О «НЁМ» КАК О ЗАЗУБРИНЕ«Щепка»: беременность
Без особых преувеличений можно сказать, что Союз сибирских писателей — детище В. Зазубрина. Так же, как «Сибирские огни» 1924-28 гг. В свою очередь сам В. Зазубрин, человек и писатель, — «детище» революции и гражданской войны, вскрывшей не столько «двоемирие» социума, сколько содержимое человеческого тела и недра его подсознания.
Роман «Два мира» потому и представляет собой жанровое недоразумение («очень страшная, жуткая книга; конечно, не роман», — констатировал первый читатель книги В. Ленин), что появился нелитературным путем. Он будто бы возник непосредственно из писателя хирургическим, «кесаревым сечением». «Пережитое жжёт его огнем,… он не в силах больше хранить в себе все это…, ему надо выплеснуть, освободиться от переполнявших его чувств и видений недавнего прошлого», — вспоминала супруга писателя В.П. Зазубрина-Теряева.
Беременность — ключевой образ другого «кровного» произведения писателя — «Щепки». Там «Она», то есть Революция, представляется Срубову «великой беременной бабой». Надо «соскребать» с нее и «давить, давить, давить» вшей-врагов, чтобы ребенок родился здоровым. Но «ребенок» болен уже во чреве. В путанице символов этого явно «недоношенного» произведения Срубов оказался в необычной роли — «Её» крови, которую Она же изрыгает из себя с рвотой.
От генетической несовместимости идеи и дела — «ассенизатор революции» Срубов или «губпалач»? — может родиться только сумасшествие, а не новый строй. Срубов же «родился» заново «щепкой одинокой», а события повести — вырождаются в его экзистенциальные фантазии. Сугубо материалистическое, грубо натуралистическое естество прозы В. Зазубрина оборачивается чем-то иррациональным, алогичным, бесструктурным. Как «мясо» и «мозги» — плоть этого животрепещущего, подобно новорожденному, произведения.
И всё это, включая обильные испражнения приговоренных к расстрелу, восходит к одной «матери» — «Матери-Земле» Толстого и Достоевского. Тех, кого автор «Шепки» и будущий председатель съезда и ССП считал своими главными учителями. «У Толстого мы должны учиться могучей силе чувственно осязаемого слова, искусству прикосновения к Матери-Земле, а у Достоевского — мастерству исследования души человеческой и проникновению в ее самые потаенные глубины», — говорит Зазубрин по воспоминаниям Н. Смирнова.
…Интеллигентское и «дремучееРоман «Два мира» потому и представляет собой жанровое недоразумение («очень страшная, жуткая книга; конечно, не роман», — констатировал первый читатель книги В. Ленин), что появился нелитературным путем. Он будто бы возник непосредственно из писателя хирургическим, «кесаревым сечением». «Пережитое жжёт его огнем,… он не в силах больше хранить в себе все это…, ему надо выплеснуть, освободиться от переполнявших его чувств и видений недавнего прошлого», — вспоминала супруга писателя В.П. Зазубрина-Теряева.
Беременность — ключевой образ другого «кровного» произведения писателя — «Щепки». Там «Она», то есть Революция, представляется Срубову «великой беременной бабой». Надо «соскребать» с нее и «давить, давить, давить» вшей-врагов, чтобы ребенок родился здоровым. Но «ребенок» болен уже во чреве. В путанице символов этого явно «недоношенного» произведения Срубов оказался в необычной роли — «Её» крови, которую Она же изрыгает из себя с рвотой.
От генетической несовместимости идеи и дела — «ассенизатор революции» Срубов или «губпалач»? — может родиться только сумасшествие, а не новый строй. Срубов же «родился» заново «щепкой одинокой», а события повести — вырождаются в его экзистенциальные фантазии. Сугубо материалистическое, грубо натуралистическое естество прозы В. Зазубрина оборачивается чем-то иррациональным, алогичным, бесструктурным. Как «мясо» и «мозги» — плоть этого животрепещущего, подобно новорожденному, произведения.
И всё это, включая обильные испражнения приговоренных к расстрелу, восходит к одной «матери» — «Матери-Земле» Толстого и Достоевского. Тех, кого автор «Шепки» и будущий председатель съезда и ССП считал своими главными учителями. «У Толстого мы должны учиться могучей силе чувственно осязаемого слова, искусству прикосновения к Матери-Земле, а у Достоевского — мастерству исследования души человеческой и проникновению в ее самые потаенные глубины», — говорит Зазубрин по воспоминаниям Н. Смирнова.
И все мемуаристы единодушно подчеркивают противоречивость «земли» и «крови», «духа» и «интеллигентности» в самом облике писателя. Е. Пермитин: «На редкость выразительное лицо» и «густая, с антрацитовым блеском, борода»; «сжигаемый внутренним огнем великан» и «умный, много передумавший писатель-мастер»; «длинные, цепкие пальцы красивых рук… чисто женская нервность» и гневная резкость в обхождении в молодыми литераторами. Н. Изонги: лицо «розовое, как у девушки… кровь так и ходит под тонкой кожей, то отливает, то приливает». Н. Смирнов: «типично интеллигентское, тонкое и длинное» лицо «чуть ли не на половину заросло … черно-шелковой бородой, что придавало ему нечто дремучее, медвежье».
Удивительные контрасты, свойственные героям Достоевского, его фанатикам и «бесам»! Одинаково дружески встречавшийся в Москве с Б. Пильняком и А. Весёлым, А. Ахматовой и П. Васильевым, В. Зазубрин был типичным сыном своего утопического времени. Главным здесь было — не четкость идейных позиций и сомкнутость литературно-партийных рядов, а художественная ценность произведения, наилучшая выделка «литературной пушнины» текста.
«Зазубринщина»Удивительные контрасты, свойственные героям Достоевского, его фанатикам и «бесам»! Одинаково дружески встречавшийся в Москве с Б. Пильняком и А. Весёлым, А. Ахматовой и П. Васильевым, В. Зазубрин был типичным сыном своего утопического времени. Главным здесь было — не четкость идейных позиций и сомкнутость литературно-партийных рядов, а художественная ценность произведения, наилучшая выделка «литературной пушнины» текста.
В. Зазубрин печатался сравнительно мало. И не только потому, что был адски загружен редакционной работой, но и потому, что писал медленно (….), долго шлифуя каждое слово. О «Платформах» и «Манифестах» думать было некогда, все должно искупить литературное качество рассказа, повести, романа. Как писал в 1928 году В. Итин, «у «СО» никогда не было твердых литературных взглядов». Тем более не страшно еще было говорить об этом в 1926-м. Тогда уже в первом пункте «Платформы Сибирского союза писателей» записали: «1. Сибирский союз писателей не присоединяется ни к одной из существующих в настоящее время в СССР литературных организаций и групп».
Он был хорошо знаком с «устройством» многих литературных «организаций и групп» — «Серапионами», «Перевалом», РАППом, Всероссийским союзом писателей (специально для этого ездил в столицу), чтобы увидеть их сугубую столичность. Там спорили о нюансах того, что уже существовало и развивалось как литература и лит.процесс. В Сибири же надо было все это начинать чуть ли не с нуля. Отсюда следующий пункт «Платформы»: «3. Союз, учитывая, что в Сибири еще нет процесса дифференциации писателей, что Сибирь вообще бедна культурными силами, будет оказывать содействие всякому писателю — рабочему, крестьянину, интеллигенту».
Другой, «опасный» для дальнейшей судьбы В. Зазубрина и Союза С.П., пункт касался сибирской специфики молодой литературы: «5. Съезд считает, что он в первую очередь должен обратить внимание на разработку сибирских тем, так как разнообразие и богатство природы Сибири, пестрота ее населения и бытовых форм, в прошлом каторга и ссылка, гражданская война, … дают писателю богатейший материал, лежащий до сего времени нетронутым».
Спустя полтора года, под натиском набирающих силу «родовцев», В. Зазубрин вынужден был признать ССП «организацией «левопопутнической». В понимании неистовых ревнителей, это означало «лево-правость», а еще точнее «(мелко)буржуазность» этих отъявленных «попутчиков». К концу
20-х годов, когда в Москве клеймили их близких соратников Б. Пильняка, Е. Замятина,
М. Шолохова, А. Платонова, эта ярлыковая истина была доказана и оформлена как непререкаемая. А еще позже «зазубринщину» — ходкий термин в ряде публикаций родных «СО» 30-х годов — приравняют к троцкизму.
Троцкий в «СО»Он был хорошо знаком с «устройством» многих литературных «организаций и групп» — «Серапионами», «Перевалом», РАППом, Всероссийским союзом писателей (специально для этого ездил в столицу), чтобы увидеть их сугубую столичность. Там спорили о нюансах того, что уже существовало и развивалось как литература и лит.процесс. В Сибири же надо было все это начинать чуть ли не с нуля. Отсюда следующий пункт «Платформы»: «3. Союз, учитывая, что в Сибири еще нет процесса дифференциации писателей, что Сибирь вообще бедна культурными силами, будет оказывать содействие всякому писателю — рабочему, крестьянину, интеллигенту».
Другой, «опасный» для дальнейшей судьбы В. Зазубрина и Союза С.П., пункт касался сибирской специфики молодой литературы: «5. Съезд считает, что он в первую очередь должен обратить внимание на разработку сибирских тем, так как разнообразие и богатство природы Сибири, пестрота ее населения и бытовых форм, в прошлом каторга и ссылка, гражданская война, … дают писателю богатейший материал, лежащий до сего времени нетронутым».
Спустя полтора года, под натиском набирающих силу «родовцев», В. Зазубрин вынужден был признать ССП «организацией «левопопутнической». В понимании неистовых ревнителей, это означало «лево-правость», а еще точнее «(мелко)буржуазность» этих отъявленных «попутчиков». К концу
20-х годов, когда в Москве клеймили их близких соратников Б. Пильняка, Е. Замятина,
М. Шолохова, А. Платонова, эта ярлыковая истина была доказана и оформлена как непререкаемая. А еще позже «зазубринщину» — ходкий термин в ряде публикаций родных «СО» 30-х годов — приравняют к троцкизму.
Основания для этого были вполне веские, «троцкистское» досье «зазубринских» «СО» можно было собрать солидное. Одного того, что в заключительном слове Первого съезда В. Зазубрин по памяти (значит, читал, знал, изучал!) цитирует Л. Троцкого, уже было бы достаточно: в 1926-м этот деятель уже был в глубокой опале.
Но были и достойные по части «троцкизма» предшественники. В 1923 году, возражая РАППовскому журналу «На посту», обвинявшему «СО» в «народнических тенденциях» и «реакционном попутничестве», коллектив журнала защищался именем Л. Троцкого. «Безусловная правильность» позиции «СО» подкреплялась «последними статьями» соратника В. Ленина. «Мы рады заявить, что уже с первого номера нашего журнала эта точка зрения на искусство, в основном близкая взглядам Л. Троцкого, нами проводилась отчетливо и неуклонно проводится до сих пор».
Через 14 лет В. Итин в своей прискорбно нетерпимой по отношению к «СО» «зазубринского» периода статье процитирует эти строки как приговор «врагам народа»
Д. Чудинову, Д. Тумаркину, В. Правдухину, В. Вегману, М. Басову. В. Зазубрина среди них еще нет. Но, оказавшись в редакции, он продолжил линию коллег. Он собрал вокруг себя соратников-единомышленников и быстро набиравшую лит. опыт молодежь под знаменем отнюдь не «напостовства», а «диалектически» толкуемого марксизма. И вряд ли нарочно эта точка зрения совпала со взглядами все того же Л. Троцкого, которому был близок еще один «учитель» «СО» и «троцкист» А. Воронский.
Вопросы к «Вопросам»Но были и достойные по части «троцкизма» предшественники. В 1923 году, возражая РАППовскому журналу «На посту», обвинявшему «СО» в «народнических тенденциях» и «реакционном попутничестве», коллектив журнала защищался именем Л. Троцкого. «Безусловная правильность» позиции «СО» подкреплялась «последними статьями» соратника В. Ленина. «Мы рады заявить, что уже с первого номера нашего журнала эта точка зрения на искусство, в основном близкая взглядам Л. Троцкого, нами проводилась отчетливо и неуклонно проводится до сих пор».
Через 14 лет В. Итин в своей прискорбно нетерпимой по отношению к «СО» «зазубринского» периода статье процитирует эти строки как приговор «врагам народа»
Д. Чудинову, Д. Тумаркину, В. Правдухину, В. Вегману, М. Басову. В. Зазубрина среди них еще нет. Но, оказавшись в редакции, он продолжил линию коллег. Он собрал вокруг себя соратников-единомышленников и быстро набиравшую лит. опыт молодежь под знаменем отнюдь не «напостовства», а «диалектически» толкуемого марксизма. И вряд ли нарочно эта точка зрения совпала со взглядами все того же Л. Троцкого, которому был близок еще один «учитель» «СО» и «троцкист» А. Воронский.
Глава московского журнала «Красная новь» и группы «Перевал», А. Воронский до 1928 года будет в числе активных «огнелюбов». И можно ли назвать совпадением тот факт, что они почти одновременно ушли со своих постов главных редакторов: А. Воронский в 1927, В. Зазубрин — в 1928 году? Тогда, накануне своего снятия, он напечатает статью А. Воронского «Вопросы художественного творчества». То есть сделает шаг, который, наряду с публикацией произведений А. Югова, А. Анова и др. станет конкретным поводом увольнения. Не спас и такой ненадежный прием, как псевдоним: опального московского критика-троцкиста поименовали «Л. Анисимов» и выпустили статью в свет.
Еще одним отягчающим обстоятельством был откровенно полемический характер «Вопросов». Во-первых, автор уличает «сторонников взглядов журнала «На литературном посту», которые считали, что «художник не может выйти за пределы интересов, чувств, мыслей того или иного класса» и в то же время «не может находиться в стороне, быть безучастным свидетелем совершающегося». Такую же «невообразимую путаницу понятий» Анисимов-Воронский находит и у М. Горького, который воспринимает мир «как ненадежный, коварный и страшный хаос» в своих последних произведениях: «Мои университеты», «Рассказы 1922-1924 гг.», «Сорок лет» (будущая «Жизнь Клима Самгина»). Отсюда вытекает, что «между бытием и сознанием непреодолимая пропасть: бытие — хаос», и тогда «сам человек силой своего воображения и ума наделяет природу красотой… словом, наши ощущения имеют лишь субъективное значение».
Тем самым А. Воронский, живший в эпоху превосходящей меру полемики, оказывался на стороне «Настоящего», которое годом позже обрушится на М. Горького с куда менее интеллигентной критикой. Вполне возможно, что В. Зазубрин тогда, оказавшись между двух друзей, растерялся, почувствовав острый приступ неадекватности. Литература представала клубком «невообразимых противоречий». Воронский, Горький, Дзержинский, Достоевский, Троцкий, Родов, Пильняк; свои еще неоперившиеся подзазубриновики, «иностранец» Итин, «американец» Мартынов, «крестьянин» Коптелов… Это не клубок, а «гордиев узел», который не распутывают, а разрубают. Может быть, поэтому он так внезапно уезжает из неродного Новосибирска.
Беспечность или смятение руководили редакцией (кроме В. Зазубрина, М. Басов, В. Вегман, Г. Круссер, Г. Черемных) в начале 1928-го, когда в том же номере была опубликована статья А. Лежнева «Русская литература революционного десятилетия». Здесь в главе о футуристах автор не смог обойтись (а у редакторов «СО» не поднялась рука) без упоминания в положительном контексте лидера оппозиции: «Правильное разрешение вопроса (о расцвете футуризма после Октября. — В. Я.) дает Л. Троцкий…».
«Антихристово время»: никакой «леригии»Еще одним отягчающим обстоятельством был откровенно полемический характер «Вопросов». Во-первых, автор уличает «сторонников взглядов журнала «На литературном посту», которые считали, что «художник не может выйти за пределы интересов, чувств, мыслей того или иного класса» и в то же время «не может находиться в стороне, быть безучастным свидетелем совершающегося». Такую же «невообразимую путаницу понятий» Анисимов-Воронский находит и у М. Горького, который воспринимает мир «как ненадежный, коварный и страшный хаос» в своих последних произведениях: «Мои университеты», «Рассказы 1922-1924 гг.», «Сорок лет» (будущая «Жизнь Клима Самгина»). Отсюда вытекает, что «между бытием и сознанием непреодолимая пропасть: бытие — хаос», и тогда «сам человек силой своего воображения и ума наделяет природу красотой… словом, наши ощущения имеют лишь субъективное значение».
Тем самым А. Воронский, живший в эпоху превосходящей меру полемики, оказывался на стороне «Настоящего», которое годом позже обрушится на М. Горького с куда менее интеллигентной критикой. Вполне возможно, что В. Зазубрин тогда, оказавшись между двух друзей, растерялся, почувствовав острый приступ неадекватности. Литература представала клубком «невообразимых противоречий». Воронский, Горький, Дзержинский, Достоевский, Троцкий, Родов, Пильняк; свои еще неоперившиеся подзазубриновики, «иностранец» Итин, «американец» Мартынов, «крестьянин» Коптелов… Это не клубок, а «гордиев узел», который не распутывают, а разрубают. Может быть, поэтому он так внезапно уезжает из неродного Новосибирска.
Беспечность или смятение руководили редакцией (кроме В. Зазубрина, М. Басов, В. Вегман, Г. Круссер, Г. Черемных) в начале 1928-го, когда в том же номере была опубликована статья А. Лежнева «Русская литература революционного десятилетия». Здесь в главе о футуристах автор не смог обойтись (а у редакторов «СО» не поднялась рука) без упоминания в положительном контексте лидера оппозиции: «Правильное разрешение вопроса (о расцвете футуризма после Октября. — В. Я.) дает Л. Троцкий…».
И если закоренелые «попутчики», как известно, всегда склонны пофрондировать, то заражать молодых и идеологически неокрепших было уже настоящим криминалом. В рассказе «Антихристово время» одного такого, А. Коптелова, при желании можно было бы найти целое собрание грехов «попутничества», которое наверняка привил молодому таланту «мелкобуржуазный писатель» В. Зазубрин. Здесь и название рассказа, прямо указывающее на безбожность большевистской власти, и нездоровый эротизм, и изображение кондового старообрядческого быта, как-то мирно переплетающегося с новым, «краснозвездным». То, что Федот, сын богатея-кержака «теперича … стал партийный коммунист» и идет «за хультуру, против леригии, которая нам есть опиюм», не является чем-то угрожающим старому. Вот и отставной красноармеец Павел такой же примиренец — живет себе вместе с работником богатея Гурьяном. А на досуге учит убогого, что «Ленина-Троцкова надо отделять друг от друга… Троцкий другой человек, ну, пособник тамо-ка Ленину по государству».
Как, очевидно, радовались поздние разоблачители троцкизма, читая этот фрагмент рассказа. Упоминание имени главного политического «буки» — словно итог перечню грехов начинающего «попутчика» Коптелова. А другой фрагмент с большевистской звездой, которую можно составить из 15 «серянок»-спичек, складывающихся также и в «спичечное» число «зверя» 666? Смешно? Что-то не очень. Да и в драме дочери кержака Палашки, безбрачно забеременевшей от любовника Аверьяна (ср.: Аверьянов в «Бледной правде» В. Зазубрина), нет ни безысходности, ни оптимизма Срубова из зазаубринской «Щепки» (это ли не доказательство вдумчивого ученичества Коптелова у Зазубрина?). Поэтому и пророчества запечных старух, «што от девки поганой родится антихрист-то» выглядит столь же двусмысленно. Особенно в перекличке с зазубринским отверженным шедевром. А еще этот язык: автор словно любуется рассибирячьим косноязычием, награждая им и большевиков, а редактор ему в этом потакает…
Возможно, что, читая рукопись «самосочинителя» с кержацкого Алтая, В. Зазубрин думал о том самом непонятом коллегами шедевре — своей выстраданной «Щепке». Завидовавший по свидетельству еще одного алтайца Е. Пермитина, крестьянской укорененности в «Матери-Земле», цельности и сочности быта, которые она порождает, В. Зазубрин в то же время видел «земное» и «телесное» куда более драматично, трагично даже. Особенно в отталкивании от «нэпманско»-городской действительности начала 30-х.
Можно догадаться, что своим мироощущением человека расколотого сознания он «поделился» не только со Срубовым, но и с Аверьяновым, «комиссаром Упродкома» из «Бледной правды». Вместо «трупов человеческих» герой Зазубрина теперь «учитывает» трупы животных, из которых «делали колбасу для совслужащих». Но и здесь человеку обостренного мировосприятия не миновать участи «щепки одинокой»: всеми преданный и презираемый, он приговорен к расстрелу…
«Общежитие»: венерическая болезнь властиКак, очевидно, радовались поздние разоблачители троцкизма, читая этот фрагмент рассказа. Упоминание имени главного политического «буки» — словно итог перечню грехов начинающего «попутчика» Коптелова. А другой фрагмент с большевистской звездой, которую можно составить из 15 «серянок»-спичек, складывающихся также и в «спичечное» число «зверя» 666? Смешно? Что-то не очень. Да и в драме дочери кержака Палашки, безбрачно забеременевшей от любовника Аверьяна (ср.: Аверьянов в «Бледной правде» В. Зазубрина), нет ни безысходности, ни оптимизма Срубова из зазаубринской «Щепки» (это ли не доказательство вдумчивого ученичества Коптелова у Зазубрина?). Поэтому и пророчества запечных старух, «што от девки поганой родится антихрист-то» выглядит столь же двусмысленно. Особенно в перекличке с зазубринским отверженным шедевром. А еще этот язык: автор словно любуется рассибирячьим косноязычием, награждая им и большевиков, а редактор ему в этом потакает…
Возможно, что, читая рукопись «самосочинителя» с кержацкого Алтая, В. Зазубрин думал о том самом непонятом коллегами шедевре — своей выстраданной «Щепке». Завидовавший по свидетельству еще одного алтайца Е. Пермитина, крестьянской укорененности в «Матери-Земле», цельности и сочности быта, которые она порождает, В. Зазубрин в то же время видел «земное» и «телесное» куда более драматично, трагично даже. Особенно в отталкивании от «нэпманско»-городской действительности начала 30-х.
Можно догадаться, что своим мироощущением человека расколотого сознания он «поделился» не только со Срубовым, но и с Аверьяновым, «комиссаром Упродкома» из «Бледной правды». Вместо «трупов человеческих» герой Зазубрина теперь «учитывает» трупы животных, из которых «делали колбасу для совслужащих». Но и здесь человеку обостренного мировосприятия не миновать участи «щепки одинокой»: всеми преданный и презираемый, он приговорен к расстрелу…
Тот же сюжет экзистенциальной оставленности, рокового одиночества человека-«щепки», попавшего в «мощный, мутный, разрушающий и творящий поток» революции и постреволюции повторяется и в «Общежитии». Вишняков, читающий лекции о бесклассовом и «бессемейном» обществе будущего (семья, брак — «подлость, скотство, разврат и обман»), сам заражается сифилисом — болезнью «общежития», которое он славит. В нем пахнет «ночными горшками, нафталином, грязным бельем, ладаном», и о любви «богов, творящих мир» здесь можно мечтать еще меньше, чем в семье. Выход один — «искусственное оплодотворение», которое предлагает профессор Зильбершетйн — врач-утопист, напоминающий все того же Л. Троцкого, чья настоящая фамилия, как известно, звучит сходно: Бронштейн. Заключительное публичное признание Вишнякова в своей «общежитской» болезни — это приговор не столько себе, сколько России-«общежитию», которой никакой НЭП уже не поможет.
Не зря это «венерическое» произведение перепечатало эмигрантско-белогвардейское издание «Русская воля» с сочувственным предисловием А. Арцыбашева, автора первого, еще дореволюционного, «порнографического» романа «Санин». Нужно было дать идеологический отпор врагу, и в 1933 году В. Итин назовет эту повесть «густой карикатурой на советской быт». Но Первый съезд ССП еще мог себе позволить известную свободу от наступающей на пятки идеологии пролетарской нетерпимости. В прениях по докладу В. Зазубрина «Сибирская литература в 1917 — 1926 гг.» Г. Вяткин назовет «Общежитие» «произведением настоящей литературы», а Зазубрин выступает в ней «как сильный мужественный художник с трагическим уклоном».
«Заметки о ремесле»: время химерНе зря это «венерическое» произведение перепечатало эмигрантско-белогвардейское издание «Русская воля» с сочувственным предисловием А. Арцыбашева, автора первого, еще дореволюционного, «порнографического» романа «Санин». Нужно было дать идеологический отпор врагу, и в 1933 году В. Итин назовет эту повесть «густой карикатурой на советской быт». Но Первый съезд ССП еще мог себе позволить известную свободу от наступающей на пятки идеологии пролетарской нетерпимости. В прениях по докладу В. Зазубрина «Сибирская литература в 1917 — 1926 гг.» Г. Вяткин назовет «Общежитие» «произведением настоящей литературы», а Зазубрин выступает в ней «как сильный мужественный художник с трагическим уклоном».
Этот трагизм Достоевского и Л. Андреева очевиден и в другом произведении, напечатанном накануне снятия В. Зазубрина. В № 2 «СО» за 1928 год появились крамольные «Записки о ремесле», где сам С. Сырцов, через пару лет обвиненный Сталиным во вредительстве, благославляет писателя на поездку в Москву, на 15 съезд партии. Но важнее здесь внутренний сюжет: рассказ о раздвоении писателя, пишущего о революции, ее вождях и чекистах, переплетается с рассказом о «ремесле» писателя — художника, а не идеолога. И никакой ироничной фельетонностью не скрыть тут автору той жутковатой истины, что в «тифозном бараке» написал роман («Два мира») и получил премию 5000000 рублей не В. Зазубрин, а «мой товарищ». Он же «толкал меня исключительно на встречи с работниками ГПУ», чтобы написать новый «роман о чекистах» («Щепку»).
Когда же В. Зазубрин «возвращается в себя», то уподобляет писателей «кустарям-одиночкам» с «громадным лубяным коробом через плечо». В нем «пахнущие трупы расстрелянных и улыбающиеся женщины, бандиты и честные труженики…». Все это лишь «химеры, созданные писательским воображением». Не случайно и редакция журнала кажется автору «похожей на сумасшедший дом», а «настоящими людьми» — в противопоставлении писателям — хочется видеть вождей коммунистической России, лично увиденных им на партсъезде.
Но из-под пера писателя-художника Сталин, Рыков, Бухарин и др. выглядят не менее химерично, чем фантазии «писателей-кустарей». Ибо, описывая жилет Рыкова, френч, штаны и сапоги Сталина, толстовку Бухарина, В. Зазубрин не забывает, что «под стенами Кремля» лежит «набальзамированный труп Ленина с чернеющими ногтями». Если кто-то из них отклонится от духа и буквы «трупа», то сам может стать им: «Не к месту приведенная цитата» из его книг напоминает
В. Зазубрину «мертвую руку с почерневшими ногтями».
Слишком много ужасов и химер, чтобы поверить в подлинность происходящего в этих «Заметках». Тем более что Бухарин здесь в точности соответствует характеристике Химеры из древнегреческих мифов. Если там она — «демон с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом дракона» (Мифологический словарь. М. 1965 г), то здесь это «до пояса» — «новая экономическая политика, ниже — военный коммунизм», чему соответствуют толстовка и брюки, заправленные в сапоги. Вспомним еще сталинское определение Бухарина: «помесь лисицы со свиньей».
В. Зазубрин пытается отдать «моему товарищу» все свои произведения — «листки, липнущие от крови», и писать «книги о простых вещах и простых людях». Он даже готов согласиться со своим врагом А. Курсом и его злобным фельетоном «Кровяная колбаса», даже войти в редколлегию ядовитого «Настоящего» и продержаться там почти полгода — предел раздвоенности ученика Л. Троцкого и друга М. Горького! Но уйти от себя невозможно. Легче уйти из «СО», в чем ему и помог сменивший ориентацию с В. Зазубрина на «Настоящее» С. Сырцов и бывшие коллеги по «СО». «Человек-щепка» уезжает в Москву, где только умирающий (от болезни и близости к Сталину) М. Горький, сможет удержать на плаву этого одинокого — по рождению, призванию, творчеству — писателя.
Главный отрицательный геройКогда же В. Зазубрин «возвращается в себя», то уподобляет писателей «кустарям-одиночкам» с «громадным лубяным коробом через плечо». В нем «пахнущие трупы расстрелянных и улыбающиеся женщины, бандиты и честные труженики…». Все это лишь «химеры, созданные писательским воображением». Не случайно и редакция журнала кажется автору «похожей на сумасшедший дом», а «настоящими людьми» — в противопоставлении писателям — хочется видеть вождей коммунистической России, лично увиденных им на партсъезде.
Но из-под пера писателя-художника Сталин, Рыков, Бухарин и др. выглядят не менее химерично, чем фантазии «писателей-кустарей». Ибо, описывая жилет Рыкова, френч, штаны и сапоги Сталина, толстовку Бухарина, В. Зазубрин не забывает, что «под стенами Кремля» лежит «набальзамированный труп Ленина с чернеющими ногтями». Если кто-то из них отклонится от духа и буквы «трупа», то сам может стать им: «Не к месту приведенная цитата» из его книг напоминает
В. Зазубрину «мертвую руку с почерневшими ногтями».
Слишком много ужасов и химер, чтобы поверить в подлинность происходящего в этих «Заметках». Тем более что Бухарин здесь в точности соответствует характеристике Химеры из древнегреческих мифов. Если там она — «демон с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом дракона» (Мифологический словарь. М. 1965 г), то здесь это «до пояса» — «новая экономическая политика, ниже — военный коммунизм», чему соответствуют толстовка и брюки, заправленные в сапоги. Вспомним еще сталинское определение Бухарина: «помесь лисицы со свиньей».
В. Зазубрин пытается отдать «моему товарищу» все свои произведения — «листки, липнущие от крови», и писать «книги о простых вещах и простых людях». Он даже готов согласиться со своим врагом А. Курсом и его злобным фельетоном «Кровяная колбаса», даже войти в редколлегию ядовитого «Настоящего» и продержаться там почти полгода — предел раздвоенности ученика Л. Троцкого и друга М. Горького! Но уйти от себя невозможно. Легче уйти из «СО», в чем ему и помог сменивший ориентацию с В. Зазубрина на «Настоящее» С. Сырцов и бывшие коллеги по «СО». «Человек-щепка» уезжает в Москву, где только умирающий (от болезни и близости к Сталину) М. Горький, сможет удержать на плаву этого одинокого — по рождению, призванию, творчеству — писателя.
Но в 1926 году В. Зазубрину кажется, что проблема одиночества — личного и общего, сибирско-литературного — решена. Что ему удалось сплотить вокруг себя лучшие лит. силы Сибири. Что еще немного, и сибирская литература будет сопоставима с общерусской. И главное, что придает уверенности в этом, мысль, что «основная задача писателя — создание художественных произведений». Эту мысль он озвучил сразу же, во вступительном слове на Первом съезде. Радостно было привести и такие цифры: «К январю 1926 года Оргбюро (ССП) фактически объединяло до 200 беллетристов, поэтов и художественных критиков, то есть все (подчеркнуто нами. — В. Я) литературные силы Сибири». Л. Мартынов и М. Никитин, А. Коптелов и И. Гольдберг, В. Итин и Е. Пермитин и др. — всего 44 лучших из лучших, которые не могли не аплодировать таким вот захватывающим дух словам «Заключительного слова» В. Зазубрина: сибирская литература «будет существовать до тех пор, пока по своему художественному значению не дорастет до масштаба общерусской или общесоюзной». И, как автор «Щепки», он не мог не использовать свой до боли любимый образ таинственно беременной «Матери-Земли» по отношению к краевой литературе: «Я говорю коряво, я волнуюсь. Я волнуюсь от сознания того, что мы, несомненно, присутствуем при родах чего-то большого и важного…».
Но, как и в своей недописанной «Повести о Ней и о Ней», где беременная Революция исторгла недоношенный плод, сибирская литература отделалась от своего Срубова-Зазубрина (Зазубрин — Щепка — Срубов — слова одного «древесно»-смыслового корня). И стала тесать бревна для здания новой сибирской литературы. Уже в № 4 «СО» за 1928 год, через месяц после объявлении о переносе на осень Второго съезда ССП, назначенного на апрель того же года, появляются документы, содержащие отречение от Первого съезда и его председателя. В «Резолюции Крайкома ВКП (б) о журнале «СО» — В. Зазубрин главный отрицательный герой, объект уничтожающей критики партийцев. Пункт 1: «элементы областничества» и «провинциальной ограниченности» — в «Литературной пушнине»; Пункт 2: «Неправильное, вредное по своим результатам, отражение советской действительности» — в «Заметках о ремесле»; Пункт 3: «Статьи, содержащие элементы ревизии основных положений марксистской методологии в области… искусства вообще» — в статье «Октябрь и литература» (?).
Подтвердили и скрепили эти убийственные для В. Зазубрина выводы Крайкома соратники по ССП и «СО»: В. Итин,
Н. Кудрявцев, М. Никитин, Е. Пермитин,
Г. Пушкарев, Н. Изонги, А. Коптелов («И ты, Брут?»). Впрочем, автор «Бледной правды», героя которой предали и Латчин, и Гусев и все-все-все, вероятно, был готов к такому «расстрельному» приговору. А на долю «расстрельщиков» выпали нескончаемые покаяния, саморазоблачения, клятвы в верности политике партии в области литературы. То есть все то, что можно назвать изматывающе-медленным, трагически-бескровным саморасстрелом. Особенно верно это по отношению к Вивиану Итину, принявшему на себя бремя Председателя ССП, а затем и Сиботдела другого ССП — Союза советских писателей.
Особенно быстро этот процесс смены идеологий пойдет после Второго съезда ССП (январь 1930 г.) — тихого, неяркого, прошедшего в тени Второго съезда СибАППа, съезда новых победителей. В резолюциях съезда по докладам «т. Егера» и «т. Селивановского» записано, что «пролетарская литература и критика должны еще более решительно разоблачать и срывать маски с классового врага на литературном фронте классовой борьбы». В том числе в «таких сибирских журналах, как «СО». А. Высоцкий, отвественный редактор журнала со Второго съезда сибапповцев, расшифровал в статье «Два съезда» имя главного врага: «В некоторой части литераторов имеется склонность к беспринципному оправданию ярких представителей этих (антипартийных) настроений, в частности, Зазубрина».
«Мои буржуята» и Второй съездНо, как и в своей недописанной «Повести о Ней и о Ней», где беременная Революция исторгла недоношенный плод, сибирская литература отделалась от своего Срубова-Зазубрина (Зазубрин — Щепка — Срубов — слова одного «древесно»-смыслового корня). И стала тесать бревна для здания новой сибирской литературы. Уже в № 4 «СО» за 1928 год, через месяц после объявлении о переносе на осень Второго съезда ССП, назначенного на апрель того же года, появляются документы, содержащие отречение от Первого съезда и его председателя. В «Резолюции Крайкома ВКП (б) о журнале «СО» — В. Зазубрин главный отрицательный герой, объект уничтожающей критики партийцев. Пункт 1: «элементы областничества» и «провинциальной ограниченности» — в «Литературной пушнине»; Пункт 2: «Неправильное, вредное по своим результатам, отражение советской действительности» — в «Заметках о ремесле»; Пункт 3: «Статьи, содержащие элементы ревизии основных положений марксистской методологии в области… искусства вообще» — в статье «Октябрь и литература» (?).
Подтвердили и скрепили эти убийственные для В. Зазубрина выводы Крайкома соратники по ССП и «СО»: В. Итин,
Н. Кудрявцев, М. Никитин, Е. Пермитин,
Г. Пушкарев, Н. Изонги, А. Коптелов («И ты, Брут?»). Впрочем, автор «Бледной правды», героя которой предали и Латчин, и Гусев и все-все-все, вероятно, был готов к такому «расстрельному» приговору. А на долю «расстрельщиков» выпали нескончаемые покаяния, саморазоблачения, клятвы в верности политике партии в области литературы. То есть все то, что можно назвать изматывающе-медленным, трагически-бескровным саморасстрелом. Особенно верно это по отношению к Вивиану Итину, принявшему на себя бремя Председателя ССП, а затем и Сиботдела другого ССП — Союза советских писателей.
Особенно быстро этот процесс смены идеологий пойдет после Второго съезда ССП (январь 1930 г.) — тихого, неяркого, прошедшего в тени Второго съезда СибАППа, съезда новых победителей. В резолюциях съезда по докладам «т. Егера» и «т. Селивановского» записано, что «пролетарская литература и критика должны еще более решительно разоблачать и срывать маски с классового врага на литературном фронте классовой борьбы». В том числе в «таких сибирских журналах, как «СО». А. Высоцкий, отвественный редактор журнала со Второго съезда сибапповцев, расшифровал в статье «Два съезда» имя главного врага: «В некоторой части литераторов имеется склонность к беспринципному оправданию ярких представителей этих (антипартийных) настроений, в частности, Зазубрина».
Когда в февральском номере «СО» за 1931 год В. Зазубрина в очередной раз помянули в связи с «протаскиванием» «кулацко-буржуазной идеологии в литературу нашего края», сам обвиняемый напишет в письме Е.Н. Орловой: «А в «Сибирских огнях» в последнее время установилась традиция вспоминать меня — я — это тот, который за буржуев и кулаков. Вот десять лет проработал я в Сибири редактором и не знал, что работал на буржуев. Утешает меня только то, что этот уважаемый журнал сам себя же и опровергает, печатая «моих буржуят» из номера в номер. Своих он еще не вырастил. Оказывается, это не так просто. Легче взять чужих детей и кричать на их отца — смотрите, он родит крокодилов! Он сам крокодил! Смешно и горько».
«Смешно и горько», наверное, было читать В. Зазубрину и другое — скупое сообщение о Втором съезде ССП. Едва начавшись, он тут же отменил себя, скоропалительно преобразовавшись в Сиб. Отделение Всероссийского союза советских писателей. Фамилии писателей, вошедших в правление новой организации, все те же, «зазубринские». Спустя месяц будет объявлено о создании Сиботдела ФСП, где должны были сосуществовать вчерашние оппоненты: пролетарские писатели, бывшие «первосъездовские» и новые, «крестьянские». Начнется великая эра «организационных посылок писателей в колхозы и на производство», где будут коваться «производственные романы», больше похожие на большие очерки.
Осуждать тех, кто осудил дело В. Зазубрина по организации сибирских писателей в единый союз можно. Но не нужно. Ибо все они тогда, и в первую очередь, сам В. Зазубрин, были в плену противоречий, пытаясь разрешить загадку своего физического и литературного состояния в условиях советской действительности. Можно ли писать «художественно» и «идейно» на равной высоте таланта? Можно ли совместить конкретную правду одного человека и целого государства, которое разрешает насилие во имя правды абстрактной, человекоубийственной? И можно ли быть «левым попутчиком», то есть писателем старорежимным, «художественным» и одновременно ко всему этому революционно нетерпимым, опровергающим ежедневно и ежечасно себя же самого? И можно ли, наконец, в выводах («выходах») о путях и целях развития Союза сибирских писателей записать в 1926 году пункт о «переводе крестьянских писателей на рельсы пролетарской идеологии» и «перевоспитании попутчиков», — если главное в «создании художественных произведений», а не в социальном статусе писателя?
Литература всегда стоит перед соблазном прямой изобразительности. То, что увидено писателем своими глазами, кажется более истинным, чем то, что помыслено о нем же тем же писателем. Предмет изображения исключает само изображение — такой парадокс способен исключить саму литературу как способ познания и существования человека в мире.
«Смешно и горько», наверное, было читать В. Зазубрину и другое — скупое сообщение о Втором съезде ССП. Едва начавшись, он тут же отменил себя, скоропалительно преобразовавшись в Сиб. Отделение Всероссийского союза советских писателей. Фамилии писателей, вошедших в правление новой организации, все те же, «зазубринские». Спустя месяц будет объявлено о создании Сиботдела ФСП, где должны были сосуществовать вчерашние оппоненты: пролетарские писатели, бывшие «первосъездовские» и новые, «крестьянские». Начнется великая эра «организационных посылок писателей в колхозы и на производство», где будут коваться «производственные романы», больше похожие на большие очерки.
Осуждать тех, кто осудил дело В. Зазубрина по организации сибирских писателей в единый союз можно. Но не нужно. Ибо все они тогда, и в первую очередь, сам В. Зазубрин, были в плену противоречий, пытаясь разрешить загадку своего физического и литературного состояния в условиях советской действительности. Можно ли писать «художественно» и «идейно» на равной высоте таланта? Можно ли совместить конкретную правду одного человека и целого государства, которое разрешает насилие во имя правды абстрактной, человекоубийственной? И можно ли быть «левым попутчиком», то есть писателем старорежимным, «художественным» и одновременно ко всему этому революционно нетерпимым, опровергающим ежедневно и ежечасно себя же самого? И можно ли, наконец, в выводах («выходах») о путях и целях развития Союза сибирских писателей записать в 1926 году пункт о «переводе крестьянских писателей на рельсы пролетарской идеологии» и «перевоспитании попутчиков», — если главное в «создании художественных произведений», а не в социальном статусе писателя?
Литература всегда стоит перед соблазном прямой изобразительности. То, что увидено писателем своими глазами, кажется более истинным, чем то, что помыслено о нем же тем же писателем. Предмет изображения исключает само изображение — такой парадокс способен исключить саму литературу как способ познания и существования человека в мире.
Рапповцы, добившись, с одной стороны, «фактической» (без «выдумок») литературы, а с другой стороны, перегрузив ее коммунистической идеологией (писать, ориентируясь на идеал), по сути, этим и занимались. Они были «модернистами наоборот», исповедуя главный постулат литературы начала ХХ века: главное жизнетворчество, поведение писателя вне литературы.
